Сколько весит сонет

Мой приятель Бурдон был любителем загадок. Истинное наслаждение он испытывал лишь тогда, когда шаг за шагом раскрывал очередную тайну. Большую часть времени он проводил в поисках сложных и запутанных дел, а остаток посвящал отысканию скрытой истины, чему способствовали его изощренное воображение и острота ума.

Он не ограничивал круга своих увлечений — его интересовал сам процесс. С равной страстью (его энтузиазм был под стать логике) он мог распутывать хитросплетения комбинаций в бридже, расшифровывать древние рукописи или постигать тайны Вселенной.

Пытаясь заразить меня своей страстью, он не раз говорил:

— Для столь беспокойного ума, как мой, стремящегося к раскрытию тайн, дорогой Менар, не может быть строго очерченной области приложения сил. Мой выбор всегда определяется сложностью препятствий, которые надо преодолеть. Я получаю удовлетворение, и воссоздавая по нескольким костям доисторическое животное, и неопровержимой логикой припирая к стенке преступника, и восстанавливая утраченный текст, и разрабатывая на основе наших несовершенных ощущений стройную космологическую систему. У настоящих исследователей схожий склад ума. И чем незначительней исходные данные, тем выше ценится их работа, такие люди обладают особой наблюдательностью и тонкостью суждений… Идеал подлинного открывателя — выявление истины, исходя практически из ничего.

Героями Бурдона были Шампольон и Леверье, любимыми авторами — По и Эйнштейн. Он не считал для себя зазорным постоянно учиться, а потому обладал кладезем самых необычных знаний. К тому же огромное состояние позволяло ему тратить любые средства на удовлетворение своей страсти.

Его последним увлечением была археология.

— Ее цель — возрождение прошлого, — как-то сказал он мне, — а потому археологическая наука относится к числу дисциплин, где исследователь наилучшим образом реализует собственные качества. Она требует особой техники распутывания тайн, и всякий любитель загадок должен владеть ею в совершенстве. Вот послушайте, что говорит по этому поводу выдающийся специалист.

«…Все свидетельствовало о том, что здание уничтожил беспощадный огонь: слой золы и обгоревших балок местами достигал метровой толщины. Однако после первых пробных раскопов мы обратили внимание на различия в составе отвалов. Составлявшие их вещества по-разному трансформировались под воздействием огня. Зная, что обжиг известняка происходит при 850 градусах, золото плавится при 1000, а базальт — при 1300 градусах Цельсия, мы разработали для каждой части здания на момент пожара некую температурную шкалу… Мы построили изотермы, очертив очаги пожара. Зона максимальной температуры, то есть температуры плавления базальта, размещалась в «зале большой вазы»; минимальная температура, температура обжига известняка, соответствовала северному и южному крылу. Это заставило нас предположить, что последние зоны находились под открытым небом, а «зал большой вазы» был центром, где разгулялось пламя… оба предположения подтвердили дальнейшие раскопки. Базальт мог плавиться лишь при наличии сильнейшей тяги; и в самом деле, наша гипотеза подтвердилась: мы обнаружили арку, обеспечивающую интенсивный приток воздуха…»

Пример характерный, но не думайте, что воссоздание облика храмов — единственное достижение этой науки. Иногда, обладая минимальной информацией, удается выяснить не только предназначение здания, но и воссоздать комплекс религиозных верований, их духовную суть. Все это призраком таится в мусоре веков и может быть возвращено к жизни. Именно такое воссоздание является целью истинного исследователя.

Я слушал его рассказы с интересом, однако начинал зевать от скуки, как только рассуждения приобретали абстрактный характер.

Однажды мне представилась возможность оценить методику Бурдона и проследить за всем ходом одного из его следствий.

Я зашел к Бурдону как-то декабрьским утром. Он только вернулся из Египта, и я поздравил его с успешным завершением работы.

— Египетская античность, — нетерпеливо воскликнул он, это забава для детей! Ни одной серьезной трудности. Камни практически неразрушимы, и прочесть их историю довольно просто, если умеешь задавать вопросы. Сейчас я хочу заняться куда более сложным исследованием, хотя результаты его не будут особенно сенсационными. Хотите сотрудничать со мной? Но предупреждаю, работа будет долгой и нудной.

Я уверил Бурдона, что для меня нет ничего приятнее, как предоставить в его распоряжение все свои интеллектуальные возможности.

— О чем идет речь? — спросил я с интересом.

— Несколько дней назад умер мой старый друг Валетт.

— Писатель? Действительно, я читал некролог. Но не знал, что вы были дружны.

— Мы были друзьями. Я любил его за философскую безмятежность и некую, быть может чуть старомодную, но тем и привлекательную патетику… Однако речь о другом. Обстоятельства его смерти…

— Вы хотите сказать, что он скончался при таинственных…

— Ни в коем случае. Его сразил в собственном кабинете самый обычный, но всегда неожиданный апоплексический удар. Он умер без страданий. Мир праху его.

— Так в чем же загадка, мой милый Бурдон?

— Минуточку терпения. Валетт скончался за рабочим столом. Смерть наступила в момент, когда он собирался раскурить сигару…

— Пепел сигары, — предположил я…

— Я сказал: «В момент, когда он собирался раскурить сигару», — сурово перебил меня Бурдон. — Целехонькая сигара торчала у него в зубах. Валетт откинулся на спинку кресла. Но перед ним на столе лежали бумаги. Горящая спичка выпала из его пальцев и подожгла их. Они сгорели. К счастью, стол был накрыт стеклом, и пожара не произошло.

Труп писателя обнаружила его секретарша, работавшая в соседней комнате. Девушка перепугалась. Она издали поглядела на покойника (счастливое обстоятельство, как вы поймете из дальнейшего) и помчалась ко мне как ближайшему другу своего шефа. Я с первого взгляда понял, что в помощи он уже не нуждается. От той же секретарши я узнал, что недели две назад мой друг приступил к новому произведению. Вне всякого сомнения, пепел на столе хранил тайну его работы. «Как жаль, всхлипнула девушка, обожавшая своего патрона, — что этот дурацкий пожар лишил читающую публику нового шедевра. Теперь никто никогда не узнает последних мыслей покойного…» «Никто никогда», — машинально повторил я.

Но мой ум уже пробудился. Я внимательно осмотрел пепел. Бумага сгорела, но некоторые наблюдения, некоторые сведения, сообщенные девушкой, привели меня к мысли, что произведение, возможно, исчезло не окончательно. Меня охватила дрожь от предвкушения чудесного открытия.

У Валетта нет семьи. Он жил уединенно, а меня назначил своим душеприказчиком. Я с величайшими предосторожностями извлек тело из-за стола. Затем заказал прозрачный колпак, установил его на столе, чтобы сохранить в первозданном виде кучку пепла, и запретил кому-либо входить в комнату. Я уверен, что место происшествия осталось нетронутым. Валетта похоронили. Завтра я получу необходимые инструменты и приборы, и мы сможем приступить к делу.

— Вы хотите сказать, что… — начал я, не сумев скрыть крайнего удивления.

— Я хочу сказать, что мы впряжемся в дело воссоздания сгоревшего произведения, не жалея сил и проявляя чудеса мышления, словно от этого зависит наша жизнь. Кроме того, мы возьмем на вооружение все, что предлагает нам современная наука. Я еще никогда не решал столь каверзной задачи. Из кучки пепла вернуть к жизни литературное произведение — на это не жаль никаких усилий!

— Но, Бурдон, вы же сказали, что все сгорело! Осталось лишь ничто…

— Великие философы утверждают, что ничто суть иллюзия. «В самой совершенной пустоте, которую мы можем себе представить, — говорил Бергсон, — остается наше сознание». У нас, кстати, осталось куда больше — пепел. Сия драгоценная материя пропитана мыслью. Будущее покажет, сможет ли ее вернуть на свет наша мудрость. Но хватит болтовни. Я хочу показать вам арену наших будущих подвигов. Завтра приступаем к серьезной работе.

