Скрижали мертвеца

Наши переводы выполнены в ознакомительных целях. Переводы считаются "общественным достоянием" и не являются ничьей собственностью. Любой, кто захочет, может свободно распространять их и размещать на своем сайте. Также можете корректировать, если переведено неправильно.

Просьба, сохраняйте имя переводчика, уважайте чужой труд...

Бесплатные переводы в нашей библиотеке:

BAR "EXTREME HORROR" 18+

https://vk.com/club149945915

Чад Лутцке "Скрижали мертвеца"

Габриэль уставился на коробку.

Она стояла на столике рядом с шахматной доской. Он вспомнил радостное приветствие от почтальона, когда тот вручал ему посылку, но при этом понятия не имел о ее содержимом.

- Может ли погода быть лучше, чем сегодня, мистер Гамильтон?

Габриэль Гамильтон посмотрел на небо и сверкнул улыбкой, которая говорила, что он согласен, но в глубине души думал, что не видел хороших дней, по крайней мере, лет десять. Общество позаботилось об этом. Человечество начало пожирать само себя, и на это было чертовски тяжело смотреть.

- Пойдет, - вот и все, что он ответил.

На посылке не было обратного адреса, только слова "Не из этого мира", выжженные на картонной коробке, будто были выгравированы инструментом для выжигания древесины с точностью эксперта.

"Не из этого мира".

Странные слова вертелись у него на языке, жалящие, как капля лимонного сока, что попала в рану. Но настоящая загадка началась тогда, когда мужчина прочитал послание внутри. Он перечитал его дюжину раз. Тот же идеальный шрифт, каждая буква полностью прожжена на картонной бумаге, пахнущей серой и хлором.

И теперь он сидел и ждал на крыльце своего лучшего друга Джерри. Он опаздывал на их ежедневную посиделку с кофе, рогаликами и игрой в шашки. Поскольку его друг плохо себя чувствовал последние несколько недель, Габриэль позволил ему выиграть их последнею партию, надеясь, что это могло помочь поднять его настроение. Но этого так и не произошло.

В 11:49 появился Джерри с кожаным мешочком, полным нефритовых шашек, в руке. Они были подарком его покойной жены, и он никогда не играл без них.

Джерри схватился за перила крыльца пальцами, скрюченными артритом, с шишками от многолетнего труда, и поднял ногу на первую ступеньку. За последние несколько недель Габриэль заметил перемену в походке старика, и это его встревожило. Джерри превратился в хрупкое создание, едва сохранившее ту малую ловкость, которая у него еще оставалась в восемьдесят два года. Это заставило Габриэля почувствовать себя виноватым, поскольку он был на два года старше, но обладал ловкостью шестидесятилетнего мужчины со зрением и слухом как у подростка. И если бы его жена все еще была жива, он был уверен, что все еще мог бы заниматься с ней любовью, по крайней мере, раз в неделю, даже если бы его сморщенный член в момент кульминации только покашлял пылью.

Джерри распахнул дверь веранды, и ржавая пружина наверху запела знакомую и манящую мелодию.

- Извини, что опоздал. Снова эта чертова боль.

- Хватит валять дурака, Джер... Сходил бы ты уже на конец к доктору.

Худшим кошмаром Габриэля была жизнь без жены. Теперь к этому могла присоединиться и жизнь без Джерри. Конечно, у него была безусловная любовь внуков, которая сдерживала слезы одиночества, особенно его правнучки, но она не могла помочь ему скоротать время вечерами, как это делал его старый друг. Иногда дети были лучом солнца, а иногда навязчивым напоминанием, что твои лучшие дни остались позади.

Джерри проковылял через веранду и сел за маленький столик. Старый деревянный стул завыл под тяжестью его костей, как кошка, которой наступили на хвост. Этот звук стал предвестником дружеской посиделки, очень похожей на первый громкий глоток бренди, который он делал из своей любимой кружки, что оставлял у Джерри. Не было смысла брать ее домой, когда он пил только в компании своего друга.

Габриэль вышел из кухни, чтобы принести кофе и рогалики, в то время как Джерри принялся расставлять свои шашки, целуя каждую из них при этом.

- На днях я получил одну интересную посылку, - крикнул Габриэль из кухни.

- Чего?

Габриэль вздохнул и поспешил к крыльцу с полными руками.

- Я сказал... на днях получил одну интересную посылку.

Мужчина осторожно поставил перед Джерри дымящуюся кружку. Она была сплошного черного цвета с металлической золотой каемкой, едва заметной после многих лет использования. На самой кружке была надпись "Король".

- Черт возьми, мне интересно любое письмо, в котором не говорится, за кого надо голосовать.

- Это не флаер. Это посылка.

Джерри склонил голову набок и прищурил один глаз.

- Что ж, давай, рассказывай.

Он поцеловал последнюю шашку и поставил ее. Стукнул шашкой о другую нетвердой рукой, и мирное тихое звяканье вызвало улыбку на его лице.

Габриэль сел напротив своего друга, держа в руках письмо из картона.

- Оно было вместе с посылкой.

Он протянул Джерри письмо. Его друг посмотрел поверх оправы своих запачканных пальцами очков.

- Ты же знаешь, я не могу это прочитать.

- Ты не слепой, Джер. Мог бы, по крайней мере, постараться прочесть его.

- Нет, буквы слишком маленькие.

Габриэль закатил глаза, откашлялся, снял с груди очки и водрузил их на нос.

- Там сказано, как правильно инкубировать яйцо, и, как только из него вылупится существо, выпустить его в мир. Тогда человечество прекратит свое существование... и в самом низу приписано: "Спасибо".

- Яйцо?

- Ага. В посылке было яйцо, завернутое в пузырьки пенопласта и упаковочную воздушную пленку.

- Обратный адрес есть?

- Если его можно так назвать. Там написано: "Не из этого мира".

- Хм-м-м. Из космоса что ли?

Джерри почесал подбородок, уставившись на шашки. Трудно было сказать, планировал ли он свой первый ход или обдумывал странную посылку.

- Я думаю, что это не шутка, Джер. Оно жужжит. Может быть... может, я какой-то посланник... или спаситель.

- Палач больше похоже на правду.

- Я серьезно, - сказал Габриэль.

- Я тоже.

Джерри вытащил монету из кармана рубашки и подбросил ее.

- Орел.

Монета упала в ладонь Джерри. Есть. Он схватил шашку и передвинул ее.

- Если то, что там написано правда, как ты думаешь, оно реально может уничтожить всех нас.

Где-то вдалеке завыла сирена. К ней быстро присоединились другие.

- Разве это было бы так уж плохо? - Габриэль встретился взглядом со своим другом, и они не произносили ни слова почти целую минуту. - Мир катится в тартарары, друг мой. И ты это прекрасно знаешь.

Мужчина передвинул одну из своих дешевых пластиковых шашек.

- А как же Серена?

Серена была правнучкой Габриэля. Он очень сильно гордился своей ролью дедушки, покупая ей подарки, когда это позволяли его выплаты социального страхования. Девочка была похожа на его дочь, которой у него никогда не было, и услышать ее имя в сценарии конца света было всем, что ему было нужно, чтобы отказаться от этой идеи.

- Подловил, - сказал он, затем посмотрел на шашки с большим намерением выиграть.

Кроме того, что Джерри жаловался, что проиграл раунд из-за новостей о посылке, способной уничтожить мир, о яйце больше не говорили до конца вечера. Джерри не попросил показать его, а Габриэль сам так и не предложил.

Следующий день Габриэль провел в парке с Сереной, которую он не видел уже несколько недель. Он сделал десятки фотографий, и все они были заполнены зубастой улыбкой и шутливым высунутым языком, высовывающимися из набитого сахарной ватой рта его правнучки.

- Этот парк - мое любимое место на Земле, дедушка, - сказала семилетняя девочка в конце дня. - А вон то дерево - мое любимое место в теньке во всем мире.

Он осмотрел ее любимые места. В них не было ничего особенного. Не для него. Но мужчина был вне себя от радости, увидев, что взгляду ребенка на мир не хватает той тьмы, которую видел он. В его глазах Земля была жестоким местом, где люди искали причины ненавидеть друг друга и шли на многое, чтобы распространять свою ненависть. Но этот маленький ребенок видел красоту в унылом пейзаже ржавых качелей, разрисованного граффити стола для пикника и старого клена, который потерял половину своих листьев много лет назад. Этот невинная малышка была будущим нового, гораздо более светлого мира.

Итак, в тот момент он решил, что независимо от того, есть ли правда в способности яйца уничтожить человечество или нет, он никогда не будет его взращивать. Серена и все остальные дети с широко раскрытыми любопытными глазами и беззаботным оптимизмом в отношении своего будущего заслужили шанс сделать мир таким, каким он должен быть - безопасным убежищем, полным обещаний, возможностей, радости и смеха.

Два дня спустя Джерри снова опоздал. Габриэль отбросил свое беспокойство на первый час, затем направился к дому своего друга, поднялся на его крыльцо и принялся колотить в дверь.

Старик не ответил.

После одного взгляда в эркерное окно мир Габриэля рухнул. Джерри лежал на полу, в моче, раздутый до черной синевы, с молочно-белыми глазами, устремленными в потолок. Его платоническая родственная душа. Единственный человек, который разделял одиночество. Оба вдовцы, оба служили своей стране, оба жаловались на жестокий мир, разделяя одно и то же ярмо.

Гнет.

Габриэль пришел домой в слезах и с четким намерением покончить с миром.

Письмо было прикреплено к стене над диваном. Габриэль запомнил его наизусть.

"Инкубируйте яйцо. Как только существо вылупится, выпустите его в мир, и человечество прекратит свое существование.

Спасибо".

Все просто.

В руке он держал яйцо размером с виноградину. Оно было теплым и издавало успокаивающее жужжание. Слышимое сопение ощущалось глубоко внутри него, что вселяло в Джери уверенность в то, что конец света - хорошая идея.

Он задавался вопросом, достаточно ли его руки теплые для инкубации и сколько времени займет этот процесс. Недели? Дни?

Минуты?

Если это займет несколько дней, Габриэлю казалось, что он сможет держать его все это время и не двигаться. Он даже перестанет есть, нагадит прямо здесь, на диване, если это понадобиться. Ему некуда было больше спешить. Не с кем было больше быть. Случайных дневных визитов Серены - как бы сильно он ее ни любил - будет недостаточно, чтобы поддерживать старика и избавлять от навязчивого чувства одиночества, которое заполнило его жизнь.

Мужчина откинул голову назад и вздохнул. Его внимание привлекла фотография на стене. Первый день Серены в школе. На фотографии она несла ранец для учебников, который он ей купил, - розовый, с единорогом в центре.

Он смотрел на ее улыбку и видел невинность в ней. Ничего не понимающие глаза. Она была счастлива. Любила свою жизнь, планету с ее дерьмовыми парками и больными деревьями.

- Я не могу! - закричал он.

А затем сунул яйцо в рот и проглотил. Яйцо легко скользнуло вниз. Если бы он не привык каждый день принимать множество таблеток разного размера, оно могло бы застрять в его горле. Но для него это была просто еще одна таблетка. Только отличалась она тем, что предназначалась не чтобы спасти его жизнь, а наоборот.

- Забери только меня, сволочь. Только меня, - простонал он.

Гудящий гул, казалось, нарастал внутри его живота, и через несколько минут все тело Габриеля охватила судорога, после чего он почувствовал легкое шевеление внутри себя. Раздался слышимый треск, и мужчина сразу понял, что яйцо вылупилось, возможно, преждевременно.

Следующим звуком была взрывная отрыжка, которую, как ему показалось, не мог произвести ни один человек: сильный удар воздуха, который обжег, вытолкнул желчь через нос, что забрызгала его рубашку.

Габриэль больше не слышал звуков. Он едва почувствовал резкий разрыв пищевода, перелом челюсти, затем как треснули его губы, когда содержимое яйца вывалилось у него изо рта на колени. Его глаза бешено завертелись, затем остановились на улыбке его внучки, где они на всегда остановились.

Серебристая восьминогая тварь двигалась инстинктивно.

Единственным ее желанием было убивать, и ее миссия началась.

Существо развернулось на своих лапах и, казалось, обдумывало то, что осталось от лица Габриэля, затем проследило за его взглядом. Глаза существа светились голубым, пока они сканировали лицо девочки веером лазеров, отмечая всю соответствующую информацию, что касалась распознавания, затем оно спрыгнуло с колен старика, метнулось к окну и разбило его.

Жестяной скрежет превратился в басовитый рокот, когда восемь придатков увеличились в размерах, отбрасывая высокие тени на близлежащие дома. Прошло всего мгновение, прежде чем первый крик ужаса присоединился к какофонии других голосов, и потусторонний дар аннигиляции начался.

Стэн Липтон, доктор медицинских наук, стоял на крыше больницы в измазанном кровью халате, балансируя на краю. Он бывал здесь много раз раньше, в основном, чтобы помочь, когда пациента доставляли по воздуху, иногда, чтобы тайком выкурить сигаретку между операциями. Но никогда прежде он не думал о прыжке.

Крыша стала местом, где можно было искать ответы, искать среди звезд признаки чего-то большего. Может быть, пустота, которую он чувствовал, пришла вместе с работой, где ежедневное напоминание о смертности терзало мужчину, а травмирующие крики родственников усопших наполняли сны.

Возможно, это был просто вопрос увольнения, дабы вернуть спокойствие, которое, казалось, разрушалось безвозвратно, как кладбищенская статуя, которую никто не навещал. Или, вероятно, его психике уже был нанесен непоправимый ущерб и слишком глубокие душевные шрамы, чтобы от них можно было избавиться.

Он посмотрел вниз на улицу и представил себе беспорядок, который оставит после своего приземления, и лица испуганных свидетелей, что увидят брызги крови, как на школьном художественном проекте, когда он выдыхал водянистые чернила через соломинку. Это будет не искусство, ведь оно длится вечно.

Мужчина сделал шаг назад, сойдя с узкого выступа. Не потому, что в нем этого не было. Он сделал это из-за тех немногих людей, которые могли бы быть в этот момент внизу. Кошмары, которые он мог вызвать у тех, кто был бы проклят стать свидетелем, как хруст его ломающихся костей раздался бы, как они бы разорвали его плоть, как его голова ударилась бы об асфальт и забрызгала бы своим содержимым все вокруг. Свидетелем его смерти вполне могли стать люди вроде мистера Джейна, работающего в газетном киоске, который всегда следил за тем, чтобы один экземпляр последнего выпуска "Популярной механики" был надежно спрятан за стеллажами для него, так что Стэн был уверен, что получит его после того, как закончится его четырнадцатичасовая смена. Или, возможно, это могла бы быть пожилая женщина, что выгуливала бы свою собачку по 32-й улице и случайно остановилась перекусить хот-догом во время прогулки. А что можно сказать о детях, которые часто тусовались в игровом центре дальше по улице и крали сигареты у своих родителей, а потом обрызгивали друг друга одеколоном, чтобы замаскировать запах табака, прежде чем отправиться домой.

Это изменило бы их всех.

Он бросил окурок вниз. Затем открыл дверь и направился внутрь, чтобы закончить свою смену. Это было самое меньшее, что он мог сделать.

Доктор собирался быстро пройти мимо комнаты отдыха, но было слишком поздно. Грег заметил его.

- Стэнли, куда ты так бежишь?

Стэн замедлил шаг и не стал закатывать глаза от слишком часто употребляемого ласкательного имени.

- Привет, Грег.

- Подожди секунду.

Грег взял свою чашку кофе и вышел в холл.

- Ребекка искала тебя. Представляешь, Гамильтон не появился на работе сегодня, а Уэстон уже ушел. Ты не против взять на себя роженицу?

- Прямо сейчас?

- Да. У нее началось раскрытие шейки, которая уже достигла семи сантиметров.

Стэн покачал головой и улыбнулся, размышляя над иронией того, что он помогает спасать жизни, находясь на грани того, чтобы покончить со своей собственной.

- Ты же знаешь, что я не принимал роды уже много лет, верно?

- Стэн, это же как езда на велосипеде, - пошутил Грег.

Мужчина поколебался, затем подумал о пациенте из 201 палаты, который еще не проснулся после наркоза и не знал, что ему ампутировали ногу. Он не хотел быть там, когда это произойдет.

- Да, ладно. Но ты должен забрать мой обход.

- По рукам.

Стэн умылся, оделся и провел короткую дискуссию с самим собой в зеркале о том, как держать себя в руках, проходя через этапы родов. За последние несколько лет он провел так много дней среди мертвых и умирающих, что появление на этот свет новорожденного казались ему таким же чуждым, как плавание на лодке по Амазонке с местными туземцами.

"Заканчивай смену. Тогда ты сможешь пойти домой и сделать задуманное. Хотя бы уйдешь, зная, что ты помог новой жизни явиться на свет".

Он натянул перчатки и протиснулся локтями в двери палаты.

Медсестры стояли в ожидании. Отца при родах не было. Вообще не было никого, кто мог бы поддержать беременную женщину в трудную минуту, только гудки машин за закрытым окном и прикосновения чужих рук.

Одна медсестра делала все возможное, чтобы успокоить женщину, которой явно было больно, в то время как другая медсестра рассказала доктору об очень неожиданном повороте событий.

- У нее тазовое предлежание, - сказала она.

- Ягодичный значит. И почему никто мне этого не сказал раньше? Боже, у нее даже в карточке об этом не написано...

- Он просто стал ягодичным, - медсестра понизила голос до шепота, стоя спиной к роженице.

- Что вы имеете в виду? Как это просто он стал ягодичным?

- Я хочу сказать, что сперва прощупала головку ребенка. У матери раскрытие до девяти сантиметров, а когда снова проверила, там были уже его ножки.

- Он там что, сальто сделал по-вашему?

Медсестра пожала плечами, и Стэн направился к своей пациентки.

- Здравствуйте, мисс Сэльер. Я доктор Липтон. Похоже, сегодня для вас будет особенный день.

Женщина, блестящая от пота, смотрела на каждое лицо в комнате и читала их. Если бы это была партия в покер, они бы все проиграли.

- Что-то не так с моим ребенком? С ним что-то случилось? Пожалуйста, не молчите!

Стэн положил руку на плечо женщины.

- Ничего такого, с чем мы не были бы готовы справиться. Это хорошая новость. Более интересная же заключается в том, что ваш малыш решил сменить позицию в последнюю минуту.

- Сменить позицию? - повторила она призрачно-белыми губами.

- Вместо того чтобы поприветствовать нас головкой, он хочет сразу же приступить к делу... ножками вперед.

- Ягодичный? - Страдальческая гримаса исказила ее лицо, когда она держалась за свой выпирающий живот. - Почему мой врач не сказал мне об этом? Узи же этого не показывало!

- Это потому, что ваш ребенок тогда не был в тазовом предлежании. Каким-то образом ему удалось перевернуться за последний час. Итак, чувствуете ли вы какой-либо дискомфорт, выходящий за рамки нормы? Особенно за последние полчаса?

- Я чувствую чертовски много дискомфорта.

Женщина поморщилась, сжимая руками живот.

- Ладно. Хорошо. Как вы относитесь к кесареву сечению? Есть большой шанс, что нам, возможно, придется прибегнуть к нему, особенно учитывая, что схватки начались довольно давно, и я бы все-таки рекомендовал вам его.

- Все хорошо... - сказала роженица сквозь стиснутые зубы. - Делайте что нужно.

- Хорошо, мы собираемся вызвать сюда анестезиолога для вас. Тем временем медсестра подготовит вас, и мы вставим катетер, чтобы ваш мочевой пузырь оставался пустым. Если у вас есть какие-либо вопросы, Анжела может ответить на них сейчас.

Стэн вышел и направился прямиком в туалет, где снова изучал себя в зеркале, пока из крана текла холодная вода. Он вытянул руку вперед, проверить устойчивость, ожидая увидеть тремор, но, к его удивлению, кисть была неподвижной и спокойной.

Он снова посмотрел в зеркало.

- Этот ребенок не хочет иметь ничего общего с этим миром.

Его голос был подобен камню, упавшему в пустой колодец.

Мужчина отключился и позволил монтажу плохих воспоминаний воспроизвестись на стене перед ним: развод и все его внебрачные связи, сотни раз, когда он сообщал плохие новости ожидающим семьям пациентов, привычка курить, которую, черт возьми, он прекрасно знает, что ему следовало бросить много лет назад. Прошло несколько минут, прежде чем открывшиеся двери вернули его к реальности.

- Мы готовы, доктор Липтон, - сказала медсестра.

Он снова вымыл руки, затем толкнул двери, готовый силой вытащить ребенка в эту дыру, называемую миром.

- Я не думаю, что ребенок передумал, - сказал доктор Липтон медсестре.

- Сэр?

- Он перевернулся обратно?

- Нет, доктор. Я не думаю, что он мог бы...

- Ну, один раз у него уже получилось, не так ли?

Медсестра промолчала и, казалось, съежилась.

Пока матери давали кислород, Стэн сделал горизонтальный разрез над лобковой костью. Команда рук обтирала область от крови, растягивая мышцы, как только он добрался до них. На необразованный взгляд, процедура была жестокой, даже небрежной, поскольку множество пальцев тянули и растягивали ярко-красную плоть.

