Сказка о Емеле и волшебной щуке

1

Из князи — в грязи!

Миля знала, что так говорить нельзя. Но знала и другое: если хочется, всё можно. А ей очень, очень хотелось. И словечек неласковых от души прибавить…

Мыслимое ли дело, из двадцать первого века — в стародавние времена, из мегаполиса — в дремучую деревню, из собственной квартирки в элитном доме в двух шагах от университета — в деревенскую халупу без света, воды, центрального отопления, а главное, без интернета и мобильной связи. Была студентка института государственного управления и предпринимательства, будущий специалист по рекламе и связям с общественностью, единственная дочка владельца супермаркетов шаговой доступности "Ешь и пей", умница, красавица, баловница... а стала крестьянка крепостная!

Ну, может, и не крепостная. Как общество здешнее устроено, Миля пока не выяснила, да и не особо стремилась. У неё других хлопот по самую маковку: дров наколи, печь затопи, тесто замеси, по воду сходи.

Два раза.

И не с ведёрком пластиковым, а с деревянной бадьёй, которая сама пять кило весит, с водой — все пятнадцать. Вот поэтому и два раза. С коромыслом управляться Миля пока не выучилась, тащить же сразу два ведра, да не за дужки широкие, для удобства нежных городских белоручек придуманные, а за верёвки конопляные, вместо этих самых дужек привязанные, у неё ни сил, ни упорства не доставало.

Старуха нет бы пожалеть — клюкой стучит, требует: два ведра воды в хозяйстве надобно, два ведра вынь ей и положь!

И вот, чуть петухи в деревне прокричали, сползла Миля с лавки, волосы пятернёй пригладила, напялила рубище поверх джинсов и топика и на речку поплелась, покуда бабка вредная хай не подняла.

Избёнка её на отшибе стояла, у опушки лесной. При избёнке огородик да два сарая. Оба серы от времени, набекрень клонятся, чуть не падают. И ни одного, между прочим, колодца. Неужто выкопать некому? Был бы колодец, не пришлось бы Миле добрый километр по лесу топать да под горку спускаться-спотыкаться, а потом наверх с полным ведром пыхтеть-карабкаться.

На обратном пути километр в пять превращался, деревянное ведро чугунной тяжестью наливалось, под ноги корни да шишки лезли, верёвки врезались в ладони, стёртые в кровь при мойке полов. Бабка доски с песочком скоблить велела. И никакого сочувствия Милиным страданиям, одни насмешки: "Что за неумеху мне судьба послала! Да обидчивую в придачу. Ты не зыркай, не зыркай, неженка-лежебока! Слушай, что говорят, делай, что велят. После спасибо скажешь".

Утро в тот день золотое выдалось, улыбчивое. Иди, гляди по сторонам, на берёзки белые да черёмуху пахучую, стрекозам синим дивись, воздух пей, сочный, духовитый, да жизни радуйся. Вон и речка показалась; телом длинным, извилистым блестит, на солнце греется. С другого берега кусты да деревья в воду, как в зеркало, глядятся, собой любуются и Милю приглашают: посмотри, как мы хороши!

А только Миле красота окрестная не в счастье.

Села она на травяной бережок, на отражение своё в воде уставилась — да пригорюнилась. И как тут не пригорюниться! На пугало этакое без слёз не взглянешь: глаза тусклые, лицо унылое, косметики ноль, на голове не волосы, а сена пук. Уложить-то нечем. Парикмахерский инструмент у бабки один — гребень деревянный, такой грубый и замызганный, что трогать лишний раз неохота.

И зеркала в избе нет. Очень Миле зеркала не хватало.

А голову мыть, страшное дело, золой приходилось. Читала Миля, дома ещё, что полезна очень зола эта, но на всякие средства народные, как на чудачество, смотрела. Коли щёлок да зола так хороши, чего ради люди мыло и шампунь выдумали? Это в средневековье дремучем, или что у них тут, цивилизованному человеку деваться некуда. Ладно, хоть бабка в воду зольную травы добавляла, ароматные да целебные, отчего волосы у Мили и впрямь сделались крепкие, шелковистые, блестящие.

