Скорбь Сатаны

Maria Corelli

THE SORROWS OF SATAN

© В. Чарный., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Известно ли вам, что значит быть бедным? Не кичиться бедностью, подобно тому, кто имеет свои пять-шесть тысяч годового дохода, и все же клянется, что едва сводит концы с концами, но быть действительно бедным – всецело, мучительно, безобразно бедным позорной, убогой, ничтожной бедностью? Бедностью, что вынуждает носить одно и то же платье, покуда оно совершенно не износится – той, что лишает вас свежего белья, когда услуги прачки непомерно дороги, что лишает вас самоуважения, заставляя стыдливо красться вдоль улиц, когда бы вы могли гордо шагать по ним в кругу друзей – я говорю о бедности такого рода. Это сокрушительное проклятие, погребающее благородные стремления под тяжестью низменных забот; это нравственная язва, прободающая сердце благонамеренного человеческого существа, делая его завистливым и злонравным, рождая в нем желание взяться за динамит. Когда он видит жирную, праздную светскую даму, что проезжает мимо в своем роскошном экипаже, лениво развалясь на сиденье, видит ее лицо, испещренное багрово-красными пятнами, следами непомерного обжорства, – когда наблюдает, как безмозглый, утонченный модник курит и предается безделью в парке, как если бы весь мир с его миллионами честных тружеников были созданы лишь для беспечных развлечений так называемого «высшего общества» – вся его благая кровь обращается желчью, и страдающий дух восстает с мятежным воплем: «Почему же, во имя всего святого, все так несправедливо? Почему карманы никчемного бездельника полны золота лишь благодаря случаю и праву наследования, а я, трудящийся в поте лица от зари до полуночи, едва могу наскрести на сытный обед?»

И в самом деле, почему? Почему грешники цветут, подобно благородному лавру? Я часто размышлял над этим. Однако теперь я думаю, что способен ответить на этот вопрос, основываясь на собственном опыте. И каком опыте! Кто мне поверит? Кто поверит, что столь необычная и умопомрачающая доля выпала простому смертному? Никто. И все же это правда – и более правдиво, чем многое из того, что зовется истинным. Более того, мне известно, что многие испытывают злоключения, подобные моим, подпав под то же самое влияние, возможно, иногда в их сознании мелькает мысль о том, что они погрязли во грехе, но воля их слишком слаба, чтобы разорвать ту сеть, в которую они попались добровольно. Усвоят ли они урок, преподанный мне? Пройдут ли столь же горестную школу под оком столь же грозного надзирателя? Смогут ли постичь, как я, неволей – всеми фибрами моего умственного восприятия – необъятный, неделимый, деятельный Разум, что трудится беспрестанно, хоть и безмолвно, бесконечного во времени, безусловно существующего Бога? Если случится так, тьма их сомнений рассеется, и вся мнимая мирская несправедливость обернется чистой воды беспристрастностью. Но пишу я без надежды в чем-либо убедить или просветить своих современников. Мне слишком хорошо известно, сколь они строптивы – судить об этом я могу по себе. В том, как горделиво я когда-то верил в себя, меня не превзошел ни один из людей на всем земном шаре. И я отдаю себе отчет в том, что остальные находятся в схожем положении. Я всего лишь желаю изложить здесь события своего жизненного пути в том порядке, в котором они сменяли друг друга, предоставив более смелым умам рассуждать о загадках человеческого существования сообразно их силам.

Стояла жестокая зима, которую еще долго будут вспоминать как одну из самых суровых в этих широтах, когда великая волна холодов захлестнула не только славный британский архипелаг, но и всю Европу, а я, Джеффри Темпест, один во всем Лондоне умирал от голода. В наши дни голодный человек редко у кого вызывает заслуженное сострадание – столь редки те, что могут в него поверить. Достойные люди, те, что только что наелись до отвала, больше всех прочих проявляют недоверие, а кое у кого из них рассказы о том, что где-то голодают люди и вовсе вызывают улыбку, словно являются обыденными послеобеденными анекдотами. Или, с раздражающей рассеянностью, столь характерной для великосветской публики, что, задавая вопрос, не дожидается, пока на него ответят, или не понимает услышанного, для сытно отобедавших, которые, услышав, что кто-то умирает от голода, лениво бормочут: «Какой ужас!», и возвращаются к обсуждению последних веяний моды, чтобы убить время, иначе время убьет их абсолютной скукой. Сам факт того, что кто-то голоден, звучит грубо, плебейски, и о нем не упоминают в приличном обществе, где каждый всегда ест больше, чем ему требуется. Однако в те дни, о которых я говорю, мне, с некоторых пор ставшему объектом всеобщей зависти, слишком хорошо был ясен жестокий смысл слова «голод» – грызущая боль, тошнотворная слабость, безжизненное оцепенение, неутолимая животная потребность в одной лишь пище; все эти чувства в достаточной мере страшат тех, кто по несчастью испытывает их каждый день, но если они причиняют страдания тем, кто вскормлен в неге и воспитан в манере, присущей джентльмену – Боже упаси! – их боль куда сильнее. Я чувствовал, что не заслуживал тех несчастий, что на меня обрушились. Я трудился, не жалея сил. С тех пор, как умер мой отец и я обнаружил, что все состояние, которое, как я полагал, унаследую от него, до последнего пенни достанется сонмищу кредиторов, и от всего нашего дома и имения мне останется лишь украшенный камнями миниатюрный портрет матери, отдавшей свою жизнь, чтобы я появился на свет, – с тех самых пор я работал не покладая рук, от зари до заката. В своем университетском образовании я избрал единственную стезю, для которой, как мне казалось, я был пригоден – литературную. Я пытался устроиться почти в каждое лондонское издание – многие мне отказали, иные дали испытательный срок, но ни одно не платило на постоянной основе. Каждый, кто стремится превратить свой мозг и свое перо в источники постоянного дохода, в начале пути удостаивается участи изгоя. Он никому не нужен; его все презирают. Над его потугами потешаются, рукописи швыряют ему в лицо, не читая их, и он вызывает у всех столько же интереса, сколько убийца, сидящий в камере смертников. Убийца хотя бы накормлен и одет – его навещает достойный священник, и даже тюремщик иногда снисходит до того, чтобы перекинуться с ним в карты. Но человек, наделенный даром мыслить оригинально и выражать эти мысли, для всех облеченных властью куда хуже самого отпетого негодяя, и все чинуши едины в своем стремлении растоптать его при любой возможности. В мрачном молчании я сносил пинки с тычками и продолжал жить дальше – не из любви к жизни, но лишь потому, что презирал трусливое насилие над самим собой. Я был достаточно молод и не так легко расставался с надеждой – призрачной надеждой на то, что придет и моя очередь – быть может, вечно вращающееся колесо фортуны вознесет меня наверх так же, как перемалывает сейчас, едва способного влачить свое жалкое существование – хотя дни мои сменяли друг друга, ничего не менялось. Почти шесть месяцев я работал в должности рецензента в одном известном литературно-художественном журнале. Мне присылали по тридцать романов в неделю для «критики» – я взял привычку наскоро пролистывать восемь или десять из них, писать разгромный обзор на эти случайно выбранные романы, а оставшиеся вообще не удостаивал вниманием. Я обнаружил, что подобный образ действий считался разумным, и какое-то время редактор, щедро плативший мне по пятнадцать шиллингов в неделю, был мною доволен. Но меня сгубил единственный случай, когда, пойдя против собственных правил, я тепло отозвался об одном произведении, сообразно совести сочтя его оригинальным и превосходно написанным. Его автор оказался заклятым врагом владельца журнала, и, к несчастью для меня, мой хвалебный отзыв опубликовали; так взаимная вражда пересилила правый суд, и я был незамедлительно уволен.

После этого я влачил довольно жалкое существование; мне перепадала кое-какая халтура из ежедневных газет, меня кормили обещаниями, которые никто не собирался сдерживать, пока той самой зимой, в январе, я не остался без единого пенни, на пороге голодной смерти, к тому же задолжав месячную оплату за убогую квартирку в переулке недалеко от Британского музея. Весь день я устало таскался из газеты в газету в поисках работы, и везде меня ждал отказ. Все возможные должности были заняты. Также я безуспешно пытался пристроить собственную рукопись – художественный роман, по моему мнению, вполне достойный; но все рецензенты в издательствах сочли его никуда не годным. Как я узнал позже, все эти «рецензенты» по большей части сами являлись романистами; в свободное время они читали чужие произведения и оценивали их. Подобное положение дел казалось мне несправедливым; я всегда полагал, что оно благоприятствует посредственности, подавляя ростки оригинальности. Здравый смысл подсказывает, что писатель-рецензент, занимающий определенное место в литературной среде, скорее станет продвигать авторов-однодневок, нежели тех, что способны потеснить его на этом поприще. Как бы то ни было и сколь порочна ни была сложившаяся система, суждение обо мне и моем литературном детище было крайне предвзятым. Последний из посещенных мною издателей оказался человеком вполне добродушным и не без некоторого сочувствия окинул взглядом мое истрепанное платье и худое лицо.

– Мне жаль, – сказал он, – мне очень жаль, но рецензенты мои высказались единодушно. Из того, что я от них слышал, я заключаю, что вы слишком серьезны. Кроме того, позволили себе несколько саркастических выпадов в сторону общественности. Любезный государь, так не пойдет. Никогда не вините общество – оно покупает книги! Вот если бы вы написали остроумный любовный роман, с пикантными нотками, и даже куда более пикантный, чем дозволено, то угодили бы вкусу современной публики.

– Прошу прощения, – несколько вяло возразил я, – но уверены ли вы в том, что хорошо разбираетесь во вкусах современной публики?

Он улыбнулся мне снисходительной, довольной улыбкой, без сомнения считая, что подобный вопрос я задал исключительно благодаря собственному невежеству.

– Разумеется, я в этом уверен, – ответил он. – В мои обязанности входит знать о потребностях публики так же хорошо, как о содержимом своих карманов. Поймите меня – я не предлагаю вам писать о чем-то совершенно непристойном, оставим это эмансипированным женщинам, – тут он засмеялся – но могу заверить вас в том, что высококлассная художественная проза плохо продается. Прежде всего ее не любят критики. Но и критикам, и общественности придется по вкусу чувственный реалистический роман, написанный лаконичным газетным языком. Литературный, аддисоновский язык – это ошибка.

– Значит, по-вашему, я и сам – ошибка, – проговорил я, натянуто улыбаясь. – В любом случае, если вы действительно говорите правду, мне стоит отложить перо и попробовать свои силы в ином ремесле. Я достаточно старомоден, чтобы считать профессию литератора достойнейшей из возможных, и мне не по пути с теми, кто сознательно способствует ее разложению.

Он бросил на меня косой взгляд, в котором мелькнули недоверие и пренебрежение.

– Так-так! – воскликнул он. – Вижу, есть в вас нечто донкихотское. Ничего, это пройдет. Не желаете ли отужинать сегодня в моем клубе?

На его предложение я, нимало не раздумывая, ответил отказом. Я видел, что ему известно, в каком бедственном положении я нахожусь, и моя гордость – или тщеславие, если угодно – поспешно пришли на выручку. Я торопливо пожелал ему всего хорошего и ретировался в свою квартиру, прихватив отвергнутую рукопись. По прибытии, едва я ступил на лестницу, мне встретилась хозяйка, спросившая, «не соблаговолю ли я уладить дела» на следующий день. Бедняжка обратилась ко мне учтиво, и не без некоторой сочувственной робости. Столь явное проявление жалости с ее стороны наполнило мою душу желчью так же, как предложение издателя накормить меня ужином уязвило мою гордость – и с совершенно нахальной уверенностью я немедленно пообещал принести ей деньги в удобное для нее время, хоть и не имел ни малейшего представления о том, где и как раздобуду требуемую сумму. Расставшись с ней, я закрылся у себя в комнате, швырнув бесполезную рукопись на пол, бросился в кресло и крепко выругался. Ругань придала мне бодрости, и это казалось мне естественным – хотя от недоедания я порядком ослаб, но все же не настолько, чтобы лить слезы – и бранные слова приносили мне такое же облегчение, какое, я полагаю, испытывает взволнованная женщина, разражаясь плачем. Сраженный отчаянием, я не мог ни плакать, ни взывать к Богу. Откровенно говоря, в бога я вовсе не верил – тогда не верил. Я был самодостаточным смертным, презиравшим дряхлые суеверия так называемой религии. Разумеется, воспитан я был в духе христианства, но в моих глазах вера утратила всяческую пользу, стоило мне осознать абсолютную неэффективность христианских священников в решении насущных жизненных вопросов. Душа моя без руля и ветрил неслась среди хаоса, разум тяготил груз мыслей и честолюбия, а тело бедствовало. Положение мое было отчаянным – и сам я пребывал в отчаянии. Если благие и падшие ангелы играли в кости и победившему доставалась человеческая душа, то в этот самый миг кто-то из них делал решающий бросок ради моей собственной. И все-таки, несмотря на все это, я чувствовал, что сделал все, что было в моих силах. Меня загнали в угол мои современники, теснили, не давая жить, но я боролся, как только мог. Я трудился честно, терпеливо – и бесцельно. Я знал негодяев, что получали кучу денег, и жуликов, что сколотили целое состояние. Они благоденствовали, и это, по-видимому, служило доказательством того, что честность все же не являлась лучшей политикой. Что же мне оставалось делать? Как мог я ступить на путь иезуита, злодействуя ради собственной выгоды? Такие отрешенные мысли мелькали в моей голове, если только эту отупелую блажь можно было назвать мыслями.