Отверстие осталось широко раскрытым с помощью ретракторов и пальцев, похожих на множество щупалец. Стэн проколол амниотический мешок, уничтожив последний кусочек границы между ребенком и миром.

Он просунул руку сквозь толстую стену плоти, затем мягко, но твердо схватил обе ножки ребенка. Пальцы в перчатках потянули и расширили отверстие, освобождая место для крошечного тельца, в то время как доктор Липтон выводил малыша из матери. Затем мужчина остановился.

Легкость продвижения по скользкой тропинке прекратилась, будто ребенок больше не подчинялся. Доктор потянул снова.

- Дайте мне больше света... быстро.

Мгновение спустя внутри женщины засиял яркий свет. Решительной хваткой ребенок крепко держался за дальний конец пуповины рядом с плацентой.

"Он не хочет иметь ничего общего с этим миром".

Доктор потянул снова, осторожно.

"Он предпочитает оставаться внутри".

- Достаньте пуповину, сколько сможете, и зажмите ее. Нам нужно как можно быстрее заканчивать.

- Что происходит? С моим ребенком все в порядке? - спросила мать.

- Безусловно, мисс Сэльер. Все замечательно.

Чьи-то руки схватили пуповину, осторожно потянули, а затем зажали ее.

Доктор потянул снова, но настойчивая хватка ребенка не ослабла.

Зараза.

Еще один рывок.

"Это безопасно. Ты все делаешь по учебнику".

"Просто расслабься и действуй, только спокойно".

- Сестра, держите ножки. Мне нужно выяснить, что там происходит.

Медсестра приняла ножки ребенка, в то время как доктор Липтон просунул руку в разрез по локоть.

Мать попыталась приподняться и заглянуть за синюю занавеску.

- Что происходит? Что-то не так с моим ребенком?

- Мэм, все в порядке, - сказала другая медсестра. - Просто расслабьтесь. Не все роды одинаковы легкие.

Если бы мать могла видеть их лица, она бы безошибочно прочла замешательство на них.

- Мне нужно больше света, - сказал доктор Липтон.

Медсестра боролась с ручным фонариком, но там было слишком много рук, слишком много пальцев.

- Дай мне посмотреть. - Доктор протянул свободную руку. - И поместите сюда втягивающее устройство.

В его голосе звучала тревожная настойчивость.

- Доктор Липтон, возможно, нам стоит просто вытащить ребенка на свободу. Я уверена, что он...

- Он не хочет присоединяться к нам... и мне нужно знать почему. Теперь вставь уже наконец втягивающее устройство и освободите мне немного места.

Медсестры обменялись неуверенными взглядами, в то время как обеспокоенная мать закрыла глаза и одними губами произносила молитву.

Брови Стэна нахмурились, когда он осматривал матку, ощупывая ручки ребенка, губчатые стенки внутри. Наконец он осторожно оторвал крошечные пальчики от пуповины.

- Тяни, - скомандовал он.

Медсестра, державшая ножки, просунула руку под ребенка и осторожно потянула. Доктор высунул руку, а вместе с ней и головку ребенка. Воздух облегчения наполнил комнату, и медсестра накрыла ребенка тканью, вытерла его и положила на грудь матери.

- Он идеален, - сказала медсестра.

- Да.

Залитое потом лицо матери растянулось в невероятно широкой улыбке, когда она держала своего новорожденного.

- Поздравляю. Я дам вам двоим минутку, а потом нам нужно будет перерезать пуповину, чтобы его осмотрели и привели в порядок. А сейчас врач извлечет плаценту, так что вы почувствуете небольшое давление.

Доктор Липтон уставился на зияющую рану в животе женщины.

Внутри ее утробы была тайна, смысл жизни, что-то, что приносило просветление. И он собирался это выяснить.

Медсестра слегка сдвинула ретрактор и легонько подтолкнула доктора, чтобы он продолжал операцию.

Стэн пальцами толкнул красное сочащееся кровью отверстие и обеими руками вошел в пустую камеру, где ребенок хранил свои секреты в течение девяти месяцев.

Он протянул остаток пуповины обратно к плаценте, схватил ее и вытащил, возможно, слишком быстро, слишком грубо. Но его миссия состояла не в том, чтобы закончить процедуру кесарева сечения. Это было сделано для того, чтобы осмотреть мягкую массу и, если в ней не будет найдено ответа, мужчина будет исследовать утробу дальше.

"Он хотел остаться внутри".

Медсестра наблюдала за доктором Липтоном, когда он сжимал плаценту, прощупывая ее пальцами, будто искал спрятанную внутри жемчужину.

- Доктор Липтон?

- Да... дайте мне еще минутку.

Он поискал еще несколько секунд, отложил плаценту в сторону, затем направился обратно к кровоточащей ране.

Еще раз он поместил свою руку внутрь женщины, проводя пальцами по пустому дому ребенка.

- Здесь что-то есть, - прошептал он.

Не подозревая о намерениях доктора, медсестра терпеливо ждала рядом с ним, готовая оказать помощь. Но когда он неожиданно приблизил свое лицо к открытому разрезу, она заговорила.

- Доктор. Все хорошо?

- Я как бы и планирую это выяснить, - сказал он, затем широко открыл разрез и зарылся лицом внутрь, глубоко дыша из пространства, которое не хотел оставлять ребенок.

- Доктор Липтон. Что вы делаете?

Медсестра потянула его за плечо, но мужчина сопротивлялся, зарываясь лицом еще глубже.

Рожаница крикнула с другой стороны занавески.

- Пожалуйста, скажи мне, что происходит... - она издала стон. - Это и должно быть так?

Другая медсестра оставалась рядом с ней, уверяя, что все в порядке, в то время как ее широко раскрытые глаза оставались прикованными к доктору и его неуместному поиску истины.

- Доктор Липтон!

Медсестра сильно потянула его за плечи, в то время как половина его головы была уже погружена в тело женщины.

- Анджела, зови охрану.

- Охрану? Зачем? - спросила мать, крепко прижимая к себе ребенка.

Анджела выбежала из палаты, в то время как другая медсестра схватила доктора Липтона за волосы и дернула со всей силы его голову назад. Она ахнула, увидев неожиданное выражение удовлетворения на блестящем от крови и околоплодных вод лице доктора - большие, как блюдца, глаза и безумную ухмылку.

- Конечно, - сказал он. - Мы знаем истину при рождении, но... забываем ее. На протяжении первых лет... мы забываем ее.

Два охранника, щеголявшие поясами, что были набиты предметами, которыми они никогда не смогут воспользоваться, схватили доктора и потащили его прочь через двери.

- Мы знаем ее в самом начале, - сказал доктор. - Но потом забываем.

Когда доктора тащили по коридору, собирая по пути испуганные взгляды, его суицидальные мысли развеялись, сменившись удовлетворением.

И, несмотря на неприятности, в которые он попал, улыбка осталась на его лице, вспомнив секрет, который мы все забыли так много лет назад.

- Он теперь твой, - однажды сказал мой дедушка, протягивая мне мешочек с песком.

Мне было восемь лет. Родители давно умерли, оставив меня с дедушкой и всеми скелетами, которые пришли вместе с ним. Он чувствовал себя плохо из-за того, что у меня впереди было долгое будущее без родителей. Видел, как я общался с детьми своего возраста, и это никогда не заканчивалось хорошо. Правда я не знал почему. Дедушка часто говорил мне, что это потому, что я был умнее их и думал глубже, чем остальные. В конце концов, дедушка забрал меня из государственной школы и оставил на домашнем обучении. Он научил меня всему, что я знал. Говорил, что я понимал больше, чем любой другой из тех детей, что я всегда буду умнее их.

Дедушка делал все, что мог, чтобы дать мне хорошую жизнь в детстве. Но его сердце разбилось, когда он увидел меня одного, что мне некого было назвать другом. Мне не с кем было поделиться газировкой. Не с кем было разделить свои интересы. Поэтому он сделал то, что сделал бы любой другой старик, обладающий силой призыва. Он подарил мне Джинна.

Вероятно, на первый взгляд вы могли бы назвать его бесом, но дедушка сказал, что иногда они выглядят по-другому. У моего была темно-сине-зеленая кожа, похожая на павлинье перо. Все четыре его конечности были гуманоидными и совершенно не деформированными. Мой Джинн не был безногим полубогом, который вылетал из бутылки, когда ее терли. По большей части он был невыразительным и размером примерно с ребенка - достаточно маленьким, чтобы засунуть его в спортивную сумку, когда он умрет.

Он всегда умирал быстро. В первый раз он умер в течение часа после того, как мы его вызвали. Я попросил его воскресить моих родителей из мертвых. Пошел дым, от его голеней до верхней части лба потянулась трещина. Голубая кровь начла сочиться из открывшихся ран, его кожа начала сползать и отваливаться от тела. Он упал замертво прямо к моим ногам. Именно тогда дедушка дал мне песок - довольно большой мешочек. Казалось, он знал, что мне понадобиться песок часто. Дедушка сказал, что иногда Джинны не могут выполнить наши просьбы, что не могут воскрешать мертвых, и в результате этого они погибали. Я часто просил его оживить моих родителей. Был убежден, что однажды он наберется достаточно сил и сможет исполнить мое желание.

Я ненавидел этот песок. После себя он оставлял много грязи и сильно пах смертью. Каждый раз, когда я открывал его, думал о мыши, которая умерла в стенах дома одним жарким летом.

Дедушка показал, как правильно насыпать песок в рот мертвого джинна, как накрывать его тело красным бархатом и как хоронить его в неглубокой могиле в лесу за нашим домом. После первого дождя после каждого погребения, Джинн поднимался из своей могилы в полночь на следующий день, а затем оказывался рядом со мной, будто никогда и не умирал, не помня о своей временной кончине.

К счастью для меня, мы жили на северо-западе, где часто шли дожди. Со временем я смог точно рассчитать, в какие дни я должен был просить воскресить своих родителей, чтобы не находиться без своего Джинна слишком долго. Почти каждый раз, когда я просил, в ту же ночь шел дождь. Так что я никогда не оставался без него дольше, чем на день или два. Дедушка сказал, что я должен стать метеорологом, когда вырасту.

Дедушка объяснил, что Джинн не мог разговаривать, но понимал все, что я говорил, и будет подчиняться соответственно, хотя подчеркнул важность никогда не использовать Джинна для плохих поступков или в корыстных целях. Он сказал, что если я когда-нибудь загадаю такое желание, то Джинн его выполнит, уйдет и никогда не вернется.

Итак, хотя желания не были ограничены в количестве, они были ограничены в степени. Воскрешать мертвых было, конечно, за пределами его возможностей, поэтому я придерживался только незначительных пожеланий - более развлекательного или полезного характера. Однажды я не мог заставить стены в моем домике на дереве устоять. Джинн укрепил халабуду, и этот старый шалаш стоял по сей день, а гвозди в его досках сияли ярким серебром. Потом был соседский ребенок, который без конца издевался надо мной. Я попросил помощи с ним, и отец мальчика потерял работу, из-за чего им пришлось переехать. Больше никогда не видел этого парня. Я не мог быть уверен, что это было дело рук моего Джинна, но мне хотелось в это верить.

Дедушка знал, что делал, когда дал мне его. Хотя он сказал мне, что у Джинна не будет воспоминаний ни о наших предыдущих встречах, ни о его собственной смерти, я предположил, что память Джинна была лучше, чем думал дедушка. В частности, каждый раз, когда я просил вернуть моих родителей. Конечно, желание всегда приводило к тому, что Джинн превращался в груду синеватой плоти, я начал чувствовать более глубокое внимание к моей просьбе, будто Джинн постоянно старался изо всех сил, чтобы оно исполнилось. Несколько раз Джинн просто взрывался, оставляя после себя кровавое месиво, которое мне приходилось убирать и закапывать. Это были времена, когда я чувствовал, что он старался изо всех сил.

Но я ошибался.

Однажды я отправился в глухой лес в поисках идеального места, чтобы выкопать еще одну могилу для Джинна. Это была сто восемьдесят седьмая могила, которую я вырыл за последние шесть лет; все смерти были связаны с просьбой вернуть моих родителей из мертвых. Я часто задавался вопросом, догадывались ли мои родители каким-то образом, как сильно я по ним скучал, или они могли присматривать за мной, как верили некоторые люди.

Находясь в лесу, словно притянутый им, я наткнулся на большой камень, покрытый голубоватым мхом. Я выбрал землю под ним в качестве места для могилы и начал копать. Вскоре моя лопата наткнулась на что-то твердое. Я покопался там, изрядно попотев, и нашел деревянный ящик длиной в три фута, очень похожий на маленький гроб.

Я с беспокойством сидел рядом с вырытой ямой, боясь открыть свою находку. Если бы мой Джинн был со мной, я бы приоткрыл крышку с помощью его магии и заглянул внутрь. Вместо этого я вырыл еще одну яму рядом с той, в которой лежала моя находка, и похоронил останки своего Джинна - набил его рот песком и накрыл бархатом. В ту ночь должен был пойти дождь, так что я решил подождать, прежде чем открывать этот ящик, до утра, когда со мной будет мой Джинн. Прежде чем отправиться домой, я снова засыпал яму небольшим слоем земли.

На следующее утро я проснулся от того, что Джинн тихо сидел на моей тумбочке. Я оделся, сделал кое-что из домашней работы и отправился в лес, пока дедушка был в городе. Ящик снился мне всю ночь. У меня было два сна. В одном - таинственный ящик был наполнен золотом с древнего затонувшего корабля, и мы с дедушкой разбогатели. Мы купили все, что когда-либо хотели, включая огромный новый дом. В другом же - в ящике была банка с газом, которая изменила мое восприятие вещей, когда я ее открыл. Изменились цвета, вещи, которые раньше казались большими, стали маленькими, и даже дедушка выглядел по-другому. Он был высоким и мускулистым, а не сгорбленным и хрупким, и все же он был почти стариком.

Я направился к месту захоронения прошлой ночи и легко нашел его. Обычно я не посещал самые последние участки. Они вызывают беспокойство. Земля провалилась там, где вылез Джинн, и первые десять метров или около того от могилы были покрыты прозрачной пленкой, похожей на ту, что оставляет после себя слизняк. Я взял лопату и откопал неглубокий кусочек земли, в который положил обратно ящик. Посмотрел на своего Джинна и попросил его прикрыть меня.

Как только грязь была убрана, я открыл крышку ящика лопатой. Гвозди в крышке легко поддались, и открылся туго затянутый грязный матерчатый мешок. Я подумал о своем сне о золоте, и, как и много раз прежде, у меня возникло искушение пожелать богатств. Но, как предупреждал дедушка, эгоистичное желание будет стоить мне друга.

Как только я открыл ящик, воздух наполнился тяжелым ароматом мяты, хотя и недостаточно сильным, чтобы стало неприятно. Я ткнул в мешок лопатой. Звона монет не услышал. Там была твердая масса, которая покачнулась, когда я ее ударил.

Наконец я вытащил мешок из ящика и положил его на землю. Я медленно потянул за шнурок и открыл его. В нем были останки другого джинна. Они были сохранены и целы, словно мумия. На его голове был еще один мешок, который был туго обмотан вокруг шеи. Я снял его и обнаружил, что рот Джинна был затянут бечевкой, которая несколько раз обматывала вокруг его голову. Как будто были приняты меры предосторожности, чтобы гарантировать, что Джинн никогда больше не воскреснет.

Из-за моей спины Джинн прыгнул на мешок и помог мне снять его. Я никогда раньше не видел, чтобы он делал такие движения. Его глаза расширились; не от ужаса, а определенно от надежды. Кроме тех случаев, когда он боролся с желаниями, касающимися моих родителей, я никогда не замечал и намека на эмоции на его лице. До сих пор. Любопытствуя, что так взволновало моего Джинна, я побежал обратно в дом и взял свой мешочек с песком и красным бархатом. Я хотел воскресить мертвого джинна. Снял бечевку и набил ему рот песком. Не был уверен, что это что-то изменит, но насыпал больше обычного. Небо было затянуто тучами, и я знал, что в тот день снова пойдет дождь.

Я засыпал могилу, в которой лежал самодельный гроб, и выкопал новую могилу, поместив Джинна внутрь, а затем засыпал ее землей. В ту ночь, как обычно, дедушка спал в своем кресле. Я, однако, вообще не мог заснуть. Приближалась полночь, а я лежал в постели, уставившись в потолок, и думал о Джинне, которого похоронил. Я обдумывал любую возможную опасность, которой мог подвергнуть себя или дедушку. Может быть, мне следовало рассказать ему о своей находке. Я не сомневался, что он сам его закопал и что для этого были веские причины. Но волнение моего собственного Джинна – такая радость в его глазах и предвкушение, когда он смотрел, как я совершаю погребение, – после всех этих лет я не мог отрицать, какая-то надежда шевелилась внутри него.

Незадолго до полуночи я улизнул. Шел дождь, но облака разошлись, и ночь была ясной и яркой, освещенной лунным сиянием. Когда я направлялся к могиле, походка моего Джинна была необычайно мрачной, почти животной. Я сел рядом с могилой и стал ждать. Несколько минут ничего не происходило, пока примерно в половине первого ночи земля над могилой не зашевелилась, и из нее высунулась одна маленькая ручка, за ней появилась другая. Джинн выбрался из могилы. Он блестел в лунном свете блеском, которого я раньше никогда не видел, по определенно один из оттенков был фиолетовым.

Мой Джинн заговорил и назвал другого по имени. Его имя звучало так, что я при всем желании не смогу его повторить. Они оба общались передо мной, используя несколько разных языков с примесью английского. Часто смотрели на меня, давая понять, что я участвовал в их обсуждении, затем, наконец, стали говорить только по-английски и обращали всю речь ко мне.

В результате этого разговора моя жизнь навсегда изменилась. И я шел под луной, с мокрым от слез лицом, с годами глубоких размышлений впереди. Я узнал, что Джинны могут говорить только в присутствии другого джина, и что Джинн, которого я воскресил, был намеренно похоронен дедушкой, чтобы сохранить мрачную семейную тайну: мои родители вовсе не были мертвы. Они были очень даже живы, но оставили меня. Каким-то образом, чего я не мог понять, они считали меня обузой в своей жизни. Мое понимание отношений между родителями и детьми отличалось от их. Джинны использовали такие слова, как "аутизм", "расстройство психики" и "ненормальность", пытаясь описать, кем я был и почему мои родители считали меня помехой в своих планах на собственное будущее.

Дедушка взвалил это бремя на себя и избавил меня от мучений, связанных с выяснением причин их отсутствия. Так многое начало обретать смысл. Теперь я понимал, какая борьба была на лице моего Джинна, когда я просил полными слез глазами, чтобы мои родители снова были со мной.

Я задолжал дедушке. Он отказался от того, от чего мало бы кто отказался по собственной воле. Предположив, что дедушка создал вымышленные правила, чтобы помочь сохранить тайну навсегда, а также наказания, касающиеся желаний, основанных на эгоистичной выгоде и плохих поступках, Джинны заверили меня, что эти желания действительно были в пределах их возможностей и что в результате никто, включая их самих, не будет иметь негативных последствий.

Перед возвращением домой, после долгих размышлений, я загадал одно единственное желание, которое дедушка, скорее всего, расценит как плохой поступок. В течение многих лет я верил, что мои родители мертвы, в то время как они жили своей жизнью без меня. Мертвые - вот кем они хотели быть до меня. Тихо я высказал свое желание Джиннам, на что они ответили ухмылкой: "Исполнено, хозяин".

Это был единственный кактус, который все еще цвел. Это была достопримечательность - букет призрачно-белых лепестков. Без них кактус бы не выделялся среди других таких же. Колючий и можжевелово-зеленый. У его подножия, в нескольких футах под землей, лежали кости его возлюбленной. Нежная, красивая женщина, которая научила его видеть красоту в самых обыденных вещах. Даже в пустыне. Ему нравилось думать, что она взрастила этот цветок, напоминая ему о красоте, которую все еще можно было найти в пустом мире. Напоминая ему о ней, об их помолвке, которая рано закончилась прерванная болезнью, а затем и смертью.

Но цветы уже давно перестали служить своему назначению. Они больше не были прекрасным зрелищем. Теперь они были уколом в плоть, занозой в боку. Неподвижная фотография рака, которая преследовала его каждый день. Словно пятнышко цвета слоновой кости в высохшем море. Шрам возле его дома. Тени привлекли его внимание, и у него перехватило дыхание. Проклятые существа светились на фоне песчаного ландшафта, покрытого зелеными пальцами.

"Ты помнишь то время, когда мы..."

Пустоту можно было бы заполнить бесчисленными воспоминаниями, каждое из которых было достойно памяти. Но когда должно было прийти его исцеление, которое так сильно ему было нужно? Теперь цветы, казалось, издевались над ним.

Она похоронена здесь, вместе с частью его души.

- Теперь она у нас, - говорили они, когда он уходил на работу, когда возвращался домой.

Чувство вины мучило его за презрение к цветам. Как он мог ненавидеть то, что она послала вместо себя?