Жаль, росли медленно.

Из-за этого в деревню она в платочке хаживала. Чтобы местные не дразнились:

"Глянь, девка стриженная!"

"Емелька, кто тебе косу оторвал?"

Напрасно объясняла Миля и доказывала, что её Эмилией зовут: "По слогам: Э-ми-ли-я. Понятно вам?" Мама так назвала, светлая ей память. Всё равно Емелькой дразнили да потешались над Милиным возмущением. Тёмный народ.

— И что мне делать? — спросила Миля отражение своё. — Утопиться?

Отражение пошло кругами — это Милины слёзы в воду закапали.

Не хотелось ей топиться, хоть горько было и тоскливо, а хотелось поймать злодейку Маринку, намотать на руку косу... Да-да, как раз у Милиной мачехи коса имелась, сказочной Варваре-красе на зависть — золотая, длинная, чуть не до колен, и толщиной с кулак. А сама Маринка такой красавицей удалась, что глянешь и ахнешь! Вот папа Милин как ахнул, так сразу в ЗАГС. А Миле — квартиру в качестве отступного.

Сама ему подсказала: "Хочешь жениться — женись. Но я с чужой тёткой под одной крышей жить не стану".

Папа у Мили мужчина был рассудительный, дальновидный, даром что поддался чарам фифы с косой. И так понимал: восемнадцать годков, птенчику на волю пора. Положил на счёт кругленькую сумму, чтобы в случае чего дочка по миру не пошла. И зажили они душа в душу: папа с Маринкой — в доме загородном, Миля сама с собой — в городской квартире. С папой каждые выходные виделись, с мачехой молодой — изредка. Не дружили, но и не ссорились. Что ещё надо?

Жаль, всё хорошее быстро к концу приходит. По весне начались у папы с бизнесом нелады. Проверки, иски, угрозы, бандиты, силовые структуры. К лету дело так далеко зашло, что хозяин "Ешь и пей" тайком дочь и жену из города вывез да спрятал в домике лесном, про который никто не знал. И это под занавес года учебного, перед самыми экзаменами!

Телефоны у обеих лично забрал — чтобы глупостей не натворили. Для охраны приставил троих громил, из самых доверенных.

Две недели в глуши прожили. Всех развлечений — прогулки вечерние во дворике, за забором глухим, да телевизор, к которому антенна не прилагалась, зато прилагались медиаплеер и приставка игровая.

2

От толчка этого пробежала Миля вперёд десяток шагов. И остановилась в изумлении. Потом как была ночь, а стал день, были вокруг ёлки разлапистые, а стала полянка в полукруге берёз. Была Маринка за спиной, а стали три ражих парня перед носом.

Как в сказке: было у отца три сына. Тупой, ещё тупее, а младший, как водится, совсем дурак. Кстати, Иваном кличут. Но это Миля позже узнала. А в тот момент захотелось ей братьев по широкой дуге обойти. Очень уж рожи их глупыми показались да нахальными.

На одежду братьев Миля в первый миг и внимания не обратила. Между тем, одеты парни были в рубахи и порты домотканые, на ногах — лапти.

Миля вправо шаг, Тупой поперёк дороги встал, Миля — влево, Ещё Тупее путь преградил. А посерёдке Дурак торчит, скалится, самый молодой из троих и самый здоровый.

Миля пятится — братья наступают. И всё шуточками перебрасываются. Что это, мол, за девка штанатая да щипаная? Никак с неба свалилась? Или на метле прилетела? А куда метлу дела? Заколдовала, уменьшила да в штаны спрятала? А давай поищем!

Ясно стало, что пора бежать, да от таких разве убежишь? Взяли братья Милю в кольцо и ну щипать да толкать, а сами гогочут, точно жеребцы. Неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы не появилась старуха с клюкой. Вышла из-за берёзы, на детин зубом цыкнула — тех с поляны сдуло, будто ураганом. И немудрено: старуха была страшна, космата и в лохмотья ряжена. Но к Миле обратилась ласково и вроде с пониманием:

— Далеко же тебя, красавица, от мест родных занесло. Пошли, что ли?

