Скользя в сторону вечности

Джейн Йолен «Скользя в сторону вечности»

Миллионы благочестивых евреев на Лесах, иудейскую Пасху, ставят на стол тарелку для Илии — а что произошло бы, если бы он и вправду появился?..

Джейн Йолен, одну из самых утонченных писателей-фантастов, сравнивают с такими мастерами, как Оскар Уайльд и Шарль Перро, и называют «Гансом Христианом Андерсеном двадцатого столетия». Йолен, в основном известная благодаря своим произведениям для детей и подростков, написала свыше двухсот семидесяти книг: романы, сборники рассказов, стихотворные сборники, детские книжки с картинками, биографии, сборник эссе о фольклоре и волшебных историях. Йолен — лауреат Всемирной премии фэнтези, премии «Золотой воздушный змей» и медали Колдекотта, финалист премии «Нэшнл бук», дважды лауреат премии «Небьюла» за повести «Lost Girls» и «Sister Emily Lightship».

Джейн Йолен и ее семья живут попеременно в Массачусетсе ив Шотландии.

Шанна медленно приоткрыла дверь и выглянула наружу. На улице было пусто, только ветер рябил поверхность озера. Шанна пожала плечами и вернулась за праздничный стол.

— Там никого нет, — доложила девочка.

В конце концов, ей всего пять лет, на десять меньше, чем мне. Она пришла задавать вопросы и открывать дверь. Я пришла попить вина, разбавленного водой. Своего рода компромисс.

Все рассмеялись.

— Илия здесь, только его не видно, — сказала Нонни.

Но она ошибалась. Я его видела. Илия стоял в дверях: высокий, сухопарый — нечто среднее между жертвой голода и поэтом-битником. Я часто читаю стихи. А потом рисую стихотворения, и слова поют на странице, каждое — своим цветом. Иногда мне кажется, что я родилась не в своем столетии. На самом деле я в этом уверена.

Илия понял, что я его заметила, и кивнул. Глаза у него были черные, и борода черная — и волнистая, словно шерсть у лабрадора-ретривера. Когда он улыбнулся, глаза его превратились в щелочки. Он нерешительно облизнул верхнюю губу. Язык у него был розовый, словно мои балетные туфли. Правда, я больше не танцую. Розовые балетные туфли и «Щелкунчик». Это для малышей. Сейчас я увлекаюсь лошадьми. Но его язык казался настолько розовым на фоне черной бороды, что меня бросило в дрожь. Сама даже не знаю почему.

Я жестом указала на стул. Никто, кроме Илии, этого не заметил.

Илия покачал головой и произнес одними губами: «Не сейчас». Потом он повернулся и исчез, скользнув куда-то в сторону вечности.

— Он ушел, — сообщила я.

— Нет, — возразила Нонни, тряхнув неподвижной шапкой голубоватых волос, — Илия никогда не уходит. Он всегда здесь.

Но она посмотрела на меня как-то странно; ее черные глаза-пуговки сияли.

Я снова глотнула разбавленного вина.

В следующий раз я увидела Илию в шуле. Это единственный храм на острове, и потому здесь собираются все евреи, даже реформаторы. Я сидела, прижавшись к Шанне — больше из соображений тепла, чем дружбы. Не, Шанна — она клевая, когда тихая и милая. Но младшие сестры иногда достают, особенно когда они на десять лет младше. Они то и дело садятся на шею, а еще являются живым свидетельством того, что твои родители — родители, боже мой! — до сих пор занимаются сексом.

Рабби Шиллер читал очередной обзор книг, длинный и бессвязный. Он редко говорит что-нибудь о религии. Маме это нравится. Она считает, это важно, что он помогает нам «поддерживать связь с большим миром». В смысле — с неевреями. С меня литературных обзоров хватает и на дополнительных занятиях; там они называются эссе, но на самом деле это просто обзоры книг, изучаемых в средней школе, только более подробные. Кроме того, рабби говорил о «Маусе», а я как разделала о нем доклад, и мне поставили пятерку, у меня получилось куда лучше, чем у рабби. Поэтому я прижалась к Шанне и закрыла глаза.

Или почти закрыла.

Я увидела, что на биме, приложив палец к губам, стоит Илия — все те же черные глаза, все та же вьющаяся черная борода, все тот же розовый язык.