Ночь была невероятно холодной. Мои руки совсем онемели, и я пытался отогреть их при помощи масляной лампы, которой хозяйка все еще разрешала пользоваться, несмотря на долги. Тут я заметил три письма на столе – одно в длинном синем конверте, видимо, повестка в суд или уведомление о возврате моей рукописи; на другом была марка Мельбурнского почтамта; третий конверт был плотным, квадратным, с красно-золотой короной на обороте. Я равнодушно перевернул их, выбрав то, что пришло из Австралии, и взвесил его на ладони, прежде чем открыть. Я знал, от кого оно, и рассеянно думал о том, какие вести в нем заключались. Несколько месяцев назад я подробно рассказал о своих трудностях и растущих долгах старому приятелю из колледжа, что счел маленькую Англию недостойной своих амбиций, и отплыл навстречу огромному новому миру, намереваясь заняться золотодобычей. Дела у него, как я понял, шли хорошо, а положение его было весьма прочным, и я отважился прямо попросить у него пятьдесят фунтов взаймы. Без сомнений, передо мной был его ответ, и я помедлил, прежде чем вскрыть печать.

– Конечно, меня ждет отказ, – проговорил я вполголоса. – Каким бы добрым ни был друг, если просить у него денег, он вскоре очерствеет. Он рассыплется в сожалениях, скажет, что дела идут скверно и времена нынче дурные, в надежде, что я вскоре найду выход сам. Я уже слышал подобное. В конечном счете, стоит ли мне надеяться на то, что он отличается от всех прочих? Ведь нас ничего не связывает, кроме дружеских дней, проведенных в стенах Оксфорда.

С этими словами у меня вырвался невольный вздох, и на мгновение туман застил мои глаза. Я снова увидел башни безмятежного колледжа Модлин, тени благородных зеленых деревьев на дорожках университетского городка, где мы – я и человек, чье письмо я сжимал в руке, – прогуливались в дни беззаботной юности и мечтали о том, что нам, двум гениям, суждено возродить духовность этого мира. Мы любили классиков – нас переполняли строки Гомера, мысли и максимы бессмертных греков и латинян, и я искренне считаю, что в те дни мечтаний мы думали, что и в самих нас есть что-то от героев. Но вскоре мы оказались на арене общества, лишившей нас возвышенных надежд – мы были всего лишь обыкновенными деталями механизма, и ничем иным – однообразная работа и проза повседневной жизни оттеснили Гомера на задний план, и вскоре мы обнаружили, что общество куда больше интересовалось очередным пошлым скандалом, а не трагедиями Софокла или мудростью Платона. Что ж! несомненно, наши мечты о том, что с нашей помощью возможно преобразовать мир, где потерпели поражение Платон и Христос, были глупыми, однако самый закоренелый циник не станет отрицать, что приятно оглянуться на дни минувшей молодости и вспомнить, что хотя бы тогда, возможно в последний раз в жизни, он был полон благородных побуждений.

Лампа горела все хуже, и мне пришлось подровнять фитиль перед тем, как снова приняться за чтение. В соседней комнате кто-то играл на скрипке, и играл хорошо. Смычок извлекал ноты нежно, и в то же время с некоторой живостью, и я слушал, испытывая смутное удовольствие. От голода я так ослаб, что был почти безразличен ко всему вокруг, балансируя на грани оцепенения, и пронзительная сладость музыки, взывающей к чувственной и эстетической сторонам моей натуры, на миг пересилила животный инстинкт.

– Вот так! – пробормотал я, обращаясь к незримому музыканту. – Ты упражняешься, пиликаешь на своей скрипке, и за это, несомненно, получаешь жалкие гроши, на которые едва можно протянуть. Быть может, ты, бедняга, играешь в каком-то дешевом оркестрике, а может, даже на улицах, и голодаешь здесь, в квартале, где живет элита, не смея надеяться, что обретешь популярность и склонишь колено перед его величеством – а если у тебя и была такая надежда, она безнадежно утрачена. Играй, мой друг, играй! Твоя музыка приятна слуху и кажется, ты счастлив. Правда ли это? Или ты, как и я, стремительно катишься на дно?

Скрипка звучала тише, прежняя мелодия сменилась печальной, и ей вторили градины, бившиеся в ставни. Порывистый ветер свистел под дверью, завывал в дымоходе – холодный, будто касание смерти, настойчивый, как нож, пронзающий плоть. Я задрожал, склонился над чадившей лампой, приготовившись узнать, что за новости пришли из Австралии. Едва я открыл конверт, на стол упал вексель на пятьдесят фунтов, которые я мог получить в одном известном лондонском банке. Сердце мое встрепенулось от облегчения и благодарности.

– Джек, старина, как я ошибся в тебе! – воскликнул я. – Выходит, сердце у тебя доброе.

И я, глубоко тронутый тем, с какой легкостью мой друг проявил щедрость, жадно принялся за чтение. Письмо было недлинным; очевидно, писалось оно в спешке.

«Дорогой Джефф!

Мне жаль слышать, что ты в столь тяжелом положении; это напрямую говорит о том, какого сорта дурни по-прежнему преуспевают в Лондоне, пока такой способный человек, как ты, тщетно пытается найти себе место в литературном мире и добиться признания. Думаю, что все дело тут в связях, а деньги – единственное, что влияет на ход любого дела. Вот пятьдесят фунтов, о которых ты просил, пожалуйста, – и не спеши мне их возвращать. В этом году я окажу тебе еще одну услугу, и пошлю к тебе друга – настоящего друга, без обмана! С собой у него будет рекомендательное письмо от меня, и между нами говоря, старина, для тебя нет ничего лучше, чем препоручить ему себя и свои литературные дела. Он знает всех, всю хитрость издательского дела, всю шайку газетчиков. Кроме того, он ярый филантроп, и особенно приятно ему общество духовенства. Ты скажешь, что это довольно странная наклонность, но он откровенно признался мне, что причина столь причудливой симпатии кроется в его несметном богатстве: он попросту не представляет, что делать со всеми своими деньгами, а достопочтенное духовенство всегда готово подсказать ему, как ими распорядиться. Ему доставляет удовольствие сознавать, что в какой-либо части света его деньги и влиятельность (а он весьма влиятелен) приносят кому-либо пользу. Он помог мне выпутаться из весьма затруднительного положения, и я очень многим ему обязан. Я рассказал ему о тебе все – что ты умен, что тебя высоко ценили в нашей старой доброй альма-матер, и он пообещал, что окажет тебе услугу. Он волен делать все, что ему заблагорассудится; вполне закономерно, учитывая, что все моральные устои, вся цивилизация и все прочее подвластны силе денег – а его средства кажутся неисчерпаемыми. Воспользуйся его услугами, так как он охотно готов предоставить их, а затем напиши мне и дай знать, как у тебя дела. Не беспокойся о пятидесяти фунтах, пока не почувствуешь, что постигшие тебя невзгоды остались позади.

^{Преданный тебе Боффлз».}

Я рассмеялся, увидев нелепую подпись, хотя в глазах моих, кажется, стояли слезы. «Боффлз» – так окрестили моего друга товарищи по колледжу, и ни я, ни он не помнили, откуда пошло это прозвище. Никто, кроме преподавателей, не называл его Джоном Кэррингтоном – для всех он был просто Боффлз, и даже сейчас все его близкие друзья звали его только так. Я распрямился, отложив его письмо и вексель на пятьдесят фунтов, сиюминутно, вскользь подумав о том, что представлял собой этот «филантроп», не представлявший, как можно распорядиться собственными деньгами, и обратил внимание на два оставшихся письма, успокоенный мыслью о том, что завтра смогу выплатить долг хозяйке, как и обещал. Кроме того, я мог заказать себе ужин и разжечь огонь в камине, чтобы оживить свою холодную комнату. Однако перед тем как удовлетворить свои насущные потребности, я вскрыл длинный синий конверт, возможно, грозивший мне судебным разбирательством, и, развернув сложенный лист бумаги, изумленно уставился на него. Что все это значило? Буквы плясали перед глазами – озадаченный, растерянный, я перечитывал строчки снова и снова, не понимая их смысла. И вдруг, словно пораженный молнией, я вмиг осознал, что они значат… нет, нет, невозможно! Разве может фортуна быть столь безумной? Что за дикий каприз, что за чудовищная шутка? Наверняка это чей-то бездушный розыгрыш, и все же, даже если это так, следует признать, что все исполнено весьма искусно! И даже скреплено законной печатью! Честное слово, я готов был поклясться всеми фантастическими, невероятными сущностями, что правят человеческими судьбами, – вести доподлинно были благими!

Не без усилий приведя в порядок мысли, я не спеша перечитал каждое слово, отчего мое изумление лишь возросло. Сходил ли я с ума, или меня лихорадило? Разве могли эти ошеломительные, умопомрачительные сведения действительно быть правдой? Так как – если и впрямь это правда, милосердный боже! – от одной лишь мысли об этом кружилась голова, и лишь усилием воли я сумел удержаться на ногах, несмотря на столь внезапный, исступленный восторг. Если это было правдой – о, тогда весь мир был бы у моих ног! – из нищего я превратился бы в царя, я стал бы тем, кем только пожелаю! Письмо – чудесное письмо было заверено печатью известной лондонской юридической фирмы, и в нем скупо и четко говорилось, что живший в Южной Америке дальний родственник моего отца, о котором я в последний раз слышал еще будучи ребенком, внезапно скончался, и я был его единственным наследником.

«Недвижимость и прочее имущество оцениваются приблизительно в пять миллионов фунтов стерлингов, и мы будем признательны, если в любой удобный для вас день на этой неделе вы сможете посетить нас с тем, чтобы уладить все необходимые формальности. Большая часть средств хранится в Банке Англии; кроме того, существенный капитал вложен в ценные государственные бумаги Франции. Остальные детали мы предпочли бы обсудить с вами лично, не в переписке. Надеемся, что вы незамедлительно с нами свяжетесь, ваши покорные слуги…»

Пять миллионов!.. Я, голодный литературный поденщик – без друзей, без надежд, отчаявшийся пристроиться в самую паршивую газетенку – обладатель более пяти миллионов фунтов стерлингов! Я попытался принять этот поразительный факт – очевидно, что это был факт – и не смог. Все это казалось мне диким наваждением, порождением смутного дурмана в моей голове, причиной которого был голод. Я уставился на свою комнату: дрянное, жалкое убранство, погасший камин, замызганная лампа, низенькая кровать – свидетельство нужды и нищеты, куда ни глянь, и тогда разительный контраст между окружавшей меня бедностью и тем, что я только что узнал, потряс меня до основания, так как я никогда не слышал и не мог вообразить себе ничего более нелепого и абсурдного; вслед за тем я расхохотался.

– Что за каприз безумной фортуны! – вскричал я. – Разве можно представить подобное? Господи Боже! Чтобы мне, именно мне среди всех прочих улыбнулась удача? Ей-богу, не пройдет и нескольких месяцев, как все это общество волчком завертится на моей ладони!

И я снова захохотал во весь голос; так же громко, как незадолго до того изрыгал проклятия, не в силах справиться с нахлынувшими чувствами. И кто-то захохотал в ответ – казалось, что мне вторило эхо. Я осекся, вздрогнув от неожиданности, и прислушался. Снаружи лил дождь, и ветер визжал, словно сварливая карга; скрипач по соседству играл виртуозный пассаж; никаких иных звуков я не услышал. И все же я мог поклясться, что слышал чей-то утробный смех за своей спиной.

– Должно быть, мне это показалось, – пробормотал я, подкрутив фитиль так, чтобы в комнате стало светлее. – Наверное, я перенервничал – ничего удивительного! Бедняга Боффлз, мой старый добрый друг! – продолжал я говорить сам с собой, вспоминая посланные им пятьдесят фунтов, всего лишь несколько минут назад казавшиеся мне даром свыше. – Какой сюрприз ожидает тебя! Свои деньги ты получишь назад так же быстро, как их отправил, и я добавлю еще пятьдесят фунтов сверху за твою щедрость. Что же до того мецената, посланного тобой, чтобы помочь мне преодолеть мои невзгоды, может, этот джентльмен и вправду славный малый, но в этот раз он явно окажется не в своей тарелке. Я не нуждаюсь ни в помощи, ни в советах, ни в покровительстве – все это я могу купить! Титулы, почести, блага – купить можно все; любовь, дружба, положение – все продается в этот великолепный век коммерции и принадлежит тому, кто заявит самую высокую ставку! Клянусь своей душой! этому богатому филантропу придется постараться, если он захочет со мной соперничать! Уверен, что у него вряд ли найдется пять миллионов, чтобы пустить их на ветер! А теперь пора поужинать – прежде, чем я обзаведусь наличными, придется пожить в долг, но нет ни единой причины, по которой я не должен тотчас оставить эту убогую дыру и отправиться в один из лучших отелей, чтобы кутнуть на славу!

Подстегиваемый волнением и радостью, я готов был уже покинуть комнату, но свежий, яростный порыв ветра выбросил тучу сажи из каминной трубы, и та осела на моей позабытой рукописи, в отчаянии брошенной на пол. Я поспешно поднял ее, стряхнув зловонные хлопья, и подумал о том, что теперь будет с ней, когда я сам могу опубликовать ее, и не только опубликовать, но и сделать рекламу, продвинуть ее всеми возможными искусными, ненавязчивыми способами, известными лишь узкому кругу посвященных. Я улыбнулся при мысли о том, как отомщу всем, кто издевался надо мной, пренебрегая моими трудами, – как задрожат они теперь! как будут ползать у моих ног, точно побитые псы, скуля и раболепствуя! Каждая упрямая, гордая голова склонится передо мной; так думал я тогда, ведь сила денег всепобеждающа, лишь когда ее направляет разум. Разум и деньги способны менять мир – без денег разум крайне редко справляется в одиночку, и об этом весомом и доказанном факте должны помнить те, у кого нет мозгов!

Полный честолюбивых мыслей, я то и дело слышал неистовую скрипку, звучавшую по соседству – ее болезненные рыдания тотчас сменялись заливистым, беззаботным смехом взбалмошной девицы; и тут я вспомнил, что так и не открыл третье письмо с красно-золотой короной, которое я с самого начала едва удостоил вниманием. Я поднял его, перевернул, и мои пальцы со странной неохотой разорвали плотный конверт. Достав столь же плотный небольшой лист бумаги с такой же короной, я прочел следующие строки, написанные удивительно четким, убористым, изящным почерком:

«Милостивый государь!