Миля с детства усвоила, что с незнакомцами ходить никуда не следует, а тут пошла, как на верёвочке, потому что от потрясения в ступор впала. Да и куда ей, одной-одинёшеньке, в чужом краю деваться?

Привела бабка Милю в свою избушку на опушке.

— Живи, — говорит, — сколько пожелаешь. Но не за просто так. Будешь мне по хозяйству помогать. Сама видишь, стара я и немощна.

Бабка у местных за ведьму слыла. По лесам корешки и травки собирала, сушила, толкла, зелья варила, недужных да немощных пользовала. Приходили к ней за оберегами, амулетами, звали заговор наложить или порчу снять. За услуги давали молочка, яиц, мучицы, а то и мясного подкидывали.

Миле-то понятно, что бабка никакая не ведьма — травница и знахарка. И за печкой не домовой шуршит, а мыши, и среди деревьев не дух лесной прошмыгивает, а заяц... или, скажем, бурундук. Но местным научного мировоззрения в школе не привили. Ведает бабка такое, о чём другие-прочие понятия не имеют? Значит, ведьма. И точка. А Миля — ведьмина ученица.

Всем, что было у бабки, делилась она с Милей по справедливости, но гоняла в хвост и в гриву. Ни на минутку присесть не давала, приговаривала: "Учись — не ленись, в жизни пригодится". Только и удавалось передохнуть, когда старая из дома отлучалась или Милю по надобности какой посылала. Да вот хоть по воду, как сейчас. Можно на травке посидеть, о судьбе своей несчастной повздыхать.

Повздыхала — и хватит. За дело пора. Встала Миля на ноги, ведро в воду закинула и за верёвку потянула, обеими руками. Тяжёлое потому что. А нынче и вовсе неподъёмное, да ещё вертлявое! Туда-сюда ходит, упирается, будто в водоворот попало.

Поднатужилась Миля, дёрнула изо всех сил и вытянула... рыбку из пруда! То есть из речки. Сама от рывка на ногах не устояла, села на точку пятую, ведро опрокинула. Мало того, что водой облилась, так ещё рыбка из ведра к ней на колени то ли вывалилась, то ли выпрыгнула. Чешуёй блестит, плавниками шевелит, а здоровенная — как только в ведре уместилась!

Миля с визгом на ноги вскочила, откуда прыть взялась. Рыбина на траву шлёпнулась — елозит, бьётся, рот разевает. Пасть зубастая, тело в пятнышках — щука! Вдруг затихла, устремила на Милю взгляд пронзительный и просит человеческим голосом:

— Отпусти меня, красна девица! Помру без воды!

Красна девица с испугу по сторонам огляделась. Может, в кустах кто-то прячется, шутки шутит?

А щука опять:

— Мочи нет терпеть! Отпусти! Я тебе за это службу сослужу.

И рот-то открывает впопад, и глаза не по-рыбьи несчастные, и жабры судорожно вздуваются, будто из последних сил.

Собралась Миля с духом, улов свой невольный ногой поддела, руками не осмелилась, и с натугой в воду столкнула… Шлёп! Стоит и думает: было или не было?

Глядь, в трёх метрах от берега из воды голова щучья торчит:

— Спасибо тебе, девица, за доброту, за отзывчивость. Не дала мне погибнуть во цвете лет. Вот тебе обещанный подарок. Если понадобится что, скажешь: "По щучьем веленью, по моему хотенью". Всё тотчас исполнится.

На Милю от таких слов и от всего небывалого происшествия нервный смех напал. В сказку она, что ли, попала? А может, с катушек слетела?

— Не веришь? — говорит щука. — А ты проверь!

Глянула Миля на пустое ведро у ног, вспомнила Емелю сказочного и тихонько, шёпотом, так, чтоб никто случайно на подслушал да на смех не поднял:

— По щучьем веленью, по моему хотенью, пусть в ведро вода наберётся!