Не знаю, кого он призывал к молчанию, меня или равви, но кого-то явно призывал.

Я выпрямилась, отстранилась от Шанны и огляделась, пытаясь понять, заметил ли его еще кто-нибудь, кроме меня.

Но прихожане внимательно слушали рабби, провозгласившего как раз, что в «Маусе» «комментарий призван разорвать гладкий линейный ход повествования, ввести альтернативные трактовки, подвергнуть сомнению все частные выводы, противостоять стремлению к завершенности…» Я сразу же узнала цитату из Фридлендера. Равви делал свой обзор книг по материалам из сети. Наша учительница английского, В. Луиза, сказала бы, что на зачет он не тянет. Она б его без масла съела.

Я перевела взгляд обратно на Илию. Тот покачал головой, как будто тоже знал, что наш равви — плагиатор. Хотя если тебе из года в год каждую пятницу приходится читать проповедь, возможно, без плагиата не обойтись.

Я посмотрела на своих друзей, желая проверить, только ли мне мерещится Илия. Барри Голдблатт ковырялся в носу, как всегда. Марсия Дамашек шепталась с матерью. Они даже одеваются одинаково. Кэрол Тропп подалась вперед — не для того, чтоб получше расслышать слова равви, а чтоб постучать по плечу Гордона Берлинера. Она к нему неровно дышит. Не понимаю, что она в нем нашла. Может, он и забавный, как эстрадный комик, но он коротышка, и от него плохо пахнет.

В общем, все до единого ровесники-знакомые были заняты чем-то своим. Судя по всему, Илию не видел никто, кроме меня. И на этот раз даже вина не было, чтобы свалить происходящее на него.

«Все, — подумала я, — у меня точно психическое расстройство». А это паршивая штука. Мы проходили психические расстройства на занятиях по психологии. В общем, либо я двинулась крышей, либо Илия, этот высококвалифицированный путешественник во времени, искусный чародей вечности, действительно стоит сейчас за спиной у нашего равви и сморкается в довольно грязный носовой платок цвета лиственного перегноя. Он что, не может ненадолго оторваться от своих странствий и заглянуть в автоматическую прачечную? Я бы ему подсказала несколько адресов у нас в центральном районе.

Я покачала головой, а Илия снова поднял взгляд, подмигнул мне, скользнул в сторону, в какой-то поток времени, и был таков. Он даже не потревожил пылинки, плавающие в солнечном луче перед ковчегом.

Поднявшись, я пробралась мимо сестры, мамы и отца и вышла наружу. Они наверняка подумали, что мне срочно понадобилось в туалет, но дело было не в этом. Я спустилась вниз, решив подождать в религиозном центре окончания службы. Я включила свет и перевела дух, почувствовав себя в безопасности. Здесь я много лет изучала иврит под руководством мисс Голдин. Здесь я узнала о том, что значит быть еврейкой. Здесь никто никогда не говорил, что Илия реален. В смысле — мы же, в конце-то концов, реформаторы. Подобные вещи мы оставляем хасидам. Прыжки, видения, скверные шляпы и еще более фиговые парики. В общем, всю эту чушь из девятнадцатого века.

Я неспешно подошла к шкафу с детскими книжками. Куча книг. Мы, евреи, большие любители книг. Книжная нация и все такое. Мой отец — профессор литературы в университете, и у нас дом просто набит книгами. Даже в ванной — и то книжные полки. У нас была шутка: чем отличается литр «Атура» от литературы? Тем, что литр «Атура» — для употребления в ванной и туалете, а литература — для чтения. Такой вот юмор.

Моя мама — художник, но и она читает. Нет, я не против. Я и сама тот еще книгочей.

Я нашла кусок серой бумаги от какого-то плаката и стала машинально водить по нему маркером. Мама говорит, что такое каляканье по бумаге, когда действуешь машинально, помогает сосредоточиться. Я стала рисовать не лошадей, как обычно, а голову Илии: волнистые волосы, темная борода, высунутый, как у собаки, язык. Потом я добавила несколько штрихов и превратила его в ретривера. В одну из этих псин, которые вечно носятся за хозяином и так и норовят что-нибудь притащить в зубах.

— Интересно, что же ты притаскиваешь? — спросила я у рисунка.