Я – податель рекомендательного письма от вашего товарища по колледжу, господина Джона Кэррингтона, ныне проживающего в Мельбурне, соблаговолившего предоставить мне возможность завести знакомство с тем, кто, согласно моему разумению, обладает исключительным литературным дарованием. Я навещу вас этим вечером между восемью и девятью часами, и рассчитываю, что вы окажетесь дома и не будете заняты. К письму я прилагаю свою визитную карточку, свой адрес, а также прошу меня дождаться.

С совершеннейшим почтением,

Лучо Риманез».

Упомянутая визитка упала на стол, едва я закончил чтение. На ней была та же искусная корона и подпись:

«Князь Лучо Риманез»,

а внизу карандашом приписан адрес: «Гранд-Отель».

Я перечитал письмо – язык его был достаточно строгим, ясным и учтивым. В нем не было ничего примечательного – совершенно ничего, и все же мне казалось, что оно обременено неким скрытым смыслом. Не могу сказать, почему. Мое внимание странным образом приковывал характерный, отчетливый почерк, и я вообразил, что автор письма должен прийтись мне по душе. Как бушевал ветер! и как завывала скрипка в соседней комнате, словно мятущийся дух позабытого музыканта под пыткой! Кружилась голова, щемило сердце, и капли дождя снаружи отдавались в ушах, словно шаги шпиона, что следил за каждым моим движением. Я ощущал раздражение, беспокойство – предчувствие зла застило яркие мысли о внезапно постигшей меня удаче. Вдруг я испытал острый приступ стыда – этот чужеземный князь, если, конечно, он на самом деле является таковым, собирался навестить меня – меня, в одночасье ставшего миллионером – в моем нынешнем презренном жилище. Я еще не успел коснуться своих богатств, но уже запятнал себя жалким, пошлым притворством, будто я никогда не был беден, и сейчас всего лишь смутился перед лицом небольших временных затруднений! Если бы у меня было хотя бы полшиллинга (а у меня его не было), я бы отправил нарочного к моему гостю с просьбой отложить визит.

– В любом случае, – вновь заговорил я, обращаясь к самому себе посреди пустой комнаты, где слышались отзвуки бушующей грозы, – я не стану принимать его сегодня. Сейчас я уйду, не оставив записки, и если он явится, то подумает, что я еще не получал его письма. Я могу назначить ему встречу, когда переселюсь на квартиру получше, и буду одет, как подобает моему положению, а сейчас нет ничего проще, чем избежать встречи с этим потенциальным благодетелем.

С этими словами мерцавшая лампа печально захрипела и погасла, и я остался в кромешной тьме. Выругавшись самым непочтительным образом, я принялся шарить по комнате в попытке найти спички или хотя бы пальто и шляпу, и все еще был занят бесплодными, досадными поисками, когда услышал цокот копыт: под моим окном резко остановилась лошадь. Кругом был мрак; я замер, прислушиваясь. Внизу послышалось какое-то движение, затем с боязливой учтивостью заговорила хозяйка, и звуки ее голоса переплетались с иным, звучным мужским голосом, затем кто-то уверенным, ровным шагом стал подниматься по лестнице на мой этаж.

– Вот же дьявол! – сердито пробормотал я. – Как изменчива удача – явился тот, кого мне не хочется видеть!

Открылась дверь, и в плотной тьме, окутавшей меня, я мог различить лишь высокую тень, стоявшую на пороге. Я хорошо помню, какое необычное любопытство пробудилось во мне при виде этой расплывчатой фигуры, в которой с первого взгляда угадывалась статность и представительность манер – и было оно столь сильным, что я едва расслышал, как хозяйка сказала: «Сэр, к вам явился этот джентльмен», – и ее слова тут же сменились неодобрительным бормотанием, стоило ей увидеть погруженную во мрак комнату. «Ну конечно, должно быть, лампа погасла!» – воскликнула она, и, обращаясь к гостю, добавила: «Сэр, боюсь, что мистера Темпеста здесь все же нет, хотя я уверена, что видела его полчаса назад. Если вы подождете здесь минутку, я принесу огня и посмотрю, не оставил ли он записки на столе».

Она поспешно удалилась, и хотя я знал, что должен поприветствовать вошедшего, необычайная, необъяснимая порочная причуда заставляла меня молчать, не обнаруживая своего присутствия. Тем временем высокий незнакомец сделал шаг или два, и звучный голос с нотками иронической веселости назвал мое имя:

– Джеффри Темпест, вы здесь?

Почему я не мог ответить? Странное, неестественное упрямство сковало мой язык, и, скрытый во мраке своего жалкого прибежища, я продолжал хранить молчание. Величественная фигура приблизилась, вдруг нависнув надо мной, и гость вновь воззвал ко мне:

– Джеффри Темпест, здесь ли вы?

Стыд охватил меня, и я больше не мог сдерживаться – приложив немало усилий, чтобы разрушить это удивительное заклятие немоты, поразившей меня, словно труса, прячущегося в тени, я смело шагнул вперед, навстречу гостю.

– Да, я здесь. И стыжусь того, что мне приходится встречать вас вот так. Вы, разумеется, князь Риманез – я только что прочел ваше письмо, уведомившее меня о вашем визите, но надеялся, что хозяйка, увидев, что в комнате темно, подумает, что меня здесь нет, и проводит вас к выходу. Видите, я абсолютно честен с вами!

– Вы и в самом деле говорите правду! – ответил незнакомец, и в голосе его все так же звенела серебром скрытая насмешка. – Вы так честны со мной, что понять вас несложно. Без лишних слов, без лишней вежливости вы отказываетесь принять меня; вы вообще не хотели, чтобы я приходил!

Столь открытое изъяснение моего умонастроения прозвучало так бесцеремонно, что я в спешке принялся отрицать это, хотя знал, что так и было. Правда, даже пустячная, всегда неприятна!

– Прошу вас, не считайте меня столь неучтивым. На самом деле я ознакомился с вашим письмом всего несколько минут назад, и до того, как сумел сделать хоть какие-то распоряжения, чтобы принять вас как подобает, лампа погасла, и вот я вынужден встретить вас в полной темноте, где даже руки друг другу не подать.

– А если попробовать? – спросил мой гость, и голос его внезапно смягчился, что придавало ему еще большую привлекательность. – Вот моя рука – и если вы ищете моей дружбы, наши руки встретятся – на ощупь, вслепую!

Я сразу протянул ему руку, и немедленно ощутил касание его теплой ладони, несколько властно сжавшей мою. В тот же миг комнату озарила вспышка света: вошла хозяйка, державшая в руках зажженную лампу, которую звала «своей лучшей», и поставила ее на стол. Кажется, у нее вырвался удивленный возглас при виде меня – что бы она ни сказала, я был слишком поглощен и очарован внешностью мужчины, в чьей длинной, изящной руке все еще покоилась моя. Я вполне высокого роста, но он был на полголовы выше, если не более того, и, рассмотрев его как следует, я подумал, что никогда еще не видел подобного сочетания красоты и интеллектуальности в облике любого из живущих. Превосходно очерченное лицо благородно возвышалось над плечами, достойными самого Геркулеса – овал его был идеален, необычайно бледен, и на нем ярко сияли большие черные глаза, взгляд которых загадочным образом полнился и веселостью, и болью. Но самым впечатляющим в его лице был рот – безупречная линия губ, красивых, но крепко сжатых, выдающихся, не слишком маленьких, так что в лице его не было ни капли женственности; также я отметил, что в покое они выражали горечь, надменность, даже жестокость. Но лишь только тень улыбки мелькала на них – и казалось, что они свидетельствовали или могли говорить о чем-то неуловимом, о страсти, у которой нет имени, и я мгновенно поймал себя на вспыхнувшей, как молния, мысли – что же за тайна скрывалась за этим? Единым взглядом я охватил весь облик моего нового знакомого, в высшей степени располагавший к себе, и когда его крепкая рука выпустила мою, я почувствовал, будто знаю его всю свою жизнь! И теперь, стоя лицом к лицу, при свете яркой лампы, я вспомнил, при каких условиях мы встретились – убогая холодная комнатенка, погасший огонь, пятна сажи на почти голом полу, моя изношенная одежда, мой плачевный вид – чего стоили они в сравнении с моим царственным гостем, о богатстве которого красноречиво говорили великолепные русские соболя на его длинной шубе, которую он расстегнул небрежным, величественным жестом, оценивающе разглядывая меня.

– Знаю, что явился в неурочный час, – проговорил он, – но я всегда поступаю так! Такова моя злосчастная судьба. Люди благородных кровей никогда не являются туда, где их не ждут – боюсь, что здесь мои манеры оставляют желать лучшего. Если можете, простите меня, и прочтите вот это, – и он протянул мне письмо, написанное знакомой рукой моего друга Кэррингтона. – И позвольте присесть, пока читаете его рекомендации.

Он пододвинул стул, усевшись на него. Я продолжал дивиться его прекрасному лицу и непринужденной позе.

– В рекомендациях нет необходимости, – сказал я со всей сердечностью, которую ощущал, – я уже получил письмо от Кэррингтона, где он отзывался о вас наипочтительнейшим образом. Но дело в том… что ж, князь, прошу простить, если я вызываю впечатление неловкости и смущения, но я ожидал увидеть перед собой глубокого старика…

И я осекся, действительно смутившись под взглядом пытливых сияющих глаз, словно пригвоздившим меня к месту.

– Милостивый государь, в нынешнем свете старости нет места! – беспечно заявил он. – Даже бабушки с дедушками в свои пятьдесят резвятся так, как не резвились в пятнадцать. О возрасте в приличном обществе не говорят – это признак дурных манер, это неприлично. А неприличные вещи не обсуждают – само понятие возраста стало неприличным. Таким образом, в беседах об этом не упоминают. Говорите, вы ожидали увидеть перед собой старика? Что ж, не стану вас разочаровывать – я и в самом деле стар. В сущности, вы понятия не имеете, насколько я стар!

Нелепость этих слов рассмешила меня.

– Но вы куда моложе меня, – возразил я, – и даже если это не так, то выглядите намного моложе своих лет.

– О, впечатления обманчивы! – весело подхватил он. – Совсем как некоторые из салонных красавиц, что считаются прекраснейшими из женщин, я куда более зрелый, чем кажусь. Но прочтите же то письмо, что я вам передал – тогда я буду спокоен.

Желая искупить вежливостью собственную грубость, я поступил так, как он просил, открыл письмо и прочел следующее:

«Дорогой Джеффри!

Податель сего, князь Риманез – весьма выдающийся ученый и дворянин, являющийся потомком одного из старейших семейств во всей Европе, а может быть, и в целом мире. Тебе, как исследователю и любителю истории Древнего мира, будет интересно узнать, что предки его были халдейскими князьями, впоследствии основавшимися в Тире, откуда они переселились в Этрурию, где жили много веков, и последний потомок этого рода – человек весьма одаренный и добросердечный, а также мой добрый друг, коего я имею честь препоручить тебе с наилучшими пожеланиями. В силу некоторых тревожных и неодолимых обстоятельств он был изгнан из родного края и вынужден расстаться с большей частью всего, что имел, и в значительной мере он превратился в скитальца, который немало странствовал и многое повидал, а потому очень хорошо разбирается в людях и жизни. Он поэт и музыкант, причем исключительного дарования, и хотя искусством он занимается исключительно ради собственного развлечения, полагаю, ты сочтешь его практические познания в области литературы чрезвычайно полезными на твоем нелегком пути. Должен также упомянуть, что во всем, что касается наук, познания его неограниченны. Дорогой Джеффри, я желаю вам стать сердечными друзьями.

Искренне твой Джон Кэррингтон».

Очевидно, в этот раз автор решил не подписываться своей кличкой «Боффлз», и я по какой-то глупой причине огорчился, не увидев ее. Письмо вышло каким-то казенным, холодным, как будто писалось под диктовку, против воли. Не знаю, почему у меня возникла подобная мысль. Я украдкой взглянул на моего безмолвствующего собеседника – он перехватил мой взгляд, и в ответ посмотрел на меня удивительно спокойно и мрачно. Опасаясь, что он прочел на моем лице тень мелькнувшего недоверия, я поспешно заговорил:

– Князь, благодаря этому письму я испытал еще большую неловкость от того, что встретил вас так неучтиво. Никакие извинения не могут служить оправданием моей грубости, но вряд ли вы способны представить всю глубину моего стыда – и мне все еще стыдно принимать вас в моей жалкой каморке, так как встретиться с вами я желал в совершенно иной обстановке…

Я замолчал, раздосадованный воспоминанием о том, насколько я теперь богат и как разительно мой внешний вид контрастирует с моим богатством. Князь отмахнулся от моих слов легким движением руки.

– К чему стыдиться? – спросил он. – Гордитесь тем, что можете обойтись без всей той пошлости, что присуща роскоши. Гении цветут на чердаках и чахнут во дворцах – разве не так гласит общепринятая теория?

– Полагаю, скорее шаблонная и ошибочная, – ответил я. – Гению полезно было бы иногда бывать во дворцах; обыкновенно он умирает от голода.

– Верно! Но подумайте, сколько глупцов разжиреет, кормясь его мертвой плотью? Такова премудрая воля Провидения, милостивый государь! Шуберта сгубила нужда, но какие состояния сколотили издатели нот на его сочинениях! Таков прекрасный промысел природы – честный люд жертвует собой во имя пропитания негодяев!

Он рассмеялся; я смотрел на него с удивлением. Его замечание было столь близко моим собственным наблюдениям, что я не понимал, шутит он или нет.

– Вы, конечно же, говорите саркастически? – спросил я. – Разве вы в самом деле верите в то, что говорите?