Ох! Подскочило ведро, как живое, в воду сигануло, на берег, полнёхонько, выпрыгнуло, и всё это скорее, чем Миля успела до трёх сосчитать.

Осмелела она:

— По щучьем веленью, по моему хотенью, ступай ведро домой само! Нет, стой! Иди домой, в кадку воду перелей, а потом со вторым ведром назад возвращайся!

И ведь сработало! Ноги у ведра не выросли, оно безо всяких ног поднялось и вразвалку на горку полезло, да споро так, что не угнаться.

Вода в ведре колышется, над краями всплёскивает, но наружу не выливается.

Миля стоит, вслед ведру глядит с открытым ртом.

А щука из воды смеётся:

— Ну что, поверила? Теперь слушай. Чар этих хватит на три дня. На четвёртый поутру придёшь, по имени меня кликнешь: "Ярилка, покажись!" Скажешь: "Яви милость, продли чудо!" — и пользуйся ещё три дня.

— Так тебя Ярилкой зовут? — хихикнула Миля. — Чуднóе имя!

— Уж не чуднее твоего. Хоть Емелька, хоть Эмилия, всё не как у людей!

3

Сказано — сделано.

Выбрала Миля кадушку размера подходящего, велела в речку нырнуть, — чтобы Ярилка под водой внутрь забрался, — потом обратно вынырнуть, до дому старушечьего дойти и на телегу водрузиться. А телега уж под парами: свежей соломой выстлана, поверх соломы перинка да подушки для удобства и мягкости, снедь всякая с собой в дорогу.

Бабка вышла Милю проводить, удачи пожелала и напутствие дала:

— Чудеса чудесами, а сильно не хорохорься, по сторонам поглядывай. При дворе царском народец ушлый, хитрый да не шибко совестливый. Как бы кто на удачу твою не позарился.

Добрая она оказалась, бабка-то, и понятливая. Стало Миле жалко её одну, без помощи, оставлять, но старуха отмахнулась:

— До тебя жила и после проживу. А тебе, молодой, в глуши хорониться ни к чему. Езжай с миром!

Миля и поехала. Через всю деревню с ветерком просвистела — народу на диво. А как за околицу выбралась, ход замедлить пришлось: стоят поперёк дороги братья Тупые, дубинками поигрывают да переглядываются.

Точно, говорят, ведьма. Ведьмой уродилась, к ведьме прибилась, у ведьмы училась, ведьмой к нам воротилась.

Иван-дурак спрашивает:

— А чего это у неё за бочка?

Ещё Тупее отвечает:

— Так она, верно, бабку зарезала и в бочке засолила!

Следом и старший брат, Тупой, голос подаёт — приказ младшим:

— Тащи ведьму с телеги. Сейчас поквитаемся!

Миля быстренько отвернулась, рот рукой прикрыла и начала: "По щучьему веленью..." Пока договорила, её уже за ноги схватили да в пыль дорожную сволокли.

До большего, по счастью, дело не дошло. Выскочили из кустов розги, не меньше дюжины, и давай братьев со всех сторон охаживать. Тупые сперва отмахивались да отбивались, а потом не выдержали и с криками пустились наутёк.

Миля тоже задерживаться не стала. Права бабка — чудеса чудесами, а бережёного щук бережёт. Но не утерпела — в бочку заглянула, посетовала:

— Больно длинное у тебя заклинание! Пока выговоришь, пришибут. Нельзя ли как-нибудь покороче силу твою призывать?

— Ну, знаешь, подруга, — обиделся Ярилка. — Тебе и так всё даром даётся, а ты ещё кочевряжишься. Нельзя покороче. Слова волшебные не мной придуманы, а колдуном Черномором в уста мне вложены. Он когда-то землями нашими правил, много всякого волшебства натворил — до сих пор расхлёбываем. А тебе одно могу посоветовать: тренируй быстроту речи. Скороговорки знаешь? Карл у Клары украл кораллы. Тимошка Трошке крошит в окрошку крошки. На дуб не дуй губ, не дуй губ на дуб. Корабли лавировали, лавировали да не вылавировали...