Тот безмолвствовал. Видимо, психическое расстройство еще не зашло настолько далеко. Ага, у меня фамильное чувство юмора.

Я подумала, что в классе может найтись пара-тройка книг, посвященных Илии. Присев на корточки, я проглядела корешки. Я почти не ошиблась: не пара-тройка, а целая куча книжек о нем. Официальная еврейская поп-звезда.

Только я приготовилась полистать первую из этих книг, как кто-то похлопал меня по плечу. Я не подскочила от неожиданности, но по спине побежали мурашки.

Я медленно повернулась и взглянула в удлиненное лицо Илии. Он оказался моложе, чем я думала; борода маскировала тот факт, что ему где-то от двадцати до тридцати. Еврейский капитан Джек Воробей в ермолке вместо треуголки.

Он поманил меня пальцем, а потом протянул руку.

В голове моей пронеслись все многолетние наставления о том, как опасно разговаривать с незнакомцами. Но чего бояться собственного воображения? Кроме того, он клево выглядел — этакий гот-битник.

Я вложила свою ладонь в его руку и встала. Его рука показалась мне вполне реальной.

Мы вроде как повернули за какой-то угол посреди комнаты, скользнули в сторону и очутились в длинном сером коридоре.

Боялась ли я?

Я была зачарована, как если бы очутилась в научно-фантастическом фильме. Мерцающие звезды освещали коридор. Мимо проносились метеориты. А странное блуждающее солнце двигалось против часовой стрелки.

— Куда мы и… — начала было я.

Слова выплыли у меня изо рта, словно кружочки для реплик, подрисованные к персонажам комиксов. А, да какая разница! Мы научно-фантастические странники, идущие по метафизическому пути.

Свист ветра делался все сильнее и сильнее, пока не стало казаться, будто мы в тоннеле, а с обеих сторон от нас несутся поезда. Потом все внезапно стихло. Серая пелена развеялась, вспышки звездного света исчезли, и мы вышли из коридора в… в еще более серый мир, полный грязи.

Я вытянула шею, пытаясь разглядеть, куда мы попали.

Илия взял мою голову в ладони и развернул меня так, что мы очутились лицом к лицу.

— Не смотри пока что, Ребекка, — с мягким выговором произнес он.

Удивилась ли я, что он знает мое имя? Нет, в том моем состоянии невозможно было меня удивить.

— Это место… плохое? — спросила я.

— Очень плохое.

— Я умерла и попала в ад?

— Нет, хотя это — своего рода ад.

Лицо Илии, и без того вытянутое, вытянулось еще больше — от печали. Или гнева. Трудно было сказать точно.

Меня бросило в дрожь.

— Почему мы здесь?

— Ах, Ребекка, это неизменно самый важный вопрос, — Его «р» дребезжало, словно чайник, забытый на плите, — Вопрос, который мы все должны задать Вселенной, — Илия улыбнулся мне, — Ты здесь потому, что ты нужна мне.

На миг окружающая нас серость словно посветлела.

Потом Илия добавил:

— Ты здесь потому, что ты видишь меня.

Он положил руки мне на плечи.

— Я вижу тебя?

Он улыбнулся, и я только сейчас заметила, что у него между передними зубами щель. И что зубы у него белые-пребелые. Может, он и заглядывает в прачечную слишком редко, но в чистке зубов он точно понимает толк.

— Я вижу тебя. А что в этом такого особенного?

Кажется, я поняла, в чем дело, еще до того, как он успел ответить.

Илия же пожал плечами.

— Мало кому это дано, Ребекка. И еще меньше тех, кто способен скользнуть сквозь время вместе со мной.

— Сквозь время?

Теперь я огляделась по сторонам. Вокруг раскинулась плоская равнина без единого деревца, не столько серая, сколько какая-то безнадежная.

— Где мы? — снова поинтересовалась я.

Илия рассмеялся мне в волосы.

— Тебе скорее следует спросить «в когда мы».

Я сглотнула, пытаясь протолкнуть вглубь противный комок, решивший обосноваться у меня в горле.

— Я сошла с ума?

— Не больше, чем любой великий художник.

Он знает, что я рисую?

— Ты действительно очень хороший художник. Не забывай, Ребекка, я путешествую сквозь время. Прошлое, будущее — для меня без разницы.