– О, конечно же верю! – ответил он, и глаза его вспыхнули ярко, почти как молния. – Если бы я не верил в плоды собственного опыта, что мне осталось бы тогда? Я всегда знал, почему приходится что-либо делать, как говорится в старой поговорке: «Приходится, когда черт гонит». Не существует ни единого аргумента, способного опровергнуть это утверждение. Дьявол понукает миром, в руке его бич – как ни странно (учитывая, что некоторые ретрограды все еще полагают, будто где-то существует какой-то бог), ему удается править им с невероятной легкостью! – он нахмурился, и на плотно сжатых губах заиграла горькая усмешка, но затем тихо рассмеялся и заговорил вновь: – Но довольно резонерства – нравоучения пагубны для души, как в церкви, так и за ее стенами; каждый, кто обладает разумом, ненавидит, когда ему указывают, кем он может стать, а кем не станет. Я здесь с тем, чтобы стать вашим другом, если вы мне, конечно, позволите, и, дабы положить конец всей этой церемонии, не сопроводите ли вы меня в мой отель, где нас ждет ужин?

В ту минуту я полностью очаровался непринужденностью его манер, его приятным обществом и сладкоголосием; его язвительное чувство юмора было сродни моему, и я чувствовал, что мы хорошо поладим; моя досада от того, что я был застигнут в столь унизительных обстоятельствах, несколько угасла.

– С удовольствием! – ответил я. – Но прежде вы должны позволить мне кое-что пояснить. Вам довелось немало услышать о моем положении из уст моего друга Джона Кэррингтона, а в его письме говорится, что вы прибыли ко мне чистосердечно и по доброй воле. Я признателен вам за столь благородные намерения! Знаю, что вы ожидали встретить опустившегося литератора, выживающего вопреки своим горестям и нищете, и всего пару часов назад ваши ожидания могли полностью оправдаться. Но сейчас дело обстоит иначе – я получил известия, решительным образом влияющие на мое общественное положение, а если точнее, меня ждало ошеломительное, феноменальное открытие…

– Видимо, оно было приятным? – вкрадчиво перебил меня мой собеседник.

Я улыбнулся.

– Судите сами! – и протянул ему письмо юриста, где говорилось о внезапно унаследованном состоянии.

Он быстро пробежал его глазами, затем сложил и вернул мне с учтивым поклоном.

– Полагаю, что вас можно поздравить. И я поздравляю вас. Однако хоть вам и кажется, что эти богатства несметны, я считаю, что эта сумма – сущий вздор. Подобное состояние можно пустить на ветер, промотать лет за восемь, а то и меньше; следовательно, оно ни в коей мере не избавит вас от нужды навсегда. Чтобы быть действительно богатым, в том смысле, в каком я это понимаю, необходимо иметь примерно миллион годового дохода. В этом случае у вас уже будут веские основания надеяться на то, что вы не окончите свои дни в стенах работного дома!

Он засмеялся; я же глупо уставился на него, не зная, что и думать об услышанном: было ли это правдой либо пустым бахвальством? Пять миллионов – сущий вздор! Он продолжал говорить, по-видимому, не замечая, насколько я ошеломлен:

– Друг мой, ненасытная людская жадность никогда не знает меры. Человек всегда жаждет обладать чем-то: не одним, так другим, а пристрастие к удовольствиям зачастую обходится дорого. К примеру, пара премилых безнравственных женщин вскоре растратит ваши пять миллионов на свои побрякушки. Скачки справятся с делом куда быстрее. Нет-нет, вы не богаты, вы все еще бедны – нужда лишь отступила на какое-то время. Должен признаться, что несколько разочарован – явившись к вам в надежде переменить судьбу восходящего гения, я обнаружил, что меня опередили – впрочем, как и всегда! Достойно удивления, но факт: когда бы я ни вознамерился кому-либо помочь, мне всегда мешают! Всегда-то мне приходится несладко!

Он замолчал и поднял голову, прислушиваясь.

– Что это? – спросил он.

– Скрипач в соседней комнате, играет знаменитую Ave Maria, – ответил я.

– Скверно, весьма скверно! – бросил он, презрительно пожав плечами. – Терпеть ненавижу всю эту слащавую, благочестивую чушь. Что ж! вы, будучи миллионером, что вскоре должен превратиться в светского льва, как я надеюсь, не станете отказываться от предложенного ужина? И, если угодно, от последующей поездки в мюзик-холл? Что скажете?

Он сердечно похлопал меня по плечу, заглянув прямо в мои глаза – и его невероятный ясный взгляд, полный скорби и огня, полностью подчинил меня себе. Я даже не пытался противиться необычайному обаянию этого человека, с которым был едва знаком – слишком сильным, слишком приятным было это чувство, чтобы бороться с ним. Я усомнился лишь на мгновение, окинув взглядом свои обноски.

– Из меня выйдет неважный спутник, князь, – ответил я. – Я скорее похож на бродягу, чем на миллионера.

Взглянув на меня, он улыбнулся.

– Клянусь, так и есть! – согласился он. – Но будьте покойны, в этом вы не отличаетесь от иных Крезов. Лишь бедняки и гордецы хлопочут о том, как бы приодеться – они, да в придачу порочные женщины диктуют вкусы в моде. Пальто не по мерке порой украшает плечи премьер-министра, а если вы увидите женщину в дурно скроенном и расцвеченном платье, можете быть уверены, что она благонравна и славится добрыми делами; возможно даже, что перед вами герцогиня. – Он поднялся и накинул свою соболиную шубу.

– Какая разница, что на плечах, если полон кошель? – весело продолжал он. – Как только в прессе напишут, что вы миллионер, можете не сомневаться, что какой-нибудь предприимчивый портной придумает фасон нового пальто «Темпест» из ткани того же цвета, что и ваше нынешнее платье, эстетического зеленоватого цвета с плесенью. Теперь идемте; письмо от вашего юриста, должно быть, разбудило ваш аппетит, иначе ценность его преувеличена, и я хочу, чтобы вы должным образом оценили поданный ужин. Со мной путешествует мой личный повар, и довольно искусный. Кстати, надеюсь, что вы хотя бы не откажете мне в одной маленькой просьбе – когда речь пойдет о правовых вопросах и улаживании формальностей, позволите ли вы мне стать вашим банкиром?

Предложение это прозвучало столь дружелюбно и учтиво, что мне ничего не оставалось, кроме как принять его; таким образом я мог избавить себя от временной путаницы в своих делах. Я поспешно написал пару строчек хозяйке, уведомив ее, что деньги она получит завтра почтовым отправлением, затем засунул единственную принадлежавшую мне вещь, мою рукопись, в карман пальто, затушил лампу и вместе со своим новообретенным другом, явившимся столь внезапно, я навсегда оставил мое унылое обиталище и все, связанное с ним. Тогда я и помыслить не мог, что настанет день, когда я буду вспоминать о тех временах, когда жил в этой захудалой каморке, как о лучших днях своей жизни; когда горькую нужду, что терпел тогда, я буду считать суровым, но богоданным ангелом, что вел меня к высшей благодати; когда отчаянно стану возносить слезные молитвы, желая стать тем, кем был прежде! Я часто задаюсь вопросом: является ли для человека благом то, что будущее сокрыто от него? Ступит ли он на путь зла, зная, к чему тот его приведет? Вопрос этот апокрифичен по своей сути – так или иначе, тогда я был счастлив в своем неведении. Я с радостью оставил унылый дом, где жил так долго и бедствовал в горести, и у меня не хватило бы слов, чтобы описать, какое облегчение я испытал, оставив его позади. Последним, что я слышал, выходя на улицу с моим спутником, был скорбный, заунывный плач мелодии в миноре, похожий на прощальный клич, брошенный мне вслед безвестным, незримым скрипачом.

Снаружи ждал княжеский экипаж, запряженный парой живых черных лошадей с серебряными попонами, поразительных чистокровок, подтанцовывавших и нетерпеливо кусавших мундштуки; завидев своего господина, расторопный лакей распахнул дверцу, коснувшись полей шляпы в знак уважения. Мы забрались внутрь, причем мой спутник настоял на том, чтобы я сел первым, и, опустившись на мягкие подушки, я ощутил вкус роскоши и власти, столь сильный, что мне казалось, будто все мои невзгоды давно остались позади. Во мне боролись чувства голода и счастья, и голова слегка кружилась, как бывает после долгого поста, когда все вокруг теряет отчетливость и кажется нереальным. Я понимал, что, не удовлетворив свои физические потребности и не поправив свое телесное здоровье, не стоит полностью отдаваться мыслям о невероятной удаче, что постигла меня. В тот момент в моей голове царил хаос, в разрозненных мыслях не было никакой ясности; мне казалось, что я вижу фантастический сон, и вскоре должен буду пробудиться. Обрезиненные колеса экипажа бесшумно катились по мостовой, и слышалось только, как лошади идут рысью. Вскоре в полутьме я увидел, что мой новый друг пристально глядит на меня своими блестящими черными глазами.

– Разве вы не чувствуете, что мир уже лежит у ваших ног? – спросил он полушутя, полуиронически. – Словно мяч, готовый для удара. Мир этот просто абсурден, знаете ли; им так легко манипулировать. Во все века мудрецы изо всех сил пытались сделать его менее нелепым, но тщетно, поскольку до сих пор здесь в почете глупость, а не мудрость. Футбольный мяч или даже волан среди прочих миров, который можно отбить куда угодно и как угодно, если ракетка из чистого золота!

– Князь, в ваших словах я слышу ноту горечи, – сказал я в ответ. – Не сомневаюсь в том, что вы хорошо разбираетесь в людях.

– Так и есть, – с нажимом произнес он. – Владения мои весьма обширны.

– Значит ли это, что вы по-прежнему правите ими? – удивленно воскликнул я. – И что титул ваш не только для почета?

– Для вашей аристократии это и есть всего лишь почетный титул, – быстро ответил он. – Когда я говорю, что мои владения обширны, то подразумеваю, что правлю людьми, подчиняющимися власти денег. Разве с этой точки зрения я неправ, называя свои владения огромными? Разве оно не почти безгранично?

– Мне кажется, что вы циник. И все же, верите ли вы в то, что не все можно купить за деньги, к примеру, честь и достоинство?

Он изучающе смотрел на меня, загадочно улыбаясь.

– Полагаю, что честь и достоинство действительно существуют, – ответил он. – Конечно, в таком случае их не купишь. Но опыт говорит о противном – я могу купить все и всегда. Те чувства, что большинство людей зовет честью и достоинством, самые непостоянные из всего, что можно представить; если добавить достаточно денег, не успеешь и глазом моргнуть, как они превратятся в продажность и развращенность. Любопытно, весьма любопытно. Должен признаться, что как-то столкнулся с тем, кого нельзя было купить, но случай был единичным. Быть может, подобное повторится, хотя шансы весьма сомнительны. Что же до меня самого – прошу, не думайте, что я пытаюсь вас одурачить или выдать себя за кого-то, кем не являюсь. Уверяю вас, что я подлинный князь, и подобной родословной не способно похвастаться ни одно из старинных семейств, но владения мои давно раздроблены, а бывшие подданные разбросаны среди народов – анархия, нигилизм, потрясения и политические конфликты в целом вынуждают меня не особо распространяться о своих делах. К счастью, денег у меня с избытком – ими вымощен мой путь. Однажды, когда мы познакомимся поближе, вы узнаете больше об истории моей жизни. Имен у меня множество, и множество титулов, но я предпочитаю обходиться самыми простыми, так как большинство людей не в состоянии выговорить чужеземное имя. Моим близким друзьям свойственно опускать мой титул, и звать меня просто Лучо.

– Это ваше христианское имя?.. – спросил было я, но он резко и гневно оборвал меня.

– Вовсе нет – ни одно из моих имен не связано с крещением. В моем характере нет ничего христианского!

Звучавшее в его голосе раздражение было столь сильным, что я на минуту растерялся, не зная, что и сказать. Наконец, я тихо пробормотал:

– В самом деле?

Он разразился хохотом.

– «В самом деле!» И это все, что вы можете сказать! В самом деле и на самом деле меня крайне раздражает слово «христианский». Не существует ничего подобного. Вы не являетесь христианином – да и никто другой, все лишь притворяются, и этот акт притворства куда богохульнее, чем любой из падших демонов! Я же не склонен притворяться, и вера у меня одна…

– Какая же?

– Та, что глубока и ужасна! – взволнованно проговорил он. – И хуже всего то, что это правда – это так же истинно, как существование вселенских механизмов. Но это предмет для иных бесед – когда, будучи в дурном расположении духа, мы захотим поговорить о вещах мрачных и устрашающих. А сейчас мы прибыли туда, куда нужно, и главным вопросом для нас, как и тем, что занимает умы большинства людей, должно стать качество нашего ужина.

Экипаж остановился, и мы покинули его. Едва завидев черных лошадей в серебристой сбруе, подносчик багажа вместе с парой-тройкой других слуг бросились нам прислуживать, но князь прошел в холл, не удостоив их даже взглядом, препоручив себя заботам степенного вида слуги, одетого в черное, приветствовавшего своего хозяина глубоким поклоном. Я тихо проговорил, что мне бы тоже хотелось снять номер в этом отеле.

– Мой человек об этом позаботится, – беспечно сказал он. – Здесь есть свободные номера, во всяком случае, не все из лучших заняты, а вам, конечно же, захочется остановиться в одном из них.