Миля даже спрашивать не стала, откуда он таких скороговорок набрался. Главное, прав щук. Три дня назад она спины не разгибала, а сейчас знай себе на перинке полёживает, по сторонам поглядывает. Скоро, наверное, дома будет. Надо и самой немного потрудиться.

Начала Миля скороговорки твердить. День твердит, другой твердит. Ярилке надоело её слушать. Он и спрашивает:

— А зачем тебе в свой мир возвращаться? Чары-то мои с собой не заберёшь. Там, у вас, магия не действует. А останешься здесь, заживёшь припеваючи, не хуже царей да королей. Глядишь, и сама королевишной сделаешься. Хочешь замуж за принца? Можно устроить. Вон царевич здешний неженатым ходит.

— Да ну тебя с твоими принцами-царевичами! Мне домой надо. Папу спасать. Женился он на змеюке одной... Маринкой звать. Это она меня в ваш мир спровадила. И провалиться мне сквозь землю, если папины неприятности с бизнесом не её рук дело!

— Маринкой, значит? — посерьёзнел щук. — Ну, это дело другое. У нас, знаешь ли, тоже история вышла...

Досказать он не успел. По обочинам крестьянские избы выросли, дорога превратилась в деревенскую улицу. Из домов посыпал народ — на самоходную телегу подивиться. И на Милю заодно.

Сидит она важная, не в дерюге уже — в красной запоне да вышитой рубашке тонкого льна, с накладной косой до пояса. Люди охают, ахают, хохочут, пальцем показывают. Но к такой реакции Миля привыкла — улыбается, рукой машет. Будто кинодива на красной дорожке.

— Вот ты, Ярилка, говоришь, у вас тут шапки-невидимки, ковры-самолёты. А где они? Народ-то ваш, похоже, чудеса только во сне видит, и то по праздникам.

Щук, само собой, молчит, прилюдно из бочки не высовывается. Да была деревенька невелика. Скоро дома последние за спиной остались, впереди — пажити да луга.

Глядь, навстречу всадник мчится: кафтан синий узорами шит, а лицо в крови, конь храпит, весь в мыле... Милина телега умной оказалась, сдала к обочине, чтобы лихача пропустить. И слова волшебные не понадобились.

А ездок в стременах привстал и орёт:

— Украли! Царскую невесту украли!

Ярилка из бочки высунулся:

— Вели-ка назад повернуть.

Миле и самой любопытно стало.

Въехал всадник в деревню и с седла не то соскочил, не то свалился. Скакун его стоит, морда в пене, дышит с шумом, еле жив. Народ вокруг бурлит: что? как? почему? Девки всаднику напиться поднесли, парни коня увели остудить да искупать. А между тем, из разговоров кое-что выяснилось…

Вчера под вечер приехала в деревню дочка боярина Воибуды — с девками, мамками, няньками да гридинами-охранниками, переночевала, а поутру дальше отправилась. Звать ту боярышню Жиронежкой. Ездила она на заповедное Чудо-озеро, в волшебной воде искупаться, красоты и здоровья набраться, а оттуда — назад, в стольный град, на царские смотрины. Только и без смотрин ясно, что быть Жиронежке царицей. Боярин Воибуда ближе всех к трону стоит. Дочку свою на него и посадит.

Тут и всадник отдышался.

— Налетела, — говорит, — ватага разбойная. Нас с ребятами смяли, растоптали, только я и вырвался. А Жиронежку свет Воибудовну с девками да бабами, нарядами дорогими да ларцами драгоценными в полон взяли и к топи Чёрной повезли. Будет, говорят, она невестой, да только не царю, а Чуде-Юде Окаянному, владыке болотному, князю подземному. Выручай, народ! Коль утащат боярышню в топь, не достанешь ни силой, ни колдовством!

4

Добралась телега до места, где на боярышню напали. Стоят четыре возка, разворочены и брошены, упряжь оборвана, лошадей не видно, зато у дороги лежат-стонут гридины боярские в кафтанах узорчатых. Красавцы, как на подбор, не хуже всадника того сероглазого.