Даже здесь, в этом сером мире, у меня затрепетало сердце, а щеки загорелись от удовольствия. Великий художник. Хороший художник. В будущем. Потом я встряхнула головой. Вот теперь я точно знала, что сплю. Выпила в седере слишком много разбавленного вина и, вероятно, уснула, положив голову на белую скатерть Нонни. И в этом сне я рисовала картину, на которой Илия стоял в дверном проеме, мрачный и голодный; губы его были слегка влажными, и с губ этих слетало приглашение, и язык был равно понятен как живым, так и мертвым.

— Ты нарисуешь эту картину, — сказал Илия, словно прочитав мои мысли. — И она заставит мир заметить тебя. Она заставит меня заметить тебя. Но не сейчас. Сейчас нам нужно сделать одно дело.

Илия взял меня за руку.

— Какое?

— Посмотри внимательней.

Мне сразу бросилось в глаза, что плоская равнина не пустует. По ней бродили люди — женщины и девочки, — все в сером. Серые юбки, серые блузки, серые шарфы на головах, серые сандалии или башмаки. Нет, я понимала, что их одежды не всегда были такого цвета, что они износились и постарели от ужаса, трагедий и безнадежности.

— Ты должна увести их отсюда, — продолжил Илия. — Тех, кто пойдет с тобой.

— Но это ты — путешественник во времени, волшебник, — запротестовала я. — Почему ты сам не сделаешь этого?

Длинное лицо Илии обратилось ко мне; взгляд темно-карих глаз смягчился.

— Они меня не видят.

— А меня? — спросила я.

Но уже знала ответ. Они шли ко мне, протягивая руки.

— Илия, — допытывалась я, — как я смогу говорить с ними?

Илия протянул руку и коснулся моих губ.

— Ты найдешь способ, Ребекка. А теперь иди. Мне большего нечем помочь тебе.

Он исчез, словно Чеширский кот, — остался только его рот, но вовсе не улыбающийся. Потом Илия скрылся окончательно.

Я повернулась к женщинам и позволила им столпиться вокруг себя.

Они пояснили мне, где мы находимся и как они сюда попали. Я читала их истории в книгах, и у меня не было причин им не верить. Мы были в лагере.

Нет, не в летнем лагере, где танцуют кадриль, плетут макраме и ходят купаться. В таких я бывала. Мои родители, а так же все их друзья считали, что лето — это такое время, когда можно наконец-то сплавить деточек в лагерь. Скаутский лагерь, лагерь для художников, лагерь для музыкантов. В одном — как в лагере для новобранцев, в другом — как на курорте.

Это же был Лагерь.

Я спросила этих женщин о том, о чем, по словам Илии, стоит спросить, — о нынешнем времени.

И когда они сообщили мне, что сейчас 1943 год, я даже не удивилась. Я уже видела призрак, существующий вне времени, путешествовала с ним в пространстве, которому место в научно-фантастическом фильме, внимала его рассказам о будущем. Теперь же он оставил меня в прошлом, подумаешь.

— Благодарю покорно, Илия, — прошептала я.

Тут у меня над ухом раздался голос:

— Благодарю покорно, Ребекка.

Мягкий выговор смягчил смысл слов.

— Я ничего не сделала, — добавила я.

— Сделаешь, — подбодрил он.

А женщины, которые слышали только меня, сказали:

— Никто из нас не совершил таких поступков, которые заслуживают попадания сюда.

Так началось мое время в Лагере. Это не был ни Аушвиц, ни Дахау, ни Собибор, ни Бухенвальд, ни Треблинка — эти названия я узнала бы сразу.

— Где мы?

— Неподалеку от Люблина, — ответила мне одна женщина. Ее поразительно голубые глаза выделялись на сером лице.

Это название было мне знакомо. Сощурившись, я напрягла память. Вспомнила! Моя прабабушка родилась в Люблине!

— А вы не знаете…

Я осеклась.

Я помнила только прабабушкину фамилию в замужестве — Моревиц. А толку-то? Кроме того, она в любом случае еще в детстве уехала в Америку и скончалась задолго до моего рождения. Я изменила фразу.

— А вы не знаете, как отсюда убежать?

Они рассмеялись, но и смех их был серым.

— Разве стали бы мы оставаться здесь, если бы знали? — произнесла женщина с голубыми глазами и очертила рукой круг, замыкающий их в этом сером месте.