Изумленный половой, до сего момента разглядывавший мою изношенную одежду с особым презрением, что свойственно проявлять высокомерным лакеям в отношении тех, кого они считают бедными, услышав эти слова, внезапно стер глумливую ухмылку со своей лисьей мордочки и подобострастно склонился передо мной, когда я проходил мимо. Меня передернуло от отвращения, смешанного с подобием гневного торжества – ханжеское одобрение этого низкого человека было совершенным образцом того, как ко мне бы отнеслись в обществе «приличных» людей. Ведь в нем суждение о богатстве не отличается от суждений простой прислуги, и единственным мерилом служат одни лишь деньги – если ты беден и скверно одет, тебя отталкивают и избегают, но если ты богат, ты можешь одеваться так скверно, как только захочешь, и с тобой будут любезничать, тебе будут льстить и отовсюду слать приглашения, хотя ты можешь быть величайшим из живущих глупцов или подлейшим из тех негодяев, по кому плачет виселица. Пока в моем сознании проносились все эти мысли, я следовал за своим угостителем в его номера. Он занял почти все крыло отеля: в его распоряжении была большая гостиная, столовая и смежный кабинет, обставленные самым роскошным образом; кроме того, были еще спальная, ванная и гардеробная, а по соседству комнаты для его слуги и двух личных камердинеров. Стол был накрыт к ужину: он сверкал великолепным хрусталем, серебром и фарфором и был украшен корзинами экзотических цветов и фруктов, и в несколько мгновений мы заняли свои места. Слуга князя прислуживал в качестве метрдотеля, и я заметил, что в ярком свете электрических ламп его лицо казалось очень мрачным и отталкивающим, даже отвратительным, но свои обязанности он выполнял безупречно, расторопно, внимательно и почтительно, так что я мысленно укорял себя за проявление инстинктивной неприязни к нему. Звали его Амиэль, и я обнаружил, что невольно слежу за его беззвучными движениями; даже его походка была скользящей, словно у крадущейся кошки или тигра. Ему помогали два камердинера, полностью подчинявшихся ему, столь же ловких и отлично вышколенных – а я наслаждался изысканнейшим ужином из всех, что мне доводилось отведать за невероятно долгое время. К столу подали вино, о котором могли только мечтать его истинные ценители – для них оно было недоступно. Я начал сознавать все удобства своего положения и говорил уверенно и свободно, все сильнее очаровываясь моим новым другом с каждой минутой, проведенной в его обществе.

– Продолжите ли вы свою литературную деятельность теперь, став владельцем этого небольшого состояния? – спросил он, когда мы закончили ужинать и Амиэль подал выдержанный коньяк и сигары, а затем почтительно удалился. – Будет ли вам вообще до нее дело?

– Ну разумеется, – ответил я, – хотя бы веселья ради. Видите ли, с помощью денег я могу сделать так, что публика меня заметит вне зависимости от того, как ей это понравится. Ни одна газета не откажется от публикации платных объявлений.

– Ваша правда! Но разве вдохновение не иссякнет от полного кошелька, но пустой головы?

Это замечание нимало меня не задело.

– Так вы считаете меня пустоголовым? – спросил я с некоторой досадой.

– Не сейчас. Дорогой мой Темпест, не позволяйте токайскому, что мы пили сейчас, или коньяку, что мы будем пить, говорить за себя! Уверяю вас, что я не считаю вас пустоголовым – напротив, насколько я слышал, она полна идей – прекрасных и оригинальных, но им нет места в мире литературной художественной критики. Будут ли эти идеи давать всходы или зачахнут теперь, когда туго набит ваш кошель – вот в чем вопрос. Выдающаяся оригинальность и вдохновение, как ни странно, редко присущи миллионерам. Вдохновение должно быть даровано свыше, деньги – наоборот. Однако в вашем случае и вдохновение, и оригинальность расцветут и принесут плоды – я верю в то, что это возможно. Впрочем, бывает и так, что Бог оставляет подающего надежды гения, осыпанного деньгами, и тогда на сцену выходит дьявол. Слыхали вы о таком?

– Никогда! – с улыбкой ответил я.

– Что ж, конечно, это утверждение смехотворно, и кажется вдвойне глупей в наш век, когда люди не верят ни в Бога, ни в дьявола. Однако оно содержит намек на то, что человек должен сделать выбор – вознестись или пасть; наверху гений, внизу деньги. Нельзя же и летать, и пресмыкаться одновременно.

– Вряд ли обладание деньгами заставит человека пресмыкаться, – возразил я. – Они необходимы, чтобы поддерживать его силы в полете, чтобы он мог воспарить на недосягаемую высоту.

– Вы так считаете? – И мой хозяин с печальным и задумчивым видом закурил сигару. – Боюсь, что вы не очень-то знакомы с тем, что я назову физической основой природы. То, что принадлежит земле, притягивается ей – понимаете ли вы это? Золото совершенно определенно принадлежит земле – его добывают из земли, из золотоносной породы, переплавляют в слитки – это вполне осязаемый металл. Никто не знает, откуда рождается гениальность – ее не выкопаешь, не передашь другому, с ней ничего нельзя сделать, кроме как восхищаться ей – это редкая гостья, капризная, как ветер, зачастую вносящая ужасную разруху в ряды шаблонных людей. Как я упоминал, она родом из горнего мира, выше земных запахов и вкусов, и те, что ей обладают, всегда обитают в неведомых высоких широтах. Но деньги – предмет полностью земной; когда у кого-то их много, он опускается на землю и остается стоять на ней!

Я рассмеялся.

– Как убедительно вы произносите речи против богатства! Ведь вы сами необычайно богаты – разве вы жалеете об этом?

– Нет, не жалею, так как в этом нет смысла, – ответил он, – и я никогда не трачу время понапрасну. Но я говорю вам истинную правду – гений и богатство почти никогда не идут рука об руку. Возьмем, к примеру, меня самого – вы и представить не можете, какими способностями я обладал – о, как давно это было! – прежде, чем стать свободным!

– Уверен, они по-прежнему с вами, – заявил я, глядя на его благородное лицо и ясные глаза.

На его лице снова мелькнула та странная, едва заметная улыбка, которую мне уже доводилось видеть прежде.

– О, вы желаете мне польстить! Вам приятен мой облик – как и многим иным. И все же нет ничего более обманчивого, чем внешность. Причина в том, что как только проходит детство, мы навсегда перестаем быть самими собой и вынуждены притворяться, и наша телесная оболочка лишь скрывает то, чем мы являемся на самом деле. Придумано действительно ловко и хитро – таким образом ни друг, ни враг не способен заглянуть за преграду плоти. Каждый человек – одинокая душа, что томится в рукотворной тюрьме, созданной им самим, – оставаясь в одиночестве, он вспоминает об этом и часто ненавидит себя, а иногда пугается прожорливого, кровожадного чудовища, что скрывается под личиной его привлекательного тела, и спешит забыть о его существовании, предаваясь пьянству и разврату. Так иногда поступаю и я – полагаю, вы обо мне так не думали?

– Никогда! – быстро ответил я, так как что-то в его словах и лице странным образом тронуло меня. – Вы клевещете на самого себя, очерняя собственную душу.

Он тихо усмехнулся.

– Может, и так! – рассеянно проговорил он. – Поверьте в то, что я не хуже большинства людей. Но вернемся к вопросу вашей литературной деятельности – вы говорили, что написали книгу, так опубликуйте ее и посмотрите, что из этого выйдет – если она будет пользоваться успехом, вас ждет удача. И есть способы сделать так, чтобы она стала популярной. О чем же ваш роман? Надеюсь, это что-нибудь непристойное?

– Вовсе нет, – горячо возразил я. – Это роман о благороднейших людях и высоких стремлениях – я написал его с целью возвысить и очистить мысли моих читателей, а также по возможности утешить мучимых горем или чувством утраты…

Риманез сочувственно улыбался.

– О, так не пойдет! – прервал он меня. – Уверяю, что нет; не та эпоха. Может, его и одобрят, если право первой ночи вы отдадите критикам, как поступил один из моих ближайших друзей, Генри Ирвинг – первая ночь, да еще отличный ужин и хорошая выпивка. Иначе все без толку. Чтобы он стал успешным, не стоит пытаться преуспеть в изящной словесности – стоит сделать его непристойным. Настолько неприличным, насколько это возможно, при этом не оскорбляя прогрессивных женщин – и вы обеспечите себе большое преимущество. Приправьте все как можно большим количеством пикантных подробностей и беременностью – если вкратце, пусть предметом вашего дискурса станут мужчины и женщины, единственной целью существования которых является размножение, и вас ждет невероятный успех. Во всем мире не сыщется такого критика, что не станет рукоплескать вам, а пятнадцатилетние школьницы будут с вожделением проглатывать страницу за страницей в своих тихих девственных спальнях!

Глаза его смотрели глумливо и насмешливо, и я не находил слов, чтобы ответить ему; в то же время он продолжал говорить:

– Дорогой мой Темпест, как вам вообще пришло в голову написать книгу, предметом которой, как вы говорите, служат «благороднейшие формы жизни»? На этой планете таковых не осталось – сплошь торгаши да плебеи, люди ничтожны; столь же ничтожны и их стремления. Ищите благородные формы жизни в иных мирах! ибо они существуют. К тому же люди не желают ни возвышенных, ни чистых мыслей – для этого у них есть церковь, где они зевают от скуки. И с чего бы вам утешать тех, кто по собственной глупости сам навлек на себя несчастье? Они не станут утешать вас, не дадут и полшиллинга, чтобы спасти от голода. Мой добрый друг, забудьте про свое донкихотство так же, как забыли про свою бедность. Живите для себя – если вы будете помогать другим, взамен вам отплатят лишь черной неблагодарностью, так что последуйте моему совету и не жертвуйте личными интересами из каких бы то ни было соображений.

С этими словами он встал из-за стола, повернувшись спиной к огню, и спокойно курил сигару; я же смотрел на его статную фигуру и красивое лицо, но мое восхищение омрачала мелькнувшая тень болезненного сомнения.

– Не будь вы столь хороши собой, я бы назвал вас бессердечным, – сказал я наконец. – Ваша внешность полностью противоречит тому, что вы говорите. На самом деле в вас нет безразличия к людям, которое вы стремитесь продемонстрировать – весь ваш облик говорит о благородстве духа, которое вам не подавить. Кроме того, разве вы не всегда пытаетесь творить добро?

Он улыбнулся.

– Всегда! Иными словами, я всегда занят тем, что пытаюсь угодить людским желаниям. А хорошо это для меня или плохо, еще не доказано. Потребности людей почти не знают границ, хотя, насколько мне известно, единственное, чего бы не желал ни один из них – прекратить всяческие сношения со мной!

– С чего бы вдруг? Разве могут они поступить так, познакомившись с вами? – Абсурдность его слов рассмешила меня.

Он бросил на меня косой, загадочный взгляд.

– Желания людей не всегда добродетельны, – добавил он, отвернувшись, чтобы стряхнуть пепел в камин.

– Но вы, конечно же, не потакаете им в их порочных намерениях? – спросил я, все еще смеясь. – Тогда бы это значило, что вы слишком рьяно играете роль благодетеля!

– Вижу, что наш с вами разговор ведет нас прямиком в зыбучие пески предположений. Мой дорогой друг, вы забываете: никто не может решать, что есть порок, а что есть добродетель. Эти понятия подобны хамелеонам, и в разных краях принимают разные обличья. Авраам имел трех жен и нескольких наложниц и, согласно Священному Писанию, был воплощением добродетели, а какой-нибудь лорд Остолоп в современном Лондоне имеет одну жену, нескольких наложниц, и во многом весьма схож с Авраамом, но считается чудовищем. «Кто будет прав, коль спорят мудрецы?»[1] Не будем больше об этом, так как мы никогда не придем к соглашению. Чем мы займем остаток вечера? Сегодня в Тиволи[2] выступает одна ушлая широкобедрая танцовщица, пытающаяся покорить одного мелкого дряхлого герцога – быть может, взглянем на то, как извивается ее роскошное тело в попытках протиснуться в ряды английской аристократии? Или вы устали, и вам по душе долгий ночной сон?

По правде говоря, я был порядком измотан: волнения и тревоги минувшего дня сказались как на моем душевном, так и телесном состоянии, и голова гудела от вина, которого я так давно не пил.

– Честное слово, сейчас бы я предпочел сон чему угодно, – признался я. – Но как быть с моей комнатой?

– Об этом позаботится Амиэль – давайте его попросим. – Он нажал кнопку звонка, и в тот же миг явился его слуга.

– Есть ли комната для мистера Темпеста?

– Да, ваше превосходительство. Номер почти напротив комнат вашего превосходительства. Не так благоустроен, как хотелось бы, но я сделал все возможное, чтобы там можно было провести ночь.

– Большое спасибо! – сказал я ему. – Очень вам обязан.

Амиэль почтительно поклонился.

– Спасибо вам, сэр.

Он удалился, и я собрался пожелать хозяину спокойной ночи. Он сжал мою протянутую руку и задержал ее в своей, загадочно глядя на меня.

– Вы нравитесь мне, Джеффри Темпест. И поскольку вы мне нравитесь, а также потому, что я вижу в вас задатки чего-то большего, чем обыкновенная земная тварь, я сделаю вам предложение, которое, быть может, покажется вам необычным. Вот его суть – если я вам не нравлюсь, скажите об этом немедля, и мы расстанемся сейчас, не узнав друг друга ближе, и я постараюсь больше не вставать на вашем пути, если только вы сами не захотите этого. Но если я пришелся вам по душе, если вы находите в моем нраве или складе ума нечто близкое вашей натуре, пообещайте мне, что на какое-то время станете мне другом и товарищем – скажем, на несколько месяцев. Я введу вас в высший свет, познакомлю вас с прекраснейшими женщинами во всей Европе, равно как и с самыми блистательными из ее мужей. Я знаю их всех и верю, что могу быть вам полезен. Но если в вашей душе есть хоть малейший след неприязни ко мне, – тут он ненадолго умолк, и затем заговорил вновь с необычайной серьезностью, – тогда, во имя Всевышнего, дайте ей волю и отпустите меня – ибо, клянусь не шутя, что я не тот, кем кажусь вам!

Я был решительно поражен переменой его облика и еще больше – тем, как прозвучали его слова. На мгновения меня одолели сомнения – если бы я только знал, что в тот самый миг решалась моя судьба! Он был прав – мимолетная тень недоверия и отвращения к этому удивительному и такому циничному человеку в самом деле промелькнула в моей душе; видимо, он догадывался об этом. Но теперь всяческая подозрительность рассеялась, и я снова горячо сжал его руку.