Я послушно последовал за Бурдоном, хотя настроен был скептически. И все же его слова меня заинтриговали.

По пути он изложил все, что сообщила ему секретарша покойного, мадемуазель Ланж.

«Примерно за четверть часа до смерти, — сказала она, мсье Валетт попросил принести чернильницу. Я поняла, что он закончил по меньшей мере часть своего произведения и намерен переписать все начисто. Он имел обыкновение писать черновики своих произведений карандашом, затем переписывал их начисто чернилами и уже этот текст давал мне для перепечатки. Именно эту последнюю копию, написанную чернилами собственной рукой, он хранил как рукопись. В таких случаях он писал великолепным правильным почерком».

Я спросил мадемуазель Ланж, не знает ли она, над каким произведением работал мой бедный друг. Она ответила, что не знает, но начал он его две недели назад. Ее очень удивила тщательность, с которой он хранил свой секрет; с «таинственным и хитрым видом» — я повторяю ее слова. В последний день, когда она принесла чернильницу и приблизилась к столу, он выглядел смущенным, «словно застигнутый за шалостью школьник», и наклонился вперед, прикрывав работу. На решетке камина догорали скомканные листы, по-видимому, это были первые черновики, и она удивилась, что хозяин не выбросил их, как обычно, в корзину для бумаг. Больше ничего она не знает.

— Это, — нерешительно заговорил я, — нам не в помощь. Если уничтожены и все черновики…

— Как раз наоборот, мой дорогой Менар, сия информация крайне ценна, особенно если сравнить ее с моими первыми собственными наблюдениями.

— А именно?

— На столе перед моим другом лежали только два листка… Но вот мы и на месте. Увидите все сами. Рекомендую вам ничего не трогать и по возможности не дышать.

Мы вошли в рабочий кабинет. Ничем не примечательный стол писателя был покрыт стеклом, которое прикрывал прозрачный колпак, что позволяло увидеть два скрюченных комочка пепла, открытую чернильницу, ручку с пером и сгоревшую спичку. Тут же лежал раскрытый бювар с закрепленным в его кожаных уголках листком промокательной бумаги. Промокашка была цела, только местами порыжела.

— Ну что? — осведомился Бурдон.

— Промокашка, — поспешил сказать я. — Текст мог отпечататься на ней в обратном изображении…

Бурдон метнул на меня возмущенный взгляд.

— Что это за загадка, если решение столь просто? Смотрите: на промокашке нет и следа чернил.

— В самом деле… — растерянно произнес я. — И что же?

— Приглядитесь лучше. Не думайте пока о произведении. Вначале мы изучим все «формальные» элементы в широком смысле этого слова. Кстати, именно таков метод работы литературных экспертов.

На что прежде всего следует обратить внимание? Видите, пепел не рассыпался — это благодаря качеству бумаги. Перед вами как бы скелет двух листков обычного формата. Такая же бумага лежит в шкафу.

Отметьте положение интересующего нас пепла. Тот, что я называю листком А, остался на промокашке, точно против кресла. Листок Б лежит слева, на некотором удалении. Пламя с одного листка на другой перешло через уголки, которые, по-видимому, соприкасались. Под действием огня листки разъединились и скукожились, но их первоначальное положение очевидно. Поскольку на столе нет других бумаг, основываясь на свидетельстве мадемуазель Ланж, можно утверждать, что левый документ — черновик, самый последний, а на листке А был переписан окончательный вариант произведения.

— Весьма правдоподобно.

— Поэтому поле наших изысканий ограничивается листком А, и это главное. Но не странно ли, что произведение или его завершенная часть, образующая законченное целое, поскольку Валетт переписывал его начисто, уложилось всего на одном листке, хотя он работал над ним целых две недели? Отсюда следует однозначный вывод, что и черновик не превышал этого размера. Не кажется ли вам необычным, что произведение потребовало столь большого труда? (Мадемуазель Ланж говорила о пачке черновиков, горевших в камине.) Валетт относился к числу писателей, весьма тщательно работающих со словом, но все же у него никогда не было более трех-четырех черновиков, я выяснил это. Не слишком ли смелым будет предположить, что это было произведение особого рода, исключительно трудное и новое для него? Неужели вам не ясен его жанр?

Я задумался.

— Ну, Менар, — настойчиво потребовал он. — Вспомните, что говорила секретарша, описывая поведение своего шефа, его «хитрый и таинственный вид». Он вел себя, словно уличенный в шалости школьник. Чем же мог заниматься серьезный писатель, философ, если опасался, что девушка станет смеяться над ним, узнав, над чем он трудится? (Она с первого взгляда поняла бы, что он пишет, ведь он специально наклонился и прикрыл бумаги, когда она приблизилась к столу.) Ну? Единое целое или часть, представляющая собой единое целое, которое умещается на одном листке? Исключительно трудная работа, потребовавшая дюжины, а то и более черновиков?

Истина разом открылась мне.

— Стихотворение! — воскликнул я. — Только короткое стихотворение удовлетворяет всем этим условиям.

— Вне всяких сомнений, мы установили жанр. Это второй важный пункт… Но окружающая обстановка, формальные рамки позволяют сделать еще одно предположение.

Допуская, что Валетт делал все с исключительным прилежанием, он переписывал целую страницу примерно с четверть часа, пока его не сразила смерть. Поэтому правдоподобно считать, что работу он закончил. Это правдоподобие подтверждает аккуратно положенная рядом с чернильницей ручка. Она не выскользнула из его пальцев; ни единая клякса не оскверняет промокашки и стола. Но и это еще не все. Правдоподобие становится очевидностью, если вспомнить, что Валетт, умеренный курильщик, собирался зажечь сигару. Трудно представить, чтобы он прервал переписывание «одной» страницы ради такого пустяка. Поверьте, он завершил работу и дал себе минуту отдыха. Он готовился со смаком перечитать стихотворение. Я абсолютно уверен в том, что переписанное чернилами произведение здесь, на листке А.

— Согласен, но листок-то сгорел.

— Терпение. Вас не вдохновили первые результаты? Завтра у меня будет необходимый инструментарий, и мы постараемся приподнять другой уголок завесы.

Он отказался от дальнейших объяснений и назначил мне свидание на утро здесь же, в кабинете писателя, оставив меня в крайнем возбуждении.

— За работу, — сказал Бурдон вместо приветствия. — Отныне кабинет станет нашей лабораторией. Вот моя аппаратура.

Из огромного ящика, с которого уже была снята крышка, я помог ему извлечь термометр, барометр, гигрометр, микроскоп и целый ряд оптических инструментов, которые он называл один за другим, но названия которых я не запомнил. Наконец он извлек странную штуковину, с которой обращался крайне осторожно, а мне и вовсе запретил к ней прикасаться.

— Вот он, тот самый золотой ключик, — высокопарно заявил он, — который откроет нам одну за другой двери храма. Это прецизионные микрохимические весы. Не стану разъяснять принцип их работы. Вам достаточно знать, что эти весы позволяют взвешивать с точностью до микрограмма, то есть одной миллионной грамма… Неужели вы не читали об уникальном опыте, проведенном иностранными учеными?

— Нет.

— Прочтите статью, пока я расставлю все по местам.

Он протянул мне научный журнал. Я дословно воспроизвожу заметку, которую он обвел красным карандашом.

Нью-Брунсвик. Демонстрируя точность своего прибора, ученые одной из здешних лабораторий определили массу запятой.