Я проследила взглядом за ее жестом и увидела серое здание, серое от осевшего на него пепла. Пепел. Здесь что-то жгли. Много чего-то. Только теперь я на самом деле осознала, куда Илия меня завел.

— Так это — концентрационный лагерь? — уточнила я, хотя уже знала ответ сама.

— Здесь не на чем концентрироваться, разве что на том, как переставлять ноги, — вздохнула голубоглазая женщина.

— И как положить в рот еще кусочек картошки, — добавила другая.

— Не концентрационный, — поправила третья. — Лагерь смерти.

Голубоглазая женщина шикнула и оглянулась через плечо.

Я тоже туда посмотрела, но нас никто не подслушивал.

— Мне нужно выбраться отсюда, — начала я, но тут же прикусила губу. — Нам всем нужно выбраться отсюда.

Серая девочка с черными глазами-пуговками выглянула из-за юбок голубоглазой женщины. Она указала на одно из зданий с металлическими дверями зловещего вида, в тот момент они были распахнуты. «Как открытый рот, ожидающий картошку», — подумала я.

— Вот единственный способ выбраться отсюда, — сказала девочка. Лицо ее было детским, а голос — старушечьим.

Я глубоко вдохнула, набрав полную грудь пепла, и воскликнула:

— Мы выберемся иначе! Обещаю.

Женщины дружно двинулись прочь, уводя девочку за собой. Но одна, обернувшись, хрипло прошептала:

— Здесь место обманутых надежд. Если ты не поймешь этого, то не проживешь и мгновения.

Потом она обратилась к девочке:

— Маша, пора ложиться спать. Утро наступит слишком рано.

Но эти слова были предназначены и мне тоже.

Девочка незаметно протянула мне холодную серую ладошку.

— Я тебе верю. — Она посмотрела на меня и улыбнулась так, как будто улыбка была редким талантом, требующим упражнений.

Я улыбнулась ей в ответ и пожала руку. Но я была дурой, что обещала такое, а она была дурой, что поверила мне.

— Илия… — пробормотала я. — Илия нам поможет.

Но вся его помощь заключалась в том, что он втравил меня в эту жуткую историю, а сам слинял. Меня замутило — я осознала, что предоставлена здесь самой себе. Здесь и сейчас. Когда бы это «сейчас» ни происходило.

— Волшебник Илия? — Девочка уставилась на меня черными глазенками, позабыв, кажется, как дышать.

Я кивнула, думая при этом, какое же волшебство сможет унести нас из этого ужасного места и времени.

Следуя за женщинами, словно ягненок за овцами, девочка привела меня в здание, заполненное широкими трехъярусными нарами. На нарах не было ни простыней, ни подушек, ни одеял — лишь жесткие доски. Ночью можно было согреться только об тех, кто спал рядом. Я читала об этом и видела в фильмах. Какой еврейский ребенок не читал и не видел этого?

Было не холоднее, чем в походе, когда не везет с погодой. Спать на досках было примерно так же, как лежать на земле. Но запах! В этом здании теснились три сотни женщин, а ванну и душ заменяли ведра с холодной водой. Ни у кого не было возможности переодеться; некоторые ходили в одной и той же одежде месяцами. И это были счастливицы — ведь они оставались в живых на протяжении нескольких месяцев.

Маша прижалась ко мне, и ее тело превратилось в небольшую печку, в пятно тепла на моем теле. С другой стороны спала та самая голубоглазая женщина; она назвалась Евой. Но в ту первую ночь в моей голове лихорадочно проносились странные видения. Или, может, я сошла с ума? Или спала, и мне это снилось? Может, со мной приключился нервный срыв? Как у моей кузины Рашель, которая как-то ночью после слишком буйной вечеринки решила, что она в тюрьме, и попыталась совершить побег через окно — а оказалось, что это окно их квартиры, третий этаж. Я все думала и думала и в итоге так и не смогла уснуть. Как выяснилось позднее, это было ошибкой. К утру я совершенно выбилась из сил. Кроме того, сон был единственным реальным способом вырваться оттуда. Потому все эти женщины отправлялись на нары с нетерпением, словно на званый прием. Кроме сна там была только работа.