– Мой дорогой друг, ваши предостережения запоздали! – удовлетворенно ответил я. – Кем бы вы ни были и кем бы себя не считали, вы так близки мне по духу, насколько это возможно, и я считаю невероятной удачей знакомство с вами. Мой старый друг Кэррингтон в самом деле оказал мне хорошую услугу, сведя нас вместе, и смею заверить вас, что стану гордиться нашей дружбой. Мне кажется, вы с завидным упрямством хулите самого себя – но вспомните старинную пословицу: «Не так страшен черт, как его малюют».

– И это так! – мечтательно прошептал он. – Бедный дьявол! Его прегрешения, без сомнений, преувеличены святошами! Так значит, мы станем друзьями?

– Надеюсь! Я не нарушу договор первым!

Его черные глаза смотрели на меня задумчиво, но в них блуждала улыбка.

– Слово «договор» мне нравится, – сказал он. – Значит, мы будем считать это договором. Я хотел помочь вам улучшить ваше материальное положение – теперь в этом нет нужды, но думаю, что смогу помочь вам выбиться в свет. Найти любовь – разумеется, вы обретете любовь, если уже не полюбили кого-то – я прав?

– Не полюбил! – быстро и искренне ответил я ему. – Мне еще не доводилось встречать женщину, что соответствовала бы моим представлениям о красоте.

Он разразился хохотом.

– Клянусь, нахальства вам не занимать! Значит, вам нужен идеал красоты, и ничего кроме? Друг мой, не забывайте, что, хотя вы неплохо сложены и вполне хороши собой, вы далеко не лучезарный Аполлон!

– Это не имеет ни малейшего отношения к делу, – возразил я. – Мужчина должен тщательно выбирать себе жену в угоду собственным потребностям, так же как лошадей или вино – не признавая ничего, кроме совершенства.

– А женщина? – спросил Риманез, и глаза его весело сверкнули.

– У женщины нет права выбирать, – ответил я с удовольствием, так как давно вынашивал эту мысль, желая с кем-нибудь ей поделиться. – Она должна сочетаться браком при любой возможности, чтобы ее обеспечивали. Мужчина всегда остается мужчиной – женщина лишь его придаток, и, не будучи красивой, она не может претендовать ни на его любовь, ни на его поддержку.

– Верно! Совершенно справедливое и логически обоснованное наблюдение! – воскликнул он с необычайной серьезностью. Сам я ничуть не симпатизирую новомодным идеям, касающимся женского интеллекта. Женщина – не что иное, как самка человека, вместо души в привычном понимании у нее есть лишь непроизвольное отражение мужской души; за неимением логики она неспособна формировать верное мнение о чем бы то ни было. Вся мошенническая религия держится на этих истеричных созданиях, незнакомых с математикой. Любопытно, что, будучи столь ничтожными, они умудрялись сеять столько несчастий по всему свету, расстраивать замыслы мудрейших правителей и их советников, которые, будучи мужчинами, должны были бы подчинить их себе. А в наши дни они стали совершенно необузданными.

– Это скоро пройдет, – небрежно бросил я. – Всего лишь очередное модное поветрие, а поддерживают его только те женщины, которых никто не любит и которых не за что любить. Женщины мало меня заботят – сомневаюсь, что я вообще когда-либо женюсь.

– Что ж, времени у вас предостаточно, а между прочим вы можете развлекаться в обществе красавиц, – сказал он, пристально глядя на меня. – Меж тем, если вам угодно, я покажу вам ярмарки невест всего мира, хотя самая большая из них, конечно же, находится в этой столице. Нас ждут крайне выгодные сделки, мой дорогой друг! Прекрасные блондинки и брюнетки нынче необычайно дешевы. Мы займемся этим на досуге. Рад, что вы решили стать моим товарищем – я горжусь этим, должен заметить, я чертовски горд и не навязываю свое общество никому из тех, кто желает от меня избавиться. Доброй ночи!

– Доброй ночи! – отозвался я. Мы вновь пожали друг другу руки, и в этот самый миг внезапная вспышка молнии озарила комнату, и вслед за тем послышался чудовищный раскат грома. Свет погас; лишь отблески пламени плясали на наших лицах. Я был слегка напуган и растерян, но князь и бровью не повел, а его глаза сверкнули во мраке, совсем как кошачьи.

– Ну и буря! – весело заметил он. – Гроза зимой – дело необыкновенное. Амиэль!

Вошел слуга, чье зловещее лицо в темноте напоминало бледную маску.

– Лампы погасли, – заявил его хозяин. – Очень странно, но цивилизованное человечество до сих пор не научилось как следует управляться с электричеством. Можешь привести все в порядок, Амиэль?

– Да, ваше превосходительство.

И в несколько мгновений, благодаря некоей ловкой манипуляции, невидимой глазу и непонятной мне, лампы в хрустальных светильниках снова зажглись ярким светом. Где-то высоко снова раздался оглушительный громовой раскат, и с неба хлынул дождь.

– В самом деле, погода для января весьма примечательная, – сказал Риманез, снова протянув мне руку. – Доброй ночи, мой друг! Крепкого вам сна.

– Если на то будет воля разгневанной стихии! – с улыбкой ответил я.

– Забудьте о стихиях. Человечество почти подчинило их своей воле, и вскоре возобладает над ними, так как постепенно начинает понимать, что никакое божество не способно помешать его планам. Амиэль, проводите господина Темпеста в его номер.

Амиэль подчинился, пересек коридор и открыл передо мной дверь в большую, богато обставленную комнату, где ярко горел камин. Едва я вошел, меня обдало уютной волной тепла, и я, с самого детства не видавший подобных удобств, почувствовал, как меня наполняет ликование перед лицом столь внезапно улыбнувшейся мне удачи. Амиэль почтительно ждал в стороне и, как мне казалось, поглядывал на меня с насмешкой.

– Угодно ли вам что-нибудь, сэр? – обратился он ко мне.

– Нет, благодарю вас, – ответил я, стараясь придать голосу оттенок беспечности и снисходительности, так как чувствовал, что этого человека стоит держать на коротком поводке, – вы были так обходительны, и я не забуду этого.

На его лице мелькнула тень улыбки.

– Весьма признателен вам, сэр. Спокойной ночи.

И он удалился, оставив меня в одиночестве. Я принялся мерить комнату шагами, словно во сне, пытаясь сосредоточиться и все обдумать – обдумать невероятную череду событий минувшего дня, но голова моя все еще была окутана туманом, сквозь который проступал единственный яркий образ – моего нового друга, Риманеза. Его невероятно привлекательная внешность и манеры, его причудливый цинизм, смешанный с иными, более глубокими убеждениями, еще неведомыми мне, незначительные, но примечательные особенности его поведения и юмора не давали мне покоя, неразрывно сливаясь со мною самим и обстоятельствами, в которых я находился. Я разделся у огня, сонно прислушиваясь к шуму дождя и печальному эху уходившей вдаль грозы.

– Джеффри Темпест, перед тобой весь мир, – неспешно заговорил я сам с собой, – ты молод, здоров, хорош собой и умен; к тому же теперь у тебя есть пять миллионов и богатый князь стал твоим другом. Чего еще тебе просить у судьбы или фортуны? Ничего, кроме славы! Но ее несложно будет добиться, так как в наши дни славу можно купить, равно как и любовь. Твоя звезда восходит – больше никакой литературной каторги, мой мальчик! Отныне и до конца твоей жизни твой удел – наслаждения, достаток и раздолье. Твой день наконец настал, счастливец!

Я бросился на мягкую кровать и приготовился уснуть – сквозь сон я все еще слышал отголоски грома, звучавшего где-то вдалеке. Затем мне показалось, что я слышу яростный крик князя, подобный дикому ветру, зовущему «Амиэль! Амиэль!», и мгновенно проснулся оттого, что ощутил чье-то присутствие и чей-то пристальный взгляд. Я сел в постели, вглядываясь в темноту; огонь в камине погас, и я включил электрический ночник, стоявший у постели – комната осветилась, и я увидел, что здесь никого не было. Но перед тем, как я все же уснул, воображение вновь сыграло со мной шутку, и я услышал свистящий шепот совсем рядом:

– Тише! Не стоит его тревожить. Пусть этот глупец и дальше спит сном глупца!

На следующее утро, пробудившись, я узнал, что «его превосходительство», как называли князя Риманеза и его собственные слуги, и персонал «Гранд-Отеля», отправился на конную прогулку в парк, оставив меня завтракать в одиночестве. Посему я подкрепился в холле отеля, где мне прислуживали с предельной угодливостью, несмотря на мое затасканное платье, переменить которое я пока что не мог. В котором часу я пожелаю прийти на ланч? Когда захочу отобедать? Оставить ли за мной нынешнюю комнату или я желаю переселиться в другую? Быть может, я захочу снять номера, подобные тем, что занимает его превосходительство? Все эти почтительные вопросы сперва смутили меня, но потом позабавили – очевидно, слухи о моем богатстве неким загадочным образом достигли нужных ушей, и теперь я пожинал первые плоды случившегося. Я отвечал, что еще не решил, как поступить, и дам окончательный ответ в течение нескольких часов, а пока останусь в том же номере, что прежде. Покончив со своей трапезой, я отправился к юристам, и уже хотел нанять двуколку, когда увидел, как мой новый друг возвращается с прогулки. Он восседал на великолепной каурой кобыле, чей дикий взгляд и дрожащие от напряжения ноги указывали на то, что она только что неслась галопом и все еще была недовольна, а потому противилась ездоку. Она пыталась встать на дыбы, опасно пританцовывая меж телег и кэбов, но ее сдерживал Риманез, еще более очаровательный при свете дня, чем ночью; легкий румянец слегка оживил его бледные черты, а глаза сияли от удовольствия после утреннего моциона. Я ждал, пока он приблизится; рядом был Амиэль, появившийся в коридоре ровно в тот момент, когда показался его хозяин. Увидев меня, Риманез улыбнулся, коснувшись шляпы рукоятью хлыста в знак приветствия.

– Долго же вы спали, Темпест, – сказал он, спешиваясь и передавая поводья следовавшему за ним стременному. – Завтра вы должны присоединиться ко мне; я буду в обществе тех, кто в новомодной манере называет себя «Ливерной Бригадой». Когда-то одно упоминание «ливера» или каких угодно внутренних составляющих нашего телесного механизма считалось верхом неприличия и низкородности – но теперь с этим покончено, и мы находим странное удовлетворение в обсуждении болезней и неприглядных медицинских подробностей в целом. В «Ливерной Бригаде» вы сможете взглянуть на весьма занимательных господ, продавшихся дьяволу ради увеселительных заведений – тех, что едят столько, что кажется, будто они вот-вот лопнут, а потом гарцуют на породистых лошадях – животных, достойных уважения, в отличие от этих животных – в надежде разогнать свою дурную кровь, которую же сами и травят. Они думают, что я один из них, но ошибаются.

Он погладил кобылу, и стременной увел ее; на лоснящейся груди и подплечьях виднелась пена после тяжелой скачки.

– К чему тогда участвовать в этой процессии? – смеясь, спросил я, разглядывая его с нескрываемой симпатией, так как в экипировке сложение его казалось еще более гармоничным. – Значит, вы мошенник!

– О да! – весело воскликнул он. – И в Лондоне я не один такой, знаете ли. Куда собираетесь?

– К юристам, чье письмо прочел вчера – в фирму «Бентам и Эллис». Чем раньше я с ними пообщаюсь, тем лучше, разве не так?

– Да, но послушайте, что я вам скажу, – он отвел меня в сторону. – Вам потребуются наличные. Со стороны ваша просьба о срочном авансе покажется странной, и нет необходимости пояснять юристам, что вы получили письмо, будучи в шаге от голодной смерти. Возьмите этот бумажник – помните, вы пообещали, что я буду вашим банкиром? – и по пути можете заглянуть к какому-нибудь портному с хорошей репутацией, чтобы как следует приодеться. Ну, вперед!

Он стремительно зашагал прочь – я поспешил ему вслед, тронутый такой добротой.

– Но подождите… постойте же… Лучо! – Так я впервые назвал его по имени. Он мгновенно остановился и стоял совершенно спокойно.

– Ну? – спросил он с вежливой улыбкой.

– Вы не дали мне возможности договорить, – сказал я тихо, так как мы стояли в общем коридоре отеля. – По сути, у меня есть кое-какие деньги, то есть я могу получить их сразу – Кэррингтон выслал мне вексель на пятьдесят фунтов вместе со своим письмом; об этом я забыл вам сказать. Он поступил очень достойно, дав их мне взаймы – пусть вексель останется у вас в качестве залога за бумажник. Кстати, сколько в нем денег?

– Пять сотен, банкнотами по десять и двадцать фунтов, – кратко и по-деловому ответил он.

– Пять сотен! Мой дорогой друг, мне столько не нужно. Это слишком много!

– В наши дни лучше иметь слишком много, чем слишком мало, – возразил он со смехом. – Мой дорогой Темпест, не придавайте этому такого значения. Пятьсот фунтов – это ничто. Эти деньги можно потратить на один только несессер. Лучше отошлите назад вексель Кэррингтона – я бы не стал считать его столь щедрым, учитывая, что он наткнулся на золотую шахту стоимостью в сотню тысяч фунтов стерлингов за несколько дней до того, как я покинул Австралию.

Его слова я выслушал с большим удивлением, и даже некоторой долей негодования. Вся честность и щедрость моего приятеля Боффлза вдруг померкла в моих глазах – почему в письме он ни словом не обмолвился о своих успехах? Или боялся, что я стану докучать ему просьбами о новых займах? Видимо, Риманез, пристально наблюдавший за мной, прочел мои мысли, так как незамедлительно добавил:

– Разве он не сказал вам о том, как ему повезло? Не очень-то дружеский поступок, но минувшей ночью я уже упоминал о том, что деньги часто портят людей.

– Осмелюсь предположить, что он не хотел меня обидеть, – поспешно возразил я с натянутой улыбкой. – Не сомневаюсь, что в следующем письме он обо всем мне напишет. Что же касается этих пятисот фунтов…

– Оставьте, оставьте, – нетерпеливо перебил меня он. – К чему все эти разговоры о залогах? Разве не вы заключили со мной сделку?

Я рассмеялся.

– Что ж, теперь за меня можно поручиться, да и я от вас никуда не сбегу.

– От меня? – и в его внимательных глазах промелькнул холод. – Да, это точно!

Он небрежно взмахнул рукой и оставил меня; я же, сунув набитый банкнотами кожаный бумажник за пазуху, нанял двуколку и быстро покатил на Бэзингхолл-стрит, где меня ждали мои поверенные.

Прибыв по назначению, я представился, и меня со всем полагающимся почтением поприветствовали одетые в плохонькие черные костюмы два человечка, оказавшиеся представителями «фирмы». По моей просьбе вниз спустился клерк, чтобы оплатить кэб и отпустить кучера, а я, раскрыв бумажник Лучо, попросил разменять десятифунтовую банкноту золотом и серебром, что они с охотой исполнили. Затем мы приступили к делам. Мой дальний родич, которого я не помнил, видел меня лишенным матери младенцем на руках кормилицы и без ограничений завещал мне все, чем владел, включая несколько редких коллекций картин, драгоценностей и антиквариата. Его завещание было столь лаконичным и недвусмысленным, что какое-либо юридическое буквоедство становилось невозможным, и мне сообщили, что через неделю, в крайнем случае десять дней, все дела будут приведены в порядок, и я единолично и полно вступлю в свои права наследования.

– Вы невероятно удачливы, мистер Темпест, – сказал старший из партнеров, мистер Бентам, откладывая в сторону последние из просмотренных бумаг. – В вашем возрасте это достойное князя наследство способно стать для вас великим подспорьем или великим проклятьем – кто знает? Обладание столь огромными богатствами влечет за собой огромную ответственность.

Меня позабавила подобная дерзость, исходившая от простого служителя закона, пытавшегося извлечь мораль из постигшей меня удачи.

– Многие бы с радостью приняли такую ответственность, поменявшись со мной местами, – небрежно бросил я. – Как насчет вас?

Я знал, что подобные ремарки считались дурным тоном, но сказал это сознательно, так как чувствовал, что он не вправе поучать меня в том, что касается богатства. Однако. Он не выглядел оскорбленным – просто искоса взглянул на меня, как задумчивый ворон.

– Нет, мистер Темпест, нет, – сухо сказал он, – не думаю, что мне вообще стоило бы оказываться на вашем месте. Мне вполне достаточно того, кто я есть. Мое состояние заключено у меня в голове и приносит мне достаточный процент для существования, и ни о чем большем я не прошу. Мне достаточно просто жить с комфортом и честно зарабатывать на хлеб. Я никогда не завидовал богачам.

– Мистер Бентам философ, – с улыбкой заметил его партнер, мистер Эллис. – В нашей профессии видишь столько взлетов и падений, что, следя за тем, как переменчиво благосостояние наших клиентов, мы хорошо усвоили этот урок.

– О, этот урок я так и не усвоил до сего дня! – весело ответил я. – Но в данный момент, должен признаться, я доволен своим положением.

Они по очереди чинно поклонились мне, и мистер Бентам пожал мою руку.

– Что ж, с делами покончено; позвольте вас поздравить, – вежливо проговорил он. – Разумеется, если вы в любое время решите передать ведение ваших дел в иные руки, я и мой партнер беспрекословно подчинимся вашей воле. Ваш покойный родственник полностью нам доверял…

– Смею заверить, что и я тоже, – перебил его я. – Прошу, окажите мне услугу, и продолжайте сотрудничать со мной так же, как с моим дядюшкой, и можете наперед быть уверены в моей признательности.

Оба человечка вновь поклонились; теперь руку мне протянул мистер Эллис.

– Мы постараемся сделать все, что в наших силах, не так ли, Бентам? – Бентам степенно кивнул. – Что скажете, Бентам, стоит ли нам говорить об этом или все же не стоит?

– Полагаю, – напыщенно отозвался тот, – что все-таки стоит об этом упомянуть.

Я переводил взгляд с одного юриста на другого, не понимая, о чем идет речь. Мистер Эллис потер руки и неодобрительно улыбнулся.

– Мистер Темпест, дело в том, что ваш покойный родственник был одержим одной идеей – а ум его был практичен и трезв, но идея эта была куда как любопытна, и если бы он до некоторой степени продолжил ее развивать, то окончил бы свои дни в сумасшедшем доме и не сумел бы распорядиться своим состоянием столь… эээ… достойным и благоразумным образом. К счастью для себя и для эээ… для вас, он не стал ей упорно следовать, до самого конца сохранив свою достойную восхищения практичность и незыблемость моральных устоев. Но я склонен считать, что от этой мысли он так и не отказался, так, Бентам?

Бентам задумчиво уставился на черное круглое пятно от газового рожка на потолке.

– Я думаю, что… да, я думаю, что он был абсолютно в этом уверен, – ответил он.

– Уверен в чем? – спросил я нетерпеливо. – Он что, хотел запатентовать некое изобретение? Новый летательный аппарат, и тем самым пустить по ветру собственное состояние?

– Нет-нет-нет! – И мистер Эллис рассмеялся коротким веселым смешком. – Нет, мой любезный сэр – в его воображении не было никаких мыслей, связанных с машиностроением либо коммерцией. Он был слишком… эээ, слишком враждебно настроен ко всему, что зовется «прогрессом», к любым изобретениям, благодаря которым мир становится лучше. Видите ли, мне непросто подобрать слова, чтобы объяснить, в чем заключалась эта абсурднейшая и нелепая выдумка, но… ведь мы так и не узнали, каким образом он разбогател, так, Бентам?

Бентам покачал головой и сжал губы.

– Мы управляли значительными средствами, инвестируя их и так далее, но в наши обязанности не входило интересоваться их происхождением, так, Бентам?

И снова Бентам мрачно покачал головой.

– Нам доверили эти средства, – продолжил его партнер, нежно сомкнув кончики пальцев, – и мы постарались оправдать это доверие, сохраняя благоразумие и лояльность настолько, насколько могли. И лишь по истечении многих лет совместной работы он упомянул о… эээ… данной идее, совершенно сумасбродной и невероятной, и если коротко, вот в чем она заключалась – якобы он продал душу дьяволу, и его состояние было одним из плодов этой сделки!

Я захохотал во весь голос.

– Что за нелепая мысль! Бедняга! Должно быть, рассудок несколько подвел его, а может, он выражался фигурально?

– Я так не думаю, – полувопросительно ответил мистер Эллис, все еще смыкая и размыкая свои пальцы. – Я думаю, что наш клиент буквально имел в виду, что продал душу дьяволу, так, мистер Бентам?

– Я в этом положительно уверен, – со всей серьезностью заявил Бентам. – Он говорил о сделке, как о состоявшемся и непреложном факте.

Я снова засмеялся, хоть и не так оживленно.

– Что ж, время нынче такое, что людям в голову приходят самые нелепые мысли. Все эти учения Блаватской, Безант, наука о гипнозе – неудивительно, что кое-кто все еще верит в старые глупые сказки о существовании дьявола. Но для человека истинно разумного…

– Да, эээ… конечно, – перебил меня мистер Эллис. – Ваш родственник, мистер Темпест, был человеком весьма благоразумным, и эта… эээ… идея была единственным заблуждением, пустившим корни в его чрезвычайно практичном уме. Подобная мысль так и осталась бесплодной фантазией, но, полагаю, что нам стоило – и мистер Бентам согласится со мной – стоило упомянуть о ней.

– Таким образом, мы исполнили свои обязательства и облегчили душу, – сказал мистер Бентам.

Я улыбнулся, поблагодарил их и встал, собираясь уйти. Они вновь одновременно поклонились мне, почти что напоминая двух братьев-близнецов – настолько глубоко их общая юридическая практика отразилась на всем их облике.

– Доброго вам дня, мистер Темпест, – напутствовал меня мистер Бентам. – Вряд ли мне стоит напоминать вам о том, что мы готовы служить вам так же, как и нашему предыдущему клиенту, употребив на это все свои способности. И что вам может пригодиться наш совет в тех делах, что касаются угождения вам и умножения ваших доходов. Могу я узнать, требуются ли вам в настоящий момент какие-либо наличные деньги?

– Благодарю вас, но нет, – ответил я, мысленно благодаря Риманеза, давшего мне возможность быть независимым от поверенных. – Деньгами я вполне обеспечен.

Мне показалось, что они слегка удивились такому ответу, но здравомыслие не позволило им говорить об этом. Они записали мой адрес в «Гранд-Отеле» и велели клерку проводить меня. Я дал ему десять шиллингов с наказом выпить за мое здоровье, каковой он непременно обещался исполнить, и обошел вокруг Дома правосудия, пытаясь заверить себя, что не сплю, что в самом деле являюсь обладателем пяти миллионов. По воле случая, свернув за угол, я наткнулся на человека, шедшего в противоположную сторону, того самого издателя, что днем ранее вернул мне мою рукопись.

– Здравствуйте! – воскликнул он, немедленно остановившись.

– Здравствуйте, – откликнулся я.

– Куда направляетесь? Пытаетесь пристроить ваш злополучный роман? Мальчик мой, поверьте, что в его настоящем виде…

– С ним все в порядке, – спокойно отозвался я. – Я опубликую его на собственные деньги.

– Опубликуете сами? – встрепенулся он. – Боже правый! Да это будет вам стоить фунтов шестьдесят-семьдесят, а то и целую сотню!

– Пусть даже тысячу, мне все равно!

Его лицо побагровело; от изумления он выпучил глаза.

– Простите, но я… – запинаясь, пробормотал он, – я думал, что с деньгами у вас плоховато…

– Да, так и было, – сухо кивнул я. – Впрочем, теперь дела обстоят иначе.

И его растерянный вид, в совокупности с тем, что моя собственная жизнь перевернулась с ног на голову, так рассмешили меня, что я зашелся хохотом, громким и неистовым; очевидно, он почувствовал себя так неловко, что начал спешно озираться, словно в поисках путей к отступлению. Я схватил его за руку.

– Слушайте, любезный, – проговорил я, пытаясь совладать со своим почти что истерическим приступом смеха, – я не сошел с ума, даже не допускайте подобной мысли. Просто я стал миллионером!

И я снова захохотал – такой нелепой казалась мне эта ситуация. Но достопочтенный издатель ничего не мог понять, и черты его лица были полны такой тревоги, что я повторно предпринял попытку подавить одолевавшее меня веселье; и мне это удалось.

– Даю вам слово чести – я не шучу, это факт. Вчера вечером я мечтал об ужине, и вы, как человек порядочный, предложили мне разделить его с вами – сегодня я стал обладателем пяти миллионов! Да что вы так на меня смотрите? Не ровен час, удар хватит! Как я уже вам сказал, я сам опубликую свой роман, за свой счет, и его ждет успех. О, я серьезен, я совершенно серьезен, серьезнее некуда! Денег в моем бумажнике достаточно, чтобы оплатить его публикацию прямо сейчас!

Я отпустил его, и он отшатнулся, смятенный и ошарашенный.

– Господи, помилуй меня грешного! – еле слышно пробормотал он. – Должно быть, я сплю! Я никогда в жизни ничему так не удивлялся!

– Я тоже! – сказал я, рискуя снова залиться смехом. – Но в жизни, как и в романах, порой случаются немыслимые вещи. А книга, отвергнутая строителями – то есть читателями, станет краеугольным камнем, или гвоздем сезона. Сколько вы попросите за то, чтобы ее издать?

– Попрошу? Я? Издать ее?

– Да, вы, почему бы и нет? Я даю вам шанс честно заработать; или, может, ваша свора «редакторов» по найму способна вам помешать? Фи! Ведь вы не раб, у нас свободная страна. Знаю я этих редакторов! Худосочные, страшные старые девы за пятьдесят да заурядные книжные черви, страдающие несварением желудка, которым нечем заняться, кроме как марать многообещающую рукопись своим брюзжанием – так к чему же, во имя всего святого, полагаться на мнение столь некомпетентных людей? Я заплачу вам за публикацию моей книги, сколько попросите, и еще сверху за вашу доброжелательность. И я гарантирую вам еще кое-что – благодаря этой книге прославлюсь не только я, ее автор, но и вы, ее издатель. Я собираюсь заявить о ней по-крупному, связавшись с прессой. В этом мире за деньги можно сделать все…

– Стойте, погодите! – прервал он меня. – Все это так внезапно! Вы должны дать мне подумать – дать мне время все взвесить…

– Тогда даю вам день, чтобы вы все обдумали, – сказал я. – Не дольше. Если вы не согласитесь, я найду кого-то еще, и тогда куш сорвет он, а не вы. Не теряйте времени даром, друг мой! Доброго дня!

Он побежал вслед за мной.

– Постойте, послушайте! Вы так странно ведете себя… так сумасбродно, так непредсказуемо! Кажется, все случившееся вскружило вам голову!

– Так и есть! Теперь она работает как надо!

– Ну и ну, подумать только, – и он доброжелательно улыбнулся. – В таком случае, почему бы вам не принять мои поздравления? – И он горячо пожал мою руку. – Что же касается книги, уверен, что дело было не в стиле или качестве написанного – просто она слишком… слишком трудна для понимания, а потому вряд ли способна угодить вкусу читателей. Лучше всего сейчас окупаются книги о семейных неурядицах. Но я об этом подумаю – на какой адрес вам отправить письмо?

– В «Гранд-Отель», – ответил я, в душе потешаясь над тем, как он смутился и растерялся – я знал, что он уже подсчитывает прибыль, которую получит, если возьмется исполнить мой литературный каприз. – Приходите завтра на ланч или обед, если пожелаете – только сперва пошлите весточку. Помните, что на раздумья я дал вам всего один день – и буду ждать ответа не дольше суток!

С этими словами я покинул его; он смотрел мне вслед как человек, только что увидевший, как нечто неназываемое и чудесное свалилось с небес прямо к его ногам. Я пустился в путь, посмеиваясь, пока не увидел, как один или два человека посмотрели на меня с таким удивлением, что решил не давать воли мыслям, чтобы меня не приняли за помешанного. Шагал я энергично, и постепенно мое волнение утихло. Я вновь принял облик флегматичного англичанина, считающего, что любое проявление чувств есть верх невоспитанности, и остаток утра провел за приобретением готового платья, которое по необычайно счастливому стечению обстоятельств пришлось мне впору, а также сделав богатый, если не сказать расточительный заказ у модного портного на Сэквилл-стрит, пообещавшего исполнить все быстро и точно в срок. Вслед за тем я отправил обещанный арендный платеж хозяйке моей старой комнаты, прибавив пять фунтов сверху, так как помнил о терпении, с которым бедная женщина сносила мои отговорки, как и о том, с какой добротой она относилась ко мне в течение моего пребывания в этом жалком жилище – покончив с этим, я вернулся в «Гранд-Отель» в прекрасном настроении, под стать своему новому костюму. Меня встретил коридорный и со всей возможной учтивостью сообщил, что «его превосходительство князь» ждет меня к ланчу в своих комнатах. Я сию же минуту проследовал туда, обнаружив своего друга одного в пышной гостиной; он стоял на свету, у самого большого окна, держа в руках продолговатый хрустальный ларец, сквозь который смотрел внимательно, почти любовно.

– А, Джеффри! Вот и вы! – воскликнул он. – Я заключил, что с делами вы управитесь до ланча, и потому ждал вас.

– Вы очень любезны! – ответил я, довольный тем, как он по-дружески назвал меня моим христианским именем. – Что это там у вас?

– Мой питомец, – ответил он с легкой улыбкой. – Видели вы когда-нибудь нечто подобное?

Приблизившись, я изучил ларец, который он держал в руках. В его стенках искусно были проделаны отверстия для доступа воздуха, а внутри покоилось блестящее крылатое насекомое, переливавшееся всеми цветами и оттенками радуги.

– Оно живое? – спросил я.

– Не только живое, но и обладает незаурядным интеллектом, – ответил Риманез. – Я кормлю его, и оно меня знает – все то же можно сказать и о любом из цивилизованных существ; они запоминают руку дающего. Оно, как видите, совсем ручное и очень дружелюбное, – и, открыв ларец, он осторожно вытянул указательный палец. Тело сверкающего жука приобрело опаловый оттенок, лучезарные крылья расправились, и он заполз на руку хозяина и устроился там. Тот поднял руку над головой, слегка встряхнул ей и воскликнул:

– Вперед, сильфида! Лети и возвращайся!

Существо резко взлетело вверх и принялось описывать круги под самым потолком, оно было похоже на прекрасный блистающий драгоценный камень, и крылья его слабо жужжали в полете. Я с восхищением наблюдал за его изящными движениями, пока оно не перестало летать вперед-назад, снова усевшись на протянутую руку хозяина, и больше не делая попыток подняться в воздух.

– Одна избитая пошлость гласит: «Когда мы живы, смерть кругом», – тихо произнес князь, направив взгляд бездонных черных глаз на трепещущие крылья насекомого. – Но фактически эта сентенция ложна, как и большинство банальных людских изречений. Звучать оно должно так: «Когда мы мертвы, кругом жизнь». Это создание есть плод смерти, редкий и удивительный, и, как я полагаю, не единственный в своем роде. При точно таких же обстоятельствах находили и других подобных ему. История того, как я завладел им, довольно любопытна – но, может быть, вам покажется скучной?

– Вовсе нет, – живо возразил ему я, не сводя глаз с радужного, похожего на ночницу существа, сверкавшего на свету, будто все его жилки фосфоресцировали.

Он немного помолчал, наблюдая за мной.

– Что ж, было все так – я присутствовал при вскрытии гробницы, где лежала мумия египтянки; ее талисманы говорили о том, что это принцесса, принадлежавшая к знаменитой династии. На шее мумии красовались искусно оправленные драгоценные камни, а на груди лежала золотая пластина с гравировкой; толщина ее составляла целый дюйм. Тело мумии было обернуто бесчисленными благовонными бинтами; когда убрали пластину и сняли бинты, обнаружили, что мумифицированная плоть меж ее грудей разложилась, и в образовавшейся впадине или гнезде было найдено живое насекомое, блиставшее так же ярко, как и сейчас – то самое, что я держу в руках.

Я попытался подавить нервную дрожь, охватившую меня, но не сумел.

– Это ужасно! Должен признаться, будь я на вашем месте, я бы не стал забирать себе столь жуткое существо. Я бы убил его на месте.

Князь по-прежнему пристально смотрел на меня.

– Почему? Боюсь, мой дорогой Джеффри, что способностей к наукам у вас нет. Убить несчастное создание, зародившееся в мертвой груди, довольно жестоко, разве нет? Я считаю это неклассифицированное насекомое ценным доказательством (хотя мне и не требуется никаких доказательств) того, что ядро сознательной жизни неразрушимо; у него есть глаза, оно способно ощущать вкусы, запахи, касания, способно слышать – и эти чувства, наряду с разумом, оно обрело среди мертвой плоти той женщины, что когда-то жила, и без сомнения любила, грешила и страдала – более четырех тысяч лет назад!

Вдруг он умолк, но затем вновь заговорил:

– Тем не менее я честно признаюсь вам, что считаю это создание порождением зла. Да, в самом деле! Но от этого оно привлекает меня ничуть не меньше. Собственно, насчет него у меня есть одно фантастическое предположение. Я весьма склонен поддерживать идею о переселении душ и порою тешу себя мыслью о том, что, быть может, принцесса из знатного египетского рода обладала душой порочной, блистательной обольстительницы – и вот она перед нами!

Холод и дрожь сковали все мое тело с головы до пят, едва отзвучали эти слова, и, глядя на произнесшего их князя, стоявшего напротив в лучах зимнего солнца, черноволосого, высокого, с «душой порочной, блистательной обольстительницы», что жалась к его руке, мне вдруг почудилось, что в его прекрасном облике сквозит невероятная мерзость. Тень ужаса коснулась меня, но я отнес случившееся на счет гнусных подробностей этой истории и, твердо намереваясь преодолеть отвращение, решил изучить странное насекомое, подойдя ближе. Едва я сделал это, его глаза-бусины мстительно блеснули, и я отпрянул, досадуя на глупые страхи, одолевавшие меня.

– Определенно, оно невероятно, – пробормотал я. – Неудивительно, что вы так цените эту диковину. Весьма примечательны его глаза, похожие на глаза существа, наделенного разумом.

– Без сомнений, ее глаза прекрасны, – улыбаясь, проговорил Риманез.

– Ее? О ком вы говорите?

– Конечно же о принцессе! – ответил он с легким удивлением. – О милой мертвой даме – часть ее души, должно быть, присутствует в этом создании, так как питаться оно могло лишь ее телом.

И он с превеликой осторожностью поместил существо в его хрустальное обиталище.

– Полагаю, – медленно проговорил я, – вы, как человек, увлеченный наукой, сделаете из этого вывод, что ничего не умирает полностью?

– Именно! – с нажимом ответил Риманез. – Таковы, мой дорогой Темпест, проделки – или божественность – всего сущего. Ничто не может быть уничтожено полностью, даже мысль.

Я в молчании наблюдал за тем, как он убирал хрустальный ларец с его таинственным обитателем с глаз долой.

– А теперь время ланча, – воскликнул он, взяв меня под руку. – Выглядите вы, Джеффри, на двадцать процентов лучше, чем когда мы расстались утром, из чего я заключаю, что ваш визит к поверенным удался. Так чем еще вы занимались?

Расположившись за столом, где мне прислуживал темнолицый Амиэль, я пересказал события сегодняшнего утра, обстоятельно задержавшись на случайной встрече с издателем, днем ранее отвергнувшим мою рукопись; теперь же я был уверен в том, что он будет очень рад заключить со мною сделку. Риманез внимательно слушал меня, иногда улыбаясь.

– Ну конечно! – сказал он, когда я закончил рассказ. – В поведении этого достопочтенного господина нет ничего удивительного. На самом деле я думаю, что он проявил незаурядную осмотрительность и вежливость, не сразу согласившись на ваше предложение – его благоугодное притворство и просьба дать ему поразмыслить свидетельствуют о том, что это человек тактичный и дальновидный. Вы когда-нибудь думали о том, что существует человек настолько совестливый, что его нельзя купить? Мой добрый друг, купить можно и короля, и дело лишь в цене; сам папа уступит вам заранее заказанное местечко на своих небесах, если на земле его осыпать деньгами! В этом мире ничто не дается бесплатно, за исключением воздуха и солнечного света – за все остальное приходится платить кровью, слезами, иногда стоном; но чаще всего деньгами.

Мне показалось, что стоявший за стулом хозяина Амиэль мрачно улыбнулся при этих словах, и инстинктивная неприязнь к нему заставляла меня умалчивать о большинстве подробностей моих дел, пока наш ланч не подошел к концу. Я не мог привести ни одной существенной причины, по которой верный княжеский слуга вызывал у меня отвращение, но никак не мог от него избавиться, и оно возрастало каждый раз, как я видел его мрачное и, как мне казалось, глумливое лицо. Да, он был крайне обходителен и почтителен, и поведение его было безупречно, и все же, когда он наконец подал кофе, коньяк и сигары и бесшумно удалился, я вздохнул с огромным облегчением. Едва мы остались одни, Риманез, уютно устроившись в кресле, закурил сигару и смотрел на меня с интересом и добротой, делавшими его и без того красивое лицо еще более привлекательным.

– Давайте поговорим вот о чем, – сказал он. – Полагаю, что в настоящее время друга лучше, чем я, у вас нет, а мир я знаю куда лучше вашего. Как вы собираетесь жить дальше? Иными словами, как вы намерены распорядиться своим состоянием?

Я усмехнулся.

– Ну, на постройку церквей или благоустройство больниц я тратиться не собираюсь. О бесплатной библиотеке тоже не может быть и речи, поскольку все эти заведения служат распространению инфекционных заболеваний, а управляются они комитетом местных бакалейщиков, возомнивших, будто они разбираются в литературе. Мой дорогой князь Риманез, я намереваюсь тратить деньги в собственное удовольствие, и смею сказать, что найду множество способов это сделать.

Риманез разогнал сигарный дым взмахом руки, и сквозь бледно-серую пелену сверкнули его необычайно яркие черные глаза.

– Ваши деньги способны сделать счастливыми сотни обездоленных, – заметил он.

– В первую очередь я думаю о своей счастливой доле, – беспечно откликнулся я. – Вероятно, вы сочтете меня эгоистом, так как я знаю, что вы филантроп; однако к последним я не принадлежу.

Он по-прежнему пристально смотрел на меня.

– Вы могли бы помочь своим собратьям по перу…

Я оборвал его решительным жестом.

– Друг мой, этому не бывать, даже если разверзнутся небеса! Мои собратья по перу при каждом удобном случае стремились втоптать меня в грязь, делая все возможное, чтобы я прозябал в нищете, и теперь настал мой черед: как и мне, им не видать ни милосердия, ни помощи, ни жалости!

– Как сладко отмщение! – напыщенно произнес он. – Могу посоветовать вам открыть высококлассный журнал ценой в полкроны.

– Зачем?

– И вы еще спрашиваете? Только подумайте о том удовольствии, что ждет вас, когда вы будете беспощадно отвергать рукописи ваших врагов! Швырять их письма в корзину для бумаги, отсылать обратно их стихи, рассказы, политические статьи, да что угодно – с пометкой: «Возвращаю с благодарностью» или «Это не соответствует нашим стандартам» на обороте! Язвить соперника клинком анонимной критики! Радость воющего дикаря с двумя десятками скальпов на поясе ничто в сравнении с этим! Мне доводилось быть издателем, и мне знакомо это чувство!

Меня рассмешила столь необычная откровенность.

– Думаю, что вы правы, за месть я могу взяться с усердием! Но руководство журналом принесет мне слишком много проблем и свяжет по рукам и ногам.

– Так не руководите им! Следуйте примеру всех крупных издателей, оставьте дела, как они, и получайте прибыль! Главного редактора ведущего ежедневника днем с огнем не сыщешь – можно лишь пообщаться с его заместителем. Сам же искомый, согласно времени года, в Аскоте, в Шотландии, в Ньюмаркете или зимует в Египте – он должен отвечать за все в своем издании, но обыкновенно совершенно в нем не разбирается. Он опирается на своих «подчиненных» – иногда этот костыль весьма дурного сорта, и когда у «подчиненных» затруднения, они выходят из положения, говоря, что не могут решить вопрос в отсутствие главного редактора. Тем временем последний где-то далеко, и в ус не дует. Дурачить публику подобным образом можно сколь угодно долго.

– Можно, но я бы не смог. Я бы не стал бросать дела. Я считаю, что следует все делать усердно.

– Как и я! – живо подхватил Риманез. – Я сам невероятно педантичен, и все, что может рука моя делать, по силам делаю – простите мне цитату из Писания! – Он улыбнулся, как мне показалось, с иронией, затем продолжил: – Так в чем же состоит ваша идея наслаждения наследством?

– В том, чтобы опубликовать мою книгу. Ту самую, которую никто не принимал – а я вам скажу, что добьюсь того, что о ней заговорит весь Лондон!

– Может, и добьетесь, – сказал он, глядя на меня из-под полуприкрытых век сквозь клубы дыма. – Слухи в Лондоне расходятся быстро. Особенно о вещах пошлых и сомнительного содержания. Следовательно, как я уже вам намекал, если книга ваша представляла бы собой рациональное смешение Золя, Гюисманса и Бодлера или имела бы героиней скромную девицу, считавшую, что честный брак есть деградация, то в эти дни Содома и Гоморры снискала бы успех.