Миля на них время тратить не стала. Живы, и ладно. А как отъехали, сказала Ярилке:

— Странно. Разбойники повозки бросили, а лошадей с собой увели?

— Лошади сами разбежались, от ужаса. Пугает их сила болотная. Потому ватага и с гридинами легко управилась — кони седоков поскидывали, спасибо, не затоптали. А ну, держись!

В следующий миг свернуло Милино средство передвижения с дороги наезженной и понеслось по лугу, подпрыгивая на всяких неровностях. Дальше — хуже. На полном ходу вломилась телега в кустарник. Миля сжалась в комок, голову руками прикрыла — ветки со всех стороны так и хлещут. Одна, острая, по плечу чиркнула, рукав пропорола, царапину глубокую оставила. А телега знай себе мчится по редколесью, как дикий мустанг, того и гляди на дерево наскочит.

Миля в край телеги вцепилась, то откроет глаза, то снова зажмурится. Слышит, как за спиной бочка гремит, о борта бьётся — ой, сейчас выпадет! Или Милю ударит да зашибёт, кости переломает.

— Может, остановимся?

— Вперёд! — кричит щук. — Топь уж близко! Упустим, всё пропало!

То ли удача была на их стороне, то ли встроен в щучью магию алгоритм безопасности, но перелесок они проскочили невредимыми.

Вылетели на открытое пространство — трава густая, зелёная, сочная... под колёсами так и зачавкала. Из травы кочки выпирают, на кочках бусинки тёмно-красные блестят. Никак клюква? Дальше — стена камышей, шуршит, колышется, будто к себе зовёт.

— Вот теперь — стой, — скомандовал щук. — А лучше сдай чуток назад, на сухое.

Но и без того ясно было, что пора остановиться.

Шагах в ста, на полпути к камышам, сгрудились разбойники с добычей своей. По счастью, не сорок человек, а всего с дюжину. Сероглазый гридин то ли приврал со стыда — как это воины оружные с горсткой татей не управились! — то ли ему от испуга померещилось.

И немудрено испугаться. Это ж только говорится "сорок человек", а на самом деле никакие они не человеки. Орки, может быть, или гоблины...

— У-у, черти болотные, — подсказал щук.

Каждый — гора мышц баскетбольного роста, кулачищи с тыкву, рожи такие, что братья Тупые против них королями красоты покажутся. Одеты в тряпьё да рваньё, с ног до головы чумазые, гнилью воняют — издали слышно. Глядят на Милю, посмеиваются, а дубины при них с хорошее бревно толщиной.

Так пусть этими дубинами друг друга и охаживают, решила Миля.

Схватились чертяки за оружие своё, парой ударов обменялись. Только головы у них, верно, чугунные — ни один не пошатнулся, чувств не лишился. Потом и вовсе бросили разбойники друг друга колошматить и на Милю всей оравой двинулись. А пленницы за спинами у них остались. Стоят кучкой, узлы и короба к себе прижимают, лица белее муки.

— Плохо дело, — сказал щук. — Сильны чары болотные. Поворачивай-ка, Эмилюшка, оглобли. Не прощу я себе, если с тобой дурное случится.

У Мили и самой душа в пятки скатилась, но не сдаваться же вот так сразу.

— По щучьему веленью, по моему хотенью, пусть разбойники в болоте увязнут!

Просел моховый очёс под ножищами у злодеев, и все они, как один, провалились по колено в жижу мутную. Жаль, ненадолго. Узнало болото своих, разжало тиски трясинные. Вмиг разбойники из провалов выбрались — только злее стали.

Крикнула Миля:

— По щучьему веленью, по моему хотенью, пусть они щекочут друг друга до упаду!

И понёсся над болотом нечеловеческий смех... Да ладно бы смех — то конское ржание, то гусиное гоготание, то совиное уханье, то поросячье повизгивание. От какофонии этакой у Мили коленки задрожали. Но куда страшнее стало, когда веселье кончилось.

Отсмеялись разбойники, перестали друг другу бока теребить и зарычали от ярости лютой — до того на Милю разобиделись. Уж не власть Чуды-Юды их вперёд гнала, а охота за унижение поквитаться.