Да-а, работа! В первое утро женщины мне все показали. Это была нетрудная работа — не такая трудная, как та, которую выполняли мужчины, те дробили камень по другую сторону колючей проволоки. Тем не менее такой труд разбивал женщинам сердца и ломал дух. Мы должны были разбирать вещи, которые люди, попадавшие сюда, привозили с собой. Обувь — в одну кучу, одежду — в другую, все это складывалось на длинные деревянные столы. Драгоценности и деньги шли в третью кучу; ее в конце дня полагалось сдавать старосте блока. А та относила все солдатам, охраняющим лагерь. Еще в вещах попадались семейные фотографии, семейные Библии, сборники стихов и мидраши — тексты толкования Библии. Груды женских париков и огромная груда медикаментов; пилюль и настоек в ней хватило бы на армию ипохондриков. Там были пачки писем и кучи документов, в их числе даже солидного вида брачные контракты и дипломы юридических и медицинских институтов. Было также огромное количество вещей личного пользования: зубных щеток, расчесок, пилок для ногтей, пуховок для пудры. Все, что мог прихватить с собой человек, в спешке покидающий дом навсегда.

Я пыталась понять, а что взяла бы с собой я, если бы кто-то постучал в нашу дверь и объявил, что у нас несколько минут на сборы, а потом нас отправят в лагерь для перемещенных лиц — именно так говорили всем этим людям. Конечно же, я взяла бы свой дневник и айпод, нижнее белье и несколько пачек тампонов, зубную щетку, фен для волос, сборник стихов, который мне подарил мой парень, коробку восковых карандашей, альбом для зарисовок — это само собой! — и последний роман Холли Блэк, который я не успела прочесть. Может, это звучит жалко — но куда менее жалко, чем те вещи, которые нам приходилось разбирать.

И конечно же, из всех сидевших на сортировке я одна до конца понимала, что значит происходящее. Что точно такие же концентрационные лагеря сейчас действуют по всей территории Польши и Германии. Что шесть миллионов евреев и шесть миллионов людей других национальностей умрут в этих ужасных лагерях. И мои знания не могли помочь ни единому человеку здесь.

Блин, теперь я вряд ли смогу заставить себя поехать даже в летний лагерь! Если, конечно, выберусь отсюда живой и здоровой. Тут я начала плакать и звать Илию.

— Илия — это кто? — спросила девчонка моих лет, обняв меня за плечи, — Твой брат? Твой парень? Он здесь, на мужской половине?

Я повернулась, вытерев нос рукавом, и уже открыла рот, чтобы ответить ей, но тут до меня дошло, насколько бредово это прозвучит, и я пробормотала:

— Да, типа того.

А после снова вернулась к работе.

Искушение прихватить с собой в барак расческу, зубную щетку или пилку для волос было неимоверным.

Но маленькая Маша предупредила меня, что охранники обыскивают всех.

— Ты пойдешь на дым, если они найдут у тебя контрабанду, — сказала она.

Девочка не споткнулась о сложное слово, и я поняла, что его здесь употребляют все.

Она бросила это мимоходом, но с таким ясным осознанием того, о чем говорит, что меня пробрал озноб. Я кивнула. Мне не хотелось загреметь в крематорий — лучше уж сломанный ноготь или спутавшиеся волосы. Я не стала ничего брать с длинных столов.

Дни были долгими, а ночи — чересчур короткими. Пробыв в лагере неделю, я впала в какое-то оцепенение. Я ходила, работала, ела, когда кто-нибудь совал мне картофелину, но я ушла куда-то вглубь себя.

Маша часто брала меня за руку и вела за собой, говоря, что нужно делать. И добавляла: «Не становись мусульманкой». И однажды, в день, серый, как пепел, что покрывал все вокруг, серый, как облака, несущиеся по небу, я услышала сам смысл этих слов.

— Мусульманкой? — переспросила я.

Маша пожала плечами. Работавшая рядом со мной девушка пояснила:

— Так называют тех, кто превратился в тени среди теней — «мусульмане». Тех, кто сдался. Кто умер еще до смерти. — Девушка указала сквозь грязное окно на женщину, что напоминала бродячий скелет в отрепьях, — Вот «мусульманка». Ей не нужно уходить в дым. Она уже ушла.

Я бурно замотала головой.

— Я не такая!

Маша поймала меня за руку и дернула.

— Тогда просыпайся. Ты обещала!

И я вспомнила о своем обещании. Своем дурацком обещании. Я снова посмотрела в окно — и оказалось, что та женщина действительно ушла. На ее месте стоял Илия и глядел на меня. Он прижал палец к крылу носа. Лицо его было печально. Под глазами у него залегли темно-синие тени с коричневыми прожилками. Моя рука стала рисовать их.

— Что ты делаешь? — поинтересовалась Маша.

— Мне нужно кое-что нарисовать, — ответила я.

— Глупости, — сказала работавшая рядом девушка.

— Нет… искусство не бывает глупостью, — возразила я, — Оно животворно.

Девушка резко рассмеялась и отодвинулась от меня подальше, как от заразной больной.

Я оглядела столы: коробочки с пилюлями, драгоценные украшения, документы, детская обувь, старомодные дамские сумочки. И вот я заметила помятую коробочку с цветными мелками, которые прихватил с собой какой-то ребенок. Я схватила эту коробочку, также чье-то свидетельство о браке и отошла в угол.

— Ты что делаешь? — возмутилась староста блока. — Возвращайся, или я доложу о тебе!

Но я не обращала на нее внимания. Я уселась на грязный пол, перевернула свидетельство чистой стороной и принялась рисовать. Черным мелком я набросала очертания фигуры Илии и удлиненный овал лица. Потом я заштриховала этот контур белым, и он сделался серым, словно пепел. За неимением ластика мне приходилось действовать осторожно — но и слишком осторожной быть тоже нельзя. Хороший рисунок должен выглядеть так, словно его создали легко и непринужденно, на одном дыхании. Дома я взяла бы для этой работы пастель «Конте». У меня был набор из двадцати четырех цветов. Но сейчас я использовала то, что было, — коробку с двенадцатью мелками, по большей части раскрошившимися. Дома я побрызгала бы лист лаком для волос, чтобы рисунок не размазывался. Но отсюда до моего дома много километров — и лет. Да и сам лак для волос, наверное, пока что дело будущего.

Староста блока начала орать на меня:

— Вставай! А ну вставай!

Внезапно вокруг замельтешили чьи-то ноги, и некоторые женщины подхватили ее крик.

Маша проскользнула сквозь частокол ног и уселась рядом со мной.

— Что ты делаешь?

— Я рисую одного человека, которого ты должна увидеть.

Я набросала на бумаге длинный нос, черную волнистую бороду, прищур глаз. Я нашла розовый карандаш для губ, а потом нарочно мазнула по ним пальцами, испачканными черным.

Староста перестала кричать на меня и переключилась на женщин, которые стеной стояли вокруг нас с Машей.

Я продолжала рисовать, помогая себе пальцами и ладонью. Я плюнула на пальцы левой руки и потерла очертания фигуры Илии. Я набросала черным мелком его длинный черный плащ. Я нанесла белым мелком световые пятна и выбелила пространство вокруг его черных глаз. Потом я прошлась коричневым поверх пепельно-серого и получила цвет кожи.

— Я вижу его. Вижу! — воскликнула Маша, — Это и есть Илия?

Она коснулась черного плаща, и ее ладонь и подушечки маленьких пальцев почернели.

Двое из женщин, что стояли над нами, словно стражи, задышали учащенно, и одна сказала другой:

— Я тоже его вижу.

Это был голос Евы. Она опустилась на колени и прикоснулась к бумаге.

Вдруг кто-то позвал меня по имени. Какой-то мужчина. Я подняла голову. Илия стоял среди женщин, но его явно никто не замечал.

— Маша, — с нажимом произнесла я, — ты видишь его вон там?

Я мягко повернула голову девочки, и она посмотрела как раз в его сторону.

— Откуда он тут взялся? — удивилась Маша, указывая прямо на Илию, — На женской половине.

Ева при виде Илии ахнула.

Но Илия улыбнулся и протянул к нам руки. Я встала и взяла его за правую ладонь, а Маша — за левую. Ева ухватила Машу за пояс, как будто хотела оттащить ее от меня.

— Вон они! — раздался пронзительный голос старосты, — Вон там!

Женщины бросились обратно к столам, и мы с Машей и Евой оказались на виду. За старостой стояли двое вооруженных охранников.

Они потянулись за автоматами.

На этот раз Илия рассмеялся. Он рванул нас к себе, мы завернули за угол посреди этой комнаты и скользнули в знакомый серый коридор.

Ева снова ахнула — и умолкла, как будто более ничто не могло ее удивить. Она крепко держала Машу за пояс.

А потом мы летели через потоки сияющего звездного света, и мимо проносились метеориты. Странное солнце по-прежнему висело над головой. Сияние и звуки исчезли так же внезапно, как и появились, и мы вышли с другой стороны коридора.

Маша отпустила руку Илии и огляделась по сторонам, Ева продолжала обнимать девочку.

На этот раз я знала, какой вопрос будет правильным.

— В когда мы?

— Мы в том же самом году, только в пяти тысячах миль оттуда, — откликнулся Илия, — Мы теперь в Америке.

— Мы в тогда в Америке, — заметила я.

Илия кивнул.

— В тогда. — Он коснулся моего плеча, — Поцелуй малышку, Ребекка. Пообещай ей, что здесь о ней позаботятся, — Лицо его теперь казалось не серым, а бледным, как будто это путешествие отняло у него много сил, — Эта женщина, хоть она и не мать ей, присмотрит за девочкой.

— Ева, — сказала я, — Праматерь.

— Конечно.

Мы с ним дружно кивнули, показывая, что понимаем иронию судьбы.

— Но я не могу просто взять и оставить ее, — засомневалась я, хотя и видела, что Ева с Машей уже нашли стол с едой и, радостно лавируя между персоналом, набивают карманы.

— Придется. Это дитя проживет хорошую жизнь. У нее будет прекрасная семья.

— Я когда-нибудь еще увижу ее?

— Нет, Ребекка. Она умрет прежде, чем ты родишься на свет. Кроме того, тебя ждет картина, которую тебе предстоит написать. Картина с моим изображением.

Он чарующе улыбнулся, как будто уже позируя.

Наверное, у меня отвисла челюсть. Но ненадолго.

— Ах, ты… ты…

Я никак не могла подобрать для него достаточно скверного слова. Неужели все это путешествие в прошлое, в это кошмарное место, было затеяно лишь для того, чтоб потешить его непомерное самомнение? Я гневно уставилась на Илию. Лицо его было мрачным, а глаза — акульими, не отражающими света. И как только я могла считать его интересным? У меня загорелись щеки от стыда.

— Я никогда не стану делать твой портрет! Никогда!

Илия вскинул руки, словно защищаясь от моих слов как от удара.

— Тише, Ребекка, тише. Эта картина должна быть написана. Не ради меня, а ради тебя. И даже не столько ради тебя, сколько ради твоего народа. Ради детей всей огромной еврейской диаспоры. Надо напомнить им, кто они такие. Она положит начало эпохе возрождения в иудаизме, и эта эпоха протянется дольше, чем твоя жизнь, и жизнь твоих детей, внуков и правнуков, и так до двадцатого колена.

Даже не знаю, что ошеломило меня больше — что картина, которую я когда-нибудь создам, будет обладать такой силой, или что у меня будут правнуки. Мне же всего пятнадцать лет! Кто же заглядывает настолько далеко?

— Но почему я? И почему Маша? И Ева?

Илия оглянулся через плечо на сидящую Машу; ее уже окружала группа сверстников. Кажется, Маша играла с ними — все утраченное детство вернулось к ней в один миг. Ева стояла, прислонившись к стене, и внимательно наблюдала за происходящим; она уже успела стать хранительницей Маши, ее ангелом, ее матерью. Илия повернулся обратно и склонил голову чуть набок.

— Думаю, ты уже и сама это поняла.

Я снова посмотрела на Машу. Она встретилась со мной глазами и улыбнулась. Это была улыбка моей сестры. Как я могла не заметить раньше?.. Все очень просто — раньше Маша никогда не улыбалась. В лагере нечему было улыбаться. Да, конечно. Мою сестру назвали в честь нашей прабабушки, Машанны.

— Если бы она умерла в лагере, ты никогда бы не родилась, — пояснил Илия, прежде чем начать растворяться в воздухе, — Картина никогда бы не появилась. Великое возрождение так никогда бы и не произошло.

— Но я родилась… — начала я.

— Родилась, чтобы рисовать, — завершил фразу Илия.

Он схватил меня за руку и повлек за собой в сторону вечности, в настоящее, домой.