Вначале был взвешен лист чистой бумаги. Затем на нем на пишущей машинке напечатали одну запятую. После повторного взвешивания масса листа увеличилась на один микрограмм…

— Что вы думаете об этом? — спросил Бурдон.

— Честно говоря, кое-какую связь улавливаю, но…

— Присядьте. Я разъясню вам свой план, пока буду заканчивать подготовку, — и он занялся таинственным для меня монтажом электрических проводов.

Я внимательно слушал его.

— Прежде всего опытным путем я убедился, — начал он, что разглядывать обуглившиеся листки даже в самый сильный микроскоп совершенно бессмысленно. Пепел имеет однородный черный цвет, и никаких следов чернил на нем не видно.

— Ну, это понятно.

— Также бессмысленно прибегать к рентгеновским лучам. Слишком тонок слой. Моя попытка закончилась полным провалом.

— И это понятно, — согласился я.

— И однако, Менар, чернила, которые пропитали эту бумагу, обязательно оставили свой след в пепле. Пепел исписанного листа не может быть равен по весу пеплу чистого. Чернила состоят из мельчайших частиц красителя, находящихся в воде во взвешенном состоянии. Вода, скажете вы, испарилась во время горения. Конечно, но что сталось с твердым остатком? Он тоже сгорел и обратился в золу. И зола чернил, мой друг, там, в смеси с пеплом бумаги. И сколь бы мало ее не было, она материальна — имеет массу, вес. И вот наука предоставляет нам чудесный иструмент, который позволяет улавливать малейшую разницу! Масса страницы, на которой было написано стихотворение, не будет равна массе чистой страницы, сожженной в тех же условиях. При тщательном взвешивании я найду разницу, которая будет соответствовать массе пепла использованных чернил. Пока мы не можем оценить качество произведения, но можем определить его «количество».

— Согласен, однако у меня есть некоторые возражения. Прежде всего я не вижу, куда это приведет. А как вы узнаете вес чистого листа?

— Сперва я отвечу на последний вопрос. Он не прост и доказывает, что вы следите за ходом моих рассуждений.

Вначале я хотел использовать контрольный чистый лист того же формата, но затем придумал куда более точный и более тонкий метод. Его-то я и использую. Я возьму часть того же листка А. Мне нужен не целый лист, а крохотный кусочек точно измеренной площади. Понимаете? Исписанная страница всегда имеет поле слева, сверху и снизу. И если я отделю крохотный кусочек в уголке, то буду уверен, что на нем нет никаких следов чернил. Я исследую этот фрагмент под микроскопом и определю его площадь — мои оптические инструменты позволяют выполнить эту операцию с высочайшей точностью. После его взвешивания сущий пустяк — узнать массу листка А без чернил. Затем я тщательно взвешу весь листок А, не забыв о ранее отделенном фрагменте. Простое вычитание укажет мне искомую разницу.

А что это даст нам? Вот старая рукопись Валетта, переданная мне его секретаршей. Мы выберем одну страницу. Пересчитаем количество букв, потом сожжем ее в тех же условиях, в которых сгорел листок А. И таким же образом определим массу пепла чернил, но на этот раз зная исходное количество букв. Из этого мы выведем, что определенная масса соответствует определенному количеству букв. После сравнения получим неоценимую информацию — примерное количество букв в нашем стихотворении.

Затем?… Прочие объяснения я дам после завершения первого этапа. За дело.

Так началась работа моего приятеля Бурдона. Он окружал каждый свой шаг предосторожностями, которые слишком скучно описывать в подробностях. Листок в течение всего срока измерения должен был находиться в условиях с неизменной температурой и постоянной влажностью. На мою долю выпало следить за контрольными приборами и регулировать подогрев и влажность, поддерживая заданные параметры. Моя роль этим и ограничивалась, ибо я слишком нервничал и резким движением мог лишь все испортить.

Я наблюдал за Бурдоном двое суток, пока он проводил первые измерения. Прикрыв нижнюю часть лица марлевой салфеткой, чтобы не дышать на пепел, и вооружившись миниатюрным скальпелем, он отделил крохотный фрагмент от уголка сгоревшего листа. Бурдон напоминал хирурга, выполняющего тончайшую операцию. Он бился над листком А весь день и большую часть ночи. Наконец, на заре, уложив остатки на стол и накрыв их колпаком, на что ушел целый час, он наскоро проделал расчеты и торжественно объявил:

— Я был прав, Менар. Надеюсь, вы в этом не сомневались. Разница действительно существует. Так вот: масса пепла от чернил составляет 453 микрограмма.

Только теперь он разрешил мне перекусить и дал час на сон. Бурдон разбудил меня, приступив к опыту над рукописной страницей Валетта; он сжег ее, предварительно пересчитав количество букв и проделав ту же серию тончайших операций. Меня раздражала медлительность, с которой он работал, но я призывал себя к терпению, ибо хотел знать, как будет осуществляться его фантастический замысел.

На следующий день он торжественно объявил:

— 453 микрограмма соответствуют примерно пятистам буквам — пятистам буквам его великолепного каллиграфического почерка. Такова приблизительная длина нашего стихотворения. Повторяю — приблизительно, поскольку, как вы понимаете, в измерение могли вкрасться кое-какие погрешности. Я провел предварительный, довольно грубый опыт. Однако он был полезен, ибо позволил быстро получить общее представление о произведении. Запомним цифру в пятьсот букв в качестве первого приближения.

Я воспользовался перерывом, чтобы хорошенько поесть. И почувствовал прилив новых сил, которые изрядно истощились за время утомительного бдения.

Вялость мысли сняло как рукой.

— А если на листке А сидит большая клякса? — заметил я.

— Я не подумал об этом, — пробормотал сбитый с толку Бурдон. — Браво, Менар. От души поздравляю вас. Клякса действительно может быть причиной ошибки, но не бойтесь, мы преодолеем и эту трудность… Правда, посадив кляксу, Валетт воспользовался бы промокашкой.

— Верно, — согласился я, — наше стихотворение состоит из пятисот букв или около того. Восхищен результатом, а что дальше?

— Дальше? Теперь начнется проникновение в глубины формы. Слушайте.

Он уселся перед едой, которую я приготовил, и заговорил.

— Расставаться с нашими микрохимическими весами рано. Это маленькое чудо откроет нам множество тайн. Результат предварительного исследования, надеюсь, убедил вас, что лист бумаги, пропитанный чернилами и затем сгоревший, кое-что весит, и это коечто больше, чем масса чистого листа бумаги, сгоревшего в тех же условиях. Я настаиваю на этом не очень точном термине кое-что, поскольку он символизирует особую элегантность моего метода. Понимание к вам придет позже, но уже сейчас сообщу, что точная величина этого кое-что — не самое главное в предпринятом нами воскрешении. Мне достаточно отметить его существование. Точное определение массы мне кажется второстепенным с момента, когда я определил, что чернила действительно были. Тысяча тонн едва ли даст более значимый результат, чем десятая доля микрограмма. Неужели вы не видите элемента возвышенного в сей простоте?