В последний раз это пятно привлекло его внимание. Это должно было закончиться. Исцеление вот-вот должно было начаться. Он взял топор, перешел дорогу и направился через кактусовое поле. Солнце ласкало его обнаженную спину, горячий ветер обдувал лицо.

Он стоял там больше раз, чем хотел бы вспомнить, смачивая землю слезами, охваченный горем. И теперь он снова стоял здесь, в последний раз.

- Я слишком сильно тебя люблю, - сказал он, перебирая пальцами мягкие белые лепестки. Как детские волосы.

"Ужасная красота. Чертово напоминание".

Он сорвал единственный цветок из гнезда, ожидая крика. Не ее, а своего собственного. Он положил цветок в карман и схватил топор, затем ударил лезвием по основанию растения. И на этот раз раздался крик. Его горло горело от крика, когда он замахивался снова и снова. Его крики эхом разносились по пустыне, предупреждая заросший сорняками сад о том, что исцеление вот-вот начнется.

Его лицо напряглось, когда мужчина замахивался снова и снова. Пустыня поглотила звук, поглотила его, как ливень. Еще один взмах, и кактус накренился. Он больше никогда не выпустит цветок.

Мужчина выронил топор и бросился на колючее растение, его иглы вонзились в его плоть. Наказание за его изоляцию. Горизонтальное распятие. Он пролил кровь на зелень, украшая кактус. Рождественские краски на клочке бесплодной земли.

Когда он обнимал растение, его шипы глубоко впивались в его плоть. Мужчина просил прощения, умолял ее понять. И, будто было достигнуто взаимопонимание, пошел дождь. Это было так, как если бы сам Бог взывал к скорбящему.

Тысяча уколов уняли горе, и со стоном, подобным грому, мужчина скатился со своего ложа из гвоздей и зарыдал, дождь охлаждал его крошечные раны. Дождь лил десять минут, смывая и отпуская его грехи. Затем, с топором в руке и полной душой воспоминаний, он отправился домой.

Коробочка с ее кольцом все еще стояла на комоде. Он положил цветок в коробку и закрыл ее со щелчком - безжалостная звуковая петля.

Предмет был убран глубоко в ящик стола, откуда он бы мог достать ее в любой момент и насладиться воспоминаниями, а не как постоянно попадающим на глаза напоминанием, вызывающим горечь утраты. По собственной воле он открыл ее и посмотрел на цветок, прокручивая катушку воспоминаний. Это был его выбор.

Джанет Ливингстон стояла одна на пустом чердаке дома на Каскад-Драйв - дома ее бывшего мужа. Томас купил его всего два дня назад.

Покупка стала праздничным подарком себе самому и его новой невесте - молодой и стройной Эмили Кастро. Женщину, которую бывший муж Джанет знал гораздо дольше, чем рассказывал.

Оглядываясь назад, Джанет думала, что эта интрижка началась всего через шесть месяцев после их собственной свадьбы, когда Томас отправился в командировку в Денвер. Он остался там еще на неделю, сказав, что столь долгое пребывание было необходимо для заключения сделки с важным клиентом. Клиентом, о котором он никогда больше не говорил.

Вместо того чтобы предполагать худшее, она проигнорировала необычно крупную трату денег, потраченную во время командировки, и списала это на обязательное целование задницы клиента, связанное с заключением такой важной сделки, как говорил ее муж.

Их роман продолжался еще двенадцать месяцев, пока изменяющий ублюдок, наконец, не сообщил унизительную новость и не бросил ее ради Эмили. Через две недели после развода он женился на этой суке-разлучнице. Это было ужасно подло.

И, безусловно, заслуживало наказания.

У них с Джанет были свои проблемы. Не столько в спальне (если он вообще хотел заниматься с ней любовью после того, как тратил свое семя в другом месте), но в основном из-за его неспособности принять ее интересы ко всему сверхъестественному.

Она считала себя медиумом, имеющим глубокую связь между этим миром и потусторонним. Благословение, доступное лишь немногим избранным. Томас регулярно смеялся над этой идеей, ни разу не восприняв ее всерьез.

Женщина проводила небольшие собрания с другими единомышленницами, где они делились теориями о призраках и даже проводили спиритические сеансы.

Во время этих встреч Томас унижал их пьяными, снисходительными обличительными речами, отрицая существование всего, что, как знала Джанет, было правдой. Она чувствовала призраков. Слышала их. Даже видела.

Упрямый человек цеплялся за самые бессовестные объяснения необъяснимого, делая все возможное, чтобы отрицать потустороннее. Но она была уверена, что в глубине души мужчина ужасно боялся сверхъестественного. Боялся умереть и оставить позади все, ради чего он работал, свой бизнес, спортивные автомобили и коллекцию произведений искусства, а теперь и дом на Каскад-Драйв.

Он всегда мог и получал все, чего хотел. Джанет же в свою очередь всегда хотела только одного: его уверенности в том, что она чувствовала, слышала и видела, несомненно, было правдой, а не буйным воображением скучающей и одинокой домохозяйки.

Женщина потянула за веревку, привязанную к опорной балке наверху, затем накинула петлю на шею и встала на пустой ящик из-под молока. Она почувствовала, как паутина запуталась в ее волосах, и усмехнулась, увидев дополнительный оттенок ужаса, только что добавленный и так к травмирующей сцене, как старая, гнилая вишенка на вершине кладбищенского торта.

С широкой улыбкой она отбросила ящик ногами и позволила дому забрать ее. Томас довольно скоро поверит в привидения. Его будут ждать долгие годы ужаса в этом прекрасном новом доме.

Прошло почти восемь часов, а город Нью-Йорк все еще неохотно отправлял рабочих в канализацию Манхэттена. Хотя и существовал большой шанс, что радиоактивные бездомные, превратившиеся в мутантов, все еще бродили там в поисках своей добычи, более насущным вопросом, казалось, была утилизация тысяч галлонов токсичных отходов, сброшенных NRC, что и вызвало данный кризис.

Для Харлана Сэйера ни то, ни другое не имело значения. Харлана волновала только его бывшая девушка, теперь запертая в уборной кафе "Книжная звезда" - с выпученными, горящими глазами и удлиненными зубами. Остатки большой татуировки, протянувшейся через ее грудь, - единственное, что осталось в ней как напоминание о женщине, когда-то известной как Дарлин Вескес.

В то время, когда Харлан заходил в кафе, Дарлин напала на него и погналась за ним внутрь. Он побежал в туалет в надежде спрятаться в нем от нападавшей, но девушка не дала ему закрыть дверь. Там ему удалось выбраться из него, захлопнуть и запереть за собой дверь, оставив ее внутри.

Он познакомился с Дарлин, когда они оба баловались героином. Именно он посадил девушку на наркотик. Их отношения продлились всего два года. Начиная с очень быстрой, очень страстной похоти и закончившейся тем, что Харлан начал выступать в роли ее сутенера, а Дарлин стала одной из четырех девушек, работающих на него на улицах. В конце концов, Харлана настигла карма, и он отсидел небольшой срок за домашнее насилие и хранение наркотиков, а затем окончательно протрезвел.

Дарлин так и не выбралась из ямы, которую он для нее вырыл, в то время как Харлан боролся за честную жизнь, работая менеджером в кафе "Книжная звезда" уже второй год. Он часто видел Дарлин через большое эркерное окно кафе, выпрашивающую деньги, ковыряющуюся в своей коже, будто жуки роились под ее коричневой плотью - половина женщины, которой она когда-то была, как в прямом, так и в переносном смысле.

Харлан чувствовал огромный груз вины из-за нее, и именно в такие дни он больше всего боялся сорваться. И это было не потому, что он скучал по наркотику, увидев Дарлин в первый раз после отсидки. Он вспомнил, как они пытались прикоснуться к Богу, и почувствовал недостойным быть своей трезвости и всего, что мужчина получил, пока она боролась со своими демонами. Демонами, которых он когда-то кормил, холил и лелеял. Хотя Харлан чувствовал себя ответственным за отсутствие у нее зубов, хрупкое тело и потемневшие глаза, ему еще предстояло протянуть ей руку помощи. Чтобы загладить свою вину.

С помощью реабилитационного центра, предложенного государством в рамках его условно-досрочного освобождения, он отделался половиной полученного срока. Арест был благословением, в котором он нуждался, чтобы встать на правильный путь. Но подобного не случилось с Дарлин, и Харлан боялся, что этого никогда не произойдет, а могила призовет девушку раньше.

Иногда они сталкивались друг с другом на улице. Харлан кивал и слегка улыбался, переполняемый стыдом. Дарлин смотрела на него с горькой обидой. Возможно, она и забыла, кто она такая, но зато хорошо помнила Харлана и его манипуляции, избиения, словесные оскорбления. Ту сторону Харлана, которой больше не было, но для нее никогда не умиравшей.

Харлан, обливаясь потом, сидел за маленьким столиком - перед ним стояла пустая чашка кофе, третья сигарета за последние полчаса была зажжена между пальцами, его руки дрожали. Стук в дверь уборной наконец утих до едва слышного скрипа. Новые удлиненные ногти Дарлин заскрежетали по металлу. Харлан стиснул зубы от этого звука.

Мужчина предположил, что Дарлин жила в канализации вместе с другими бездомными, теми, которые мутировали в чудовищ, склонных убивать - пожирать - любых других людей, с которыми они вступали в контакт. Харлан не был уверен, действительно ли мутировавшая Дарлин искала его, или это была личная вендетта, и кафе просто оказалось не тем местом, а шесть утра - неподходящим временем. Казалось, за ее похожими на луковицы глазами не было ничего. Никакого разума, просто тупая, злая ярость. Она не издавала человеческих звуков, которые сопровождали бы такую ярость, кроме звериного рычания, низкого и гортанного, с булькающими хрипами. Звуки, которые Харлан забудет не скоро, если сможет пережить сегодняшний день.

Было несколько причин, по которым Харлан не стал звонить в полицию. Во-первых, он все еще был условно-досрочно освобожден. Мужчина не сделал ничего плохого, но его надзирателю не терпелось сообщить о каком-нибудь нарушении. А что, если Дарлин каким-то образом выйдет из этой ситуации и расскажет полиции о его прошлых грехах? Грехах, за которые Харлан еще не заплатил. Куратор Харлана по выздоровлению несколько раз говорил о том, что он работает над своими двенадцатью шагами и должен загладить свою вину. Он не мог вспомнить, какой именно это был шаг, но он твердо знал, что его нужно было сделать. Тем более с Дарлин. Особенно с ней.

Харлан выглянул в окно кафе. Движение потихоньку набирало обороты. Мистер Джейн стоял в своем газетном киоске на другой стороне улицы, читая один из новых журналов, потягивая кофе из термоса и раскладывая мелочь для сдачи. Совершенно не подозревая о затруднительном положении Харлана.

Еще одна серия ударов в дверь кладовой заставила Харлана вскочить со стула. Он затушил сигарету и пошел наполнить свою пустую чашку. Посмотрел на часы: было почти время открытия. Если он не откроет входную дверь, люди соберутся под навесом, ожидая, когда их впустят. Они делали это раньше, несколько раз. Харлан опаздывал на открытие, по крайней мере, несколько раз в месяц, так что они знали, что нужно ждать, невзирая на неудобства. Люди готовы на все ради чашки кофе и плоской поверхности для своих МакБуков.

Харлан подошел к кладовой и прислонился головой к двери.

- Дар, ты меня слышишь? Это Харлан. - Царапанье, и стук прекратились. - Послушай, я не уверен, что ты меня понимаешь, но мне нужно кое-что сказать тебе. Мне нужно... мне нужно сказать тебе, что я очень сожалею.

Он чувствовал, что делает это вовсе не для нее, а для себя, дабы избавиться от чувства вины, так что к тому времени, когда Дарлин умрет - будь то от шквала пуль, любезно предоставленных полицией Нью-Йорка, или от токсичных отходов, - он будет свободен. Сделает шаг, каким бы он ни был. Он загладит вину, и это будет официально. Больше никакого пожирающего чувства вины. Он будет спасен от собственной совести.

- Я завязал и.... А ты не смогла. И, наверное, я чувствую себя ответственным за... Черт, кого я обманываю? Все твои беды из-за меня. Я имею в виду... не то, что ты заразилась токсичными отходами, я про бездомность и твою зависимость. Все это.

Харлан на мгновение замолчал, надеясь на какой-то ответ, что-то, что облегчило бы его чувство вины. Может быть, невнятное или прошипевшее "Все в порядке" или "Я прощаю тебя". Но ничего не из этого было, только приглушенный звук влажного, носового дыхания.

- Для меня важно, чтобы ты знала, что я сожалею.

Царапанье вернулось. Скриииич!

- Я хотел бы вернуться назад и никогда не обращаться с тобой таким образом, никогда не бить тебя, не давать пробовать эти чертовы наркотики. Я хотел бы помочь тебе, Дар.

Царапанье превратилось в стук, и Харлан ушел, обескураженный и раздавленный сожалением.

Пока он думал, что делать с Дарлин, Харлан подметал грязный пол в кафе. В конце концов, обращение к властям было неизбежно. Он не мог оставить ее в кладовой. Он знал это. Но ему нужно было некоторое время, чтобы все обдумать.

Харлан огляделся в поисках совка для мусора. Кладовая. Он смахнул остатки грязи и мусора в сторону входа в кафе, отпер дверь, затем смел кучу на тротуар. На Харлана повеяло городским воздухом, знакомым воздухом. Тем же самым, которым он дышал сорок лет. Он хотел бросить метлу и убежать, бросить свою работу и свернуться калачиком дома с иглой в руке. Он вошел внутрь и закрыл за собой дверь, прежде чем подкрепить эту идею еще больше, чем было нужно. Ему нужно было забыться.

Харлан заметил, что несколько столов были грязными. Наряду с отсутствием уборки, ночная смена не потрудилась вытереть столики. Он пошел в подсобку за мокрой тряпкой. Именно тогда он услышал звон колокольчиков над входной дверью. Он забыл запереть ее.

Прежде чем он увидел посетителя, он услышал его.

- Мне большое кофе. А я пока схожу отлить.

Харлан выбежал с черного хода и увидел мужчину, держащего руку на двери туалета и пытающегося повернуть ручку, несмотря на сопротивление замка.

- Сэр, не открывайте эту дверь.

- Это еще почему? Если ты не хочешь, чтобы я нассал на пол, я воспользуюсь уборной.

Мужчина повернул ключ, торчавший из замка, и снова повернул ручку, открывая дверь. Существо, которое когда-то было Дарлин, схватило мужчину за макушку и дернуло его на себя, его скальп сорвался с черепа, как пластырь с раны. Харлан бросился к двери туалета, захлопнул ее и повернул ключ. Крики человека внутри быстро стихли, и впервые за все утро, кроме звука поедания плоти, Дарлин вообще не издавала звуков. Она была довольна.

В аморально извращенном смысле Харлан надеялся, что молчание означало, что он прощен, что она сочла этого человека предложением мира. Харлан выглянул в окно кафе. Еще больше людей собралось на другой стороне улицы, покупая утренние газеты. Некоторые из них захотят выпить кофе. Харлан сбегал в подсобку, взял столько бумажных полотенец и тряпок, сколько смог найти, и принес их обратно. Все остальное, включая швабру, было в туалете у Дарлин. Вспомнив, что входная дверь все еще не заперта, он побежал и запер ее как раз в тот момент, когда невысокий лысый мужчина с портфелем потянулся к двери.

- Мы еще не открылись, - сказал Харлан, явно расстроенный.

- Ты издеваешься надо мной? Это... - Мужчина посмотрел на свои часы, постучал по ним. - Мне нужно быть на работе через десять минут.

- Извините, сэр. У нас технические неполадки.

- Что-то не так с кофе-машинами?

- Нет, сэр. Просто кое-что, что мне нужно сделать очень быстро, и после я вас с радостью обслужу.

- Что ж, если с машинами все в порядке, тогда отопри эту дверь и прими мой заказ. У меня... - Мужчина снова посмотрел на часы. - Уже девять минут. У меня есть девять минут, прежде чем мой босс надерет мне задницу. Я этого не хочу, и, поверь мне, ты тоже этого не хочешь. Потому что, если мой босс надерет мне задницу, я вернусь прямо сюда и прослежу, чтобы твой босс надрал задницу тебе. Тебе оно надо?

Словно по сигналу, как выстрел по ободу после неудачной шутки, из кладовой донесся громкий щелчок. Харлан представил, как бедренная кость переламывается пополам, и каждый ярко-белый конец теперь прорывается сквозь дюймы мышц и кожи. Он посмотрел в сторону кладовой; смесь крови и мочи начала просачиваться из-под двери. Тебе следовало просто помочиться на пол.

- Ты меня слышишь? - закричал лысый мужик.

Харлан снова повернулся к нему.

- Сэр, я прекрасно вас слышу, но именно сейчас я не могу открыть кафе. Сегодня вам придется выпить кофе в другом месте. Мне очень жаль.

- Ты что шутишь? Это займет у меня, по крайней мере, еще пятнадцать минут. Открой дверь и дай мне выпить кофе.

- Нет, сэр. Я не могу этого сделать. А теперь я пойду и сделаю то, что мне нужно, и если вы все еще будешь здесь, когда я закончу, буду рад принять ваш заказ. Бесплатно.

- Знаешь, я могу лишить тебя работы. Я знаю, кто ты такой. Ты тот зэк. Сидел за продажу наркотиков. Ты все время опаздываешь на работу, заставляешь людей ждать открытия снаружи. Ты там что, траву куришь? - Мужчина оглядел кафе, осматривая его через окно. - Как насчет того, чтобы я прямо сейчас позвонил в полицию? Тебе, наверное, это не сильно понравиться, не так ли?

Скрежет в дверь возобновился.

Харлан почувствовал отчаяние. Любой звонок в полицию заставит полицейского нажать на курок. Вероятно, он мог бы объяснить Дарлин. Это была не его вина. Она превратилась в одну из этих тварей сама по себе. Он просто расскажет им в точности, как все произошло: парень ворвался, пока Харлан пытался удержать Дарлин. Но с этим парнем в костюме и галстуке, бросающим на него косые взгляды, они не будут смотреть на это так. Они поверили бы парню на слово, а не бывшему заключенному. Он был в этом уверен.

- Ну, так что ты выберешь... братан? - Мужчина произнес это слово насмешливым тоном. - Ты дашь мне чертов кофе или мне нужно рассказать копам о тех неприятностях, которые у тебя там творятся?

Скриииич!

Слова вырвались прежде, чем Харлан успел их остановить.

- Хорошо, но, может быть, ты мог бы сначала быстро помочь мне? А с меня бесплатный кофе каждый день на этой неделе?

Лысый мужчина на мгновение задумался.

- Ладно. Но нам нужно поторопиться.

Харлан отпер дверь, впустил мужчину и запер ее за ним.

- Итак, что у тебя за проблема? - спросил мужчина.

Скриииич!

- Это... это здесь.

Харлан первым направился к кладовой, пытаясь перекрыть лужу, растущую из-под двери. Мужчина последовал за ним, нервно оглядываясь в поисках шлюх и наркоманов.

- Это из-за водопровода? Потому что, если это так, я знаю хорошего сантехника, может быть, даже смогу приехать вмести с ним сюда к обеду.

- Да, я думаю, это из-за водопровода. Мне просто нужно, чтобы ты подержал одну штуку здесь, пока я перекрою клапан.

Скриииич!

- Я слышу. Похоже, тебе может понадобиться новая прокладка, а может быть, и совершенно новая система.

- Может быть.

Харлан подошел к двери и повернул ключ.

- Прямо здесь. Ты держишь - я закручиваю.

Мужчина усмехнулся.

- Так, а что за штуку я должен держать?

Харлан схватил мужчину за руку и распахнул дверь, толкнув парня прямо на Дарлин. Это был первый раз, когда Харлан смог по-настоящему хорошо рассмотреть ее при свете. Каждая прядь ее волос исчезла. Он уставился на татуировку, протянувшуюся через ее грудь - сердце с голубями по обе стороны. Мужчина был с ней, когда она ее делала. Татуировка была данью уважения ее родителям, которые умерли. Ее кожа блестела от крови, пульсируя в некоторых местах, будто она была покрыта нарывами, готовыми взорваться в любой момент.

Туалет был забрызган кровью, огромным количеством. А на полу, без больших кусков плоти, лежал человек, который так отчаянно хотел отлить. Его скальп остался прикрепленным ко лбу, но съехал на лицо, закрыв его, как будто стыдясь своего затруднительного положения.

Лысый мужчина закричал, а затем ударил Дарлин, которая затем разорвала его горло своими когтями, позволив себе еще один крик, который закончился влажным булькающим звуком. Харлан захлопнул дверь и повернул ключ.

- Мне нужно, чтобы ты простила меня, Дар, - захныкал Харлан.

Харлан выключил свет в кафе. Он не мог позволить, чтобы люди задерживались у двери, заглядывая внутрь, наблюдая, как моча и кровь выливаются из-под двери туалета, но растущий дневной свет скоро бросит свой яркий свет на его ошибки и привлечет любопытную и жаждущую толпу. Впрочем, это не имело значения. Сегодня он не будет открывать кафе. Не сейчас. Никогда. Он только что скормил живого человека своей мутировавшей бывшей девушке.

Харлан сидел на полу, прислонившись спиной к стене рядом с дверью кладовой. Он наблюдал, как растет лужа крови, и задавался вопросом, не застынет ли она до того, как попадет в зал. Он мог видеть свое отражение в крови и обратил внимание на свои очки. То, в чем он всегда нуждался, когда они были вместе, но никогда не мог себе позволить. Теперь они у него были, напоминание о том, что он обрел жизнь, которой не заслуживал.

- Мне жаль, Дар. Мне нужно, чтобы ты мне поверила.

Звук ломающихся костей, разрываемой кожи и плеск крови не беспокоили Харлана. Он был глубоко погружен в свои мысли, учитывая суматоху последних 24 часов для города Манхэттен и то, что, возможно, он все-таки не вернется в тюрьму. Самой большой проблемой города были уже не наркотики и уличные банды, а злобные каннибалы, которые родились в городских туннелях. Люди стали бы ожидать подобной бойни после того, как их стало бы больше. Эти смерти ничем не отличались бы от любых других, вызванных этими существами.

Но это не заглаживает вину, Харлан. Его глупость стоила двум человекам жизни.

Харлан больше не ценил свою трезвость. Он не заслуживал ее и знал, что если он сегодня уйдет из кафе, то только для того, что бы купить героин и убедится, что у него есть жизнь, которую он заслуживает: безработный, бездомный, голодный и одинокий.

- Я причинил тебе зло, Дар. И мне нужно загладить свою вину.

Харлан встал, повернул ключ в двери и открыл ее.

Дарлин склонилась над лысым мужчиной, поглощая содержимое его торса, который теперь превратился в человеческую кормушку для монстра. Кожа Дарлин туго натянулась на позвоночнике, на шее вздулись жилы и мышцы.

- Дар...

Существо остановилось и повернуло свои светящиеся глаза на Харлана.

- Мне так жаль.

Дарлин встала, затем сделала выпад.

Лужа крови росла и действительно достигла зала, протянувшись вплоть до входной двери.

Демон сидел напротив меня в моей гостиной. От него воняло как от гнилой курицы. На удивление это был не запах дерьма, серы и чем там еще от них пахло в приданиях, - это был совершенно другой смрад. И я задавался вопросом, мог ли это исправить душ, или таковым было просто демоническое естество - вонять гнилой курятиной.

Он был зеленым, а не красным. Ни рогов, ни хвоста у него не было. Ни гулкого голоса, ни шипящего бульканья тоже. На самом деле, его голос был высоким и надтреснутым, как у подростка, у которого еще не началось полового созревания. Мне пришлось подавить смех, когда я впервые услышал его голос. До сих пор все мои ожидания относительно темной стороны и ее приспешников не оправдались от слова совсем. Включая страх, который, как вы могли бы ожидать, будет сопровождать такую встречу. Но это существо? Оно не было таким уж пугающим. И из-за его вида мне было трудно воспринимать его всерьез.

- Итак, значит, я подписываю вот эту бумагу и смогу круто играть на гитаре? - спросил я его, указывая на старый пергамент, который лежал на кофейном столике между нами.

Пергамент. Клише, верно?

- Точно, - сказал он, жуя жвачку. Большую и красную. Я не знаю, пытался ли он скрыть свой запах или ему просто нравилась жевательная резинка.

- И, подписав этот документ, ты получишь мою душу, верно?

- Угу.

- И что ты собираешься с ней делать?

- Тебе... лучше не знать.

- Почему? Я имею в виду... какой в этом смысл для тебя? Что ты получишь от того, что у тебя будет моя душа?

- Это значит, что у тебя ее не будет. - Демон начал раздражаться.

- Итак, она ничего не даст тебе, кроме того, что у меня ее не будет?

- Да... Теперь ты, может, уже порежешь себе палец?

- Подожди, ты собираешь души, но не можешь их использовать? Это все равно что ненавидеть бейсбол и собирать все карточки только для того, чтобы они не достались кому-то другому.

- Да, что-то вроде этого.

- Ты знаешь, как мы это здесь называем? Мы называем это идиотизм.

Демон нахмурился, и его глаза загорелись оранжевым, отбрасывая на стену моей гостиной образы знаменитых гитаристов, будто он дразнил меня: Ангус Янг, Закк Уайлд, Слэш, Ингви Мальмстин, Джон Петруччи, Рэнди Роудс, Эдди Ван Хален и Джими Хендрикс. Все в разных позах, исполняющие соло на гитарах, на их лицах был экстаз. Скривленные губы, стиснутые зубы и прищуренные глаза.

- Здесь мог бы быть и ты.

Изображения начали двигаться, каждое в своем собственном анимационном фильме. Я мог слышать какофонию струнных, все в разных тональностях, искажениях и постоянной обратной связи, которая, казалось, массировала мои уши и щекотала позвоночник. Это была эйфория, и я с широко раскрытыми глазами наблюдал, как эти анимации завораживали меня, заставляя разрезать кожу и поспешно вписать свое имя кровью в дьявольский контракт.

Я посмотрел на гитару, которая стояла в углу комнаты. "Фендер Стратокастер". За те два года, что я владел ей, брал ее в руки меньше дюжины раз, накладка все еще блестела, лады не потемнели. В общей сложности я играл на ней не более четырех часов, перебирая струны, бив по каждой из них медиатором, который неуверенно держал в руке. Каждый короткий сеанс с ним был похож на первый поцелуй с девушкой, которая была далеко не в моей категории, мои руки были робкими и неуклюжими.

- Подумай о цыпочках, которых ты получишь, - сказал демон. - Когда ты выйдешь на сцену в своем оттопыренном спандексе.

- Э-э, спандекс больше не котируется, чувак. Попробуй еще раз.

- Когда ты выйдешь на сцену в костюме с блестками и шарфами.

- Опять, мимо.

- Вздор! Стивен Тайлер все еще это делает.

- Да, но Джо Перри-то нет. Помнишь. Мы здесь как бы говорим о гитаристах.

Демон вздохнул, явно разочарованный. Он выплюнул жвачку на стол, и она прилипла к пергаменту рядом с надписью "подписать здесь".

- Когда ты выйдешь на сцену в коже и шипах.

- Ближе.

- Джинсы и футболка?

- В точку.

- Цыпочкам нравятся джинсы и футболки, - неуверенно сказал он.

У меня сложилось впечатление, что он ни черта не смыслит в музыке.

- Чувак, я женат. Счастлив в браке. Я просто хочу уметь хорошо играть на гитаре. Так ты можешь это сделать или нет?

- Возьми свою гитару.

Широкая ухмылка расплылась на его гоблиноподобном лице, когда он указал на мой Стратокастер.

Я поднял гитару, положил ее на ногу и вытащил медиатор из-под струн.

- Подключайся, - сказал демон.

Мой усилитель был маленьким и шел в комплекте с "Фендером". Я не мог сказать, был ли это дерьмовый усилитель или просто была моя плохая игра, что, возможно, кто-то, кто знал, что делал, мог заставить эту штуку петь. Что касается моей игры? Усилитель был будто создан, чтобы поддерживать каждую плохую ноту, которую я извлекал, оскорбительный крик, который загрязнял уши любого, кто находился поблизости.

Демон присел на корточки и повозился с несколькими крутилками, которые там были, повернув тот, что был с надписью "реверберация", на 10.

- Очень жаль, что мы не можем добавить до 11... am. Я прав? - Даже его шутки были плохими.

Он щелкнул выключателем, и гостиная наполнилась электрическим гулом, ожидая, когда я прерву его вольтовое мурлыканье.

- Играй.

- Поверь мне, - сказал я. - Ты не захочешь слышать, как я играю. Черт возьми, я даже не могу снять "Smoke on the Water", не споткнувшись.

- Просто играй.

Я ласкал струны, издавая визгливые звуки, когда останавливался, ища на грифе, с чего именно начать, как вдруг мои пальцы сами по себе взяли верх. Мышечная память, которая появилась из ниоткуда. И не успел я опомниться, как уже играл какую-то серф-музыку Дика Дейла прямиком из 60-х. Не совсем мое, но это было чертовки здорово.

А потом поток прекратился. То, что раньше работало моими пальцами с такой скоростью, точностью и упорством, просто исчезло. И мои пальцы не смогли создать ничего другого достойного, дрожа от адреналина. Девственные цифры на застежке бюстгальтера для выпускного вечера. Магия исчезла. Но на один прекрасный момент мои пальцы заставили усилитель издать последовательность нот, что, без сомнения, было делом рук демона.

- Сделай это снова, - сказал я.

- Подпиши контракт, и ты сможешь играть столько серф-рока, сколько захочешь. - Демон протянул мне красный фломастер. - Это конечно не кровь, но тоже сойдет.

- Чувак было круто и все такое, но я как бы не хочу играть серф.

- А-а-а. Ты хочешь сделать эту вещь своей сучкой, долбить ее арпеджио и чем там вы гитаристы еще занимаетесь... хочешь обладать настоящими виртуозными фишками.

- Не совсем.

- Классика? Фламенко?

Я покачал головой. Он взял свою жвачку, положил ее обратно в рот и стал жевать.

- Ты блюзмен. Ты хочешь, чтобы от этой штуки воняло Стиви Рэем Воаном. Но учти, парень, я не буду давать тебе талант как у Джимми Пейджа. Это была одноразовая сделка. В Аду все еще смеются надо мной. Парень продал душу и написал "Starway To Heaven".

- Кирк Хэммет, - сказал я.

- Парень из "Металлики"?

- Он самый.

Демон посмотрел на меня, приподняв бровь и наклонив голову, почесывая подбородок.

- Ты же понимаешь, что все его мастерство кроется в педали, верно?

- Что ты имеешь в виду?

- Я имею в виду, то, что он все делает одной чертовой квакушкой. Ты можешь отполировать любую какашку такой педалью, и она будет сиять, как бриллиант.

- Мне все равно. Это мой любимый гитарист, и именно на него я хочу быть похожим.

- Может, выберешь кого-нибудь еще по хуже, например, парня из U2 с его переключателями высоты тона и педалями задержки. Я бы хотел посмотреть на его дуэль с Ингви.

- Ты же знаешь, что Ингви ужасный автор песен, верно? - поинтересовался я. - Есть большая разница между музыкальной мастурбацией и написанием хороших песен.

- Эй! Ты когда-нибудь видел, как он поливает?

- Ингви? Да, конечно, много раз. Он - сплошная скорость и никакой души. Его музыка очень быстро надоедает.

Демон усмехнулся, и изо рта у него вырвалась струйка дыма.

- Ни одна душа не является правильной.

- Это твоих рук дело? - спросил я.

- Может быть.

- Ну, если это так, то я надеюсь, что ты привнесешь в нашу сделку немного таланта в написании песен, потому что я не хочу просто сидеть и играть гаммы. Я хочу писать песни.

- Будет тебе талант писать песни. А теперь подпиши уже эту штуку.

Я взял фломастер и снял с него колпачок. В контракте не было мелкого шрифта, который я мог бы пропустить.

Только прямые условия, которые я уже прочитал полдюжины раз, изложенные на простом английском языке.

- Кирк Хэмметт и способности к написанию песен. Никакого серфа, только металл, - сказал я.

- Будешь сочинять песенки ничуть не хуже Кукловода.

Я посмотрела на лицо демона, ища подвох. Какой-нибудь признак озорства, все, что бы пахло обманом. Затем фары окрасили шторы в гостиной ярким светом.

- Черт возьми! Лиза вернулась домой раньше обычного. Ты должен исчезнуть!

- Подпиши, и я уйду.

- Обязательно подпишу. Просто приди позже, когда она ляжет спать, например.

- Подпиши его прямо сейчас, и я добавлю тебе немного волос.

- Волос?

- Да, я замучу тебе длинные патлы. Твоей жене это понравится.

- А что не так с моими волосами?

- Они слишком короткие. Не будут соответствовать твоему новому таланту.

Снаружи хлопнула дверца машины, на дорожке послышались шаги.

- Мне не нужны длинные волосы. Чувак, исчезни, сейчас же!

- Я спрячусь.

- Спрячешься? Разве ты не можешь просто исчезнуть, типа пуф, и тебя больше нет?

- Могу, конечно, но это оставляет после себя сернистую газообразную штуку... поверь мне, ты этого не захочешь. Жена начнет задавать тебе вопросы. Следующее, что ты осознаешь, - ты в смирительной рубашке, потому что твоя жена сдаст тебя в дурдом, потому что ты ни хрена не умеешь врать. Я уже видел такое раньше.

- От тебя жутко воняет. Что мне ей сказать на это?

- Это не от меня! - Демон уткнулся носом в свою подмышку.

- Лезь за диван.

Я подтолкнул демона в другой конец комнаты. Его кожа была холодной и похожей на глину. Он встал на четвереньки и втиснулся за диван.

- Э-э, чувак. Здесь живет кошка... Я ненавижу кошек!

- Терпи.

- У меня же аллергия!

- Заткнись!

Я сел в кресло, схватил ближайший журнал - каталог "Фингерхут" - и притворился, что читаю, когда вошла моя жена.

- Привет, любимый. Дженнифер звонила?

- Нет, никто не звонил.

- Она должна была сказать мне о субботе. - Лиза сняла пальто, положила ключи на стойку и прошла в гостиную. - Все еще в силе на эти выходные, верно? - Она поцеловала меня в лоб. - Выбираешь пылесос, да?

Я опустил глаза в каталог, он был открыт на рекламе разных пылесосов.

- Просто листаю. Вдруг увижу, что-нибудь интересное. О, кстати, смотри, какой без мешка есть. Купив такой, мы сэкономим на мешках потом.

- Да не, я так не думаю. - Она села на диван, сбросила туфли. - Что это за ужасный запах? Ты чувствуешь этот запах?

- Наверное мусор. Я чистил холодильник.

- Фу, что в нем так завонялось. Там что, курица испортилась?

- Да, извини, я забыл ее выбросить. Она пролежала весь день на кухне. Я сейчас позабочусь об этом.

Я взглянул на диван и увидел торчащую ступню демона, бледно-зеленую и мозолистую, его пальцы шевелились.

Лиза схватила коробок спичек и зажгла свечу на столике.

- Нам нужны благовония. В доме Дженнифер всегда так вкусно пахнет. Каждый раз, когда я у нее бываю, пахнет по... О! Ты играл сегодня?

Она указала на гитару.

- Решил стряхнуть с нее пыль.

- Здорово. Я думаю, тебе нужно практиковаться каждый день и тогда ты сможешь написать мне красивую песню, как "Stairway to Heaven".

Из-за дивана донесся нечестивый звук. Это не было чем-то таким, что осталось бы незамеченным. Это было громко и очевидно. И чертовски демоническим.

Я был пойман.

Лиза вскочила с дивана и проследила за моим взглядом. Потом она увидела ступню, пальцы, которые были сжаты, будто пыталась спрятаться.

- Майк? Что это, черт возьми, такое?

- Ты про что?

- Это! - указала она.

Я больше не мог притворяться. Этот придурок выставил свою ступню прямо на открытое место. А потом он снова издал этот звук. Нам обоим нужно было кое-что объяснить.

- Чувак... она увидела тебя. - Демон не двигался, будто не был уверен, что игра закончилась. - Мы оба сейчас смотрим прямо на тебя, чувак. Вылезай.

Демон, извиваясь, выбрался из-за дивана, и у моей жены отвисла челюсть. Она не сказала ни слова, только смотрела.

- Извини, - сказал он. - Я пытался.

- Э-э-э... Лиза, это... - Затем демон назвал имя, которое я не смог бы произнести, даже если бы попытался. - Он... демон.

- Рад с вами познакомиться.

- Что, черт возьми, все это значит, Майк? Я не понимаю.

- Он здесь, чтобы научить меня играть на гитаре.

- Научить играть на гитаре? В нашем доме. Демон... который, кстати, воняет дерьмом!

- Это из холодильника. Майк его чистил! Он сам же сказал.

- Вообще-то, чувак. От тебя действительно воняет. А теперь, может быть, ты заткнешься и дашь мне поговорить с моей женой?

Он сидел в кресле, ссутулившись и надув губы, пока я пыталась объяснить Лизе свой план и то, что это может означать для нашего будущего.

- Значит, подписав эту бумагу, ты будешь играть как Кирк Хэтфилд, а я не получу мужа в загробной жизни?

- Хэммет. Кирк Хэмметт. И мы не знаем, существует ли действительно загробная жизнь, или какой-нибудь мир духов, или вообще хоть что-то такое.

- Майк, в нашей гостиной чертов демон, который просит твою душу.

- Я бы сказал, что это не такая уж и плохая сделка.

- Вот именно Майк... А теперь отдай мне уже свою душу, пожалуйста. Поставь автограф вот здесь. Первый из многих, которые ты дашь, я уверен в этом.

- Я не могу поверить, что ты даже рассматриваешь это, Майкл. Это просто смешно.

- Как еще я смогу научиться играть?

- О, я не знаю... Может быть, стоит прижать задницу к стулу и действительно начать практиковаться.

Я знал, что она была права. Может быть, я никогда не буду играть так, как Кирк Хэмметт, но, по крайней мере, практика приведет меня хоть к чему-то, чем я смогу гордиться. Плюс, я сохраню душу.

- Прости, демон. Она права. Я не знаю, о чем думал. В любом случае, спасибо тебе.

- Просто "спасибо, демон"?

Демон снова выплюнул свою жвачку. Она отскочила от ковра и свернулась на нем клубочком, я подумала, может ли аромат резинки скрыть вонь гнилой курятины.

- Чувак... ты подпишешь эту бумагу, или я отниму у тебя пальцы, как у Айомми.

- Двигай уже отсюда.

- Ты не сделаешь ничего подобного, вонючий кусок дерьма, - сказала Лиза. - А теперь убирайся к черту из моего дома.

И вот так просто демон исчез. И появилось газообразное облако, как он и говорил, пахнущее горелыми спичками и метеоризмом. Я повернулся к Лизе. Она довольно серьезно нахмурилась. Я никогда не видел ее такой злой. Мне стало плохо, и я обнял ее, размышляя, что чуть не сделал - отдал свою душу отвратительному коротышке, который пах хуже помойного ведра.

Я разорвал объятия и посмотрел ей в глаза, сказал, что мне жаль, и пообещал, что буду практиковаться и однажды напишу для нее песню. Затем демон снова появился в другом газовом облаке.

- Извините... забыл свою жвачку.

Он поднял с пола комок жвачки и сунул его в рот, затем снова исчез. Еще одно облако осталось позади.

Я зарылся носом в волосы Лизы и глубоко вдохнул аромат ее шампуня.

- Лиз, - прошептал я. - Ты когда-нибудь слышала о педали квакушки?

Пока мы высматривали новые тела, миссис Эштон протянул мне чашку дымящегося кофе. Это была уже моя вторая порция за утро, и на этот раз лучше, чем первая. Первая была с моей собственной кухни, а мой кофе не шел ни в какое сравнение с этим. У миссис Эштон была кофе машина. Может, и я когда-нибудь раскошелился бы на такую.

Вокруг нас стояла дюжина других людей, потягивающих дымящиеся напитки из кружек и наблюдающих за заброшенным домом на Саммердейл 201. Собрались почти все соседи - кроме миссис Чисхолм, ее муж все еще не построил пандус для инвалидных колясок, поэтому она сидела в своем кресле у эркерного окна. Я видел, как шевелятся ее губы, будто она пыталась завязать разговор, хотя ее никто не мог услышать. Или, может быть, она просто говорила сама с собой - или с Богом - о бедных детях, чьи останки вытаскивали из-под земли на том участке.

Ланс Ладвик принес раскладные стулья. И если бы мы так не боялись, что на нас будут косо смотреть, держу пари, один из нас уже давно раскрыл бы их. Но мы посчитали, что это будет невежливо.

Через некоторое время Лэнс сел в один из стульев и подтолкнул меня локтем.

- Я почувствовал запах последнего. Ты тоже?

- Думаю, что да, - сказал я.

Почувствовал запах разложения. Он был отвратительным. Но я не сказал ни слова. Мне показалось, что это будет грубо по отношению к детям.

Время от времени мисс Бриннстул подходила к офицеру и просила сказать количество погибших. Каждый раз она возвращалась с новым числом, и каждый раз мы все смотрели на свои колени и недоверчиво качали головами. Я думаю, каждый из нас чувствовал себя немного виноватым. Мы все бывали в том дворе, ухаживали за газоном, сажали цветы и даже развешивали украшения перед Хэллоуином, чтобы хоть как-то замаскировать заброшенный дом, который был как бельмо на глазу. И никто из нас не знал о детях, похороненных там. И все же мы были там, ходили по ним, и между нами был всего фут земли или около того.

Первую жертву нашел Чарли Сойер. Собака Чарли, Оскар, умерла, и поскольку новый бассейн, веранда и патио занимали большую часть его двора, он решил похоронить старого Оскара на 201-м участке. За исключением того, что он капнул всего на два фута, прежде чем лезвие его лопаты перерезало ногу мальчика, который, как он полагал, пролежал там большую часть года.