Что делать? Призвала Миля на подмогу всех окрестных пчёл и ос.

Налетел на болото несметный рой. Кричат черти-душегубы, скачут, мечутся, руками машут, дубинами молотят. Одному по носу попало, другому по уху, третьему промеж глаз. Любо-дорого посмотреть.

Разбегаться лиходеям пчёлы не давали, гнали их к камышам, вглубь болота. Споро так гнали, весело. Миля уж вздохнула с облегчением — всё, за нами победа.

Вдруг поднялся ветер, сеть жужжащую с разбойников сорвал и унёс в лес-чащобу.

Пособил болотный царь слугам своим. А они вконец озверели, с воем и рыком в атаку попёрли. И не шагом — бегом да вприпрыжку.

Ярилка из бочонки кричит:

— Труби отход! И Жиронежку не спасёшь, и сама пропадёшь ни за что!

Вроде и прав он. Но припомнилось Миле, как её саму таким же вихрем с берега реки к бабкиному дому перекинуло. Вдруг и с чертями болотными трюк сработает?

А они уже в двадцати шагах. Пучат зенки кровавые, скалят зубы острые, дубинами в когтистых лапах грозят. Сейчас налетят, насмерть забьют, разорвут, растерзают, загрызут…

Встала Миля на телеге в полный рост — пан или пропал! — и выпалила скороговоркой:

— По щучьему веленью, по моему хотенью, пусть черти болотные сейчас же очутятся посреди океана на необитаемом острове!

И спустился с неба смерч, и пал на разбойные головы, и втянул злодеев в воронку ревущую, и унёсся с ними в вышину, и пропал из виду. И ничего болотный властелин с этим поделать не смог!

А пленницы так и стоят — ни живы, ни мертвы, глазами хлопают, жмутся друг к дружке, и не разберёшь, которая из них боярышня.

5

Выкатилась телега на дорогу. А там — народ! Гридины боярские, крестьяне из деревни с вилами да батогами, а впереди всех всадник давешний.

Помог он Жиронежке с телеги сойти и в ноги ей бухнулся:

— Виноваты мы, государыня, не уберегли!

— Виноваты, да ещё как! — согласилась Жиронежка. — Вот скажу батюшке, он велит тебя выпороть, как холопа!

Поднял сероглазый на неё преданный взгляд:

— Пускай велит! Главное, ты жива и невредима!

Эге, да парень, похоже, влюблён.

— Как же, невредима, — возмутилась боярышня. — Мне эта щука чуть палец не оттяпала!

Миля Ярилке шепнула:

— А поедем-ка мы отсюда.

И совсем уже собралась слова волшебные произнести, как вдруг щук спросил — ни к селу, ни к городу:

— Так что, замуж за царевича не надумала?

Взяла Милю досада.

— Не нужен мне никакой царе... — начала она.

И не закончила.

Видит, на дороге пыль клубится, и что-то мчится с топотом в этих клубах, что-то приближается. Никак разбойники болотные нашли способ из-за моря воротиться?

Гридины вперёд выдвинулись, секиры на изготовку взяли. Крестьяне заволновались. А Жиронежку прислужницы под руки подхватили да в лес потянули — чтоб глаза не мозолила.

Между тем, стало видно: не разбойники это. Конница скачет, богатая, нарядная, с копьями да пиками, со значками да хоругвями. Против них гридины боярские что пехота против гусаров. А впереди всех — молодец на белом жеребце: алый кафтан золотом шит, шапка с собольей опушкой на сторону заломлена, чуб кудрявый ветерок треплет. В седле сидит орлом, на лицо вылитый Крис Пайн времён "Поцелуя наудачу", притом блондин натуральный.

Подлетел, осадил коня, спрыгнул наземь — озирается. Из-за пазухи у него бурундучок вылез, на плечо перебрался и тоже головкой по сторонам вертит.

Гридины секиры опустили, кланяться принялись.