— Хотелось бы увидеть, дорогой Бурдон, но я не очень понимаю ваш слишком абстрактный язык…

— Следите внимательно за ходом моих рассуждений. Нам известна масса чистого листа бумаги, и мы можем рассчитать массу любого известного участка листа. Сделаем следующее. Начиная с верхнего края, разрежем лист А на очень узкие горизонтальные полосы слева направо. Затем тщательно взвесим каждую полоску после замера ее площади. Наверно, несмотря на все предосторожности, пепел кое-где осыпется и края полосок окажутся зубчатыми. Однако терпеливое исследование под микроскопом каждого излома позволит нарисовать его точный контур. Даже самая малая песчинка не избежит бдительного ока нашего увеличительного инструмента; мы подберем ее, определим, откуда она выпала, отдельно замерим ее площадь и взвесим вместе с полоской, из которой она выпала. Короче говоря, мы точно оценим общую площадь каждой полоски. Взвешивание даст нам основную опорную величину — написано ли кое-что на этом фрагменте или нет. Понимаете? Скорее всего масса полосок, близких к краям листа, будет соответствовать массе полосок чистой бумаги. И напротив, весы покажут наличие дополнительной массы, когда мы попадем на текстовую часть. Таким методом мы безошибочно определим «положение» строк и сможем изобразить их на схеме. Естественно, каждую вырезанную полоску мы тщательно сохраним. Видите этот стеклянный ящик, специально изготовленный по моему заказу? Не дай бог нарушить исходный порядок, ибо нам еще понадобятся все куски. Этот герметичный ящик, куда не попадет ни пылинки, имеет основные ячейки для горизонтальных полосок и крохотные пронумерованные ячеечки для случайно отделившихся фрагментов. Таким образом мы сможем в любое мгновение установить точное положение каждого элемента листка. А нам частенько придется возвращаться назад. Будем действовать на ощупь, пока не достигнем конца строки. А затем точно определим ее границу, разъединяя полоску по длине на все более и более узкие секции. После разделения мы взвесим каждую строку отдельно и узнаем приблизительное количество букв в каждой строке. Эта работа займет несколько недель, быть может, месяцев, но после ее завершения у нас сложится ясное представление о стихотворении. Как вы считаете?

— Признаю, это хитроумно, но не вижу, как проклюнется произведение сквозь полученную вами скорлупу.

— Вечное нетерпение! Мы сможем возродить произведение, только если не будем торопиться, дав таинственному стихотворению время медленно, почти естественно, вылупиться из этой материальной оболочки. Я говорил и повторяю, что будем работать как литературные эксперты, которые презирают и отрицают вдохновение. Они выстраивают свои произведения, основываясь на «форме», на языковых элементах, на словах, на буквах…

В нашей работе мы поднимаемся на ступеньку выше. Будем исходить из массы этих букв, точнее из массы их золы, из «положения» букв в двухмерном пространстве — на листке бумаги. Мы воспользуемся одновременно и более чистым, и более ощутимым источником поэтического сочинения. И вы увидите, как постепенно сюжет, «дух» стихотворения восстанет из праха. Предсказываю: сей момент наступит.

Собственные занятия не позволяли мне посвятить этим исследованиям долгие недели, и я временно прервал сотрудничество, пообещав Бурдону интересоваться ходом дел. В течение двух месяцев я несколько раз посетил «лабораторию» и каждый раз заставал его за «анатомированием» пепла. Однако вытянуть из Бурдона хоть слово не удавалось. Наконец он призвал меня. Лицо его выражало удовлетворение.

— Все идет как по маслу, — сообщил он. — Хотите послушать, как развиваются события? Кстати, это полезно и для меня. Заодно проверю свои расчеты.

— Я давно жду этого.

— Итак, я начал резать листок на горизонтальные полоски шириной три миллиметра каждая. В первых образцах, как я и предполагал, взвешивание дало нулевой результат. То есть шла чистая бумага. Сверху листок А свободен от записей примерно на двадцать один миллиметр.

Взвешивание следующей полоски указало присутствие. Я уточнил размеры аномалии и выяснил, что увеличение массы прослеживается примерно на высоте в одиннадцать миллиметров и значительно меняется в этом интервале. Я решил, что добрался до заглавия, но потом по этому поводу у меня возникли сомнения, почему — объясню позже.

Вначале мне хотелось уточнить расположение стихотворных строк. Я не стал выяснять детали, а продолжил исследование, поместив первые образцы в пронумерованные ячейки…

Итак, я прошел тридцать два миллиметра от верхнего края и спустился ниже. Наткнулся на пустой интервал, затем на зону в девять миллиметров со следами чернил. Теперь появилась уверенность, что здесь разместилось заглавие. Затем «пустоты» и «заполненности» стали следовать с абсолютной периодичностью. На этой табличке я воспроизвел общее расположение строк:

Рассматривайте это как скелет. Здесь отмечены только оси строк, хотя на самом деле они занимают определенные зоны. Крестиком я отметил массу, которую вначале принял соответствующей заглавию. Мы еще вернемся к этому моменту. Первая ось, теперь я уверен в этом, действительно является заглавием. Сам текст состоит из четырнадцати строк… четырнадцати стихотворных строк, поскольку речь идет о поэзии, сгруппированных в строфы из четырех и трех строк. Вам ни о чем не говорит столь своеобразная разбивка?

Хоть я и не очень разбираюсь в поэзии, истина бросилась мне в глаза.

— Сонет, это — сонет! — ошеломленно пробормотал я.

— Превосходно, — обрадовался Бурдон, — сонет. Я указал на схеме приблизительное количество букв в каждой строке, исходя из их массы. Мы воспользуемся ими лишь для проверки. Сложив их, мы получим сумму в 466 букв. Предварительное взвешивание дало мне 500. Разница, как видите, невелика, а это доказывает, что наше первое приближение довольно точно.

Итак, речь идет о сонете, поэтическом произведении, построенном по строжайшим правилам, которые такой писатель-классик, как Валетт, питавший почтение к традициям, непременно должен был соблюсти. Как вы знаете, в сонете в первом катрене утверждается основная тема сюжета, во втором она получает развитие. В первом терцете намечается разрядка, быстро завершающаяся во втором, с наиболее сильным выражением в последней строке, называемой сонетным замком. Короче говоря, это — своего рода театральная пьеска, что окажет нам неоценимую помощь в работе. Взяв за основу среднее количество букв в строке, представляется вероятным, что сонет написан александрийским стихом. Вот практически все, что можно сказать после первого «анатомирования».

— А дальше? Как быть с текстом, Бурдон?

— Дальше? Разве вы не видите, что следует делать дальше? Вам не ясен дальнейший путь? Ну, тогда слушайте.

— Следующий этап обоснован логически, и я уже приступил к нему. Мы начнем исследовать имеющееся плоское пространство, из которого родится мысль, а после исследования сверху вниз перейдем к исследованию слева направо и углубимся в детали.

Я сгруппировал комплекс горизонтальных полос, соответствующих каждой строке. В них мы будет вырезать с одного края до другого крохотные последовательные фрагменты и взвешивать их с величайшими предосторожностями. Стоит ли продолжать работу? Общая методика позволяет нам, вы знаете это, выявить различие между пробелом и кое-чем. Пробел позволит сверкнуть истине. Мы найдем положение пробелов, а те укажут границы слов. Наша работа во многом облегчается тем, что мы имеем дело с удивительно ровным почерком.

Обратите внимание, в этой старой рукописи слова отделены друг от друга весьма значительными интервалами. Взвешивание нам здесь не может помочь — масса невелика из-за малого количества букв в словах, но их места, их «размеры» определятся с большой точностью, если мы будем работать с достаточно мелкими фрагментами, тогда количество букв в каждом таком фрагменте выявится достаточно точно.

Вы спрашиваете, что будет затем?

Как только завершится эта небольшая, но кропотливая работа, мы уже можем ожидать появления «букв», и будьте уверены, «душа» возвратится в тело… Но для выполнения столь деликатной работы мне необходима спокойная обстановка. Сейчас вы мне ничем помочь не можете. Назначаю вам свидание через полгода. Такой срок мне понадобится, чтобы с успехом провести все исследования.

Через полгода Бурдон с лихорадочным блеском в глазах положил передо мной следующую схему.

— Мы движемся вперед, дружище, — сказал он. — Призрак постепенно обретает плоть, с каждым новым шагом из тумана появляются новые элементы. Смотрите, здесь показано положение слов, как я вам и предсказывал. Сгруппированные черточки и точки соответствуют одному слову и указывают его точные размеры. Попутно мне удалось добыть и некоторые другие, весьма ценные сведения. Знаки пунктуации, Менар! Точки проявились как исключительно малая масса, затерянная в безднах пустого пространства; все более и более тонкий анализ позволил мне отличить их от запятых, стоящих в основном в середине и в конце строк. Строфы заканчиваются следующим образом: первый катрен — многоточием, второй катрен и второй терцет восклицательными знаками, а первый терцет — точкой. Я с полной уверенностью идентифицировал три двоеточия в четвертых строках катренов и в конце первой строки второго терцета, два вопросительных знака в середине четвертых строк катренов, причем после первого вопросительного знака идет многоточие. Нетрудно было установить и два тире, расположенные вдоль оси строк, хотя я их условно поместил ниже строки, чтобы отличить от букв.

— Но буквы?! — вскричал я. — Сами слова?! А мысль?! Пока я вижу только бессмысленные точки и тире.

— Не спешите, — успокоил меня Бурдон. — Эта схема завершает определенный этап. Я составил ее несколько недель назад, но с тех пор уже значительно продвинулся и буду иметь удовольствие разъяснить вам все в подробностях… Но позвольте сначала остановиться на элементе, расположенном над заглавием, который я вначале спутал с ним. Я отметил его положение крестиком. Это не похоже на слово. Общая ширина этого элемента не превышает десяти миллиметров, а высота примерно равна двенадцати миллиметрам. Несмотря на это, масса чернил в этом месте относительно велика. Она соответствует примерно тридцати буквам, что практически невозможно на столь малой площади. Здесь я отметил ненормальную плотность чернил. Быть может, это клякса, как вы заметили вначале. Думаю, этот вопрос мы разрешим позже. Пока я не хочу его касаться и в своих последующих рассуждениях принимать в расчет не буду.

Я слушал его рассеянно.

— Вы сказали, что уже перешагнули этот этап?

— Судите сами.

— Когда я установил общие границы слов, мне стал ясен следующий шаг. Любопытно, что на путь истинный меня наставили как раз «особые трудности», встреченные на предыдущем этапе. Я говорю о том уже далеком времени, когда я взвешивал горизонтальные полоски, определяя положение строк.

Трудности станут вам понятны, если вы изучите любую рукописную страницу. Некоторые буквы, как, например, а, г, е, и, к и так далее, образуют «главную часть» строки, тогда как буквы б, б, 9, 3, Ч «выступают» за ее пределы. Вы следите за моими рассуждениями? Они выступают из средней зоны вверх или вниз. В почерке Валетта они выступают даже больше, чем обычно. Это обстоятельство мешало мне, когда я пытался определить междустрочный интервал, но в то же время подсказало — вы непременно оцените мои ухищрения! — как выкрутиться из такой ситуации. Я бы назвал эти «выступающие», а также некоторые другие буквы, о которых скажу ниже, сияющими солнцами, освещающими путь к истине.

Хотя высокопарная речь Бурдона и раздражала меня, но этот незаурядный человека пробуждал во мне интерес. Я был захвачен и слушал его пространное изложение со все возраставшим волнением.

— Когда я взвешивал горизонтальные полоски, то заметил, что резкий переход от кое-чего к ничему никогда не встречается или, если вы предпочитаете не столь образный язык, нет перехода от нормальной плотности письма к нулевой. Пустоты между двумя строками достигались постепенно, и высота их сводилась к одному-двум миллиметрам. Вы понимаете причину этого? Дело в том, что нижние и верхние оконечности выступающих букв были длиннее именно у Валетта. Кроме того, существуют и краткое, а также черточки под одной и над другой буквами. Но об этом чуть позже. Я преодолел эту трудность, ибо границы «главной части» строки легко определялись из-за резкого уменьшения веса чернил вне ее.

Вы поняли, в чем состоит суть придуманного мною способа? Я снова взялся за воссозданные горизонтальные полоски. Зона «главной части» была хорошо известна. Пришлось поработать со скальпелем и весами по обе стороны этой зоны. Я вырезал крохотные сегменты там, где находились необычные буквы, — напомню: благодаря принятой классификации я могу по желанию восстанавливать загадочную мозаику — и взвесил их. Если мне встречался чистый участок, я немедленно переходил к следующему сегменту. При появлении доли микрограмма чернил на нем я разбивал его на все более и более мелкие фрагменты, чтобы с точностью до долей миллиметра установить положение «выступающей» буквы, найденной столь необычным манером. Так я уточнил положение букв вдоль каждой строки. Вам бы следовало оценить, как новый, чисто формальный элемент послужил могучим инструментом для воскрешения произведения. Правда, я пока не могу с точностью указать выступающую букву — я лишь знаю, что она есть и в каком конкретном месте. Кроме того, выступают прописные буквы, но их всего семь во всем сонете: в заглавии, в начале строф и после двух знаков вопроса. Но пока забудем о них, а необычные буквы сгруппируем в два ряда в зависимости от того, куда они выступают, вверх или вниз:

Обратите внимание, среди них оказалась буква 3, которую Валетт писал довольна своеобразно. Мои весы недостаточно точны, чтобы выявить различия между б и б. Столь же трудно отличить одну от другой буквы 9, 3, У, имеющие петельку в нижней части, а также р и ф, у которых вниз уходит вертикальная линия, но взвешивание позволяет установить, к какой части таблицы, верхней или нижней, относится конкретная буква… Вообще особенности почерка Валетта дали много пищи уму и позволили мне однозначно определить несколько букв. Вам известно, что ряд букв шире остальных. Это — ж, м, т, ш, щ, ы, ю. Так вот, Валетт всегда подчеркивал ш и ставил черточку над т. Я с легкостью установил и щ. Это — широкая буква без черточки внизу, но с петелькой, сравнимой по весу с запятой. Кроме того, ни с чем не спутаешь и.

— Мой дорогой Менар, — сказал в заключение Бурдон, — мы извлекли из небольшой кучки пепла все, что могли, и подошли к новому этапу. Предстоящая работа будет проходить быстрее и интереснее. Позвольте подвести первый итог. Нам известны: размеры произведения — одна страница; его жанр — сонет; общая формальная структура — местоположение заглавия, строк и слов; следующие формальные детали: установлены буквы и, т, ш, щ; точное положение букв б или б; 9, Э или у; р или ф, а соответственно и возможность выбора той или иной буквы в зависимости от смысла; пунктуация.

Этого вполне достаточно, чтобы с триумфом завершить наш титанический труд. Завтра я покажу, как это делается, на сегодня я слишком устал. После столь скрупулезного взвешивания пылинок следует проветрить мозги. Дальше будем продвигаться с помощью иных наук и иных качеств.

— Какие науки, какие качества?! — воскликнул я, буквально сраженный его неистощимой выдумкой.

— Грамматика, мой друг, расчет вероятностей, искусство поэзии, философское восприятие и воображение.

Когда я появился поутру, буквально сгорая от любопытства, мой ученый друг уже сидел за столом.

— Не смог уснуть, — сказал он мне, — и работал часть ночи. Я уже близок к цели.

— Вы хотите сказать, что восстановили сонет?!

— Будете судить об этом сами. Вы сможете оценить мои успехи, лишь следуя за мной. Прежде всего вот таблица, которая резюмирует наши последние открытия.

Я принялся рассматривать нижеследующий документ.

Стремясь поскорее уловить смысл материализации, я буквально впился глазами в листок, но меня быстро постигло разочарование.

— Склоняюсь перед вашим гением, — сказал я, — который возрождает значки из праха, но проблема мне кажется еще далекой от решения.

— Я помогу вам. Сначала несколько замечаний общего порядка. Выстроившиеся в ряд точки и черточки означают буквы, узкие и шитокие. Размеры слов позволили мне рассчитать количество составляющих их букв с удивительной степенью приближения. Почерк Валетта столь каллиграфичен, что я уверен в безошибочности своих выводов.

Символ Г представляет собой б или б; значок / — р или ф, а значок J — д, 3 или у. Знаками вопроса я отметил прописные буквы. Весы указали мне на их присутствие, но не позволили определить. Заметьте, не каждая стихотворная строка Валетта начинается с прописной буквы, как обычно. Я проверил это. Стали на место однозначно установленные буквы.

Таковы наши границы, а вернее, наш скелет, который следует облечь плотью. В такой работе было бы вредным и скучным ставить себе ограничения. Мы уподобимся бабочке, порхающей с цветка на цветок согласно своим инстинктам и фантазии.

Итак, приступим. Мое внимание с самого начала было привлечено последним, словом второй строки первого терцета:

состоящее из шести букв. Четвертая — р или ф, а третья — б или в. Но в нашем языке невозможны сочетания бф и вф. Значит, на месте четвертой буквы стоит р. Вторая буква обязательно у, поскольку слов с набором согласных дбр, збр, двр и звр просто-напросто не существует. Таким образом, можно утверждать, что наше слово начинается либо дубр, либо зубр, а полностью звучит дубрав или зубров. Беру на себя смелость поставить здесь дубрав, как более поэтическое. Кстати, это дает нам первую мужскую рифму терцетов, хотя я пока не могу указать, в каких строках она повторяется.

Возьмем другой пример. Первое слово второй строки в первом катрене: .т/.—.т.....й. Казалось бы, расшифровать такое длинное слово трудно, ан нет. Сочетание т/ — либо тф, либо тр. Первое встречается довольно редко: портфель, Матфей. Зато второе совершенно универсально. С высокой степенью вероятности допустим, что здесь стоит тр. За этим сочетанием может следовать только гласная. Следующая, пятая буква относится к широким: ж, м, ы, ю. Букву ы мы исключим сразу, поскольку она может стоять только после согласной. У нас остается выбор между ж, м и ю. Можно заняться дальнейшими выкладками и найти часть недостающих букв, но мы поступим по-другому. Мы возьмем словарь. Проверка требует немало времени, но позволяет отыскать всего два слова, укладывающихся в формальную схему: отражательной и стремительной. И снова великое искусство поэзии диктует свои требования. Мы останавливаемся на слове стремительной, поскольку первое слово принадлежит научному лексикону.

Я во всех подробностях разъяснил подход к определению этих двух слов, чтобы вы уяснили суть методики. Думаю, дальше вам не нужно объяснять каждую деталь. Наш основной инструмент на данном этапе — словарь. Наши вехи — формальные рамки, то есть количество букв в слове и присутствие или отсутствие некоторых характерных признаков, выявленных взвешиванием.

Неужели вы еще не ощущаете, как пробивается дух стихотворения сквозь грубую материальную форму, способствуя появлению буквы, как я и предсказывал? Сей набирающий силу по мере нашего продвижения вперед дух станет путеводной звездой. Слова дубрав и стремительной за секунду дали нам больше, чем неустанный труд за последние полгода. Они лучезарны. Они открывают перед нами бесконечные горизонты мысли поэта. Мы взбираемся на вершину, откуда можем бросить гордый взгляд назад и оценить пройденный путь. Не скрою, мой друг, что, когда эти слова стали ясными, меня охватило глубочайшее волнение. Наши усилия не были тщетными. Мы оперировали скальпелем, подобно хирургам. Взвешивали частички, как аптекари. Вооружили глаз оптикой. Мы медленно ползли среди остатков материи. Неужели я впрягся бы в эту подчас унизительную работу, не разгляди с самого начала ждущего нас венца со светоносными алмазами, в котором слова дубрав и стремительной, банальные по форме, но глубочайшие по содержанию, являются первыми драгоценными камнями, очищенными от породы.

Итак, продолжим. Но не стоит застревать на вершине возвышенного. Еще надо походить в сапогах старателя, отыскать еле заметную тропинку с помощью едва весомых атомов. Только такой ценой человеческая мысль обретает способность ясновидения. Чередуя абстрактные размышления с самыми тривиальными наблюдениями, мы выберемся из запутанного лабиринта, куда нас загнала мысль поэта. Так станут неразделимыми плоть и дух…

Что нам дает первое воскрешенное слово? Оно помогает выявить механические следствия его появления в конце стихотворной строки. Отныне мы уверены, что одной из рифм в терцетах будет окончание ав. По своей форме на него похожи все окончания: ./ в терцетах. Не хочу, чтобы вы томились в неизвестности. Я — установил вышеуказанным способом и последнее слово этого терцета: дубов или зубоб, что дало мне вторую рифму в терцетах: ов. Случайность ли это? Отнюдь. Заключение напрашивается само собой. Сонет построен по строжайшим правилам, ибо в терцетах мы сталкиваемся с двумя тройными рифмами: ав и об.

Вставим в нашу схему дубрав, стремительной и букву б в конце строк терцетов. Более того, как видите, я добавил несколько элементов, выявление которых потребовало определенных усилий и на которые я вам укажу без разъяснений. Все они нашли отражение в таблице. Можете ее проверить, но, даю слово, иные варианты невозможны. Кстати, попутно я установил первую рифму в катренах. Это опоясывающая рифма: бы, имеющая в конце первого катрена форму ви.

— Обратите внимание: сочетание щерит жернова дает право остановить наш выбор на слове зубов.

Пора оторвать глаза от текста и отбросить на время наскучивший словарь. Попробуем силы в абстрактных размышлениях и поищем смысловые связи между словами стремительной и дождь.

Посмотрите на первую половину второй строки первого катрена (место цезуры, интонационно-смысловой паузы, абсолютно ясно). Слово

состоит из двух слогов, ибо сонет написан, по моим предположениям, шестистопным ямбом. Следовательно, мы имеем дело с существительным, которое характеризуется прилагательным стремительной. Внимательное изучение формальных комбинаций, совместимых с синтаксисом, дает только один вариант: водой, тем более что через строку речь идет о дожде. Требуется минимум воображения, чтобы почти полностью восстановить стихотворную строку. Запишем:

Итак, поэт характеризовал воду прилагательным «стремительная» и глаголом «пролиться». Падение дождя подразумевает точку старта. Где же эта точка старта, как не в облаке или туче. К сожалению, по формальным признакам ни одно из йих в наше прокрустово ложе не укладывается. Поэт делает обобщение и называет эту точку старта — небеса.

— Если он это сделал, — продолжил Бурдон с внезапным оживлением, — если он сделал это, то я могу утверждать, что, поместив это слово в конце стихотворной строки, он использовал окончание са в качестве рифмы. Вы улыбаетесь? Считаете мое утверждение безосновательным? Однако я готов поставить на кон все свое состояние, что писатель, сочиняющий сонет, где упоминается о небесах, использовал это слово для рифмы, если только он не неисправимый оригинал. Слог са обладает необходимой звучностью, которую поэт обязан применить, когда представляется возможность.

Снова интуиция, скажете вы. Подкрепим ее материальными доказательствами. Третья строка второго катрена выглядит следующим образом:

Образ смерти всегда ассоциируется с ее приходом — она крайне редко отступает — и с главным символом ее функции: косой. Следовательно, не будет преувеличением предположить, что эта строка выглядит так:

Порассуждаем дальше. У смерти осечек не бывает, ее коса разит наповал, она выкована из отличного металла и так наточена, что ее лезвие просто обязано сверкать. Я бы назвал смерть безразличной, но поэт мыслит иначе — его смерть свирепа, хотя он наделяет свирепостью — его право — ее рабочий инструмент.

Поэтому я утверждаю, что вторая рифма катренов са. Давайте поищем еще одно рифмующееся слово. Где оно? Думаю, ответ возникнет немедленно, если мысленно представить картину, открывающуюся нам. У нас есть дождь и вода. Пролившийся стремительный дождь оказался на земле и траве в виде дождевых капель. Синоним таких капель — роса, точно вписывающаяся в формальную схему:

Правила сложения сонета полностью соблюдены. Впишем рифму са и во вторую строку второго катрена.

Продолжим порхание среди цветов. Столь игривый способ позволяет быстрее проникнуть в дух сонета, который в свою очередь становится верным подспорьем для приведения в порядок материальной яви и мелких деталей, образующих вечный сплав мысли и формы.

Однако истинная мысль еще не ясна. Очевидно, В, алетт сочинял сонет не ради того, чтобы сокрушаться по поводу судьбы дождя. Дождь — символ, подлежащий разъяснению в терцетах. Сосредоточим наше внимание на первом из них.

В третьей строке глаз останавливается на незамысловатом словечке ../.., которое в сочетании со смертью, уже упоминавшейся в сонете, и в обрамлении щерит ../.. жерноба зубов устанавливается однозначно — череп.

У нас собралась прелюбопытнейшая коллекция слов: смерть, череп, душа. С их помощью можно попытаться полностью или частично восстановить второй терцет. Валетт был человеком верующим и не сомневался, что душа после смерти ее владельца воссоединяется с богом или богами. Боги, как известно, обитают в горних сферах, и душе, чтобы добраться до них, следует стремиться вверх. Поэтому я считаю себя вправе вписать в готовую формальную схему:

Не требуется особого воображения, чтобы воссоздать строку полностью:

Сей заупокойный мотив позволяет заняться предпоследней строкой сонета. Последнее слово — гробов, а два предпоследних — под крышками. Истинность такого толкования подтверждается синтаксисом и каркасом слов. Заодно мы уточнили расположение рифм в терцетах:

Идем дальше. Что может лежать в гро6y? Мертвое тело, труп. Но мы имеем дело с поэтическим произведением писателя-классика, у которого просто рука не поднимется писать столь низким «штилем». Менар, назовите мне антоним слова душа в данном контексте.

— Плоть!

— Совершенно справедливо. Что происходит с плотью в гробу? Она разлагается, становится прахом, возвращается в землю. Думаю, не ошибусь, если скажу, что поэт, прибегнув к высокому стилю, записал здесь: истлеет плоть. По правилам сложения сонета последние его строки самые сильные по мысли и образности, а потому следует предположить, что истлеет стоит в повелительном наклонении. Такая конструкция фразы и двоеточие перед ней требуют формообразующего пускай. И вот две полные строки перед нами:

Теперь перейдем к более методичной работе, идя от строфы к строфе. Коль поэт упоминает о плоти и душе, не может быть, чтобы он не вспомнил о едином целом, состоящем из этих двух компонентов, а именно: о человеке. Поищем подходящую группу значков. У нас таких групп ..../.. не одна, а целых три! В первой и четвертой строках катрена и в первой строке второго терцета. Если мы правы, то в первой строке этого катрена человек — подлежащее, за которым следует сказуемое — -./. т. Нетрудно догадаться, что Валетт написал человек живет. Если в первой строке человек живет, а в третьей умирает, вопрос где человек? в четвертой строке вполне закономерен. Итак мы получили:

Теперь перейдем ко второму терцету. В первой строке содержится утверждение: человек в ./..й .ш./.. прав. По конструкции фразы предпоследним словом должно быть существительное в предложном падеже из-за наличия предлога в. Неисповедимы пути автора! Как ни парадоксально, приходится допустить, что человек прав в ошибке! Тогда ./..й- будет притяжательным местоимением своей. Мы почти полностью восстановили текст последнего терцета:

Размер сонета — шестистопный ямб — подсказывает нам, что три первых слова должны составить три слога. Первое — А или И — на выбор. Третье, безусловно, усилительная частица же. Не требуется быть семи пядей во лбу, чтобы заполнить пустоты.

Запищем все, что нам известно:

— Вы не устали? Нет? Тогда посмотрим, что нам дает пунктуация. Она — важнейшая часть композиции и в построенном по строгим законам сонете позволяет выявить несколько важных элементов. Посмотрите на третьи строки обоих катренов. Они начинаются с группы .., перед которой стоит запятая. В обоих случаях мы имеем дело со сложносочиненным предложением, где первая часть противопоставляется второй. В таком варианте мы можем без особых сомнений поставить союз но.

Теперь обратите внимание на две группы значков ...-.: в четвертых строках катренов. Неужели будет излишне смелым предположить, что последующие двоеточие и вопрос означают некое доверительное обращение к собеседнику? Какое бы слово вы поставили на месте Валетта?

— Минуточку… Ну, конечно, скажи.

— Замечательно. Вы начинаете мыслить, как мой покойный друг. Вспомните, что я говорил вам о сонете, и вы, Менар, поймете, что такое обращение открывает перед нами новые возможности. О чем говорится в последнем терцете? Об эфемерности существования! Все исчезает, материальных следов почти не остается. Но не исчезает бессмертная, по мнению Валетта, душа. Эта мысль позволяет нам без особых трудностей восстановить первый катрен. На вопрос теперь скажи: где дождь? ответ напрашивается сам собой: Ищи его, лови… Дождь прошел, следы его исчезли. Почему? Вода испарилась — высохла роса. Предоставляю вам возможность восстановить первую половину третьей строки.

— Позвольте подумать… Если следовать вашим рассуждениям, Валетт должен был вспомнить о смертельной опасности для росы, иначе говоря, о солнце!

— Менар, вы делаете несомненные успехи. Валетт действительно написал солнышко взошло — хотя он неправ, если подойти к этому явлению со всей строгостью, — а после запятой поставил соединительный союз и. У нас осталась первая строка катрена. Предлагаю пофантазировать. Сравнительный союз будто нередко употребляется в сочетании с союзом как для выражения условно-предположительного сравнения. Коль в катрене речь идет о дожде, мы будем правы, что Валетт сравнивает какое-то явление, связанное с дождем, с чем-то еще. Чем сопровождается дождь?

— Радугой!..

— Верно. Но для радуги нет подходящей формальной схемы. Зато есть нужные значки для грома. Правда, не говорится о грозе, но все же поэт подводит нас к мысли о внезапности сочетанием стремительной водой. Усилить это ощущение внезапности можно соответствующим глаголом: грянул гром. Теперь следует подыскать сравнение. С чем бы вы сравнили раскаты грома?

— С артиллерийским залпом, со взрывом, с грохотом обвала…

— Вы невнимательны, Менар, и забываете о формальной схеме. У нас слово из четырех букв, заканчивающееся на вы.

— Львы!

— Наконец-то. Сравнение с ревущими львами вполне закономерно, и получается, что мы воссоздали весь первый катрен, кроме первого слова. Поскольку Валетт описывает какую-то последовательность событий, этот катрен, как, впрочем, и второй, начинается с Вот.

— По правде говоря, загадка слишком легка, и я поддерживаю в себе интерес к ней, только варьируя методы и добиваясь изящества мысли.

Займемся первым терцетом. Сейчас нам придется довольствоваться лишь догадками. Будем плясать от ключевого слова морщины. Оно позволит нам размотать весь клубок. Главным героем нашего сонета все же является человек, и морщины характеризуют именно его. Где мы можем видеть их? На лице, щеках, шее, лбу… Из двух трехбуквенных слов нашим условиям удовлетворяет только лоб. Судя по сочетанию «лоб — морщины», лоб стоит в винительном падеже и требует предлога на. Между ними находится определение, оканчивающееся на и. Скорее всего это прилагательное из ряда: высокий, гладкий, низкий, выпуклый и так далее… По формальным признакам нас устраивает только низкий. Общая конструкция предложения и окончание ав в последнем слове строки заставляют с высокой степенью вероятности предположить, что мы имеем дело с деепричастным оборотом и деепричастием глагола «собрать»:

После деепричастного оборота мы вправе ожидать появления подлежащего — таковы жесткие законы грамматики. Им может быть первое ..ш или второе ./.J.. слово второй строки. Могу дать голову на отсечение, что первое является притяжательным местоимением наш, а второе — искомым подлежащим-существительным. Речь, несомненно, идет о человеке, но в иной обобщенной ипостаси, как того требует сонет. Определение наш резко сужает поле поисков — предок, современник, потомок.

— Предоставляю вам, Менар, подобрать нужное слово.

— Предок, наш предок. Я восхищен вашей проницательностью, Бурдон. Я даже предположить не мог…

— Пустяки, — усмехнулся мой приятель. — Однако продолжим. Расшифровка остальных слов этой строки теперь во многом облегчена. Прежде всего я выделил группу значков -J••, почти идентичную той, что мы расшифровали ранее как живет. Снова прибегнув к словарю, я нашел глагол «жевать» и поставил его в прошедшем времени: жевал. Итак: наш предок •••т жевал ••J ••••••— дубрав. Вряд ли он залез на макушку, чтобы жевать. Скорее всего он стоял на земле под ......- дубрав. Судя по конструкции сочетания, нам нужно существительное из трех слогов в творительном падеже с окончанием на м или ю. Думать не надо, у нас есть подходящее звучное слово — пологом. И снова шестистопный ямб требует от нас определенных жертв — я имею в виду нашего предка, которого Валетт заставил жевать лист, словно у него не было иной пищи.

Начало предложения — в прошедшем времени, а конец — в настоящем. Одно противопоставляется другому: когда-то и теперь. Я бы написал: а ныне. Запишем почти полный терцет:

Полагаю, мы наконец собрали все необходимые данные для разгадки заглавия, но оговорюсь: то, что я скажу ниже, — мои домыслы. Это слово ни разу не встречается в тексте, но намеки на него содержатся в терцете. Человек, наш предок, от которого остался лишь ухмыляющийся череп. Наших общих предков можно пересчитать по пальцам: неандерталец, кроманьонец, питекантроп, синантроп — вот, пожалуй, — и все. Выбор невелик. Нас устраивает только Питекантроп. Почему Валетт выбрал столь необычное заглавие для своего сонета, остается лишь гадать. Может быть, его всегдашнее увлечение историей. Он мне как-то говорил, как был потрясен тем, что ученые по нескольким костям и черепу, обнаруженным на Яве, воссоздали нашего отдаленного Предка с признаками человека и обезьяны… Завесу над этой тайной нам не приподнять, Валетт унес ее в могилу. Кстати, вы не обратили внимание, сколь сходна наша работа с работой тех ученых — и они, и мы восстанавливаем из праха нечто целое. Однако время идет, и мой рассказ, похоже, вас утомил. Да и мне следует поразмыслить над одним неясным для меня моментом. Возобновим работу завтра. Может, у вас есть вопросы?

— Я в полном восхищении, Бурдон. И думаю о «Золотом жуке» вашего любимого автора.

— Согласен, что-то общее тут есть. Но не забывайте о невероятной простоте исходных данных у По. Впрочем, и методы у меня иные. Героя того рассказа основная трудность поджидала в начале пути. Но, определив первую букву, он тут же расставил ее по всему тексту. У нас иначе: мы начали с самых легких пассажей. А более сложные моменты, требующие умственных усилий, еще впереди. Хотя их осталось совсем мало. До завтра.

На следующий день меня встретил взъерошенный Бурдон; лицо его сияло.

— Вы раскрыли последнюю тайну? — спросил я.

— Полностью, Менар, и исключительно горд этим… Простая деталь; позже я все объясню. Сначала закончим с сонетом.

— Вы хотите сказать, что последняя тайна не относится к сонету?

— И да и нет. Косвенно. Но позвольте продолжить. Нам осталось расшифровать только одну строку второго катрена и еще три слова.

Конструкция фразы привела меня к мысли, что вторая строка начинается с глагола в третьем лице единственного числа настоящего времени по аналогии с глаголом живет. Значит: — тает. Вряд ли вы отыщете глагол, начинающийся с ю, который позволит вам заполнить все пробелы. Он начинается с м, и думаю, вы согласитесь, если я напишу мечтает. Это сразу возвращает нас к вопросу где — ты? Есть мечтающий человек, умирающий в следующей строке. Вопрос приобретает законченную форму: где человек и где мечты? Мечтать можно о ком-то или о чем-то, но предлога о здесь нет, а потому логично предположить, что мы имеем дело с конструкцией мечтает плюс инфинитив. Такая конструкция существует: мечтает /.... ..Jш.т. где третье слово — глагол слушать! Попробуйте опровергнуть меня. Вам это не удастся! Остался сущий пустяк. Конечно, есть любители слушать тишину, особенно в наш век, но в большинстве случаев слушают то, что звучит, а здесь безусловно звучат голоса.

Поскольку в сонете упоминается о дубраве, без особых раздумий следует поставить птичьи голоса. Катрен звучит так:

Неразгаданными в нашем сонете остались три формы:

и их мне с помощью логики заполнить не удалось. Поэтому я сам вставил недостающие слова. Надеюсь, я не ошибся. Это — беспечнее, вечно робкие.

Вот он, этот сонет, — сказал в заключение мой приятель Бурдон, любитель загадок, протягивая мне листок.[1]

— Не нам судить о достоинствах этого поэтического произведения. Уверен, специалист обнаружит в нем массу слабых сторон. В этом поиске нас интересовала только истина, и я рад этой небольшой работе.

— Не устаю восхищаться вашей проницательностью, — сказал я. — Буквально потрясен процессом этого воскрешения… Но вы говорили, что одна маленькая деталь потребовала от вас целой ночи работы? Тайна, имеющая косвенное отношение к тексту? Я помню о ваших словах.

— У вас хорошая память. Вот мой последний секрет. Вы помните тот странный элемент, который заинтриговал нас в начале поисков? Странный вес, отмеченный над заглавием по вертикальной оси листка? Под влиянием одного из ваших замечаний я вначале подозревал, что здесь клякса. Но отсутствие порядка раздражает ум человека, постигшего методику автора. И кроме того, клякса как раз над заглавием — слишком странное совпадение!

Эта аномалия не давала мне покоя. Любитель загадок не может быть удовлетворен, пока есть хоть малейшее сомнение. Я с невероятной тщательностью провел ряд частичных взвешиваний, но не смог прийти к окончательному заключению. Я определил внутри этого пятна симметричное чередование пустот и чернил. Ось симметрии проходила по вертикальной оси. И вдруг меня осенило!..

В этот момент, Менар, мне удалось вознестись над грубой материальностью следов в сферы абстрактного мышления; я прорвал черную поверхность символа и вырвался в сияющую безбрежность, в которой отразилась исчезнувшая душа поэта…

Как странно, Менар, что наш поиск своим духом и своей методикой определил двойственность, заложенную Валеттом в стихотворение. Чудесная и волнующая гармония искусства, которая позволила нам воссоздать его. Разве вы не волновались в процессе работы, чувствуя, как постепенно сгущается нечто внешнее, окружающее этот пепел, тонкая суть, разлитая в эфире? Для полного воскрешения, Менар, нужно было только воображение. И я проник в последнюю тайну…

Это — череп, мой друг! Классический рисунок черепа с громадными пустыми глазницами, который поэт предпослал своему произведению. Тут проявился присущий Валетту черный юмор. Быть может, он хотел посмеяться над нами…