Вот тогда-то и вызвали полицию, а за ней и коронера. И в течение часа квартал был заставлен новостными фургонами, неопознанными автомобилями, из которых высыпали сотрудники правоохранительных органов, криминалисты и несколько пожарных-добровольцев, которые помогали выворачивать двор наизнанку. Именно тогда соседи пришли на импровизированные поминки - хотя это больше походило на квартальную вечеринку - по тем бедным душам, которые были похоронены здесь.

Только после того, как Ральф Ваймер выкатил свою барбекюшницу, мы начали задаваться вопрос, не нес ли кто-то из наших ответственность за смерть этих детей. Я знал Ральфа лучше, чем кто-либо другой, и для меня этот человек сейчас просто хвастался новой покупкой. Я знал, что он получил премию на работе и на нее купил себе новый газовый гриль. Не думаю, что Ральф был настолько бесчувственным, просто он был идиотом. И как только стейки попали на угли, вокруг него собралось несколько парней, задающих вопросы о том, как приготовить то-то и то-то на углях. Какое-то время разговор шел о чистом тестостероне. Гриль, как правило, делал это. Смешайте его с попытками казаться крутым рядом со своей женщиной, в то время как через дорогу выкапывают тела, и у вас на груди вырастут волосы.

Тем не менее, именно тогда мы все начали задумываться, был ли кто-нибудь из живущих в нашем квартале способен на такое чудовищное зверство - убивать детей. Я подслушал, как несколько человек начали распространять сплетни: а что насчет мистера Линкольна? Он полуночник, почти каждую ночь сидит на крыльце и читает до рассвета. Или Рик Венгер и то, как он, кажется, ненавидит детей, всегда орет на них за то, что они срезают через его задний двор, чтобы быстрее добраться до школы. Или парень Макферсонов, которого раньше времени демобилизовали из армии из-за проблем с психикой. Не уверен, чем именно он отличился, но, по всей видимости, у него серьезные проблемы с головой, раз дядя Сэм перестал ему доверять, и, возможно, нам тоже не следует.

Слушая, я пришел к выводу, что вы могли бы заподозрить любого из нас. Черт возьми, даже миссис Веймер. Она проводила больше времени, чем все мы вместе взятые на 201-м участке, ухаживая за многолетними растениями, высаженными ею же.

И Хэллоуин, в частности, вывел всех на улицу. Каждый из нас сделал свое пожертвование на декор в конце октября. Фонарики, надгробия из пенопласта и вырезы из плакатов. Благодаря нам дом был покрыт ими и окружен ими. Это было единственное время года, когда облупившаяся краска, разбитые окна и расколотое крыльцо придавали антураж окрестностям, а не стояли уродливой бородавкой в центре Хиллфилда района среднего класса.

Большая часть декораций была готова. Кроме "Джека-Фонаря". Как звезда на верхушке рождественской елки, которую приберегли напоследок. Кто-нибудь, обычно миссис Веймер, устанавливала на крыльце в день Хэллоуина фонарь "Джека", незажженный, чтобы дети не приняли дом за дом, предлагающий сладости, потому что дом сиял праздничным духом. Местные дети, конечно, знали, что дом заброшен, но иногда мы замечали тех, кто жил в нескольких кварталах от нас, с набитыми сумками, в поисках чего-то большего, с чем они могли справиться, блуждая по неизвестной территории. Эта мысль заставила меня задуматься, не оказались ли некоторые из этих детей погребенными под лужайкой 201 участка.

И вот он, Хэллоуин. Поди, разберись теперь.

Запах снова поразил меня. На этот раз я не мог игнорировать его. Он был сильнее, чем полный мусорный бак, оставленный на солнце летнем днем. Я встал, прикрыл рот и направился к Барбекю Веймера, где он переворачивал стейки и пил пиво со Стивом Линкольном.

- Я буду выкладывать еще много чего, Ричард. Попросил Сьюз разгрузить морозильник. Похоже, это будет долгий день. Угощайся.

Ральф указал на красный холодильник, стоявший на подъездной дорожке рядом с несколькими садовыми стульями. Я знал, что внутри было пиво. Ральф был большим любителем пенного напитка. Его редко можно было застать без него, но пьяным - никогда. У меня были подозрения, что он часами потягивал одно и то же.

Было немного рановато пить, но я откинул крышку холодильника и достал бутылку "Stroh's". Стив никогда не пил одно и то же. Каждый раз он покупал новые фирмы, так что можно было только гадать, что могло быть в этом холодильнике. Стив протянул мне открывалку, и я открыл крышку.

- За детей, - сказал я, затем сделал глоток.

- Что, черт возьми, за монстр сделал это, Рич? - спросил Стив.

- Надеюсь, тот, кто будет гореть в аду за это.

- Ты думаешь, он все еще где-то здесь?

- Никто из нас ни черта не знает, и мы, возможно, никогда не узнаем.

- Некоторые говорят...

- Люди несут всякую чушь, - оборвал я его. - Мы все, так или иначе, выглядим виноватыми. Но не думаю, что кто-то из нас это сделал. Полагаю, что это уже давно безопасное место, я не думаю, что тот, кто убил этих несчастных детей вернется сюда.

- Скорее всего, один из нас должен был кого-то увидеть, - вмешался Ральф.

- Вероятно, так и было, - сказал я. - Вероятно, мы списали его на кого-то из наших, кто следил за двором.

В тот день, среди сплетен, удивления и беспокойства, между каждым из нас образовалась связь, черные виниловые пакеты, наполненные катализатором разложения. С каждым извлеченным и загруженным в фургон телом наша связь крепла. Ужас, который мы испытали в тот день, останется с нами навсегда, и никакой другой никогда не сможет с ним сравниться. Никогда не будет плеча, на котором можно было бы поплакать, кроме нашего собственного. И на протяжении многих последующих лет мы будем встречать других людей. На некоторых мы женимся, с кем-то будем просто встречаться, дружить, у нас будут дети, внуки и так далее. И в те дни, когда мы будем смотреть в окно, сдерживая слезы, они будут спрашивать, что случилось, а мы будем лгать и говорить, что все в порядке, слезы скоро пройдут.

- Я никогда больше не зайду в тот двор, - сказал Стив.

- Если я это сделаю, то только для того, чтобы забрать свои гирлянды, - сказал Ральф.

Я знал, что никто из нас никогда больше туда не пойдет, и дом будет погребен под разросшимися кустами, трава превратится в луг, пока каждые несколько месяцев городские службы не будут приезжать подстригать разросшийся газон и оставлять после себя разбросанные повсюду травинки длиной в полметра. Миссис Веймер никогда не вернется к многолетникам растениям, и они погибнут, задушенные сорняками, увядшие от мочи бродячих собак. И, наконец, город заберет все это, разрушит. И там, где раньше была подъездная дорожка, останется только шрам на бордюре. Открытая площадка, на которой никогда не будут играть дети в догонялки и мяч.

Репортер новостного канала только что закончила с прической, макияжем и всем остальным, что, черт возьми, они делают перед выходом в эфир, а затем провела пробный показ своего репортажа, а мисс Веймер ждала ее поблизости для дачи интервью. Это казалось немного неуместным, когда репортерша стояла там, красивая и спокойная, перед адским домом Саммердейла. Мне казалось это даже хуже, чем расставлять стулья для болезненно любопытных соседей и жарить стейки для голодных. В конце концов, она ничего не знала о нашем маленьком районе, об истории дома, о времени, которое каждый из нас тратил на уход за старым деревянным пороком. И все же она стояла там с микрофоном в руке, ни на волос, не сбившись с места, готовясь разделить наш уголок мира с теми, кто никогда не узнал бы об случившимся если бы не роковое стечение обстоятельств. Все ради рейтингов, права на хвастовство - маленькая игра, которую, как я чертовски хорошо знал, играет каждая новостная станция, и я подозреваю, что если бы мы могли заглянуть за этот занавес, нам бы совсем не понравилось то, что мы увидели. Ну, как вам такое отступление?

Репортер потратила немало минут, засыпая миссис Веймер вопросами. Она ответила на них как могла. Она говорила о том, что наш район тихий, о нашей преданности дому и о том, что все уже никогда не будет прежним. Затем, в конце, она посмотрела прямо в камеру и выразила самые искренние соболезнования, которые я когда-либо слышал. Затем репортер закончила с ней. И я мог сказать по выражению лица миссис Веймер, что она чувствовала себя использованной и сожалела о том, что вообще разговаривала с ней. Короткая связь на одну ночь с "News 41" - вот и все, что им было нужно.

Я снова нашел свой кофе, отхлебнул его, чтобы заглушить запах утреннего "Stroh's", и побрел туда, где стоял Рик Венгер. Мельком увидел его глаза. Они были большими и стеклянными, и в них стояли слезы, которые грозили пролиться при первом же моргании, чего не было в течение доброй, долгой минуты.

- Мой двор теперь - открытая дорога, Ричард, - сказал он.

- Что ты имеешь в виду?

- Я имею в виду, что если дети хотят срезать путь через мой двор по дороге в школу, то добро пожаловать. Я не знаю, почему это беспокоило меня раньше. Они никогда не делали ничего плохого.

Я не знал, что сказать, поэтому просто похлопал его по плечу.

- На самом деле. Я собираюсь купить один из знаков "Соседский дозор" и повесить его прямо на краю моей лужайки, может быть, и еще из тех, что они вывешивают возле школ, где дети переходят дорогу. Повешу на него фонарь. Я просто хочу, чтобы они чувствовали себя в безопасности, понимаешь?

Он болтал о своих планах по обеспечению безопасности детей. Все это не имело особого смысла. Но я знал, что он хотел как лучше, поэтому слушал его.

Большая часть заднего двора дома 201 была скрыта соснами, людьми, работающими на месте происшествия, и несколькими натянутыми брезентами, хотя все еще можно было разглядеть кучи земли рядом с вырытыми ямами и маленькие желтые флажки, торчащие из земли в дюжине разных мест. Кроме этого, было трудно что-либо разглядеть. Пока они не принялись копать в боковом дворе. Затем все, казалось, переместились в ту сторону. Мы последовали за ними. Даже миссис Чисхолм подкатилась к другому окну, чтобы лучше видеть, что там происходит. Каждый из нас хотел увидеть больше, но нам не удалось. Мы все притворялись, что сблизились случайно, а не потому, что мы отвратительные люди, которые смотрят на вещи, которые могут не давать нам спать по ночам долгие годы. Люди - любопытные существа. Если любопытство убивает кошку, то у людей оно вызывает кошмары.

Один из рабочих углубился в землю примерно на полметра или около того, прежде чем остановился, а затем потянул за что-то похожее на ткань. Толпа притихла, несколько перешептываний - и все. Я посмотрел на миссис Веймер, которая склонила голову в молитве, ее губы судорожно шевелились, она обхватила себя руками. Мистер и миссис Филдс были в объятиях друг друга, мистер Филд со свисающей изо рта сигаретой яростно затягивался.

Рабочий с лопатой подозвал кого-то к себе, и они оба потянули за ткань, а затем принялись за нее маленькими садовыми лопатками, пока другой мужчина фотографировал.

- Если это еще один, то будет четырнадцать, - услышал я голос мисс Бриннстул.

Меня затошнило. Миссис Веймер начала плакать. Я слышал, как Рик Венгер издавал странные звуки, как будто он просто не мог больше этого выносить и мог сломаться в любую секунду. Он повернулся, подошел к холодильнику Ральфа и взял пиво. Открыл бутылку голыми руками и залпом выпил ее. Тихонько рыгнул в ладонь, затем взял еще пива. На этот раз он осушил только половину и сел в один из стульев, уставившись на свои ноги. Я видел, как его тело сотрясалось. Мужчина ломался.

Гул голосов усилился, пока мы ждали того, о чем позже пожалеем. Мужчины были осторожны со своими лопатами, и копание заняло некоторое время, прежде чем они позвали другого человека и сделали еще несколько фотографий. На земле расстелили простыню, и из ямы подняли тело. Оно было не маленькое, и я не думаю, что было погребено слишком давно. Тело было целое - кожа, мышцы, жир. И, судя по длинным каштановым волосам, я думаю, что это была девушка. К своему стыду, я готов признать, что для меня, было облегчением увидеть большую, раздутую фигуру, а не маленькие, хрупкие останки, которые мы все ожидали увидеть. Я наблюдал, как она уставилась в небо грязными глазами, и знал, что в любую минуту мы почувствуем запах.

Полицейские медэксперты быстро накрыли тело простыней - для нашего же блага, - а затем попытались столпиться вокруг и закрыть нам обзор, пока они делали новые снимки. Я наблюдал, как два копа разговаривали, указывая на различные части тела и говорили о явно насильственной смерти. Они терли головы и подбородки, выглядя ошарашенными. Знали столько же, сколько и любой из нас.

В конце концов, детективы допросили нас по одному. Они читали один и тот же список вопросов из блокнота и делали заметки, но не могли ответить ни на один из наших собственных вопросов. Миссис Веймер умоляла их дать хоть малейший проблеск надежды на то, что все это закончилось, что этого больше не повториться. Они сказали, что делают все, что в их силах, а потом прогнали ее прочь.

Знал, мы все хотели бы увидеть этого ублюдка в действии. Мы бы что-нибудь сделали. Однажды я видел фильм, в котором жертвы серийного убийцы восстали из мертвых, чтобы отомстить, отрывая его голову от тела, пока он кричал от ужаса. Я страстно желал увидеть, как эти жертвы сделают то же самое со своим похитителем, своим убийцей. Дети сдирали с него кожу заживо, засовывали ему под ногти иголки, надрезали уголки рта и засыпали порезы солью, скармливали его ноги пираньям. Я хотел получить удовольствие от того, что они отомстят. Медленно, где в глазах убийцы отражалось бы глубокое сожаление и ужас. Мрачные мысли, да. Полагаю, это мой способ справиться с ситуацией. Мысль о том, что наш причудливый маленький район никогда не будет прежним, беспокоила меня. Это лишило бы наших детей свободы. Они были дома задолго до наступления темноты, мы навязчиво проверяли их, играли рядом и никогда не оставляли одних. Это испортит воспоминания об их прошлом. Всегда будет дом 201, городская легенда, о которой мы все мечтали бы, чтобы она никогда не сбывалась. Жертв было больше, чем тех, кого выкопали из-под земли.

Прошло несколько часов, было приготовлено еще больше кофе, еще больше стейков на гриле, и кто-то, наконец, выложил на стол колоду карт. Никто их не подобрал. Мы смешались. Утешали друг друга. Выкурили больше сигарет, чем следовало бы, изматывая свои нервы. Рик Венгер повесил голову еще на несколько часов, прошелся по утоптанной дорожке в траве на лужайке перед домом, а затем отправился домой, испытывая чувство вины за каждый раз, когда он кричал на ребенка за то, что тот шел по траве, которую он только что подстриг.

Затем миссис Веймер отправилась домой. После того, как они забрали тело с заднего двора, если только она не обменивалась словами с кем-нибудь из нас, ее молитвы никогда не прекращались. А ближе к вечеру, когда ушел последний медработник, и 201-й был задрапирован желтой лентой, поясом, который кричал: "Держитесь подальше, кошмары теперь живут здесь!". Восемнадцать крошечных пронумерованных флажков колыхались на ветру - виниловые надгробия, отмечающие пустые могилы, которых никогда не должно было быть.

Я помог Лансу сложить стулья, а Ральфу - прибраться, потом мы все разошлись по домам. А те из нас, у кого есть дети, нацепили фальшивые улыбки, притворяясь, что день не был наполнен тьмой, что он был радостным, как и любой другой Хэллоуин. Мы помогали малышам с их костюмами, наслаждаясь каждым моментом, дорожа их юными улыбками и невинностью, поклявшись всегда оберегать их. Сегодня вечером и каждую ночь.

Когда я вывел своего собственного ребенка на улицу с пакетом угощений в руке, таймер, который Ральф установил на цепочке огней на 201 участке, включился, и дом стал фиолетовым. Затем оранжевым. И снова фиолетовым. Красочное сердцебиение, в котором не было жизни. Маленькие флажки и лента на месте преступления светились зеленым под светом фонарей, а призраки в простынях, вывешенные на прошлой неделе моей собственной рукой, покачивались на ветру.

А потом миссис Веймер спустилась по подъездной дорожке к дому 201 с большой тыквой в руках. Она была освещена. Быстрым движением запястья она разорвала ленту, и хлипкая баррикада исчезла. Она подошла к ступенькам крыльца и поставила тыкву на землю. Ее морда улыбалась преувеличенной ухмылкой, неровно расставленными зубами. Большими лунными глазами.

Чьи-то шаги шаркали по дороге слева от меня. Рик Венгер держал в руках свою тыкву, лицо которой сияло. Рыдая, он отнес ее на крыльцо и поставил на ступеньки рядом с тыквой миссис Веймер. Дальше по улице я заметил еще три сияющих лица, подпрыгивающих по улице в направлении 201 дома. Лэнс, мальчик Макферсон и миссис Эштон присоединился к остальным и добавил свои тыквы к растущему бдению. Если бы существовали подходящие универсальные колядки на Хэллоуин, которые можно было бы петь в такое время, как это, я полагаю, они были бы спеты всеми жителями нашего квартала.

Я взял свой собственный "Джек-Фонарь", и мы понесли их, зажженными. Когда мы подходили к подъездной дорожке дома 201, я услышал скрип инвалидной коляски миссис Чисхолм, на коленях у нее была светящаяся тыква. Муж подталкивал сзади.

Каждый человек, находившийся там днем, пришел в ту ночь, чтобы отдать дань уважения единственным известным им способом - продолжать скрывать то уродство, которое было в 201 дворе. И до тех пор, пока город однажды не сравняет дом с землей и не оставит после себя пустое поле, мы будем продолжать поддерживать его жизнь.

Особенно в Хэллоуин.

Я практически вырос в доме у озера - мне нравится называть его хижиной. Он принадлежал моим бабушке и дедушке, они подарили его моим родителям, и теперь я живу там один круглый год. Однажды у меня будет жена, и у нас появятся дети, которые будут рассказывать истории о домике у озера, подобные моей. Ну, может быть, не совсем такие, как моя.

Мистер Овергаард жил на вершине холма в маленьком домике рядом с моей хижиной. Он кормил белок и птиц и оплакивал потерю своей жены и молодости. Я уже бывал в его маленьком домике раньше. В нем повсюду были развешаны фотографии его супруги, а над каминной полкой гордо висела его собственная фотография в военной форме. Понимаю, когда твои колени больше не сгибаются, а спина напрягается от того, что ты обоссался в штаны, выполняя обычные домашние дела, твоя фотография в расцвете сил служит полезным напоминанием о том, что так было не всегда. Что раньше ты был кем-то особенным. Кем-то, кто заставлял намокать женские трусики, а мужчин съеживаться.

Фотографии его жены были разного возраста - от подросткового до того, как она превратилась в раковую оболочку себя прежней. Мы были в хижине в то лето, когда она умерла. Четвертого июля того же года мистер Овергаард отвез свою жену на хосписной койке к озеру, чтобы посмотреть шоу фейерверков. Я держался на расстоянии и не мешал им, но наблюдал за ней. Ее глаза были похожи на два черных озера, распахнутых с детским удивлением многоцветными взрывами. Мистер Овергаард наблюдал за шоу через отражение в ее глазах. Я думаю, он знал, что это продлится недолго. Женщина умерла три дня спустя.

Мы ходили на похороны. Это был первый раз, когда я видел, как плачет взрослый мужчина.

Годы спустя хижина стала моей, и я все еще заглядывал к мистеру Овергарду. Мужчина настолько независим, насколько это вообще было возможно, он был как молодой холостяк. Но с разбитым сердцем и пенсией, которая удерживала его на плаву. Он ухаживал за своей лужайкой, следил за домом - внутри и снаружи - подметал причал, когда гуси устраивали на нем беспорядок, и, как я подозреваю, даже подстригал вечнозеленые растения вдоль моей хижины, когда меня не было дома.

Само озеро было приличного размера, хотя я бы и не сказал, что слишком большое. Вы сможете без проблем разглядеть дома на другой стороне. А с помощью телескопа, я полагаю, даже подсмотреть и за раздевающейся женщиной, если вам такое нравится. На озере обитает множество диких животных, но больше всего гусей и журавлей. Ну и, конечно же, лягушек. Время от времени мы даже замечали случайно забредших сюда оленей, в поисках воды. Всего два лета назад один из них подошел к мистеру Овергарду, когда тот сидел на причале, наклонился и съел сэндвич с арахисовым маслом и желе прямо у него из рук.

Озеро было убежищем, как я знал. Особенно для мистера Овергаарда это было местом уединения. Этот человек мог часами сидеть на причале, глядя на спокойную воду. Без удочки и книги, только он, озеро и мысли, какие могли быть у старика в голове.

Иногда я присоединялся к нему. Мы выпивали по шесть банок пива, и я слушал, как он рассказывал о своей службе в армии, о том, как он работал на железной дороге, и о своей жене. Но в основном он говорил о том, какой замечательной была раньше жизнь. Говорил, что мир был лучше, когда он был моложе, что любовь и покой было легче найти. Что их не нужно было искать. Они сами находили его. Я верил ему.

Однажды ко мне пришел рабочий, чтобы отдать мне смету на замену док-станции, которую мы делили. Она была старой и тонула - почти вровень с водой, - и даже малейший дождь погружал его на день или два под воду. Я не хотел, чтобы старик поскользнулся и сломал бедро или, что еще хуже, оказался на дне озера. Но в тот же день я выглянул и увидел, что мистер Овергаард лежит на причале, голова его покачивалась в воде.

Я побежал к нему, отгоняя гусей, которые толпились вокруг его тела. Я был уверен, что он мертв. Но как раз перед тем, как я добрался до конца причала, старик высунул голову из воды и посмотрел на меня, улыбаясь.

- Я в порядке, малыш. Просто смотрю что там, вот и все. Ты был бы удивлен, увидев, насколько там красиво.

Сюрреалистический - довольно хорошее слово для описания того, что я чувствовал в тот момент. Мистеру Овергарду было далеко за восемьдесят, и я никогда не ожидал, что он будет лежать на причале с головой под водой, во всяком случае, не для удовольствия.

Он поднялся - его колени хрустели, легкие хрипели - и спросил меня, не хочу ли я взглянуть.

- Тебе может понравиться то, что ты увидишь, - сказал он. - Я видел большую синегривку. Самую большую, наверное, в своей жизни. И как она умудрялась ускользать от нас, когда мы рыбачили.

Я сказал "нет, спасибо" и сообщил, что нашел рабочего, который починит причал. Он нахмурился и сказал, что хоть он и старый, но в нем еще осталось немного жизни. И что он хотел бы оставить все как есть. Я рассказал об опасности его сохранения, о том, что любой из нас может упасть или даже провалиться сквозь доски, но он был непреклонен, поэтому я отменил работы. Я достаточно взрослый, чтобы справедливо предположить, что возраст приносит с собой сентиментальность, которая иногда является единственным, что удерживает мужчину от того, чтобы проглотить пулю, особенно после того, когда его любимая ушла.

В течение следующих нескольких дней я наблюдал, как мистер Овергаард посещал причал и не раз лежал ничком, погружая голову в воду на долго, как только мог выдержать, а затем выныривал, отдышаться. Я пытался оставить этого человека в покое. То, что он стар, не лишало его права на частную жизнь. Но его новое времяпрепровождение действительно беспокоило меня, и я чувствовал себя обязанным следить за ним. И вот однажды я купил упаковку из шести бутылок его любимого пива "Stroh's", наполнил холодильник льдом, а затем направился к причалу со своей удочкой и снастями. Я знал, что, в конце концов, он появится. И сразу после ужина он пришел.

- Добрый вечер, приятель. Я принес тебе "кожурку".

Так он называл свои сигары - "кожурки". Я не уверен, почему он их так назвал, но мне понравилось это слово. Он протянул мне одну.

- А я взял пиво, - сказал я.

Он развернул стул и сел рядом со мной, затем открыл холодильник.

- "Stroh's", - сказал он с освежающим вздохом. - У каждого мужчины есть любимое пиво. Я когда-нибудь говорил тебе, почему это мое?

Он поднял пиво так, словно гордился им, затем открыл его и сделал большой глоток.

Мужчина уже рассказывал мне эту историю раньше, она была хорошей, и я никогда не возражал слушать его истории дважды или даже трижды.

Я зажег сигару и затянулся. В ней точно была гвоздика, плюс что-то, что придавало цитрусовый привкус. Я никогда не был поклонником сигар, но "кожурки" мне нравились. Старик же похвалил пиво и природу.

- Это любимое пиво моего отца. Впервые он попробовал его, когда служил в Европе, а потом началась война... Первая мировая, заметь.

Он сделал глоток.

- До войны пивоварня "Stroh" варила пиво на открытом огне. Это когда используют прямое пламя, а не пар. Чем выше температура, тем больше вкуса у него будет.

Я сделал глоток, чтобы проверить вкус.

- Это единственное пиво, к которому у них там был доступ, и когда папаша вернулся домой, он контрабандой переправил ящик в штаты, не зная, что оно уже продавалось здесь. Все, что он приносил домой, отправлялось прямиком на чердак - его форма, медали, даже пиво. Я думаю, он хотел забыть. Ну, так и произошло, и это пиво простояло там пятнадцать лет. И вот однажды, во время сухого закона, он возился с вещами и нашел его. В тот день он стал счастливым человеком, будто нашел зарытое сокровище. И я полагаю, что так оно и было. На самом деле отец был так счастлив, что подарил мне бутылку. Я еще даже не достиг подросткового возраста, а уже взлетаю на двенадцати унциях. С того дня я понял, что "Stroh's" - мое пиво, точно так же, как и "кожурки" - мои сигары.

Еще глоток.

- Обожаю эту историю, мистер Овергаард.

- Сделай мне одолжение, малыш. Прекрати это дерьмо с мистером, ты знаешь, как меня зовут. ...и больше пожалуйста не лови рыбу с причала.

- Хорошо, Билл... но почему мне нельзя ловить рыбу?

- Под водой очень красиво, сынок. Ничего подобного сверху нет. Во всяком случае, здесь ничего нет. И когда я там, внизу, становлюсь кем-то другим. Я ношу это озеро как маску.

Я помолчал, обдумывая это. Эти разговоры казались безумными. Или это оно и было на самом деле?

- Я и не жду, что ты поймешь. Просто сделай мне одолжение и не лови рыбу с причала.

Посмотрел вниз, на причал. Лес был серо-зеленым. Случайная волна выталкивала воду через небольшое отверстие в одной из досок. В конце концов, его придется заменить с согласия мистера Овергаарда или без него.

- Нет проблем, Билл. Я скоро куплю лодку. Мы выйдем в ней, возьмем удочки рака ловки. Поймаем себе несколько больших синегривок.

- Может быть. - Мистер Овергаард поднял свое пиво и допил его. - Обожаю его вкус.

В течение следующих нескольких дней мистер Овергаард проводил все больше и больше времени на причале, опустив голову в озеро. Я действительно старался не обращать внимания, позволять ему делать это. Но однажды я заметил, что он не поднял голову подышать воздухом. Я побежал к причалу, уверенный в его смерти. На этот раз, поддавшись панике, я соскользнул с причала в воду. Я вскарабкался на край и подтянулся. Мистер Овергаард сидел на причале, посмеиваясь над моим падением. Его нос был заткнут трубками, которые тянулись за головой, лицо было бледным и морщинистым. Он соорудил самодельную трубку для подводного плавания, чтобы продлить свои визиты под водой.

- Осторожнее, малыш. Они становятся все более скользкими.

- Это именно то, о чем я говорю, Билл. Этот док нужно убрать. Эта штука едва держится над водой. Ты будешь следующим, кто...

- Позволь мне сказать тебе кое-что, сынок. Ты чувствуешь запах мочи? Это я. За последние два дня я сменил три пары штанов. То, что я писаю в штаны, для меня совершенно ново, и это пугает меня до смерти. Мое время на этой земле ограничено... тело уже отключается, я это чувствую. Так что, черт возьми, если я хочу лежать здесь, опустив голову в озеро, чтобы убежать от всего этого, тогда это то, что я собираюсь сделать. Для меня больше нет ничего над водой. Это не мой мир... Мой мир умер давным-давно.

Каким-то образом я его понял. Его жена была последней частичкой того, что напоминало ему любовь или жизнь, и этот жестокий, наполненный ненавистью мир действительно больше не принадлежал ему. Для милого старика, который служил неблагодарной стране во времена, когда любовь действительно находила тебя, это место стало его последним пристанищем.

Я по-прежнему время от времени наведывался вечером на причал, наполняя холодильник пивом на случай, если он присоединится ко мне, но я решил больше никогда не беспокоить мистера Овергаарда по поводу его пребывания в воде.

Шли недели, и мистер Овергаард перестал покидать док. Теперь он жил на нем, питаясь водой и всем остальным, что давало озеро - тысячелистником, листьями лилий, водорослями, мелкой рыбой.

Во время моих визитов я время от времени рассказывал свои собственные истории или рассказывал о своих планах на будущее. Не думал, что он когда-либо слушал меня. Я подозревал, что он не мог, так как большую часть времени даже его уши были погружены в воду - озеро как маска.

Запах мистера Овергаарда становилось все труднее выносить. Я хотел привести его в порядок, на самом деле ради него, а не себя. Передо мной был человек, который сражался на войне, жил, любил и был полон большей мудрости, чем кто-либо из тех, кого я знал, и все же он лежал в своих собственных нечистотах.

Наконец, однажды вечером, когда солнце село, окрасив озеро в оранжевый цвет, я лег рядом с мистером Овергардом и погрузил лицо в озеро. Послышался быстрый плеск воды, когда мои уши наполнились, а затем все стихло. Я открыл глаза. Было темно. Синегривка - едва видимая - зигзагом пронеслась между стеблями сорняков внизу, и что-то пробежало по песку, оставив за собой пыльное облачко, которое рассеялось как в замедленной съемке. Я держался так долго, как только мог, в груди у меня колотилось, горло сдавило. Затем я вынырнул из воды, хватая ртом воздух.

Мистер Овергаард последовал моему примеру и открыл свое лицо мне, всему миру. Озеро было уже не метафорической маской, а настоящей.

Меня испугали не улитки, которые забивали его уши и цеплялись за мочки, как водные украшения. Ни водоросли, которые окрашивали его морщинистые губы в зеленый цвет. Или даже припухшие веки, которые теперь больше напоминали губы, чем веки, - широкие, неровные щели, под которыми не было видно ничего, кроме пустых глазниц, где, как я представляю, было что-то живое. Что-то, что выглядывало из своего похожего на пещеру жилища только на то время, чтобы добыть пищу. Пещера, где будет гнездиться его потомство. Ничто из этого не беспокоило меня так сильно, как улыбка на его лице. Взгляд просветления, который никто из нас никогда не смог бы понять.

В то время как ужас передо мной сочился той же водой, в которой я провел свое детство, его лицо выражало удовлетворение. Такого рода, которого я не был уверен, что когда-нибудь испытаю.

- Оставь все это позади, малыш, - голос мистера Овергаарда пузырился от мокроты, его дыхание было невероятно зловонным. Затем он опустил голову вниз и снова погрузился в озеро.

Я оглянулся на хижину. Кухонный свет отбрасывал отсвет на холм и скользил вниз, распространяясь на место, где когда-то стояли качели. Место, где я планировал когда-нибудь построить еще одни для своих собственных детей.

В то время как жизнь мистера Овергаарда приближалась к концу, у меня были свои планы. Планы, которые давали светлую надежду в мрачном мире. Планы сдерживать желание моих собственных детей уйти от жизни, которую им дали, по мере того, как они превращаются из блаженно невежественных в глубоко осознанных людей. Чтобы удержаться от соблазна надеть свою собственную маску.

Мы втроем собрались вместе и разбили лагерь в гостиной Джонатана, пока он лежал в постели наверху, умирая. После недели, проведенной в больнице, врачи отправили его домой без особой надежды на выздоровление, поскольку его организму не хватало сил бороться с инфекцией. Лихорадка сохранялась, достигая опасного уровня, никогда не опускаясь ниже тридцати восьми. Его жена позвонила нам всем, спросила, не придем ли мы навестить его. Она думала, что знакомые лица поднимут ему настроение, возможно, повысят шансы на выздоровление. Это была отчаянная попытка, полная пессимизма.

Когда мы приехали, нам велели надеть хирургические маски и стоять только на пороге комнаты Джонатана. Эта дистанция соблюдалась по настоянию лечащего врача - пожилого джентльмена, который все еще наносил визиты в их дом. Хотя доктор не мог быть уверен в какой-либо возможной инфекции, он хотел быть в безопасности. Я думаю, мы все так и сделали на всякий случай. Джонатан и сам не мог бы выразить это иначе, но те несколько минут, которые он бодрствовал каждый день, были потрачены на то, чтобы попить воды и взывать к Господу о помощи, исцелении или милосердной смерти.

Однажды мы втроем попытались побеседовать с нашим другом из безопасного коридора. И хотя он, казалось, был рад нас видеть, его глаза не могли оставаться открытыми достаточно долго, чтобы точно определить, кто есть кто. На это было тяжело смотреть. Его лицо было цвета застекленного алебастра с глубоко посаженными глазами. Затонувшая оболочка. Едва заметный след того человека, которым он был раньше. Каждому из нас было ясно, что без божественного вмешательства Джонатан скончается еще до окончания выходных.

В доме пахло антисептиком и болезнью - предупреждающий знак для здоровых, чтобы они держались подальше. И казалось, что сама Смерть расположилась лагерем в этой гостиной вместе с нами, ожидая своей очереди навестить Джонатана, когда запах сменится запахом разрыхленных кишок и остывающей плоти.

Мы провели выходные, подпитываясь алкоголем и развлекаясь покером, сдавая карты до рассвета, как в молодости, когда Джонатан каждую субботу вечером занимал место с нами.

Жена Джонатана настояла на том, чтобы кормить нас. Но все остальное время она проводила в своей комнате, скорбя о неизбежной потере мужа. И хотя наше пьяное поведение на первом этаже казалось неуместным в данных обстоятельствах, она настояла, чтобы мы продолжали, заявив, что это похоже на более счастливые дни и помогает ей справиться с приближающимся неумолимым горем.

Это была наша последняя ночь там, и мы с головой погрузились в бутылку односолодового скотча. По мере того, как алкоголь развязывал губы и вплетал нас то в эпизоды печали, то в пьяную радость - как это обычно бывает с крепким алкоголем, - наш разговор становился мрачным.

- Когда я умру, я хочу, чтобы меня съели птицы, - сказал Билл. - Думаю, это такое тибетское погребение. Видел как-то по телеку.

- Я бы не отказался от мавзолея. Моя собственная маленькая квартирка после смерти, - сказал я.

- Лучше тебе тогда начать экономить прямо сейчас, - сказал Том. - Они не раздают их всем желающим, ты же знаешь.

- Мужчина может мечтать.

- У меня друг на работе умер. Его жена кремировала его, и теперь использует его прах для создания картин. Это заставляет ее чувствовать, что он присматривает за ней. Находит в этом утешение, - сказал Билл.

Том нахмурил брови.

- Это какой-то мрачняк прям.

Я не согласился.

- Не совсем. Тяжелая утрата - страшное горе. Я не могу представить, что потеряю Кэрол. Если бы я умел рисовать, наверное, сделал бы то же самое... если бы обнаружил, что это помогает.

Том перетасовал карты, раздал еще одну комбинацию.

- Моя свекровь провела спиритический сеанс, чтобы она могла поговорить со своим мужем после того, как он ушел. Она заставила нас присоединиться к ней.

- Серьезно? - спросил я. - И как он прошел?

- Типично киношная херня. Мы взялись за руки и сосредоточились, пока медиум говорила.

- Мерцание огней, озноб и все такое подобное было? - спросил Билл.

- Моя свекровь утверждала, что видела, как он сидел рядом с ней и улыбался. Она сказала, что чувствовала его запах, ощущала его руки в своих. Но я ничего такого не видел.

- Она чокнутая, или ты действительно думаешь, что она что-то видела? - поинтересовался я.

- Я не знаю, но она была чертовски убедительной.

Затем послышался звон стекла о дерево, и наши взгляды были прикованы к лестнице, по которой спускалась пьяная жена Джонатана с бокалом в руке, который грозил пролиться. Ее халат был распахнут, грудь обнажена, а лицо превратилось в черное месиво, перепачканное тушью.

- Сдайте и мне, ребята. - Ее голос надломился, когда она боролась за самообладание.

Я уверен, что у каждого из нас в голове пронеслись две мысли. Первым было чувство вины из-за внезапного возбуждения при виде обнаженной жены нашего друга. То ли наши чресла шевелились от алкоголя, то ли просто от того, что мы были мужчинами, я не знаю. Но чувство возбуждения было налицо и, учитывая обстоятельства, оно было отвратительным. Вторым было величайшее сочувствие, которое мы испытывали к женщине, которая разваливалась на части у нас на глазах... чьи собственные глаза опухли от горя.

Первым встал Билл. Но я подбежал к ней раньше, прижал к себе и застегнул халат. Она села с нами и завязала разговор, пока мы приостановили игру.

- О чем вы, ребята, говорили? Смерть и призраки?

Мы посмотрели друг на друга, запинаясь в своих языках. Так и не найдя нужных слов.

- Как ты думаешь, мой Джонатан будет преследовать этот дом, когда его не станет?

- Куда бы он ни отправился, Бет, я уверен, он будет спокоен, - ответил Том.

- А что если нет? Что, если он застрянет между здесь и там, из-за какого-нибудь незаконченного дела?

- Я не думаю, что это так работает, - отозвался я.

- Кто может сказать? Никто из нас не знает. - В ее тоне слышалось отчаяние и утешение от выпивки. - Я слышала, как вы говорили о спиритическом сеансе. Хочу знать, что могу на вас рассчитывать. Парни... сделайте для меня то, что Том сделал для своей тещи.

- Джонатан еще даже не умер. - сказал Билл.

- Но он умрет! От него уже пахнет. Ты не был там сегодня вечером. - Она опустила голову на руки и проговорила остальное сквозь мокрое, искаженное гримасой лицо. - Я чувствую запах его разложения.

Мы трое ничего не сказали и утешающе положили на нее руки, пока она плакала. Мы оставались в таком положении несколько минут. Затем Бет взяла себя в руки и поднялась наверх, чтобы побыть со своим мужем. Бокалы были наполнены, и игра в покер продолжилась, а также воспоминания, высказанные вслух о Джонатане и о том, каким человеком он был - верным и честным другом. Неудивительно, что он нашел жену раньше любого из нас. И сохранил ее. До самого конца.

Значительно позже в двух ночи мы услышали испуганный голос Бет, отчаянно говорившей по телефону наверху. Наши мысли стали мрачными, и мы обнаружили, что смотрим в пол, бросая наши карты в стопку, чтобы никогда больше не поднимать их в этом доме. После телефонного звонка Бет спустилась вниз, одетая в пижаму, с таким же опухшим лицом.

Мы стояли в ожидании плохих новостей.

- Я думаю, это происходит, - захныкала она. - Он умирает... прямо сейчас!

Подбежали к ней и повторили возложение успокаивающих рук. Как неуравновешенные телята, пьяные после недавних родов, мы неловко стояли вокруг Бет, чувствуя себя не в своей тарелке и изо всех сил пытаясь устоять под тяжестью скорби будущей вдовы и бутылки скотча.

- Я позвонила доктору Хэммонду. Он уже в пути. Если вы хотите попрощаться с ним, то тогда вам лучше подняться прямо сейчас.

Мы по очереди обняли Бет, а Билл остался, чтобы утешить ее. Мы с Томом взялись за перила и поднялись по лестнице. В двух шагах от вершины нас поразил запах. Бет была права. От него уже несло смертью. Возможно, Смерть терпеливо ждала внизу, прислушиваясь к нашим дискуссиям, наблюдая, как я блефую во всех выигранных раздачах, зная то, чего не знали мы все. Присматриваясь к каждому из нас и зная, что сегодня ночью наш друг покинет нас.

Дверь в комнату Джонатана была открыта. Его руки были опущены по бокам, глаза открыты, их взгляд устремлен в никуда. В них не было никакого блеска. Они высыхали.

Как и накануне, мы с Томом остались прямо за пределами комнаты. Мы уставились на разинутый рот Джонатана, на его слишком короткие вдохи, заканчивающиеся тихими хрипами. Октябрь уходит порывом ветра в канун Дня всех святых.

Я посмотрел на Тома. Как и я, он прикрыл рот ладонью, его зрение было закрыто слезами, которые не хотели проливаться, но скоро прольются. Каждый из нас сказал несколько сердечных слов, а затем направился обратно вниз к Бет, Биллу и бутылке.

Прибыл доктор - с маской на лице - он передал свое пальто Бет, которая протянула мужчине чашку кофе. Он выпил его, будто это была холодная вода. Мы поприветствовали его и выслушали, как Бет сообщила о ухудшении состояния Джонатана. Доктор Хаммонд направился наверх с чемоданом, который больше походил на багаж, чем на то, что вы ожидаете увидеть у врача, например, маленькую черную кожаную сумку, но достаточно большую чтобы вместить стетоскоп, термометр, немного йода, пинту воды и виски.

Пока доктор был наверху, остальные из нас сидели за обеденным столом, пили и слушали Бет, когда она говорила об организации похорон, и о том, что у них так и не было ребенка, которого они всегда хотели, и как, о Боже, она хотела, чтобы он был у них. Чтобы маленькая частичка его все еще была здесь, что-то, что сохранило его улыбку, может быть, ямочку на подбородке, его любовь к искусству, его любовь к фотографии и его остроумие. Может быть, тогда она почувствовала бы, что жизнь все еще стоит того, чтобы жить.

Наконец, Билл извинился и пошел навестить Джонатана, а мы с Томом остались с Бет. И когда я слушал ее рассказ, я задавался вопросом, действительно ли Джонатан знал, какое благословение он получил в этой женщине. Никогда прежде я не видел такой печали, такого презрения к жизни без своей лучшей половины, которая могла бы разделить ее. Ее запинающаяся речь и дрожащий подбородок до сих пор вызывают боль в моем сердце.

Затем наше внимание привлек Билл, который стоял у подножия лестницы. Его лицо было вытянутым, будто он держал полный рот камней. Или плохих новостей.

- Нет! - Захныкала Бет. - Боже, нет, нет, нет.

- Мне так жаль, Бет, - Билл едва мог выдавить из себя эти слова.

- Ты уверен? - спросил я.

- Он перестал дышать.

Билл не упомянул долгий, тихий стон, который предшествовал остановке подъема груди Джонатана, или запах кала, когда он пролился на простыни, и особенно не упомянул муху, которая села на открытый глаз Джонатана и оставалась там дольше, чем следовало.

- О, Боже! - Бет бросилась ко мне, безудержно рыдая.

У Тома был пустой взгляд, который, казалось, видел сквозь стены и дальше по улице и просто продолжал идти, куда угодно, только не сюда. Билл сидел, уставившись в деревянный стол. Бет дрожала в моих объятиях, ее рыдания были приглушены моей рубашкой, на которой остались следы ее туши.

- Я не могу... не могу идти туда... не сейчас, - сказала Бет сквозь слезы.

- Мы обо всем позаботимся, - сказал я, глядя на остальных. - Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь.

- Мы здесь ради тебя, Бет.

- Все, что тебе нужно...

Внезапно Бет перестала плакать и взяла себя в руки. Она прочистила горло и начала говорить, намекая на наш предыдущий разговор о спиритическом сеансе. Засыпала Тома вопросами, касающимися церемонии, и в частности, какие материалы для него нужны. Когда он сказал, что нужны только тускло освещенная комната, стол и свечи, она побежала на кухню и взяла коробок спичек и пять свечей, а затем поставила их все на стол.

Увидев недоумение на наших лицах, Бет воскликнула:

- Мне это нужно.

- Бет. Я думаю... - начал Том.

- Я должна это сделать, Том... Я хочу, чтобы он знал... хочу, чтобы он знал, что я люблю его и что... что со мной все будет хорошо. Ребята, вы мне поможете? Пожалуйста!

Опять же, будь то алкоголь или слабость мужчины перед глазами скорбящей женщины, мы все согласились, надеясь, что это поможет Бет успокоиться.

Бет зажгла свечи и взяла меня и Билла за руки.

- Возьмитесь за руки, - сказала она. - Том, не мог бы ты, пожалуйста, провести сеанс?

- Хорошо, но ты должна знать, я действительно не знаю, что делать. - Том взял мою руку и руку Билла и положил их на стол.

И без дальнейших колебаний Том начал.

- Все закройте глаза и подумайте о Джонатане. Подумай о том, что он жив. - Он сделал паузу, затем: - Подумайте о том, что он здесь, с нами... и... пригласите его в свои сердца... в свои души.

Бет крепко сжала мою руку. Я чувствовал, как ее обручальное кольцо сильно прижимается к костяшке моего пальца, и задавался вопросом, как долго после смерти Джонатана она будет продолжать носить его, и знал, что если бы ей пришлось ответить на этот вопрос сейчас, она бы сказала всегда, что никогда не наступит день, когда оно сойдет с ее пальца.

- Джонатан, если ты меня слышишь, мы приглашаем тебя сюда, поговорить с нами. Мы твои друзья и семья... твоя жена здесь.

Бет не выдержала, стол затрясся от ее рыданий.

- Джонатан. Бет хочет поговорить с тобой... и если бы ты мог...если бы ты мог как-нибудь поговорить с ней, ей бы это помогло.

Голос Тома был полон неуверенности, но Бет, казалось, не замечала этого.

- Милый, ты меня слышишь? Это я. Бет. Я здесь, милый. Пожалуйста, поговори со мной.

Мы просидели в тишине целую минуту, прежде чем Бет сказала:

- Это не работает, Том. Я его не слышу. Я его не чувствую.

- Джонатан, пожалуйста, поговори с нами. Прямо здесь, прямо сейчас, - сказал Том.

В течение десяти минут была какофония голосов, когда мы говорили одновременно с приглашениями и мольбами, все это время Бет сжимала мою руку с ненасытной решимостью.

- Пожалуйста, милый. Приди ко мне. Мы приглашаем тебя. Пожалуйста, приди ко мне, Джонатан. Мне нужно почувствовать тебя... Мне нужно, чтобы ты меня услышал. Даже если всего на мгновение.

То, что мы делали, казалось неестественным, неправильным. И наступил момент, когда я больше не хотел иметь ничего общего с этой проклятой церемонией. То, во что я никогда не верил с самого начала. Но я хотел мира для жены моего друга, и если этот отчаянный поступок мог как-то помочь, то я был готов выдержать его, несмотря на мои истинные чувства к нему.

Затем налетел сильный ветер, который продрал меня до костей. Я открыл глаза и увидел, что Бет улыбалась, ее волосы развивались как на ветру, а руки были подняты вверх.

- О, милый. Ты здесь. Я вижу тебя... вижу тебя, детка. Я так сильно люблю тебя. Со мной все будет хорошо... Я буду безумно скучать по тебе, но со мной все будет хорошо.

Крики горя Бет сменились криками изнуряющего облегчения. Что касается меня, то я видел свое отражение в лицах моих друзей, когда они смотрели с отвисшими челюстями и широко раскрытыми глазами. Прохладный ветерок снова пронесся сквозь нас, а затем ушел. Мы подождали мгновение, но, казалось, все было кончено. В этот момент доктор Хэммонд позвал из другой комнаты.

Словно устыдившись своего поступка, Бет задула свечи и включила свет.

- Мы здесь, доктор Хэммонд.

Доктор вошел в комнату со своей сумкой, его лицо было опущено.

- Соболезную, миссис Дэвис, ваш муж скончался.

- Я знаю. Спасибо, доктор. Билл рассказал нам.

- Билл сказал вам?

- Да, минут пятнадцать, двадцать назад.

- Извините меня, миссис Дэвис, но ваш муж скончался всего несколько минут назад.

Мы посмотрели на Билла, который заговорил.

- Я был там, наверху. Я видел его. Он не дышал. Я видел, как он испустил свой последний вздох. Он... он испачкал постель. Я был там, я стоял прямо в дверях.

- Сэр, это правда... - Доктор взглянул на Бет извиняющимся взглядом, стыдясь того, что ей сообщают такие подробности... испачкал постель. - Временно он действительно перестал дышать, но все это было результатом небольшого припадка, который в конечном итоге снял его лихорадку. Если честно, после этого эпизода ему действительно стало немного лучше.

- Лучше? - спросила Бет, прижимая руку ко рту.

- Да. Когда приступ утих, он осознал свое окружение, меня, свое положение. На мгновение я был немного оптимистичен в отношении его состояния.

- Я не понимаю. Моему Джонатану стало лучше, а затем он умер?

- Да, мэм. Он изо всех сил старался остаться с нами, остаться с вами, миссис Дэвис. Он действительно пытался. Старался. Ваш муж был очень сильным человеком. Но я боюсь, что тяга к другой стороне оказалась сильнее.

Тяжесть в комнате повисла черным облаком, которое давило на каждого из нас, когда мы опускали глаза в пол, ища ответы в огромном океане сожаления, единственным звуком был свист крови жизни, который проносился в наших ушах, издеваясь над тем, что мы живы и здоровы. И возможно ответственны за его смерть.

Наконец, плач нарушил тишину, когда Бет Дэвис окончательно сломалась - тонкая трещина, которая распространится и никогда не заживет. Мы все развалились на части. И никто из нас никогда больше не попытается заговорить с мертвыми.

Или не совсем с мертвыми.

Солнечные лучи падали на лед в чашке Тима, время от времени привлекая его внимание, когда кубики перекатывались, как бесформенные диско-шары, в коричневом освежающем напитке. Он допил остатки чая и заглянул в чашку. Она была испачкана у основания из-за 364 дней употребления его новой привычки.

До прошлого лета Тим никогда не был большим любителем чая. Он был создан для пожилых людей, наряду с дневным сном, бифокальными очками и жалобами на все подряд. Но в течение последнего года напиток служил ему напоминанием о том, что иногда просто происходят вещи, которые должны произойти.

Как два лета назад, когда по соседству пронесся ужасный шторм, на несколько дней отключивший электричество и даже вырвавший с корнем несколько деревьев – одно из них находилось во дворе Тима. Чудовищная тварь проломила крышу его крыльца. Поначалу Тим был огорчен разрушением, но в течение двух недель он обналичил чек на две тысячи долларов от своей страховой компании и заготовил полный запас бесплатных дров в гараже на следующую зиму.

А прошлым летом была миссис Лоуренс...

Все происходит в свое время. Жизнь не была ошибкой, как и ее события.

Миссис Лоуренс принесла с собой уникальную степень хаоса, хорошо скрытую внутри миниатюрного, морщинистого тела, которое было сгорблено больше, чем следовало бы. На первый взгляд у старухи были мягкие манеры поведения, а ее лицо трескалось, как древесная кора, когда она улыбалась. Восемьдесят пять лет под калифорнийским солнцем создали бронзовую кожу, которую она носила.

Ее гордостью и радостью был ее сад. Обилие цветов, трав и даже грибов организованными группами покрывали землю по всему ее заднему двору, упираясь в деревянный забор, отделяющий ее собственность от двора Тима. Ворота были странно расположены вдоль забора, открываясь на каждую лужайку. Мистер и миссис Лоуренс, будучи первоначальными владельцами обоих домов, в молодые годы построили ворота, чтобы освободить место для газонокосилки, чтобы удобно было косить оба газона. Тим купил этот дом три года назад, и покосившиеся ворота все еще стояли.

После того как Тим купил дом, он, конечно же, сам ухаживал за газоном. Наружный ремонт помог ему пережить развод. Энергия, когда-то потраченная на то, чтобы придумать способы удержать свою изменяющую жену, затем была потрачена на то, чтобы посрамить даже красочный холст миссис Лоуренс на заднем дворе. Но в то время, как зеленые растения пожилой женщины вдохнул яркую жизнь в тесный участок земли, на протяжении многих лет ее рот разрушал некогда прочный фундамент, который был ее супругом.

Мистер Лоуренс часто игнорировал словесные оскорбления своей жены, но Тим мог сказать, что со временем безжалостное принижение смягчило мужчину, превратив его из крепкой кирпичной стены во впитывающий песок замок, который медленно разрушался. Прямая походка, которую он когда-то держал, превратилась в неуклюжее ползание, и не по вине его стареющего позвоночника, а по вине ядовитого языка его жены.

Ворчание женщины часто звучало как саундтрек к тяжелой работе Тима во дворе. Он изо всех сил старался не обращать внимания на пренебрежительные слова, но такие акцентированные фразы, как "бесполезный", "никуда не годится" или "идиот", часто проникали в его уши – достойный презрения припев в другие прекрасные дни. Временами Тим издалека наблюдал, как мистер Лоуренс спокойно стоял со своим разбитым эго, принимая каждый удар от своей безжалостной ведьмы-жены.

Однако миссис Лоуренс не ограничивала свои жалобы и критику только своим мужем. В частности, в течение летних месяцев Тим часто сам получал словесные выпады по поводу своей собаки и ее лая.

- Этот твой адский пес бегает здесь и пугает меня до смерти, - жаловалась она.

Это было правдой. Немецкая овчарка Тима, Тень, без колебаний громко заявил о своем мнении о миссис Лоуренс остальным соседям.

- Я прихожу сюда, чтобы расслабиться, а не умереть от инсульта, потому что ты не можешь справиться со своей дворнягой. Или заткни ему пасть, или я заткну его сама!

В большинстве случаев Тим выпускал Тень только тогда, когда не было никаких признаков миссис Лоуренс на улице. Но иногда, когда старая карга срывалась на своем несчастном муже, Тим позволял Тени пойти и "напугать старуху". Это помогало ей переключить внимание со старика на собаку, которая, безусловно, могла перенести ее жестокое обращение лучше, чем любой сломленный человек.

В начале прошлой весны Тень отсутствовал большую часть дня. Все было тихо, пока Тим не услышал самые маниакальные звуки, которые когда-либо издавала собака. Тим поспешил на задний двор и обнаружил, что Тень отчаянно царапает ворота когтями, издавая какофонию устрашающего рычания и лая. Часть ворот была расколота, а рядом на земле валялись деревянные обломки.

- Тень! Иди сюда! - крикнул Тим через весь свой двор.

Пес повиновался и отступил к дому, его пасть была покрыта пеной, к морде прилипли струйки густой слюны. Тим оглянулся и увидел миссис Лоуренс. Но вместо своей обычной тирады, ни разу не взглянув в сторону Тима, она быстро прошла через задний двор и вошла в свой дом, одетая только в домашний халат и тапочки, как ребенок, замышляющий недоброе.

Позже той же ночью Тим проснулся от гнилостного запаха. Он вошел в столовую и обнаружил Тень, лежащего на деревянном полу рядом с большой лужей его собственных жидких фекалий. Собака пристыженно посмотрела на Тима и заскулила. Он попытался встать, но только его передние лапы были в состоянии функционировать, все, что было ниже, парализовало.

Тим прибрал беспорядок и бросил одеяло на пол рядом с диваном в гостиной. Он осторожно переместил Тень на него и поставил рядом миску с водой. Несколько минут утешая свою больную собаку, Тим растянулся на диване и заснул. Утром он первым делом позвонит ветеринару.

Когда Тим проснулся, он обнаружил, что Тень не спал и тяжело дышал. Тим позвонил по телефону и отнес свою собаку к грузовику. Ветеринар взял образец кала, спросил о симптомах Тени и порекомендовал оставить собаку на ночь в ветеринарной клинике. Тим согласился и поехал домой.

В тот день поднялась прохладная весенняя температура, и к полудню стало приятно тепло. Госпожа Лоуренс была во дворе, и он воспользовался этим. Тим снова обратил внимание на ворота и пошел осмотреть повреждения, но, похоже, их было совсем немного. Тим опустился на колени, чтобы поднять щепку, но обнаружил, что это вовсе не дерево, а кусочки гриба.

"Или заткни ему пасть, или я заткну его сама!"

Обычно Тим не придал бы значения кусочкам грибов; возможно, они разрослись и протиснулись через ворота. Но из-за обстоятельств, связанных с Тенью, он рассматривал другие причины. Была миссис Лоуренс действительно способна на такую злобу, чтобы отравить чье-то домашнее животное? Тим обдумал опыт общения, который у него был с этой женщиной за последние три года, и решил, что, возможно, так оно и было, эта ее обвисшая кожа - не более чем овечья шкура.

Он слышал сухой свист миссис Лоуренс через забор. Тим почувствовал удовлетворение от этого. Он взял кусочек гриба, зашел внутрь и вызвал ветеринара. Спросил, возможно ли, что Тень мог быть отравлен, и если да, то могло ли это быть вызвано грибами? Ветеринар сказал, что перезвонит на следующий день, надеясь получить ответ на его вопрос.

Затем Тим наблюдал за миссис Лоуренс со своей террасы. Он считал себя параноиком, потому что его пожилая соседка – сварливая ведьма или нет – была способна на такое зверство. Мистер Лоуренс сидел в своем патио, читал книгу и потягивал чай со льдом. Тим задавался вопросом, не развелся бы он сам, если бы стал тем, кем был мистер Лоуренс: наполовину мужчиной, сморщенным и слабым под тяжестью оскорблений со стороны своей жены, навсегда застрявшим в браке, слишком старым, чтобы расстаться с ним.

Лучше умереть в одиночестве, чем медленно от языка старой гадюки.

Остаток дня Тим провел, ухаживая за своей лужайкой, слушая, как миссис Лоуренс насвистывает мелодии, в какой-то момент оглянулся и увидел ее с новообретенной пружинистостью в походке. Думая об этом весь день, Тим все больше и больше убеждался, что женщина отравила его собаку. В конце концов, по мере приближения дня, свистящие песни уступили место чрезмерным крикам, целью которых был мистер Лоуренс.

Унижение продолжалось и продолжалось, хриплый женский голос и непрекращающееся молчание мужчины. Тим больше не мог сдерживать свой язык, поэтому он крикнул через забор:

- Да заткнись ты уже на хер!

Тишина.

Тим присел на корточки, его тело было скрыто деревянным забором, где он выдергивал сорняки. Сквозь щели в заборе Тим видел, как Лоуренсы смотрят в его сторону. Он поклялся, что видел, как мистер Лоуренс слегка улыбнулся, прежде чем войти внутрь, в то время как миссис Лоуренс стояла, глядя на забор, будто пытаясь разглядеть точное место, которое Тим использовал в качестве щита. Наполовину сожалея о своей вспышке, Тим оставался неподвижным, пока старые глаза женщины не закрылись, а ее рот не вернулся к свисту.

Первым делом на следующее утро Тиму позвонил ветеринар. Они дали ему что-то, чтобы успокоить желудок и восстановить гидратацию. Тень был жив и здоров, хотя ему все еще требовался дополнительный отдых. Ветеринар сказал Тиму, что, скорее всего, Тень съел что-то ядовитое, но он не был уверен, был ли это гриб, а если и был, то это необязательно означало, что это было сделано намеренно.

Позже в тот же день Тим привез Тень домой и приготовил гнездо из одеял в углу гостиной, где собака хорошо отдохнет, согласно инструкциям ветеринара. Тень держался особняком большую часть дня и оставался тихим и близким к дому всякий раз, когда ему разрешали выйти на улицу.

Незадолго до наступления темноты Тим позвал собаку, чтобы тот пришел после того, как его выпустят, подышать свежим воздухом и размяться. Миссис Лоуренс, которая сидела и читала в своем патио, подняла глаза от книги и заметила Тень, поднимающуюся по лестнице на веранду. Тим заметил удивление на ее лице.

Она пролила свой чай, разбив стакан об пол.

- Этот зверь будет гореть в аду, - пробормотала она и направилась внутрь.

У Тима больше не было никаких сомнений.

Хотя следующие несколько дней были наполнены ясным голубым небом, а миссис Лоуренс проводила дневные часы в своем саду, свист и пружинистые шаги прекратились – брови старой женщины сильно нахмурились, уголки рта опустились под тяжестью тысячи обид.

На третий день дома Тень, казалось, снова стал самим собой, бегая по двору и гоняясь за случайной белкой. День был пасмурным, и время от времени шел дождь. Зная, что миссис Лоуренс никогда не выходит на улицу в такие дни, Тим позволил своей собаке свободно бродить по двору, где Тень проводил большую часть дня без присмотра.

Но, как и в начале недели, раздался сердитый лай, который насторожил Тима, который бросился к задней двери. Звуки были еще яростнее, чем раньше, и Тим задался вопросом, был ли это вообще Тень. Когда Тим добрался до раздвижной стеклянной двери, он увидел, что это действительно была его собака, которая прорвалась через ослабленные ворота и прыгнула на сгорбленное и хрупкое тело миссис Лоуренс.

Тень вцепился в горло старухи, разрывая его с отчаянной яростью, ее ссохшаяся от старости кожа рвалась в его челюстях, как бумага.

Тим быстро вышел из дома и сделал быстрый вдох, чтобы накричать на свою собаку, но вместо этого он замер. Он стоял и смотрел, как его собака калечит заклятого врага: старую, озлобленную женщину.

Краем глаза внимание Тима привлекло какое-то движение. Мистер Лоуренс стоял в своем патио. Он не побежал на помощь своей умирающей жене.

Он не звал на помощь и не молил о пощаде. Он стоял и наблюдал, потягивая чай со льдом.

Тим оглянулся на ужасную сцену. Миссис Лоуренс лежала, подергиваясь, сжимая в руке маленький пакетик с грибами. Ее горло исчезло. Ее нижние зубные протезы оторвались и лежали у нее под языком, выставленные напоказ через огромную дыру в шее. Верхние зубные протезы выпали из ее неба и ударили по верхушке ее длинного языка, когда она булькала кровью, зубные протезы действовали как пара заводных стучащих зубов, ее язык был прикушен между ними.

Немного поздновато для этого, миссис Лоуренс. Тебе следовало бы научиться прикусывать язык много лет назад.

Тим еще раз посмотрел на мистера Лоуренса, который продолжал наблюдать за убийством своей жены. Он повернулся к Тиму и поднял свой бокал, словно произнося тост.

Тим оглядел свой цветущий сад, результат нескольких месяцев напряженной работы. Тень поставил ногу на старые ворота и пометил их желтым цветом, добавив оскорбление к мертвому телу, которое теперь было не более чем воспоминанием.

Мужчина ухмыльнулся и посмотрел на кусты во дворе Лоуренса. Он отметил мирную тишину вокруг себя. Достаточно тихую, чтобы почитать. Но сначала он выпьет еще чаю со льдом.

Я не буду тратить ни ваше, ни свое время, пытаясь дать ей подходящее описание. Для этого просто не существует слов. Могу только сказать, что своими глазами видел самый восхитительный из пейзажей; больше, чем самая сияющая звезда - великолепная милость для моих глаз. И как бы сильно я ни жаждал, не мог обладать ею. Моя история, как вы увидите, не из тех, что заканчиваются счастливым концом. На самом деле я испытываю отвращение, когда пишу, потому что разрываюсь между своей истинной любовью к ней и собственным эгоизмом.

Моя привязанность к ней началась в тот момент, когда я заметил ее издалека. В то самое утро меня разбудил кошмарный сон, после которого я чувствовал себя холодным и пустым. В течение всего дня я старался поднять себе настроение и найти причину меланхолии, вызванной всего лишь сном, когда мое настроение резко изменилось, как только я увидел ее. Мгновенно забыл обо всем, о чем размышлял. Она прогуливалась по аллее напротив меня. Впереди нее шла маленькая белая собачка, за которой тянулся короткий поводок. Я стоял как парализованный, словно только что ставший калекой, и, кажется, на мгновение даже перестал дышать. Смотрел, как она наклоняется, чтобы погладить длинную шерсть собаки, и ревность охватила меня, когда женщина подарила нежность этому существу.

Как вы, наверное, догадываетесь, в тот самый момент я влюбился. Слово "сражен" кажется подходящим. Я чувствовал, что мне не нужно ни слышать голоса женщины, ни знать что-либо о ней, так как само ее присутствие говорило за нее.

Я следовал за женщиной, пока она не достигла квартиры, которая, как я догадался, была ее собственной. Однако я не мог заставить себя подойти к ней. Чувствовал непреодолимую робость, красота пугала меня. Когда она закрыла за собой дверь здания, я разозлился на себя. Поклялся, что если еще раз увижу ее, то непременно подавлю свою стыдливость и заявлю о себе.

С того вечера, если мне удавалось заснуть, я видел ее во снах. Все мои мысли во время бодрствования были лишь о ней. Я стал одержимым. В моей жизни теперь не было и не могло быть никакого истинного смысла. Тоска была подобна жажде в пустыне. Небеса были открыты для меня, чтобы я мог взглянуть на их совершенство, но врата закрылись перед моим лицом. Вновь обретенная жажда была слишком сильна, чтобы я мог ее вынести.

Мне стало любопытно, как я смог так полюбить женщину, которую видел всего раз; будто на мое сердце было наложено заклятие. Не позволяйте этой части моего рассказа ввести вас в заблуждение. Эта история не относится ни к вуду, ни к какой-либо другой форме колдовства, однако ее полное содержание и причины не могут быть полностью раскрыты до сих пор. Сначала вы должны выслушать ее с пониманием и сочувствием, ибо, как уже сказал вам, я был сражен.

Прошло ровно четыре дня с тех пор, как мне посчастливилось увидеть ее. Как я ни старался избежать этого - из страха, что меня сочтут извращенным вуайеристом, - каждый день я переходил через проспект, откуда видел, как она входила в квартиру. Большую часть времени я проводил в ожидании, продолжая свои ежедневные записи. Но теперь мои работы приобрели более поэтическую прозу. Возможно, моему работодателю понравится новый литературный голос.

В конце четвертого дня она вышла из дверей квартиры, без собаки и одетая в элегантное летнее платье. У меня пересохло в горле от волнения, когда я шел к ней. Не ожидал этой встречи. Я, как вы могли бы подумать, не практиковался ни в какой форме речи. Поэтому, когда я наконец подошел к ней, почти не мог совладать со своим голосом.

Какие именно слова я произнес, не могу сказать, потому что меня охватило очарование, что искалечило мою память. Долгожданная надежда вырвалась из своей оболочки, чтобы утопить меня в потоке обретенной реальности. Знаю, что с моей стороны было вступление, и что, когда я заговорил, не был похож на дурака. Я сохранил некоторое достоинство и самообладание.

Тем не менее, она уклонилась от меня и не удостоила меня даже взглядом, и поступь не замедлилась. Я поспешил догнать ее, когда она проходила мимо меня. Снова попытался поприветствовать ее, и опять меня проигнорировали. Я стоял в оцепенении, пытаясь справиться с этим инцидентом. Никогда не встречал эту женщину, и у нее, насколько мне было известно, не было причин так реагировать на мое приветствие.

Неужели ее красота подействовала на разум? Неужели я был всего лишь еще одной ступенькой на ее лестнице самолюбия?

После такого разочарования я вернулся домой и сел; сел и задумался о том, что произошло за день. Мое сердце страдало от поражения моих ожиданий, и я не мог избавиться от нее.

В течение следующих семи дней я срывал самые лучшие цветы из своего сада и клал их на ступеньки квартиры женщины вместе со стихами. Я делал это ранним утром, чтобы меня не заметили. Чувствовал, что могу разрушить каменную стену, которая так явно окружала ее сердце.

Я полагал, что лесть покорит ее, поскольку каждый день она просыпалась с признаниями в любви, ожидавшими на ступеньках. Вскоре я признался бы в романтических посланиях, а также в своей любви к ней. Недели анонимного восхищения было более чем достаточно, чтобы подготовить ее сердце и разум к тому, чтобы я снова подошел к ней. Кусочки моего сердца были оставлены на ее ступеньках. Они восхваляли ее красоту и подпитывали уважение. Несомненно, теперь она заговорила бы со мной.

Чтобы попытаться снова встретиться с ней, я выбрал день, когда она выглядела исключительно завораживающе, и больше не мог воздерживаться от разговора с ней.

С цветком в руке я подбежал к ней и начал читать свое новое произведение. Пока я говорил, она продолжала идти. В результате мои слова не лились так плавно, как мне хотелось. Пытался читать стихотворение, смотреть на нее, уворачиваться от пешеходов и не натыкаться на деревья, фонарные столбы и уличные знаки.

Она не остановилась. Даже когда я закончил свое стихотворение, она не сбавила шага и не признала моего существования. Я попытался предложить цветок, но и это было проигнорировано. Окликнул ее, но она, словно глухая, не подала никакого знака, что слышала меня. Я ходил перед ней задом наперед, но ее глаза словно не видели меня. Стремление женщины игнорировать мои усилия сводило меня с ума. Я остановился прямо перед ней, но она в этот момент повернулась, чтобы перейти улицу.

Я закричал на нее отчаянным голосом. Кричал все громче и громче. Мне было все равно, что я стоял на оживленной улице, полной наблюдающих людей. Что я кричал, а потом проклинал красивую невинную на вид женщину. Ни она, ни они не понимали, какие ночи я проводил без сна, размышляя о ней. Предвкушение встречи с ней каждый день, но не хватало смелости взять в руки бесценное сокровище. Мучения от того, что я был поэтом, но мне не хватало прозы, чтобы завладеть ее сердцем.

Когда мой последний крик отозвался эхом, я ждал тишины - звука, когда сотня людей уставится на меня, взглядом называя меня сумасшедшим. К моему изумлению, ничего не изменилось. Люди продолжали заниматься своими делами, будто я не стоял и не выл посреди них. Как будто они тоже не обращали на меня внимания.

Я бросал оскорбления в окружающую толпу.

Но ничего не происходило.

Я снова закричал, размахивая руками, как сумасшедший.

Никакой реакции.

Стоял в недоумении, оглядываясь вокруг. Ни один человек не обратил на меня ни малейшего внимания. Ни одного взгляда. Я рассмеялся вслух и поздравил их с заговорщическим шутовством, хлопая в ладоши. Это, конечно же, был какой-то розыгрыш - шутка за счет отчаявшегося и одинокого романтика.

Мой смех дрожал от неуверенности, угрожая потерять контроль. Неужели я действительно сошел с ума? Я засмеялся еще громче, когда слезы - не радости или печали, а страха - побежали по моему напряженному и натянутому лицу. В этот момент мимо меня прошел крупный мужчина с портфелем в руках.

Тогда я понял, что был мертв.

В панике я посмотрел вниз на свое тело. Ожидал прозрачности, но я оказался таким же телесным, как и чувствовал себя. Я застыл в неподвижной позе и позволял людям проходить сквозь меня. Мое сердце билось бы до тех пор, пока не разорвалось бы, если бы оно билось. По какой-то причине - я не могу сказать почему - почувствовал спокойствие, и моя паника уступила место благоговению.

Я шел через деревья и фонарные столбы, которых раньше избегал; все это время я следил за своим телом на предмет изменения формы. Казался не более чем трехмерным изображением, которое мог видеть только я.

Когда я стоял в стволе дерева, мог видеть каждое волокно и кольцо его внутренней структуры. Я наблюдал за муравьем, который устроил свой дом в нижней части коры. Наблюдал за тем, как он пробирается дальше, пополняя свой лабиринт. Я вышел из дерева, и тут меня напугали звуки города. Внутри ствола было тихо и спокойно.

Я начал размышлять о себе и своих обстоятельствах. Многое принял во внимание, и у меня возникло множество вопросов. Когда я проходил мимо кого-то, чувствовал ли он озноб? Или это была призрачная городская легенда? Как получилось, что я мог прикасаться к неодушевленным предметам, но не к одушевленным? Если мое сердце переставало работать, то моя кровь становилась красной? А мой мозг - бесполезным серым веществом? Или я был вне тела и в форме духа? А если так, то почему я все еще носил одежду?

Я пытался отрицать свои обстоятельства и состояние, но обостренные чувства не позволяли этого. Размышлял о последних днях прошлого и смог точно определить наиболее логичное время своей смерти. Я знал, что это должен был быть всего один день до встречи с женщиной. Меня предупредили об аневризме головного мозга и сказали, что ничего нельзя было сделать; что это лишь вопрос времени, когда сосуд лопнет, что в конечном итоге приведет к смерти.

Мои мысли обратились к женщине. Если я уже умер, то почему так восхищался живым существом? Любовь, по сути, была сильнее, чем та, которую я испытывал при жизни. Или это была ненасытная похоть, выдаваемая за эгоистичную любовь? Несмотря на чувства, я никак не мог обладать женщиной. Она не знала о моем существовании по той простой причине, что меня не существовало.

Она никогда не узнает о моем стремлении к ней - о том, что я стоял перед ней с сердцем в руках, охваченный непостижимым желанием.

Я снова начал паниковать, думая об аде и полагая, что такое место, возможно, существовало. Размышлял, не там ли я сейчас нахожусь. Я прожил свою жизнь в эгоистичных амбициях и жадности. Был высокомерен и часто груб с окружающими меня людьми. Мне пришло в голову, что именно из-за этих недостатков моего характера я провел свою жизнь в одиночестве, но вечно мечтал о жене. С учетом этого, был ли это мой ад, созданный только для меня? Неужели я был поражен страстью, которая теперь прокляла меня? Которая навсегда останется неутоленной?

По мере того, как я все больше думал об этом, моя жажда любви росла. Передо мной был целый пир, со всеми гарнирами и ароматами, глаза вожделели, а нос обонял, но я никогда не почувствовал бы ее прикосновения, не ощутил бы вкуса ее губ. Я навсегда останусь пустым.

Мне еще предстояло узнать, где я на самом деле находился или ответить на другие мои вопросы. Однако я чувствовал, что был в ожидании, причем, скорее всего, чего-то ужасного, чем хорошего. Я ощущал великое признание в Творце, но отдаленную разлуку с Ним.

Обнаружил некоторые способности, которыми обладал сейчас, помимо самых очевидных. И вот здесь я сейчас находился в разрыве. Я, конечно, по-прежнему желал женщину, даже больше. Но я не мог получить ее. Мое одиночество довело меня до состояния, которое невозможно описать словами. Да, я любил ее. И поэтому - пока что - я позволил ей жить. Но, видите ли, я могу лишить ее этого. Вопрос в том, пойдет ли она в этот мир со мной?

Я чувствовал, что рискну.

Небо было ясным в ту ночь, когда я решила умереть. Я не чувствовала никакого удовлетворения в том, что когда-то занимало мои часы бодрствования, раскаяние начало проникать в почерневшее неживое сердце. Я больше не могла выносить мысли, чтобы ходить по Земле еще два столетия; только не с вновь обретенной виной за каждое бессмысленное убийство, давящее на меня непомерным грузом.

Год моего превращения в нежить был медовым месяцем, который я никогда не забуду. Блестящее просветление всего живого. Пробуждение всех чувств внутри меня, обостренных до крайней эйфории. Азарт охоты; обладание силой, от которой любой мужчина, которого я бы пожелала, потерялся бы в моих глазах и подчинился моей воле. Способность менять свою форму одной лишь мыслью. Да, существование в качестве существа ночи действительно было таким красноречивым и таким прекрасным, как можно было того ожидать. Однако за это была своя цена: Жить как монстр ночь за ночью, быть практически бессмертным существом, но обладающим уязвимостью, от такой простой, но и такой же огромной силы, как обычный дневной свет.

Именно человечество изначально поставило меня на путь пробуждения, где я начала испытывать угрызения совести, более сильные, чем могла сдержать моя вампирская натура. После потери моей собственной воли из-за сил, которые тогда попали в мою кровь, все, что можно было назвать злом, было скрыто от моего взора. Короче говоря, мое сознание умерло вместе с моим живым и дышащим теплокровным телом. Моя мораль быстро испарилась. Мне было наплевать на мужчин, женщин, стариков и детей. На моих глазах образовалась пелена, разрушившая представление о грехе. Осталось лишь эгоистичное удовольствие.

На протяжении десятилетий я наблюдала, как человечество уничтожает само себя. Они должны были больше не бояться меня, им следовало бояться самих себя. Я наблюдала, как они потеряли всякую мораль, искали плотских удовольствий, убивали друг друга, ненавидели друг друга, полные ярости, зависти, горечи, обиды, извращенной похоти; и все это без единой капли вампирской крови, текущей по их смертным венам. Зло царило на планете, и человек поддавался его развратным соблазнам. Я не сомневаюсь, что это сыграло значительную роль в моем самосознании. Мое собственное греховное поведение больше не было глубоким контрастом с человеческим, а теперь соответствовало ему. Каждую ночь смертные демонстрировали такое примитивное поведение, как будто теперь это было их единственным оправданием для жизни, как будто они ждали, как голодные львы, рыщущие по улицам в поисках своих жертв. Это пролило яркий свет на те ужасы, которые я внушала им на протяжении веков.

Депрессия охватила саму мою душу, заставив меня увидеть себя такой, какой я стала. Пелена спала с моих глаз. Вампир, испытывающий угрызения совести, не может ходить по той же земле, что и живые. Я пробовала, и это намного превосходит то, что я теперь могу вынести.

Сегодня - моя последняя ночь - я задумалась о днях моей юности; когда я шла рука об руку с моей матерью вдоль берега под лучами солнца; мои босые ноги касались обожженного солнцем песка. Я вспомнила свечение вершин каждой легкой ряби на воде, сияющих, как звезды, почти слишком яркие, чтобы на них смотреть; звуки чаек, перекликающихся друг с другом, в то время как вода тянулась к большей части земли, чтобы втянуть ее обратно в свое огромное тело.

Несмотря на кажущуюся неограниченную власть и обильные богатства, я жила опустошенной и одинокой жизнью. Но больше всего мне не хватало солнца; его тепла на моем лице, окутывающего мою кожу своей горячей любовью, как мать, крепко прижимающая к себе своего ребенка. Жизнь, которую оно привносило во все под своим лучезарным сиянием. Его отражение, как бриллианты, рассыпалось по травинкам и листьям, мокрым от прошедшего дождя.

Человечество может уничтожить само себя и без меня. А сегодня умрет только бессмертная.

Я провела вечер, сидя на скамейке в парке наблюдая за проходящими мимо людьми; некоторые держались за руки, некоторые прогуливались в одиночку. Улыбалась каждому, кто смотрел мне в глаза. Все они даже не подозревали с какой скоростью, я могла разорвать им глотки. Большинство, добровольно и неосознанно, улыбались прямо в лицо смерти. Для них вечер был прекрасен; небо было без единого облачка и наполнено сиянием луны. Однако для меня самой эта ночь была всего лишь напоминанием о монотонности моего существования.

За несколько часов до восхода солнца я направилась к Дэниелс-парку - скалистому обрыву в сельской местности, с которого открывался вид на долину с ярко-зеленой листвой и лугами. Для меня не было лучшего места, чтобы встретить свой последний восход солнца.

Я улыбнулась, глядя на мили земли, покрытой поцелуями лунного света. Мне было приятно сознавать, что до моей жертвы остались считанные часы. Кроме передачи другим того же проклятия, которое я получила, я ничего не дала ни одной душе. Этим утром я отдам свой пепел земле и избавлю мир хотя бы от одного безжалостного убийцы.

Села на каменный выступ, свесив ноги с края. Я часами пристально вглядывалась в горизонт. Я вдыхала каждый запах, который доносил до меня легкий ветерок: сосны, сирени, травы и другие, которые я не могла назвать, но которые были мне не менее знакомы.

Прошло несколько часов, прежде чем на горизонте появился едва заметный намек на фиолетово-оранжевое свечение. Обычный смертный не заметил бы его, хотя теперь насторожившиеся птицы выдали его приближающееся присутствие. Мое дыхание участилось, а сердце забилось от беспокойства, когда разум велел мне бежать. Мое тело было приучено бояться света и поэтому реагировало с дрожью, которую мне едва удавалось контролировать. Я встала и сняла с себя одежду. Я хотела почувствовать солнечные лучи на всем своем теле.

Свечение стало заметней.

Если бы я позволила этому случиться, моя дрожь стала бы сильней, и я бы уступила своему инстинкту самосохранения я бы побежала искать укрытия, но я размышляла о страданиях моей последней жертвы; старика, которому было что рассказать. Я вытащила его из машины и вырвала ему яремную вену за мусорным баком, где насытившись я его и оставила. Как и другие, он умолял меня пощадить его, добавив что-то о своей жене, детях или внуках. Я не могу вспомнить. Я не обращала на его мольбы внимания. Я никогда этого не делала. Отвращение к моим собственным действиям в этом постепенно разрушающемся мире успокоило меня; оно напомнило мне, почему я стою обнаженной на вершине небольшого утеса. И все же роль моего собственного убийцы помогла мне снять бремя, которое я несла.

Я стояла, раскинув руки, словно приглашая солнце обнять меня. Еще больше оранжевого света поднялось с горизонта, затмив фиолетовый. Не раз в прошлом меня чуть не заставал дневной свет. Однако требовалось нечто большее, чем мягкое свечение, которое я сейчас наблюдала, чтобы быть опасным для жизни любого существа ночи. Само солнце должно было появиться, прежде чем мое проклятье поддастся ему. Я зачарованно наблюдала, как долина подо мной окрасилась в розово-оранжевый цвет. Я полагаю, что в том, чтобы покончить с собой ради восхода, был определенный романтизм. Тем не менее отступать было слишком поздно. Жертвоприношение началось.

Крепко зажмурилась. Ослепить глаза, сейчас, так рано, в моем жертвоприношении было бы напрасно. Я подняла руки выше, подчиняясь восходящей звезде, когда моя кожа, казалось, начала покрываться мурашками в предвкушении. Я глубоко вдохнула через нос. Солнце уже вызвало к жизни новый набор ароматов. Еще один глубокий вдох, и я почувствовала, как воздух сжимает мои легкие; неудобно, но не больно, как небольшой синяк, на который можно продолжать давить. Мою кожу покалывало, как будто меня обдало дождем искр. Я почувствовала, как мои поры открылись, когда каждый волосок с моей головы упал на землю вокруг меня.

Даже с закрытыми глазами я видела, как день становится ярче. Я почувствовала, как моя кожа натянулась и потрескалась. Я начала чувствовать невыносимую боль, которую можно ожидать от разрыва кожи. Я задержалась на мгновение, зная, что само солнце поприветствует меня, и в этот момент открыла глаза. Хотя слезы, которые я сразу же пролила, могли быть вызваны повреждением моих роговиц, я подозреваю, что они были результатом непреодолимой ностальгии. От блеска света, которого я не видела столетиями, у меня перехватило дыхание, и когда я попыталась восстановить зрение, необычайный жар расширил мои легкие почти до точки сгорания. Я изо всех сил пыталась видеть сквозь слезы, и я подозреваю, что их влажность удерживала мое зрение дольше, чем следовало бы. Трещины на моей коже становились все глубже, я видела, как то, что было большими хлопьями пепла от меня самой, сдувалось утренними ветерком с меня прямо на глазах. Слезы текли из моих глаз, пока я боролась с желанием закрыть их, пока, наконец, они не взорвались. Холодная жидкость, смешанная с моими слезами, потекла по моему распадающемуся лицу. Я сделала последний вдох, когда мои легкие лопнули. Я улыбалась до тех пор, пока мои губы, а затем и челюсть не дрогнули и не опустились рядом с волосами вокруг меня.

Прошло всего несколько секунд, прежде чем я отдала миру все, что у меня было. Мой прах развеяло по долине внизу.

Перевод: Олег Казакевич

Бесплатные переводы в нашей библиотеке:

BAR "EXTREME HORROR" 18+

https://vk.com/club149945915