Тут и остальные конники подъехали, двое — вперёд прочих. Один тощий, на низенькой лошадёнке, больше на пони похожей. Другой крупный, дородный, с бородой до пупа и в шубе меховой нараспашку, а под шубой всё блестит и сверкает.

— Где, — гаркнул толстяк зычным басом, — дочь моя Жиронежка? Где невеста царская?

— Смотри-ка, — щук их ведра шепчет, — он о дочери тревожится, или о том, что без неё царским тестем не станет?

А тощий подхватил:

— Где боярышня? Отвечайте, люди добрые! Не тушуйтесь, царевич за вести, хоть добрые, хоть дурные, золотом платит!

Крестьяне оживились, но воспользоваться царской щедростью никто не успел. Выскочил с докладом сероглазый гридин. Изложил всё, как есть, не приврал ни в чём, кроме числа разбойников, Милины заслуги себе не присвоил, а напротив, всячески подчеркнул и превознёс.

Царевич выслушал, шапку с головы сдёрнул и Миле в пояс поклонился. Народ так и ахнул. А царевич выпрямился, и Милю в жар бросило. Это ж надо, лицом к лицу с двойником Криса Пайна стоять!

— Ты в глаза, в глаза ему посмотри! — шепчет Ярилка.

Разволновался, аж нос из ведра высунул.

Миля послушалась — и пропала. Не стало для неё ни крестьян, ни дороги пыльной, ни воинов, ни бояр, ни Жиронежки, которая со свитой своей из лесу явилась и о чём-то крик подняла. Весь мир сгинул, и замерло время, и для Мили с царевичем настала вечность, залитая тёплым светом, в котором летели и кружились лепестки роз и звучал, пронзительный и нежный, вальс цветов…

Но это для Мили — вечность. На самом-то деле всего три секунды прошло. А на четвёртой сказка кончилась.

Нет, они с царевичем, может, и целый день бы так простояли, да придворные не дали — расшумелись, раскудахтались.

— Гляди, — дивятся, — и правда щука говорящая! Не обманула Жиронежка! А ну тащи её!

Подскочил гридин царский в малиновом кафтане, рукава засучил и в бочку полез. Но Ярилку так просто не возьмёшь. Цапнул он наглеца за руку, и не деликатно, за пальчик, как боярышню, а поперёк ладони, да со всей щучьей силушки. Гридин руку пораненную отдёрнул, забранился, а Ярилка подскочил, извернулся и — хвостом ему по носу. Народ кругом так и покатился со смеху.

Разозлился гридин:

— Ну, я тебя!..

Схватился за бочонок — сверзит с телеги, и прощай Ярилка!

Открыла Миля рот, хотела чего-нибудь этакого пожелать, но царевич раньше успел. Развернулся да как даст воину своему в глаз — бедняга аж навзничь опрокинулся. А тут и у Мили желание подходящее выдумалось:

— По щучьему веленью, по моему хотенью, пусть все забудут о щуке, будто её не видели и о ней не слышали!

В тот же миг всё чудесным образом переменилось. Царевич воину своему руку подал, на ноги встать помог, а тот во фрунт вытянулся, не поймёт, отчего у него глаз распух и в голове звон. И бояре, и стража, и крестьяне, и Жиронежка зловредная вокруг Мили с царевичем столпились, а на бочку и не глядят.

Царевич рукой махнул, тощего своего глашатая подозвал и на Милю кивает, улыбается.

Подбоченился глашатай, бородёнку задрал:

— Слушайте волю царскую! За то, что одним махом сорок разбойников побивахом, отсыпать богатырь-девице ушат серебра! И в стольный град пригласить на смотрины, пусть среди других невест себя покажет! Ибо доблесть и сила её достойны венца царского!

Хотела Миля от чести сомнительной отказаться, да слышит, Ярилка в стенку бочки хвостом стучит, шепчет: "Соглашайся!" И то правда. Скажешь "нет", разобидятся бояре гордые, да и от царевича бес знает, чего ждать. Тут у них, небось, патриархат, домострой и махровый феодализм.

Но решила дело Жиронежка. Встала — руки в боки: