Символ Веры

Глава 1

Город был прекрасен. Он возник на пустынном побережье, менее чем за два десятилетия, как цветок из арабской сказки. Сверкающий огнями мегаполис, бриллиант делового мира.

Поначалу здесь не было ничего, кроме бедности, грязи, пустошей, да убогих лачуг. И, еще хлама, который оказался настолько стар и бесполезен, что не заинтересовал даже немыслимо нищих и потому крайне изобретательных обитателей окрестностей. Еще хватало пиратов — не технологичных флибустьеров, действующих по наводке страховых компаний и взаимных конкурентов, а самого гнусного отребья. Настоящих отбросов, готовых убивать даже за пригоршню обесцененных послевоенных денег — не говоря о более существенных ценностях.

Затем пришли хищники покрупнее, которые сочли, что именно это место подходит им больше всего, потому что открывает прямой выход к одной из двух ключевых точек морской торговли — на великий перекресток тихоокеанского региона и Азии. Нищих аборигенов и мусора стало меньше, зато прибавилось оружия, современных быстроходных кораблей и отпетых головорезов всех цветов кожи.

Но за крупной рыбой всегда приходят акулы. И сильные мира сего ступили на землю, где не осталось ни закона, ни порядка, а были только деньги и возможности. Вольницу самоорганизованных негоциантов и пиратов — тех, кто не понял перспектив нового порядка — зачистили в ноль всего лишь за несколько месяцев. Там, где недавно теснились ряды лачуг и кособоких ангаров из картона и рифленого железа, поднялись к небу первые здания нового, сияющего индустриального мира.

Как зубы дракона из легенды о Медее и Ясоне.

У новорожденного града имелось официальное название — Дашур, но для местных это был просто Город. А для многочисленных обличителей — адские врата, Содом и нечестивый Вавилон. Территория, где не действовали правила национальных государств, не имели власти президенты, короли и их цепные «народные» представительства. Мекка свободного бизнеса, в которой каждый может вырвать у жизни все. Или отдать более удачливому сопернику — опять же — все.

В Городе, ставшем одним из ключевых звеньев мировой торговли, покупались и продавались услуги и судьбы — оптом и в розницу. Здесь можно было найти все — ценные бумаги, любые активы, товар живой и мертвый, вышколенных гувернеров в ливреях под восемнадцатый век, элитных проституток с экзотическими навыками, ассасинов, наемников на любой карман. Даже то, что, как считается, нельзя купить за деньги — любовь до гроба и бескорыстную дружбу.

Главное — знать, где искать и сколько заплатить.

День клонился к закату, но солнце, казалось, и не собиралось на покой. Чернокожий мужчина, стоящий у окна на тридцатом этаже одного из небоскребов, взирал на Город через огромное — во всю стену — окно. Обманчиво тонкое стекло идеальной прозрачности на деле могло бы выдержать попадание из противотанкового ружья. На кофейного цвета лице не отражалось даже тени эмоций. Бесстрастный взгляд скользил по зеркальной чешуе окон в зданиях напротив.

Совет градоуправления, который сформировали основатели Дашура, изначально подошел к вопросу крайне организованно. Город застраивался не по прихоти арендаторов и пайщиков, а согласно строгому плану, в едином стиле, по проектам лучших архитекторов восточного побережья США (никто лучше американцев не умел строить небоскребы, даже парижские проектировщики сдавались перед искусством янки). Широкие улицы перекрещивались под прямыми углами, давая простор и пешеходам, и автомобилям. Многоэтажные постройки чередовались с прямоугольниками крошечных парков и просто «зеленых зон» отдыха. Говорили, что по степени озеленения Дашур соперничает даже с Балтимором, который считался эталоном для всех крупных городов первого мира. Общественного транспорта как такового не существовало, однако вдоль центральных проспектов уже возводились первые мачты, на которых со временем суждено было подняться линиям воздушных — по немецкому образцу — трамваев.

Заходящее солнце сверкало невероятно яркими бликами в полированных стеклах, но с отраженным солнечным светом эффектно соперничал блеск морской воды вдоль береговой линии. Впрочем, океана как такового почти не было видно. Дашур с самого начала развивался как транспортный терминал, буквально отталкиваясь от разветвленной системы причалов и складов. Пирсы уходили все дальше, новое поколение высотных зданий проектировалось уже на свайных фундаментах, заглубленных в морское дно. А вода сверкала и переливалась только при взгляде издалека. Приблизившись, наблюдатель узрел бы густую, студнеобразную жижу, в которой вполне можно было растворять трупы.

По слухам, «береговые бароны» — объединения пирсовладельцев, так и поступали. Впрочем, эти люди со времен закладки Города пользовались славой неисправимо сумасшедших. И немудрено — самые быстрые, большие и опасные «черные» деньги крутились в основном именно на границе суши и моря, поэтому там человек мог показать слабину только единожды, в первый и последний раз.

Негр у окна демонстративно взглянул на часы и поборол инстинктивное желание одернуть пиджак. Он и так знал, что костюм сидит идеально. Их было заказано два — близнецы консервативного серого цвета. Под белоснежную рубашку и темно-синий галстук «рыхлой» фактуры, оттеняющей приятную и естественную гладкость ткани пиджака.

Один костюм чернокожий надел сегодня, в другом прожил две предшествующие недели. Именно прожил — хозяин даже спал в объятиях мягкой шотландской шерсти (фланель и синтетика — это не для серьезных людей). Все для того, чтобы сжиться с новой одеждой, ощутить ее как вторую кожу, с абсолютной естественностью. Он пришел в чужой мир, чтобы общаться с людьми иного круга, и должен был стать для них своим. Не казаться, а именно стать.

Испытание дало результат, теперь он чувствовал себя так же удобно и естественно, как в привычном камуфляже со старой брезентовой разгрузкой. Легкость и новая привычка естественным образом отражались на мелкой моторике, создавали надлежащий вид преуспевающего и достойного господина. А запонки белого золота в случае непредвиденных сложностей легко превратить в деньги…

Однако ожидание затягивается.

Черный человек в сером костюме оторвался от созерцания Дашура и со скучающим видом окинул взором помещение. Гостя с самого начала удивило, почему встреча должна была пройти именно здесь, а не в стандартном переговорном кабинете. Этот зал более подходил для отдыха высокопоставленных персон — или переговоров неформального образца, из тех, что ведут меж собой главы региональных представительств. Изящная компиляция европейского и японского стиля настраивала на благодушный лад. Обилие прямых линий, углов и плоскостей не резало глаз, как это обычно бывает в скверно продуманных интерьерах. Очень низкие диваны, рабочие столы в виде «домиков», наподобие тех, что складывают из игральных карт. Несколько прямоугольных колонн делили зал на своего рода «рекреации», одну из которых украшал огромный куст в большом горшке.

«Вазе» — поправил себя визитер. Не горшке, а лакированной вазе, высотой почти по пояс.

Наверное, в вазе «росла» сакура. По крайней мере, белые и нежно-розовые цветки походили на японскую вишню. Только очень внимательный взгляд мог бы заметить, что куст был искуснейшей подделкой, соединением изящного декора и тончайшей механики. Точнее — произведением искусства, потому что при таком уровне работы природный оригинал блекнет в сравнении с творением рук человеческих. Подчиняясь работе сложнейшего механизма, сакура находилась в постоянном движении — шевелились ветки, дрожали лепестки, выступали капли влаги, имитирующие росу. Негр попробовал представить, сколько могла стоить подобная игрушка, но так и не придумал. На таком уровне слово «дорого» совершенно определенно теряло смысл. Механическая сакура воплощала деньги и власть, которые уже нельзя просто представить, их можно было только выразить математической абстракцией.

А еще в этом зале не имелось ни одного телефона, слуховой трубы, пневмотрубки, автотелеграфа, телекса и любого иного предмета связи. Даже разъемы для подключения портативного текстовика — и те отсутствовали или очень хорошо маскировались. Это было непривычно…

— Приветствую, господин Торрес.

С этими словами в помещение ступил высокий белый мужчина классического европейского типа.

Новоприбывший наверняка давно и во всех подробностях изучил визитера. Тот же имел буквально несколько мгновений для того, чтобы оценить статус и возможный ранг собеседника. Антуан де Торрес по прозвищу Капитан в очередной раз возблагодарил всевышнего за то, что прежде чем начать свою одиссею, хорошо подготовился. В частности, взял несколько крайне дорогостоящих, но информативных консультаций у известного портного.

Знай место новой охоты.

Корпоративный обычай был крайне жёсток и не допускал послаблений, независимо от континента, страны и фирмы. Форма одежды, стиль, цвет, прическа, допустимые аксессуары — все подчинялось четко прописанным регламентам и ранжирам. Новоприбывший не носил ни цветов какого-либо консорциума, ни даже кокарды на галстуке или кармане пиджака — никакой видимой символики. Значит, не рядовой сотрудник и даже не менеджер. Нет галстука, тонкий белоснежный свитер, белая сорочка и черный двубортный пиджак с вырезом под самое горло. Верхнее облачение сильно приталено, чтобы показать атлетическую фигуру. Это признак принадлежности к сословию, которому с детства доступны лучшее питание, медицина и элитарный спорт. Образ эффектно завершали очки в роговой оправе, небрежно вложенные в нагрудный карман вместо обязательного платка.

Итак, Торреса почтила вниманием весьма и весьма значимая персона. Это обнадеживало — руководители не отказывают, для того есть мелкие клерки, секретари или простое уведомление по почте. С другой стороны — не хвали день до заката.

— Прошу, — обладатель очков радушно указал на стол-контору, солидное сооружение из стекла и никелированных боксов. В зале вообще не было ничего деревянного, только ультрамодные новинки металлургии и химической промышленности. Надо полагать — легкий (или наоборот, очень прямой, это как помотреть) намек на истоки благосостояния.

Торрес не заставил себя ждать и сел на обманчиво-легкий, словно сотканный из стальной паутины стул. Предмет мебели повторял очертаниями классическую форму какого-то рококо, однако сделан был из тонкой блестящей проволоки, заключенной в идеально прозрачную пластмассу. Это придавало классике вид лютого футуризма.

— С кем имею честь общаться? — осведомился Антуан с тщательно дозированной вежливостью.

— Зовите меня Марк, просто Марк, — немедленно отозвался белый. Он улыбался, и даже сдержанная улыбка выдавала в нем человека, давно избавленного от необходимости ежедневно держать многочасовой вымученный оскал, предписанный уставом фирмы.

Главное — не обмануться приятной иллюзией, напомнил себе Торрес. Неважно, как доброжелательный атлет занял свое место в жизни — по рождению или все же выгрыз с боем. В любом случае он будет поопаснее китайских бандитов… Антуан хотел было спросить о статусе «хозяина» зала, но решил, что не стоит. Постороннему здесь все равно неоткуда взяться.

— Прекрасная погода, — консультант зашел издалека, старым как мир и таким же безотказным приемом.

— Погода всегда прекрасна для тех, кто может позволить себе жить по достойным стандартам, — ответил негр, и Марк качнул головой, отдавая дань откровенной, однако не прямолинейно-грубой лести собеседника.

— Итак, Марк… — Торрес сделал многозначительную паузу, предоставляя собеседнику возможность принять подачу.

— Итак, господин Торрес…

Марк сделал небрежное движение правой рукой, откидывая крышку никелированного бокса, достал тонкую стопку листов, покрытых россыпью черных жучков-букв. Антуан узнал собственную докладную записку, которую печатал два дня кряду — его пальцам были привычнее нож и винтовка, чем тонкий механизм электромашинки. Впрочем, хочешь подняться выше — осваивай новые трюки…

— Не стану скрывать, — ваше предложение весьма заинтересовало… нашу скромную организацию, — голос Марка тек, как вода в ручье. Мягкий, но не слащавый баритон с тщательно выстроенными интонациями. «В поле» такой голос заставил бы Торреса положить руку на пистолет. Здесь же пришлось состроить еще более внимательную физиономию.

Марк аккуратно, но быстро перелистал стопку, белая морда успевала одновременно и доброжелательно улыбаться Торресу, и просматривать расчеты. Это тоже, наверняка, была тщательно просчитанная игра — иллюзия озабоченности благополучным исходом переговоров.

— В целом мы склонны одобрить вашу идею и выделить необходимые для ее реализации ресурсы, но… — продолжал Марк.

На лице Торреса не дрогнул ни один мускул, однако внутри все сжалось. Пауза, повисшая посреди оборванной фразы, была очень красноречивой. Последний раз он слышал подобную в минувшем году, когда контрабандисты с юга в последний момент подняли цену на товар вдвое. Тогда Антуан их всех убил. Не из злобы или желания все забрать даром — просто у него не было больше денег. А неплатежеспособный покупатель никому не нужен, и сам Аллах улыбается, когда неудачник покидает землю.

Здесь такой фокус вряд ли пройдет.

Торрес вежливо приподнял бровь, как бы приглашая Марка завершить мысль.

— Но есть некоторое препятствие, — произнес собеседник с искренней и неподдельной печалью.

— Внимательно слушаю, — так же искренне отозвался Антуан, демонстрируя готовность всемерно способствовать сокрушению преград.

— Цена вопроса, — печально и как-то очень простецки сообщил Марк. — Она определенно завышена.

Такой поворот Торрес ждал и был к нему готов.

— Общая смета предприятия просчитана до последнего франка, — сдержанно отозвался он.

— Вот именно! — сразу подхватил Марк. — Общая сумма в целом приемлема, хотя и завышена примерно на пятнадцать процентов. Но вот структура запланированных расходов…

— Сумма точна и взята по самому низшему краю, — коротко и жестко парировал Антуан.

— Статистика показывает, что военные действия означенных масштабов и интенсивности стоят…

— Дешевле? — сардонически осведомился Торрес.

— Экономнее.

— В этом вопросе я считаю себя более сведущим, нежели неизвестные мне статистики, — по-прежнему крайне вежливо, но решительно сказал Антуан. — Школа Иностранного Легиона Второй Империи тому порукой.

— Статистика — мать экономики, — не менее непреклонно отозвался Марк. — И если общая сумма дискуссионна, то структура подлежит радикальному пересмотру.

— Что вы имеете в виду? — коротко спросил Антуан.

— Личный состав, вооружение, боеприпасы, коррупционные мероприятия… для этого не нужен расчетный золотой эквивалент. И тем более — деривативы русских энергетических компаний.

Марк отложил заметки и посмотрел прямо в глаза Антуану. Обычно корпоративные крысы не выдерживали взгляда ветерана Легиона, но белый определенно был не робкого десятка.

— Скажу откровенно и прямо. Мы видим в предложенной смете не только готовность к исполнению заявленных целей и обязательств, — жестко проговорил Марк. — Но и стремление пополнить личный счет. Это неприемлемо.

Торрес глубоко задумался, перебирая в уме возможные варианты ответа. Такую претензию он тоже учитывал и готов был ответить, выбрав из трех вариантов, сообразно моменту. И все же… Чутье опытного, обстрелянного легионера подсказало на ухо четвертую возможность. Невероятно рискованную, но…

Торрес провел пальцами по гладко выбритому подбородку, затем пригладил тонкую ниточку усов. Еще раз быстро перебрал в уме возможные альтернативы, вдохнул поглубже и сделал крупнейшую ставку в своей жизни.

— Я хочу говорить с тем, кто принимает решения, — потребовал чернокожий легионер.

— Простите, вы будете вести переговоры со мной, — непреклонно и как будто с некоторой скукой отозвался Марк, глядя в сторону, словно Торрес разочаровал его лучшие ожидания.

— Ты — говорящая марионетка, — сказал Антуан. — Теперь я хочу говорить с кукловодом.

Теперь уже Марк погрузился в раздумья. Он смотрел куда-то сквозь Торреса, постукивая тонким обручальным кольцом по стеклу стола. Едва заметный звук отдавался в шумоизолированном зале звонкими щелчками. Белый как будто ждал сигнала, разом утратив интерес и к разговору, и к собеседнику. И, похоже, неожиданно получил указание каким-то неведомым образом. По крайней мере Торрес не заметил ничего, что можно было бы истолковать, как знак. Все осталось как прежде, однако Марк выдохнул, склонил голову и молча, не вставая, указал на неприметную панель, что открылась в стене по правую руку от Антуана.

«Лифт» — понял Торрес. Не прощаясь, не оглядываясь, он встал и прошел к лифтовой шахте.

Обычно в таких лифтовых кабинах находился специальный слуга, который нажимал соответствующие рычажки, однако здесь слуги не оказалось. Только стены, обтянутые темно-красным шелком, красный же кожаный диван-пуфик и медный штурвальчик, с помощью которого управлялась кабина. Остроносый указатель уже был выставлен на самый верхний этаж, оставалось только нажать большую кнопку. Кабина поднималась неспешно и достаточно долго. Хватило для того, чтобы Торрес немного подумал над изменившимися условиями переговоров. Впрочем, ничего революционного он не надумал — слишком мало информации, слишком много вариантов развития событий. Ограничился тем, что поправил узел галстука и одернул рукава, чтобы золотые запонки были видны, однако не привлекали чрезмерное внимание назойливой демонстрацией.

Толчок, негромкий скрип подъемного механизма. Лифт остановился. Без особого усилия Торрес открыл дверцу и шагнул наружу. Двух шагов ему хватило, чтобы увидеть и понять — куда попал наемник. И на следующих двух Антуан едва заметно сбился, приспосабливаясь к новым условиям, осмысливая происходящее. На пятом шаге он снова был собран и сдержан, являя миру вид преуспевающего и знающего себе цену человека войны. Еще не варлорда, но уже кригсмейстера.

А увидел Торрес человека в здоровенном кабинете, более похожем на бальную залу. Огромное помещение, выдержанное в темно-красных и коричневых тонах, с очень узкими, но при этом высокими — метров десять высотой — окнами. Через них открывался мрачный и одновременно величественный вид на Дашур. Чтобы приблизиться к хозяину кабинета, здания, примерно четверти города и немалой части мира, требовалось пройти около пятнадцати метров по паркету, лишенному лака, но отполированному до зеркального блеска и звонко отзывающемуся на самое легкое прикосновение.

Одинокий человек стоял у самого окна, заложив руки за спину, не отрываясь от городского пейзажа. Казалось, он полностью поглощен созерцанием другого дома, расположенного на противоположной стороне широкого проспекта. То был один из административных центров, специализирующийся главным образом на банковских операциях. Построенный совсем недавно и поэтому значительно менее консервативный по стилю, нежели типичная деловая архитектура минувшего века. В надвигающихся сумерках сотни окон восьмидесятиэтажного небоскреба светились, как иллюминаторы океанского лайнера. Мощные прожекторы, скрытые у основания здания, подсвечивали многочисленные грани, временами исполняя сложный танец, рисуя быстротечные световые комбинации в дымном воздухе. Последние лучи заходящего солнца заливали алым цветом многометровую композицию, венчающую дом — земной шар и две безликие фигуры, символизирующих стражей прогресса.

Торрес остановился, не доходя пары метров до человека. Тот, по слухам, любил простор и не терпел, когда кто-нибудь приближался к нему без особого разрешения. В свое время немало стюардов и слуг поплатились работой, нарушив незримую границу. Антуан замер в позе, которую можно было бы счесть гражданской вариацией команды «вольно». Здесь и сейчас правила игры устанавливал не он, и требовалось проявить должное почтение одному из властителей мира. Человек, наконец, оторвался от созерцания городского пейзажа и обернулся к Торресу. Антуан понял, что не ошибся и верно определил, кто перед ним.

Иоганн Престейн Талд давно перешагнул шестой десяток. Властитель «Association of Independent Entrepreneurs», стопроцентно американского картеля, был человеком старой закалки. Он презирал повсеместную моду на уединение в специальных обустроенных анклавах и часто путешествовал, перемещаясь по всему миру, в неустанных заботах о приращении семейного состояния. И начиная от штаб-квартиры «AIE», именуемой «Теодор» — небоскреба строгих очертаний в самом центре Филадельфии — в каждом высотном здании, принадлежащем картелю или важном для него, имелся зал, представлявший точную копию рабочего кабинета Талда. В Европе и России, в Индии и Японии — в любом конце света Престейн решал вопросы в привычном интерьере.

— Что ж, вы хотели видеть меня, вы добились своего, — с легкой иронией вымолвил магнат. Торрес мимолетно удивился, насколько все-таки отличается от «классического» английского языка «восточнобережное» североамериканское произношение. Впрочем, удивление испарилось, словно капля воды на сковородке. Сейчас от одного слова зависел успех всего задуманного предприятия Антуана. А возможно и жизнь.

Торрес молчал, выдерживая паузу, ожидая сигнала, что он может высказаться. Однако молчал и капиталист, словно предоставляя собеседнику возможность высказаться первым. За окном луч прожектора скользнул по низкому вечернему небу, выхватил из туч снижающуюся курьерскую авиетку «Millet-Lagarde». Скорее всего еще до полуночи пойдет дождь, нечастый гость в этих краях, тем более в это время года. В свете ночного света город покажется сказочной акварелью с размытыми цветами… Добрый ли это знак или судьба предвещает ненастье?

В мерцающем свете старомодных газовых рожков бледное лицо магната казалось почти прозрачным. По странной прихоти Талд не любил галстуки и в быту никогда их не надевал. Впрочем, и не в быту — тоже, пренебрегая всеми правилами этикета. На его уровне власти и богатства правил просто не существовало. Но при этом магнат вдевал в воротник сорочки английскую булавку для галстука, исполненную в виде стрелы с платиновым черепом. Крошечные бриллиантовые глазки черепа сверкнули холодным злым огоньком. Капиталист молча приподнял бровь, не то подталкивая Капитана к первому слову, не то выражая легкое недоумение.

— Прошу простить меня, я думал, что встречусь с региональным управляющим, — с должной толикой почтения сказал Торрес, закладывая руки за спину. Собственные кисти неожиданно стали мешать ему, показались чужими — и это было дурным знаком. Капитан действительно не ожидал, что с ним пожелает беседовать персона такого уровня, и теперь чувствовал, как непривычное окружение и фигура магната буквально давят, сгибая волю.

— Вы ошиблись, — констатировал Талд, складывая руки на груди. В его исполнении классический жест психологической обороны оказался легким, естественным — просто капиталисту было удобнее именно так.

— Вам надоела Африка? — неожиданно спросил Престейн Талд, в тот момент, когда Торрес собирался произнести заготовленную речь.

— Да, — коротко и твердо вымолвил Антуан. — В Африке можно зарабатывать деньги, но для моих намерений и амбиций она уже бесперспективна.

— Любопытно, — склонил голову магнат, словно отражая выпад Торреса высоким гладким лбом без единой морщины. — Вы амбициозный человек, Капитан?

— Как и любой, кто кормится с острия копья.

Талд усмехнулся и напевно произнес, явно цитируя некое произведение:

— В остром копье у меня замешан мой хлеб. И в копье же — из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье. Не так ли?

Теперь усмехнулся Торрес. И продолжил цитату:

— Стойкость могучая, друг, вот этот божеский дар. То одного, то другого судьба поражает: сегодня с нами несчастье, и мы стонем в кровавой беде, завтра в другого ударит.

— Вы удивляете меня, Капитан, — Престейн упорно обращался к Торресу по его давнему прозвищу. — В наши дни мало кто помнит эподы Архилоха. И тем более цитирует их, пусть даже не в оригинале, но хорошем переводе.

— Наш капеллан в Легионе получил хорошее образование и по мере сил старался просвещать свою нерадивую паству, — церемонно склонил голову Антуан. Он уже решил, как будет действовать далее.

Торрес сделал несколько шагов вперед и встал почти рядом с магнатом, однако на шаг дальше от окна, показывая одновременно и достоинство, и признание своего более низкого положения. На лице Талда не отразилось ни единой эмоции.

— Я занимаюсь опасным бизнесом, — Антуан использовал подчеркнуто американизированное определение. — В котором судьба поражает часто и без предупреждения. Это вынуждает людей быть амбициозным. Или, как говаривал мой сапер — целься выше, не попадешь, так хоть ничего себе не отстрелишь.

Престейн вновь усмехнулся, на этот раз чуть громче и веселее.

— Надо думать, в оригинале ваш … сапер … выразился более откровенно?

— Да, но я не рискнул бы привести прямую цитату здесь, мой подчиненный — определенно не Архилох.

— Понимаю. Но давайте вернемся к прежнему вопросу. Так чем вам не нравится Африка?

— Тому три причины. Во-первых, на черном континенте слишком много государств. Все еще слишком много. Они не умеют делать деньги и успешно мешают в этом другим.

— Я думал, хаос — ваша стихия, — заметил магнат.

— Хаос должен быть или контролируем, или неуправляем совершенно. То, что творится в Африке — это не хаос, это агония так называемых «национальных интересов», смешанная с интересами деловыми. Такая субстанция конечно позволяет зарабатывать, однако уже не столь перспективна, как пару десятилетий назад.

— А во-вторых? — магнат не счел нужным как-то фиксировать завершение одной темы и перехода к другой.

— Во-вторых, я вижу место, где мой талант и возможности могут принести больше выгоды. Мне и моему нанимателю.

— Могут принести — Талд сразу выделил главное. — Без гарантий.

— Война — это мой бизнес. Бизнес — это риск, — пожал плечами Торрес. — Время от времени приходится переоценивать перспективы и делать … далеко идущие инвестиции в расчете на будущие прибыли.

— Вы готовы свернуть неплохой бизнес в Африке и переместиться на восток, ближе к Китаю, — констатировал магнат. — Думаете, там можно заработать больше?

— Китай — зона свободной охоты для предпринимательства всего мира. Там почти нет государств, точнее их присутствие ощутимо меньше всего. Это как раз тот животворный хаос, который способствует открывающимся возможностям. В Поднебесной не так много ресурсов, как в Африке, но если обосноваться в юго-восточной части, то можно выйти на общемировую торговую магистраль. А больше зарабатывает не тот, кто производит, а тот, кто перевозит и продает. Тому порукой существование этого … города.

Торрес выразительным жестом очертил полукруг и решил продолжать, не дожидаясь очередного наводящего вопроса.

— Третья же причина заключается в покупке вашим картелем некоторых активов, которые имеют отношение к нефтеперегонке.

Престейн взглянул на Торреса, словно полоснул кинжалом — быстро и холодно. Молча, но его безмолвие ощутимо повеяло могильным холодом. И все же Антуан не дрогнул.

«Это почти то же самое, что подорвать гранатой сферотанк, почти совсем не страшно, ты так уже делал, целый один раз… Совсем не страшно…»

— Койл-ойл, «каменное топливо», газойль, «жидкий уголь», — Торрес тщательно подбирал каждое слово. — Время синтеза из твердых углеводородов еще не прошло, но закат уже грядет. Также, как и для растительного топлива. Будущее — за бензином из нефти. И это будущее наступит очень быстро, потому что нефтяной промышленности уже слишком тесно в ее нынешнем загоне. Мировая экономика потребляет много синтетики и пластмасс, но выход на рынок топлива обещает сказочный рост прибылей.

Он сделал короткую паузу, переведя дух. Магнат молчал, сверля Капитана немигающим взором.

— Нефтяники будут очень жестко пробивать себе выход на рынок, это неизбежно, учитывая потенциальные доходы. И нефтяной бензин окажется главным образом американским, по крайней мере, в первые годы. Европейские монополисты газойля станут отчаянно сопротивляться. Это будет коммерческая война, самая большая и жестокая из всех столкновений. В нее окажутся вовлечены все картели мира, потому что топливо движет вперед экономику. Я долго думал об этом и решил, что имеет смысл заранее подготовить себе место на этой ярмарке. Не в первом ряду, конечно, но рядом с победителем.

— Вы считаете «AIE» будущим победителем?

— Я внимательно смотрел, какие картели готовятся к новому переделу. Собирал информацию, изучал бюллетени, посещал лекции. Это стоило недешево, однако было весьма интересно и показательно. Ваш картель, господин Талд, уже по меньшей мере два года скупает нефтяные активы. Вы намерены принять участие в бензиновой революции, а я хотел бы продать вам свои … возможности.

Главное было сказано. Антуан выдохнул и расслабился. Относительно расслабился, конечно, потому что пока был обозначен только предмет интереса, его еще требовалось детализировать и поторговаться.

Разумеется, при условии, что Торрес не ошибся и магнату все это интересно.

— Зачем вы мне? — Талд не тратил время на хождения вокруг да около, словесную мишуру и прочие времязатратные маневры. — Я могу купить столько солдат, сколько мне нужно.

— Позволю себе напомнить, мой бизнес — война, — подчеркнул Торрес. — Национально-освободительная борьба угнетенных народов. Угнетенные народы непредсказуемы и агрессивны. Они очень терпимы к потерям и лишениям, а их, так сказать, экономический базис, труднее подорвать, нежели обычные транзакции кригскнехтам. Они могут делать то, что не по силам или не по смелости обычным наемникам — террор, массовые убийства белых, уничтожение кораблей и заводов, достаточно масштабные военные действия на условных территориях вражеских объединений. Если картель «Association of Independent Entrepreneurs» намерен принять участие в бензиновом забеге, то ему понадобится грубая сила. Я могу эту силу предоставить. Мы уже поработали ко взаимной выгоде в малых масштабах и на не слишком приспособленной площадке. Давайте расширим сотрудничество.

— У вас прекрасный слог и риторика, Капитан.

Магнат снова не думал и не колебался. Это … нервировало, потому что говорило либо о том, что все предложения Торреса просчитаны наперед, либо о сверхъестественной, нечеловеческой скорости мысли Престейна. Антуан никогда не видел настоящего, живого синкретического аналитика, однако теперь вполне представлял, как может выглядеть «живой арифмометр». Холодный интеллект и время реакции, стремящееся к нолю.

— Во избежание недопонимания, — решил дополнить Торрес. — Хотел бы уточнить. Я прекрасно понимаю, что к нашим отношениям понятие «партнерство» неприменимо. Слишком разные весовые категории и сферы деятельности. Поэтому я не стремлюсь навязать свое «партнерство», я предлагаю услуги. Не эксклюзивные, это правда. Но учитывая специфику … будущего — наилучшие из тех, что вы можете выбрать.

— Вы знаете свое место, Капитан? — усмешка магната, иронически-снисходительная, вызвала вспышку раздражения. И Торрес даже не стал пытаться скрыть это.

— Я профессионал. Профессионал всегда знает свое положение и положение нанимателя, — с мрачным достоинством сообщил наемник.

Это была самая неприятная часть общения с высокопоставленным заказчиком при найме или пересмотре контракта. Когда требовалось с одной стороны согласиться со своим невысоким статусом, а с другой — не позволить оппоненту впасть в полное свинство и урезать гонорар.

— Что ж… — Престейн впервые сделал долгую паузу посередине фразы и отвернулся от Антуана, посмотрев сквозь гигантское стекло на вечерний Дашур. Неожиданно для себя Торрес подумал — а ведь сейчас он с легкостью мог бы … убить магната, представителя «платинового миллиона» и одного из «бриллиантовой тысячи». Талд прекрасно развит для своего возраста — глупость это, что здоровье и силу нельзя купить за деньги. Однако при всех своих кондициях капиталист не ровня профессиональному убийце, который впервые отнял человеческую жизнь в девять лет. Один-два поставленных удара — и все. Искушение навалилось, как полуденная жара на родине Торреса. Подшаг с одновременным замахом и один единственный удар, быстрое движение, как у жалящей змеи, в основание черепа. И повелителя мира не спасет никакая медицина, даже будь она оплачена теми самыми бриллиантами…

Торрес закрыл глаза и качнул головой, одновременно разжимая кулаки — он только сейчас заметил, что сжал пальцы до хруста в суставах. Вдохнул и выдохнул, успокаивая собственных демонов, загоняя их как можно дальше, в темный чулан подсознания. Не время… еще не время. Нужный час настанет, однако это случится не скоро. И впереди слишком много трудов, чтобы сорваться на полдороги. Кроме того, было бы глупейшей ошибкой предполагать, что такие же мысли не пришли в голову самого Престейна. Магнат наверняка подстраховался, защищая свою драгоценную жизнь, и не стоит проверять — каким образом.

Тихо колебались синеватые язычки газовых свечей за стеклянными плафонами. Чего-то не хватало… Часов — понял Торрес. Обычно большие настенные или напольные часы являлись непременной деталью интерьера богатых домов и больших кабинетов. Их владельцы словно подчеркивали, сколь внимательно они следят за ходом времени, готовые управлять каждой минутой и секундой. Однако у Престейна часов не было ни в зале, ни, кажется, на руках. Как будто магнат полагал, что само время должно подстраиваться под него.

— Что ж, — повторил Талд, по-прежнему не оборачиваясь. — Давайте поговорим о ваших возможностях подробнее. Первое — что конкретно вы можете мне предложить сейчас и в перспективе. Второе — что вы хотите за это сейчас и в развитии наших не партнерских, но деловых и взаимовыгодных отношений.

Глава 2

Было жарко и душно. И вообще — плохо со всех сторон. Люто хотелось пить, причем жажда оказывалась непреходящей — сколько в себя ни влей, все равно живительная влага бесследно испарится где-то на уровне гортани. Наверное, так мучаются грешники в аду, не в силах напиться. Если бы не маленький квадрат выцветшего добела брезента, натянутый на четырех бамбуковых шестах, было бы совсем плохо. Впрочем, вне спасительного пятачка тени солдат уже давно свалился бы в беспамятстве.

Олег достал флягу, литровый сосуд из полупрозрачной зеленоватой пластмассы. Глотнул отвратительно теплой воды, которая показалась горькой, словно медицинская микстура, хотя на самом деле была сладковато-соленой. Медицински, мать его, обоснованный состав… Сунул флягу обратно в чехол, отметив, что воды осталось от силы на треть объема, а трехлитровая канистра пуста и впереди еще вся ночь. Поправил тяжеленный и древний карабин Манлихера на широком потертом ремне. Винтовка оттягивала плечо и казалась веригами мучимого грешника. Но оставлять ее было запрещено. Дозорный всегда должен оставаться начеку. Мертвый солдат без оружия — это позор всей идеи милитаризма, а мертвый боец с ружьем в руках — герой и пример для подражания. Так говаривал Злобный Хартман и с ним спорить не стоило, разве что заочно и так, чтобы Злобный ни в коем случае не прослышал.

Жарко…

Олег достал из кармана часы на облезлой, кое-где начавшей ржаветь цепочке, щелкнул разболтанной крышкой. Часы он купил в Каире, на базаре Соук аль-Гома’а, прельстившись солидным видом латунного корпуса и благородным блеском сапфирового стекла. Через неделю дешевое покрытие окислилось, и «латунь» заиграла всеми оттенками радуги. А «стекло» на солнце помутнело так, что оксирановый кругляшок пришлось выбить и выкинуть. Однако часы на удивление продолжали работать, отставая в сутки ровно на час и двадцать три минуты. Так что Олег приноровился подводить их каждое утро.

Вечер близится. Олег закрыл часы и спрятал поглубже в карман.

В Африке темнеет быстро. Солнце катилось к горизонту, оно казалось громадным и немыслимо ярким по сравнению с привычным Олегу среднерусским светилом. Не солнце, а круг расплавленного золота, в котором растворялись всевозможные оттенки багряного. И все в мире, оказавшись под яростными золотыми лучами, тоже становилось желтым, с явной примесью красного и оранжевого. Раскаленный воздух дрожал, как студень, искажая очертания, превращая мир в подобие шизофренической галлюцинации. И уже нельзя понять, где граница между желтым небом и желтой саванной. Все едино.

Это ад. Настоящий ад…

Олег машинально поправил широкополую австралийскую шляпу, затем вообще снял ее и обмахнулся, как веером. Шляпа была на два размера больше головы, чтобы можно было надеть ее на матерчатую повязку, впитывающую пот. Повязку, казалось, можно было выжать, набрав с полведра жидкости. Олег рисковал тепловым ударом, но пот в глазах казался еще хуже.

«Господи, что я здесь делаю?..»

Ответ был в общем тривиальным — в данный момент старший солдат Туркестанской милиции, нанятый на разовый «пакетный, по умолчанию согласия» договор конторой «Тезей», стоял в нулевой линии охранения, медленно поджариваясь на адской сковородке африканской саванны. Примерно километр периметра, убогий навес, три литра воды в канистре и еще литр во фляге. Смена в три часа ночи. «Нулевая» — это значит скорее для проформы, за пределами собственно охраняемой территории, чтобы укрепить в ценных клиентах чувство безопасности. Как известно, рубежей безопасности много не бывает.

Старший милиционер… Крутой боец самого известного иррегулярного формирования в России, добровольческого легиона империи… Олег безрадостно усмехнулся, выругался, отер мокрое лицо. Утром он забыл побриться, и, хотя в силу молодости щетина росла плохо, сейчас она словно собирала весь пот, не давая ему ни стекать, ни толком испаряться.

Он перевесил винтовку с правого плеча на левое, однако лучше не стало, оба плеча были одинаково натерты и болели. Снова выругался, перекинул ремень на загривок, подвесив оружие на шее. Полегчало, однако, теперь винтовка тянула к земле, напрягая шею и спину, так что облегчение обещало стать сугубо временным. Ну и черт с ним.

Олег выругался в третий раз, опасливо глянул из-под навеса на солнечный диск. Золотой шар все еще словно ронял капли расплавленного металла, накаляя воздух. Но уже почти коснулся условного горизонта. Вернее, широкой полосы, где небо сплавлялось с землей в дрожащем оранжево-алом мираже. Еще от силы час, скорее гораздо меньше — и наступит облегчение. Воды мало, а ночь будет ненамного мягче, но без солнца пережить жару окажется легче. Перед рассветом его сменят, там можно наконец напиться, перехватить пару часов сна, а затем…

Олег машинально положил руку на грудь, где за пазухой выцветшей и потрепанной гимнастерки ядовитой змеей притаился почти квадратный конверт. Настолько плотный, что даже не поймешь, то ли это бумага, то ли тонкий картон. Банковский картель «Строганов и сыновья» не экономил на уведомлениях, конверт почти не истрепался за неделю полевой жизни, не промок от пота. И по-прежнему хранил бумагу, что страшнее самого злого африканского солнца…

Ветер катнул мимо пучок какой-то спутанной травы, похожей на перекати-поле. Прохлады дуновение ветерка не принесло, скорее, как из сталеплавильни дохнуло. Олег снова, прищурясь, глянул на солнце, которое уже коснулось края земли. Со стороны лагеря донеслись звуки пробуждающейся жизни. Высокие клиенты жили в перевернутом суточном ритме — жарким днем отсыпались в уютных домиках, возведенных на время «voyage», а вечером пробуждались для активного времяпровождения, то есть кутежей, пьянства и прочих развлечений, коими можно предаться вдали от общества и условностей цивилизации. Хотя черт его знает, может они так все время жили… Вампиры чертовы… Впрочем, днем клиентура тоже забавлялась, главным образом охотой и некоторыми иными развлечениями, которым трудно в полной мере отдаться ночью.

Вспомнив про эти самые развлечения Олег сглотнул подступившую к горлу желчь. Он и так третий день мучился изжогой, а сейчас в пищевод словно залили концентрированной кислоты.

Шея устала, милиционер перевесил оружие на многострадальное правое плечо. Посмотрел налево, затем направо. Начинало темнеть, или, если подобрать более точное определение, ослепительная яркость солнечного света немного поблекла. утратила слепящую силу. Золота вокруг стало меньше, а чуть более мягких красноватых тонов — больше, как будто на весь мир бросил отсвет гигантский пожар. Выглядело красиво, но страшновато. В подступающих сумерках дрожащее марево раскаленного воздуха придало всему неверные, зыбкие очертания. Мир превратился в иллюзию, фата-моргану. Не менялась лишь боль в плечах и гнусное ощущение плотно облепившей мокрое тело формы. Как будто намазался вазелином и залез в каучуковый водолазный костюм.

Лагерь тем временем пробуждался. Не обошлось без ежевечернего фейерверка, затем гулко хлопнула маленькая бронзовая пушка, по традиции возвещавшая конец дня и начало веселья. Короткие тени побежали от бамбуковых шестов и недалеких деревьев, похожих на… черт его знает, на что похожих. Растительность здесь была странной, как будто сплющенной, растянутой в ширину и грубо обрезанной сверху.

Тени удлинялись на глазах, густые и угольно-черные. Ветерок усиливался, чуть-чуть освежая разгоряченное лицо, стянутое высыхающими потеками пота. Господи, неужели вечер?.. Олег снова машинально дотронулся до мундира, нащупывая под тканью конверт. Захотелось достать и перечитать, хотя он и так помнил каждое слово на желтоватом листе дешевой — не ровня конверту — бумаги с факсимильной росписью кого-то из дирекции банка.

Олег вздохнул и начал подумывать, что можно вообще снять оружие, хотя это и категорически воспрещалось. Снять, поставить у шеста… Все равно никто не подойдет незамеченным. Хорошо, что эта мысль пришла в голову достаточно поздно и думалась достаточно тяжело, потому что вахмистр Ян Цвынар по прозвищу «Злобный Хартман» появился как из ниоткуда, чисто демон какой-нибудь.

Ну, не совсем из ниоткуда, просто Олег, задумавшись, подзабыл, что смотреть надо не только в саванну, но и назад. Впрочем, Хартман на этот раз обошелся без пинка, которым он обычно наставлял нерадивых часовых. Сегодня вахмистр пребывал в хорошем расположении духа и даже щурился без особой злобы.

Поляк Цвынар, который, наверное, уже забыл, когда последний раз ступал на отчую землю, пригладил длинный вислый ус, сплюнул на землю и обозрел Олега снизу вверх. Затем повторил процедуру в обратном направлении, сверху вниз — от макушки до стоптанных каблуков полевых ботинок английского образца, то есть с высокими голенищами и на шнуровке с крючками. Английская форма вообще была самой популярной к югу от Сахары, прочно вытеснив любых конкурентов, даже немцев с их демпингом. Британцы, конечно, проиграли свою империю французам, но, по единодушному мнению, лучше них военную амуницию не делал никто.

Олег замер по стойке «смирно», перехватив оружие должным образом, стволом вверх, ладонь под приклад.

Цвынар посмотрел на солнце, окрасившееся к тому времени в ровный багровый цвет. Толкнул носком пустую канистру и скривился, не услышав плеска.

— Бестолочь, — констатировал Цвынар-Хартман. — Все выхлебал, как ночь простоять думаешь?

— Простою, — отозвался Олег, уставившись вдаль. Встречаться глазами с командиром он не хотел и боялся. Он вообще опасался любого начальства.

Строго говоря вахмистр из «Тезея» был его временным командиром, по условиям договора, а непосредственное официальное начальство милиционера, сдающее внаем свой персонал частной охране и «пинкертонам», прочно засело в Каире. Но от приставки «временный» суть дела не менялась. Хартман все равно был страшный, злобный, и мог причинить массу неприятностей.

— Простои-и-ишь, — процедил Ян сквозь зубы с невыразимым презрением. — Вольно… старший милиционер… Отставной козы барабанщик.

Презрение осталось, но все-таки прозвучало почти беззлобно. Олег выдохнул и чуть расслабился. Только чуть, на всякий случай.

— Вольно, я сказал! — приказ будто кнутом хлестнул. — Ну вот так лучше.

Хартман обошел вокруг Олега, принявшего стойку «вольно». — Кинь железо в угол, пусть постоит пока.

Молодой человек не сразу понял, о каком железе идет речь и где здесь можно найти угол. Наконец сообразил и под насмешливым взглядом Цвынара кое-как пристроил винтовку к стойке, прикладом вверх, кое-как зафиксировав на бамбуковом стержне. Получилось не с первого раза, Хартман ехидно цыкал зубом и гнусно ухмылялся. Олег страдал и опять взмок под и так насквозь пропотевшей формой.

Командир вздохнул и достал портсигар, обычную жестяную коробочку без всяких вензелей и гравировок, излюбленных прочими курильщиками, откинул крышку, вытянул толстую длинную папиросу, похожую одновременно и на сигару, и на крошечный дирижабль без кабины.

— Огоньку? — спросил он, проведя сигаретой под носом и втягивая табачный аромат, как будто держал первосортную «гавану».

— Спасибо, не курю, — автоматически отозвался Олег.

— Дурень. Я у тебя спросил огня! Далеко за спичками лезть.

Олег зашарил по карманам, суетливо и нелепо, пытаясь найти зажигалку. Не нашел и подумал, что забыл ее в палатке.

— Бестолочь, — повторил Цвынар, выудил откуда-то коробок и прикурил от длинной французской спички. Сделал он это настолько ловко — обращаясь сразу с портсигаром, коробком, спичкой и сигарой — что только зависть взяла. Затем все лишние принадлежности отправились по местам — в бездонные карманы длинной «пустынной» куртки Цвынара.

Командир глубоко затянулся, меланхолично пустил в алеющее небо сизый клуб дыма.

— А вот скажи мне… дружище… — начал было он и замолк, так же внезапно, как и начал. Олег стоял, не зная, что делать или сказать. Пауза затягивалась, Цвынар курил, причем сигарета тлела очень медленно. Табачный огонек светился ярко, словно крошечное солнце.

Лагерь расцвел огнями, как новогодняя елка. Он истекал светом и шумом. Красивый «lа ville» (или le, кто их разберет, эти французские артикли), разбитый в свое время на пустом месте, но при этом выглядящий как элитный поселок для богачей, заложенный самое меньшее десятилетие назад. Место, куда «золотая» молодежь отправляется, чтобы отдохнуть. «Отдохнуть» в своем понимании, то есть оказаться подальше от назойливого внимания старшего поколения и всех его условностей. Что происходит в далеких, диких краях, того нет и никогда не было. Здесь можно позволить себе многое. Точнее — почти все.

Из-за этого «всего» Олег и стоял теперь на самом непрестижном и бессмысленном посту, ожидая завтрашней авиетки, чтобы вернуться на ближайшую базу «Тезея», а потом и в Туркестанскую милицию.

Молодежь веселилась. Даже сюда, к дальним рубежам охраны долетал безумный, истерический смех, явно женский. Он все длился, не заканчиваясь, словно и не человек смеялся, а крутилась лента «Livre sonore»[2]. Олега передернуло. За короткую службу в Милиции он повидал разного и уже понял, что человечество довольно несовершенно. Однако прямое и однозначное знакомство с досугом сильных мира сего все-таки шокировало.

Цвынар заметил неосознанное движение Олега и глянул на лагерь, где наконец-то заткнулась безумно ржущая истеричка.

— Мусор, — скривился вахмистр. — Человеческий мусор. Век бы его не видал. Отбросы общества.

Сумерки потихоньку побеждали умирающий день. В смягчившемся свете заходящего солнца жесткое лицо Хартмана чуть разгладилось, ушла вечная кривая усмешка, исполненная презрения ко всему миру. Теперь перед Олегом стоял немолодой, но жилистый и уверенный в себе человек. Просто человек. Настолько, что старший милиционер рискнул вставить словцо.

— Сливки общества?..

— Чего? — буркнул Цвынар, и Олег стушевался.

— Какие сливки? мальчик? — усмехнулся Хартман, стряхивая коротенькую шапочку пепла с сигареты. — Европейские нищеброды, среднее звено картелей. Родители накопытили тяжелым трудом немного «бумажного» золота, а эта шваль его прожигает. Погонять зверье с геликоптеров, сделать из носорожьих ног урны для бумаг и стойки для зонтиков… Прибить львиную башку над камином. Дешевка. Есть конечно и кое-кто классом повыше, Цербская например, но это редкие исключения.

Олег шмыгнул носом. Он как-то привык к мысли, что видит действительно элиту общества, и слова командира, а также неприкрытое презрение вахмистра к гуляющей клиентуре… удивляли.

— Настоящие богатеи гуляют совсем по-другому. И в других местах, — скривился Цвынар. — Но нам до них еще расти и расти. И там другие конторы при деле, вроде какого-нибудь «Деспера» и прочий первый эшелон. Не вшивый «Тезей».

Олегу очень хотелось спросить, что же делает вахмистр в непочтенном «Тезее». Но юноша сдержался, решив, что в молчании — благо. Что бы ни нашло на Хартмана, это пройдет, и как бы после не огрести проблем за неудачное словцо.

— А вот скажи мне… дружище… — повторил Цвынар те же слова, с той же интонацией, вызывая у Олега острое чувство дежавю. — Точнее расскажи…

Вахмистр затянулся дымом и глянул прямо в глаза Олегу Остро, внимательно, с холодным прищуром.

— Расскажи мне. что же ты здесь забыл?

Юноша несколько раз открыл и закрыл рот, как сломанная игрушка «квакунчик» на заводной пружине. Больно уж необычным оказался вопрос. В голове крутились обрывки штампованных фраз из рекламных брошюрок и разные красивые словеса про долг.

— Упрощу вводную, — хмыкнул Цвынар. — Вот я на тебя смотрю…

Вахмистр повторил процедуру осмотра снизу вверх и обратно, чуть быстрее, но столь же внимательно.

— И вижу обычного тюфяка из глубинки. Городской, но не столичный. Оружия прежде в руках не держал. Не шпана из подворотни. Руками работать не умеешь. Головой тоже. Сидел где-то младшим делопроизводителем, щелкал «нумерикой»[3] или арифмометром, бумажки перекладывал. Мимо образования ходил — слова умные в голове болтаются. Ну и хлюпик, конечно — в неграх людей видишь, что вообще тянет на списание по медицинской непригодности к службе.

Цвынар опять сплюнул, а Олег поежился, вспоминая недавний инцидент, который и привел его на «нулевой рубеж».

— Так что ж ты здесь забыл, дурень?.. Почему решил заработать копеечку в кригскнехтах?

Олег снова коснулся груди напротив конверта. А затем… затем неожиданно рассказал все. Быстро, путано, сумбурно, как оно обычно и случается, когда внезапно начинаешь говорить о наболевшем, прожигающем сердце и душу страшнее самого злого солнца.

— Ясно, — подвел итог короткой и грустной исповеди Хартман. Вечерняя тень легла на его лицо, скрадывая выражение, только алая точка тлеющей сигареты светилась. — Все как обычно. Взял немножко в долг у барыг. Потом еще и еще. Не за то отец бил, что одалживался, а за то, что перезанимал. Но кто же в своем уме подписывает писульку о переводе взыскания на родственников? Ты совсем идиот?

Голос вахмистра прозвучал странно. Лица его Олег не видел, но в словах Цвынара ему почудилась необычная нотка. Юноша не мог понять, что именно… как будто старый солдат принял его историю близко к сердцу, но скрыл эмоции за броней выдержки.

Но ведь такого быть не могло, не так ли?.. С чего бы Злобному, который славился черствостью и бездушием, внезапно интересоваться проблемами какого-то наемного милиционера?..

— Условия очень хорошие были, — выдавил Олег. — Ну, то есть показались очень хорошими. Вроде все успевал отдать, все получалось.

— И не получилось, — резюмировал Цвынар. — Что, в других местах денег найти не смог, пришлось вербоваться?

— Столько — нет. А в Милиции обещали хорошие деньги. Да еще контракты у кригов, неплохая подработка…

— Что теперь?

— Последнее предупреждение. Потом обращение взыскания. Я думал, премия за это дело поможет внести очередной взнос, — Олег махнул в сторону лагеря, где разгорался огонь, во всех смыслах.

— А нехрен было пигмеев разных жалеть и кривиться, — буркнул вахмистр. — Остался бы в обойме и с премией.

— Да, не стоило, — понуро согласился Олег.

Какое-то время оба молчали. Цвынар наконец домучил сигарету и запалил вторую.

— Притащил мне как-то знакомый брошюрку хорошую, «О вреде онанизма и пользе курения», золотые прямо слова, — сказал Цвынар прежним злобноехидным тоном. — И так там ясно расписано, почему в курении благость… а все равно больше двух за раз уговорить не могу. Не ложится душа и все.

— Ага, — вымолвил Олег, потому что так и не придумал, что можно ответить на такое откровение.

— Хорошо, наверное, двух сестренок иметь, — протянул вахмистр. — Везучий ты. Симпатичные хоть?

— Да, наверное… — замялся юноша. — Симпатичные…

— А ты их, паскудная душа, под такую раздачу подвел, — заметил Цвынар. — Как жить дальше будешь теперь?

— Зарабатывать буду, — огрызнулся Олег, потому что именно этот вопрос — «что же делать дальше?» — он с переменным успехом задавал себе весь последний год.

— А если не сможешь? — Олег мог бы поклясться, что глаза вахмистра блеснули отраженным светом как две стеклянные линзы. Или как зрачки ночного хищника.

— Смогу.

— Ну, бог в помощь. Хорошо, когда у тебя кто-то есть. Хорошо, когда не поздно еще все исправить.

— Что? — Олег не понял и посмотрел на Цвынара.

— Хорошо, когда ты можешь еще все исправить, — медленно, чуть ли не по складам повторил вахмистр. — Или хотя бы попробовать.

Олегу показалось, что Хартман хотел что-то добавить, но если вахмистр и собирался сказать лишнее, то передумал. Он словно оборвал себя на полуслове, захлопнув чуть приоткрытый тайничок души. Закрыл прочную крышку и запер надежным замком.

Со стороны лагеря донеслись выстрелы. Бахало узнаваемо — охотничий винчестер, классическая рычажная скорострелка. Народ разогревался. Кто-то пел, мешая французские и немецкие слова, вклинивая английские фразы. преимущественно сугубо непристойного содержания — это было понятно даже Олегу с его убогим знанием иностранных языков.

Среднее картельное звено, так сказал Хартман… Олегу стало интересно — если это и в самом деле так, то как же на самом деле выглядит отдых настоящих сливок общества? Чем развлекаются люди, которые с рождения отгорожены от прочего мира непроницаемой стеной абсолютной власти и невообразимых денег?

— Ты вообще везучий человек, — Хартман довольно резко оборвал неожиданные философские размышления.

— Наверное.

— И даже сам не представляешь, насколько везучий. В хорошую контору попал.

— Правда? — услышанное не вязалось с уже проявленным пренебрежением к «Тезею», так что Олег старался быть предельно обтекаемым и дипломатичным.

— В нашем деле главное — что о тебе знают и что думают. Репутация прежде всего. И главнее всего. А ты нашим хозяевам репутацию малость подмочил.

— Чем?!

— Что в рекламках разных писано? Что устроители обещают? Полный комфорт, все лучшее из лучшего, надежная и суровая охрана. Никаких сантиментов и соплей. А ты был надежной и суровой охраной? Кто игрушку пожалел, да еще и не втихомолку? Ну что значит «это же человек все-таки»? Как ребенок, ей-богу. Бушменка эта, если что, даже для банту и прочих дикарей стоит чуть выше обезьяны. Ну, настолько, чтобы сношать не позорно было.

— Но я же… — Олег осекся, так и не сумев оформить внятно суетливые мысли и крутящиеся в голове обрывки фраз.

Хартман малость подождал и продолжил повествование.

— То, что ты себя наивным дурачком выставил — это ладно. Но ты показал нанимателей слабаками, которые набирают с улиц абы кого. Понятно, что с иррегуляров брать нечего, но всему есть предел.

Цвынар вздохнул и в третий раз измерил Олега критическим взглядом, на этот раз только в одном направлении, от макушки до пят.

— А это очень, очень плохо для репутации, — тоном ниже сообщил вахмистр. — С этого может ничего не случиться, а может пойти нехороший слух. и среди клиентуры, и среди своих, гильдейских. Мир кригскнехтов, он только кажется большим, на самом деле все друг друга знают. Достаточно один раз слабину показать — сожрут.

Олег замер, боясь даже вздохнуть. Цвынар посмотрел на сигарету, от которой осталась едва ли четвертинка. Помахал окурком в воздухе, выписывая красные зигзаги.

— Вот я и говорю, — как ни в чем не бывало продолжил вахмистр. — В хорошую ты контору попал. Какие-нибудь другие, негодные организаторы… они бы подумали — как же такую конфузную ситуацию порешать? Надо промашку исправить, а репутацию подкрепить. И выход сам собой напрашивается.

Хартман с силой затянулся и щелчком пальцев послал окурок в красивый полет. Красная точка упала далеко в стороне и растворилась в подступающей темноте.

— Напрашивается, — повторил вахмистр. — Пусть этакая тютя постоит пока подальше, не мозолит никому глаза. Надо ему еще пообещать, что вскорости сядет на быстрокрылый ероплан и отправится обратно. А утром… а может и раньше… надо представить избранным, совершенно особым гостям какое-нибудь совершенно особое развлечение. По особому тарифу. Пигмеи — это же в конце концов скучно и приедается. И все проблемы решены. Можно даже выставить дело, что все так и было задумано. Клиенты довольны, организаторов никто не назовет слабаками. И тюфяк больше никому козью морду не подстроит.

— Так не бывает, — прошептал Олег.

— Э, дружок, чего только на свете не бывает. Главное, чтобы никто концов не нашел и кляуз не писал. Насчет концов, — Хартман широким жестом обвел сумеречный пейзаж. — Африка большая, люди в ней пропадают часто. Лев покушал, стадо буйволов прошло, негры остатки снаряги подобрали — и все, никаких следов, никакой пинкертон не найдет. Очень для таких вещей удобное место — эта самая Африка. А кляузы… кто ж их писать то будет? У нас вообще половина кнехтов неграмотна, получку сосчитать умеют и ладно, на что им грамота?

Хартман потер ладони, словно смахивая пыль, и пригладил ус.

— Но ты не тушуйся. — ободрил он юношу. — Я же говорю, такое в какой-нибудь другой, скверной конторе могло бы случиться. А «Тезей» — общество солидное, почтенное, слово у них — что камень. Сказали — завтра в ероплан и обратно, значит так и будет. Ладно, пойду я, а то что-то заговорился с тобой. Бди до утра и это… с поста… не отлучайся.

— Почему?.. — прошептал Олег в спину уходящему вахмистру. Очень тихо прошептал, однако Цвынар услышал, остановился и пару мгновений помолчал, не оборачиваясь. И ответил — все также не оборачиваясь, скорее даже самому себе, чем юному собеседнику.

— Хорошо, когда еще не поздно что-то исправить.

И пошел дальше, решительно, быстро, печатая шаг почти как на параде.

Олег немного постоял на нетвердых, занемевших ногах, а затем опустился на колени прямо в тяжелую пыль, хранящую тепло умершего солнца. Юношу колотила дрожь, пальцы тряслись, как у сумасшедшего пианиста. Живот скрутило болезненными спазмами. Олег сбросил шляпу и сорвал с головы повязку, задубевшую от пота и кажется, даже на ощупь соленую.

— Господи… — прошептал он дрожащими губами. — О, господи…

Все, что сказал Ян Цвынар, казалось безумным и нереальным. И в то же время — очень приземленным, логичным и вполне насущным. Прежний Олег, обычный городской житель, мещанин и — по совести говоря — недотепа, не мог и представить себе такого развития событий. Нынешний Олег, малость потаскавший винтовку и солдатские ботинки, понимал, что и такое вполне возможно. Более чем возможно. И это было самым страшным — простая, абсолютно житейская мудрость рассуждений Цвынара.

Мир раскалывался и рушился, как в сказке. Ломались, рассыпаясь в скорбные осколки все надежды и расчеты. Олег попытался вспомнить лица сестер и не смог, хотя последний раз смотрел на их фотокарточку нынешним утром. Образы милых родственников ушли куда-то во тьму, растворились в памяти.

— О-о-о-х, — простонал Олег и свалился на бок, скрючившись в позе эмбриона, подтянув колени к подбородку. Ему стало очень холодно, как будто жаркая, пропотевшая форма подернулась тонким ледком, высасывая из тела последние крупицы тепла. Юноша впервые увидел воочию призрак скорой смерти, а еще — в полной мере ощутил, что от него зависят две других жизни, до которых никому нет дела, кроме старшего брата. Того самого брата, которому Злобный предельно откровенно предсказал остаток жизни в несколько часов. И также откровенно посоветовал уносить ноги куда угодно, немедля.

А затем холод сменился волной жара. Надежда окатила мальчишку, словно водой из ведра. Ведь так быть не может! Кто в конце концов этот Цвынар? И с чего бы ему помогать какому-то милиционеру на разовом договоре? Кому вообще интересна мелкая сошка с винтовкой в дальнем оцеплении?

Подстава? Злая шутка? Или милосердие незнакомца?

— Господи, что же мне делать? — вопросил Олег, обращаясь к темному небу, на котором одна за другой вспыхивали очень крупные, бриллиантово-яркие звезды. — Что делать?!

Однако безразличному небу не было дела до отчаянной мольбы одинокого маленького человека с винтовкой в дальнем оцеплении. Небо и звезды молчали, предоставив человеку самому определить свою судьбу.

Глава 3

— Ничтожный еретик! Презренный отступник!

Папа поднялся с трона, белоснежное одеяние взметнулось за его плечами, подобно ангельским крыльям.

— Склони голову пред святым престолом!

Фридрих Гогенштауфен, император и король, повелитель большей части христианского мира, сжал кулаки в бессильной злобе. Пальцы его от напряжения и едва сдерживаемой ярости побелели, словно у покойника, губы дрогнули. Император набычился, меча молнии из-под кустистых бровей. Однако Григорий IX не убоялся гнева и злобы мирского владыки.

— На колени! — воскликнул понтифик, устремив к небу костистый, сухой кулак. И хотя папа уже пребывал в почтенном возрасте, здесь и сейчас как будто сам Господь осенил его своей дланью. Взор старческих глаз пылал священным, не мира сего огнем. Не просто князь церкви, но сама Церковь, единственно верная и благочестивая, встала ныне против короля-отступника, что позволил себе умалить силу Дома Господнего.

— На колени, несчастный! — прогремел нечеловечески прекрасный и грозный глас Григория. Яростный ветер налетел на короля, рванул за вызывающе роскошное одеяние бесплотными когтями, словно сам сатана примеривался к душе великого грешника. Седые волосы растрепались и обвисли, будто водоросли на лице утопленника. Взгляды папы и короля скрестились, подобно мечам. Однако первый клинок был выкован из стали бесконечной любви к Господу, в горниле послушания и верности, а закален всей жизнью понтифика, принесенной в дар великому служению. На второй же пошло железо негодное, суетного мира сего, изъеденное раковинами тщеславия и кислотой скверноверия. И слабое уступило сильному.

— Пади не предо мной, — возвестил Pontifex Romanus. — Но пред Господом нашим!

Ослепительная молния рассекла темное небо, злобный ветер дергал и рвал одежды. Но платье императора буквально трещало по швам, готовое разлететься лоскутьями, как вороньи перья, а красная накидка папы вилась ровными складками, как морская волна. И едва заметное сияние струилось от тончайшей шерсти, окрашенной в цвет крови, пролитой Спасителем во искупление людских грехов.

— Ибо Господь справедлив, но гневен, — голос понтифика упал до шепота, прорезающего гул беснующейся стихии. — И кто встает против Его наместника на земле, тот отрицает Отца нашего на небе. И если ты не боишься наказания при жизни, так убоись возмездия посмертного!

Фридрих вытянул вперед дрожащие руки. Длинные пальцы словно вытянулись, удлинились, будто и не человеку принадлежали, но вампиру. Казалось, что император вот-вот вцепится в горло старому понтифику и задушит несчастного. Но бессильные руки императора упали, как плети, повиснув вдоль туловища.

Вторая молния полыхнула небесным огнем, фиолетово-красным, одновременно и сгущая тьму, и рассеивая ее. Замогильный алый свет прыгнул, заплясал в зрачках короля, усугубляя его сходство с нежитью. Однако папа не дрогнул ни душой, ни телом, и владыка Германии, император Священной Римской империи — уступил той воле, что стоит превыше мирской и человеческой.

— На колени, — повторил Григорий. И король медленно склонился, судорожными, дергаными движениями, обуреваемый страхом и растерянностью, ибо не привык уступать ни единой живой душе.

— Восславим же Господа нашего! — воскликнул понтифик, раскидывая руки в стороны и закинув голову, молясь, обращаясь к самому небу. Третья молния словно зажгла разом все низкие, сумрачные тучи, воспламенила их гроздьями праведного гнева. Но даже сквозь оглушительный гром были слышны пронзительные слова Григория. Фридрих Гогенштауфен в ужасе пал ниц, цепляясь за каменные плиты, как будто хотел скрыться от Божьего гнева, зарыться вглубь, как настоящий вампир.

— Confracta est superbia! Сломлена гордыня! — возвестил папа. — Ибо …

Небеса вздрогнули, смешались кривыми полосами и рассыпались, тая серыми осколками. Со звуком тоже происходило нечто неправильное, неестественное. Вой мятущегося ветра глох, звенел тусклыми колокольчиками и умирал. Божественная сила более не струилась по кончикам пальцев князя Церкви. Все вокруг становилось зыбким, нереальным.

— Брат Гильермо… Брат Гильермо…

Голос назойливо бился в уши, исходя со всех сторон одновременно. Но это был явно не божественный глас, а скорее брюзгливое ворчание. И при чем здесь какой-то «Гильермо»? Его имя — Григорий IX, сто семьдесят восьмой понтифик, победитель еретика и отступника Фридриха, учредитель инквизиции, благословитель нищенствующих орденов…

— Леон…

А понтифик словно поднимался вверх из глубокого колодца, пытался сбросить вяжущие путы — и не мог. Где-то там, вдалеке светился бледно-желтый кружок, как олицетворение спасения и освобождения. Но добраться до спасительного сияния казалось совершенно невозможным.

— Брат Гильермо, черт тебя побери!

Он проснулся, теперь уже окончательно. Не папа и не победитель владык мирских, но смиренный брат Гильермо, монах-доминиканец сорока восьми лет от роду, из скромной обители, что расположена близ тех мест, где сходятся границы Германии, Франции и Швейцарии.

Монах встрепенулся, ошалело посмотрел вокруг и чуть не упал с удобного деревянного кресла. Маленькая керосиновая лампа казалась невыносимо яркой и резала глаза, как молния из сна. В ее свете страницы раскрытой на пюпитре книги казались темно-желтыми, а буквы — черными букашками, ведущими геометрически строгие хороводы.

— Брат Гильермо, нехорошо вводить в грех собратьев, — трагическим шепотом воззвал старенький настоятель-приор, набожно крестясь и всматриваясь в низкий потолок, словно там можно было обрести божественное откровение. Или хотя бы прощение за невзначай вырвавшееся крепкое словцо кое, как известно, есть добровольно отверстые ворота для дьявола.

— Грех, простите… — Гильермо все еще пребывал на узкой грани, что отделяет сон от яви и, хотя уже склонялся к миру людей, а не грез, но все еще плохо понимал, что происходит вокруг.

— Вам следовало бы уделять больше внимания молитвам, а не этому! — возопил приор, потрясая схваченной с пюпитра книгой. На темно-коричневой обложке отчетливо читалось название «Guerre de l'Empereur et le Pape. 1229 — 1241»[4]

Хотя старый упитанный монах не закончил фразу казалось очевидным, что он глубоко не одобряет ознакомления с мирскими текстами, пусть даже на вполне богоугодные темы.

— Простите, — повторил Гильермо и осенил себя крестом. — Я решил почитать немного после повечерия и молитвы… и заснул…

Ему захотелось добавить «и немудрено», потому что монастырская библиотека была маленькой — под стать самой обители, но дивно уютной. Тринадцать монахов и столько же послушников могли приобщиться не только лишь к душеспасительным текстам, но и к хорошей подборке исторической литературы, составленной по образцу лучших французских и немецких «collection de livres». Однако незадачливый чтец воздержался от сего комментария, ибо здраво рассудил, что «non tempus aut locum» — не время и не место.

Тем более, что, пребывая в душевном расстройстве приор иногда совершал скоропалительные действия. И вполне мог вспомнить, что среди книг сокрыт маленький радиоприемник с приводом от ручного маховика — вещь не запрещенная явно, однако весьма предосудительная. А собратья не будут благодарны Гильермо, если из-за него они более не смогут потакать малой слабости и узнавать, что происходит в мире… Особенно сейчас, когда понтифик Пий XI намерен произнести проповедь о неверии как «Petra scandali», сиречь камне преткновения современного мира. И говорят, что все это будет происходить в радиоэфире…

— Идите, скорее идите за мной, — торопливо приказал приор, подхватывая лампу. — Вас ждут.

— Меня? — не понял Гильермо. За много лет, посвященных служению Богу и Ordo fratrum praedicatorum — Ордену братьев-проповедников — он привык, что старый приор есть высшая власть, с коей приходится иметь дело скромным братьям. Конечно, где-то есть провинциальный приор, то есть глава провинции — объединения нескольких монастырей, а еще выше — генерал и прокурор Ордена, но кто их видел?.. Столь высокие персоны далеки, словно какой-нибудь Франсуа IV, он же король Луизианы, герцог Акадии, маркиз Квебека и прочая, и прочая…

Чтобы настолько взволновать брата Арнольда, настоятеля монастыря и заставить всегда степенного, довольного служителя церкви метаться испуганной курицей — для этого следовало произойти чему-то крайне странному. Необычному.

Гильермо устыдился недостойных мыслей, в особенности сравнения настоятеля с курицей. Поправил монашеский хабит — белого цвета, как и положено по уставу, однако изрядно поношенный и по совести говоря не столько белый, сколько однотонно-серый из-за почтенного возраста и многократной стирки. Пропустил меж пальцев крупные можжевеловые четки, отполированные четвертью века службы до зеркального блеска. Это прикосновение вернуло монаху душевное равновесие.

— Я готов, — мирно и спокойно ответствовал Гильермо. — Но кто призывает меня?

— Beata stultica, блаженная глупость! — нетерпеливо отозвался настоятель, всплеснув руками. — Тот, кто имеет право звать и не любит ждать! Поспешите! Кардинал Морхауз посетил нас нынче…

— Кардинал? — прошептал Гильермо и почувствовал, как ноги слабеют и наливаются предательской слабостью. Вот сейчас он понял, отчего так всполошен добрый приор обители…

Пока приор вел Гильермо к скрипторию (который давно превратился в подобие комнаты для особо важных гостей), он бегло просветил монаха относительно сути происходящего.

Кардинал слыл весьма современным человеком, не чуждавшимся веяний времени и технического прогресса. Однако в одном отношении Морхауз оставался безнадежно консервативным. Из всех возможностей для путешествий он признавал исключительно свой «Späher-Skarabäus», автомобиль, сделанный по специальному заказу, преподнесённый Ватикану германскими промышленниками — тех из них, что продолжали оставаться верными Святой Матери-Церкви своих предков. Это был настоящий домик на колесах в котором не имелось разве что ванны. Кардиналу приходилось много ездить по Центральной и Северной Европе, улаживая многочисленные дела Ордена и Престола, поэтому «Späher» проводил в пути гораздо больше времени, чем в гараже.

Но даже строжайший график и предусмотрительные служки вынуждены были смириться с путями Господними, кои, как известно, неисповедимы. Кардинал к великому своему неудовольствию оказался задержан неотложными делами и был вынужден остановиться на ночлег в маленьком монастыре, что незаметно притаился близ пересечения границ трех стран. Этим фактом прелат был крайне недоволен, что сказывалось на скромной и упорядоченной жизни обители самым ярким образом.

И вот теперь Морхауз потребовал встречи с Гильермо…

В миру, перед фотокамерами и микрофонами кардинал был обаятельным, очень дружелюбным человеком. Мужчина в возрасте, однако весьма далекий от старческой дряхлости. Взор открыт и доброжелателен. Легкая полуулыбка крайне располагает к общению и ни в коем случае не переходит в ироническую, а уж тем более — не выражает сарказма, боже упаси. Хорошо поставленный, размеренный голос проповедника — но без какого-либо следа той толики менторства, что неосознанно вызывает раздражение у людей образованных или имеющих положение в обществе. Такому человеку искренне хочется довериться, поведать все сокрытые в памяти тайны и грехи. Юные девы вклеивают его фотографии и ленты речей в альбомчики с виньетками, а зрелые матроны…, впрочем, не будем о них.

«Благообразный» и «достойный» — были самыми лучшими определениями для всемогущего кардинала.

В миру.

Сейчас же Гильермо видел совсем иного человека. Чуть растрепанные от долгого путешествия волосы встопорщились у висков, приподняв линию прически, так что голова казалась почти квадратной, а уши — заостренными. Словно у кота или филина. Горизонтальные морщины пересекли лоб, а брови хмуро насупились. Левый глаз щурился, что в сочетании с линией бровей превращало его в узкую щелочку, сквозь которую холодно сверкал зрачок. Улыбка покинула лицо кардинала, губы сжались в тонкую бледную линию с чуть опущенными краями. Перед монахом сидел угрюмый, властный человек, привыкший к послушанию окружающих и не считающий нужным надевать безупречную маску смирения. Он даже не удостоил Гильермо достодолжным приветствием, просто махнув в сторону крепкого деревянного стула. Монах осторожно опустился на него, выбитый из колеи и откровенно растерянный.

— Я приветствую… — Гильермо замялся, вспоминая канон обращения. — Ваше преосвященство, Высокопреподобный кардинал…

Тут он совсем сконфузился, забыв имя собеседника (если так можно назвать человека, пока что не проронившего ни единого слова). Монах почувствовал, как густая краска заливает лицо. Такого позора ему еще не доводилось переживать… А ведь буквально четверть часа назад он грезил о карах для нерадивых государей.

— Александр, — брюзгливо подсказал кардинал, мрачно хмурясь. Хотя это казалось совершенно невозможным, его губы утончились еще больше.

— Александр… — послушно повторил монах и в очередной раз запнулся, думая, что же делать дальше. Наконец он решил, что молитва — это всегда хорошее решение в любых сложных ситуациях и начал. — Господи, вот уже заканчивается этот день, и перед ночным покоем я хочу душою вознестись к Тебе…

— Оставьте, брат мой, — все так же брюзгливо и мрачно оборвал его кардинал. — Не сомневаюсь, что вы в должной мере благочестивы, и я вызвал вас не для молитвы.

Ошеломленный Гильермо закрыл рот, открыл и закрыл вновь. Видимо со стороны это казалось потешным, потому что Морхауз усмехнулся. При его насупленной физиономии выглядело это страшновато, а прозвучало скорее, как злобное фырканье. Однако настроение кардинала похоже несколько улучшилось, и он начал разговор чуть более дружелюбно:

— Скажите, брат Гильермо…

Кардинал рассеянно погладил мягкую ткань пелерины с откинутым капюшоном, которую не снял даже несмотря на очень теплый вечер. Глянул на лампу, что стояла у самой двери — в монастыре не было электричества и даже самым важным гостям приходилось довольствоваться керосиновым светильником. Вздохнул с плохо сдерживаемым раздражением, как человек, вынужденный мириться с нечеловеческими условиями быта.

— А почему вас назвали Леоном? — неожиданно сменил тему разговора кардинал.

— Гильермо Леон Боскэ, — машинально ответил монах, все происходящее удивляло его безмерно. Обитель была маленькой и практически никогда не удостаивалась визитов сколь-нибудь высоких особ. Поэтому Гильермо очень слабо представлял себе, как должны выглядеть и вести себя столь близкие к святому престолу люди, как епископы и кардиналы. Но в любом случае — как-то совершенно по-иному.

Он устыдил себя за недостойные, неправильные мысли и склонил голову под пронизывающим взглядом Морхауза.

— Я подкидыш и не знал своих родителей. «Bosque» по-испански «лес», меня нашли на окраине города, почти в лесу… кажется. А Леоном меня назвали в честь Леона Тавматурга…

— Святого из Равенны, — продолжил кардинал, перебирая четки из розового коралла на шелковой нити. — Умер в семьсот шестьдесят пятом году.

Гильермо никогда не считал себя знатоком человеческих душ, но ему показалось… показалось, что могущественный князь церкви испытывает странное неудобство. Словно ему что-то нужно от обычного монаха, и сия нужда с одной стороны велика, с другой — крепко смущает нуждающегося.

— Скажите, Гильермо, — на этот раз Морхауз решил обойтись без «брата», и это немного укололо монаха. — Я слышал…

Кардинал резко поднялся со стула и прошелся по маленькому скрипторию. Яркий огонек керосиновой лампы запрыгал в стеклянной трубке, скрипнули гладко оструганные и пригнанные доски пола. Гильермо невольно отметил, что у кардинала немного укороченная дорожная сутана и отменно сшитые кожаные туфли с длинными носами и рантом. В кожевенном деле монах чуть-чуть разбирался, монахи вели почти что натуральное хозяйство, обеспечивая себя большинством повседневной утвари. Кардинал остановился у высокого стола, старого и буквально черного от времени. В задумчивости постучал по дереву костяшками пальцев. На пальце сверкнул перстень с рубином, большой граненый камень поймал луч света и метнул в глаз Гильермо, словно беспощадную стрелу.

— Скажите… до меня дошли слухи, что вы играете в го?

— Нет, простите, это ошибка, — качнул головой Гильермо, морща лоб в недоумении. — Я не знаю, что это такое.

— Я так и думал, — досадливо махнул рукой Морхауз. — Так и думал, — повторил он с неприкрытым разочарованием. — Ступайте, брат, простите, что задержал вас на ночь глядя.

— Я не знаю, что такое го, — на всякий случай уточнил Гильермо. — Я умею играть в сеги. И даже немного… играю по переписке.

— Сеги?.. — поднял лохматую бровь кардинал. Его прищуренный глаз сверкнул, соперничая в яркости с рубином в перстне. В голосе князя разочарование смешалось с малой толикой любопытства. — Первый раз слышу об этой… сеге.

— Я могу показать, — несмело улыбнулся Гильермо. — С вашего дозволения, сейчас принесу все необходимое.

— Это похоже… на шахматы и шашки одновременно, — отметил кардинал, всматриваясь в доску и горстку пятиугольных деревянных плашек на ней. Он провел рукой по доске в то время, как Гильермо разделял плашки на две группы — одна с красными значками, другая с зелеными. — Вы сами все это сделали?

— Да, — ответил монах, стараясь побороть приступ гордыни. — Я немного столярничаю, а здесь не сложная работа. Канон требовал, чтобы клетки не рисовались, а вырезались особым образом, лезвием меча. Но я подумал, что обычный нож тоже подойдет.

Он ловко расставил фигурки — плоские, похожие на маленькие наконечники стрел. Кардиналу красные, себе же оставил зеленые.

— Это похоже на шахматы, — вымолвил Гильермо. — И даже фигуры именуются сходным образом. Но есть два основных различия. Первое — «съеденные» фигуры не «умирают» безвозвратно.

Как бы иллюстрируя сказанное монах взял плашку с красной закорючкой и положил ее по правую руку от себя.

— Допустим, я ее «съел». Она снимается с доски и теперь находится в моей руке, так и называется — «в руке». Или «в резерве». И теперь, в любой момент, когда сочту нужным, вместо своего хода я могу выставить ее на доску, уже как свою.

— А если в резерве или «в руке» несколько фигур? — уточнил кардинал, в чьих глазах мелькнул отблеск интереса.

— Одну, любую, по выбору игрока, за один ход. Это первое ключевое отличие. А второе — на каждой стороне три последние линии называются «полосой переворота». Фигура, которая дошла до вражеской полосы, не обязана, но может быть перевернута.

Гильермо поднял одну из своих плашек и покрутил ее, показывая, что символы на обеих сторонах разнятся.

— То есть каждая фигура имеет alter ego, вторую ипостась, скрытую до времени?

— Да, так и есть.

— То есть… — кардинал в задумчивости погладил подбородок. — Следует одновременно держать в уме обстановку на доске, взятые противником фигуры и возможные превращения на «полосе»?

— Именно так! — подтвердил монах. — Мой соперник говорит…

— Соперник?.. — с непонятным выражением протянул Морхауз.

— Да, игрок… он с другого конца света… — смутился Гильермо. — Я нашел описание этой игры в одном старом журнале, немецком. Написал в редакцию, там неожиданно ответили и даже подсказали, как найти партнера и сыграть по переписке. Есть игрок, в Японии, мы списываемся и так разыгрываем партию. Обычно получается один ход в две-три недели. Но мы никуда не торопимся. Я отправляю и получаю почту в городке, что по дороге дальше к северу, он называется…

— Я знаю, как он именуется.

— Да, простите, — Гильермо виновато улыбнулся. — Простите.

— Переписка с неизвестным японцем, — критически заметил Морхауз. — Может быть даже буддистом? Или… женщиной?

— Я не знаю, — еще более виновато сутулился Гильермо, проклиная ту минуту, когда решился признаться в своем скромном увлечении. — Мы только обмениваемся записями ходов…

— Так или иначе, — неожиданно сказал кардинал, улыбнувшись чуть-чуть дружелюбнее. — Переписка не есть прегрешение пред Богом или проступок пред Церковью. А в этой игре я не вижу пагубного азарта, который способен привести к дурным последствиям. Успокойтесь, брат, я не считаю ваше увлечение чем-то недостойным и не стану вас порицать. Более того, слово Господне сейчас проникает в самые дальние уголки мира, и в той же Японии премьер-министр — католик. Как знать, быть может и ваша невинная игра приближает какую-нибудь заблудшую душу к свету истинной веры.

— Спаси… бо, — с искренней радостью выдохнул монах, запнувшись от избытка чувств. С его плеч словно гора свалилась.

Кардинал встал и, наконец, скинул пелерину, оставшись в дорожной сутане из тонкой шерсти, окрашенной в темно-фиолетовый, почти черный цвет.

— Интересная игра, — задумчиво поразмышлял вслух Морхауз, приглаживая встопорщенные волосы над ушами. Теперь он чуть меньше напоминал сердитую сову. — Она чем-то похожа на сражение… Хотя нет. Даже не поле боя.

Кардинал прищелкнул пальцами, словно пришпилив мысль громким звуком, не дав ей сбежать.

— Твоя фигура всегда может сыграть против тебя, там и тогда, когда этого захочет противник. Но и ты сам решаешь, убрать ли его фигуру в небытие или со временем использовать в своих целях. А то, что на виду и кажется очевидным, всегда имеет оборотную сторону и готово открыть ее в любой момент. Знаете, Леон…

Морхауз улыбнулся. На этот раз почти тепло, почти радушно. Почти совсем искренне.

— Если бы вы не находились на своем месте, а были, скажем, моим э-э-э… оппонентом в некоторых… сугубо богословских спорах, я бы, пожалуй, испугался ad extra, то есть до крайности. Человек, который играет в такую игру — должен быть весьма опасным противником. Игра дипломата, интригана…

Морхауз сделал многозначительную паузу. Похоже капризное раздражение покинуло его окончательно, уступив место саркастическому добродушию.

— Убийцы, наконец.

— Suum cuique, — ответил Гильермо, которому с одной стороны стало радостно из-за того, что гроза вроде прошла, а с другой — было немного обидно из-за того, что кардинал расшифровывает простейшие латинские обороты, словно недоучке какому. — Каждому свое.

— Отнюдь, — коротко отрезал Морхауз. — Более точный перевод — «каждому по заслугам». Что, впрочем, весьма справедливо в нашем случае, так что благодарю за точную формулировку.

Гильермо не ответил, четко уяснив для себя, что в разговоре с кардиналом не стоит обманываться сиюсекундными переменами в его настроении. Он лишь склонил голову ниже, стараясь уподобиться раскаявшемуся грешнику.

— Не обращайте внимания, брат, — вымолвил Морхауз. — Иногда я бываю… чрезмерно резок и не сдержан. К сожалению, мне приходится видеть слишком много глупых и жестоких людей, с которыми приходится разговаривать на понятном им языке. Это ожесточает, поневоле. Теперь же вернемся к нашим насущным заботам.

Кардинал осторожно — по-настоящему аккуратно, стараясь не стронуть плашки — передвинул доску сеги подальше, на противоположный угол стола. Достал откуда-то из-под стола и поставил на гладкие черные доски два странных горшка.

Гильермо вспомнил, что под столом укрывался дорожный саквояж Морхауза. Видимо оттуда кардинал и достал горшки. Были они довольно странные — гладко-коричневые, глазированные, словно сплющенные сверху. Под глубоко утопленными крышками побрякивало, как будто внутри пересыпались мелкие камни.

— Я вижу, сложные восточные игры вам не в новинку. Это хорошо. Мы вернемся к вашим японским шахматам, но как-нибудь в другой раз. А теперь приобщимся к иному занятию, ab origine, с азов. Вы показали мне игру ассассина и разведчика. А я научу вас го. Это игра стратегов. Людей, которые меняют себя и мир.

Кардинал достал и разложил довольно большую деревянную доску, расчерченную клетками. Отчасти игровое поле было похоже на то, что использовалась для сеги, только не прямоугольное, а квадратное. Доска даже на беглый взгляд казалась очень дорогой — полированная, переливающаяся перламутровыми отблесками благородного дерева, покрытая тонким слоем идеально прозрачного лака.

— Забавно, что в одном месте и в одно время сошлись два человека со столь экзотическими увлечениями, — сообщил Морхауз. — Истинно говорю, это промысел Божий и грешно было бы ему противиться. Правила го крайне просты, однако вы увидите, что эта игра неисчерпаема, как любовь Господня.

— Боюсь, я не сумею, — растерянно проговорил Гильермо, нервно хрустя суставами, будто ломал пальцы. — Я плохо познаю новое и бываю рассеян.

— Gutta cavat lapidem, капля долбит камень, — обнадежил его кардинал, и в тоне князя монах ясно прочитал отнюдь не просьбу. — Мне крайне трудно найти достойного партнера и думаю, что вы сможете стать сильным…

Кардинал сделал короткую паузу, открывая горшки. В них на самом деле оказались камни — белые и черные, маленькие, гладкие, похожие на большие пуговицы или медицинские пилюли.

— Врагом? — спросил монах.

— Соперником, — уточнил кардинал, и хотя холодок в его голосе был едва ощутим, Гильермо почувствовал озноб.

— Приступим.

____________________________

— Есть в этом что-то от притчи, — хрипловато сообщил слепой отшельник. — Старая добрая moralité давних времен. Ландскнехт, монах и… хм, солдат?

— Нет, я думаю, скорее подмастерье, — сказал пришелец, немного изменив позу, для большего удобства. — На тот момент.

— Отлично, — искренне восхитился слепец. — Ландскнехт, подмастерье и монах. Дальше по традиции их должны ждать встреча и обмен назидательными историями. Или даже совместные приключения.

Невидимый гость усмехнулся. Безрадостно, горько. Впрочем, его голос не изменился.

— Их ждали и встреча, и назидательные истории, и приключения. Более того, они даже вполне канонично встретились со Смертью. Но это было после. Один день отметил и связал их судьбы, но в единую нить означенные судьбы сплелись позже, гораздо позже.

— И что же было дальше? — старик тоже сел удобнее, дав отдых незаметно затекшей ноге.

— Дальше?

— Дальше…

Пришелец сделал длинную паузу, дыхание его стало глубже и одновременно прерывистее. Отшельник терпеливо ждал, пока человек во тьме приведет в порядок свои воспоминания, выстроит их по ранжиру и позволит стать чужим достоянием.

— Далее минуло три года

Глава 4

Солнце клонилось к горизонту. Последние лучи окрашивали сухую равнину багровыми отблесками, отражающимися от скалистых вершин. Дневной зной сменился освежающим ветерком, который обещал покой и прохладу. Впрочем, обещал коварно — человек уже знал, что довольно скоро приятная прохлада сменится ночным холодом. Знал на собственном печальном опыте.

Американский BAR — не слишком удобный костыль, однако другого все равно под рукой не имелось. С трудом опираясь на импровизированную подпорку, мучительно кривясь от боли, человек прошел еще с десяток шагов. И понял, что больше не может, надо хоть чуть-чуть отдохнуть. Он попробовал осторожно сесть, однако нога подвернулась, и беглец свалился мешком. Винтовка еще и больно ударила по скуле.

Как же хорошо присесть… Просто сказочно хорошо. Главное — ноге стало чуть легче. Пульсирующая боль в стопе не то, чтобы утихла, но по крайней мере перестала впиваться в мозг при каждом шаге. Немного посидеть, чуть-чуть отдохнуть. И уходить — как можно дальше, как можно быстрее.

Ему понадобилось два дня, чтобы добраться сюда. Два дня безумного перехода с запасом галет и флягой солоноватой воды по местным пампасам (или как их тут называли? черт его знает) — не так уж и сложно, на первый взгляд. Сухари весили немного, а найти ручей или небольшую речушку вроде бы вполне по силам даже столь неискушённому человеку. Северная Африка была вовсе не сплошной пустыней, как представлял себе беглец. Во всяком случае, так поначалу казалось…

Человек осторожно подергал ботинок на больной ноге. Стопа опухла и растянула обувь изнутри. Похоже, снять без ножа не получится. Однако, надо. Сама по себе рана еще вчера казалась неопасной. А теперь началось воспаление и, видимо, заражение. Ботинок придется снять, пулю вынуть, а рану — обработать. Но тогда беглец потеряет время.

Нужна ли мертвецу здоровая нога? Он поразмыслил над этим, механически жуя последний сухарь, заставляя себя глотать. Есть не хотелось совершенно, однако слабость и мелкая противная дрожь распространялись по телу. Организм требовал отдыха, покоя и питания.

Человек прислушался, приоткрыв рот, крутя головой. Ничего… Кажется, ничего. Впрочем, в голове шумело — сказывались усталость да еще тепловой удар. Но вроде все пока спокойно. Еще немного посидеть — и дальше. Или подождать до темноты и тогда уже попробовать сделать долгий марш-бросок по холодку. Начинается лихорадка, температура скачет, ночной холод будет к месту.

Он поднял к небу измученное лицо, покрытое серыми разводами пыли и красными пятнами солнечного ожога.

— Господи… — прошептал человек и сам удивился, каким тусклым, безжизненным оказался его голос.

— Господи, ведь ты же есть?..

Ему дали один день форы. Двадцать четыре часа, за которые, казалось, можно уйти неимоверно далеко. Три с половиной версты за час спокойным быстрым шагом. Почти девяносто вёрст за сутки, если постараться. Беглец справедливо не считал себя олимпийским атлетом, но за год службы в Туркестанской милиции его ноги привыкли к долгой ходьбе или стоянию на посту.

Он верил в себя, точнее невероятным усилием воли убедил себя в этом. Самогипноза хватило на то, чтобы с достоинством отправиться в путь, под улюлюканье и подробные обещания на трех языках — что именно с ним случится в скором будущем. Он не запаниковал, не начал вымаливать прощения, не побежал в ужасе куда глаза глядят, на что, как показалось, втайне надеялись некоторые «клиенты». Спокойно набрал воды из бака, повесил на плечо винтовку, что вручили ухмыляющиеся загонщики, и твёрдым шагом вышел из лагеря. Две с небольшим сотни вёрст до цивилизации, небольшого портового города под защитой итальянских властей. Он ведь умный и везучий человек. Главное — никакой паники, спокойствие и точный расчёт.

И винтовка. На удивление хорошая, не казенное барахло, а настоящий американский «браунинг». Без магазина, правда, и всего пять патронов россыпью, так что заряжать каждый надо отдельно. У жертвы должны быть шансы убить преследователя, иначе неинтересно, иначе это не развлечение. Но уравнивать шансы — ce n'est pas comme il faut. И все равно — пять патронов калибра 6.5мм — это лучше, чем ни одного.

Он верил в себя…

— Господи… ты же есть, тебя не может не быть? Прошу, помоги… Ты же можешь все.

Ногу прострелило острой болью до самого бедра. Как раскаленной проволокой через все кости протянуло. Если это был ответ свыше, то он не вдохновлял. Но человек продолжал молиться, тихо, сбивающимся голосом, как умел. И был искренен, как никогда в жизни.

— Я сделал много плохого. Но я же не плохой, я просто ошибался… Я могу исправиться. я исправлюсь. Помоги мне, а если я недостоин, помоги моим… ведь они пропадут без меня.

Сильный хрипящий кашель продрал глотку, небо высохло и царапало опухший язык. Болели глаза и голова, жар накатывал, заставляя тело корчиться в знобящей дрожи. Теперь бы самое время накрыться теплым пледом и выпить чашку чая с медом и лимоном. Как в детстве, давным-давно. Когда были живы родители, и все было хорошо… Когда ему не приходилось думать о том, как же прокормить оставшуюся родню. Когда его собственная жизнь не стояла на кону.

— Господи, помоги…

Небо молчало.

Два дня назад всё было предельно ясно. Теперь же, лёжа в чахлых иссохших зарослях, беглец даже не пытался понять, где в его тогдашние расчёты вкралась фатальная ошибка. Возможно из-за того, что думать после сорокачасового бодрствования было неимоверно тяжело. А может быть, просто понимал, что его выживание изначально не планировалось предусмотрительными управляющими.

Он отстранённо наблюдал за игрой закатных красок. Апатия, усталое безразличие подкрались незаметно и разъели, отравили твердую решимость выжить, как хороший абсент — кусочек сахара. Думать — страшно. Думать — больно, потому что приходится сосредотачиваться, и нога словно оказывается в огне. Проще и легче провалиться в безмыслие, подпустить дрему ближе. Пропустить боль через пустую голову, чтобы та растворилась без опоры.

Да, так легче.

Если лежать неподвижно, нога почти не болела, только пульс противно стучал в ступне, да кто-то невидимый как будто дергал за пальцы. Рана… В Туркестане, в первый месяц службы, их учили полевой медицине, но кто тогда воспринимал полкового медика всерьёз… Что там нужно с ней делать? Говорили, индивидуальным пакетом замотать… да только про подсумок с аптечкой он вспомнил только через полчаса после начала марша… Он в лагере, и плащ-палатка в лагере, и, вообще… Что еще? Чему там старые солдаты учили? Промыть… воду жалко… Значит, прижечь… Порохом засыпать и прижечь. Зашить-то все равно нечем. А спички… точно, спички в подсумке с «железным рационом». Подсумок… бросил или не бросил… Винтовка… Где браунинг?.. Только же был здесь. Или оружие потерялось? Осталось далеко позади, на холме, где беглец случайно споткнулся раненой ногой о камень. Тогда он потерял сознание от боли и скатился вниз по тропке, оставив винтовку наверху, а очнувшись, решил не тратить силы на подъём обратно. Да и толку от оружия было мало, а костыль из ружья был ужасным.

Хотя нет, ведь он же точно подобрал винтовку…

Комары, проклятые комары звенят в ушах, гудят, как непонятно что. Голова раскалывается, скверный холод пробирает до самого сердца. Лихорадка, жар. Если он заснет, то не проснется до утра. Тогда холод окончательно добьет слабеющий организм, высосет как вампир последние крупицы тепла и сил. Останется лишь застрелиться последним патроном.

Стрелять по преследователям беглец пробовал. Но он никогда не был особо хорошим стрелком и к тому же впервые воспользовался автоматическим оружием. Четыре пули ушли куда-то в сторону, одна за другой. А по нему ответили очень точно — полметра справа, полметра слева, полметра недолет. И потом еще одна пуля, малого калибра, но очень неудачная — она каким-то сложным рикошетом впилась в ногу. Ужалила слабенько, на излете — засела меж костей стопы и теперь, похоже, все-таки сведет беглеца в могилу.

Новейшие светопризматические прицелы и дорогая немецкая оптика охотников были лучше, да и стрелки, по правде говоря, тоже. Намек оказался очень ясен — беги, кролик, беги.

Надо подниматься, надо расшевелить себя.

Нога. Прижечь. Ведь есть патрон, его можно раскурочить. Спички есть, если есть подсумок с рационом, а он… он есть. Фляга есть, воды на донышке, ну да ладно. На две трети спиленный штык вместо ножа за голенищем ботинка на здоровой ноге. Больше ничего нет. Скоро и этого не будет, если не поспешить. Если бы еще не проклятые москиты…

С леденящим ужасом он понял, что в ушах гудят отнюдь не москиты. Повалился навзничь, ухватил за ремень винтовку и пополз, неловко подволакивая за собой раненую ногу. При каждом движении стопу словно затягивали в раскаленных тисках. Беглец шипел сквозь зубы, но продолжал ползти, несмотря на багрово-черный туман в глазах.

Впереди несколько деревцев давным-давно засохли, скорчившись и сцепившись скелетами крон. Время и непогода выбелили их, как серовато-белые кости. Получилось нечто вроде шатра, низкого и уродливого. Туда человек и заполз, со стоном, цепляясь за обломки веток, которые кололи и рвали ткань не хуже острейших шипов.

Шум автомобильных моторов нарастал. Человек огляделся и с ужасом понял, что сам себя загнал в ловушку. Скелеты мертвых деревьев ничего не прятали, более того, теперь они стали природной ловушкой — быстро выбраться из этой клетки не представлялось возможным. Оставалось лежать, молиться и надеяться, что сумерки укроют одиночку.

Он прислушался, стараясь выровнять дыхание. Сердце колотило изнутри по ребрам, как заправский уличный боец. Выглянуть из своей «клетки» беглец не решился — страшно было даже просто приподнять голову. Да и после двух бессонных дней ему казалось, будто глаза засыпало песком — каждое их движение отдавалось в голове так, как словно по глазницам и векам проводили грубым наждаком. Слух был надёжнее — целью охотников было развлечение, а вовсе не испытания или попытки что-то доказать самим себе, поэтому шумели они от души. Развлекающиеся юнцы загоняли «дичь» на тентованых грузовиках, где было всё необходимое для комфортного путешествия, вплоть до электрических ледников и зубного порошка.

Пустыня — а тем более эти африканские «пампасы» — никогда не погружается в тишину, тем более по вечерам. Шуршание, писк и стрекотание местной живности здесь не прекращались ни на мгновенье. Но человеческие шаги — беспечные, размеренные — спутать с чем-либо оказалось невозможно. По меньшей мере двое, ничего не скрываются, шагают размеренно, но не тяжеловесно.

Нашли? Просто идут мимо?

Он крепче сжал БАР и понял, что так и не зарядил винтовку. А где патрон? Нет патрона. Кажется, сунул в карман, теперь надо будет достать, оттянуть затвор… его расстреляют при первом же лязге металла. Не получится даже захватить с собой кого-нибудь.

Надо было больше тренироваться. Надо было учиться стрелять. Надо было… Множество этих «надо было» вымостили его путь сюда, к старой высохшей клетке из мертвых веток. И некого винить, не на что надеяться.

Легкий порыв ветра донес невнятный звук. Голос, человеческий голос, женский! Несколько метров, от силы десяток, не больше, с наветренной стороны. Как близко они подошли… Днем, на ярком солнечном свете его уже увидели бы. Но сейчас, когда вечерние тени уже раскрасили равнину в серый цвет — может, обойдется?.. Даже нога перестала болеть. Вернее, страх близкой смерти решительно отодвинул все сторонние чувства.

Другой голос, еще ближе, сквозь шуршание травы, жесткой и ломкой. Две женщины, беседуют мирно и безмятежно, словно ведут светскую беседу в собственном доме. Голосов он не вспомнил, но среди «гостей» было две молодые женщины, которые всегда держались вместе — собственно «гостья» и ее компаньонка, из тех, кто обеспечивают присмотр и охрану очаровательных наследниц европейских состояний. Ему уже доводилось слышать про навыки подобных сопровождающих, и, положа руку на сердце, он не решился бы выступить против неё даже будучи в своей лучшей форме и с привычным оружием. А уж сейчас, не способный ходить, с одним ножом…

«Я не могу даже с девчонкой справиться».

Хотелось разрыдаться — от страха, от острого чувства собственного бессилия. От понимания, что один взгляд в его сторону — и все. Милые девушки убьют его, мимоходом, для забавы, и даже не вспомнят об этом на следующий день.

— Всё же, я убеждена, фроляйн Генриетта, что сказанное Вами — полная чушь, — произнесла компаньонка. Она изъяснялась по-немецки, беглец понимал этот язык с пятого на десятое, но девушка говорила медленно, тщательно выговаривая каждое слово, будто бы закончив длительное обдумывание. Поэтому он понял почти все. В том числе и явственное «Вами» — с большой буквы.

— Неужели?.. — второй голос. Видимо наследницы.

Страшно слушать. Страшно повернуть голову даже на волосок. Один лишь их взгляд… И моторы все ближе — погоня ходит сужающимися кругами, исходя радостными воплями, смехом.

Удар. Грохот — страшный, раскалывающий вселенную. И снова удар. Выстрел? Его уже убили?

Неужели именно так и выглядит смерть…

Его со страшной силой бросило вверх. Где-то совсем рядом взревел клаксон и, почти одновременно на африканскую пустыню пролился отборный мат на полудюжине языков.

— Чунго! Протри глаза, он же в человеческий рост!

— Что? Лек мих ам арш!

— Хальт ди фоцце, йото!..

Жуткая смесь французского, испанского и немецкого, искаженная глотками, привыкшими к собственным наречиям, вернула его к жизни. Вырвала из кошмара, повторявшегося вновь и вновь.

Проклятый пень, не замеченный первым водителем маленького каравана, остался позади, выброшенный из-под неудачливой машины. Им повезло, что во главе колонны шёл оригинальный парижский «Renault MH Sahara».

— Хольг, подъем, — повторила Родригес, не выпуская автомобильный руль, чуть повернув голову в сторону заснувшего командира. — Скоро пять часов, время кричальника.

Хольг поморщился, повел плечами, насколько позволяло тесное сиденье. Прищурился, глядя на часы — круглые, на вид старые, как сама Африка. Сияющие психоделической смесью красок облезлого и окислившегося корпуса.

Точно, без четверти пять.

Он поправил старый надежный БАР под рукой, привычно провел рукой по увеличенному магазину на двадцать пять патронов.

— Тормозим, — негромко скомандовал фюрер, зажав тангенту малой рации. — В сторону вправо. Макс, тащи стреляло на крышу. Хохол, знаешь, что делать. Негры — по сторонам. Чжу крутит шарманку.

Небольшой караван из трех машин сбавил скорость и собрался из растянутой цепочки в плотную группу. Родригес сдула некстати упавшую на лицо прядь светлых волос и выкрутила руль в сторону, съезжая с трассы.

Кругом расстилался какой-то почти марсианский пейзаж. Унылая равнина, в которой торчали беспорядочно разбросанные горы, не горы, в общем какие-то «образования», похожие на расшатанные серо-желтые зубы курильщика. Песок, камни и низкое небо, готовое обвалиться на голову всем миру. Все тоскливое, печальное, безысходное.

Машины стали тесно, нос к корме, все три одна за другой. Два трехосных «Рено» и старый французский грузовик с крытым кузовом. Родригес повернула ключ зажигания, мотор затих. Девушка пригладила волосы, сноровисто достала здоровенный револьвер «Echeverria» и провернула барабан. Хольг открыл скрипучую дверцу со своей стороны и выбрался наружу. Как обычно — было нелегко, нога не поддерживала такую эквилибристику. И как обычно — он справился, почти без заминки, ухватившись за специально привинченную для опоры скобу.

БАР он повесил на шею, под правую руку. Тяжелая железка успокаивала, делилась малой толикой уверенности. А уверенности командиру сейчас и не хватало, так что заемная была весьма к месту.

Особых команд не требовалось, каждый и так знал, что ему делать. Быкообразный Максвелл, светя рыжей щетиной, как сигнальный фонарь, сноровисто полез на крышу передового Рено, захватив свой любимый «Энфилд» с диоптрическим прицелом. Хохол, он же Кот, вытащил из замыкающего автомобиля «стрекотальник» — русский пулемет ЛД под пистолетный патрон — и двинулся назад, искать наилучшую позицию. При этом он шепотом, мешая русский с малоросским, ругал диспозицию — каменные пики частично перекрывали обзор и обстрел с любой точки. Как ни встань, все равно останутся мертвые зоны. Два негра-аскари[5] составили фланговое охранение, их затрепанные шинели, представлявшие собой скорее сшитые воедино лохмотья, прекрасно сливались с унылым песком.

— Не вижу ни черта, — лаконично сообщил сверху Максвелл. — Пусто.

Хольг достал из затертого кожаного футляра старый полевой бинокль и обозрел окрестности. После чего согласился со снайпером ганзы — действительно, ничего. Глянул на часы. Еще десять минут.

Кушнаф и Родригес тем временем растянули антенну. Чжу крутил настройки радиоприемника, через открытую дверцу грузовика доносились хрипы и треск помех. Тряска снова сбила настройку сложного агрегата, приходилось все подстраивать заново.

— Успею, командир, — нервно пообещал Чжу, вращая центральный верньер. На его бритой голове выступили капли пота.

— Успей, — холодно посоветовал Хольг, пряча бинокль. Чжу занервничал еще больше, впрочем, это было его нормальным и привычным состоянием. Родригес как обычно прокомментировала ситуацию короткой тирадой на испанском. Ее никто не понял, но звучало красиво.

Наконец через треснувший динамик донеслось:

— …с появлением социализма в принципе реализма и с науськиванием журнализма в животной шкурке, эмпирически внушается народу материализм, принцип слепого дарвинизма, принцип зависти на ЧУЖУЮ собственность, принцип САМОВЛАСТИЯ, при чём развивается взаимное раздражение в семейно-сословной жизни, всё и вся выходит из нормального состояния условий, при которых общественная жизнь только и возможна, единодушие народности исчезает, и слагается в народе как бы в девиз его жизни: «Горшок пустой, да сам большой»!

— Есть, — выдохнул Чжу, преданно глядя снизу-вверх на Хольга. Его худое желтоватое лицо этнического ханьца светилось искренней светлой радостью. Командир ограничился скупым кивком и еще более скупой улыбкой — дескать, молодец.

Хольг отвернулся и посмотрел на дорогу, убегавшую вдаль широкими загибами. Точнее на полосу, условно схожую с «дорогой», ведущую в потребном направлении. Мрачно глянул в небо, критически прищурился в сторону негров, добросовестно прилегших за камнями с оружием наготове.

Чжу еще немного подкрутил настройки, добившись вполне чистого звучания. Сейчас голос еще немного поорет, а затем начнется самое главное…

— При таком бессознательном знании СОЦИАЛИЗМА, этого орудия ЛОЙЛОВЩИНЫ, внушившее всё СКВЕРНОЕ в склад народного воззрения, — вещал динамик. — Потребность в дружелюбной семейной жизни начинает слабеть, развивается взаимное семейное раздражение, вызывается потребность раздела, причём подорвались и условия крестьянского коннозаводства, а с тем и условия хлебородия, то есть народного продовольствия…

Кушнаф залез обратно в машину, крутя колечками пышные усы и бормоча под нос что-то неодобрительное. Чжу убавил, было, звук, но со стороны донеслось:

— Оставь, пусть галдит.

Хольг бросил удивлённый взгляд на Кота. Задумчиво грызущий кончик длинного уса малоросс, именовавший себя не иначе как вольным казаком Новомосковского Казачьего Войска, был последним из тех, кто мог бы слушать проповеди отца Петра. Или Сумасшедшего Петера — кому как нравится.

Петр Тибо-Бриньоль[6] настолько выделялся на поприще духовного рвения и борьбы с тлетворными веяниями современности (начиная с электричества, которое являлось несомненной причиной падения нравов), что последовательно лишился епархий сначала в Санкт-Петербурге, затем в Киеве и в Вологде и наконец оказался настолько далеко за пределами Империи, насколько это было возможно. Единственное, что ему теперь оставалось, так это нести свет истины погрязшим в варварстве чернокожим и буйному сброду кригскнехтов. В том числе посредством столь нелюбимой им современной техники.

— Только Гамбела ловится, — пулемётчик заметил внимание Хольга и смутился. — Хранцузкую я не разумею, сам знаешь. А тут хоть понятно говорит, да по делу, хоть и москаль…

— Социализм, как настоящая причина несвоевременных дождей с половины лета, — все так же мрачно отозвался Хольг, поудобнее перевешивая тяжелый БАР. Родригес давно советовала ему последовать ее примеру и перейти на нормальный немецкий FG-04. Благо оружие это делалось в свое время под выходящие ныне из обихода бельгийские патроны и потому продавалось с хорошей уценкой. Но командир ганзы был во многом традиционалистом и консерватором, БАР ему нравился.

— …вырождение крестьянской лошади стало причиной всё большего и большего бездождия, а с тем пасмурной, холодной погоды весной и несвоевременных дождей во время покосов и уборки хлебов, — продолжал вещать приёмник. — Необходимо приступить к сознательному исследованию и к определению точной причины такого изменения в явлениях природы, хотя при настоящем реалистическом направлении общественного воззрения такое исследование провести почти невозможно, так как в основании реализма лежит положение «нам не нужно сознание дела, нам нужно пустое ремесленное знание его». Общество, при таком реалистическом направлении, противится свободному умозрению в деле исследования какого бы то ни было проявления, благотворно или зловредно влияющего на условия общественной жизни. Но, пользуясь высказыванием авторитетнейшего из авторитетных учёных, «Croire tout découvert, c’est pretendre l’honizon pour les bornes du monde», то есть «неверие слепо, а поверяйте», я смею громогласно восстать против привычки общего воззрения, и скажу…

Хольг сплюнул, зло двинул нижней челюстью. Его бесили вопли проповедника, а еще больше бесило то, что не слушать их — не получалось. Сволочной поп выкупал самое козырное время перед «кричальником», так что хочешь не хочешь, а все равно в уши залезет. И откуда у паскудника столько денег?.. Радио в Шарме стоило сумасшедших монет, причем не колониальных «печаток», а настоящих.

— …ты РЕАЛИЗМ, ты ТИРАН свободы мысли, ты ПРЕВРАТИЛ человека в обезьяну, ты ЗАДУШИЛ всё психическое в человеке, надевши на него ЖИВОТНУЮ шкуру страстей; ты НИЗВЁЛ всё его Божественное точно в диавольский соблазн МАТЕРИАЛИЗМА; ты НИЗВЕРГ все условия нравственного строя человечески общественной жизни в животно-сумбурное состояние СОДОМА и ГОМОРРЫ! — зашёлся в экстазе Тибо-Бриньоль, подводя этим неожиданным выводом итог своей радиопроповеди.

Наконец Петр умолк. Пришло время серьезных вещей. Хольг подошел к машине и сунул в ухо услужливо поданный Чжу эбонитовый шарик на толстом проводе. Китаец на всякий случай приготовил клочок бумаги и обгрызенный химический карандаш, который заранее обильно послюнявил. От этого язык и губы у него посинели, что в сочетании с желтоватым цветом лица сделало Чжу похожим на хорошо провяленного покойника.

Без объявлений и вступления началась передача. Хорошо поставленный мужской голос размеренно читал по-французски непонятный текст. Точнее разные тексты для разных адресатов. Часто он повторял сказанное по-немецки, реже встречались сообщения для англоговорящих адресатов. Иногда звучали только числа. Диктор говорил достаточно быстро, но четко, не повторяясь. Успел услышать адресованное тебе — хорошо. Не успел — твои заботы, станция оплаченную работу выполнила.

Хольг с непроницаемым выражением дослушал весь блок объявлений до конца. Вынул из уха шарик и отдал китайцу. Вздохнул, прикусил губу.

«Путь-шесть-двенадцатому» — это их ганзе, заранее условленный с посредником код. «Сорок один — сорок два» — это плохо. Очень плохо.

— Скорее всего, будет засада по наводке, — кратко сообщил он компании, достаточно громко, чтобы услышали все. Кроме негров, им вообще ничего знать не надо.

Все молчали. В любых более-менее сработанных командах вопросы решаются без лишних слов — народ уже притерся друг к другу и понимает с полуслова.

— Раскочегаривай ворону, — скомандовал Хольг.

Команда повиновалась без вопросов. Только Максвелл пробурчал со своей позиции что-то вроде «зряшная трата денег, лучше б товара больше прихватили». Но говорил он по-английски и в сторону, так что этим можно было пренебречь. Или нет… похоже, у стрелка снова начиналось. И это опять-таки было скверно. Хольг тихо зверел. Внешне это выражалось в легком подергивании губы и усиливавшейся хромоте. Взгляд командира стал стеклянным, ничего не выражающим. Компания забегала шустрее.

Чжу и Кушнаф собрали прямо на каменистой земле странную штуку, похожую на крошечный аэроплан-»утку» с толкающим винтом. По размерам аппарат как раз годился для младенца. Родригес забралась на крышу Рено и с помощью Максвелла прикрутила там болтами другую странную штуку, похожую на помесь катапульты и станка для ракеты. Взвела пружинный механизм большим гаечным ключом, кратко отрапортовала:

— Готово.

Хольг достал свернутую карту, затрепанную, клееную прозрачной лентой, покрытую разноцветными метками. Прижал прямо к поцарапанному борту машины и углубился в подсчеты.

Пока Кушнаф заливал в маленький бачок «койл-ойл» из бутылки, Чжу открыл жестяную панельку, скрывавшую самое сложное и капризное — механизм управления. Китаец порылся в одном из многочисленных карманов, достал граненый ключ-монтаж. Протер его о рукав, посмотрел против света и протер еще раз, для полной чистоты.

— Сколько ставить? — спросил он, не оборачиваясь.

Хольг, не отрываясь от карты, быстро продиктовал значения, повторяя каждое число дважды. Китаец, высунув от усердия фиолетово-синий язык, подкручивал ключом крошечные регулировочные втулки гироскопов. Высота, скорость, дальность, ориентация…

— Думаешь, десяти хватит? — негромко спросила Родригес.

— Если нас и в самом деле будут ловить, то на этом перегоне, — так же тихо ответил командир. — Дальше снова равнина и движуха, слишком сложно. Да и топлива в обрез. Рапсовой «фритюры» эта железка не жрет.

Девушка покачала головой с явным неодобрением. По-видимому, она тоже не разделяла веру фюрера ганзы в силу техники. Но промолчала.

Китаец тщательно обмахнул блок гироскопов чистой тряпочкой, подул, стараясь выдуть самые малые песчинки, закрыл крышку. Машинку осторожно взгромоздили на пусковой механизм, завели моторчик. Щелчок, громкий лязг пружин — самолетик швырнуло высоко в воздух, автомобиль качнулся на рессорах. Еще щелчок, жужжание мотора — и самолет довольно уверенно пошел дальше своим ходом, набирая скорость.[7]

Хольг достал мешок и выложил на капот Рено несколько наглухо закрытых бутылочек от «Farbenindustrie» с реактивами. Чжу обреченно вздохнул и начал готовить плотный мешок для последующих манипуляций.

— Не поможет, только время потеряем. И деньги, — шепнула Родригес на ухо командиру. Фюрер не ответил, досадливо качнув головой. Немного обиженная девушка отошла за машину, перехватывая резинкой волосы цвета соломы.

Негры лежали в дозоре, как мертвые. Максвелл медленно поворачивался из стороны в сторону, с винтовкой наготове. Хохол поодаль мурлыкал себе под нос что-то тихое и напевное. Китаец готовил все нужное для быстрой проявки, а ливиец Кушнаф забрался поглубже в грузовик, ближе к ценному грузу.

Самолетик вернулся минут через тридцать или около того, когда Хольг уже начал думать, что ценное имущество потеряно. Автоматический аэроплан шел ниже и с другого азимута, нежели предполагалось, но это было нормально — при заранее выставленном через гироскопы маршруте сбои неизбежны. Да и поправку на ветер еще никто не научился компенсировать. При посадке машинка сломала крыло, но это также было не страшно. Главное — уцелели тонкий механизм управления и фотокамера в прочном каркасе. Заведенный часовой механизм сделал серию снимков в заранее установленный момент, теперь оставалось лишь проявить пленку. Чем и занялся китаец.

Наконец Хольг зарядил в карманный проектор-мутоскоп еще влажную узкую ленту. Он проворачивал колесико и смотрел в стеклянное окошечко, а компания старательно делала вид, что все это никому не интересно.

— Дай гляделку, — не отрываясь от просмотра, скомандовал фюрер, Чжу подал большую прямоугольную лупу. Хольг еще раз посмотрел фотоленту через мутоскоп, затем вытащил ее и повторил процесс с обычной лупой. Молча передал все Родригес. Затем лента и лупа прошли через руки Чжу и ливийца.

Девушка снова сказала по-испански нечто краткое и выразительное, с часто повторяемым «Puta».

— Прости, — ты был прав, — она перешла на французский, который худо-бедно понимала вся ганза, кроме Кота. — «Ворона» себя оправдала.

— Что будем делать? — коротко сказал ливиец, выразив общий вопрос.

Хольг задумался.

— Обойдем, — рискнул предложить китаец.

— Не выйдет, — ответила за фюрера Родригес. — Времени в обрез, хавала не ждет.

Англичанин на крыше снова что-то буркнул, похоже выражал неудовольствие тем, что ганза ранее потратила лишний день, затариваясь хлорэтилом в дополнение к заказанному грузу. Но сделал он это опять-таки негромко и в сторону, на грани того, что командир мог спустить на тормозах.

— Нет времени, — повторил Хольг, он снова развернул карту и перешагнул с ноги на ногу, словно разминая колени.

Минута, другая… Все молчали. Решение было за командиром. Хотя в общем и так было ясно, что надо делать. Вопрос лишь — кто займется.

— Ты, ты, ты… ты тоже, — ладонь Хольга в рваной шерстяной перчатке без пальцев поочередно указала на бойцов. — Со мной.

— Щас, две минуты, — Хохол деловито достал пузырек с оружейным маслом. — Для гарантиев…

ЛД был хорошим пулеметом, но капризным. Поэтому умельцы в Шарме немного доработали конструкцию по австрийскому образцу, буквально врезав в оружие маленькую масленку и шестереночный механизм. Теперь каждый патрон осаливался дополнительно. Не годится для обычного серийного оружия, но вполне сойдет для наемников-контрабандистов, которые ухаживают за стволами как за собственными детьми. И даже лучше, потому что дети в здешних краях товар не дефицитный, а оружие стоит денег и спасает жизнь.

Один из негров поднялся и подошел к фюреру. На ходу он одернул драную шинель и забавно сморщил широченный приплюснутый нос. Пистолет-пулемет — дешевую английскую штамповку на веревке вместо ремня — он повесил за спину. Кушнаф сунул за широкий брезентовый пояс чудовищного калибра обрез, сделанный из старого дробовика. Обрез был с прикладом, обмотанным куском одеяла и самодельными сошками. Ливиец осторожно прихватил снаряды к обрезу — несколько бутылок из-под лучшего канадского шампанского на длинных палках, которые (то есть палки) следовало вставлять в ствол. В бутылках из самого толстого стекла вязко перекатывалась густая коричнево-желтая жижа. Англичанин бодро спрыгнул с крыши. Он мелко тряс головой, словно в ритме неслышимой сторонним музыки. Один глаз смотрел на мир нормально, другой ушел в сторону, так что зрачок почти скрылся. Губы снайпера подрагивали, покрывшись мелкими капельками слюны.

Командир испытующе глянул на Максвелла.

— Все путем, chief, — чуть срывающимся голосом ответил стрелок на молчаливый вопрос. — Сейчас пилюльку глотну и отпустит. Потом уже довезете…

— Хольг, — негромко напомнила о себе Родригес.

— Ты за старшего, — отрезал командир.

Девушка хотела было возразить, но посмотрела на Чжу, оценила оставшиеся в прикрытии силы и молча отступила, признавая правоту фюрера.

— Ну что, — Хольг обозрел свое маленькое воинство. Кот как раз закончил колдовать с маслом и тоже подтянулся, перекинув через плечо длинную пулеметную ленту, сшитую из двух стандартных. Глаза пулеметчика лихорадочно блестели.

— Пошли убивать, — подытожил Хольг.

Родригес молча ждала за рулем, положив на колени FG на боевом взводе. Ждать пришлось долго, больше часа, прежде чем ветер донес короткие частые щелчки — словно некто крутил трещотку и бил в маленький детский барабан. Щелкало минуту или две. Затем вдали поднялся к небу черный столб, похожий на маленькое торнадо. И еще один. Так обычно горит «жидкий уголь» английской перегонки или самый дешевый «фритюр» растительного топлива.

Родригес ждала. Барабан и трещотка стихли.

Вспыхнула красная сигнальная ракета — алая точка на фоне серых туч

Девушка с облегчением вздохнула и полезла в багажник за канатом и крюками. Она поведет передовой Рено, китаец будет рулить грузовиком, а второй Рено придется прицепить за грузовиком. Ничего, потихоньку доедут и подберут ударный отряд. А затем дальше — в последний перегон.

Времени в обрез, но они успеют.

Хавала не ждет.

Глава 5

За время долгого пути группа оставила за собой влажные смешанные леса, фермы масличных пальм, ямсовые поля. Несколько дней вокруг до самого горизонта царила травяная саванна, поначалу оживляемая лишь редкими одиночными протеями. Впрочем, она довольно быстро пропала, сменившись чёрно-серой выгоревшей равниной. Двигаться приходилось не торопясь, объезжая торчащие тут и там обожжённые стволы деревьев, да сливающиеся с землёй закопчённые скелеты не сумевших спастись из огненной ловушки зверей.

Сезон дождей ещё не начался, и при малейшем ветре над каменистыми пустошами поднимались настоящие тучи пепла. Пепел был везде, в волосах, в нижнем белье, в воде, в запечатанных жестянках консервов. Хольг не знал, что ещё обладало такой способностью просачиваться, как центральноафриканский жирный пепел. Он просочился по всем машинам, от колёс до цилиндров моторов, въелся в пейзаж и отравил воздух. Дул то западно-пепельный ветер, то восточно-пепельный ветер, то северо-пепельный ветер, то юго-пепельный ветер. Но приходил ли он с тёплых зелёных берегов Средиземноморья или зарождался на прохладных скалах Рас Дашена, ветер был одинаково насыщен пеплом и запахом гари. Пепел захватил весь мир, до самого неба, превращал закаты в отблески огней преисподней, а Луну красил в кроваво-красные оттенки.

За это (в числе прочего) Хольг и ненавидел Африку. Тот факт, что рукотворные пожары были необходимы для местных полей, только усугублял и без того отвратительное отношение к чернокожим — которых он привычно обвинял во всех своих нынешних бедах. Впрочем, надо сказать, Шарм-эль-Шейх он ненавидел еще больше. Как наркоман — сатанинское зелье, без которого жизнь уже невозможна.

Прежде, еще до войны, Шарм-эль-Шейх был курортом, не сказать, чтобы совсем фешенебельным, но весьма и весьма пристойным. Здесь отдыхали государственные чиновники средней руки и «офицеры» картелей, которые не могли позволить себе отпуск в Европе или анклавах Южной Африки. Когда же война началась, Шарм был буквально национализирован военными и превращен в один сплошной склад, а также транспортный терминал, что обеспечивал операции едва ли не по всей «ветвистой линии» в Африке. Естественно, вокруг склада сразу возник пестрый табор лихого, отвязного люда, готового рискнуть жизнью — своей, а лучше чужой — за любую, даже самую малую монетку. На армейском имуществе, расползавшемся по торговцам через «усушку, утруску» и прочие безотказные военно-тыловые манипуляции, делались большие деньги. Кто-то богател, кто-то исчезал в небытие, проиграв конкурентную борьбу. Так Шарм родился заново, как место, где делались большие «черные» деньги, неизменно окропленные кровью.

Война закончилась, тихо и быстро сдохла на пике усилий, как подыхает большой, прожорливый хищник, внезапно оставшийся без пищи. Военные свернулись и отбыли восвояси, охранять весьма существенно перекроенные границы национальных государств. А оставшаяся амуниция распродавалась за бесценок по всему миру. Но Шарм остался — слишком удобным оказалось место. Мост между Африкой, Ближним Востоком и Европой, который нужен всем, от государств и крепнувших картелей до мелких контрабандистов. Миру была необходима «черная дыра», в которой можно как найти все, что угодно, так и спрятать. Разведчикам и террористам, наемникам и пинкертонам, курьерам «красной дороги» и банкирам хавалы… Так Шарм пережил третье рождение. У него был «брат» — Дашур, город картелей на восточном побережье Китая. Чистый, умытый, тщательно припудренный и до блеска отлакированный большими деньгами. Но в отличие от Дашура Шарм ничего не скрывал. Здесь все было выставлено напоказ — вызывающее богатство и кромешная нищета. Короткая жизнь и быстрая смерть, что всегда стоит за левым плечом.

И деньги, которые есть мерило всего. Возможно это было не так, однако здесь в нехитрую истину верили все. Кроме разве что немногих проповедников, что не убоялись нести слово божье в аду, созданном людьми для людей. Хотя кто знает, сколько истинной веры оставалось в их речах…

— Отлично, отлично… — Мариан быстро скользил толстым пальцем с ослепительно полированным ногтем по листу серо-желтой бумаги, отмечая позиции. Золотой отблеск массивного перстня дополнял многоцветие, хорошо контрастируя с черной кожей и белым наманикюренным ногтем.

Хольг сменил позу, опершись для разнообразия не на правый, а на левый подлокотник старого кресла. Все тело бунтовало и ныло, требуя отдыха. Ломило кости, а плечи потряхивало мелкими судорогами от долгого ношения винтовки на ремне. Фюрера слегка мутило от недосыпа и общей усталости. Однако расслабляться было нельзя, наступал очередной ответственный момент. За спиной шумно дышал Максвелл, которому приходилось еще хуже без обычной дозы пилюль. Хольг взял с собой снайпера не без умысла — лишенный медикаментов рыжий бычара оказывал жутковатое впечатление и провоцировал завершать дела поскорее. А Хольг не намеревался долго точить лясы.

Впрочем, если Мариан Белц, один из крупнейших перекупщиков Шарма, и был как-то впечатлен, вида он не показывал.

— Бинты, перевязочные пакеты в ассортименте, в основном «осколочные», — бормотал под нос вызывающе красивый и вызывающе одетый негр не старше тридцати. С такой внешностью (и цветом кожи) в Шарме обычно начинали и заканчивали в одном из многочисленных борделей на все вкусы и расценки. Каким образом Белц избежал такой участи — оставалось не то, чтобы тайной… скорее событиями мутного прошлого, которые не было смысла вытаскивать на свет божий.

— Отлично, — констатировал Мариан. — Шейхи снова стреляются на пограничье, так что военно-медицинский товар скупается еще на складах, по спискам. Идет уже по двойной цене, значит мой навар полтора, а твое — тариф плюс четверть. Хорошая работа должна хорошо оплачиваться, pas vrai?

Хольг промолчал, сохраняя позу внешне расслабленную, однако чуть подтянул под себя левую, здоровую ногу. На случай если придется действовать очень быстро. Правой стопе, вернее тому, что от нее осталось, он не доверял. Максвелл задышал еще чаще и мощнее, как паровозная топка. Хольг не видел, но предыдущему опыту знал, что англичанин как бы невзначай положил ручищу на широкий брезентовый пояс с двумя кольтами. Несмотря на популярность французских и немецких оружейников рыжий стрелок предпочитал классику Джона Мозеса Браунинга, пророка эры всеобщего вооружения. Хольг разделял его предпочтения.

— А вот за хлорэтил отдельная благодарность и отдельная наценка, — широко улыбнулся Мариан. — Сейчас его почти никто не возит, а народ жаждет. Ты отличный партнер, дружище!

— А ты очень честный негоциант, приятно иметь дело, — отозвался фюрер, очень ровно, спокойно и негромко. Восьмизарядный смит-вессон на боку почему-то показался очень тяжелым и горячим. В «офисе» скупщика видимой охраны не имелось, однако Хольг не сомневался, что вооруженные бойцы скрываются за толстыми плотными занавесями, готовые к действию.

— Ну, надо же… — с расстановкой протянул скупщик. — «Gilbert U-238 Atomic Energy Laboratory». Ты действительно думаешь, что это кто-то здесь купит? Детский «набор юного атомщика»?..

— Даже в Шарме есть дети. Впрочем, купишь его ты же, а потом торжественно подаришь какому-нибудь «барону» в честь дня рождения его сына. Дорогой подарок. Как говорят англичане — «эксклюзив». И цена не обсуждается.

— Угадал, — вынужденно согласился Белц. — Эх… все-таки умеют англичане делать игрушки.

— Он американский.

— Ну, американцы. Все равно красиво.

— Согласен.

— Что ж, будь по-твоему, — негоциант сцепил ладони, громко брякнув перстнями. — Пора рассчитываться, аvoir des pièces amusantes! Сегодня ты станешь существенно богаче, mon digne ami.

Контора Белца располагалась на первом этаже большого белого дома, который некогда действительно был белым и служил пристанищем для нескольких весьма дорогих магазинов. Теперь это было мрачное, серое сооружение, почти скрытое под копотью, наслоениями жира и пепла, рифлеными кусками железа, подпорками, пристройками и всем остальным, что способен придумать коллектив, для которого не существует эстетических канонов, а «послезавтра» равноценно «спустя пару веков». Строго говоря, негр-перекупщик владел всем домом, однако дела вел только здесь, в бывшем кабинете бухгалтера.

Остатки неброской довоенной роскоши еще проглядывали кое-где, например в желтоватом и даже не очень вытертом сукне массивного стола-бюро. Или в изящной статуэтке мальчика, венчающей бронзовую чернильницу. Но в целом контора давно сдалась под напором вопящей варварской безвкусицы, а так же инстинктов хомяка, стаскивающего все в свою нору.

Отодвинув вскрытый деревянный ящик с дорогими сигарами, отпихнув пакет с копеечными открытками «в три краски», Мариан достал откуда-то из-под стола несколько конвертов. Хольг вздохнул и с постным видом посмотрел в потолок, тщательно демонстрируя, до какой степени ему все это безразлично. Максвелл запыхтел чуть тише.

Мариан заглянул в самый толстый конверт, сверху вниз, одним глазом, прищурив другой — словно смотрел в пустую бутылку.

— А может воды? — предложил он, не отрываясь от сосредоточенного созерцания денег. — Мне тут подбросили в настоящих стеклянных бутылках, ледниковую. Стоит немерено, шло в уплату долга, но цена вышла такая, что задолжал уже я. Однако для хорошего человека пары чарочек не жаль!

— «Альпийские ледники»? — едва заметно и со здоровой долей иронии усмехнулся фюрер.

— Обижаешь, — искренне огорчился Белц. — Русская вода, со всеми сертификатами, я проверял.

Максвелл шумно сглотнул, да и Хольг почувствовал, что в глотке пересохло, так что пара капель живительной чистейшей влаги сейчас оказались бы в самый раз. Вода давно стала проблемой и «узким местом» Шарма. Ее было очень мало, а то, что удавалось добыть из скважин, именовалось «водой» с очень большой натяжкой. Тот, у кого в карманах водились деньги, пил привозную, которую доставляли в старых танкерах. Остальные обходились, кто как мог. Воду дистиллировали, избавляясь от соли, кипятили с местными растительными колючками, бодяжили с обеззараживающими таблетками из армейских рационов. Так что по местным меркам Белц предложил аналог стопки дорогого, марочного коньяка.

— Спасибо, не нужно, — мягко улыбнулся Хольг, поглаживая худой впалый живот левой рукой. Правая неподвижно лежала на подлокотнике.

— Ну как знаешь.

С этими словами Белц перетасовал деньги с ловкостью фокусника или, что более отвечало антуражу, профессионального шулера. Мятые, сальные банкноты порхали в черных пальцах, как бабочки, с приятным для уха шелковым шуршанием. Франки, немного марок, еще франки…

Красивым жестом Белц развернул веер фунтовых бумажек и вопросительно глянул на Хольга. После секундного колебания фюрер качнул головой из стороны в сторону.

— Тоже верно, — легко согласился перекупщик. — Фунт нынче уже не тот, берут мало где. Кстати, доллар зато пошел вверх, присмотрись, «конфедератки» — денежка хорошая.

Максвелл вопросительно изогнул бровь. Он не произнёс ни слова, но Белц решил продолжить мысль.

— На последней конференции президент Галверстон договорился с Луизианой об обоюдном прекращении использования армейских частей в северо-восточных провинциях империи. Не то, чтобы кто-то поверил в прочный мир, но корабли теперь могут спокойно ходить из Гальвес-и-Мадрида, как до Нуво-Орлеана, так и до Филадельфии или Гаваны. А деньги любят тишину.

— Они поделили техасский уголь? — Хольг обнаружил неожиданно хорошее понимание злободневных экономических проблем.

— Большая часть карьеров остались за конфедератами, но Франсуа заберёт своё торговыми пошлинами. Зато королевские концессионеры прочно сели на гелий и этот, как его… новая штука, с которой никто не знает, что делать, но за ней вроде как будущее… уран, вот. Кстати, если вдруг решишь переехать в Мексику — у меня найдется, кому отписать рекомендации.

— Не думаю, что мы переедем.

Мариан пожал плечами, всем своим видом демонстрируя искреннее огорчение по поводу прямолинейности собеседника. Этим отработанным жестом перекупщик заканчивал каждый свой диалог, так что Хольг уже привык не обращать на него внимания.

— Ты всё же присмотрись, не руби сгоряча — на север империи приходят луизианские синдикаты, а местные алькальды озабочены разве что поддержанием ослепительного блеска ботинок перед посещением публичных домов. Там скоро будет много стрельбы и много крови. А пули и покойников легко обратить в деньги.

— Присмотрюсь, — коротко пообещал Хольг, тут же выкидывая Мексику из головы. Долгосрочные планы фюрера касались исключительно Африки, о чём Белц не мог не знать.

— Voilà! — Мариан, сияя от счастья (видимо из-за достижения мировой гармонии) двинул в сторону Хольга солидную стопку денег.

Хольг тяжело вздохнул. Помолчал, снова вздохнул и глянул на доброжелательного негра в золоте.

— Мы уже почти год работаем вместе, — скучным голосом констатировал Хольг.

— Одиннадцать месяцев и три недели, если считать от расплаты по первой сделке, — все с той же очаровательной улыбкой заметил Белц, словно шестеренками цифровой машины щелкнул.

— Почти год, — повторил Хольг все так же скучно и отстраненно. Только очень внимательное и опытное ухо уловило бы в его словах тень осязаемой угрозы. Белц — уловил.

— Целый год, а ты по-прежнему стараешься меня обмануть на финальном расчете, — укорил Хольг совсем уж мягко, как лучшего друга или даже любящего родственника.

— Дружище! — Мариан светился солнечной улыбкой, затмевавшей сияние его многочисленных золотых побрякушек, но в глазах веселого негра притаился прозрачный лед. Как на ледниках, где добывали самую чистую воду. — Я бы никогда себе не позволил! Давай посчитаем вместе.

— Какой в этом смысл? — по-прежнему в пространство спросил фюрер, имея в виду отнюдь не пересчет. — Никогда этого не понимал. Дело у нас нервное, опасное. Нервы у всех на взводе. А если бы я перед встречей еще нос «припудрил» или нюхнул из хлорэтильной бутылочки?.. Для бодрости. А сейчас совсем огорчился бы, да пошел в разнос, со стрельбой и плясками?

— Тогда, боюсь, у нас вышло бы… непонимание, — Белц улыбнулся еще шире, хотя это казалось анатомически невозможно. Белоснежные зубы сверкнули в акульем оскале. Хольг усмехнулся в ответ. Куда боле скупо, однако не менее страшно.

— Вот я и говорю, какой в этом смысл?..

Теперь вздохнул Белц. Щелкнул челюстями, разом погасив улыбку, как рубильником щелкнул. Молча добавил к стопке несколько банкнот и откинулся на спинку своего кресла, двойника того, на котором сидел Хольг.

— Это в тебе говорит недостаток опыта, — серьезно вымолвил Мариан, вновь сцепляя пальцы, гремящие золотом.

— Неужели? — вежливо поинтересовался фюрер.

— Конечно. Как ты думаешь, сколько живут люди в моем деле посредника? Живут, а не просто «работают».

— А мне почем знать?

— Теперь узнаешь. Три года, это при удаче. Тот, кто прокрутился хотя бы пятерку — специалист высшего класса. А если отбарабанил десятку и жив — становится легендой, про него былины сочиняют и песни поют. А почему?

— Действительно, почему? — вопросил Хольг, причем не делая даже попытки взять свой «гонорар».

— А потому что происходит это примерно так. Вот есть парнишка, черный, белый, желтый — не важно. Имеет мелкий négoce, меняет то на это, а это на то и еще что-нибудь впридачу. Банчит себе, поднимает денежку на жилье, девчонок и прочий мелкий allégresse. Он при деле и уважении, его знают большие люди и здороваются при встрече. А чего бы не уважать честного барыгу? А потом однажды ему приходит в голову, что денег и уважухи как-то маловато. И парнишка решает, что может прыгнуть повыше. Так вместо честного мелкого жульничества начинаются хитрости с турецким куревом, муравьиными бегами, лотереями и все такое. То есть прет негоция, на которой уже можно поломать ножки.

— Это ты описываешь свой путь к успеху? — с едва заметным сарказмом осведомился Хольг. Упоминание сломанных ножек ему не понравилось.

— Отчасти. Потому что обычный парнишка обычно прокручивает пару сделок и начинает думать, что поймал фортуну за… причинное место. И тогда он вписывается в такую, прости господи, коммерцию, где уже не ломают ноги, а сразу убивают. Сразу — если повезет. Мексовский порошок, хлорэтил, оружие и прочие интересные вещи. И его таки убивают. Если повезет. Понимаешь, к чему это я говорю?

Хольг честно поразмыслил над сказанным и честно признался:

— Не очень.

— Мораль здесь простая.

Белц склонился вперед, оперся локтями на стол. От этого движения пиджак сливочного цвета, застегнутый всего на одну перламутровую пуговицу, немного распахнулся. Рубашкой негр пренебрегал, и фюрер ганзы заметил краешек уродливого шрама, начинавшийся от ключицы Белца и уходящий ниже. Явственный след от ожога, слишком ровный для случайного.

— Если не хочешь закончить как черный, белый или желтый парнишка, надо быть очень умным. И всегда помнить, что у окружающего мира есть только одна цель — залезть к тебе в карманы. А ты, соответственно, должен успеть залезть в карман к миру и зашить свой. Нельзя расслабляться, нельзя показывать слабину, ни в чем. У нас хорошее партнерство, меня оно устраивает. Но если я не буду регулярно проверять тебя, чего доброго ты попробуешь прокусить меня. Кроме того, а вдруг получится?.. Сантим к сантиму да копеечкой сверху.

— Интересная философия, — качнул головой Хольг. — Только вот так и пулю получить можно? Твой сложный подход к жизни могут и не понять.

— Профессиональный риск, — лучезарно улыбнулся Белц. — Без него никуда. Может таки деньгу приберешь?

— Успею, — сумрачно сказал Хольг. — Пусть лежит и нервирует тебя, выводит из равновесия. Противоречит, так сказать, жизненной философии.

— Эхммм… — неопределенно отозвался чернокожий, закидывая ногу на ногу и венчая всю конструкцию сложенными ладонями. — И?..

— Вот этого не нужно, — холодно и жестко вымолвил фюрер. Очень холодно и очень жестко. — У нас был четкий и ясный уговор. Я свою часть выполнил.

Белц быстро пошевелил пальцами. Золото на сей раз не брякнуло, а отозвалось высоким и чистым звоном. Из-за сложенных пальцев казалось, что Мариан играет на невидимом детском пианино. Хольгу очень некстати вспомнилось, что у него когда-то было такое же… Старое, из расслаивавшейся фанеры, оклеенное клочками бумажных обоев. На таком понарошку играли его…

Хольг мотнул головой, отгоняя совершенно не нужное и даже опасное здесь и сейчас воспоминание. Глянул на Белца исподлобья, уже с нескрываемой угрозой.

— Видишь ли, друг мой, — сказал перекупщик. — Вот с этим у нас возникла некоторая проблема…

— И какого же рода… эта… проблема? — уточнил фюрер, склоняя голову еще ниже.

— Не надо было тебе крошить тех «муравьев» — вздохнул Белц, почти искренне и с явным сожалением. — Это было необходимо, но все равно — лишнее.

Глава 6

Далеко в ночи кто-то завыл. Тоскливо, страшно и долго, на одном нескончаемом дыхании. Может быть одинокий недобитый волк, а может еще кто — Гильермо никогда не слышал подобного и перекрестился, шепча молитву. Очень уж зловещим показался этот вой где-то в направлении севера. И то, что он был далеким, странным образом добавляло ужаса, искажая вполне материальный звук. Как будто мятущаяся душа скиталась во тьме, изливая злобу и ненависть к живым.

Доминиканец вновь перекрестился, слова молитвы застревали в горле, чего отродясь не бывало.

— О, Иисус, ты благоволил принять страдания и раны ради нашего спасения. В моих страданиях я подчас теряю мужество и даже не решаюсь сказать Отцу Небесному: «Да будет воля Твоя». Но, уповая на Твое милосердие и Твою помощь, я обращаюсь к Тебе. И хотя временами я падаю духом, все же я готов принять все те скорби, которые по воле Провидения выпали на мою долю…

Гильермо умолк, поняв, что механически повторяет слова моления во время болезни, или тяжкого испытания. Однако он не был болен и определенно не испытывал особых ударов судьбы. Если конечно не считать таковым события позавчерашнего дня…

Монах откинул тощее одеяло, некогда шерстяное и толстое, ныне же вытертое до полупрозрачной тонкости. Спустил худые ноги на прохладный каменный пол — в монастыре поощрялись не чрезмерные, но регулярные испытания духа и тела — зябко обхватил себя за плечи. Его знобило. Вой повторился, еще более далекий, почти на грани слышимости, и оттого более зловещий и устрашающий. Волк, точно волк. Но откуда он в местных краях?

Впотьмах Леон промахнулся мимо плетеных сандалий и прошлепал босиком к узкому вертикальному окошку. Монах дрожал, но не столько от вполне ощутимого сквозняка, сколько от общего ощущения неблагополучия. Пожалуй, это было самое верное слово — неблагополучие. Весьма пожилой доминиканец чувствовал странное и непривычное — словно весь окружающий мир нашептывал ему на ухо неслышимую повесть о своих бедах и грядущих испытаниях.

— Immunitatem a malo, защити от зла, — тихо сказал Гильермо, снова крестясь. Но привычное, всегда умиротворяющее действо на сей раз не принесло облегчения. Скорее уж добавило печали и тревожного ожидания. Тьма прокрадывалась, сочась из каждой щели. И даже узкое оконце, прикрытое старым толстым стеклом, как броневой заслонкой — казалось ослепло, темнея слепым бельмом.

«Что со мной?» — безмолвно вопросил монах.

«Господи, что со мной? Почему мне тревожно, если Ты со мной, а жизнь моя идет, как было заведено много лет назад?»

«Темная ночь души».

Эта мысль возникла, словно сама собой, и Леон далеко не сразу вспомнил, что она означала. Но два слова впились в разум, как репей, не давая покоя. Словно от их разгадки зависело нечто крайне важное, почти вселенское. И монах вспомнил давно прочитанную и, казалось, давно забытую главу из затрепанной брошюрки по богословским вопросам.

Темная ночь души — малоизвестный термин из учений некоторых испанских мистиков минувшего, девятнадцатого века. Состояние полной душевной опустошенности, безысходности и отчаяния. «El dolor negro» — черное горе, миг, когда человек явственно чувствует, что Бог оставил его одного во тьме. Когда сама преисподняя открывается перед заблудшей душой, поскольку что есть ад, как не абсолютная противоположность любви Господней?

Именно так Гильермо чувствовал себя в этот темный час — человеком, который остался совершенно один, в бесконечном аду Его безразличия. Отныне и навсегда. Монах всхлипнул, простерся ниц, раскинув руки, словно обнимая холодный камень, намоленный поколениями смиренных служителей Божьих. Он снова взмолился, зажмурившись и с неистовой надеждой повторяя правильные, искренние слова.

— Nam et si ambulavero in medio umbrae mortis…

Но молитва не приносила облегчения. В уши настойчиво заползали совсем иные памятные фразы, прозвучавшие накануне в скриптории. Мысли и думы, что граничили с подлинной ересью.

— Non timebo mala quoniam tu mecum es virga tua…

В недобрый, злой час сошлись пути неизвестного монаха и всемогущего кардинала.

— Et baculus tuus ipsa me consolata sunt…

Тьма завладела миром, и мир стал тьмой. Гильермо ничего не мог сделать с этим, его единственным оружием была молитва.

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня.

Доминиканец молился. Но все равно не мог выбросить из памяти последнюю игру с кардиналом Морхаузом.

Круглые фишки стучали по гладкому твердому дереву доски. Черные и белые «камни» повисали в паутине линий, разделявших игровое поле. Игроки молчали, склонившись над доской, словно гранитные статуи.

Стук, стук…

Кардинал подхватывал из чаши сразу по несколько камней, выставляя их последовательно, как будто вытряхивая из широкого рукава. Монах брал черные фишки по одной, очень аккуратно, выставляя на поле по красивой, отточенной траектории.

Стук. Стук.

Игра закончилась быстро и внезапно. Два человека вздохнули и задвигались. Гильермо сцепил пальцы и склонился еще ниже, близоруко щурясь, как будто в хитром черно-белом узоре на доске можно было прочитать причины поражения. Александр Морхауз откинулся на спинку простого деревянного стула и склонился в правую сторону, опираясь локтем о гладкий струганный подлокотник.

— Неплохо, но я ожидал большего, — в голосе Морхауза слышались ощутимое неудовольствие и досада. Может быть настоящие, может быть напускные, Гильермо давно перестал даже пытаться разгадать истинный душевный настрой покровителя. Это было все равно, что прочитать знаки судьбы в лунном свете или дуновении ветра. Оставалось лишь принять, что кардинал является величиной непознаваемой и стоящей неизмеримо выше в тонком искусстве притворства.

— Позволю себе отметить, что я выигрываю уже одну, а иногда и две партии из пяти, — скромно высказался монах.

— Да, это так, — согласился кардинал, но сразу же уязвил критика. — После трех лет обучения. В те часы, когда я слишком устаю, чтобы полностью сосредоточиться на игре. А это, к сожалению, происходит прискорбно часто.

Как обычно, Леон постарался придумать достойный ответ и как обычно — не сумел. Потом он, разумеется, поймет, что следовало сказать, разыграет в лицах мизансцену, повергнет коварного злословца. Увы, все это будет потом, исключительно в воображении доминиканца. Гильермо пожалел, что не владеет искусством риторики и склонился над доской еще ниже.

— Ваша беда, мой друг, очевидна, — кардинал решил сменить гнев на милость. — Вы тактик, не стратег.

— Простите?.. — Леон оторвался от созерцания печального зрелища — белых камней, рассекавших и пленявших черное воинство.

— Вы раз за разом совершаете одну и ту же ошибку, — кардинал погремел все еще сжатыми в ладони камнями. Фишки стучали сухо и громко, словно четки, отмеряющие молитву.

— Вы увязаете в тактических комбинациях, стараясь выиграть отдельные поединки за тот или иной участок доски, — Морхауз вытянул левую руку над игровым полем, демонстрируя мысль на примере. — Вы пытаетесь окружить меня, и как правило это получается. Как чистый тактик вы сильнее. Но ввязываясь в малые поединки — упускаете всю картину в целом. Для вас нет единого поля боя и видения общей ситуации, есть лишь отдельные комбинации, в каждую из которых вы играете по отдельности. И поражение неизбежно. В то время как я отдаю часть камней и возможностей, но сохраняю целое и, в конечном счете, выигрываю.

— Пока вы не преодолеете этот порог, вы не станете настоящим игроком и достойным соперником.

Гильермо вздохнул и быстро вытер вспотевший лоб рукавом. Сентенции кардинала, балансирующие на грани между выговором и оскорблением, раздражали. Но христианское смирение и некоторая разница в положении заставляли терпеть. Тем более, что в словах Морхауза содержалась неприятная, но правда. Глядя на доску Леон отчетливо видел подтверждение слов кардинала — разрозненные группы черных камней, формирующие мелкие очаги окружений, а вокруг — четко структурированная сеть белых фишек, захватывающих все игровое поле. Оставалось лишь удивляться, насколько ясным это было сейчас, после партии, и насколько не очевидным казалось в процессе игры.

Гильермо вздохнул и откинулся на стул, машинально пряча руки в широкие рукава простой рясы. Кардинал усмехнулся и прикрутил колесико реостата, так что электрическая лампочка почти угасла. Света в комнате осталось ровно столько, чтобы можно было различить лица собеседников.

Благоволением кардинала за минувшие годы небольшой монастырь несколько приобщился к цивилизации, вплоть до отдельной телефонной линии и электрического освещения в нескольких залах, включая скрипторий. Библиотека же пополнилась несколькими редкими изданиями, в первую очередь историческими трудами эпохи становления папства и великого единоборства со светскими владыками. Никто ничего не говорил вслух, формально кардинал всего лишь оказывал периодические благодеяния смиренным братьям-доминиканцам. Однако все всё прекрасно понимали — несмотря на все несовершенство Гильермо как игрока в го, партии нравились Морхаузу, а тень того удовлетворения падала на скромную обитель. Это было хорошо, однако…

С течением времени Леон заметил, что между ним и прочими братьями пролегла некая черта, неуловимая, как меловая линия, стертая дождями и снегом. И все же явственно ощутимая. Он больше не был одним из равных, членом маленькой семьи скромных служителей Ordo fratrum praedicatorum. Гильермо, как и прежде, трудился в столярной мастерской, выполнял все положенные работы, но все же стоял чуть наособицу. Теперь он был «тем самым», партнером могущественного кардинала, что общается с Папой как с равным. Ну, или почти равным.

Леона эта смена отношения огорчала, однако он воспринимал ее как испытание, посланное Господом, дабы искусить монаха тщеславием и гордыней.

Игра закончилась, однако Морхауз не спешил закончить общение. В последний год это случалось все чаще. Кардинал выигрывал, а затем начиналась неспешная беседа. О чем угодно, от содержания утренней молитвы до отдельных аспектов политики Штауфенов в тринадцатом веке, в эпоху их борьбы с Понтификом. Иногда Гильермо казалось, что кардинала интересуют даже не столько собственно мысли доминиканца по определенным вопросам, сколько его способность подхватить на лету любую тему и быстро сформировать собственное мнение.

Леон испытывал смешанное чувство от этих бесед. С одной стороны они оказывались весьма интересны. Гильермо с детства отличался любопытным, живым умом, а монахи жили в информационной изоляции, получая ограниченные сведения о внешнем мире. Скажем новости об окончании войны дошли до монастыря лишь спустя два месяца после подписания мира. А кардинал знал очень много, и разговор с ним открывал целую вселенную для Леона. С другой — требовалось немало усилий, в первую очередь интеллектуальных, чтобы избежать искушения просто копировать видимое отношение Александра к тем или иным вопросам. Каждый разговор — будь то обсуждение положения креольских гугенотов во Флориде, германские притязания на Гренландию или расширение русских миссий в Японии и Китае — превращался в нешуточное испытание, умственный атлетизм. Впрочем, Гильермо старался воспринимать все это как очередное испытание, искус.

— Вы хотите меня о чем-то спросить?

С этими словами Морхауз встал и прошелся вдоль стены. По дороге он поправил черный открытый саквояж, который стоял на старом камине, что не зажигали уже лет двадцать, а то и поболее.

Гильермо промолчал, зябко кутая ладони в рукава.

— Наши встречи скоро закончатся, — буднично, не оборачиваясь, сообщил кардинал.

Леон вздрогнул. Слишком уж неожиданным оказалось известие. За три года монах привык к определенному распорядку, и внезапная новость выбила его из колеи. Леон не знал, порадоваться ли скорому завершению бремени или же огорчиться, что окошко в большой мир скоро закроется.

— Простите, что? — спросил он.

Морхауз сложил руки за спиной. Свободное черное одеяние повисло на его не по годам широких плечах, как темные крылья, ниспадающие почти до самого чисто выметенного пола.

— Вы, наверное, обратили внимание, что в последние месяцы я путешествую несколько… по-иному, — полу-спросил, полу-отметил Александр.

Это действительно было так. Раньше кардиналу хватало одного роскошного автомобиля и сумрачного собрата, явного телохранителя. теперь машину сопровождал отдельный фургон с антеннами — явно передвижная телеграфная станция — и автобус с охраной. Ее, то есть охраны, размещение стало отдельной головной болью для настоятеля, который попросту боялся таких изменений. Разумеется, кардинал никогда ничего не объяснял, но было очевидно, что происходит нечто глобальное и значимое. Гильермо полагал, что Морхауз, как значимое лицо в Церкви, проводит постоянные переговоры и встречи, решая вопросы, которые не терпят телефонов и текстовиков. И чем дальше, тем больше этих самых встреч и насущных вопросов…

— Да, — Леон решил ограничиться самым коротким и однозначным ответом.

— Жизнь меняется, все меняется, — некоторой печалью отметил Морхауз. — Я привык к своей машине, привык смотреть в лицо своим друзьям и тем более… Тем более — оппонентам. К сожалению теперь это слишком обременительно. Во всех отношениях. Приходит время самолетов, шифрованной связи, прочих новинок прогресса. Дела более не требуют обширных поездок на четырех колесах. И вероятнее всего, это наша последняя встреча. Поэтому я повторю — вы хотите меня о чем-либо спросить? Напоследок.

Гильермо потер лоб, пытаясь собрать мысли в единое стадо, поскольку они суетливо разбегались, словно агнцы, лишенные пастыря. Морхауз терпеливо молчал, все так же не оборачиваясь.

— У меня много вопросов, — вымолвил монах, наконец, после длинной паузы. — Пожалуй, слишком много… Даже до нас доходят… разные… слухи. Погромы миссий в северной Луизиане. Волнения в Германии. Наконец, отмена выступления… Я хотел бы спросить, наверное…

Он снова умолк, обдумывая вопрос.

— Извините, но… что же происходит со Святой Матерью Церковью? — наконец рубанул он наотмашь, действуя словом, как топором.

Однако Морхауз как будто ждал именно этого, а может быть простой и безыскусный вопрос доминиканца не мог застать врасплох изощренного интригана.

— Слишком обще, слишком пафосно, — немедленно отозвался кардинал. — Это не вопрос, а безадресная декларация. Перефразируйте.

— Почему отменено пятничное радиовыступление Папы? — быстро спросил Гильермо.

— Интересный вопрос, — так же, без промедления, отозвался кардинал. — Почему именно этот?

— Простите, Ваше Преосвященство… — Леон словно только что вспомнил, как надлежит обращаться к особе соответствующего сана. Разговор уже откровенно тяготил доминиканца, ему больше всего хотелось поскорее закончить и уйти, чтобы вернуть душевное спокойствие в спокойном несуетливом одиночестве.

— Вы слишком часто извиняетесь, — резко бросил Морхауз. — Слишком, даже с поправкой на разницу в нашем положении. У вас настолько мало собственного достоинства?

— Изви… — начал было Гильермо, неожиданно для себя тоже на повышенном тоне, однако осекся. Кардинал зло усмехнулся, видя страдания монаха. Морхауза словно забавляли логические тупики, в которые он загонял собеседника.

— Простите, — решительно, чеканя каждый слог, выговорил Гильермо, глядя прямо в чуть прищуренные глаза кардинала. Зрачки Морхауза блеснули отраженным светом тусклой лампочки, как у вышедшего на охоту тигра, но монах не дрогнул.

— Я не понимаю сути этого разговора, — столь же четко и жестко сказал Гильермо. — Вы плетете словесные ловушки, испытываете меня, но я не постигаю цели этих… ловушек. Вы находите удовольствие в насмешке надо мной? Это мелко и недостойно, монсеньор. Впрочем, если это возвращает вам душевное спокойствие, я не против.

Морхауз подошел к Леону вплотную, глянул сверху вниз, с непонятным выражением на лице. Гильермо ощутил, что запас смелости в его собственной душе почти исчерпан, но постарался встретить испытующий взгляд кардинала с достоинством.

— А ведь я в определенной мере властен если не над вашей душой, то над телом, — в с тем же неопределенным выражением сказал Морхауз. — Вы подумали об этом?

— Никто не властен надо мной, кроме Него, — спокойно, почти покровительственно вымолвил доминиканец. — Надо мной и любым иным существом во вселенной. Все в Его руке и вы не сделаете ничего, на что Он не даст своего благоволения. А если Господь считает, что это нужно и правильно, кто я такой, чтобы противиться?

— Оригинально, — Морхауз моргнул тяжелыми, набрякшими веками, словно погасил пронизывающие рентгеновские лучи, исходящие из его зрачков. — Тезис весьма известный и проверенный столетиями, однако, я никогда не слышал его в подобной ситуации и в такой… творческой импровизации.

Кардинал отступил на пару шагов, повел плечами и как будто ссутулился, весь обмяк. Теперь перед Гильермо был не грозный dominus cardinalis, епископ и член Консистории, но уставший человек в возрасте. Обычный человек, ничем не примечательный, отягощенный многими заботами.

— Пожалуй, теперь настал мой черед извиниться, — со странной, совершенно несвойственной ему мягкостью сказал Александр. — Простите меня, брат Леон. Я был чрезмерно суров, впрочем, у меня имелись на то свои мотивы и соображения. Возможно, вы узнаете о них… со временем. Однако это случится определенно не сегодня. Что ж, вопрос прозвучал, и я отвечу на него.

— Кажется, я уже опасаюсь услышать ответ, — пробормотал Гильермо.

— Дело в том, что Папы больше нет.

Кровь буквально замерзла в жилах доминиканца. Леон сжался на стуле, обхватив себя руками, как тяжело больной, сраженный приступом боли.

— О, Господи. Викарий Христа… мертв?.. — прошептал он немеющими губами.

— Нет. Хотя, да простит меня Господь за подобные мысли, так для Церкви было бы намного лучше и… достойнее. Да, «достойнее» — самое верное, правильное слово. Но, так или иначе, urbi et orbi — для града и мира — его больше не существует.

— Господи, — еще тише проговорил монах. — Это ведь не отречение?

— Нет.

— Господь милосердный, — повторил монах в третий раз, словно пытаясь найти мужества в обращении к небесному владыке. — Значит, остается лишь одно…

— Вы все правильно поняли. Именно так и есть.

— Воистину, тяжкие времена настали для Церкви, — сказал после долгой паузы Гильермо. — Тяжкие и смутные для всех нас.

— И это тоже верно, — согласился кардинал.

Гильермо встал. Деревянный стул скрипнул. В такт скрипу боль уколола ноги — все-таки Леону было сильно за сорок и долгое сидение не проходило даром для суставов. Но доминиканец презрел телесное неудобство и, не смущаясь и не чинясь, преклонил колени.

— О, Иисус милосердный, — начал он молитву. — Искупитель человеческого рода, милостиво воззри на нас, к престолу Твоему с глубоким смирением припадающих. Мы — Твои, и хотим быть Твоими. Желая, однако, еще теснее соединиться с Тобою, каждый из нас сегодня посвящает себя добровольно Святейшему Сердцу Твоему.

Гильермо читал знакомые и заученные с ранних лет слова, которые уже более сорока лет даровали душе покой и умиротворение. Леон закрыл глаза, как будто закрывшись от суетного мира, он мог отвернуться и от всех тревог.

Морхауз не последовал его примеру и вообще не шевельнул даже пальцем. Все также сутулясь, кардинал молча взирал на коленопреклоненного доминиканца. И если бы Гильермо в этот момент глянул на Морхауза, то вздрогнул бы и невольно вспомнил не молитву, но слова, начертанные в Евангелии от Матфея.

Vade retro, Satana!

Во взоре кардинала Морхауза светилось жадное внимание и мерцала странная, мрачная радость. Как у алчного, презревшего законы людские и божеские вора, который раскопал могилу и, отбросив тленные останки, нашел драгоценности покойного.

И было в этом зловещем взоре что-то еще… некое потаенное чувство, которое пробивалось сквозь хищное удовлетворение, как слабенький зеленый росток через старую могильную плиту. Однако некому было увидеть и тем более понять истоки подлинной радости Морхауза.

Скрипнула старенькая деревянная дверь, из коридора хлынул поток света, кажущийся ослепительно ярким, хотя светила всего лишь керосиновая лампа в руках отца-настоятеля. Гильермо вздрогнул и посмотрел снизу-вверх на вошедших. Брат Арнольд ощутимо трясся, ряса колыхалась на его солидных телесах, как живая, а лампа в руке раскачивалась, словно часовой маятник. Кто-то, до поры невидимый в темноте, с легкостью отодвинул приора и ступил в келью. Гильермо сощурился, моргая и пытаясь рассмотреть незнакомца.

— Брат Леон проводит ночные часы не во сне, но в благочестивом бдении и молитвах, — пробасил неизвестный. Он был велик, широк в плечах и казался еще больше, еще шире из-за ракурса, под которым Гильермо разглядывал странного гостя.

— Истинно так, — пропищал фальцетом из-за плеча великана приор.

— Это похвально, — одобрил титан, немного склоняясь над все еще распростертым ниц монахом. Жесткий воротничок-колоратка под сутаной сиял белизной так, что колол глаза.

Гильермо поднялся на колени. Он чувствовал, что нежданное вторжение как будто неким образом осквернило чистоту, искренность обращения ко Всевышнему. Так неудачная шутка превращает театральное представление в глумливый и недостойный фарс.

— Собирайтесь, брат Леон, — с печалью выговорил отец Арнольд. — За вами прислали.

— Кто?.. Не понимаю… — пробормотал Гильермо. Глаза еще не привыкли к свету, и монах машинально закрылся от лампы.

— Собирайтесь. Время не ждет.

— Но куда? — возопил Гильермо, и слова его не остались гласом вопиющего.

— Время не ждет, — повторил великан и положил на плечо доминиканца ладонь. Вроде и не придавил, однако монах ощутил тяжелую, уверенную силу. Силу, что не терпит противления и возражений.

— Brevi manu, без проволочек, — внушительно посоветовал гость. — Вы все узнаете. Со временем.

Глава 7

— Всё же, я убеждена, фроляйн Генриетта, что сказанное Вами — полная чушь, — произнесла компаньонка. Она изъяснялась по-немецки, беглец понимал этот язык с пятого на десятое, но девушка говорила медленно, тщательно выговаривая каждое слово, будто бы закончив длительное обдумывание. Поэтому он разобрал почти все. В том числе и явственное «Вами» — с большой буквы.

— Неужели?.. — второй голос. Видимо наследницы.

Страшно слушать. Страшно повернуть голову даже на волосок. Один лишь их взгляд, брошенный не в ту сторону… И моторы все ближе — погоня ходит сужающимися кругами, исходя радостными воплями, смехом.

Олег вспомнил лица девушек. У той, что относилась к «обществу» волосы всегда были убраны под темную шелковую сеточку, по самой новой, остро-провокационной моде. А на лице застыла вечная гримаска, в которой смешались усталая брезгливость и скука. Даже взгляд у нее казался каким-то неподвижным, глаза как у игрушки из лучших итальянских магазинов «Bambola». Компаньонка-телохранитель казалась чуть более живой, но именно «чуть», то есть немного. Строго функциональная машина, имеющая ровно столько индивидуальности, сколько позволяет размеренный регламент и внутренний устав службы безопасности картеля.

Впрочем, теперь девушки отнюдь не казались ни куклами, ни даже людьми своего круга. Если бы Олег чуть меньше устал, изголодался и не был ранен, он даже мог бы подумать, что впервые видит настоящих людей без масок. Однако несчастный беглец ничего такого не думал, а просто лежал, затаив дыхание, и слушал.

— Чушь? — вопросила Генриетта с толикой юмора в голосе. Похоже, компаньонка относилась к самому близкому кругу слуг, которым дозволялось многое, в том числе и отсутствие должного пиетета в речах.

Несколько следующих фраз прозвучали невнятно и совсем непонятно для Олега. Похоже, дамы перешли на какой-то специфический диалект немецкого, судя по всему разговор шел о некой давней шутке, совершенно непонятной для непосвященных. Затем их речь снова стала понятна, хотя и приглушена недалеким рыком автомобилей. Молодежь разгулялась и гоняла, как на американском «родео».

— … надоело! — резко бросила Генриетта, как будто продолжая давно начатую тему. — До смерти надоело.

Короткая ремарка компаньонки утонула в скрипе ветра, зато громко щелкнула зажигалка. Яркий бензиновый огонек прыгнул веселым чертиком, выхватил из сумерек лицо фроляйн Генриетты. Короткие темные волосы, освобожденные от сетки, завивались мягкими полукольцами, красиво обрамляя лицо. Черные глаза блестели, словно выточенные из обсидиана. Олег закаменел — казалось, что не заметить его невозможно, женщины смотрели в его сторону, буквально в упор.

Секунды, пока Генриетта раскуривала длинную, очень тонкую сигариллу, тянулись, будто несчетные годы. Наконец зажигалка погасла. Олег украдкой перевел дух, боясь даже сглотнуть.

— Господи, как все предсказуемо, — тоскливо протянула госпожа. — Как все надоело… Все эти правила, «традиционное времяпровождение для людей нашего круга».

Последние слова Генриетта выговорила с явным презрением, словно выплюнула.

— Репутация, — односложно отозвалась компаньонка. — Noblesse oblige, положение обязывает. Каждый человек является заложником своего сословия.

— О, да, — с неожиданной горячностью выпалила Генриетта. — Репутация! Обязанность! Присутствовать на скачках, посещать дамские клубы и solennité. Выезжать на это вот все…

Она не закончила фразу, однако спутница поняла. Понял и Олег, резко вспомнив о своем бедственном положении. Нога болела все сильнее, стопу будто жгло открытое пламя, и беглец прикусил губу, боясь застонать.

— Вся жизнь проходит в клетке долга, обязательств, которые были возложены на тебя еще до рождения! И даже töten на охоте несчастных людей, которым всего лишь не повезло — теперь и это уже почти обязанность!

— Что поделать, сначала простое времяпровождение, затем мода. потом атрибут должного поведения, — дипломатично ответила компаньонка. — Хотя относительно клетки долга я бы поспорила.

— О чем здесь спорить, Александра? — зло вымолвила Генриетта, нервно затягиваясь, сигарилла полыхнула, как маленький факел.

Несколько мгновений девушки молчали. Та, которую назвали Александрой, сменила позу, что-то глухо звякнуло. Очень знакомо звякнуло, оружейно.

— Равноправие, — не совсем понятно сказала компаньонка, наверное опять продолжая высказанную ранее мысль.

— «Равноправие», — с не женским отвращением процедила Генриетта. — Фальшивое золото! Обманка! Для семьи я такой же актив, как наш пакет ценных бумаг, заводы в собственности или золотые счета в банках Парижа и Дрездена. И все это…

Олег не видел жеста Генриетты, но предположил, что она резко обвела все вокруг.

— … все это часть большой клетки. Как я устала чувствовать себя ходячим долгосрочным вложением, которое должно окупиться в разумные сроки и приносить дивиденды.

— Боль и безысходность, — на сей раз ядовитый сарказм наполнил уже слова Александры.

— Что?..

— Боль и безысходность, — повторила компаньонка.

— Поясни, будь любезна, — холодно попросила, точнее, приказала госпожа.

— Пожалуй, мне лучше промолчать.

— Настаиваю. И мы забудем об этом сразу по возвращении на станцию.

Девушка с оружием заколебалась. Однако все же заговорила.

— Искренне сочувствую твоему горю, душевной боли и безысходности положения, — сказала Александра. — Не менее искренне разделила бы с тобой эти чувства, если бы…

Она вновь помолчала, очевидно собираясь с мыслями.

— Если бы?.. — с вкрадчивой мягкостью повторила Генриетта.

— Если бы твои проблемы не были детским лепетом в сравнении с настоящими тяготами.

Воцарилась тишина, даже автомоторы отдалились и гремели где-то на западе. Наверное на западе, потому что Олег успел основательно запутаться в направлениях и сторонах света. Нога болела страшно, по закушенной губе потекла горячая струйка крови, отдающая противным медным вкусом.

— Извини, — наконец сказала компаньонка с примиряющими интонациями.

— Хочешь сказать, что все это глупости, прихоти избалованной наследницы, по сравнению с тяготами обычных людей, — с какой-то непонятной, тоскливой безнадежностью протянула Генриетта. — Так ведь?

— Да, — очень мягко, но в то же время уверенно вымолвила Александра. — Вспомни этого сегодняшнего zielscheibe.

Олег не сразу вспомнил, что такое «zielscheibe» по-немецки, поэтому потерял начало следующей фразы Александры. А затем в памяти услужливо всплыло — «мишень».

— … изначально без шансов на жизнь. Просто потому, что не так давно скучающие бездельники начали разгонять скуку самым острыми эмоциями, а затем это стало уже частью статусного времяпровождения. И ведь все равно не разгоните, что характерно.

— Наверное, ты права, — уже без злости отозвалась госпожа. — И даже наверняка права. Но все же… Я полагаю, что человек, выживший и сохранивший ясность ума в том уютном милом серпентарии, вполне переживёт проблемы низших классов. Переживет, как ты говорила… про обувь…

— «Не снимая ботинок», — подсказала Александра. И Олегу показалось, что впервые за все время разговора компаньонка госпожи Генриетты испытала настоящую, неподдельную злость.

— Да, именно так.

Девушки помолчали, каждая думая о своем. Догорающая сигарилла взмыла по красивой дуге, отброшенная Генриеттой. Снова негромко лязгнул металл в руках Александры.

Автомобиль проехал и затормозил совсем рядом. Юношеский задорный голос что-то весело прокричал по-французски. Совсем юный голос… Беглец прикинул, что кричавший даже моложе его.

— Что ж, пора заканчивать, — спокойно, даже с некоторой скукой заметила Генриетта, и кровь замерзла в жилах у Олега.

— Ты снова задумался, — мягко укорила Родригес. — Ушел куда-то.

— Да, — невесело усмехнулся Хольг, пытаясь обратить все в шутку. — Уплыл в дальние дали…

Девушка не ответила, лишь нахмурилась с видом крайнего неодобрения. Фюрер виновато скривился и начал разуваться.

После ухода цивилизации и превращения в «самоуправляющуюся» территорию, Шарм-Эль-Шейх застраивался в совершенном хаосе. Впрочем «застраивался» — не совсем точное слово, правильнее было бы сказать «обживался». Прежние строения, помнившие золотое курортное время были снесены или захвачены наиболее преуспевшими «бригандами»[8]. Новые же несли неизгладимую печать временщичества, возводились абы как, из любого некондиционного материала, и не рассчитывались на сколь-нибудь продолжительную эксплуатацию. Бараки и склады, склады и бараки. Впрочем, многие обитатели и завсегдатаи бандитского города — те, кто не мог себе позволить чего-то постоянного или просто экономил — обходились даже без этого.

Ганза Хольга относилась ко второй группе и для сбережения средств располагалась на так называемой «vide aire de jeux», то есть открытой, но охраняемой территории, где могли обустраиваться как угодно, но строго на арендованном пятачке. Четыре старых немецких автобуса, составленные прямоугольником, образовывали некую индустриальную пародию на античный дом — жилые «помещения и открытый дворик в центре. Хольг и Родригес на правах фюрера и его первого помощника занимали самую удобную машину. В ней даже сохранились пусть вытертые и старые, но еще вполне годные диванчики с зеленым плюшем.

— Verdammt noch mal! — коротко рявкнул фюрер, пытаясь стянуть правый ботинок. Разуться не получалось, контрабандист скрипнул зубами от ярости. Родригес отвернулась, чуть закусив губу. Она щадила гордость командира и любовника.

— Твою мать, — Хольг выругался для разнообразия по-русски и снял-таки обувь вместе со старым шерстяным носком, завязанным в узелок.

С утомленным вздохом фюрер откинулся на диван и подергал освобожденной ногой. Теперь стало отчетливо видно, что на ней отсутствует почти вся стопа, как будто срезанная вдоль голени. А пятка вывернута на 180 градусов и сдвинута вперед, словно копыто[9].

— Больно? — спросила Родригес.

— Да, — после паузы признал Хольг. — Но терпимо.

Нога действительно болела, впрочем, как обычно — в пограничной полосе между «невыносимо» и «можно жить». Ампутация, проведенная в свое время студиозом-недоучкой, оказалась достаточно грамотной, чтобы уберечь пациента от гангрены и сохранила ему возможность ходить, даже бегать — не быстро и не далеко. Но все же была весьма далека от стандартов — медикус что-то начудил с ущемленными нервами, так что раны затянулись, а боль — осталась.

— Еще остался восьмипроцентный, — осторожно заметила девушка.

— Погодим, — недобро отозвался Хольг, прикрыв глаза. — Надо подумать.

Он полулежал на старом диванчике, закинув руки за голову, вытянув увечную ногу и слегка раскачивая обрубленной стопой, словно боль можно было убаюкать. Родригес прилегла рядом, обняла фюрера, прижавшись щекой к его груди, чувствуя сквозь жесткую ткань рубашки ровное дыхание командира и любовника.

— Белц нас кинул, — без всяких эмоций сообщил Хольг, словно мелкую сдачу отсчитал. — Точнее, хавала нас кинула. Они не станут ввязываться в конфликт с «муравьями».

Родригес чуть повернулась и посмотрела в низкий потолок. Когда-то он тоже был обтянут гладкой тканью веселой расцветки. Теперь материя пожухла, расползлась лоскутами и просалилась до последней ниточки. Где-то неподалеку стреляли, одиночными. Судя по частоте и слабенькому треску — малым калибром, скорее для веселья и порядка, нежели в серьезной «la fusillade».

— Пора огонь затеплить, — нейтрально заметила девушка. — Сегодня можно позволить себе керосинку, а не свечи. Или даже немного электричества от аккумулятора.

— Не надо, — слабо шевельнул рукой Хольг. — Мне так лучше думается.

Привставшая было Родригес снова легла рядом с фюрером. Взгляд блондинки рассеянно скользил по книжной полке с ее личной библиотекой.

«Politica y demagogia», «El dia decisivo», «Patria y Democracia», «Politiqueria»- классические фундаментальные труды по философии империализма. Родригес предпочитала авторов-гильдистов, как наиболее авторитетных и системных, а они были в основном испаноязычными. Еще на полке стояли мемуары Наполеона и брошюра «Tod eines Lügners» — «О смерти лжеца» — посвященная убийству Маркса.

Родригес со всей искренностью ненавидела всевозможные левые доктрины и подходила к вопросу серьезно, обосновывая эмоции солидной теорией.

— Итак, Белц нас кинул, — повторил Хольг, как будто и не было почти получаса затянувшегося молчания. — Хавала останется в стороне, пока мы не решим вопрос с «муравьями». Или они не решат вопрос с нами, это гораздо вероятнее. Отсюда вопрос — что делать дальше.

Фюрер был скуп на слова и опустил всю подноготную, но Родригес и не нуждалась в подробных объяснениях. Дело было ясным и чистым на просвет, как ледниковая вода Мариана Белца.

Мировая война и дележ «английского наследства» оказались золотым временем для фармацевтических картелей. Лекарства, прививки для солдат и всевозможный допинг приносили многомиллионные прибыли. Но война закончилась, спрос упал, а производственные мощности остались. И предложение начало просачиваться другими путями, благо сотни тысяч демобилизованных солдат унесли «на гражданку» память об удивительных пилюлях и порошках, дарующих силу, бодрость, а также легкость духа. Это вызвало определенные трения, когда чудеса химической науки столкнулись с интересами «картофельных королей», наводнивших два континента дешевым спиртом из означенного продукта и всевозможными фальсификатами на его основе. Как водится в условиях здоровой конкуренции — кого-то безвременно похоронили, кто-то пошел по миру, но все закончилось вполне традиционно. Заинтересованные стороны обменялись паями и деловыми представительствами, несколько «бриллиантовых» семей породнились, вопрос разрешился ко всеобщему удовлетворению и стабильному доходу.

Государства протестовали, но за пределами их коротких рук коммерция шла своим чередом.

Однако три года назад, примерно в то время, когда Хольг валялся на койке благотворительной миссии, в послеоперационной лихорадке, почти при смерти, в игру вошел новый участник — новорожденные картели с севера Мексиканской империи.

Кокаин всегда считался наркотиком для элиты, эстетским, дорогостоящим увлечением богемы и верхов общества, которые не могли или не хотели позволить себе «les anneaux d'or». До тех пор, пока «мексы», при помощи луизианских денежных мешков, не сумели поднять производство до промышленных масштабов. Теперь «алмазная пыль» (пусть и многократно разбавленная) оказалась доступна даже фабричным рабочим. Кокаин хлынул в Евразию через Африку, великим контрабандным путем от Гао, что на Нигере и далее на северо-восток, через дюны Сахары. И Африка вздрогнула, потому что вместе с товаром на континент хлынули «муравьи».

Строго говоря, первоначально «Mara Salvatrucha» называли только выходцев из окрестностей Сан-Сальватора, но довольно быстро прозвище накрыло всех заморских пришельцев, благо оно вполне соответствовало их повадкам.

Человеческая жизнь в Старом Свете стоила не слишком много. В Новом — существенно меньше. А в многоязычном собрании, именуемом Мексиканской Империей, она не стоила ничего. Обыденный уровень тамошней повседневной жестокости с лихвой перекрывал все, что считалось нормой среди европейского и североафриканского криминального элемента. «Муравьи» плотно заняли все коммерческие ниши, связанные с бросовым кокаином, а после разинули рот на чужие куски.

Дело шло к большой войне банд невиданного масштаба, но каждый опасался ее начинать, понимая, что кто зажжет пожар, тот первым же и сгорит, а все сливки снимут пришедшие последними. Так что хотя кровавый конфликт был неизбежен, ситуация зависла в зыбком равновесии, которое тянулось уже более двух лет.

Все эти хитросплетения межконтинентальной экономики сказались на Хольге и его команде самым непосредственным образом. Фюрер два с лишним года гонял свой караван, перевозя мелкую, но востребованную контрабанду, картофельные «вина», немного фабричной «дури» и опиатов. За это время он неплохо себя зарекомендовал как осторожный исполнитель, который работает ровно и без эксцессов. И оказался примечен так называемой «хавалой» — «серой», параллельной системой теневых финансов. Хавала строилась на принципах, что закладывались столетия назад разными бедуинами — честное слово, сложные взаимозачеты и развитая система транспортировки всевозможных высоколиквидных ценностей. По сути это была банковская сеть без банков как таковых. И ее услуги оказались очень востребованы теми, для кого даже сверхлояльные австрийские банки оказывались слишком навязчивы и открыты для стороннего контроля. Через посредничество Белца Хольг надеялся попасть на низовой уровень перевозчиков, войдя в организацию уже совершенно иного уровня и других доходов. Шансы были неплохими, но сегодня стало очевидно, что ожидания не оправдались.

— Хавала не хочет сцепляться с «муравьями» раньше времени, — проговорил Хольг, словно рассуждая сам с собой. — А мы пока еще не вхожи в систему. Поэтому от нас просто отказались. Такая вот непруха.

— Мы были в своем праве, — отметила Родригес, скорее для порядка. — Кто устраивает засаду на Дороге, тот действует на свой страх и риск. Раскрашенные ублюдки сами напросились.

— Да, — согласился Хольг, в крайней рассеянности глядя в потолок. — Но сейчас это не важно. Татуированные будут мстить, а заступиться за нас теперь некому.

— Ruines villanos! — коротко и энергично сказала девушка. Хольг плохо понимал испанский, но ее тон и выразительность не оставляли простора для толкований.

— Согласен.

Он сел и согнув ногу в колене, помассировал увечную стопу, вернее остатки оной.

— Но наши проблемы от этого не исчезнут, — продолжил он мысль. — Белц нас больше не защищает. Крупные и значимые бриганды, может, и помогут, но это считай рабство. А с деньгами у нас и так скверно.

— Не так уж и скверно.

— Скверно, — повторил Хольг. — Худо-бедно поддерживаем положение, но на развитие уже ничего не остается. Мы бьемся в прозрачный потолок и не можем подняться выше.

За стеной автобуса кто-то глухо рассмеялся. Смех звучал диковато. с явной ноткой безумия, срываясь на рыдание и истерический визг. Затем что-то стукнуло, металлически лязгнуло. И все затихло, уступив постоянному, непрекращающемуся шуму ночного Шарма. Негромкий, вибрирующий рокот множества людей, которые занимаются каждый своим, но как на подбор — сугубо предосудительным в высокоморальном обществе.

— Опять Рыжий буянит, — поморщилась Родригес. — Надеюсь, его не накроет снова.

— С пулей в башке и не такое может случиться, — отозвался Хольг, по-прежнему разминая ногу. — Но таблетки у него еще есть.

— Максвелла надо заменить, — негромко посоветовала девушка, словно продолжая давно начатый разговор. — Пока он снова кого-нибудь не порезал или не подстрелил, как в том месяце.

— Его не на кого менять, — с той же интонацией ответил фюрер. — Он великолепный стрелок, позволить себе другого такого специалиста мы не можем. Здоровые берут слишком дорого.

— Ох, отзовется нам это все еще…

— Возможно, — Хольг закрыл тему не допускающим споров тоном. — Но не сегодня. Пока у нас есть над чем еще поломать голову.

— У тебя есть идеи? — прямо спросила Родригес, заправляя непослушную прядь за ухо.

— Есть. Одна. Только она нездоровая. Но деваться, похоже, некуда.

Фюрер говорил кроткими, рублеными фразами, с большими паузами. И явно страшился той самой нездоровой идеи.

Он тяжело вздохнул, как ныряльщик перед глубоким погружением.

— А теперь набери ка мне опиума для народа, — приказал он. Именно приказал, и Родригес немедленно исполнила указание, поняв, что время разговоров прошло. Настало время действия.

— На четверть дозы, — сказал Хольг, когда тонкая игла шприца проткнула каучуковую пробку бутылочки с надписью «Elixir de bonheur. 46%alc. 8 % ingrédient actif».

Он протяжно выдохнул, когда полупрозрачная беловатая жидкость смешалась с кровью в вене.

— Как раз. И сделай мне еще полную дозу с собой.

— С собой? — Родригес взглянула на него с тревогой.

— С собой. Положи в футляр, чтобы не расколотить раньше времени.

Родригес красноречиво пожала плечами и набрала шприц на половину цилиндра, постучала ногтем по стеклу, выпустила из иглы тончайшую, экономную струйку раствора, избавляясь от мельчайших воздушных пузырьков.

Холь взял пистолет, щелкнул магазином, привычно проверяя патроны. Оттянул затвор и столь же привычно поймал выброшенный из патронника желтый цилиндрик. Проделал все манипуляции в обратном порядке, приведя «смит-вессон» к обычному состоянию — патрон в патроннике, магазин в рукояти, курок не взведен. И отложил пистолет.

Раствор опиума начинал действовать, боль откатывалась, как волны при отливе. Хольг начал натягивать ботинок, шипя и ругаясь.

— Где у нас та луизианская дешевка, на семь шестьдесят три? — спросил он сквозь зубы, наклонив голову. Ботинок наконец-то сдался, и фюрер вздохнул с облегчением.

Родригес молча протянула ему в одной руке старый исцарапанный пистолет — копию «люгера» в плохом североамериканском исполнении, а в другой футляр из-под очков, где обычно держала уже заправленные шприцы.

— Gracias, — не поднимая голову и не глядя на нее, вымолвил Хольг.

Пистолет он сунул за пояс, а целлулоидный футляр под цвет черепахового панциря — в куртку без рукавов, но с обилием карманов.

— Буду через пару часов, может позже, — сумрачно пообещал он, без особой уверенности в голосе.

Родригес молча кивнула. Она тоже не смотрела него, уже примерно понимая, что задумал Хольг, но говорить здесь было не о чем. Критика решений командира предполагала как минимум альтернативу, а ее здесь просто не было. Кроме разве что немедленного бегства.

— Еще, — он словно вспомнил в последний момент, уже у самого выхода. — У тебя еще остались те знакомые в Ливане? Ты про них говорила…

— Да.

— Они нам могут понадобиться. Вспомни, прикинь, как с ними связаться, не афишируя.

Хольг вышел, за ним глухо стукнулась дверца. Родригес снова прилегла на диван и постаралась успокоиться. Сердце тревожно стучало. Прочие члены ганзы тоже притихли по своим каморкам, будто ощущая важность момента. Тихо бормотал Мунис, похоже, опять молился Аллаху. Еще тише подвывал в подушку или тряпку Максвелл Кирнан, которого на этот раз обошли галлюцинации, однако накрыла невыносимая головная боль. Совсем тихонько гремел инструментами китаец, в очередной раз перебирающий свое радиохозяйство. Негры как обычно ничем не шумели, такой привилегии за ними не предусматривалось.

Фюрер вернулся через три часа. Точнее его привез «рикша» — какой-то азиат, чуть ли не японец, запряженный в коляску-двуколку. Сам командир ходить не мог.

Быстрая проверка, сопряженная с раздеванием и обтиркой мокрой тряпкой указала, что у Хольга сломаны три пальца и несколько ребер, выбиты два зуба и еще два разбиты в осколки. Правый глаз налился кровью и полностью скрылся в громадной гематоме на три четверти лица. Синяки и кровоподтеки считать не было смысла, из-за них фюрер стал черно-синим, с багровыми проплешинами, как морской зверь. Но при этом он был в сознании и даже почти способным говорить — сказывалась инъекция.

— Удалось? — отрывисто спросила Родригес. Как практичная и много повидавшая женщина, она отложила все эмоции на потом. Сначала — дело.

Хольг что-то невнятно пробурчал, сплюнул сгусток крови. По щеке потекла струйка розовой пены.

— Глупая была затея, — пробормотал помогающий девушке Мунис. — Какой смысл ходить к «муравьям», они же уроды, садисты больные. «Боль очищает», «vida loca» и прочий бред. Они извинений и компенсаций не принимают.

— Заткнись, — коротко, грубо посоветовала Родригес, и помощник обидчиво поджал губы, осторожно протирая разбитое лицо командира тампоном, смоченным в одеколоне.

Неожиданно фюрер рассмеялся, вернее, попытался — боль в треснувших ребрах и осколки зубов превратили смех в жутковатый всхлип. Хольг снова сплюнул, на подбородке запузырилась розовая пена, мельчайшие капельки крови брызнули на лицо девушке. Она быстро отерлась рукавом и продолжила бинтовать уже зафиксированные в лубке пальцы.

— У-да-лось, — по складам выговорил Хольг и все с тем же жутковатым хрипом закончил, уже более уверенно:

— Поздрав-ляю, у нас новый ра-бото-датель. Завтра бе-рем груз «пыли». Для мексов.

Глава 8

Аппарат «Livre sonore» работал идеально. Французское качество, подумал Морхауз. Обычно такие агрегаты страдали двумя проблемами — обрывы ленты и неестественная, шуршащая нотка, вплетающаяся в звук. Однако кардинал пользовался последней моделью, которая хоть и была портативной, оказалась лишена обоих недостатков. Хотя, учитывая стоимость аппарата, странным казалось бы скорее наличие проблем.

Бобина мерно вращалась, узкая лента с вплетенной для прочности стальной нитью скользила над фотоэлементом. Его темная линза превращала чернильные линии в звук — неспешный разговор двух людей.

Кардинал Уголино ди Конти прикрыл глаза тяжелыми веками, похожими из-за складок на сегментированный панцирь насекомого. Мягким, скользящим движением пригладил бороду, сплошь седую и оттого кажущуюся легкой, пушистой. С такой бородой русские рисуют Деда Мороза, а европейцы — старых монахов, состарившихся за переписыванием высокомудрых манускриптов. Рука казалась желтоватой, обтянутой тонким пергаментом вместо кожи, с обилием старческих пятен.

Вообще Уголино производил очень мирное и очень благообразное впечатление. Ветхий дедушка, которого где-то ждет столь же благородно состарившаяся супруга, а также почтенное семейство из десятка детей и неисчислимой орды внуков-правнуков. Очень многие верили первому впечатлению. Некоторые впоследствии сильно об этом жалели. Разменявший восьмой десяток лет кардинал был не самым старым представителем папской консистории, но единственным, кто пребывая в таком возрасте сохранил юношескую живость ума и немалое влияние.

По большому счету никто не мог сказать в точности, на чем основывалось положение ди Конти среди заклятых друзей и коллег. Кардинал-диакон, официальный библиотекарь Ватикана не имел ни каких-то особых полномочий, ни прибыльных должностей. Однако… Как-то так получалось, что Уголино всегда все знал — обо всех и обо всем. Причем свое знание он использовал весьма не часто и крайне избирательно. Ди Конти не вступал в долгосрочные союзы, не придерживался некой единой линии и вообще старательно лелеял свое особенное положение — но в то же время, не выпуская из рук тонких нитей скрытого влияния.

Как союзник Уголино был не слишком полезен и, пожалуй, даже опасен — именно в силу своей особенности и непредсказуемости. При иных обстоятельствах кардинал-вице-канцлер[10] Александр Морхауз никогда не обратился бы к нему за помощью. Однако novi temporis, сиречь новые времена, требовали новых деяний. Посему Александр пригласил в этот поздний час Уголино и после короткой речи воспроизвел одну за другой несколько звуковых записей.

Библиотекарь молча слушал, прикрыв глаза, и низко склонившись над столом, так, что почти подметал полированное дерево бородой. На его лице не отражалось ни единой эмоции кроме благожелательного внимания. Морхауз сидел, по старой привычке перенеся вес на один из подлокотников резного кресла, и талантливо делал вид, что все происходящее его совершенно не волнует.

Аппарат на столе тихонько жужжал электромеханизмом. Звуковой рупор, похожий на вытянутый бутон экзотического цветка, отсвечивал мутноватой желтизной, ловя свет неярких электрических ламп.

— … septem decimorum[11] весьма неоднородны, — голос Морхауза, записанный на звуковую ленту, сохранил все черты, вплоть до легкой нотки усталого превосходства. — Со стороны мы все кажемся единой семьей, однако, это не так.

— Да, я никогда не задумывался над тем, что даже высшие иерархи Церкви остаются людьми, — Гильермо Боскэ говорил негромко и задумчиво. — А человеческая природа несовершенна. Следовательно, кардиналы тоже не свободны от изъянов. Хотя эта мысль, конечно…

Монах замолчал.

Уголино склонился еще чуть ниже, оперся предплечьями на край стола и сложил пальцы «домиком», словно прикрывая бороду от невидимого дождя. По виду ватиканского библиотекаря было совершенно неясно, насколько его заинтересовала запись. Морхауз незаметно вздохнул и оперся на другой подлокотник. За окном капал дождь, и сгущалась вечерняя тьма. Александр украдкой посмотрел на часы, скрывающиеся в торце столешницы — незаметные для посетителей, хорошо видные хозяину. Конклав должен собраться в одиннадцать вечера. Выходило, что Морхауз так или иначе успеет решить все дела с Уголино, но впритык. Это было не слишком хорошо — перед собранием Александр хотел побыть немного в одиночестве и помолиться. Однако не все идет, как хотелось бы…

Запись продолжалась.

— Еретична? — саркастически вопросил Морхауз.

— Многогранна, — дипломатично пояснил Гильермо. — Она может стать, скорее поводом для сложных богословских измышлений или эссе.

— Готов биться об заклад, раньше вы не думали о подобном, — казалось, что Морхауз искренне веселится.

— Думал, но бегло и вскользь, — с наивной откровенностью ответил монах. — Это звучит тривиально, но… мы маленькие люди, которые несут почетное бремя служения Господу в отдалении. Между мной и даже епископом — пропасть, которая никогда не будет заполнена. Что уж говорить о кардиналах… Так зачем тратить время на пустые размышления? Время — это единственное, чем мы по воле Божьей располагаем по-настоящему. Каждую минуту этого дара следует посвятить Ему, а не суетным мирским делам.

— И вам, мой друг, неинтересно, какие скрытые течения и волнения обуревают наш славный кардиналитет? — осведомился Морхауз.

На этом месте по лицу старого лиса Уголино мелькнула тень неудовольствия. Похоже библиотекарю не слишком понравился ироничный тон собрата, говорившего о Cardinales без малейшего пиетета — и притом с обычным монахом. Однако этим все и закончилось, больше старик ничем не выразил своего отношения.

— Это интересно, но… по большому счету бесполезно, — с обезоруживающей прямотой отозвался Гильермо. — Боюсь, что в данном вопросе не смогу быть достойным собеседником. Я слишком мало знаю об этом. Моя жизнь проходит в смиренном служении, и я не сторож собратьям своим.

— Знать — не значит судить. Что ж… мы уже обсуждали некоторые аспекты морального, нравственного кризиса, который ныне охватил весь мир и отозвался на Церкви. Это — вызов, который брошен святому Престолу. А каждый вызов должен получить ответ.

«Бумажный» Морхауз пару мгновений помолчал, затем продолжил:

— Если упростить и отринуть второстепенное, то в настоящий момент священная коллегия разделена на три партии. Три течения, каждое из которых видит будущее Церкви в своем свете. Первая communitas исповедует принцип «не надо чинить несломанное». Наша Ecclesia пережила немало темных лет и суровых испытаний, переживет и это. Мы потеряем часть верной паствы и немалые доходы… Что с вами, брат Леон, вы морщитесь?

— Я не привык обсуждать вопрос денег в таком… аспекте. Ведь сказано — не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. «Душа не больше ли пищи, и тело одежды»?

— Истинно так, но мы ведь уже затронули момент с несовершенством людской природы, не так ли? Итак, Престол лишится части доходов, однако мы переживем эту напасть, сохранив себя в новом изменчивом мире. Тем более, что князей Ecclesia эти бедствия по большей части не коснутся или затронут весьма опосредованно.

— Эта позиция кажется не слишком разумной, но в ней есть определенный смысл, — осторожно заметил Гильермо.

— Совершенно правильно замечено. Эту группировку обычно именуют «авиньонцами», памятуя о временах, когда Престол располагался во французском Авиньоне. Поскольку ядро этого течения составляют кардиналы французского происхождения с твердыми позициями на континенте.

— Главенство провоцирует консерватизм?

— Да, именно так. Эти люди достигли вершин и готовы отдать часть, чтобы сохранить целое… для себя.

— Я понимаю.

Теперь помолчал Гильермо. А затем спросил:

— Кто же им противостоит?

— Назовем их «радикальными обновленцами».

— Это звучит очень… по-анархистски.

— Они и есть анархисты, приверженцы anarchiam, хотя и в несколько ином смысле. Эти люди полагают, что промедление смерти подобно, и Церковь стоит на пороге испытания, гораздо более серьезного, чем лютеранская Гидра во всех ее видах. Протестанты, мусульмане, наши заблудшие православные братья на Востоке — еретики и схизматики, обреченные на адские мучения, однако они тоже думают, что верят в Бога. Но выходит, что есть нечто страшнее искаженной веры. Это ее отсутствие.

— Атеизм?

— Атеизм, марксизм, наполеоника, гремиализм, «этика империализма»… Имя им — легион, но суть одна — вера в материальное, мирское. Весь мир вступил в новую эру, где можно позволить себе роскошь не верить в Бога, причем публично, демонстративно. Это страшнее чумы, страшнее любых дьявольских происков, Вернее такой мир и есть сам по себе триумф врага рода человеческого.

— Но что же здесь анархистского? В желании вернуть людей к Богу?

— Методы и то, насколько далеко готовы зайти приверженцы радикальной реформации. Впрочем, это тема отдельного разговора. Думаю, вы поверите мне на слово, что они готовы зайти весьма и весьма далеко.

— У них тоже есть какое-нибудь национальное название? — уточнил Гильермо.

— Между собой их называют «римлянами», потому что костяк группы составляют итальянцы, отодвинутые французами от главных вопросов, в том числе и финансовых. Однако в последнее время среди них все больше представителей Нового Света. Испаноговорящая Америка и Луизиана — наш стабильный оплот, таким образом, поневоле приходится продвигать иерархов из их среды.

— Насколько я помню, кардиналов из Америк практически нет.

— Их пятеро. Но там традиционно сильный и многочисленный епископат, его мнение приходится учитывать, чем дальше, тем больше.

— И это — тоже денежный вопрос? — вопросил прямо, «в лоб» Гильермо.

Морхауз молчал довольно долго. Уголино успел сгорбиться еще сильнее, хотя это казалось анатомически невозможно, и пригладил макушку, свободную от красной шапочки, поросшую седым пухом.

— Да.

— Понимаю, — лаконично отозвался монах.

— Третья communitas — умеренные реформаторы. Немцы, австрийцы, отчасти швейцарцы. Эти люди согласны с «римлянами» в оценке угрозы, но склонны придерживаться принципа «festina lente».

— «Торопись медленно»?

— Именно так. Реформация необходима и неизбежна, однако поспешность — служанка дьявола, поэтому каждый шаг должен быть тщательно обдуман и взвешен. Компромисс и движение вперед — вот путь в будущее для Церкви.

— Такая позиция нравится мне более всего, — сказал монах.

— Я придерживаюсь взглядов, сходных с «авиньонцами», — ровным голосом сообщил Морхауз. Слова его прозвучали вкрадчиво и мягко, словно кошачье мурчание. И, пожалуй, столь же угрожающе, как звучит милое мяуканье для мыши.

— Зная вас, пусть недолго и очень ограниченно, я… не удивлен.

— Правда? — мурлыкающие нотки в голосе кардинала стали еще явственнее. Многие противники Морхауза, услышав подобное, невольно вздрогнули бы. Возможно — даже наверняка — вздрогнул и Гильермо. Однако когда монах заговорил (а случилось это далеко не сразу), речь его казалась ровной и спокойной.

— Да, правда. Я не удивлен. Вы могущественный человек. И… состоятельный человек. Я уже понял, что во взаимоотношениях кардиналитета достаточно много мирской политики и la commerce. Возможно даже больше, нежели приличествует рулевым, что ведут наш корабль истинной Веры через бурное море испытаний. Но не мне судить их. Или вас. Придет время, и все наши деяния окажутся измерены и взвешены самым строгим, самым справедливым судьей. Не мне соперничать с ним.

— Хорошо сказано, брат Гильермо. Хорошо сказано, — очень серьезно вымолвил Морхауз.

Звякнул механизм, бобина сделала еще несколько холостых оборотов и замела. Запись закончилась.

— Это все? — негромко вопросил Уголино. Голос у него был чуть надтреснутый, каркающий, несколько не вяжущийся с благостным образом.

— Еще нет.

С этими словами Морхауз быстро сменил бобину, заправил свободный конец серой ленты в пружинный захват приемного барабана. Судя по длине ленты, эта запись была совсем короткая, буквально на несколько минут. Кардинал щелкнул эбонитовым тумблером.

— Путь праведника труден, ибо препятствуют ему себялюбивые и тираны из злых людей, — медленно, растягивая слова, с необычной торжественностью вымолвил голос Морхауза из рупора. — Блажен тот пастырь, кто во имя милосердия и доброты ведет слабых за собой сквозь долину тьмы, ибо именно он и есть тот, кто воистину печется о ближнем своем и возвращает детей заблудших. Понимаете, о чем я? Понимаете, что есть путь праведника и антитеза ему?

— Кажется, понимаю… — столь же медленно промолвил Гильермо. — Сейчас… Мне нужно немного подумать.

Что-то протяжно заскрипело, очень уютно, можно сказать по-домашнему. Так поскрипывают ладно выструганные и пригнанные доски на полу в хорошем доме. Видимо Леон нервно заходил, часто и быстро ступая.

— Сейчас… — повторил монах.

Кардинал терпеливо ждал.

— Я думаю, что понял, — сказал, наконец, Гильермо. — Да. Ведь все уже сказано и рассказано, нужно лишь внимательно прислушаться к слову Божьему. Он собрал приближенных своих, но даже среди двенадцати избранных нашелся один Иуда. Ныне нас гораздо больше, многократно больше. И даже если не каждый двенадцатый, но сотый оказывается козлищем, их все равно — армия.

На этом запись закончилась.

Уголино откинулся назад, осторожно и плавно, как будто опасался рассыпаться от неосторожного движения. Он весь как-то съежился в кресле и стал похож уже не на доброго седого старичка, а скорее на гнома из сказки.

— Конечно, viva vox alit plenius — живое слово лучше воспитывает, интереснее было бы услышать все это вживую, — сказал библиотекарь, сомкнув тонкие артритные пальцы. — Но я понял тебя, да. Склонен согласиться. Этот человек соответствует твоему описанию. Он неглуп, честен, преисполнен чистой, искренней веры. И… бесконечно наивен. Сколько ему лет?

— Пятьдесят один год.

— Да… это уже неизлечимо. Иногда я думаю, где пролегает грань между наивностью и глупостью?.. Думаю и прихожу к выводу, что они как две стороны одной монеты, суть разные грани единого. Однако здесь определенно не такой случай.

Голос старенького кардинала стал еще менее приятным и каким-то холодным, пронзительным, как итальянский стилет. Уголино закашлялся, шмыгнул носом. И спросил:

— Чего ты хочешь от меня?

— Мне нужна твоя поддержка, — прямо и без обидняков рубанул наотмашь Морхауз. Александр долго думал, как наилучшим образом высказать свое пожелание, и пришел к выводу, что в нынешних обстоятельствах следует быть предельно откровенным. У него просто не было времени плести сложные обходные маневры. Старый лис либо поможет, либо нет, и решено это будет сейчас.

— Будем откровенны и честны, — предложил ди Конти, и Морхауз с трудом сохранил постное выражение лица. Уголино, который предлагал честность — это было… Александр даже затруднился с поиском подходящего сравнения.

— Мне импонирует ваша позиция продуманной реформации. «Авиньонцы» жадные глупцы, к тому же французы. А радикалы — жадные сумасброды, и я затрудняюсь предположить, кто опаснее для Рима. Я даже готов мириться с полу-немцем полу-англичанином вроде тебя. Но… сдается мне, ты опоздал, и ваша партия проиграна.

— Еще нет.

— Почти да. Ты слишком увлекаешься большой стратегией и временами пропускаешь незаметные уколы. Французы в последний момент переманили нескольких твоих сторонников — и вот уже все зашаталось. А тебе приходится упрашивать меня помочь.

— Я не упрашиваю, — сказал Морхауз, и в голосе его лязгнул морозный металл. Кардинал был готов на многое для привлечения старого хитреца, однако это «многое» тоже имело пределы. — Я предлагаю. Ты волен согласиться или отказаться.

— Гордыня, брат Александр, — поморщился старик. — Гордыня повелевает тобой, а она скверный советчик.

Он поднял сухую ладонь, предупреждая готовые сорваться с уст Морхауза слова.

— В иных обстоятельствах я бы даже не стал тебя слушать. Но… твой план мне нравится. С этим Гильермо… хорошо придумано. Он вполне годится. Поэтому я скажу тебе так.

Уголино загадочно покрутил пальцами, похожими на ломкие щепочки, улыбнулся. Из-за тонких бесцветных губ выглянули крупные желтоватые зубы, так что старичок на мгновение обрел сходство с ужасными созданиями на картинах Альбрехта Дюрера. В следующую секунду ди Конти снова сжал губы в тонкую нить, спрятал жуткий оскал в мягкую белоснежную бороду.

— Я посмотрю, что можно сделать за оставшееся время. Подумаю, как помочь тебе. Но…

Снова последовал неопределенный жест пальцами. Впрочем, Морхауз понял его совершенно правильным образом.

— Твои условия? — спросил он, заранее содрогаясь от ожидания. Было очевидно, что в сложившихся условиях поддержка старого и мудрого интригана окажется баснословно дорога — во всех отношениях.

— Я скажу. Потом. Если все-таки решу вступить в игру. И если из этого выйдет толк. Но заранее предупрежу — торг post factum меня оскорбит.

Морхауз помолчал, машинально барабаня костяшками по деревянному подлокотнику.

— Первый раз вижу такую интересную манеру торговаться, — медленно заметил он, глядя в стол и сощурившись. — Ты намерен выставить цену после передачи товара?

— Я скромный хранитель знаний, библиотекарь, бумажная крыса. Откуда мне знать, как торгуются сильные мира сего? Я могу лишь надеяться, что ты не обманешь старика, — снова улыбнулся Уголино, и Александра пробрала морозная дрожь. — Ты просишь чуда, и возможно я смогу его сотворить. Но где один раз, там второй. И возможно уже не в твою пользу…

— Я понял. Можешь не продолжать.

— Отлично, — ди Конти хлопнул в ладошки, звук получился глухим и «деревянным». — Как говорят наши коллеги из Общества Иисуса[12], «Ad maiorem Dei gloriam» — к вящей славе Господней, у нас есть почти час. Употребим же его с пользой!

Глава 9

Гильермо Боскэ никогда не стремился к приключениям. Большую часть жизни он провел в монастыре и нисколько не сожалел об этом. Конечно, временами Леону хотелось как-нибудь разнообразить упорядоченную предсказуемость доминиканской обители. Однако по здравому размышлению он приходил к выводу, что это не есть лучшее из возможного.

Так Гильермо дожил до пятидесяти с лишним лет. Монах вполне обоснованно рассчитывал, что оставшиеся годы — сколько ему отмерил Господь — не будут сильно отличаться от предшествующих. Конечно, если не считать эпизодических визитов Морхауза. Следовало признать, что брат Гильермо ошибся, причем радикально. Жизнь переменилась — буквально по щелчку пальцев кардинала — резко и неотвратимо.

Боскэ никогда не ездил в автомобиле, никогда не видел больше пяти десятков людей в одном месте, никогда не бывал в крупных городах, тем более в Риме — столице католического мира. Все это ему пришлось пережить в течение двух суток. Избыток впечатлений обрушился на скромного сельского монаха и накрыл его с головой. Так, что при всем желании Боскэ не смог бы внятно описать свой путь. Дороги, машины, разные люди, техника, дома, паровозы, регулярно проносящиеся в небе авиетки и цеппелины. Все — слишком яркое, слишком шумное, слишком… чуждое.

Разделить бремя, хотя бы поговорить оказалось не с кем. В пути Гильермо сопровождали два человека. Один — достаточно молодой, однако уже начинающий лысеть, в круглых очках. Одет он был немного странно — в пиджак, который больше походил на укороченную рясу со стоячим воротником. Вроде и не монах, однако, и не мирянин. Человек меж двух миров. Насколько понял Леон, молодой человек исполнял при Морхаузе функцию доверенного секретаря. Впрочем, имя свое он не называл, а Гильермо стеснялся спросить.

Второй оказался еще интереснее, да и страннее тоже. Высокий и широкоплечий — именно он вошел тогда в келью и призвал (точнее приказал) Боскэ собираться. Настоящий великан, одетый в длинную рясу. Он говорил с тяжелым акцентом и вежливо попросил называть себя Байнетом Андерсеном (наверное швед, подумал Гильермо), а странным казался от того, что иногда звякал. В самом прямом смысле — под рясой что-то слабо гремело, как будто сталкивались тяжелые железки. Боскэ честно постарался угадать, чтобы это могло быть, и решил, что верзила с коротким ежиком светлых волос носит скрытые вериги.

Означенная пара сразу вежливо, но властно, взяла Гильермо в оборот. Хотя общаться с монахом за рамками строго необходимого была категорически не расположена. Поэтому Гильермо оказался подавлен странствиями, оглушен впечатлениями, прорицал впереди еще больше сует и вообще чувствовал себя очень несчастным. Теперь он сидел в небольшой комнате, убранство которой с некоторой натяжкой мог бы назвать «элегантным» — опять же в силу скудного опыта и отсутствия возможностей для сравнения. И ждал.

Сумерки растворились в ночной тьме. За окном пошел дождь, капли шлепали по стеклу подобно крошечным барабанщикам. Под высоким потолком светился изящный электрический светильник в виде матового шара, заключенного в сферу из тонких медных прутьев. В его свете все казалось уютным, окрашенным в приглушенно-пастельные тона — даже мрачная ряса Андерсена.

Гильермо украдкой покачался на диванчике, чувствуя, как мягко пружинит хорошая набивка. Посмотрел на стены, где чередовались резные деревянные панели и матерчатая обивка. В таком окружении его старенькая шерстяная ряса, подпоясанная обычной веревкой, смотрелась… неуместно, в общем, смотрелась. Почти как го или японские шахматы в скриптории, только игры были интересны и понятны.

Боскэ закрыл глаза и чуть запрокинул голову, стараясь отрешиться от всего стороннего. Бог с ним, Он всегда рядом и все в Его власти. Какие бы испытания не ждали Гильермо, они соответствуют промыслу Божьему и окажутся не более тяжки, чем способен вынести монах.

— Верую во единого Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого, — беззвучно и не открывая глаз прошептал Леон католический Символ веры. — И во единого Господа Иисуса Христа, единородного Сына Божия, от Отца рожденного прежде всех веков, Бога от Бога, Света от Света…

«Одержимость»

Это слово было сказано и развеяно ветром. Однако не исчезло вместе с колебаниями воздуха. Нет, оно осталось в зале, словно могильный камень на свежезасыпанной могиле. Любая фраза, даже мысль теперь несли его отпечаток. Все говорилось и думалось с оглядкой на бюллетень епископа Эчеверриа, финальный документ, подводящий итог полугодовой эпопее. Написанный сугубо для своих, в одном экземпляре, от руки. Не имеющий ни единого шанса выйти за пределы комнаты иначе, нежели прочно запертым в памяти посвященных. Документ, в котором все называлось прямо, без попыток скрыться за общими словами вроде «Dementia praecox»[13], «диссоциативное расстройство личности» и тому подобное.

«Топчет крест… богохульствует… провалы в памяти…»

Безумие? Нет, для людей веры ответ был очевиден и ужасен в своей простоте. Самое страшное, что может постичь особу духовного звания. Самая скверная напасть, которая только могла обрушиться на Церковь, сразив Предстоятеля. Понтифик неизлечимо болен, скорбен разумом. Одержим.

Александр Морхауз на мгновение прикрыл глаза и дотронулся до четок из розового коралла. Полированные шарики едва слышно стукнули, напоминая стук камней в го. Привычный звук успокоил, вернул душевное равновесие. Морхауз еще раз быстро перебрал в уме факты и события.

Первое — скрыть все происшедшее. Сделано. К сожалению не так быстро, как следовало бы, слухи все равно поползли. Но слухи не есть знание, это яд, что опасен слабому, а Церковь сильна. Пока сильна…

Второе — изолировать безумца, вычеркнуть его из бытия. Сделано. Одержимый старец навсегда сгинет в anus mundi, самом далеком мексиканском монастыре. Мир никогда более не услышит о нем. Понтифик Пий XI более не существует, надо лишь определиться — отрекся ли он или безвременно почил в бозе. Но это еще успеется.

И третье…

А вот это предстоит решить здесь и сейчас. И ради этого кардинал-вице-канцлер Александр Морхауз поставил на кон все, даже пошел на поклон к ди Уголино.

Сегодня решится все…

В зале не было ни стола, ни пюпитров, ни бюро. Ничего, кроме камня, бархата и кресел, более похожих на царские троны. Даже высокие и узкие окна в этот час скрывались за толстыми занавесями, хотя вечер давно уже сдался темной, безлунной ночи. Предполагалось, что здесь не хранят бумаг и записей, что в этом небольшом зале сидят лицом к лицу первые среди равных, решая вопросы жизни и смерти.

Сегодня их было двадцать семь человек. Неформальные, однако, от этого не менее могущественные вожди трех основных группировок кардиналитета Католической Церкви — со свитой из ближайших сподвижников. И еще несколько человек, не выбравших сторону раскола, но важных для собрания. Среди них, разумеется, вездесущий ди Конти.

Разные люди, но все как один — в солидном возрасте, самому младшему накануне исполнилось шестьдесят. Все в одинаковых красно-малиновых мантиях и красных шапочках «бирреттах». И все — с одинаковыми взглядами стеклянных, ничего не выражающих глаз. Здесь не место эмоциям, во всяком случае не сейчас, когда ситуация замерла в неустойчивом равновесии и даже неосторожный взгляд имеет особую цену. Лишь Бальтазар Косса, лидер обновленцев-радикалистов, нервно облизывает губы. Но это его обычное состояние, скверная привычка. которая ничего не значит и ни о чем не говорит.

— Надо признать, хорошая… мысль, — сказал Косса. Очень осторожно сказал, избегая слов «предложение» или «решение». Мысль, пока ничего более.

— Хорошая мысль, — повторил Косса. — Ее стоит… обдумать. Компромиссная фигура, которая не принадлежит к чьему-либо стану. Чистая, светлая душа из народа.

Кардинал оглядел собрание и повторил более уверенно:

— Да, из народа. Тот, кто окажется близок и понятен всем. Достойный человек из самых низов, символ надежды для всех истинно верующих. Он поможет нам пригасить нездоровые слухи, что ползут по миру. Явит urbi et orbi новый лик Престола. Успокоит волнения.

«А еще это вернет душевное спокойствие прихожанам, которые с новой силой понесут деньги в наши церковные кассы» — подумал Морхауз, перебирая четки. — «И восстановит нашу репутацию в картелях, где оборачиваются капиталы Святого Престола, а также всех малиновых попугаев, что ныне собрались тут.»

«Римлянин» Косса перевел дух и закончил уже на деловой ноте, словно повторяя за Морхаузом:

— И за его спиной мы сможем спокойно разрешить все наши разногласия. без пагубной спешки, в мире и согласии, пусть хотя бы внешнем.

Морхауз глубоко вдохнул и выдохнул, понимая, что близится его звездный час. Или время грандиозного провала — это уже по результатам. Бальтазар Косса измерил силы и понял, что с обширным лагерем строгих консерваторов ему не тягаться. Значит «обновленцы» у него, Александра, в кармане. Теперь силы почти равны, но к сожалению только «почти». Бертран де Го, главарь «авиньонцев» буквально в последние часы переманил нескольких сподвижников от самого Морхауза. С ними у реформаторов было бы зафиксированное преимущество. Без — неустойчивое равновесие.

Страх и волнение ушли, перегорели. Кардинал снова был собран и готов к схватке. Единственное, что нервировало, это нерешенный вопрос Уголино. Древний хрыч ничего толком не пообещал, даже не намекнул, чем он собирается помочь умеренным реформаторам. А значит, рассчитывать на него не приходилось.

— Ширма, фиговый листок, — Раймон Бертран де Го картинно поджал губы в нарочито брезгливой гримасе. Мягкий французский акцент «авиньонца» бесил Морхауза — казалось, что уста де Го извергают не слова, но переслащенную патоку.

— Это недостойно и глупо, — решительно продолжил француз. — Церковь превыше этих жалких трюков. Мы — князья Престола, мы не унизимся до ярмарочных фокусов!

Среди консерваторов прокатилась глухая волна — кардиналы переглядывались, кивали, негромко соглашались. Очень негромко — сейчас поединок шел между лидерами.

— Что предлагает нам смиренный собрат Александр? — саркастически вопросил де Го, демонстративно принижая статус Морхауза. Означенный собрат сохранил на лице смиренность, однако сжал четки так, словно то была удавка на шее поганого французишки.

— Он предлагает нам ком-про-мисс! — выговорил противник, закатывая глаза на каждом слоге. — Компромиссный папа! Где это видано? Когда это было видано?!

Ответ у Морхауза был приготовлен заранее.

— Помнится, нечто подобное уже имело место, — Александр сильно наморщил лоб, как будто и в самом деле мучительно пытаясь вспомнить. — Кажется, подобный, так сказать «компромиссный папа» основал орден целестинцев?

Легкий шум снова прокатился среди собрания, кардиналы оценили удар. Раймон де Го был целестинцем, а этот орден шесть веков назад основал Целестин V. Тот самый Целестин, который вел простую, праведную жизнь монаха и отшельника по имени Пьетро Анджелари, а затем был избран конклавом в сходных обстоятельствах — на пороге тяжелого кризиса Церкви.

Де Го побагровел, поняв, что пропустил удар, причем глупо, по-детски. Впрочем французам всегда была присуща поверхностность в изучении истории папства, они спешили жить днем сегодняшним.

— Да он даже не священник, этот ваш святой человек из народа! — возопил кардинал Раймон. — Если уж идти по следам предшественников, то следует избрать фигуру более известную и более заслуженную!

Кардиналы закивали. Ободренный де Го набрал полную грудь воздуха и сказал:

— Мы не можем позволить себе нарушать правила…

Посох ди Конти ударил в мраморный пол, словно молния языческого бога Зевса. Дерево ударило в камень с оглушительным треском, оборвав возмущенную тираду француза. Бия посохом, кардинал Уголино прошествовал в центр зала. Морхауз мысленно перекрестился.

Прочно утвердившись в центре внимания, Уголино обвел собрание поистине дьявольским взором, от которого некоторые собратья перекрестились уже вполне явственно. Больно уж страшен и зловещ казался старый согбенный итальянец.

— Стыдитесь, братья! — возвестил ди Конти, подняв посох и махнув им, как будто намереваясь обломать о чью-либо спину.

«Ты что задумал, старый осел…»

Морхауз нервно сжал кораллы. Не то, чтобы он отказывался от поддержки, но как-то все это было… неожиданно. Александр был готов к выпаду француза и намеревался парировать. Но Уголино сломал всю партию, разыгрывая собственные ноты.

— Черт побери, я как будто читаю сладенькую историю для благовоспитанных девочек! — зычно проорал Конти, все так же размахивая резной палкой из прочного дуба. Было решительно неясно, как в пожилом теле может скрываться столько сил и голоса.

— Истинно говорю вам, предпоследние времена приближаются! Потому что глупость человеческая есть тягчайший из грехов, и близок день Страшного Суда, если недуг глупости не пощадил даже моих собратьев!

Согбенный старик в искренней ярости отшвырнул палку под ноги Раймону де Го. Француз машинально откинулся назад, вздрогнув от неожиданности.

— Правила! — с невыразимым презрением выговорил седой кардинал. — Вы еще скажите «мораль»! Или даже «толстовщина»!

Сложное русское слово, давно ставшее нарицательным, Уголино выговорил без малейшей запинки.

— А может нам всем дружно сбросить эти гнусные тряпки? — ди Конти потряс полой роскошной мантии, словно намереваясь ее разорвать. — Наденем рубища, изгоним менял из храмов и уволим бухгалтеров, что ведут наши дела?!

Итальянец выпрямился и скрестил руки на груди. Борода его воинственно задралась почти параллельно мраморному полу. Морхауз с удивлением отметил, что ди Конти на самом деле достаточно высок, просто возраст и болезни скрючили старика.

— Позвольте напомнить вам простые истины, братья мои, — внушительно попросил Уголино. — «И Я говорю тебе: ты — Пётр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее; И дам тебе ключи Царства Небесного: и что свяжешь на земле, то и будет связано на небесах, что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах.»

Уголино поднял руку, сжатую в костистый кулак.

— Есть лишь один Бог, и лишь одна Церковь, в чьих руках ключи Царства Небесного. А мы — суть князья Церкви. Мы — воля и рука Господня на земле. Никто не властен над нами в делах церковных, потому что нельзя быть слугой и господином самому себе. Мы — и есть Церковь, а Церковь есть мы!

Кардинал медленно опустил кулак, обводя сумрачным взором собратьев.

— И только мы решаем, что хорошо для истинной веры, для Святого Престола. Мы связываем и решаем дела церковные на земле, потому что так повелел Господь. И если даже адские врата нам не угроза, то, что говорить о каких-то правилах, которые мы сами себе устанавливаем?!

Уголино значительно поднял палец, указывая в невидимое небо.

— Здесь и сейчас нам предстоит принять решение. И руководствоваться в этом надлежит лишь одним — пойдет ли сие на пользу Престолу и людям, что стоят у его подножия, то есть нам. Правила, мораль, устав… — все это мишура! Имеют значение только наша воля и наше решение. А толпа прислужников, что кормится нашими щедротами и золотом, обоснует все, что угодно. И преподнесет миру наше решение самым правильным образом.

Итальянец сделал короткую паузу — ровно на столько, чтобы вдохнуть, не позволяя перебить себя оппонентам.

— Священник, не священник — это не важно. Потому что если мы сочтем, что это во благо — он станет дьяконом, священником и епископом, как Мартин V в 1417 году. За три дня, как Мартин, или за один час — это опять же решать только нам. Потому что только мы есть Правило и Основание. Dixi, братья.

Пронзительный, громкий лязг ударил по ушам, запрыгал меж стен, отражаясь от высокого потолка. Казалось, от него даже стекла завибрировали. На самом деле шумело не так уж громко, просто в комнате было слишком тихо, и потому контраст вышел особенно оглушительным.

Андерсен чуть склонился вперед и выдвинул мощную нижнюю челюсть вперед, как ящик стола. Одновременно он поджал губы, от чего лицо великана приобрело выражение одновременно и задумчивое, и суровое. Секретарь сноровисто подскочил и быстрой рысцой устремился в дальний угол. Только сейчас Гильермо понял, что звенел, наверное, телефон, только скрытый. И сейчас на звонок ответят.

Так и получилось — секретарь нажал на панель, которая повернулась на оси и открыла взорам аппарат. Только с обычным телефоном он имел мало общего. Это было странное сооружение, похожее одновременно на слуховую трубку, небольшую пишущую машинку и блок пневмопочты — Гильермо видел все эти приспособления на рисунках в журналах, что изредка окольными путями попадали в монастырь. Еще из агрегата торчали странные провода и штепсели, но об их назначении оставалось лишь догадываться.

Секретарь чем-то щелкнул, набрал короткую комбинацию на незаметном циферблате. Все это время звонок продолжал вопить. Наконец зловещая машина умолкла и пискнула, мигнув желтой лампочкой. Лишь после этого секретарь вытащил наружу телефонную трубку и поднес к уху. Трубка тоже показалась Гильермо ненормальной — один ее конец буквально вставлялся в ухо, а другой, «говорильный», выглядел непропорционально большим. После секундного удивления Боскэ понял, что на самом деле это не фантазия сумасшедшего оформителя, а хорошо продуманная конструкция. Никто, даже стоя рядом, не мог услышать ни слова из динамика в ухе, а широкий микрофон скрывал губы говорящего, да еще и глушил звук.

Секретарь слушал и молчал, на его лице не отражалось ни единой эмоции. А вот Байнет наоборот, мрачнел с каждой секундой, как будто сам факт одностороннего разговора значил что-то крайне важное. Валики бровей надвинулись на глаза великана, как тяжелые камни. Мрачный взгляд остановился на Гильермо.

Все так же без единого слова секретарь убрал трубку — именно убрал, а не повесил. Снова чем-то пощелкал, закрыл панель. Вздохнул и только после этого повернулся к спутникам.

— Ну? — мрачно и кратко вопросил Андерсен.

Секретарь, не отвечая, прошел к Гильермо, а затем… затем случилось то, чего Боскэ мог бы ждать в последнюю очередь. И даже если бы ему рассказали заранее — все равно не поверил бы.

— Безусловно, это с одной стороны преждевременно и не отвечает канону, — мягко, безукоризненно ровным тоном сказал секретарь Леону. Каждое слово звучало отточено и без малейшего зазора ставилось в плотном ряду коллег. — С другой, не могу отказать себе в удовольствии и чести стать первым, от кого Вы услышите эти слова.

Странная пара и раньше обращалась к Боскэ на «вы» — общались все трое на французском, где в отличие от английского «you» есть разделение на «vous» и «tu». Но впервые это «вы» прозвучало с Большой Буквы. И пока Леон старался понять, что бы это все значило, молодой человек в очках опустился на колено. А затем сказал, почтительно склонив голову, два слова:

— Episcopus Romanus.

Гильермо поверил, сразу и бесповоротно. Слишком много произошло за два дня, чтобы удивляться и переспрашивать. Этого не могло быть — и все же, он поверил. Потому Боскэ не стал ни переспрашивать, ни сопротивляться, когда секретарь взял непослушную, одеревеневшую ладонь монаха и поцеловал ее с должной степенью благоговения. Гильермо просто понял, что в эту минуту его жизнь необратимо разделилась на две части. До и После.

Андерсен остался сидеть, мрачно и недовольно хмурясь. Лишь буркнул себе под нос, обращаясь определенно к Леону, однако тихо, почти на грани слышимого:

— Что ж, надеюсь, ты всего этого стоишь… Ваше Святейшество.

Глава 10

Premier, по-французски — «первый», причем произносить это следовало с почтением, так, чтобы сразу становилось понятно — не просто первый, но безусловно Первый. Так во всем мире уже лет двадцать привыкли называть Бейрут. И если картельный город Дашур был жемчужиной Востока, то крупнейший город Ливана заслуженно считался бриллиантом Юга. Конечно, значение средиземноморского региона было уже не то, что четыреста лет назад, до открытия Америк и превращения Атлантики в большую «торговую лужу». Однако здесь по-прежнему находили занятие миллионы людей, движущих важные шестеренки мировой экономики. Миллиарды франков, рублей, талеров, долларов, луидоров, фунтов и эскудо ежедневно меняли владельцев, переписывали человеческие судьбы, давали жизнь и отнимали ее. Номинально здесь даже имелась некая централизованная власть — город по-прежнему управлялся британской колониальной администрацией. Фактически же… Впрочем, печаль англичан относительно утерянного имперского могущества никого кроме них самих не интересовала. Да и сами англичане, во всяком случае, те, с кем сталкивался Хольг, тоже давно и с увлечением играли по новым правилам франкоцентричного мира. Благо места в нем хватало всем.

Даже гнусным сальваторцам…

Хольг бегло скользнул взглядом по Чоке и Бенхамину, которые увлеченно считали передаваемый товар. Третий «муравей», Хесус, разыгрывал сурового пахана. То есть грозно кривил и без того страшную татуированную рожу, поминутно хватаясь за ствол многозарядного MAS. Совершенно детская любовь «разрисованных» к французским пистолетам не переставала удивлять Хольга. Французы умели многое, но вот пистолеты у них были скверными, даже американцы делали лучше. И тем не менее каждый «мекс» считал своим долгом обзавестись именно французским пистолем, в крайнем случае револьвером, но непременно «Chamelot». Причем оружие претерпевало мистически-жуткие метаморфозы с золочением и серебрением, гравировкой, перламутровыми накладками и прочей клоунадой.

Впрочем, варварские вкусы в оружии были наименьшей из проблем, связанных с сальваторцами.

Хольг машинально потер правый бок, который все еще болел. Срастающимся ребрам требовался покой, а именно этого хозяин им предоставить не мог. Теперь, под новыми хозяевами, ганза работала в два раза интенсивнее, получая в два раза меньше. Но по крайней мере, компания сохранила жизнь.

В Бейруте практически не оставалось государственного присутствия, которое могло бы придать смысл понятию «контрабанда». Однако в нем набирали силу картели, которые очень косо глядели в сторону нелицензированных продавцов и внегильдийских торговцев. Поэтому, если раньше романтики с большой дороги опасались полиции, то нынче следовало оглядываться в опасении кригскнехтов и пинкертонов. У «муравьев» здесь были на удивление неплохие знакомства и связи, так что риск оказывался минимальным, и тем не менее все работали споро.

Хольг вытащил из кармана спичечный коробок, достал из него комок прессованного бетеля со щепоткой извести. Жвачку кинул в рот, коробок бросил на землю и притоптал каблуком. Фюрер терпеть не мог бетеля, но в умеренных дозах восточная гадость тонизировала, а бодрость ума и тела — то в чем он сегодня очень нуждался. Вязкая масса сушила рот и горчила, но Хольг методично размалывал ее челюстями, не обращая внимания на тупую боль в сломанных зубах.

Хесус перехватил недоброжелательный взгляд фюрера и злобно ощерился. Прогавкал короткую фразу на том, что считал французским наречием. Хольг щелкнул пальцами у челюсти и односложно сказал:

— Болят.

Мекс улыбнулся и кивнул, корча умилительную рожу. Именно он в свое время оставил Хольга без нескольких зубов. Хесус согнал улыбку и разразился потоком слов. Фюрер как обычно почти ничего не понял, но отреагировал привычно — опустил голову, принял подобострастную позу и быстро пробормотал череду извинений. Их в свою очередь наверняка не понял «муравей», но здесь имели значение не слова, а тон и поза.

Все прочие — ганза и трое носильщиков принимающей стороны работали не поднимая глаз, в молчании. Даже Родригес перетаскивала маленькие ящички с дефицитными медикаментами. В иных обстоятельствах фюрер помог бы, но «мексы» вообще не понимали, как может работать главарь. Тем самым, Хольг сразу опустил бы себя до уровня тягловой лошади, утратив даже подобие уважения.

Передача товара происходила в широком поясе складов и трущоб, окруживших собственно Бейрут. Меж четырех ангаров из ржавого кровельного железа, под дырявым брезентовым тентом грузовик и оба «рено» освобождались от груза. Все происходило в молчании, при свете единственной лампы «летучая мышь», подвешенной на крюке из громадного гвоздя.

Холь почувствовал, как пот струится по лицу, а куртку, казалось, можно вообще выжимать. Он отошел в сторону, тяжело хромая, вытер лицо старым драным платком. Хесус что-то оскорбительно проржал в след фюреру, Бенхамин присодинился, но Хольг лишь сгорбился, словно укрываясь от ветра.

Один из негров споткнулся и едва не уронил коробку. Внимание сальваторцев переключилось на него. Хольг посмотрел на свои «бронзовые часы», в которые, наконец, вставил пластмассовое стекло. Время близилось к полуночи.

Прохладный ветерок зашуршал по крышам, овеял потные лица. Предчувствуя конец работы, все заработали быстрее, почти с остервенением перекидывая груз. Последними шли ящики с гранатами, настоящими немецкими «кардерами», а не самоделками из консервных банок с ампульными детонаторами. Самый опасный товар за который картельные «криги» расстреливали на месте. Зачем «муравьям» понадобились армейские гранаты, не следовало даже думать.

Хольг еще раз посмотрел на часы. Минута первого… Фюрер закашлялся, как демонстрант, надышавшийся хлорпикрина, надолго и тяжело. Тут случилась некоторая заминка — второй негр случайно толкнул Максвелла, рыжий англичанин с проклятиями сбил черного с ног и начал увлеченно его пинать, рыча как питбуль. Избиваемый тихо подвывал, сжавшись в клубок со сноровкой человека, привычного к побоям — колени к груди, ладонь на шее сзади, локоть прикрывает лицо. Второй негр суетливо бегал в стороне, жалобно вскрикивая и размахивая руками. Лохмотья его шинели топорщились, как перья диковинной птицы. Хохол сплюнул, пожал плечами и отступил к грузовику ганзы, завозился там, чем-то гремя в тени.

Принимающие мексы остановились, без особого любопытства взирая на сцену. Уж чем их точно нельзя было удивить, так это избиениями кого-либо. Их главный — голый по пояс толстяк (как обычно — покрытый цветистыми татуировками) надул толстые, вывернутые губы и с неудовольствием причмокнул. Хесус зло покачал головой и шагнул к Максвеллу. Хольг выдохнул и посмотрел в небо, точнее в дыру, через которую небо заглядывало под брезентовый тент.

— С-с-скотина, — выразительно выдохнул Максвелл, наконец, прекратив побои. Еще раз ударил скорчившегося чернокожего, брезгливо, самым концом ботинка. И глянул прямо в глаза Хесуса, что стоял почти вплотную, занося руку для удара.

Видимо в последний момент «муравей» что-то понял. Может быть, запоздало сопоставил кашель фюрера и начавшийся бардак. Так или иначе, мекс вздрогнул и попытался отшатнуться. Но не успел — англичанин молча и без прелюдий врезал ему в челюсть коротким хуком слева. Рыжий стрелок был крупным и сильным, удар — хорошо поставленным, а «муравей», как и большинство его собратьев, хилым и недокормленным. Поэтому кулак Максвелла сразу отправил сальваторца в нокаут. В правой же руке англичанина как по волшебству возник маленький «браунинг» — на сей раз рыжий изменил «кольту» ради малого размера.

Негр, что стоял в стороне, прекратил причитания и выхватил из-под шинели пистолет-пулемет. Не свою обычную английскую штамповку, а турецкий «Porto», оружие далеко не из лучших, но с одним ценным достоинством — на ствол удобно и надежно навинчивался самодельный глушитель из масляного фильтра. Хохол распрямился, словно отпущенная пружина, без своего любимого пулемета, но с испанским пистолетом «Астра». Пистолет был доработан вручную, с удлиненным магазином, дополнительной рукоятью перед скобой и непрерывной стрельбой.

Когда более-менее опытные люди составляют единый план, а затем слаженно исполняют — все происходит очень быстро. Сальваторцы не страдали доверчивостью и сами были парни не промах. Однако они уже привыкли к покорности ганзы, а разыгранная сценка распылила внимание. В итоге банда Хольга выиграла главное — инициативу и, соответственно, первые, самые ценные, мгновения схватки.

Выстрелы звучали глухо, как удары деревянным билом по толстой, плохо натянутой коже. Разве что револьвер Родригес бахал на всю округу. Бенхамин и Чока легли первыми. Порядок целей заранее не распределялся, потому что ни одна передача не походила в точности на предыдущие, а кроме того, Хольг не настолько доверял своей команде, чтобы раскрывать план заранее и проводить тренировки. Постоянные сопровождающие до смерти надоели ганзе, вызвали всеобщую ненависть наглым высокомерием и постоянными оскорблениями — их стрелки положили первыми. Принимающая сторона спохватилась и даже успела сделать несколько выстрелов, но безо всякой пользы. Сальваторцы традиционно не умели стрелять, полагаясь на численность.

И все закончилось. Последний «муравей» решил, что проявил достаточно героизма и неожиданно резво бросился удирать. Ему почти удалось, но тут быстро и три раза подряд жахнул револьвер Родригес — девушка стреляла в ковбойском стиле, от бедра и с курка, при нажатом спуске. «Муравей» — тот самый толстяк — захлебнулся кровью из пробитых легких и медленно повалился на самой границе между светом и окружающей тьмой.

— Cerdo! — прокомментировала блодинка

Хольг быстро перезарядил «смит-вессон», замер, прислушиваясь. Досадливо поморщился — именно в эту секунду Родригес вздумалось пижонски прокрутить барабан ее «Echeverria», а тот лязгал, словно кабестан у корабля.

— Все? — ливиец Кушнаф опасливо высунулся из кузова. Мунис стрелял еще хуже «мекса» и предпочитал решать все вопросы с помощью ножа. Китаец высовываться не стал.

— Все, — кивнула Родригес, записавшая в личный мартиролог очередного покойника. Иногда фюреру хотелось спросить, сколько их всего на счету у любовницы, однако это казалось нескромным.

Хохол щелкнул затвором, загоняя новый магазин в «Астру».

— Вот же шлёндры тупорыли! — высказался он от души. — Руки з сраки, стрыляти б навчылысь! А то у воякы прямують, хай вашу грець! Дидька лисого вашой мамци за пазуху!

— А все-таки из пулемета вышло бы лучше, — сообщил он уже персонально фюреру на отличном русском.

Невесомый дымок струился в прыгающем свете лампы, пахло кровью и сгоревшим порохом. Мунис выскользнул из грузовика, уже с ножом наготове. Он быстро и сноровисто дорезал раненых, попутно с дивной ловкостью облегчая их карманы. Карманы выдались тощими и скудными, ливиец тихо грустил по этому поводу. Негр с турецкой стрелялкой уже перезарядился и помогал собрату подняться. Тот отряхивался и скалился в щербатой улыбке. У него была самая трудная роль — отвлечь внимание противника, и Хольг до последнего опасался, чтобы черная обезьяна все правильно поняла. Родригес тихо шагнула к командиру, подобрала пустой магазин у его ног, протянула фюреру. Тот взял, сунул в карман и досадливо качнул головой, будто вытряхивая из ушей металлический лязг. Прислушался вновь.

Бейрут никогда не спал — ни деловой центр, ни пригороды. Так и сейчас — кругом кипела скрытая жизнь. Но вокруг неприметного уголка передачи товара распространялось молчание — словно круги на воде от брошенного камня. Округа в радиусе примерно полукилометра затихла, опасливо выжидая. Закон глуши — когда рядом стреляют, пусть даже без ажиотажа и быстро — замри и выжди. Хольг посмотрел на часы. «Летучая мышь» потихоньку угасала, но стрелки блестели в умирающем свете. Пять минут первого. Что ж, пока все шло как и было запланировано.

Фюрер сплюнул ненавистную жвачку. Бетель окрасил слюну в красный цвет. так что Родригес вздрогнула — на мгновение показалось, что Хольга вырвало кровью.

Неподалеку зашумело, зарычало — моторы, по крайней мере, трех машин. «Берите с собой итальянский грузовик и русский пулемет. И не дай вам бог перепутать.» — некстати вспомнилась популярная в Шарме присказка. Вспомнилась — и вылетела из головы.

— Этот жив? — кратко спросил фюрер скорее у самого себя, глядя на Хесуса. Нокаутированный сальваторец единственный пережил стремительную перестрелку. Теперь он потихоньку приходил в себя, бессистемно подергивая конечностями.

Хольг поднял голову, оценивая расстояние до приближающихся машин. Снова посмотрел на «муравья».

— Мало времени, — подсказала Родригес.

— Успеем, — тихо сказал фюрер. — Было бы желание.

Перехватив его взгляд, девушка молча и быстро вытащила из кармана медный кастет, протянула командиру.

Хесус почти пришел в себя и даже попытался встать на четвереньки, вращая мутными глазами.

— Здоров, — уважительно отметил Максвелл, потирая левый кулак.

Хольг продел пальцы в отверстия на кастете, махнул рукой для пробы. Присел на одно колено у Хесуса.

— Пальцы плохо гнутся, стрелять могу только левой, — сообщил фюрер врагу. — И глаз, похоже, потихоньку слепнет. Так что, думаю, ты мне сильно задолжал.

«Муравей» захрипел, выплюнул сгусток крови, целясь в лицо ненавистному белому. Не попал.

— Но мы люди цивилизованные, — сказал Хольг, занося кулак с тускло поблескивающей медью. — Так что долг я верну с процентами.

Товар загнали быстро и без особых эксцессов. Хольг рисковал, назначая встречу на месте стремительной экспроприации, но с другой стороны так удалось включить в предложение все машины. В ином случае две трофейных колымаги пришлось бы бросить — вести их по ночному лабиринту было некому. Продали сразу все — машины, товар, оборудование, большую часть оружия. Оставили только самое необходимое, что умещалось по карманам и в вещмешках. И пистолеты. Рассчитались на месте, во вполне годных франках и немного эскудо.

— Мы договаривались на пол-цены, — сумрачно и очень тихо заметил Хольг. — А не на треть.

— Верно, — так же тихо, только для ушей фюрера согласился главарь перекупщиков, старый знакомый Родригес и давний партнер в каких-то мутных делах. — Но выбирать то вам не приходится? Кроме того, когда расписные начнут бегать по всему Ливану и спрашивать, кто что видел — мы ответим не сразу. Скажем, сутки молчания — это наш бонус.

Хольг поразмыслил, оценил, что черноусый и чернобородый испанец говорил тихо, только для фюрера, не роняя его авторитет перед ганзой. Криво ухмыльнулся и молча сунул пересчитанные банкноты в свой конверт — пачка вышла достаточно толстой.

— Куда теперь? — для порядка спросил испанец.

— Далеко, — исчерпывающе отозвался Хольг.

На мгновение показалось, что черноусый намерен поцеловать Родригес, так сказать, на правах старого знакомого. Фюрер незаметно придвинул руку к рукояти «вессона». Испанец усмехнулся, махнул рукой и развернулся к машине.

— Все, уходим, — коротко бросил Хольг своим. Отступала ганза медленно, спинами вперед, до последней секунды готовая к схватке. Но — обошлось.

— Вот и упростились, — потер ладони Максвелл. Перед делом он закинулся таблетками по полной программе и теперь находился в легкой эйфории. — Как эти… сицилисты. Голые люди на голой земле.

— С деньгами, — тихонько подсказал Чжу. Очень, очень тихо.

— Як голый, лыше с пистолэм, — огорчился Хохол.

— Куда теперь, командир? — высказал общий вопрос ливиец Кушнаф.

— Прямо, — довольно зло вымолвил фюрер. Его все еще не отпускало. Сердце билось в ребра, пот струился под курткой. Увечная нога зверски болела. — Идем в город, к вокзалу, что на севере. За час быстрым шагом добредем. По пути обсудим, как дальше жить.

Хольг пропустил всех вперед, сам двинулся замыкающим. Для человека, у которого в кармане лежало почти тысяча франков, предосторожность была не лишней. Чтобы люди не искушались, лучше просто не давать им повода искуситься. Мунис пошел первым, уверенно показывая дорогу в лабиринте темных улочек. Родригес чуть отстала и шепнула на ухо фюреру:

— А ты и в самом деле выстрелил бы? За меня…

— Ты — моя, — так же шепотом отозвался Хольг.

Девушка улыбнулась и шагнула вперед.

Ганза втянулась в лабиринт пригородных трущоб короткой колонной, как опасная, ядовитая многоножка. Нищие, сутенеры, проститутки, мелкие бандиты уходили с дороги, растворялись в тенях. Безошибочный инстинкт трущоб подсказывал им, что здесь нечего ловить, кроме неприятностей. От небольшой группы собранных целеустремленных людей несло кровью и смертью.

Безусловно, еще до рассвета о них узнает каждая собака, но Хольг рассчитывал успеть раньше.

Фюрер снова сверился с часами. Двенадцать десять. До поезда на Пальмиру еще два часа. Пока что они успевали.

Глава 11

Немногие умеют должным образом работать с документами. Еще меньше тех, кто любит это занятие. А людей, в которых два означенных достоинства органично сочетаются — исчезающе мало в сравнении с безбрежным океаном мировой бюрократии.

Неизбежная пыль, резкий запах канцелярского клея, чернильные пятна, необходимость напрягать ослабевающее с каждым годом зрение в неярком свете, что проникал через узкие окошки древних помещений — увы, но князьям Церкви не по статусу было арендовать просторные светлые конторы в современных небоскрёбах Нового Света или деловых кварталах европейских столиц — всё это отвращало большинство иерархов Римской католической церкви от презренной бумажной работы. И даже неумолимая поступь прогресса, принёсшая в монастыри и соборы электрический свет, проекторы, телефоны — не сподвигала кардиналов к бюрократической прилежности.

Александр Морхауз относился к абсолютному меньшинству и с большим удовольствием занимался тем, что у его коллег вызывало глубокое раздражение. Строго говоря, кардинал ценил не столько ежедневную обработку должного числа актов, отчетов, донесений etc., сколько возможности, которые открывались при правильном подходе к документообороту. А возможности эти были велики, почти безграничны. Нужно было только правильно читать и разумно использовать черные символы на бумаге.

Вероятно, именно поэтому единицам удавалось достичь той власти, которой сейчас обладал Морхауз. Власть — это знание, а знание приходит лишь к тем, кто готов терпеливо просеивать тонны пустой руды и фальшивой слюды в поисках драгоценных крупиц истинного золота.

Кардинал откинулся на спинку скрипнувшего кожей кресла. Здесь, в его святая святых, не имело смысла стремиться к какой-то демонстративной аскезе. Рабочая обстановка должна быть тем более удобной, чем тяжелее труд. Взгляд Морхауза привычно скользнул по комнате. Довольно широкие окна пропускали достаточно света, чтобы можно было без затруднений разбирать не только каллиграфически исполненную корреспонденцию Престола, но и написанные корявым почерком депеши из краёв, куда едва дотянулась цивилизация. В пасмурные же дни или — как сейчас — в вечерней тьме задергивались плотные шторы и включалось вполне современное электрическое освещение, поставленное лучшими французскими мастерами.

Морхауз потер затекшие веки и поднял очередной лист. Мятый, с оборванным краем и колонками граф — очевидно из старой бухгалтерской тетради. Такие тщательно сохраняются в глухих местах, как источник драгоценной бумаги для записей. Вопреки ожиданиям стороннего человека, именно этих посланий — написанных грубыми, непривычными к перу руками, на замусоленных листках (иногда и на оберточной бумаге) — в канцелярии оказывалось подавляющее большинство.

Прошения священников из городков Южной Америки, депеши из азиатских монастырей, сообщения африканских контракторов — каждая бумага, от мелованных с золотым тиснением гербовых писем до рваного клочка телеграфного бланка с Африканского Рога, на котором отчётливо были видны следы кружки с кофе — всё находило своё место в завязанных папках из плотного красного сафьяна.

Ведь сказано в Евангелии от Луки: «Ибо кто из вас, желая построить башню, не сядет прежде и не вычислит издержек, имеет ли он, что нужно для совершения ее, дабы, когда положит основание и не возможет совершить, все видящие не стали смеяться над ним, говоря: этот человек начал строить и не мог окончить?»

«Ведь Церковь Христова суть учёт и контроль» — неожиданно пришла в голову Александра мысль. Собственная, более «мирская» версия библейской мудрости понравилась кардиналу лаконичностью и полнотой. Некоторое время он рассматривал её со всех сторон, пытаясь найти некий изъян или более красивую формулировку, но так и не решился изменить хоть слово. В конце концов, он отложил её в дальний уголок памяти, намереваясь использовать при соответствующей аудитории. Искусный оратор, Морхауз ценил искусство импровизации и при необходимости охотно к нему прибегал, но все же старался никогда не оставлять свои речи на долю случая.

По толстому ковру прошуршала открывающаяся дверь — вошёл личный секретарь кардинала, один из трех людей, которые могли входить к Морхаузу куда и когда угодно, без предупреждения. Двое других ныне сопровождали Гильермо Боскэ. Секретарь — дородный мужчина со щегольской бородкой и тёмными волосами до плеч — при первой встрече неизбежно вызывал мысли о Карибском море и славных временах пиратской вольницы. Свободная рубашка, чёрная кожаная повязка на левом глазу, прищуренный взгляд, шрам поперёк лба, скрипящие ботинки и шаркающая походка ассоциировали фра Винченцо исключительно с образом испанского флибустьера. Впечатление это было абсолютно ложным — всю свою жизнь секретарь посвятил Церкви, а шрам, взгляд, да и всё остальное (кроме причёски) получил после страшного пожара в монастырском архиве более двадцати лет назад. Тогда молодой монах, рискуя жизнью, вынес из всепожирающего пламени ценнейшие документы, от которых многое зависло в жизни одного скромного епископа. Епископ никогда не забывал оказанных услуг и оценил готовность архивиста пойти на риск ради будущих преференций. Надо сказать, Морхауз ни разу не пожалел об оказанной милости. Последнее, в чём можно было бы заподозрить фра Винченцо, глядя на него — это в невероятной усидчивости и внимательности. Тем не менее, указанными добродетелями монах с колоритной внешностью флибустьера оказался наделен с похвальным избытком.

— Телеграмма, — сообщил секретарь, обнаружив патрона не занятым. — Фра Алешандри не может покинуть монастырь по причине несварения желудка. Симптомы тревожные, показана госпитализация.

Морхауз задумался. Секретарь терпеливо ждал. Оба этих человека слишком давно и хорошо знали друг друга, им не нужно было лишних слов. Кардинал сразу понял, почему новость была сообщена ему лично, а секретарю не нужно было объяснять. почему именно этот факт он выхватил из общего потока сведений.

Брат Алешандри, настоятель небольшой католической обители, что триста лет назад была основана португальцами, разменял восьмой десяток лет, что не прибавило ему здоровья. А продукты по дороге с нагорий имели отвратительную привычку быстро и незаметно портиться. Известный небольшой риск, на который братья из века в век шли во славу Христову. Но ещё брат Алешандри с давних пор оставался доверенным лицом Морхауза в тех краях — и, разумеется, должен был курировать предстоящие мероприятия. Из тех, что оказывались напрямую связаны с фигурой будущего понтифика.

Неисповедимы ли пути Господни?

Кардинал поглядел на часы. Здесь никогда не появлялись посторонние, так что настольный, солидный механизм был достоин владельца — не скрытый в столешнице скромный циферблат, а золото, слоновая кость, эбен. Подарок от абиссинского Патриарха в ознаменование грядущего великого события. И, разумеется, вполне открытый намёк на то, что древнейшая из христианских Церквей ставит себя не иначе как наравне с Римом.

Много десятилетий назад, перед самым постригом, юному Александру казалось, что из трёх обетов самый тяжёлый — обет целомудрия. Довольно скоро будущему кардиналу довелось осознать всю наивность своих сомнений. Целибат был вопросом не столько силы воли, сколько очередным способом избегать неизбежных ошибок и провалов, сопутствующих юности. Суровейшим испытанием, единственным, которое позволяло добиться чего-либо, являлось терпение. Умение отрешиться от всего суетного и сосредоточиться на проблеме.

Морхауз терпеливо задумался над возникшей неурядицей, отстранённо наблюдая за плавным ходом золотых стрелок.

В хороших книгах обычно все взаимосвязано. Персонажи совершают правильные поступки, обусловленные окружением и причинами. От малого — к большему. От фактов — к строгим и последовательным умозаключениям. В жизни же случается иначе… зачастую — радикально иначе.

Александру Морхаузу следовало бы пройтись острым умом по цепи странных совпадений, которые имели место за последний месяц, придти к определенным умозаключениям, проверить несообразности. И наконец, после сложной интеллектуальной комбинации…

Ничего этого кардинал делать не стал. Вернее все описанное уместилось в несколько мгновений напряженной умственной работы. А затем, повинуясь не логике, а наитию, Морхауз снял телефонную трубку и приказал секретарю соединить его по официальной линии с одним из злейших врагов кардинала. То есть с Бенуа-Мари-Селестеном де Кюси, герцогом-архиепископом Реймским.

На мирской взгляд, это был лишь один из высокопоставленных клириков, коих в Святой Церкви насчитывались сотни: митрополиты церковных провинций, главы архиепархий, титулярные руководители кафедр ныне не существующих древних городов. И, разумеется, не считая тех, кому столь высокий титул присваивался персонально Папой. Однако место за кафедрой собора Реймса среди посвящённых в тонкие материи Святого Престола значило больше, чем иная кардинальская сутана. Герцог-архиепископ Реймса — не просто клирик, он «пастырь королей».

То была традиция, уходящая во тьму веков, столь значимая, что её сохранение оказалось первым условием в договоре о примирении и разделении Королевства Франции и молодой Французской Республики, завершавшим почти два десятилетия формальной войны. Ибо в Реймсе над будущим королём свершалось таинство крещения; в Реймсе король венчался; из Реймского собора принц выходил властителем державы после коронации; и здесь же, в королевской усыпальнице после отпевания его бренная плоть находила свой последний приют. Париж был столицей мира и мозгом французской державы. Реймс — ее сердцем. Открыть представительство в Париже считалось правилом хорошего тона для любого сколь-нибудь серьезного картеля. Иметь штаб-квартиру в Реймсе — вот признак настоящей власти и подлинного делового веса.

Более того, оплот в Реймсе открывал доступ к возможностям не только Старого Света, но и американских земель.

За океаном духовенство по-прежнему уважалось в старейших традициях, не в пример республиканцам Старого Света. И церковная карьера была не менее достойна дворянина, нежели любая иная. А благородные негоцианты Луизианы отнюдь не стеснялись просить об одолжениях своего родственника или приятеля, имеющего столь широкие знакомства среди европейской католической буржуазии. Об этом никто никогда не упоминал вслух, но Морхауз примерно представлял, какие суммы числились в идущих архиепископской почтой векселях от Нуво-Орлеана до Парижа и обратно.

Таким образом, Бенуа-Мари-Селестен де Кюси, чей номер сейчас набирал на коммутаторе фра Винченцо, был фактическим финансистом и главным бухгалтером «французской» партии де Го. «Левой рукой», о деяниях которой не позволено знать правой.

Винченцо связался с секретариатом герцога-архиепископа в течение трех минут. Там ему любезно сообщили, что де Кюси должен покинуть свою резиденцию через двадцать минут, поскольку его ждет встреча с одним из руководителей Парижско-Нидерландского синдиката. Впрочем, дела церковные всегда идут прежде мирских, поэтому архиепископ, безусловно, найдет время для беседы с почтенным собратом. Через пять минут. Или семь. Но никак не позже десяти.

Морхауз терпеливо ждал.

Чтобы выведать у человека правду, не обязательно приковывать его к дыбе или загонять иголки под ногти. По правде говоря, методы, обычно приписываемые испанской инквизиции или протестантским охотникам на ведьм, оказывались действенными куда реже, чем принято считать. Особенно если допрашиваемый был упорен в своих убеждениях. А иной луизианец и не смог бы подняться до поста герцога-архиепископа — даже если бы де Кюси и не защищали его статус, положение и вес в раскладах курии. Минуты утекали, а кардинал, не торопясь, снова и снова выстраивал в голове предстоящую беседу, комбинируя возможные варианты, словно головоломку.

Душа каждого человека подобна арфе, играя на её струнах, возможно достичь очень и очень многого — подобное искусство Александр оттачивал десятилетиями. Он был одним из лучших в этом деле, и мало кому удавалось превзойти кардинала. Мало кому — но были, были такие. Игроку нельзя ни на мгновенье забывать, что он сам может превратиться в фигуру на доске, а объектом игры станут его собственные пороки и добродетели.

Новомодные психические аналитики, адепты «австрийской школы» насчитывали три важнейшие струны человеческой души. Три самых опасных «комплекса», которые определяют сущность человека. С точки зрения кардинала вовсе необязательно было городить частокол научных теорий, ведь все это уже было написано в Книге две тысячи лет назад.

Страх, коего насчитывают десятки, если не сотни разновидностей.

Любопытство, приведшее Адама и Еву к грехопадению.

Жадность, смертный грех, обрекший на адские котлы несчётное количество душ.

Три струны, на которых можно сыграть любую мелодию — и которые в нынешней ситуации были совершенно бесполезны. Реймсский архиепископ уже давно занимал своё место и, по праву, считался одной из главных опор «французской» партии. Пугать, удивлять и соблазнять его кардиналу было нечем.

Великодушие, жалость? Эти две добродетели тоже раскрывали многие запертые двери, но времени на создание ключиков у Морхауза не было. Что ещё? Доверчивость? Высший свет быстро избавлял от надежд на лучшее, равно как и веры в то, что именно ИХ никто не обманет.

Всего четыре года назад доверенный секретарь правления «Коэтэс Феррокарилес» за полчаса до печати отправил в редакцию «Revue financière de la Nouvelle Orléans» официальное извещение об отставке финансового директора синдиката — двоюродного брата мексиканского императора. Столь же официальное, сколь и ошибочное. Через час после выхода тиража телеграммы достигли Старого Света, а к трём часам дня по Луизианскому часовому поясу стоимость акций мексиканской железнодорожной сети упала на шестьдесят один процент, со ста тринадцати до сорока трёх песо. Стоит ли упоминать, что арестованный за «трагическое недопонимание» секретарь через полгода оказался в Иллинойсе с весьма крупной суммой на счету?

Таким образом, оставался лишь один порок, на коем имело смысл сыграть, вернее постараться. Тончайшая струна, которая требовала столь же тонкого, невесомого мастерства. И большой удачи.

Тщеславие, гордыня. Или, прибегая к терминологии «австрийских» психологов, желание быть великим.

Архиепископу понадобилось не семь и не десять, а ровно тринадцать минут. Сама беседа текла ровно и бегло, словно чистый ручеек, струящийся в мелком песчаном русле, меж гладких камней.

Голос архиепископа звучал неизменно благожелательно, его речь по-прежнему была ровна и размерена. Морхауз и сам не смог бы сказать, что конкретно утвердило его в мысли о том, что собеседник спешит. Что-то чуть-чуть за гранью осознания. То, что называют интуицией. То, что определяет грань между кардиналом и Князем Церкви.

— Скажите, любезный Бенуа-Мари-Селестен…

Никаких «Да, кстати» или «А вот ещё». На том единственном вопросе, ради которого и ведётся разговор, ни в коем случае нельзя акцентировать внимание. Спокойное, ровное продолжение разговора, никаких посторонних интонаций.

— … наш будущий Папа полагает должным посетить монастырь Святой Катерины. Хотя монахи и не относятся к числу последователей Рима, но древнейший из непрерывно действующих монастырей, защищаемый личным фирманом Пророка магометан, с Его точки зрения также достоин принять Его Святейшество для демонстрации стремления к экуменическому единению всех христиан. Моя канцелярия направляла в адрес кардинала де Го протокол, на согласование с Его Преосвященством. Возможно Вы в курсе, планирует ли он вносить свои предложения по существу?

— Да, как раз я занимался этим вопросом. У Его Преосвященства есть несколько замечаний по составу представительства целестинцев, но существенных дополнений было решено не вносить.

— Прекрасно, тогда мы немедленно займёмся организацией…

— Это было бы очень кстати, — нейтрально отозвался реймский собеседник.

— И ещё один момент, чуть не забыл, — Морхауз старательно перелистал пустой блокнот, чтобы шелест листов достиг ушей архиепископа. — Относительно беринговских претензий по поводу епископства Франциска Ассизского…

Разговор занял еще около пяти минут и завершился на столь же благостной ноте. Когда трубка щелкнула разъединенной линией, Морхауз кратко приказал «Зайди» и только после этого повесил ее.

Фра Винченцо возник в кабинете, как сказочный джинн.

— Что скажешь? — коротко осведомился кардинал.

— Они согласны на предложенный протокол, без условий и торга, — то ли спросил, то ли подтвердил секретарь. — Бенуа даже не пробовал торговаться.

— Они ничего не хотят и не требуют, — кивнул Морхауз. Слова Винченцо идеально совпали с его собственными выводами. — Протокол путешествия будущего понтифика им уже не интересен и не является предметом торга.

— А брат Алешандри так некстати заболел, план поездки сместился на один день, — очень тихо дополнил секретарь. — Наша креатура задержится в Ливане еще сутки.

— Вывод? — отрывисто вопросил Морхауз, словно сам опасался продолжить.

Фра Винченцо на мгновение задумался, формулируя, как лучше озвучить следующую мысль, уже ставшую очевидной для обоих.

— Гильермо Боскэ не покинет Бейрут.

Пауза длилась с пол-минуты. Затем кардинал отрывисто бросил:

— Байнета, срочно!

Секретарь не стал тратить время даже на кивок, а тем более на уточнения очевидного приказа. Просто испарился, растаял в воздухе, словно призрачное видение.

Кардинал откинулся на спинку кресла, скрестив пальцы. Руки слегка тряслись. Морхауз никогда не считал себя железным стоиком, готовым к любым превратностям судьбы. Просто он умел скрывать внешние проявления чувств. Здесь же скрываться было не от кого, и Александр мог на минуту побыть тем, кем являлся — насмерть испуганным человеком. А еще он мог признаться самому себе, что глупо, нелепо, невозможно ошибся. Непростительно ошибся.

Он сам бросил все на чашу весов, рискнул положением и репутацией, желая сорвать банк. Но при этом не подумал, что противная сторона сможет пойти так же далеко и еще на шаг дальше. Они тоже поставили все, только на другую карту.

Будущий понтифик Боскэ не переживет эту ночь. А с ним погибнет и кардинал Морхауз. Не в прямом смысле конечно, но эта катастрофа окажется равносильна смерти.

Что делать?!

— Телефон не отвечает, — прошелестел динамик внутренней связи, связывающей кардинала с кабинетом его секретаря. — Похоже, они добрались до связи. Пробую другие линии и номера администрации отеля.

Морхауз обхватил виски руками и энергично потер их. Итак, телефона нет. Значит, предупредить Байнета не получится. Любые иные средства связи слишком медленные. Или нет?..

Похоже, двум одинаково мыслящим людям приходят в голову одинаковые мысли. Динамик интеркома сообщил голосом Винченцо:

— В рекламных проспектах наличие пневмопочты не указано, однако в справочнике развития связи отель указан в первоочередных планах. Возможно, сеть уже смонтирована. Проверяю.

Морхауз выдохнул, резко и сильно, восстанавливая душевное равновесие. Проигрывает не тот, кто упал, а тот, кто не стал подниматься. Игра не закончена, пока не пробил финальный гонг, и даже в этом случае остается шанс подкупить судей или дисквалифицировать противника.

Пока Боскэ не умер, он в игре, словно король в столь нелюбимых Александром шахматах. Самая беспомощная и самая важная фигура.

— Все еще лучше, у них автотелеграф с пневматической доставкой по номерам, — сообщил Винченцо. — Сеть сдана в эксплуатацию на прошлой неделе, она работает, но пока не внесена в официальные реестры. Ищу индекс и код.

Морхауз достал из отрывного блока чистый лист бумаги и снял колпачок с авторучки. Тяжесть ручки и блеск стального пера успокаивали, настраивая на боевой лад. Кардинал чувствовал себя бретером, обнажившим рапиру. Только одна возможность, только один удар, однако это уже лучше, чем ничего. Перо заскользило по белой поверхности, набрасывая текст короткого сообщения. А за дверью Винченцо со скоростью пулемета перерывал многочисленные справочники и проспекты, слал молниеносные запросы в секретариат, который никогда не спал, работая посменно.

Четверть часа. Минута за минутой. Кардинал ждал, понимая, что решать вопросы быстрее секретаря он физически не в состоянии. оставалось лишь положиться на таланты верного слуги.

А может начать бить в колокола и связываться с полицией, а также пинкертонами Бейрута?.. Соблазнительно, однако, исключено. Они не успеют. А шум поднимется такой, что замести под ковер уже ничего не удастся. Обратиться к ливанским униатам-маронитам с их патриархом? Нет, риск тот же.

— Нет кода, — на этот раз даже железная выдержка фра Винченцо дала сбой, голос секретаря дрожал. — Я дозвонился до представителя компании связи. Автоматический телеграф уже введен в строй, но пневмотрубы еще не объединены в сеть.

— Как отправляются сообщения? — быстро спросил Морахуз, перечеркивая первоначальный вариант сообщения. А в уголке памяти сделал пометку — обязательно похвалить и поощрить секретаря. Тот делал в буквальном смысле невозможное.

— На диспетчерский пункт, оттуда они доставляются портье в конкретный номер. Пневматика заработает только со следующей недели.

Готовь срочную передачу, — рубанул Морхауз, вознося хвалу небесам, что у его секретариата оплаченные абонементы во всех главных картелях связи.

— Ваше преосвященство… у меня только номер, в котором проживает Боскэ. Номера сопровождения в отчете не указаны… Я не знаю, как послать сообщение персонально Байнету.

В голосе секретаря прорезались отчетливые истерические нотки. Морхауз хотел было накричать на помощника, однако опомнился. Во-первых, Винченцо и без того уже совершил несколько чудес, тут и сорваться недолго. Во-вторых, крик проблему не решал. Скорее, усугублял.

Кардинал сжал кулаки, до боли в побелевших пальцах. Тихо хрустнула сломавшая ручка из редкостного дерева зебрано.

— Шли с доставкой сразу на весь этаж. Записывай текст.

— На… весь этаж?.. — Винченцо никогда не переспрашивал, тем более у патрона. Но сегодня и так была ночь удивительных событий. Одним больше.

— Да.

— Записываю, — кратко ответил секретарь.

И Морхауз продиктовал короткое сообщение. Он импровизировал на ходу, ясно понимая, что в любом случае еще до рассвета его послание прочтут все участники конфликта, от вездесущего Уголино до организаторов убийства. Хотя нет, еще только покушения.

Пусть Боскэ сегодня немного повезет, — подумал кардинал. — И наше послание дойдет до Байнета раньше, чем до убийц. В конце концов, творя дела богоугодные, надо оставить немного места и для Божественного вмешательства.

Электрические сигналы мчались по кабелям, складываясь в немыслимые, непостижимые для человеческого разума комбинации электронов. Во мгновение ока они преодолели расстояние, которое раньше требовало недельных путешествий специально подготовленных курьеров на лучших лошадях.

Глубоко под землей, в одном из подвальных помещений отеля, пронзительно заверещал звонок. Негритенок, дремлющий на шатком стуле, встрепенулся и вскочил, спросонья протирая глаза. Металлический молоточек между тем колотил по чашке, возвещая о поступлении новой автотелеграммы. Звонок оборвался так же резко, как и начался. Загудел, защелкал блок дешифратора, переводящий комбинацию электронных знаков в числа и буквы. Провернулся валик с зубчатыми колесиками на краях, накручивая новый чистый лист для сообщения. Негритенок, как обычно, с суеверным ужасом наблюдал за гремящей магией белых людей. На всякий случай он отступил подальше и одернул ливрею. Маленький чернокожий слуга не умел читать — лучшая гарантия от шпионажа.

Каретка «живого звука» осталась неподвижной — сообщение включало в себя только текст, а не распечатку для воспроизведения голоса. Тонкие лапки буквоводителя забарабанили по бумаге, оставляя четкие оттиски чернильной ленты. Сообщение оказалось очень коротким, поэтому стрекот аппарата прогремел, словно короткая пулеметная очередь. негритенок непроизвольно поежился. Он происходил из мест, где пулеметы встречались значительно чаще пишущих машинок. Нынешнее положение ливрейного слуги низшего класса было пределом мечтаний не то, что его родной деревни — для всей округи.

Валик провернулся под зажимами ограничителей строки, заодно обрывая лист по черте перфорации. Получившийся рулончик скользнул в капсулу пневмопочты, ее в свою очередь подхватили маленькие клешни манипулятора и поместили на лоток передачи. Клацнула крышка, закрывающая капсулу. Дальше латунный цилиндрик должен был отправиться в один из приемников, который вел к соответствующему номеру, однако манипулятор еще не был откалиброван — точная механика требовала тщательной подгонки.

Снова провернулся валик и застрекотал буквоводитель — аппарат начал печать нового сообщения.

Мигнула красная лампочка, и негритенок сорвался к агрегату. Повторяя тщательно заученную последовательность движений, он поднял капсулу с посланием и поместил ее в отдельно выведенный раструб пневмопочты. Далее требовалось при помощи двух маленьких колесиков установить на самой капсуле трехзначный код — этаж и номер. Закрыть приемник, опустить флажок до щелчка, нажать рычаг. Гудение, жужжащий звук — и капсула отправилась в путь до этажного терминала, где ее примет и отнесет по адресу ночной портье.

Тем временем второе сообщение скрутилось в рулончик и оказалось запечатано в контейнере. Пока маленький слуга управлялся с ним, аппарат уже печатал третье.

Всего их было одиннадцать, по числу номеров на этаже, за исключением апартаментов Гильермо. Морхауз здраво рассудил, что от самого Боскэ в данном случае пользы не будет.

Отправив одиннадцатый контейнер, черный слуга в ужасе уставился на автотелеграф, но волшебная машина умолкла. Мальчик облегченно утер лоб, одернул взмокшую курточку. Ему еще никогда не приходилось обрабатывать столько сообщений подряд, мальчик безумно боялся сбиться и напутать. Для прислуги его уровня первая ошибка всегда становилась последней.

Далеко наверху ночной администратор недоуменно сложил на поднос одиннадцать латунных цилиндриков и на мгновение задумался над тем, в каком порядке их следует разносить.

Глава 12

Гильермо стоял у окна, кутаясь в длинный махровый халат, и мерз.

Конечно отель легендарного картеля «Chateau» (чьего названия монах все равно не запомнил) был оснащен согласно последнему слову бытового прогресса. Полная звукоизоляция, пылесосы на гидравлической тяге, батареи-теплопроводы за изящными бронзовыми решетками. Здесь можно жить годами, пренебрегая суетным миром за толстыми прозрачными окнами, которые не задерживали ни единого лучика света, но были способны остановить бронебойную пулю. Идеальная замкнутая среда, предельно благожелательная к человеку с деньгами.

Но Гильермо все равно мерз. Неприятный холодок подкрался к сердцу, облизывая его ледяным языком. Скоро монах будет посвящен в священники и епископы. Затем кардиналы во главе с кардиналом-деканом соберутся в Паолинской капелле и с гимном «Veni Creator Spiritus» пройдут в капеллу Сикстинскую. Белый дым принесет радостную весть граду и миру о том, что у Церкви появился новый владыка, и прозвучат заветные слова «Annuntio vobis gaudium magnum: habemus Papam»[14].

Так сказал кардинал Морхауз, а он не ошибается. И от этого у Гильермо леденело сердце.

Все в этом мире происходит соответственно Промыслу Божьему, и даже самая малая песчинка не сдвинется без Его дозволения. В чем же заключена воля Господня на сей раз? Ради чего Гильермо Леон Боскэ, человек без заслуг, званий и талантов, оказался поднят к горним высям? Чего ждет Он от слуги своего?..

Гильермо прижался лбом к стеклу, перечеркнутому тонкими волосками искусно подведенной электропроводки. Окна должны сохранять прозрачность в любых условиях, поэтому в редкие дни холодной погоды стекло прогревалось и не запотевало. Там, за прозрачной преградой, жил Бейрут — близкий, но в то же время недосягаемый для будущего понтифика, скованного по рукам и ногам строгим регламентом. Иногда Леон чувствовал себя окороком, который таскают по ярмарке, демонстрируя его тонкий посол и непревзойденный вкус. Или диковинной зверушкой. Не кормить, не пугать, смотреть с почтительной осторожностью.

Город переливался многоцветием огней, искрил газоразрядными лампами, пылал реками дорог. Электричества здесь явно не жалели… Такой роскоши Гильермо не только не видал, но и представить не мог. На мгновение ему представились сотни тысяч франков, которые ежесекундно растекались по Бейруту в миллионах ипостасей. Вылетали с выхлопами дорогих автомобилей, растворялись тончайшими ароматами парфюмерии, обращались в ослепительный свет реклам. Мир безумных трат и удивительных вещей.

Гильермо приложил ладони к стеклу. Казалось, что едва ощутимая вибрация проникает даже через прозрачную броню — то билось громадное сердце города, что не засыпал ни на мгновение, днем ли, ночью ли. Хотя, скорее всего это было просто биение тока крови в кончиках пальцев.

Можно открыть стеклянную дверь и выйти на балкон, окруженный низкой оградой из причудливо изогнутых чугунных форм. Кажется, такой стиль назывался «итальянским», однако Леон не был уверен. Но открывать двери и окна ему строго запретили. Франц — так звали лысого помощника в очках — самолично следил за прочностью и состоянием всех замков и петель, не доверяя охране.

Гильермо отвернулся от окна, прошелся по «императорскому» номеру, втянул запах свежего цветочного букета — его обновляли дважды в день. Было уже поздно, хотелось спать, но Леон никак не мог себя заставить улечься в кровать — в ней можно было потеряться среди шелковых складок. Человек, полвека спавший на деревянном топчане, под тонким одеялом, чувствовал себя здесь предельно неуютно. Гильермо предпочел бы улечься вообще на полу, благо ковер по мягкости и уюту превосходил тощие тюфяки его родной обители. Но было в этом что-то неправильное, показное, сродни фарисейству. Половинчатый отказ от роскоши.

Леон взял со стола библию — не старенький томик, который сопровождал его уже двадцать лет в трогательном сбережении, но роскошное издание, обтянутое русским сафьяном, с золотыми обрезами и закладками из тончайшего шелка. Гильермо открыл книгу наугад и прочитал:

«Как возвестил устами бывших от века святых пророков Своих, что спасет нас от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас…»

Монах немного поразмыслил над прочитанным и попробовал еще раз.

«И помолились и сказали: Ты, Господи, Сердцеведец всех, покажи из сих двоих одного, которого Ты избрал принять жребий сего служения и Апостольства, от которого отпал Иуда, чтобы идти в свое место. И бросили о них жребий, и выпал жребий Матфию, и он сопричислен к одиннадцати Апостолам.»

Гильермо со вздохом закрыл библию и аккуратно положил ее обратно на стол, поближе к прозрачному кувшину с цветами. В Книге есть ответы на все вопросы бытия… но иногда их слишком трудно прочесть. Нужно будет обсудить с всезнающим Морхаузом, как можно истолковать эти строки применительно ко дню сегодняшнему…

Все-таки надо пересилить себя и постараться заснуть. Завтрашний день обещал стать богатым на события, а Франц уже не раз деликатно указывал на недопустимость некоторых манер будущего понтифика. Например, зевать и вообще как-либо демонстрировать недосып.

Но как, во имя Господа, можно по-человечески заснуть на этом ложе, которое приличествует скорее для складирования куртизанок?!

Устыдившись гневной мысли, Гильермо перекрестился. Чего бы ни ждал от него Всевышний, Леон явно не оправдывал ожиданий. Значит, следует укрепиться духом и превозмочь. Поглощенный этими благочестивыми размышлениями он не услышал щелчок открывающегося замка.

— Смена охраны, господин Леон, — вежливо сказал человек в темном костюме, один из двух. Третьим был ливрейный слуга с подносом и чашкой.

Гильермо уже привык к подобному обращению. Учитывая его неопределенный статус, слуги и большая часть сопровождения пользовалась нейтральным оборотом «господин», более подходящим мирской особе. Однако монах самую малость удивился визиту. Он знал, что номер и весь этаж строго охранялись, но раньше охрана существовала в некоем параллельном измерении. Подобного вторжения прежде не случалось. С другой стороны, что он знает о правильной охране?.. Значит, так нужно.

— Простите, нам следует проверить запоры, — с той же казенной вежливостью сообщил второй охранник. Первый прошел вдоль застекленной стены с выходом на «итальянский» балкон. Его пальцы в белых нитяных перчатках скользили по медным ручкам на рамах, проверяя состояние замков.

— Не желаете ли чаю? — вежливо спросил второй и локтем чуть подтолкнул слугу с подносом. Чашка дымилась, издавая приятный аромат свежезаваренного чая.

— Господин Франц заметил, что вы плохо спите, — сообщил черный костюм. — И порекомендовал угостить вас особым «сбором русских князей», он укрепляет нервную систему и улучшает сон.

Слуга сделал еще шаг. Его руки чуть заметно дрожали. Со стороны это было почти не заметно, но серебряная ложечка позвякивала о тончайший фарфор. Звук получался исчезающе мягким, как будто вдали звенели небесные колокольчики. Гильермо подумал, что слугу следует благословить хотя бы добрым христианским словом. Тот, наверное, растерялся, оказавшись в обществе понтифика (пусть и будущего), так что несколько добрых слов здесь не помешали бы. Только вот что именно следует говорить в таком случае?..

— Благодарю вас, я не хочу пить, — как можно более вежливо сказал Леон. — Я благодарен за заботу о… моем сне.

— Укрепляет нервную систему… улучшает сон… — слуга с подносом повторил слова охранника. С голосом у него тоже было что-то не то. Дрожащее, неуверенное блеяние, честно говоря.

Гильермо стало очень жаль бедолагу. Может, слугу только что приняли на службу?.. В конце концов, это просто жестоко — направлять неопытного человека в «императорские» апартаменты. Тот наверняка думает, что столкнулся с очень важной особой. Откуда ж ему знать, что важная особа совсем недавно ела с деревянного блюда и пила колодезную воду из простой глиняной кружки.

— Благодарю, — не желая обижать человека, Гильермо взял чашку. Пить ему не хотелось, кроме того чай был слишком горячим, а монах не любил кипяток.

— Я выпью чуть позже, — сказал Леон, надеясь, что непрошеные гости вот-вот уйдут.

— Франц настаивал, чтобы вы попробовали этот чай, пока он еще свежий. Это необходимо для лучшего усвоения полезных веществ, — настоял охранник. Его напарник тем временем открыл замок на застекленной двери. Сквозь приоткрытую щель проник не по сезону холодный ветерок, смешанный с ночным гомоном и шумом Бейрута.

— Спасибо, я выпью позже, — непреклонно повторил Гильермо, который, конечно, был человеком смиренным, однако не любил, когда на него начинали давить по непонятному поводу. Получилось резковато, но горячая чашка начала ощутимо печь пальцы. Монах ждал, когда же нашествие закончится, чтобы, наконец, поставить ее куда-нибудь. На стол не хотелось — полировка сверкала, будто чистейшая водная гладь под утренним солнцем. Температура убила бы это произведение искусства в пару секунд.

Слуга поджал губы, его руки дрогнули совсем явственно, в глазах мелькнул неприкрытый страх. Гильермо понял, что, скорее всего, нарушил какие-то строгие нормы этикета, совершенно непростительные для постояльца. Однако упрямство и раздражение пересилили чувство неловкости. В конце концов, он не просил ни этого номера, ни отеля для королей и магнатов. И грандиозную кровать… И чаю тоже не просил!

— Нет, — четко и прямо сказал Гильермо.

На мгновение в номере повисла тишина, в которую мягко вплетался шум вечернего Бейрута.

— Жаль, — ответил из-за спины первый охранник, открывая настежь балконную дверь. — Франц будет огорчен.

Второй снял с плеча слуги широкое полотенце из кремового полотна с лохматой каймой и провернул несколько раз, превращая в жгут.

— Тогда мы рекомендуем вам вечернюю прогулку на свежем воздухе.

Случается, что даже профессионалы допускают ошибки. Постфактум — очевидно и предельно глупые, однако на конкретный момент кажущиеся вполне естественными. Незваные гости были уверены, что им никто не воспрепятствует. Что немолодой уже Гильермо точно не представлял ни малейшей угрозы, что его спутники отошли ко сну по своим номерам. Поэтому люди с «чаем» полностью сосредоточились на текущей работе, которую следовало исполнить как можно более чисто и аккуратно. И пропустили тихо открывшуюся дверь. Впрочем, здесь помог еще и высший класс отеля «Chateau», где дверные петли никогда не скрипели.

Гильермо не видел покойников иначе, нежели в гробу и никогда не слышал звук пистолетного выстрела, тем более с глушителем. Поэтому в первое мгновение он не понял, что случилось. По ушам ударил резкий, жесткий звук, похожий на удар молотка, что разом вбивает гвоздь по самую шляпку. И еще клацнул металл, как удар двух напильников. Один из черных костюмов, тот, который уже подступил к Леону с полотенцем, споткнулся на ровном месте, пошатнулся и уронил жгут. Снова повторился тот же сдвоенный звук — щелкающий «деревянный» стук и лязг металла. Костюм все так же молча упал, стукнувшись головой о стекло «итальянского» балкона. В электрическом свете повисло туманное облачко карминового цвета, как будто из косметического пульверизатора распылили порцию краски.

Гильермо отступил на шаг и уперся спиной в прозрачную стеклянную стену. Слишком много событий случилось чересчур быстро. Инстинкты подсказывали монаху, что происходит, однако неискушенный разум отказывался воспринимать информацию настолько быстро. Леон осмысливал происходящее по частям, как уличный «барботаж», который разливает порции самого дешевого английского бурбона и глотает за раз только монетку в пять сантимов.

Слуга выронил поднос и с невероятно резвостью нырнул прямо под кровать. Его ноги в белых туфлях дернулись, скрываясь за пологом. Второй костюм развернулся, бросив руку за лацкан пиджака, к небольшой наплечной кобуре, но опоздал. Пуля пробила ему плечо навылет и с глухим шмяком засела в дверной раме балкона. Выстрел оказался ювелирным (впрочем, как и первые два) — кость осталась цела. Раненый утратил боеспособность, но при этом остался в сознании и здравом рассудке.

Гильермо вжался в стекло еще сильнее, от души прося Господа о небольшом чуде — отправить его, Леона Боскэ, как можно дальше отсюда.

Раненый опустился на колени, борясь с дурнотой и болью. Пораженная рука повисла плетью, сам человек скособочился в ее сторону, пытаясь зажать рану. Гильермо никогда не видел, чтобы человек бледнел настолько быстро и резко.

— Дверь закрой, — бросил Байнет, ступая к центру номера. Франц, маячивший за его широкой спиной, споро выполнил указание, аккуратно прикрыв дверь в «императорский» номер. Бледностью секретарь мог поспорить с подстреленным ассасином, руки у него тряслись, однако губы были сжаты в упрямую полоску, а в глазах горела решимость.

Байнет двигался быстро и плавно, короткими шагами, как будто плыл над пушистым ковром, необратимо испорченным кровью. Сутана была расстегнута по невидимому шву и висела, как сложенные крылья у вампира. Теперь Гильермо понял, чем гремел здоровенный швед — под сутаной торс Андерсена был прикрыт корсетом из плотной ткани, похожей на нейлон. А поверх корсета висела сбруя из широких кожаных ремней на шнуровке, с двумя подвесными кобурами и еще какими-то футлярчиками прямоугольной формы.

По обширной зале потекли, сливаясь, два резких, будоражащих запаха. Один был хорошо знаком Гильермо, выросшему в монастыре с маленьким скотным двориком — так пахла только что пролитая кровь. Второй ощутимо технический, резкий — новый для Боскэ запах сгоревшего пороха.

Байнет остановился в паре шагов от раненого — ровно настолько, чтобы стрелять безошибочно и не рисковать неожиданным броском. Человек в окровавленном костюме — черное на черном — посмотрел снизу вверх, мучительно кривя губы. Франц меж тем быстро метнулся к Гильермо, оглядывая и ощупывая подопечного. При этом он что-то бормотал по-французски, очень быстро и с каким-то акцентом, так что Леон разобрал только «Слава… успели…»

— Расскажи мне что-нибудь, — странно, почти мягко попросил Байнет.

— Не дождешься, — все так же криво усмехнулся подстреленный.

Профессионалы помолчали пару мгновений, в которые уместился невысказанный диалог, очевидный для обоих.

«Я могу сделать с тобой все, что угодно.»

«Не успеешь.»

«Я постараюсь.»

«Такие вещи не доверяют одному эшелону. За нами придут контролеры.»

— Оставь меня, тебе зачтется, — попросил вслух раненый.

Байнет едва заметно качнул головой.

— Не зачтется, — отметил он вполне очевидную вещь.

Ассасин опустил взгляд, показывая, что говорить здесь больше не о чем. Однако Байнет придерживался иного мнения.

— Три пули в живот, одна в мочевой пузырь, — ствол с глушителем едва заметно качнулся, отмечая будущие попадания. — Никакая медицина не поможет, будешь умирать долго и страшно. А если вытянешь, остаток жизни проведешь в коляске, с резиновой трубкой в животе и банкой мочи на коленях.

Гильермо, дергающийся безвольной куклой в цепких руках Франца, отстранено подивился тому, как четко, быстро и грамотно говорит дубоподобный швед, который прежде не произносил двух слов подряд.

Еще пара секунд. Раненый молчал. Так же молча Байнет прищурился, готовясь исполнить обещанное.

— Штык, надо уходить! — тонким фальцетом возопил Франц.

— По-дож-ди, — тяжело, трудно вымолвил раненый. Лицо его приобрело совсем потусторонний оттенок белого с синим — сказывалась кровопотеря.

Байнет склонил голову чуть вбок. В его глазах подстреленный убийца ясно прочитал, что говорить следует очень, очень быстро. Счет времени шел в лучшем случае на минуты. В самом лучшем.

Но еще пару мгновений раненый потратил, строго взвешивая на внутренних весах — что он может рассказать в обмен на быструю и легкую смерть, не слишком нарушая профессиональную этику.

— Вторая группа будет уже с огнестрелом, — сказал он. — Мы вышли за лимит времени, они наверняка поднимаются.

Байнет не стал ничего отвечать. Пистолет в его руке щелкнул в третий раз, и теперь Гильермо понял, откуда идет лязг — это скользил затвор. Дымящаяся гильза нырнула прямо в вазу с цветами и зашипела умирающей гадюкой. Ассасин повалился на ковер, пуля пробила ему висок. и снова повисло красноватое облачко мельчайших брызг. Под роскошной кроватью зашуршало — портье забивался еще глубже.

— Г-г-господи И-и-исусе, — прошептал Гильермо и хотел перекреститься. но рука не поднималась. Леон вообще не чувствовал конечностей и наверное упал бы, не поддержи его Франц.

Немыслимо роскошный номер великолепного отеля. Золото и драгоценные материалы везде. Даже напольные часы с полной звукоизоляцией и прецизионным турбийоном (который им совершенно ни к чему) — о чем возвещает бронзовая табличка на дубовом корпусе.

И два трупа на залитом кровью ковре. Два безнадежно мертвых человека, которых со спокойствием голема отправил на тот свет Байнет Андерсен. А если бы не отправил, то на их месте сейчас оказался бы сам Боскэ, отравленный «чаем», повесившийся или просто выброшенный с балкона.

— Надо покинуть здание, любой ценой, — бросил Штык, вытаскивая из кобуры покойника оружие — маленький револьвер со стволом не больше в пол-пальца длиной. Заодно Байнет прихватил брошенное полотенце и, положив собственный пистолет на стол, обмотал тканью револьвер. При этом боец шептал себе под нос:

— Нечестивые подстерегают праведников, яко волки в ночи.

В довершение Андерсен зачем-то перезарядил свой пистолет, хотя выстрелил из него только три раза… или четыре? Полупустой магазин отправился в карман. Все эти манипуляции заняли от силы секунд семь-десять. Затем Байнет развернулся к двери — пистолет с глушителем в одной руке, револьвер, обмотанный кремовым полотенцем из лучшего восточного полотна — в другой.

— Франц, дай ему по физиономии и тащи за мной, — скомандовал Штык. — Господь с нами, и сила его велика!

— Может, наоборот, пошуметь? — отрывисто спросил Франц, широким движением буквально задвигая Леона себе за спину.

— Нет, — бросил Штык. — Надо уйти быстро и тихо.

Франц покачал головой, но промолчал.

— Держись строго за мной, — приказал Андерсен, ногой открывая дверь. Пистолеты он держал перед собой, наизготовку.

За дверью номера было как обычно — тихо и пусто. Ну, почти пусто, за исключением ночного портье, который расслабленно брел по коридору с пустым подносом. За портье семенил мальчишка в ливрее. Увидев постояльцев при оружии, да еще в таком странном виде, обслуга отреагировала по-разному. Портье кинулся на пол, прикрывая голову руками. Похоже, этот навык у местных был отработан на отлично. Поднос почти беззвучно утонул в роскошном, лохматом ковре, устилавшем пол от стены до стены. Мальчишка замер, открыв рот и зачем-то схватившись за круглую шапочку с плоским верхом.

— К лифту, — бросил на ходу Байнет.

Но они опоздали… Контрольных групп было две, одна поднялась по лестнице, другая на лифте. И прибыли они практически одновременно. Время замерло, потекло, словно густой кисель. Все окружающее обрело многомерность и контрастные, невероятно яркие цвета. Гильермо как будто поплыл по течению событий, видя все сразу и не в состоянии повлиять на что либо.

Коридор — широкий, отделанный полированными деревянными панелями. Редкие — апартаментов немного и они огромны — двери, которые почти сливаются со стенами. Лишь золоченые таблички с цифрами указывают номера. Светильники в виде хрустальных бутонов экзотических цветов — свет не ярок и не слаб, его ровно столько, чтобы посетитель почувствовал уют и душевный комфорт. Коридор обоими концами выходит на лестницы, но ими пользуется только обслуга. К услугам немногочисленных гостей две лифтовые кабины — современный куб с зеркалами и кнопками, а также старая классическая «клетка», где специальный слуга самолично поворачивает специальную стрелку, указывая этаж назначения. Каждый может выбрать по своему вкусу, что ему ближе — неброское очарование классики или модерн арт-деко.

И в этот момент двери «новой» лифтовой кабины звякнули предупредительным звонком, готовясь открыться. До нее было метра три. Байнет кинул быстрый взгляд на дверь, что вела к лестнице. Там сквозь матовое стекло уже маячили силуэты незваных гостей. Створки лифта поехали в стороны, сквозь открывающуюся щель ударил яркий свет, обрисовавший тени самое меньшее двух человек. Впрочем, Байнету не было нужды видеть их — специфический запах недавно нанесенной оружейной смазки шел впереди убийц. Первый из них занес ногу над порожком, свет скользнул по начищенному ботинку и ребристой трубке, навинченной на ствол компактного пистолета-пулемета.

«Кисельное» время закончилось. Андерсен качнулся назад, спиной буквально забросив обратно в номер Франца и, соответственно, Гильермо. Пистолет с глушителем щелкнул, в стекле двери словно выкололи черную точку, от которой разбежалась изломанная паутина трещин. На обратном движении, как маятник, воинствующий монах ринулся вперед, уходя с линии огня «лифтовых» и сокращая дистанцию. Лежащий навзничь портье заскулил, суча ногами, и пытаясь закопаться в ковер. За исключением этого тихого воя все остальное происходило в молчании — только лязгали затворы и чавкали глушители на стволах.

Байнет за три громадных шага добрался до лифта, чьи дверцы едва-едва открылись полностью. За это время он еще дважды выстрелил по направлению двери, удерживая вторую группу ассасинов на лестнице. Убийца в лифте нажал на спуск, и, не забрось Штык спутников обратно в номер, их изрешетило бы одной очередью. В следующее мгновение Байнет налетел на стрелка всем своим немалым весом и вместе с ним ворвался в лифт.

— Господи, помилуй, — прошептал Франц, ставя на ноги упавшего Гильермо, тряся и кантуя подопечного, будто ростовой манекен. За открытой дверью происходило что-то скверное и человекоубийственное. Леон хотел сказать что-нибудь молитвенное, то ли за успех Байнета, то ли за прекращение кровопролития, но все происходило слишком быстро.

В лифте оказалось двое, как и ожидал монах. Неожиданный прорыв Андерсена в ближний бой на мгновение выбил их из колеи, и Байнет использовал с толком каждую долю секунды. Трижды выстрелил револьвер в его левой руке, полотенце на оружии заглушило и без того не слишком громкий шум. Ловким движением Штык подцепил ствол второго убийцы, направленный прямо в живот Байнета, дернул вверх и в строну за миг до того, как палец умирающего нажал спуск в последней конвульсии. Один из трех плафонов осыпался дождем осколков, мигнул и погас.

— Франц, пошел! — гаркнул Байнет, высовываясь из лифта.

Еще выстрел из револьвера в сторону двери, пока открытый боек не закусил таки ткань. Заклацал пистолет, посылая пулю за пулей в стекло, которое и без того уже походило на картину сюрреалиста — сплошные дыры и трещины.

Один. Два.

С опустошающей очевидностью Байнет чувствовал, как умирает время, столь успешно отыгранное им в самом начале схватки.

Три.

Если сейчас Франц и Гильермо не покинут номер — те, на лестнице, сориентируются и задавят одиночку с пистолетом автоматическим огнем. Будет шумно, громко, грязно, скандально, однако Леон Боскэ все-таки умрет, а дело кардинала Морхауза погибнет.

— Франц! — уже в голос заорал Байнет.

Четыре. Пять. В магазине восемь патронов, значит оружие пусто. Щелчок — и магазин упал, а Штык уже доставал из кожаного подсумка новый.

Топот ног из-за спины, приглушенный ковром — все-таки они поняли и поспешили. Поворот замка в одной из дверей — кто-то решил побродить за полночь или полюбопытствовал, что происходит. И две вспышки за той стороной расстрелянной двери — противники тоже сообразили, что пора действовать. Пули выбивали щепки из драгоценных панелей мореного дуба, стоимостью три тысячи франков за килограмм. Пара светильников погасла, рассыпавшись хрустальной пылью. Нелепо взмахнул руками и упал мальчишка в ливрее, прижимавшийся к стене в немом ужасе.

Топот за спиной — они еще не в лифте, почти, но еще нет. Байнет шагнул вперед и в сторону, прямо на линию огня, стреляя в ответ, прикрывая собой тех, кто оказался за его спиной.

Гильермо, наконец, вырвало. Не от вида бойни, что учинилась в лифте — сознание отказывалось воспринимать покойников настоящими трупами. От запаха. Запаха крови и еще какой-то дряни, что выворачивала наизнанку. Будущий понтифик опустился на колени, прямо в красную лужу, упершись локтем в ногу мертвеца, и жадно ловил воздух раскрытым, мокрым ртом.

— Жми номер один три раза, быстро, последний раз задержи, — приказал Андерсен.

Здоровенный монах привалился боком к зеркальной стене, часть которой растрескалась и выпала окровавленными осколками.

Франц выполнил указание. Пальцы у него тряслись, и лысый дважды промахнулся мимо клавиши, однако на третий все же сумел.

— Славно, — тихо сказал Байнет. — Славно… Старый фокус, все еще работает. Так кабина уезжает сразу на нулевой этаж. Для быстрой доставки жратвы

Франц вытер мокрое, вспотевшее лицо рукавом. Из замаскированных на потолке динамиков лилась негромкая музыка — что-то скрипичное или вроде того. Лишь едва уловимая вибрация показывала, что кабина движется. Гильермо стоял на четвереньках и шумно икал, пытаясь продышаться.

— Там, скорее всего, будет выход на кухню, — инструктировал Байнет. — Из него всегда есть черный прямо в подворотни, к мусору.

Андерсен неловко повернулся, уперся спиной в треснувшее зеркало, а ногой в труп, как будто Штыку было тяжело стоять. Он снова перезарядил пистолет — видимо успел опустошить обойму, пока Франц запихивал невменяемого Боскэ в кабину, забрызганную кровью. Движения монаха были замедлены, он заскреб магазином о шахту, не сразу вставив до упора. Отдышался, оттянул затвор, загоняя патрон в ствол.

Гильермо скорчился в углу, страдальчески кривясь. Даже ему стала заметна мертвенная бледность, заливавшая лицо Андерсена — совсем как у раненого ассасина в номере несколькими минутами ранее. Минутами? Неужели все происходило так быстро?.. С того момента, как ему принесли чай и до сего мгновения прошло от силы четверть часа, скорее даже меньше.

Поочередно загорались и гасли цифры, показывая неторопливое продвижение лифта.

Невозможно, немыслимо… Этого просто не может быть.

— Помоги снять сутану, накинь на него. И выводи из города, — продолжал инструктаж Байнет.

— Полиция? — несмело предложил Франц, помогая Андерсену разоблачиться.

— Нет, — жестко отказал Штык. — Мы не знаем, кого они успели купить. Один подсаленный чинуша, и вы оба не доживете до утра. Удавят в камере и все. Вывози его из города, там свяжись с Александром.

— А ты… — фраза началась как вопрос, но умерла на втором слове. Франц слишком хорошо все понимал. И слишком красноречивы были красные пятна, расползавшиеся по нейлоновому жилету, простреленному в двух местах. Если кровь начала просачиваться даже через многослойную армированную ткань, значит под жилетом ее очень, очень много.

— А я все, — улыбнулся Андерсен посиневшими губами. И повторил в третий раз, чуть запинаясь:

— Вы… води.

Звякнул невидимый звонок. Кабина остановилась. Франц выдохнул, дрожащими руками одернул свой пиджак, похожий на сутану. Вытер окровавленные ладони прямо о брюки.

— Вставай, — приказал он Гильермо и, не дожидаясь реакции, подхватил Боскэ за шиворот. Накинул не по размеру большую сутану Байнета, словно темный плащ. Выволок из кабины, прямо в марево пара и запах кухни, перебивший даже тяжелую кровавую вонь.

Франц не оглянулся, а Байнет обошелся без напутствий. Оба слишком хорошо друг друга знали. Андерсен полагал, что раны его тяжелы, однако не смертельны. Можно протянуть еще немного, если забиться подальше, остановить кровь, дождаться помощи…

Байнет глубоко вздохнул и нажал клавишу, отправляя кабину на первый этаж, в холл. Скрутил глушитель — теперь тишина не нужна. Теперь нужно много шума, много внимания, чтобы Франц успел вытащить бестолкового Боскэ из отеля.

— Надеюсь… — прошептал Андерсен «Штык» Байнет, крепче сжимая рукоять пистолета. — Надеюсь, ты этого стоил, Гильермо.

Глава 13

У мегаполисов международного значения, наподобие Парижа, Москвы или Нового Орлеана уже давно не было «вокзалов» в традиционном понимании. Постоянно растущий грузопоток и ежедневный оборот в сотни тысяч пассажиров создавали громадные транзитные узлы, где сплетались воедино стальные змеи железнодорожных путей, серые ленты автодорог, исполинские ангары дирижабельных стоянок. А в последние полтора десятилетия — и взлетные полосы аэродромов.

Однако Бейрут был еще слишком архаичен и одновременно слишком юн для такого статуса, поэтому в его транспортной сети оставалось место и для более традиционных форм сообщения. Город обслуживали сразу три настоящих вокзала, причудливо сочетающих новое и старое.

Здесь можно было встретить новейший электровоз, курсирующий по элитным линиям «ExpressZug» — для состоятельных и достойных пассажиров, посадка на отдельных платформах, под охраной профессиональных пинкертонов. Можно было сесть на экономичный дизельный «стример» в обтекаемом кожухе-пуле. А если в карманах совсем пусто — оставались поезда, словно шагнувшие из предыдущего, девятнадцатого века. Из тех времен, когда экономику и паровозы двигал пар, а химия еще не научилась выжимать из угля «carburant en pierre»[15], то есть газойль.

Впрочем, паровозами странствовали не только бедняки, но и просто люди, которые не желали привлекать к себе лишнего внимания. А еще железнодорожные картели Востока (как основные контрабандисты региона) очень не любили «муравьев» и потому разным латиносам вход на вокзалы был заказан. Таким образом, выбор — каким образом покинуть Бейрут — для Хольга был очевиден с самого начала.

Северный вокзал был безымянным и носил только порядковый номер. Строго говоря, он вообще не предназначался для пассажиров, только грузовой оборот. Однако отсюда можно было уехать с относительным (очень относительным, прямо скажем) комфортом, пользуясь официальными оговорками законодательства «о сверхнормативной нагрузке», в которую включались целые составы.

До поезда оставалось еще тридцать минут.

Хольг потер ладони, которые немилосердно потели — личная реакция на стресс и опасность. Машинально провел ладонью по куртке, ощупывая контуры конверта во внутреннем кармане. Франки, которые принимают по всему миру, даже в России. И эскудо, с ними сложнее, но валюта тоже достаточно устойчивая, сгодится резервом на черный день. Сделал жест, призывая спутников ко вниманию. Ганза обступила командира, а Родригес наоборот, чуть отодвинулась и как бы невзначай положила руку на скрытую рукоять любимого револьвера «Echeverria». Просто так, на всякий случай, если кому-нибудь взбредет в голову устраивать пересмотр договоренностей прямо здесь, неподалеку от входа на охраняемую территорию вокзала номер три.

Было уже за полночь, но воздух гудел от заполошного шума и светился десятками, сотнями газовых и электрических огней. Пронзительно шипели паровозные свистки, лязгал металл, десятки автомобилей, рыча двигателями, ежеминутно покидали ворота складов и транспортных терминалов. Все торопились насытить спящий город необходимыми товарами, чтобы тот смог пережить еще один день. Сотни, тысячи приезжих даже ночью ступали на землю, благословленную удачей и деньгами, чтобы испытать свою удачу и вытянуть счастливый билет новой жизни. Соперничать с этой людской рекой мог только обратный поток, который стремился из Бейрута, проклиная злую фортуну или унося ноги от больших неприятностей. Голоса на двунадесяти языках сплелись в такой шум, которого не слыхали со времен строительства вавилонской башни.

Самое лучшее место, чтобы неполный десяток бывших контрабандистов скрылся от чужого внимания.

— Значит так…

Хольг немного помолчал, прислушиваясь к внутреннему голосу. Чувство тревоги все еще не отпускало, сливаясь с лихорадочным ожиданием новых перемен. Коктейль из чувства опасности и бодрого предвкушения горячил кровь, заставлял чувствовать себя живым и бодрым. Забыть о больной ноге, плохо заживших пальцах и прогрессирующем отслоении сетчатки на левом глазу. Завтра не существует, есть только «сейчас» и восхитительное чувство близкой опасности, с которой разошлись на кончиках пальцев. Но расслабляться нельзя. Самоуверенность — скорейший путь к могиле.

Хольг огляделся, повернул голову характерным движением карманников и вообще людей, которые малость не в ладах с общественной моралью — ссутулившись, шея вперед, как рептилия, взирающая на мир снизу вверх. Перехватил взгляд Родригес. Блондинка с револьвером в кармане коротко, почти незаметно улыбнулась, вспоминая, что у нее с командиром отдельное «купе», пусть размером чуть побольше комода в приличном доме. Фюрер был довольно справедлив, но не видел причин, почему бы не воспользоваться привилегированным положением в разумных пределах.

— Значит так, — повторил командир ганзы. — Еще раз, чтобы все было ясно.

Он говорил быстро, но четко, тщательно выговаривая слова по-французски, чтобы поняли даже негры. Все это уже обговаривалось ранее, однако Хольг предпочитал кристальную ясность и понятность в любое время.

— Здесь нам делать нечего, только лишь кабала у «муравьев». За океаном тоже. Остается Китай и вообще Азия. Там все время неспокойно, нет государств, картели делят и переделивают все подряд. Там всегда нужны люди с особыми навыками.

«Особые навыки» Хольг выделил голосом, и ганза закивала, ответив командиру кривыми ухмылками понимания.

— И там нет расписных ублюдков, — продолжил фюрер. — Придется начинать сначала, но теперь мы при деньгах. И наверняка найдется кто-то, кто про нас слышал.

— А если нет? — китайский радист задал вопрос, мучивший его с самого начала всего предприятия.

— Расскажем. И покажем, — коротко ответил за командира Максвелл и быстро глянул на Хольга. Тот кивнул, подтверждая, что все понято верно.

— Идти сработанной ганзой лучше, — сказал Хольг. — Но если кто-то хочет отойти, его право. Расчет сделаем прямо сейчас, по долям и больше друг друга не знаем. И еще, важное…

Фюрер поднял левую руку, словно оратор на трибуне или проповедник перед толкованием особо важного текста.

— Если вопрос с дележкой встанет потом, я его не приму. И решу, что это попытка обобрать всю компанию. Кроме того, потом денег не будет, я их сгружу в хавалу до самого конца.

— Э-э-э… — протянул Хохол. — Брат, а у нас же вроде контры с ослиными менялами?

— По деньгам — нет, — усмехнулся Хольг. — Они нас больше не прикрывают, но по вкладам мы обычные клиенты. С Белцем оговорено. Кроме того, он мне дал рекомендацию для восточных менял. Там нет сальваторцев, нет и проблем с ними.

— Годно, — потер ладони пулеметчик, заметно повеселев. — Это лучше, чем в карманах наличность таскать. И про рекомендацию весть хорошая.

— Ну, так?.. — вопросил фюрер. — Кто со мной, кто стороной? Минута.

Он демонстративно поддернул лохматившийся нитками рукав поношенной куртки. Свет ближайшего фонаря забликовал на дешевом оксирановом стекле часов, которые Хольг надел на руку, обернув цепочкой запястье.

Минутная стрелка добросовестно обежала полный круг, а часовая отметила, что в запасе у ганзы чуть больше двадцати минут. Желающих получить расчет не оказалось, что было вполне предсказуемо.

— Тогда вперед, — резюмировал Хольг. Родригес чуть ослабила хватку на револьвере. Она опасалась эксцессов, возможных, когда командир объявит, что скоро наличных не будет до самого Китая. Но обошлось. Хотя спать в поезде все равно придется с пистолетом наготове и вбив под дверь клинышки — старый, но безотказный фокус. Впрочем, если дверь открывается наружу, придется подвязывать веревкой…

— Босс, — иногда Максвелл вспоминал, что он вообще-то британец и вворачивал в речь жаргонизмы. — Смотри, что за черти? Те двое.

— Точно, к нам идут, — с ноткой боязливости вставил Чжу Чжиминь. — Странные какие-то. Это что, сутана? Висит, как тряпка на кресте.

— Священники… — негромко удивилась Родригес. — Откуда здесь святые отцы на ночь глядя?

— Не иначе проповедовать будут и деньги клянчить, — сварливо решил Максвелл, в котором неожиданно проснулся правоверный англиканец. — Сейчас я их шугану, святош поганых.

— Месье, месье! — электротакси затормозило почти у самых ног Франца, скрипнув старыми заржавленными спицами. Колеса у машины, кажется, помнили еще триумф колониальных авто Форда.

— Домчу с ветерком! Куда угодно в пределах нашего славного города, а если денежки есть, то хоть до самого Парижа!

Водитель-мулат сверкнул улыбкой, в которой смешалась белизна имеющихся зубов, черные провалы отсутствующих плюс пара накладных фикс из фальшивого золота.

— Месье, сдается мне, вам сейчас крайне пригодился бы транспорт, — подмигнул светлый негр, переходя на громкий шепот. — Негоже святому отцу бродить по улицам в таком виде!

Франц оглянулся на потерянного и почти невменяемого Гильермо. Не по размеру большая сутана Андерсена снова распахнулась, открыв стороннему взгляду халат из «Chateau». Хорошо, что тот был спокойной, нейтрально-серой расцветки, так что при беглом взгляде мог сойти за что-то обрядовое. Но рассчитывать приходилось не только на беглые и невнимательные взгляды.

Франц одернул на подопечном сутану, запахнул, драпируя Боскэ, словно манекен.

— Сколько? — быстро спросил он у мулата.

— Три франка, месье, всего лишь три франка! — водитель снова одарил клиента неповторимой цветовой комбинацией щербатой улыбки.

Даже на взгляд кардинальского секретаря цена была безбожно завышена. Однако Франц, не торгуясь, кивнул. Ему был нужен даже не столько транспорт, сколько возможность посидеть и подумать в относительном покое. Андерсен — тот обладал талантом принимать скорые и верные решения в любой обстановке, но кабинетный секретарь такими умениями похвалиться не мог.

Воспоминание о Байонете заставило слезы навернуться на глаза. Франц с болезненной остротой почувствовал, как изменился мир за минувшие полчаса. За будущим понтификом охотятся на хорошем профессиональном уровне. Верный Штык скорее всего убит. Что делать дальше — решительно непонятно. А он ведь не воинствующий монах, но всего лишь доверенное лицо, сроду не имевшее дело с такими переплетами!

Превозмогая непрошеный поток чувств и жалости к самому себе, Франц затолкал Гильермо на пассажирское сиденье и залез следом. Изогнувшись анатомически невозможным образом и, казалось, согнув руку сразу в трех суставах, мулат захлопнул за ними хилую дверцу и яростно закрутил педали.

«Электротакси» на самом деле были скорее велосипедами-трициклами в легком корпусе. Водитель крутил педали и попутно подзаряжал аккумулятор, включаемый на скверных дорогах и подъемах. Отличный городской транспорт — дешево и ездит, а больше от него ничего не требовалось. Дальше на восток такие машинки назывались более традиционно и ближе к истине — «рикша», здесь же, вблизи цивилизации, использовалось более куртуазное наименование.

— Куда изволите?

Франц не сразу понял, что обращаются к нему, и водителю пришлось повторить вопрос. Секретарь неопределенно махнул рукой, негр закрутил педалями еще старательнее. Экипаж был стар, скрипел, обещая развалиться с минуты н минуту, изношен и наверняка не имел разрешения на эксплуатацию. О чем говорила и застиранная ливрея мулата, долженствующая изображать форменное обмундирование какой-нибудь серьезной транспортной конторы. Но главное — «такси» катилось вперед, и это все, что от него требовалось.

Франц оглянулся на Гильермо. Будущий (возможно) понтифик выглядел, как и положено выглядеть сугубо мирному человеку, которого за один вечер дважды пытались убить. То есть в высшей степени жалко. Боскэ кутался в сутану, как в одеяло, все время потирал запястья и часто, глубоко дышал. По лицу его струился пот, так что воротничок сутаны уже потемнел. В довершение всего от святого отца несло кислой рвотой. Но, по крайней мере, он был относительно спокоен и не впадал в неконтролируемый припадок сумасшедшей деятельности, что уже было хорошо.

Франц откинулся на сиденье, прикрытое для красоты старым пледом. Закрыл глаза и задумался, пытаясь изгнать из памяти звуки выстрелов, запах крови и главное — красные пятна, что расплывались на защитном жилете Байнета.

Итак… Что делать дальше?

Деньги у Франца были, примерно две сотни франков в кармане пиджака. Больше ничего, даже карандаша, чтобы ткнуть в глаз очередного убийцу. Самое скверное — не имелось даже тени понимания, что происходит. Кто решил смахнуть с доски фигуру понтифика? Почему именно сейчас, когда казалось, что все интересы основных партий при Святом Престоле более-менее сбалансированы? Как этому загадочному некто удалось организовать такую быструю и жесткую акцию с вооруженными людьми в отлично охраняемом картельном отеле? Сплошные вопросы без ответов. И самое неприятное — все версии начинались с констатации двух очевидных фактов.

Первый — кардинала Морхауза переиграли. Вернее — просто не стали играть по традиционным правилам, обойдя их. И пусть эта победа временная, сейчас игра ведется на условиях неизвестного противника. На условиях, к которым Морхауз не готов — это Франц отлично понимал, как особа приближенная. А факт второй описывался интересным англоязычным оборотом, который Франц подцепил у фра Винченцо.

«Trust no one»

Не верь никому.

Тот, кто решился убить Гильермо Леона Боскэ, поставил на карту слишком много и определенно не остановится ни перед чем. Уьийцы знают слишком много, возможно имеют глаза и уши в близком окружении Морхауза. Значит, предать может кто угодно. Любое письмо или сообщение может быть перехвачено, разговор прослушан. Любой контакт с патроном приведет к спасению или смерти с одинаковой вероятностью.

Что же делать?..

Франц потер виски гудящей головы. Мысли разбегались в стороны. как испуганные мыши. Секретарь никогда не сталкивался ни с чем подобным. Он был сведущ в своей работе, мог вести сложные переговоры, подкупать, даже аккуратно шантажировать — и делал все указанное на службе у кардинала Александра Морхауза. Однако никогда не спасал беспомощного и бесполезного подопечного от рук неведомых убийц. Подобными вещами занимался Андерсен. Но Штыка больше нет, да упокоит Господь его душу.

Франц беззвучно забормотал молитву по усопшим.

«Всемогущий Боже, услышь наши молитвы, возносимые с верой в Воскресшего Твоего Сына, и укрепи нашу надежду на то, что вместе с усопшим рабом Твоим и все мы удостоимся воскресения. Через Господа нашего Иисуса Христа, Твоего Сына, который с Тобою живёт и царствует в единстве Святого Духа, Бог во веки веков. Аминь.»

Привычные слова успокаивали, возвращали некоторое спокойствие.

«Боже, Отче Всемогущий, тайна креста — наша сила, а Воскресение Сына Твоего — основание нашей надежды; освободи усопшего раба Твоего от уз смерти и сопричти его к лику спасённых. Через Христа, Господа нашего. Аминь.»

Как бы то ни было, Байнет нынче уже на том свете, свободен от мирских забот. А Франц с Гильермо здесь, живы и в опасности, словно ягнята во тьме, лишенные пастыря. И время не терпит.

Мулат крутил педали, аппарат катился по одной из улиц, ловко огибая автомобили и родственников по транспортному классу. Хотя водитель относился к явным негроидам, он с истинно арабской ловкостью и цветистостью ухитрялся одновременно ругательски ругать автомобилистов, корчить рожи коллегам, делать комплименты симпатичным особам и комментировать вообще все происходящее. Например, несколько полицейских машин, пронесшихся мимо с громким воем сирен.

— О! Что то разбушевались нынче фараончики, не так ли, почтенные господа? Носятся, как наскипидаренные! Я-то хорошо понимаю, не думайте, я знаю, как это бывает. Как то раз моя почтенная матушка решила подлечить больную кошачью задницу, а надо сказать, была она подслеповата… матушка, то есть, не кошка и не задница, и перепутала масло со скипидаром…

После короткого раздумья Франц соотнес наскипидаренных фараонов с недавними событиями и счел, что между этими двумя явлениями определенно есть связь. Вспомнилось напутствие Байнета.

«Мы не знаем, кого они успели купить. Один подсаленный чинуша, и вы оба не доживете до утра. Удавят в камере и все. Вывози его из города, там свяжись с Александром.»

Да, это будет самым верным — секретарь схватился за мысль, как утопающий во грехе хватается за соломинку веры.

— На вокзал, — бросил он мулату.

— Какой именно? — сразу откликнулся тот.

Франц замялся.

— Уехать быстро, незаметно, недорого? — ухмыльнулся негр.

— Точно, — выдохнул секретарь. — Именно так.

— Значит нумер три, — подытожил водитель. — Тридцать франков!

— Что? — не выдержал Франц. — Это и десятой части не стоит!

— Все верно, месье, все верно, — рассмеялся мулат, светя своей сюрреалистичной улыбкой в битое зеркальце заднего обзора. — Три франка за дорогу, а остальное — маленькая премия. Воспоминание о вашей щедрости согреет мою душу, вернет веру в благочестие, и я вряд ли вспомню о таких добрых и отзывчивых людях, если кто-нибудь спросит.

— А без премии ты соответственно будешь стенать на весь белый свет о неправде людской, аки кимвал звенящий? — сквозь зубы уточнил Франц.

— Истинно так, месье, истинно так, — закивал хитрый коричневый водитель. — Готовьте денежки, и помчимся, как ветер!

Он повернул рычаг, выключая аккумулятор. Трицикл задрожал, затрясся еще сильнее, но покатил гораздо быстрее.

— Не иначе проповедовать будут и деньги клянчить. Сейчас я их шугану, святош поганых.

— Прошу прощения, — на хорошем французском отозвался один из святош, тот, что выглядел почище и поприличнее, сверкая лысиной и очками с одной погнутой дужкой. — Не надо нас… шугать. У меня… у нас… есть для вас предложение. Дело.

Ганза с немым удивлением воззрилась на святых отцов. Святые отцы смотрели на ганзу. Обе стороны явно и откровенно испытывали друг к другу недоброе подозрение.

Контрабандисты видели перед собой двух странных «чертей», как весьма точно выразился англичанин. Один пониже ростом, в пиджаке мелкого конторщика, которому приходится носить перелицованные вещи и нет денег на пошив воротника. Зато очки хоть и подломаны, но в тонкой изящной оправе, какую не встретишь в трущобах и бедных кварталах. Хольг посмотрел на ботинки лысого. Те были запылены и забрызганы какой-то черной гадостью, схватившей кожу тонкой коробящейся пленкой. Но пошиты хорошо, не рваные и к тому же на тонких шнурках. Целых шнурках, что немаловажно.

Второй пришелец вообще выглядел сущим пугалом, к тому же малость заблеванным, хотя и оттертым (или плохо отмытым). Высокий, длинноволосый, лет пятидесяти или около того. Седой, с узкими чертами лица и глубоко запавшими глазами. Глаза те малость с придурью и зрачки расширены, как у накидавшегося хлорэтила аскари перед боев. Одет соответственно, в тряпье не по росту и размеру. Поверх сутана, но под ней…

— Это что, халат?.. — прошептал Кушнаф. — Точно, шелковый. Хорошо его забрало, одно на другое надевать.

В общем люди, которые при первом взгляде показались святыми отцами, после более тщательного обзора показались скорее скользкими типами непонятного рода занятий. Даже истинная католичка Родригес скривилась в недоумении.

Гильермо смотрел на странных людей перед собой, как через толстое стекло иллюминатора. В памяти Боскэ зиял здоровенный провал — вот буквально только что они с Францем вырвались из отеля, затем пробирались по каким-то задворкам приличных домов… Затем… Что же было затем? И кто эти странные клошары? Потому что на сколь-нибудь приличных людей они совершенно не походили. Отвратительные рожи, что белые, что цветные. Китаец, два негра, азиат непонятного происхождения…

Но больше всего отвращали не жуликоватые физиономии, на которых явно отображалась порочность, но общая печать неблагополучия. Гильермо казалось, что он смотрит на персонажей Босха, несчастливых людей с тяжко изувеченными душами. Землистые лица, одинаковые чуть ссутуленные позы, как будто они постоянно мерзли и старались сохранить тепло. Взгляды исподлобья, а вожак клошаров вообще разворачивал голову набок, словно плохо видел одним глазом. Скула у него едва заметно подергивалась в нервном тике.

— Дело? — переспросил дерганый, еще сильнее отворачивая лицо. Он был молод и даже мог бы показаться красивым, но впечатление портил тик и солидная щетина. Не романтическая небритость, а запущенная поросль, которой уже несколько дней не касалась бритва.

— Говори, какое дело, — недружелюбно сказал Хольг.

____________________________

— События обрели неожиданный поворот, — заметил слепец. — Слишком уж неожиданный, надо сказать.

— Если смотреть со стороны — да, безусловно, — согласился рассказчик. — Но для тех, кто был там, в ту ночь, все казалось вполне естественным и разумным. События раскручивались слишком быстро и… жестко. А Франц никогда не держал в руках оружия, не сталкивался с открытым насилием. Он хотел безопасности и возможности спокойно все обдумать. И решал задачу, как умел. Глядя сквозь время и линзу соответствующего опыта его решения нельзя назвать наилучшими. Но единственный человек, который мог посоветовать что-нибудь дельное, к тому часу был уже мертв. Франц боялся смерти, боялся потерять подопечного. Кто осудит его за импульсивное решение нанять уголовных типов?

— Будущий понтифик, жизнь которого не стоила и гроша. Секретарь кардинала-вице-канцлера. И еще восемь… или семь? Сколько их было?

— Восемь.

— И восемь жалких наемников-контрабандистов. В одном месте, в одно время. Определенно, не обошлось без фатума, воли судьбы.

— Судьбы нет. Есть лишь Providentia — Промысел Божий, — поправил рассказчик.

— Как скажешь, — не стал спорить слепец. — Как скажешь…

Глава 14

Как сказали бы в обществе — Ицхак Риман «Il a attiré l'attention» — привлекал внимание. В значении — заинтересовывал дам и невольно заставлял мужчин втягивать пивные животы.

Трудно избежать любопытства, когда в тебе всего метр семьдесят роста, но размах плеч кажется приближающимся к тому самому росту; на голове типичная шапочка-ермолка, а под специально перешитой курткой угадывается нечто странное, похожее на чемодан с лямками или рюкзак с жестким каркасом. Такой человек вызывает интерес где угодно, но в особенности — если он не спеша дефилирует вдоль набережной Сены с видом праздного мещанина.

Дважды у Римана проверяли passeport, настолько его вид не гармонировал со славным городом Парижем, вернее с историческим центром, где место лишь приличным людям с пристойной годовой рентой. И дважды же полицейские-ажаны козыряли, извиняясь за доставленное неудобство.

Риман вежливо принимал извинения и столь же вежливо кивал в ответ. Он приближался к «Световому Мосту» размеренными шагами уверенного в себе человека, который в точности знает, где и когда намерен оказаться.

Ицхак позволил себе лишь одну остановку, у пункта электросвязи «Telex-Rapport». Он зашел в будку, похожую на телефонную, тщательно запер за собой дверцу, дернул правой рукой, освобождая из-под ремешка часов тонкую стальную цепочку с двумя маленькими, но очень прочными карабинами. Сбоку от дверцы с матовой целлулоидной панелью вместо стеклянного окошка, традиционно располагался крючок для зонта. Ицхак накинул цепь на ручку двери и крюк, фиксируя так, что теперь никто не мог одним махом открыть будку снаружи. Эта привычка сопутствовала хозяину много лет и поглотила немало человекочасов. Но однажды спасла Риману жизнь, что с его точки зрения искупало временные потери. А еще один раз цепочка пригодилась в качестве импровизированной гарроты.

Обезопасив себя от возможного вторжения, Ицхак закатал левый рукав мешковатой куртки, открывая наручный «Миньон», похожий на помесь часов и крошечной пишущей машинки в маленьком прочном корпусе из бакелита с прозрачными окошками. Вынул заглушку, извлек два тонких провода и вставил в гнезда стационарного коммутатора. Несколько секунд понадобилось, чтобы подзарядить аккумулятор крошечного аппаратика, а затем «Миньон» ожил. Застрекотал, вращая маленькими шестеренками и хитрой электромеханической начинкой. Риман вздохнул, вспоминая времена, когда все это делалось проще, через телеграф или телефонных барышень. Собственно, делалось и сейчас, но конспирация требовала более защищенной связи, а прогресс такие возможности предоставлял. Разумеется, и телепечатное сообщение можно было перехватить, но это было куда сложнее, чем при телефонном разговоре. А самое главное — при правильной и своевременной смене шифра перехват ничего не давал, кроме хаотичной последовательности символов.

Кодированный электрический сигнал ушел на станцию-коллектор, где оператор, получив очередной запрос, с вышколенной точностью ввел соответствующую последовательность на пульте аппарата «мемекс». Электромеханический агрегат ответил вспышкой зеленой лампы — для абонента имелось сообщение. И в обратную сторону автоматически отправился уже иной набор сигналов, который преобразовался крошечным шестереночным мозгом «Миньона» в набор печатных символов.

Из тонкой щели выползла узкая бумажная лента, перфорированная через каждые два сантиметра. Точки, тире и цифры. Продвинутые модели позволяли слать и передавать полноценные текстовые сообщения, но Риман верил в здоровый консерватизм и надежность простоты. Кроме того, чем больше возможностей, тем больше объем аппарата, а хозяин считал, что и без того носит немалый груз хитрой машинерии.

На этот раз сообщение было очень коротким — все без изменений, направление «Африка» работает, как заведено, незапланированных происшествий не случалось. Риман оторвал использованный участок ленточки, тщательно сжег в специально установленной чашке газовой горелки, похожей на пепельницу. Одернул рукав, скрывая «Миньон», снял цепочку, вернув ее на прежнее место.

У Римана было еще четверть часа, и он употребил их для совсем уж неспешной прогулки вдоль реки. Смеркалось, все больше почтенных «bourgeois» появлялось на улицах. Слово это давно изменило смысл и теперь охватывало обширный класс между пролетариями и «золотой» элитой. Человек, который может позволить себе пристойный уровень жизни, счет в банке и ренту, однако не обладает существенными активами и капиталами. Днем все эти люди неустанно трудились на благо общества и собственного частного процветания, подобно гномам, что не видят солнечного света под тяжелыми сводами конторских потолков. Но вечером торопятся наверстать упущенное. Париж посещало ничтожно мало (в сравнении с его статусом. конечно) туристов и прочих прожигателей жизни. Город был слишком дорог, а те, кто мог себе позволить настоящий отдых — отправлялись совсем в другие места.

Над головой скользнул яркий сиреневый луч — включилась подсветка Башни Ворраля, а на высоте четырехсот метров закрутилась батарея из трех громадных прожекторов.

Сама башня отсюда, с набережной, была не видна — ее скрывали расстояние и комплекс французского отделения американского картеля «Association of Independent Entrepreneurs». Но темнеющее небо подсвечивалось отраженным светом, попеременно золотым и сиреневым.

Скользнув взглядом по зданию, Риман усмехнулся, вспоминая, сколько копий было сломано относительно зданий AIE или «Мерзости Талда», как их обычно именовали во французской прессе. Дед Престейна еще в прошлом веке купил и перестроил довольно симпатичный особнячок в пятнадцать этажей и окнами на Сену. Отец, пользуясь временным спадом цен, выкупил солидный участок вокруг особняка и затеял строительство куда более обширного комплекса. Сын — собственно Иоганн Престейн Талд — строительство закончил, но поступил экстравагантно. Он не стал сносить особнячок, как планировалось изначально, а вписал его в общий ансамбль. Громадины новых построек возвышались справа и слева от дома, накрывали его сверху солидной аркой, но при этом первый офисный дом Престейнов остался полностью самостоятельной постройкой.

Несколько лет подряд возмущенная общественность, щедро оплаченная конкурентами AIE, требовала снести «воплощенную архитектурную мерзость», но денег для контрмер у Талда было достаточно, и со временем все затихло. А потом был новый скачок цен на парижскую недвижимость, сделавший ее самой дорогой в мире, и Престейн сохранил комплекс на балансе, даже с учетом того, что основные дела теперь решались в Реймсе.

С заходом солнца на внешнюю сторону зданий выползали мойщики окон, похожие на крошечных букашек. Днем их работа воспрещалась, во избежание искажения архитектурного ансамбля и облика столицы мира.

Слабо улыбаясь собственным мыслям, вспоминая о некоторой работе на картель Талда, Риман миновал скульптуру «Механик, работающий с паровым насосом на электростанции», которая символизировала послевоенный подъем Франции. Еще одна достопримечательность, ради которой из Германии выписали лучшего мастера, Ланг, надо сказать, не подвел, произведение получилось впечатляющим. Постамент бронзовой композиции был обклеен совсем свежими рекламками, которые еще не успели сорвать ажаны. На сей раз рекламировали «ликвидный пистолет» — распылитель едкой взвеси, специально для самозащиты дам. А также радиевую зубную пасту, уникально дезинфицирующую полость рта и язык.

У самого моста небольшая толпа собралась под навесом уличного телевизора Маркони, торопясь опустить несколько сантимов в монетоприемник и посмотреть новый выпуск «Удивительных историй». Усталый клоун снимал грим прямо на улице. Взгляды клоуна и Римана на мгновение пересеклись, и старый мим отшатнулся, словно в его сторону плеснули кипятком. Ицхак пожал плечами и поднялся на мост, а клоун сгорбился и начал быстро собирать нехитрые принадлежности в старый потертый чемодан.

Риман давно заметил, что производит странное впечатление на таких вот людей, которые привыкли год за годом пропускать мимо тысячи человеческих лиц, в доли секунды безошибочно считывая всю суть их владельцев. Именно на них и еще на собак. Проблем это не доставляло, но казалось… странным.

Хотя, кому какое дело?

Световой Мост был возведен на той же волне послевоенного строительства и тотальной городской перестройки, которая превратила комплекс Талда в выгоднейшее капиталовложение. Мост был очень широк — по нему вполне мог прокатиться сферотанк — но словно соткан из чугунной паутины. Постройка являла собой чудо инженерного искусства и торжество теории самонапряженной конструкции. По всей длине он был заключен в череду огромных эллипосовидных трубок, вытянутых на лучших стекольных заводах Лиона. Вечером в эллипсах включалась люминесцентная подсветка, и каждый, кто всходил на мост, ступал в длинный тоннель, сотканный из яркого меняющегося света. Комбинация света, который исходил словно сам собой, из воздуха, бликов на волнах Сены, авангардной архитектуры набережной и подсвеченного башней неба, создавали феерический эффект. Мост открылся пять лет назад и сразу отобрал пальму первенства у Зеркальной площади в Филадельфии, которая в свою очередь некогда отодвинула Красную площадь в Москве.

Сегодня был будний день и еще достаточно рано, так что посетителей на мосту было не слишком много. В самый раз для того, чтобы не привлекать внимания в толпе, но и не толкаться плечами. По понятным причинам Риман терпеть не мог толпы, она мешала его грузу за плечами.

Время.

Ицхак потер ладони, думая, что задержится не более трех минут, однако ждать не пришлось. Посредник пришел вовремя, секунда в секунду, чем заслужил несколько очков в глазах пунктуального Ицхака. Но пока не более того.

Двое мужчин отступили к одному из световых колец, повернувшись боком, чтобы свет не слепил. И внимательно оглядели друг друга.

С этим человеком Риман прежде не встречался и не работал, но рекомендации были получены из весьма надежных источников, а традиционная в таких случаях предоплата «за факт встречи» оказалась более чем достойной. Поэтому Ицхак счел возможным встретиться с посредником лично, как тот и настаивал. Хотя, разумеется, глава «Деспера» подстраховался, наняв специалистов-телохранителей из хорошей, проверенной парижской конторы. В данный момент Римана страховало не меньше десятка высококлассных и высокооплачиваемых бойцов.

— Париж… Я люблю Париж, — нейтрально начал разговор посредник. Говорил он спокойно, негромко, но и не шепотом — ровно так, чтобы хорошо слышал собеседник и больше никто.

— Я тоже. Но в больших дозах он утомляет, — так же нейтрально поддержал беседу Риман. — Здесь надо отдыхать.

— И спускать строго и заранее отмеренное количество денег, ни сантимом больше, — улыбнулся посредник.

Он понравился Риману. Спокойный, несуетливый человек, лишенный каких-либо запоминающихся и просто ярких черт. Никакого дергания, ужимок, тревожных взглядов по сторонам, то есть всего того, что привлекает нездоровое внимание. Только спокойная, доброжелательная деловитость. Но, разумеется, доверия от этого у Ицхака не добавилось.

— Итак?.. — короткое слово Римана повисло в воздухе.

— Да, понимаю, — посерьезнел посредник. — Итак, у моих… коллег возникла затруднительная ситуация.

Он сделал секундную паузу и бросил невольный взгляд на заплечный груз Ицхака.

— Решение затруднительных ситуаций — это наша специализация, — поощрительно кивнул Риман.

Вот теперь посредник занервничал. Совершенно незаметно для стороннего взгляда, но вполне очевидно для опытного Римана.

— Вчера в Бейруте мы потеряли одного человека, — посредник словно в прорубь с ледяной водой бросился, преодолевая сомнение. — Его необходимо найти.

— И?.. — Риман снова предпочел многозначительную недосказанность.

Посредник выразительно потер шею. Ицхак вздохнул и придвинулся чуть ближе, доверительно склонив голову к собеседнику.

— Друг мой, — негромко сообщил он. — Вас рекомендовали весьма уважаемые мной партнеры, поэтому я кое-что разъясню прежде, чем мы расстанемся. «Деспер» занимается проводкой конвоев, подготовкой и тренировкой бойцов, охраной, карательными операциями, ведением ограниченных боевых операций в частных интересах. Мы — наемники. А вам нужен профессиональный убийца. Вы обратились не по адресу. Засим позвольте откланяться.

— Постойте! — посредник подхватил готового уйти Римана за плечо и под недоуменным взглядом сразу отступил, поднимая руки, как будто сдаваясь.

— Подождите… Все не совсем так, я не договорил. Этот человек покинул город и в сопровождении вооруженной охраны исчез. Это ведь уже скорее по вашей части? Нам говорили, что вам уже доводилось перехватывать…

Риман предупреждающе поднял руку, и посредник осекся. закончив тоном ниже:

— Вы лучшие из лучших, поэтому…

— Достаточно, — строго попросил Ицхак.

Людей на мосту прибавилось, однако настоящий наплыв туристов был еще впереди. В небе проплыла сигара трансконтинентального дирижабля, привлекаемая башней, как рыбка удильщиком. Иллюминация на высотке Ворраля не только была невероятно зрелищна, но и отлично помогала штурманам дирижаблей класса «А+». Летающие гиганты высаживали элитных пассажиров на специальной площадке Башни, а сами следовали дальше, к городской окраине и стационарным эллингам.

— Исчез… и с охраной, — Риман задумчиво покачал головой. — Его увозят куда-то, в конкретное место, под конвоем?

— Мы не знаем. Поэтому и обратились к вам. Нас уверили, что у вас прочные связи в регионе, сеть информаторов, выход на пинкертонов. И возможность разгромить любое вооруженное сопровождение.

— Что же, это описание уже больше подходит к нашему профилю работы, — согласился Риман. — Подробности?

Посредник извлек из внутреннего кармана пиджака незапечатанный конверт без всяких надписей. Ицхак отметил, что руки у собеседника были затянуты в нитяные перчатки телесного цвета. Почти незаметно со стороны, однако гарантирует от оставления отпечатков. Наверняка и конверт, и содержимое тоже чисты, как задница новорожденного.

Риман привычно приоткрыл конверт, заглянул внутрь, прикрывая от стороннего взгляда. Быстро просмотрел тонкую стопку листов и три фотографии, а затем подумал, сумел ли посредник прочитать на его лице тень удивления или все-таки эмоции удалось скрыть.

Да, заказ был в рамках деятельности «Деспера», по крайней мере, Риман время от времени занимался подобными вещами, в отличие от его коллеги и совладельца компании, который предпочитал чисто военные операции.

Но …

Риман закрыл конверт, завернул клапан и спрятал в карман собственной куртки. По неписанной традиции это ни о чем не говорило — исполнитель мог взять предоставленные материалы, чтобы обдумать ситуацию и принять решение после.

— Это будет… точнее может быть… очень дорого, — Риман сделал особый упор на слове «очень» и с неудовольствием отметил, что его голос звучит не так уверенно, как следовало бы. Честно говоря, завись это дело только от его решения, Ицхак сразу выбросил бы конверт в Сену и первым же рейсом улетел в Африку, на свою станцию. Пожалуй, даже не первым рейсом, а сразу наняв настоящий самолет, не авиетку. И там, на укрепленном форпосте африканского направления «Деспера» отсиживался бы, выжидая, чем все закончится.

Но у компании было два направления и два совладельца. По негласному уговору Риман не мог принимать такие решения единолично, без консультации с партнером. И, к сожалению, в точности знал, что скажет Беркли. Причем будет совершенно прав, как это ни прискорбно.

— Очень, — повторил Риман, испытующе глядя на собеседника. Тот как будто лишь этого и ждал. Он раскрыл ладонь, незаметно показывая ее Ицхаку. На нитяной перчатке было чернильным карандашом выведено число. Нехитрая, со стороны немного забавная, но проверенная временем и эффективная предосторожность. Мало ли, что человек написал на руке, чтобы не забыть.

Риман вторично подумал, сумел ли он сохранить лицо. И впервые за все время существования компании всерьез задумался — а может не стоит сообщать о предложении коллеге? Отклонить и умолчать?

К сожалению, не выйдет, по многим причинам.

— Если он успел скрыться в Европе или в крупном городе, мы прекратим преследование, — предупредил Ицхак. — Но возьмем свои комиссионные за проделанную работу.

— Это приемлемо, — согласился посредник. — В этом случае просто передайте нам точное местонахождение. Треть суммы в любом случае останется за вами.

Риман подавил острое желание скрипнуть зубами. Это был «черный», гнилой контракт. Гнилой со всех сторон. Но при такой сумме отвертеться от него вряд ли удастся. Только не теперь, когда проклятый Капитан Торрес подложил «Десперу» роскошную, хорошо выдержанную на солнце дохлую свинью, сорвав сразу два выгодных дела, под которые уже были заведены немалые расходы. Потери требовалось компенсировать, и быстро.

— Давайте проясним еще один момент, — с преувеличенной вежливостью, очень ровно вымолвил Риман. — Если мы возьмемся за это дело…

«Когда, черт побери, мы возьмемся за это дело, чтоб вас всех… за такие то деньги!»

— … И найдем этого человека, что нам в точности следует с ним сделать? С ним, его охраной, а так же возможными спутниками.

Посредник повторил жест с горлом.

Риман медленно покачал головой.

— Нет, так не пойдет, — сказал он. — У нас специфическая работа. Неизвестно, где он окажется, кто с ним будет, в каких обстоятельствах. Это может произойти в церкви, на ярмарке, в деревне, на свадьбе или похоронах. Всякое случалось.

Посредник молчал, пауза затягивалась. Но Риман был намерен получить ответ. предельно четкий и не допускающий толкования. Он терпеливо ждал. И посредник сдался.

— Когда вы их найдете… — он потер ладони, которые, похоже, немилосердно потели, на тонкой ткани проступили темные пятна.

— Убейте всех, без исключения.

Глава 15

Маленькая птица ударилась в окно, не то по ошибке, не то желая пробиться внутрь по какой-то своей птичьей надобности. Может воробей, а может еще какая пичужка. Так или иначе, два человека, разделенные столом, даже глазом не повели. Кардинал-диакон и кардинал-вице-канцлер смотрели друг на друга, как будто измеряя силу воли в затянувшемся противостоянии.

Хотя, сказать по правде, здесь не было никакого противостояния. Для единоборства необходимо хотя бы условное равенство сил. Здесь же одна сторона категорически нуждалась, а вторая — прекрасно о сем знала.

— Мне нужна помощь, — сказал, наконец, Морхауз.

— Помнится, ты уже обращался ко мне с подобной просьбой, — вздохнул ди Конти, приглаживая седую невесомую бороду. — Это входит в привычку, которую я не одобряю. Ты еще не расплатился за прошлый дар, так что наши отношения обретают явственный характер подаяния.

Уголино прищурился, зрачки его сверкнули двумя льдинками.

— А я не верю в подаяние, — голос старика звенел, как промороженный клинок. — Misericórdia, как известно, есть infirma. Милосердие — удел слабых.

— Мне нужна помощь, — повторил Морхауз. Кардинал был в ярости, потому что второй раз уже был вынужден обращаться за помощью, буквально вымаливая ее у старого интригана. Но выбора не оставалось, так что Морхауз буквально заковал себя в броню непробиваемого внешнего спокойствия.

— И я готов за нее платить. Назови цену. Деньги, привилегии, положение. Ты знаешь, что теперь можешь требовать все.

Последний раз Александр опускался до мольбы лет сорок назад, и привкус унижения горчил во рту, как протухшая желчь. Но кардинал лишь молча сглотнул, ожидая ответа — внешне спокойный и сдержанный, как мученик пред львами на римской арене.

— Что тебе нужно? — с внешним безразличием спросил ди Конти. — От старого и беспомощного меня? Я уже совершил для тебя одно чудо, неужели ты считаешь меня святым?

— Боскэ жив, — с железной уверенностью отозвался Морхауз. — Франц вывел его из отеля и города, это я знаю точно. Но дальше их следы теряются. У меня есть деньги, есть доверенные люди. Но нет столь прочных связей и знакомств на Востоке, как у тебя. Боскэ еще можно найти и спасти, но действовать надо очень быстро.

— Да, такое вполне возможно… — кардинал Уголино сомкнул кончики пальцев с видом благостным и постным до оскомины. — Но, Александр, я по-прежнему не вижу причин помогать тебе. И дело даже не в том, что я пока не получил компенсации, достойной минувших усилий.

— Ты ничего и не просил, — не выдержал Морхауз, с трудом удерживаясь от гневного возгласа.

— Настоящая беда кроется в ином, — продолжил старик, будто бы не слыша слов оппонента. — Ты расслабился, потерял хватку. Я мог бы помочь бойцу, который оступился и пропустил удар. Такое случается с каждым из нас, нельзя побеждать во всех боях. Но…

Уголино вздохнул и сжал ладони.

— Есть ощутимая разница между ошибкой и слабостью. И в тебе я вижу второе. К сожалению.

— Ты же понимаешь, «французы» сыграли против всех правил! — Морхауз с ужасом почувствовал, что выдержка все же изменяет ему и невольно повысил тон. Уголино скривился при виде такой несдержанности, однако кардинал-вице-канцлер уже не мог остановиться.

— Интриги, подкуп, прочие подлости и хитрости — это святое, это, можно сказать, канон! — вопиял Морхауз, потрясая кулаком. — Но устраивать перестрелку посреди Бейрута, засылать ассассинов! У нас что, вернулись времена Борджиа?!

— Да, они сыграли не по правилам, — смиренно склонил голову ди Конти, словно устыдившись вспышки эмоций у собеседника. — Да, мы давно уже не выясняем отношений при помощи мышьяка, стали или свинца, убивая креатуры оппонентов. Ну и что с того?

— Что?.. — не понял Морхауз.

— И что с того? — повторил Уголино. — Ты подошел очень близко к границам традиционно допустимого. Они эту границу перешли, да. Но ты должен был принимать во внимание такую возможность!

Уголино неожиданно стукнул по столу сухоньким кулачком. Жест был слабым и со стороны мог бы показаться смешным, но в ушах Александра отозвался стуком гвоздя по гробовой крышке.

— Ты не понимал, сколько сиятельных мозолей оттоптал одним махом? — теперь уже седой старец повысил голос. — Ты не понимал, что загнал их в угол?!

— Да, я не предусмотрел… такой реакции… — мерзкий привкус унизительной горечи стал невыносим, Морхаузу смертельно хотелось прополоскать рот хорошим вином или хотя бы сплюнуть. — Но и они…

Он умолк, понимая, что сбился на жалкие оправдания, и, наконец, опустил взгляд. Уголино мог бы потянуть паузу, дотаптывая просителя, но милосердно не стал.

— Ты показал себя слабым, — с ледяным спокойствием сказал ди Конти. — Твои враги обыграли тебя на твоем же поле, твоими же камнями.

Морхауз сжал кулаки. Видя это, старик усмехнулся.

— Или ты думал, что увлечение го останется тайной? Ей-Богу, Александр, лучше бы ты играл в японские шахматы, по примеру Боскэ. Впрочем, мы отвлеклись… Гильермо выжил, но не твоими заботами, поэтому сейчас ты измерен, взвешен, и очень близок к… признанию легким. Это печально. Однако гораздо печальнее то, что к твоему неудачному проекту причастен и я. И соответственно я тоже стал более легким. Ты понимаешь это?

— Да, — глухо отозвался Морхауз, не поднимая глаз.

— Поэтому второго чуда не будет. Мне еще предстоит выправить ущерб, который понесла моя gloria от такого провала.

Александр сидел молча, постукивая ногтями по столу в рваном, дерганом ритме, очень быстро. Возможность отказа он рассматривал, однако искренне надеялся, что до этого не дойдет, без помощи ди Конти шансы отыскать Франца и Гильермо на Юге сильно падали. И это в ситуации, когда враги шли по следу, и каждый час промедления мог оказаться фатальным.

— Для тебя еще не все потеряно. Как говорят, «finis coronat opus». Я бы добавил лишь tantum, ибо только конец венчает дело, — негромко, однако очень веско вымолвил ди Конти, чётко выделяя слово «только». — Решишь этот вопрос, и возможно нам снова найдется, что обсудить. Помогать победителю, особенно тому, кто вырвал победу в безвыходных обстоятельствах — легко и приятно. Мне нравился твой протеже. Из него мог получиться хороший первосвященник и наместник Иисуса Христа.

«Нравился», «мог» — Уголино говорил о Боскэ в прошедшем времени. Морхауз машинально отметил это.

— Если не сможешь… что ж, я могу посодействовать, чтобы ты отправился в приличный монастырь где-нибудь на юге Мексиканской Империи, в место поспокойнее. На севере там сейчас слишком страшно, картели понемногу открывают для себя нефть, а этот товар, похоже, станет прибыльнее кокаина. Большего не жди.

— Я понял, — устало сказал Морхауз.

— Это хорошо. Не стану желать удачи, на нее тебе полагаться не стоит. Не скажу, что верю в тебя, это было бы недостойной ложью. Но будущее покажет. Прощай.

Морхауз не стал провожать Уголино, как того требовали правила вежливости и статус гостя. Впрочем, итальянец этого и не ждал. После ухода ди Конти кардинал-вице-канцлер глубоко задумался. Наконец он вызвал секретаря.

— Ваше преосвященство?

Фра Винченцо выглядел не лучшим образом — щегольская рубашка, которую не меняли несколько дней, измялась, подернувшись складками. Бородка свалялась и скривилась набок, словно у Люцифера в модной постановке Opéra de Paris. Длинные волосы чуть лоснились и требовали мыла. Морхауз на мгновение ощутил жалость к секретарю, который уже не первые сутки обходился без сна, но поймал и задушил ее без всякого снисхождения. Претерпевать неожиданные испытания — долг верного слуги. За них он будет должным образом вознагражден. Но после, когда кризис успешно завершится.

Когда… если…

— Ваше Преосвященство… — секретарь ненавязчиво указал, что пауза затягивается.

— Дело плохо, — неожиданно для себя признал Морхауз. — Пока не фатально, но очень, очень плохо.

Винченцо лишь кивнул, соглашаясь, что — да, плохо.

— У меня есть люди и деньги, — продолжил Морхауз. — Но нет возможности быстро конвертировать их в связи, разведку и пинкертонов на Юге. Настолько быстро, чтобы скрыть от глаз наших врагов. Это дни, может быть и недели. А противники и так имеют фору. Мне необходим доверенный человек на месте. Тот, кому я могу верить, как себе.

Винченцо снова кивнул.

— Я знаю, что путешествия и поиски — не твоя стезя. Прежде такими вопросами занимались Байнет и Франц. Но их сейчас нет с нами…

Секретарь перекрестился, без рисовки поцеловал маленький серебряный крест. Франца он недолюбливал, а вот сумрачного шведа искренне уважал, как человека дела. Смерть Андерсена была тяжелой утратой. Про себя Винченцо подумал, что если языческие боги существуют, то сейчас Байнет не в раю, а у престола Одина, с мечом в руках.

— От того, сумеем ли мы найти Боскэ, зависит моя судьба, — сказал Морхауз, надеясь, что это звучит не слишком пошло и высокопарно. Тем более что фактически все так и обстояло. — Твоя тоже, потому что в опалу я отправлюсь со всей …

Он хотел сказать «свитой», но решил, что это было бы не уместно.

— … Со всем аппаратом. Поэтому… я рассчитываю на тебя.

Винченцо кивнул в третий раз и впервые позволил себе замечание:

— Возможно, это сыграет нам на пользу. Если от меня не ждут особенных подвигов, самое время их совершить.

— Да, надеюсь. У тебя будут все полномочия, которыми я могу наделить кого-либо, — продолжил кардинал. — Ты станешь моей тенью, разве что без сана. Сейчас я напишу несколько рекомендательных писем, с ними ты сможешь войти куда угодно. Неограниченный кредит во всех банках, наличные в банкнотах и золоте. Любые расходы, любые обещания от моего имени, все, что сочтешь нужным. Сопровождение и телохранителей подберешь сам, это не должно проходить через мой секретариат…

Морхауз не сказал этого вслух, но «я больше никому не могу доверять» прозвучало вполне отчетливо. Кардинал снова сжал кулаки, с болезненным наслаждением представляя, что он сделает с ренегатами, когда найдет их. Но это после… После.

— Найди Франца и Гильермо, — очень тихо сказал, почти попросил Александр. — Найди и спаси нас. Cum Deo, с Богом.

Глава 16

Вагон был очень стар и насчитывал лет семьдесят, а то и больше. Он пришел из тех времен, когда современные купе и нормальные раскладные полки еще не придумали, а многоместные вагоны представляли собой ночлежки на колесах. По вечерам начиналась суета с извлечением специальных держателей, на которые вешались занавески, привинчиванием дополнительных панелей и так далее… Таким образом, сидячие места превращались в гробоподобные спальные конурки, отвечающие требованиям как анатомии, так и общественных приличий.

Шли годы, вагон изнашивался, опускаясь все ниже, от курортных рейсов трансальпики и трансиберики для европейской элиты до третьеразрядных балканских направлений. Внутреннее убранство приходило в упадок, ломалось и просто растаскивалось. В конце концов, от покинувшего Европу дома на колесах осталась только добротная коробка, все же остальное пережило удивительные трансформации.

Первое, что бросилось в глаза, когда Гильермо немного пришел в себя — здесь не осталось ничего деревянного, кроме разве что пола и внешних стен. Все остальное давно было заменено на жесть, эрзацы из прессованных опилок и всевозможный целлулоид.

А второе впечатление ударило уже не по глазам, а прямо в нос, буквально нокаутируя. Гильермо не был особо брезглив, однако всю жизнь прожил в местах, где люди стремятся соблюдать основные критерии чистоты и гигиены. От строгости монашеской жизни — к вышколенной стерильности дорогих отелей и эксклюзивного транспорта. Поэтому обычный запах дороги, дыма, скверной пищи и множества немытых людей, прошедших через вагон за десятилетия, показался Леону невообразимым и непереносимым. На третий день путешествия он наконец подавил регулярные рвотные позывы, однако по-прежнему старался дышать преимущественно ртом.

Франц переносил дорогу существенно лучше, тут сказывались и опыт, и куда большая «социальная гибкость», как сказали бы бихевиористы школы геноссе Фройда. Впрочем, и кардинальского приспешника совершенно очевидно придавили необычные обстоятельства. Однако не настолько, чтобы парализовать, как Леона.

Размеренно стучали колеса, отбивая на стыках вечный ритм железной дороги. Два частых стука, короткая пауза, и все снова, снова, и снова… Гильермо подтянул колени к подбородку и обхватил их руками. Он понимал, что со стороны выглядит смешно и нелепо, как ребенок, что испугался чудовищ в шкафу, однако ничего не мог с собой поделать. Леон смертельно боялся. Покушение, убитые враги, гибель Байнета, последующее бегство, встреча с бандой жутковатых маргиналов… запах свежей человеческой крови и сгоревшего пороха — все эти события буквально сплавились в сознании Гильермо сплошной маской ужаса. И даже вернейшие друзья — вера и молитва — не могли помочь. Потому что одно дело — думать о всеблагой любви Господней в скромной келье, где все знакомо, понятно и предсказуемо наперед. И другое — пытаться найти утешение в литании, отгоняя настойчивое видение красных пятен на груди раненого Андерсена. Или красно-серых капель, хлестнувших из головы застреленного убийцы.

Боскэ тяжело сглотнул, подавляя очередную волну горьковатой желчи. подступившей почти что к основанию языка. Подумал, что таким манером через день или два он сможет даже немного поесть, не рискуя снова опозориться. Постарался отвлечься и подумать о чем-нибудь другом.

— Леон, пожалуйста, сядьте, как положено, — процедил сквозь зубы Франц. — Мы обращаем на себя внимание.

Гильермо хотел было ответить, что сейчас он никак не обращает на себя ничье внимание, потому что божьи люди находятся в закрытом купе на двух человек размером примерно с келью для покаяния. Но подумал, что не время и не место. Вид у Франца был слишком измотанный и нервический.

Боскэ молча вытянул ноги и сел, сложив руки на груди в машинальном жесте самозащиты, почти обхватив себя. Франц лишь тяжело вздохнул и поправил старую драную занавеску, прикрывающую окно с мутным бельмом запыленного и треснувшего стекла. Ветер снаружи сменился, и клубы дума от паровозной трубы накрыли вагон. Тяжкий, специфический запах топки и горелого угля заполнил купе. Гильермо склонил голову, пряча нос и рот в воротнике халата — беглецы по-прежнему оставались в том, что успели надеть. От халата ощутимо несло рвотой, однако вонь от всего вагона и паровоза казались Боскэ еще более отвратными.

— Пойду, поговорю с нашими… спутниками, — предупредил Франц.

Боскэ молча кивнул. На самом деле суть сказанного пролетела мимо него, потому что будущий понтифик пытался решить тяжелую жизненную дилемму. Природа все настойчивее требовала отдать ей долг выпитого, однако сама мысль о том, чтобы еще раз посетить вагонную уборную казалась Боскэ сродни добровольному нисхождению в ад.

Открыть и закрыть тонкую фанерную дверь оказалось делом непростым. Сначала ее пришлось чуть приподнять, затем переместить в нужное положение, протиснуться наружу, повторить ту же операцию в обратном порядке, с внешней стороны. Напоследок Франц глянул в сторону Гильермо, печально скрючившегося в углу купе. Подумал с легким оттенком жалости, что немолодой уже монах не заслужил такой участи — оказаться в положении гонимого беглеца, в старом вонючем вагоне, в окружении тряпья, нищебродов и банды наемной сволочи. Но затем Франц подавил огонек сострадания, решив, что для нее еще найдется время.

Они все были здесь, восемь человек, считая главаря и его спутницу — не то заместителя, не то любовницу, а может и то, и другое сразу. Вообще вагон изнутри походил на тренировочную версию ноева ковчега, то есть был набит всевозможными тварями земными, от людей до птиц в плетеных корзинах. Все они как-то делили старый вагон, наполовину разгороженный узкими пеналами купе, а наполовину свободный от любой обстановки. Собственный скарб путешественников — как правило, туго набитые баулы, брезентовые сумки-tasche немецкого образца и корзины — здесь был и постелью, и сиденьем, и столом. Франц хоть и являлся опытным путешественником, раньше в жизни не поверил бы, что столько людей с поклажей могут не только разместиться в обычном Fahrwerk, но и относительно свободно в нем перемещаться.

Главарь банды как раз стоял у окна, всматриваясь в унылый пейзаж — сплошь пустоши в желто-серой гамме. При виде его мрачной щетинистой физиономии Францу сразу расхотелось общаться, однако отступать было как-то не с руки.

— Добрый день, — нейтрально зашел кардинальский посланник.

— Добрый, — неопределенно отозвался наемный сопроводитель, глянув на гостя исподлобья и склонив голову. Голос у него был не слишком приятный, как и ощутимый акцент во французской речи. Словно шилом по стеклу водят. И взгляд…

Вообще вся банда Франца сильно нервировала и даже пугала, хотя, разумеется, он это всеми силами скрывал. То были люди иного мира, с которым монах сталкивался очень редко и по суровой необходимости. Вот Байнет оказался бы здесь на своем месте.

Байнет…

Франц опять вспомнил мрачного и сурового коллегу. Вспомнил с куда большей теплотой, чем это случалось при жизни воинствующего коллеги. Да, Андерсен здесь чувствовал бы себя уверенно и уместно.

Предводитель банды счел тему исчерпанной и снова отвернулся к окну, куда в этот момент как раз бросило особо черный и вонючий клуб угольного дыма. Франц поежился, стараясь понять, что сейчас следует сделать или сказать.

«Хольг», как называли главаря его же спутники, вообще производил немного странное впечатление. Наметанный глаз Франца ловил слабые, едва заметные признаки хорошего воспитания и, пожалуй, что безоблачного детства. Построение фраз, отношение к этой его «Родригес», более-менее правильная речь. Однако при этом Хольг выглядел абсолютно естественно и на своем месте в окружении «ганзы». Если когда-то он и происходил из bonne famille, то определенно многое случилось с той поры. Достаточно для того, чтобы человек с хорошим воспитанием вписался как влитой в компанию из нескольких сомнительных белых, двух совсем диких негров, какого-то араба и даже — Господи, помилуй — китайца.

Словно желая наглядно проиллюстрировать мысли Франца, один из означенных белых — рыжий здоровяк с безумным взглядом выкаченных глаз в кровавых прожилках — смачно высморкался себе под ноги. Араб внимательно посмотрел на монаха, и Франц машинально отметил, что восточный человек, похоже, подводит себе веки косметикой. Или это у него такие черные мешки под глазами. Молодая женщина с неровной стрижкой — дешевая версия модного парижского «каре» — и взглядом не то проститутки, не то убийцы, подмигнула Францу. А может и не подмигнула, а просто моргнула… в любом случае выглядело это пошло и двусмысленно.

Желание переговорить с главарем окончательно угасло, Франц пробормотал себе что-то под нос, не столько ради того, чтобы оказаться услышанным, сколько просто обозначая некий диалог. И ретировался в купе, которое Хольг и его спутница предоставили клиентам.

Заскрипела водворяемая на прежнее место дверца, подвешенная к двум старым разболтанным петлям. Тихо звякнуло — изнутри опустили крючок, стараясь тихо запереться, но не принимая во внимание отличную звукопроводность прессованных опилок.

— Странные они, — негромко, лишь для ушей Хольга сказала Родригес, вставая рядом.

— Да, — лаконично согласился командир.

— Мне кажется, я где-то его видела… — нахмурилась девушка. — Совсем недавно.

— Лысого? — уточнил Хольг.

— Нет, второго. Он похож на кого-то… То ли на портрет в газете, то ли еще что. Никак не могу вспомнить.

— Главное, чтобы у него нашлись деньги, — прагматично вставил Хольг.

— Все-таки ты слишком быстро с ними связался. — Родригес еще понизила голос. чтобы сомнение в приказе командира точно не достигло ничьих ушей. — Наличных то у них больше нет, одни обещания.

— Полторы сотни франков мы с них сняли, — усмехнулся фюрер. — Деньги не слишком большие, зато легкие. Если помнишь, мы начинали с меньшего.

Девушка брезгливо скривилась, и Хольг был готов поклясться, что вспомнила она отнюдь не первые контракты, которые заключала маленькая банда из трех человек — одноногий калека, бездомная эмигрантка из Мексики и прибившийся к ним демобилизованный англичанин, тихо сходящий с ума от последствий контузии. Фюрер никогда не спрашивал, чем занималась Родригес до их встречи, а она никогда не упоминала ни словом, ни намеком. Каждый из них сохранял свое прошлое под замком, как благопристойные наследники — дневники дедушки, сколотившего семейное состояние на пиратстве и рабах.

— Обманут, закопаем, — тихо и очень буднично подытожил Хольг. — Все равно нас скоро здесь не будет. И никто не станет особо искать двух святош, которые украли церковную казну или оприходовали какого-нибудь мальчика.

Девушка покачала головой с явным осуждением. Родригес, несмотря на специфику работы ганзы и набор личных покойников, оставалась истинной католичкой, она не одобряла непристойных намеков в адрес служителей культа. Хотя, конечно, бредовая история лысого, шитая белыми нитками и явно придуманная на ходу, могла прикрывать все, что угодно. Хольг заметил это осуждение и не стал развивать свои предположения о сущности двух темных беглецов, которым понадобилось сопровождение «куда-нибудь».

— Пальмира место людное и шумное, — продолжала сомневаться Родригес. — Там это будет сложновато…

Хольг спрятал кривую ухмылку, пригладил обозначившуюся бороду. Глянул по сторонам, убеждаясь, что никому в набитом под завязку вагоне нет дела до тихой беседы. В том числе и остальной ганзе.

Максвелл сидел, обхватив голову руками и мерно раскачиваясь — верный признак обострения мигрени. Скорее всего к вечеру не помогут и таблетки, рыжий полезет в драку, придется разнимать, пока не убил кого-нибудь или сам не получил нож в спину. Хохол спал, замотав голову курткой, как опытный заключенный. Пулеметчик вообще мог спать всегда и в любом положении, невзирая на шум. Время от времени Кот, не просыпаясь, подергивал руками и нервно шарил, словно пытаясь найти верный пулемет, проданный скопом вместе с прочим добром. Негры завернулись в свое тряпье и сидели тихо, как мыши. Один безучастно взирал в пространство. Другой с благоговейным видом крутил в руках «сокровище» — невесть где подобранный (а может и сорванный) листок со старой рекламой кокаиновых капель от зубной боли.

Чжу и Мунис играли в карты, осторожно, чтобы засаленные картонки не расползлись окончательно. Карты у Муниса были старинные, еще прошлого века, в популярном тогда «немецком» стиле, когда скелетики и черепа лепили на все подряд, от этикеток до детских открыток. Сириец считал их своим талисманом на удачу, хотя все время проигрывал.

Убедившись, что в подразделении царит умеренный порядок, а Максвелла придется реанимировать, Хольг наклонился к самому уху спутницы и прошептал:

— Только мы не поедем в Пальмиру.

Пару мгновений Родригес обдумывала услышанное, а затем бледная улыбка скользнула по ее лицу. Блондинка ничего не сказала, лишь кивнула в знак понимания.

— Завтра утром сойдем в одном городишке, — тихий голос фюрера бесследно тонул в вавилонском гаме нескольких десятков людей, которые говорили, стенали, храпели, ругались на добром десятке языков. — Там есть городок с банком. Как раз лысый денег снимет, если у него в самом деле есть счет. А если нет, кругом глушь и запустение…

Оба — и мужчина, и женщина — понимающе переглянулись, не тратя лишних слов на обсуждение очевидного.

— А затем скакнем мотрисой на запад, чтобы запутать следы. И неподалеку от Хомса пересядем на «пузырь». Билеты я взял в Бейруте, на предъявителя. Только оружие сдать придется в пломбированный багаж.

— Дирижабль? — не веря своим ушам, шепнула девушка.

— Да, — покровительственно ухмыльнулся фюрер. — Заслужили. Не хочу трястись через континент на «железке». Полетим вторым классом, как нормальные люди. Как раз денежки святош закроют расходы.

— А… этих? — Родригес неопределенно качнула головой, но Хольг понял, о ком речь.

В дальнем углу начался какой-то скандал. Большая часть пассажиров смолкла, с интересом наблюдая за бесплатным представлением. В углу визжали тонким женским голосом и кажется кого-то уже драли за волосы. Заплакал ребенок.

— Черных придется сунуть в трюм, — пояснил фюрер. — И Чжу с ними. Выше грузовой палубы их даже с билетом не пустят. Провезем по тарифу всякой зоологической живности, я узнавал, там можно.

— Жаль, что он китаец, — вздохнула Родригес.

— Что поделать, не судьба, — согласился Хольг. Может предъявить рекламацию боженьке, который его таким создал.

Родригес насупилась и обозначила движение, словно намереваясь шлепнуть командира по губам. Хольг криво усмехнулся и качнул головой — дескать, извиняюсь.

— Надо этих… — фюрер дернул щекой в сторону купе. — Накормить или хоть напоить. Им еще расплачиваться. И глянь, может у тех… — новое движение обозначило вагон в целом. — Какая-то хламида найдется за пару монеток, чтоб почище. Надо седого переодеть. И вымыть.

— Сделаю, — поняла Родригес.

Похоже, китаец неожиданно проиграл сирийцу, поскольку Чжу необычно громко и резко выругался. Радист ганзы в сердцах шлепнул картами по фанерному сундучку одного из негров, который забрали в качестве игрального столика. Мунис в ответ повысил голос, требуя бережного отношения к талисману и вообще к исторической ценности, которой еще его почтенный дедушка зарабатывал на жизнь достойным и честным шулерством, да продлил бы Аллах годы почтенного, не помри он (то есть дедушка) давным-давно.

За тонкой дверью Франц смежил веки, пытаясь хоть немного подремать, а Гильермо снова сжался в клубок. нужда становилась все сильнее, однако монах никак не мог себя заставить выйти наружу, к ужасным людям, которые больше походили на зверей и безбожных ассириян, привычных к убийствам и грабежам. Людям со злыми глазами и черными душами.

Самым отвратительным и нестерпимым было осознание своей душевной слабости при полной неспособности ее превозмочь.

Гильермо спрятал лицо в складке сутаны, надеясь, что Франц не заметит непрошеных, позорных слез стыда и презрения к самому себе.

Мариан не пользовался и соответственно не держал в конторе никаких арифмометров и прочих железных чудес. Кроме того он никогда не записывал математические операции. Еще в юности, начиная мелким подручным у скупщиков, Белц учился у китайцев, которые полагались только на собственную память и пальцевый счет. Со временем, когда пришлось считать числа большие, чем десять тысяч, Мариан перешел на абак, только не французскую «нумерику», а опять же китайский, с семью шариками на проволоке вместо десяти.

Это было удобно — быстро, надежно, не оставляя никаких следов. Каждый день Белц считал, сопровождая процесс тихим стуком костяшек абака. Приход, расход, необходимые траты, возможная прибыль, практическая прибыль… Едва слышный шипящий звук, с которым желтый шарик скользит по проволоке, а затем легкий стук столкновения. И снова, еще быстрее, тысячи, десятки тысяч операций, день за днем, год за годом. Звук абака становился звуком денег.

Белц подбил последнюю операцию, суммировал итог, покатал его в голове, словно опытный дегустатор глоток хорошего коньяка на небе. Еще раз перепроверил сквозным просчетом, как синкретический аналитик сверяет общий баланс картельной бухгалтерии. Мариану нравилось думать, что в такие моменты он становится сродни великим именам вроде Саула Дагенхема или новой звезды синкретического анализа — Георга Пэриш-Локка. Пусть масштаб несравним, но суть одна.

Итог не изменился, что радовало.

Мариан откинулся на спинку кресла и покрутил на пальце перстень. Хотел было зажечь сигару, но передумал. Душа требовала какого-нибудь широкого жеста, но разум властно напоминал, что до завершения дня еще остается несколько часов и не время для излишеств. Белц ограничился тем, что налил себе полный стакан настоящей «ледниковой» воды и выпил его, не спеша, до капли, смакуя будто вино. Впрочем, хорошая вода в Шарме стоила дороже любого алкоголя.

Из-за спины возник мальчишка, выполнявший роль посыльного и одновременно мажордома. Мелкий прислужник зашептал на ухо патрону, и с каждым словом Белц все больше мрачнел, машинально постукивая опустевшим стаканом по столу.

— Впускай, — наконец приказал скупщик, отставив стакан. Мальчишка испарился. Белц щелкнул пальцами, махнув в сторону двери. Колыхнулась портьера в углу кабинета — скрытая охрана бдила. Впрочем, это было слабым успокоением.

Неожиданный и не слишком жданый гость ступил в дверной проем. Среднегго роста и очень широкий в плечах, от чего казался квадратным. С бритой налысо головой в маленькой шапочке-ермолке. И со знаменитым жужжащим ящиком за плечами, отчего пришелец казался еще более квадратным. Белц много слышал о том, кто шил куртки на заказ, чтобы прикрыть искусственный горб, но лично видел впервые. И посмотрев прямо в глаза гостя, понял, что предпочел бы никогда не видеть впредь.

— Здравствуйте, — негромко и очень вежливо сказал визитер. — Меня зовут Ицхак Риман. Я хотел бы попросить вас уделить мне несколько минут. Прошу прощения, что не уведомил заранее о визите.

— Наслышан о вас, — Мариан решил, что чуть-чуть уместной лести здесь не помешает. — Прошу, садитесь. Мы здесь без условностей.

Риман сел, привычно сместившись на краешек сиденья, чтобы не мешал ящик за спиной. Чуть наклонился и внимательно посмотрел на чернокожего скупщика.

— Это не частный визит, в данный момент я представляю «Деспер» и действую от лица нанимателя, — так же вежливо предупредил Риман.

Белц скрестил пальцы и повернул перстень бриллиантом внутрь.

— Я слушаю.

— Постараюсь быть кратким и не занимать ваше время сверх необходимого. Итак…

Риман обвел взглядом забитый добром кабинет Белца, чуть задержался на портьере, недвижимой, словно вырезанной из мрамора. Понимающе улыбнулся самыми краешками губ.

— Я ищу команду наемников. Семь или восемь человек. Белые и цветные. Одна женщина. У меня есть хорошие друзья, которые вспомнили, что время от времени похожие люди появлялись в Шарме. В компании с вами, господин Белц. Пожалуйста, помогите мне их найти.

Мариан поджал губы. Ситуация получалась некрасивая и неоднозначная. С одной стороны он не был ничем обязан Хольгу. С другой, вот так с ходу сдавать бывшего партнера, пусть и малого ранга — не полезно для репутации. С третьей…

В общем, предложение требовало времени для обдумывания, однако времени как раз не было. Отыгрывая несколько секунд на раздумье, Мариан взял счеты и перекинул несколько костяшек. Привычные действия немого успокоили нервы. Риман сидел неподвижно, с видом благостным и терпеливым, однако Белц не обманывался насчет сего благодушия. Перед ним сидел кровавый упырь и страшная легенда. Спровадить как можно быстрее эту тварь в людском обличье, пусть даже ценой слухов и шепотков за спиной — благо.

— Я понимаю, что это слишком много для дружеской услуги, — Риман истолковал паузу по-своему. — И готов возместить определенные… издержки. Когда, пользуясь вашей помощью, найду означенных людей.

Мариану захотелось сглотнуть, однако он стоически сдержался. Скупщик привык, что его защищает не только вооруженная братва, но еще больше — статус члена и ценного работника хавалы. Люди с пистолетами и турецкими скорострелами — в конце концов лишь мишура. А вот система за спиной, способная мобилизовать капиталы и людей — это истинная сила.

И сейчас перед Белцем сидел человек, для которого вся эта сила была пустым звуком, лишь помехой на пути к некой цели. И этот человек терпеливо ждал ответа.

— Господин Белц, я знаю, что вы работаете на хавалу, — лысый в шапочке словно читал мысли. — Поэтому я ничего не требую, не угрожаю и вообще не уподобляюсь моему уважаемому коллеге. С которым вы на свое счастье не знакомы. Я всего лишь надеюсь на скромную услугу с вашей стороны. И эта услуга будет к тому же оплачена. Очень прошу, давайте будем вести себя как цивилизованные люди.

— Вы обратились не по адресу, — ответил Белц. — Эти… исполнители давно уже не работают со мной. Несколько месяцев.

— Это не очень хорошо, — почти без паузы сказал Риман. — Но приемлемо. Расскажите, кто они, и куда отправились, когда ваше… партнерство завершилось.

— Зовут Хольг, но это прозвище. Имени не знаю. Ганза занималась чистыми перевозками, никаких убийств, стрельба только по жесткой необходимости. Удачлив, осторожен…

Мариан кратко описал ганзу и ее членов, одного за другим, а затем не слишком удачный финал совместной работы.

— Отлично, — качнул лобастой головой Риман. — Я уже знаю куда больше, чем раньше, значит, мы не потратили впустую наше время. Итак, в конце концов, вы их кинули. Оставили без защиты, когда та понадобилась

— Нет, я…

— Кинули, — безэмоционально повторил Риман, и Белц осекся. — Что было дальше, и как ганза решала эту проблему?

Мариан позволил себе скупую улыбку, своего рода компенсацию за пусть небольшое, но все же унижение.

— Вам не понравится, — хмыкнул он. — С теми людьми говорить будет куда тяжелее. Они… не цивилизованные.

— Я постараюсь, — в тон ему ответил Риман, глядя прямо на скупщика немигающим взглядом. — Уверен, мы с ними найдем общий язык. Говорят, я очень хорошо умею подыскивать то наречие, которое собеседнику понятнее всего.

И вот здесь Белцу стало по-настоящему страшно.

Глава 17

Если бы Хольг мог увидеть станцию «Африка», один из двух главных опорных пунктов «Деспера», то был бы крайне удивлен и впечатлен.

Строго говоря, сама станция была разделена на две самостоятельные единицы. Одна — собственно форпост организации, где находились склады, арсенал, казармы, личная авиетка Римана. А в дополнение ко всему сейчас еще строилась площадка для нового чуда техники, стремительно шагающего по миру — геликоптера. Пока у «Деспера» был только один такой, и агрегат планировалось перегнать дальше, на форпост «Азия», но Риман считал, что за десантно-транспортными винтокрылами будущее частных армий.

Вторая часть — транзитный лагерь для организации специальных сафари, которые стабильно приносили организации около десяти процентов общей годовой выручки.

Чем же здесь мог бы впечатлиться Хольг, который однажды познакомился с вопросом, так сказать, «изнутри»? Ответ очень прост — организованностью. Здесь не было ни скучных охранников, нанятых по скромному ценнику субконтрактора с подержанным оружием. Ни беспутной молодежи, что старается успеть сделать как можно больше всевозможной дряни в единицу свободного от условностей времени.

Здесь вообще не было ни одного человека моложе тридцати лет, не водилось ни алкоголя, ни иных возбуждающих средств. Люди, которые могли оплатить услуги «Деспера», давно оставили позади суетные глупости. Они ценили время, высококачественный сервис и уникальные услуги.

Как раз в эти минуты очередная группа охотников загружалась в транспорт — пассажирский бронированный автобус, который сопровождало еще три броневика с охраной. Никаких слуг и прочих излишеств. А еще в багаже охотников не водилось современного оружия, только копья и дульнозарядная классика. Мушкеты, заряжаемые черным порохом, изготовленные вручную итальянскими мастерами по специальным заказам. У жертвы — будь это зверь или человек — должны быть весомые шансы на отпор и даже победу, иначе какой смысл в охоте?.. Заведомая предопределенность — это неспортивно.

Риман мимоходом глянул в окно и, как обычно, ощутил тень довольства собой. Солдаты «Деспера» были все как один — подтянуты и прекрасно снаряжены. Никаких старых винтовок и штампованных пистолетов-пулеметов. Французские «скрипки», то есть автоматы с магазином за рукоятью управления огнем, а также личное оружие по вкусу владельца — контора оплачивала один ствол, любой, по выбору владельца, если он считал, что такое оружие подойдет лучше штатного. Как правило, это касалось снайперов, которые подбирали винтовки строго под себя.

Все кригскнехты — с опытом военной службы, а затем и работы в почтенных частных конторах. Каждый как патрон в магазине, снаряженный, смазанный, безотказный. Это стоило дорого, это потребовало многих лет каторжной работы, но до чего же приятно смотреть на достойный итог всех усилий…

Как обычно же, легким усилием воли Риман отсек самолюбование, обратившись к насущным вопросам и проблемам. Во-первых, следовало озаботиться выплатой жалования для «гвардии», то есть спецсопровождения особо ценных клиентов. Для них Риман нанимал девушек из нубийских племен верховьев Нила, которые были достаточно экзотичны, но в то же время дисциплинированы и служили отличными проводниками на сафари. С почти европейским типом лица, высокие, мускулистые, при этом женственные, с копьями-ассегаями. Работу свою они любили (все ее аспекты), а «игрушек» презирали, поскольку трайбализм в Африке развит до степени, труднопредставимой для европейца. И стоили недешево

А во-вторых…

Впрочем «во-вторых» пришлось отложить, поскольку личный порученец Ицхака доложил, что на посадку заходит авиетка Фрэнка «Скорпиона» Беркли. Само по себе это событие было уже не рядовым и даже, можно сказать, выдающимся — учитывая, как старательно совладельцы «Деспера» избегали общества друг друга. А в сложившихся обстоятельствах обещало лишь проблемы, по меньшей мере, неприятную беседу.

Риман кивком отпустил порученца (слово «секретарь» здесь было не в ходу, как слишком цивильное и противное духу истинного боевого братства). Поднялся из специального кресла с глубокой выемкой на спинке для заплечного ящика. Прошелся по своему кабинету, небольшому, но очень аккуратно и строго обставленному, отчего комната казалась больше, чем на самом деле. Одну стену полностью занимал многоэтажный стеллаж из прозрачного оксирана — хранилище оперативно необходимых документов. Другую — стойка с оружием, шкаф для одежды и дверь в архив. Третья стена с окном, у которого расположился стол командира, а в четвертой дверь и выход на крытый переход, соединявший длинной суставчатой змеей основные административные постройки форпоста «Африка». Именно в эту дверь без приглашений и уведомлений ворвался (технически быстро вошел, но по сути — именно ворвался) Беркли.

Время властно над всеми, однако к некоторым оно относится чуть более милостиво. Фрэнк Этьен Беркли — американец с французскими корнями — относился к таким счастливчикам. Он был на пять лет старше Римана, а выглядел самое меньшее на десять моложе, даже с поправкой на общий нездоровый вид Ицхака. Фрэнк был очень высок, наверное близко к метру девяносто, жилист и не слишком широкоплеч. Фигура не атлета, но солдата. Узкое выразительное лицо с выступающими резкими скулами, гладко выбритое. И белесые от природы волосы, коротко подстриженные и зачесанные без намека на популярные бриолины. Казалось, что Беркли преждевременно поседел, это придавало ему вид не только спортивный, но и весьма благородный.

Отслужив в свое время артиллеристом, Фрэнк выкинул второе имя «Этьен», а также возненавидел армию и форму в любых ее проявлениях. Потому и одет был как обычно — в уже не раз рваные, многократно чиненые штаны от рабочей формы Немецкой Бригады и относительно новую джинсовую рубашку навыпуск. Таким Риман увидел его почти двадцать лет назад в первый раз, таким же неизменно встречал все последующие годы. Ходили упорные слухи, что у «Скорпиона» есть щегольской костюм от лучших неаполитанских портных и даже смокинг, однако никто не мог квалифицированно похвалиться, что видел их воочию.

— Какая приятная встреча, — кисло приветствовал коллегу Ицхак, даже не пытаясь сделать вид, что испытывает положительные эмоции.

— Да, очень, очень рад, — с той же миной отозвался Беркли и бросил за плечо короткую команду по-китайски, приказывая сопровождению ждать снаружи. Три низкорослых азиата качнули головами, как игрушки-болванчики, синхронно и без всякого выражения на одинаковых лицах. Риман как обычно промолчал и как обычно же подумал, что напарника не доведет до добра привычка нанимать местных, а не нормальных белых кригскнехтов. Впрочем у Фрэнка всегда было наготове традиционное объяснение — авиетка вмещала только четверых, считая пилота, чьи задачи выполнял сам Беркли. Поэтому чем легче боец, тем дальше можно улететь на одной заправке.

Щелкнул английский замок на двери. Риман дернул шнурок, свисающий с потолка, переключая вентилятор в ускоренный режим.

Фрэнк стал прямо под вращающимися лопастями, шумно вздохнул и вытер рукавом мокрую от пота шею

— Как ты здесь выдерживаешь… — пробормотал он, крутя головой, подставляясь под воздушный поток. — Может тебе прислать вентиляторный охладитель, из тех, куда лед засыпают?

— Как обычно, — коротко отозвался Риман. — Не нужно, мне хватает.

Фрэнк внимательно посмотрел на совладельца, отметил пожелтевшие белки глаз, одутловатое лицо с избытком влаги под кожей. И батарею новых фильтров в углу, уже вытащенных из коробки, но еще в антисептической пленке. Однако ничего не сказал.

— Здравствуй, друг Ицхак, я очень рад тебя видеть, — пискляво прогнусил Риман, довольно успешно подделывая неповторимый восточнобережный акцент Беркли, происходящий от долгого смешения французского с прочими наречиями Нового Света. И сразу же продолжил, уже своим обычным голосом. — Здравствуй, друг Фрэнк, я тоже рад тебя видеть. Можно считать, что мы закончили с приветствиями. Говори, зачем явился. Наверное, на станции «Азия» все хорошо, и ты решил проведать старого друга?

Риман знал, куда бить, он уязвил старого коллегу и недруга в самое больное место, намекнув на проблемы, которые бешеный капитан Торрес с некоторых пор подбрасывал «Скорпиону», словно камешки в ботинок.

— Ни черта я не рад тебя видеть, — зло ответил Беркли, оценивший укол. — Я прилетел, чтобы кое-что прояснить по поводу последнего Контракта.

Слово «контракт» он выделил с явной большой буквы, четко давая понять, о чем идет речь.

— Есть такое изобретение, называется «телефон» — кисло напомнил Риман. — И другие, «телеграф» и все такое.

— Есть, но они не заменяют живого человеческого общения, — через силу улыбнулся Беркли. — Кроме того твои отписки какие-то слишком короткие и замутные. Надо бы кое-что прояснить.

— Ну, спрашивай, что тебе непонятно, — сказал Риман. — Это должно быть очень важные вопросы, коли ты ради них скакнул через пол-мира.

— Во-первых, я не понял, что у тебя случилось в Шарме, — сразу перешел к делу Беркли.

— С негром из хавалы?

— Нет, позже, с «мара». Слушай, Ицхак, ты совсем сошел с ума от своих лекарств? Завалиться в одиночку к татуированным негодяям? Нет, я не против, если тебя там где-нибудь и пришили бы, но сколько после этого было бы проблем!

— Именно потому я и пошел к ним без лишнего сопровождения, — Риман попытался лучезарно улыбнуться. однако из-за пересохших губ вышло не очень эффектно. — Я верил в тебя. Они, кстати, тоже.

«Какие все-таки интересные у них имена» — подумал Риман, глядя прямо в дуло громадного револьвера, что наставил на него «муравей» Франсиско Иштлилшочитль, вождь местной банды.

«Индейцы смешались с испанцами и получилось то, что получилось… Хрен выговоришь».

Иштлилшочитль был, как и почти все «мексы», очень худ и походил на скелет, обмотанный тонкой веревочкой — дитя многих поколений, которые никогда не ели досыта. Он явно выбился в командиры не так давно и потому еще не успел нездорово растолстеть, отъедаясь за все лишения короткого детства и нищей юности. Черно-синие, скверно исполненные татуировки покрывали все тело «мекса», обходя лишь область глаз и рта. В основном это были молитвы, исполненные с претензией на «готический» шрифт, а также всевозможные миниатюры, повторяющие в разных вариациях тему распятого Христа и скорбной Девы Марии. Окажись на месте Римана Беркли, американец не сдержал бы иронической ухмылки — за много лет азиатской жизни Фрэнк насмотрелся на действительно мастерскую роспись по телу китайских и японских мастеров. Но Риман сохранял олимпийское спокойствие.

Франсиско в свою очередь смотрел на белого, которого держал под прицелом, и удивлялся. Все люди смертны, и все опасаются Ее. Нет такого, кто не ощутил бы холодок при взгляде на ствол с другой стороны, противоположной рукояти. Но странный europeo не боялся. Вообще. И Франсиско видел такое впервые за все свои двадцать шесть лет. Этот человек с жужжащим ataúd — гробом — за плечами или сумасшедший, или запанибрата с самой Смертью. В любом случае холодное спокойствие лысого ублюдка интриговало и удерживало от выстрела.

— Слышь, cabra, — начал Франсиско, опирая для удобства локоть на шаткий столик. — Давай проясним. Ты заходишь на мою территорию. весь такой растакой. Требуешь со мной встречи. И сейчас снова требуешь! Не просишь, а выставляешь мне, без уважения, словно rey какой-нибудь!

Худой «муравей» вытянул руку, повернув револьвер плашмя и едва ли не тыча Риману в нос.

— А может мне тебя пристрелить, zorra blanca?!

Ицхаку до смерти захотелось сказать что-нибудь наподобие «спили мушку, сынок». Однако вслух он произнес нечто иное.

— Я действительно, видимо, не высказал должного уважения, — все так же хладнокровно и сдержанно сказал белый. — Поэтому и только поэтому я забуду то, что ты сейчас сказал. То, как оскорбил меня. Но я забуду только один раз, поэтому не стоит повторять.

Риман говорил спокойно и размеренно, так что Иштлилшочитль поневоле замер, словно загипнотизированный, внимательно слушая.

— Что касается убийства, то не советую, — порекомендовал Риман. — Это не принесет тебе пользы, один лишь вред. Ты ведь знаешь, кто я.

Франсиско знал, кто перед ним, но знал и то, что звук взводимого курка очень хорошо действует на людей. Сам по себе этот щелчок краток и выразителен, словно поступь Святой Смерти. И наглядно показывает, что теперь лишь одно слабое движение указательного пальца отделяет от гибели. Потому означенное действие «муравей» всегда оставлял напоследок. В этот вечер — тоже.

— И что, из тебя кровь не течет? — осклабился Франсиско, взводя курок никелированного револьвера. — Или ты умеешь останавливать пулю взглядом? Все знают, вы с El Scorpión ненавидите друг друга. Может быть, он скажет мне спасибо? Или выпишет чек?

— Да, он будет очень рад, — сказал Риман. И чуть наклонился, так, что ствол револьвера коснулся его лба, точно под краем шапочки-ермолки. Но он знает то, что знаешь и ты, очень хорошо знает…

— Знаю? — удивился «муравей», он наморщил лоб, и татуировки на лице исказились. — Что я знаю?

— Человек — это его репутация, — тихо сказал Риман. — Человек лишь то, что о нем говорят и думают. О нем самом и его делах. И больше ничего. El Scorpión не любит меня и предпочел бы, чтобы меня не стало. Тогда он станет единственным хозяином «Деспера». Он будет тебе очень благодарен. Но это в душе…

Риман ткнул себя пальцем в область сердца, стараясь, впрочем, делать все размеренно, без резких движений.

— А вот здесь… — все так же плавно палец переместился в область лба. — Ему придется подумать о репутации компании. О том, что подумают и скажут люди. А они подумают, что можно просто так взять и пристрелить одного из офицеров конторы. И затем подумают — может быть стоит попробовать еще раз? А такие мысли это очень плохо для репутации и дела.

Риман откинулся назад и скупо усмехнулся прямо в черное дуло.

— Он будет тебе благодарен. Но все равно убьет тебя самым страшным образом, в назидание. Тебя, всех твоих помощников, всех твоих бойцов, тех, кто случайно оказался этом доме, тех, кто стоял снаружи и просто случайно проходил по улице, без исключения. Сколько бы это ни стоило, и сколько бы солдат не пришлось нанять. Потому что только репутация имеет значение. И только ее мы можем забрать с собой, на тот свет.

Риман перевел дух. «Мекс» молча смотрел на европейца.

— Поэтому ты можешь сделать одну из двух вещей, — перешел к делу Ицхак. — Можешь спустить курок и посмотреть, на что пойдет мой напарник для сохранения репутации «Деспера». Или ты можешь…

Франсиско машинально перехватил рукоять покрепче, ожидая чего-нибудь вроде «ответить на мои вопросы» или иного оскорбления.

— … Побеседовать со мной… о разном. И записать в свои должники самого Ицхака Римана. Выбор за тобой.

Татуировки на лице Франсиско жили своей отдельной и самостоятельной жизнью, так что Риман никак не мог определить эмоции собеседника. И только лишь когда револьвер со стуком опустился на целлулоидную столешницу, Ицхак понял, что победил. Снова.

Все-таки хорошо разбираться в людях войны…

— Небольшой бонус, — доверительно сообщил Ицхак. — Не делай так. Если держишь человека под прицелом дольше минуты, острота внушаемого страха притупляется, это уже не так страшно. Лучше так…

Риман приложил правый кулак чуть ниже ребер, развернув пальцами вверх.

— Это называется «мадьярский способ». Рука почти не устает, стрелять легко, и ты всегда попадаешь в направлении разворота корпуса. Очень хорошо для таких вот… бесед или перестрелки в упор.

Франсиско повторил движение Римана, повернулся так и этак, скорчил рожу. Помолчал и наконец осторожно спустил курок, придерживая его большим пальцем. Отложил револьвер.

— Ты не боишься умереть, — не столько спросил, сколько отметил «мекс».

— Ты знаешь, что у меня за плечами? — а вот Риман как раз спросил.

— Все знают… — неопределенно отозвался «муравей».

— Двадцать лет подряд я знаю, что наступит день, когда оно перестанет помогать, — осклабился Ицхак. — Смерть всегда стоит у меня за спиной, каждую минуту моей жизни. Как ты думаешь, я боюсь Ее?

— Ладно… amigo… — развел руками Франсиско. — Будем считать, что мы друг друга не поняли. Ты не держишь на меня зла, я на тебя, и… ты мой должник.

— Все так, — качнул головой Риман. — Именно так.

— Что ты хотел спросить? Ты ищешь человека?

— Да, я ищу человека. Его зовут Хольг, и он работал на вас несколько месяцев…

— Значит, этот самый Хольг кинул и паршивых латиносов, — протянул Беркли, уже забыв о «заботе» относительно жизни напарника. — Отработал какое-то время, а потом кинул. Экий талантливый юноша.

— Ну, сначала его кинула хавала, — философски отметил Риман. — Круговорот обмана в природе.

— И что теперь?

— Он двинул на север или северо-восток, иного пути для его ганзы просто нет. Только туда, где нет сальваторцев и прочих латиносов. Я поставил на ноги нашу агентуру и еще закинул денег пинкертонам, те поднимут своих осведомителей. Где бы они ни появились, мне сообщат.

— Нам, — поправил Фрэнк. — Нам сообщат.

— Нам, — согласился Риман. — Ты намерен принять участие в охоте?

— Пожалуй, что так, — мрачно процедил Беркли. — Зависит от того, что ты намерен делать дальше. Это слишком большие деньги, чтобы я остался в стороне.

— Его выпасут на первой же большой остановке. Билеты он покупал, разумеется, не в кассе, но там не так много направлений, куда ходят старые кондиционные «паровики». Сеть раскинуть несложно.

— Если ты угадал с направлением, — уколол Беркли.

— Да, если я угадал, — Риман почувствовал усталость, кроме того в глубине живота все настойчивее проявлялась… не боль, не покалывание, а скорее легкое ощущение неудобства, будто в хитросплетении кишечника задрожала крошечная мышца — как тревожный звонок. Это чувство хорошо знакомо многим, страдающим почечными хворями, и ничего хорошего не предвещает. Но чувство некоторого неудобства было лишь бледной тенью того, что Ицхаку предстояло испытать в самом скором будущем. Поэтому Риман хотел просто закончить все поскорее.

— Нам сообщат и возьмут под тихое сопровождение. Дальше я вылечу на перехват, побеседую с этим Хольгом и выкуплю у него наш контрактный… груз. А пока как раз перезаряжу… — Ицхак кивнул в сторону полураспакованных фильтров.

— Может Хольга еще и в зад поцеловать? — зло уточнил Беркли. — Договариваться с этим недоношенным контрабандистом? Да еще лично? Платить ему?!

— Дружище, — скривился Ицхак, потирая набрякшее лицо ладонями. — Ты все пытаешься решить стрельбой… Зачем сразу убивать людей, если можно с ними договориться ко всеобщей пользе, а потом уже убить, если понадобится?.. И с Торресом можно было договориться, но ты предпочел войну, а теперь мы имеем с того сплошной убыток.

«Скорпион» ничего не ответил, лишь заходили желваки на крепко сжатых челюстях.

— Зачем решать проблему громко с пальбой, если все решается тихо и мирно, — продолжил взывать к разуму собеседника Риман. — А Хольга чуть позже похороним со всей его компанией — и все, — Ицхак вздохнул. — Я боюсь лишь одного, что ганза поняла, кого так неудачно подобрала, и наш контракт уже закопали где-нибудь на пустошах в мелкой могиле. Тогда придется искать ту могилу и собирать обгрызенные кости по округе.

— А я никогда не понимал, зачем искать кривые, обходные пути, если проблема решается быстро и технично, — с холодной жесткостью сказал Беркли, и Риман понял, что в этот раз коллега-соперник решил пойти на принцип, до упора.

Ицхак прошелся по кабинету — пару шагов прямо и чуть в сторону, к окну. Охотничий конвой уже отправился, лишь пыльное облачко указывало направление его движения. На плацу штурмовая команда начинала очередную тренировку, изнывая под жарким солнцем в полной выкладке. «Деспер» всегда стремился максимально облегчить службу личному составу, но исходил из того, что солдат должен быть готов ко всему и в любых условиях.

— Хочешь сработать по-своему? — не оборачиваясь, спросил Риман.

— Да.

— Тебе нужны люди?

— Нет, — все так же лаконично ответил Фрэнк. — Со мной четверо, этого хватит. А вот в арсенал я бы заглянул, мне нужен пулемет, еще, наверное, штурмовой «Шоша» под стальную картечь. И что-нибудь классическое для дальних дистанций… У тебя найдется Krag-Jørgensen, патрон шесть и пять сотых?

— Да. Бери все, что нужно, — все так же, не оборачиваясь, вяло отмахнулся Риман. — Но это глупо. Если работать шумно, то все равно нужно все делать наверняка.

— Это жалкие ублюдки, — усмехнулся Беркли. — Они же не бойцы, а шакалы, просто перегонщики грузовиков с товаром. Их потолок — хорошая засада. А здесь охотиться буду я, на них.

— Как знаешь, — негромко отозвался Риман. — Размещайся где обычно, арсенал в твоем распоряжении, все новости будут доставляться к тебе сразу. Если передумаешь, можешь взять кого захочешь из бойцов, только с квартирмейстером оговори, у меня две операции по сопровождению в ближайшем будущем.

— Благодарю, — почти мирно вымолвил Фрэнк, не ожидавший, что все получится настолько легко. — Приму к сведению.

Когда «Скорпион» ушел, все еще недоумевая покладистости заклятого друга, Риман какое-то время пошагал от стены к стене. Снова помассировал лицо, чувствуя под ладонями сухую, грубую кожу, неприятно перекатывающуюся над перенасыщенной водой плотью. Взглянул в зеркало на дверце походного шкафа, отметил усилившийся лимонный оттенок лица. На сторонний взгляд изменения в цвете были незаметны, но Риман жил с этим уже почти двадцать лет.

Что ж, дела подождут, Беркли подождет, а сейчас время для особой процедуры. Той, ради которой даже пришлось прервать процедуру поиска и охоты. Ицхак запер дверь изнутри и щелкнул рычажком, сменив табличку снаружи с «чего надо?» на безапелляционное «занят!». Положил на стол часы и наручный «Миньон» вместе с батареей. Добавил к вещам цепочку с карабинами и кобуру с оружием. Отключил весь блок связи, даже срочную линию.

Риман расстегнул куртку, снял куртку вместе с рубашкой. Теперь гемофильтр за его плечами был виден во всей красе — широкий, даже на вид увесистый контейнер, похожий на плоский ящик для патронов на широких мягких лямках. Стиснув зубы, Ицхак осторожно перекрыл разъемы, глянул в зеркало и удостоверился, что пять сигнальных лампочек на ящике горят желтым. После этого, наконец, скинул ремни и аккуратно снял агрегат.

Портативный гемофильтр уже много лет был для Ицхака бессменными веригами, сопровождавшими круглосуточно, даже во сне. Проклятый ящик (точнее три, один в работе и два запасных), превратил жизнь ветерана в ад, но без фильтра той самой жизни просто не было бы. Мрачно и зло кривясь, Риман сдвинул в сторону хорошо замаскированную панель на стене, открыв приборную доску и блок подключения стационарного аппарата. Рядом скрывался складной шезлонг на каркасе из тонкой и прочной проволоки.

Портативный фильтр позволял владельцу вести почти полноценную жизнь. Конечно, в минусе были стоимость прибора и его обслуживания, постоянное таскание за плечами двадцати килограммов металла, стекла и пластмассы, а так же необходимость регулярной замены рабочих элементов. Но это приемлемая цена за возможность жить тому, у кого фактически не осталось почек. И все же фильтр не было совершенен, так что примерно раз в полтора-два месяца пациенту приходилось проходить дополнительную очистку крови на большом стационарном аппарате. Процедура в целом терпимая, если проводить ее по регламенту, занимающему почти трое суток. И невероятно мучительная, если в экспресс-режиме.

Риман откинул и разложил шезлонг, надел стерильные резиновые перчатки, провел рукой по пояснице, нащупывая вживленный танталовый шунт. Обработал его антисептиком, сменил заглушку-клапан, доставая новую из герметичного стерильного контейнера. После Ицхак снял «ермолку», обнажив бритый череп, на котором блестели четыре контакта.

Ирония судьбы заключалась в том, что Риман презирал наркоманов, но при этом зависел от «электро», самого стильного, эстетского и дорогостоящего способа эскапизма. В отличие от «платиновой» молодежи, жаждущей новых впечатлений, и пресыщенных «архонтов», подстегивающих старую плоть, ветеран искал в «электре» избавления от страданий. Только стимуляция мозга специально подобранными электрическими импульсами позволяла ветерану терпеть боль экспресс-фильтрации и очистки без использования глубокого наркоза.

Считалось, что пациент не может самостоятельно подключиться к стационарной установке и установить все параметры, но Риман проделал привычные манипуляции за три с половиной минуты. Еще минуту заняло подсоединение контактов и включение панели «электро». Теперь три часа блаженных грез, и он снова будет готов к работе. Если только… Впрочем про это «если» даже думать не хотелось.

Один рычажок под желтой целлулоидной крышкой запускал оба агрегата. Гемодиалитическая установка уже тихо гудела электромотором, контакты «электро» на голове приятно холодили кожу. Риман щелкнул рычажком и расслабился в ложементе, приготовившись воспарить к небесам, но вместо сладостных грез перед ним открылась темная беспросветная бездна. Как обычно в таких случаях, Ицхак хотел было остановить процедуру, и как обычно, не успел. Рука со скрюченными в конвульсии пальцами зависла и в воздухе и безвольно упала, на волосок не дотянувшись до переключателя.

Такое случалось, очень редко, из-за старой контузии. Сложные взаимоотношения мозга и электричества сбивались, вместо райского блаженства пациент получал серию страшных галлюцинаций.

Жужжал фильтрационный аппарат, слегка искрил переходной блок стимуляции. Безвольное тело Римана чуть подрагивало в ложементе, сквозь полуприкрытые веки желтели глубоко закатившиеся глаза. Тонкая ниточка слюны стекала по искривленным гримасой губам. Тело ветерана лежало в собственном кабинете, на кушетке-ложементе, в самом сердце главной операционной базы «Африка». Но сознание вернулось далеко назад, в прошлое, которое стало личным адом наемника.

Снова лизали гладкую гальку холодные осенние волны, казавшиеся темными, почти черными. Вновь выбрасывались на берег длинные баржи второй волны черноморского десанта, и по аппарелям скатывались машины бронегруппы Лодзинского. Двадцатилетний мехвод Ицхак Риман вцепился в рычаги, не отрываясь от смотровой щели, и вел сферотанк вперед. Туда, где его уже готовился встретить расчет бронебойщиков во главе с Фрэнком Этьеном Беркли…

Глава 18

Под утро Гильермо все-таки выбрался из купе, отчаянно страдая и с трудом усмиряя дрожь в холодных потных ладонях. Попутно монах вспомнил, что не мылся со времени отельной перестрелки и продолжает носить грязные обноски. Леон пробирался меж спящих, стараясь ни на кого не наступить. Поезд трясло на стыках, и Гильермо регулярно промахивался. Впрочем, для местных это, похоже, было в порядке вещей. Поэтому, в лучшем случае, спящий даже не просыпался, а в худшем — монаха провожали сонной бранью на двунадесяти языках.

Момент посещения вагонной уборной милосердно опустим. Следует лишь отметить, что выйдя, пошатываясь, из этой клоаки Гильермо побледнел еще больше и держался за сердце, дыша часто и неглубоко, как человек получивший удар под дых. Неудачливый понтифик посмотрел вглубь темного вагона, вдохнул тяжелый запах множества немытых тел в старой пропотевшей одежде, которую снимали только, чтобы заштопать. И понял, что это выше его сил. Гильермо требовалось немного чистого воздуха. Или хотя бы не столь зловонного.

К горлу подступил горький комок, рот наполнился кислой вяжущей слюной. К сожалению, за последние часы Леон слишком хорошо познакомился с этими симптомами. Боскэ развернулся к вагонной двери, стекло на которой давно было выбито и заделано вездесущим целлулоидом. Попытался открыть ее и не нашел ручку.

От горечи, казалось, заломило даже зубы, Гильермо тяжело хватал воздух ртом, вслепую дергая и расшатывая дверь, пока случайно не нащупал запор. Самый простой, из веревочной петли. накинутой на гвоздик. Монах вырвался из вагона, аки еврей из фараонова плена и с мучительным стоном повис на ограждении, сдерживая приступ тошноты.

Ритмично стучали колеса, меж вагонами завывал ветер, гремела старая сцепка, лязгая металлом о металл. Внизу мелькала черная земля и гравий насыпи, сливающиеся в один сплошной фон. Сильно и остро пахло мазутом, смазкой, гарью паровозного дыма. Но все это казалось райскими благовониями после тяжелого смрада покинутого вагона.

Горечь отступила, спустилась в пустой желудок и засела там, источая кислоту, как при сильнейшей изжоге. Однако это уже можно было терпеть. Гильермо оперся на ограждение площадки и принял относительно вертикальное положение, привалившись к вагонной стенке. Странно, однако почему-то здесь никого не было. Вдвойне странно, учитывая общую забитость поезда, где кое-кто ехал даже на крыше. Только сейчас монах вспомнил, что не закрыл за собой дверь и, наверное, кто-то обязательно тому возмутится. Но словно в такт его мыслям, дверь хлопнула, закрываясь под крепкой рукой.

— Не спится, поп? — пробасил кто-то сзади и сбоку от Боскэ.

Гильермо обернулся, машинально прикрываясь локтем, словно ожидая тумака. Сначала он не узнал говорившего — темную тень под навесом площадки. И голос показался незнакомым — французский, но с гулким бочкообразным акцентом. На мгновение Леону показалось, что вернулся с того света Андерсен, и монах вцепился в ограждение побелевшими пальцами, ожидая увидеть выходца с того света.

Мимо пронесся фонарь — поезд без остановки проскочил полустанок или переезд. В тусклом сполохе бледного света Гильермо узнал широкую физиономию, поросшую кирпичного цвета щетиной. Из-за въевшегося в кожу загара и небритости лицо казалось смуглым, почти черным. Один из солдат Хольга, кажется Максвелл. Или как правильно стоит именовать его… спутников? Солдат — это что-то армейское, а у мелкой банды, что нанял Франц, армейского было разве что истрепанное снаряжение. И это еще большой вопрос, кто кого нанял…

— Я говорю, не спится, поп? — повторил рыжий, на сей раз уже с явным раздражением.

— Д-да, — отозвался Гильермо.

— И мне тоже, — вздохнул вполне мирно Максвелл.

— А почему? — неожиданно сам для себя спросил Боскэ.

— Башка болит, — горько вымолвил англичанин. — Да ты присядь, чего торчать зря…

И словно подавая пример, Кирнан Максвелл опустился седалищем прямо на металлическую площадку, привалившись к частой ограде. увенчанной голыми перилами. Деревянные планки с них сняли давным-давно. А судя по глубоким царапинам, пытались спилить и железо.

Гильермо с подозрением посмотрел себе под ноги.

— Слышь, поп, ты и так грязный, как чучело, — хмыкнул Кирнан. — твоими тряпками только пол в борделе мыть. Садись! Как говорит наш босс — в ногах правды нет. Хотя глупо звучит… Но забавно.

Боскэ не хотел садиться на замызганную площадку, однако еще больше опасался вызвать неудовольствие собеседника. Поэтому он последовал рекомендации и даже вытянул ноги, упираясь носками в стенку вагона. Сидеть оказалось на удивление приятно, гораздо лучше, чем внутри, так что Боскэ испытал даже некое подобие благодарности к Максвеллу.

Перестук колес больше не казался настойчивым громыханием, теперь он скорее успокаивал, будто перекатывающиеся на нитке бусины четок. Хотя ночь истекала жаром, ветерок овевал площадку, так что здесь было почти прохладно. И никого рядом, один только рыжий бандит.

— Куришь? — приглашающее движение Максвелла Гильермо скорее угадал, чем заметил. Покачал головой — дескать, нет. Спустя пару мгновений спохватился, что рыжий видит в темноте наверняка не лучше самого Леона и сказал торопливо:

— Нет, благодарю…

— И правильно, — непонятно отозвался Максвелл, чиркая зажигалкой. Скверная, набитая в кустарной мастерской сигарета из самого дешевого табака никак не хотела загораться, так что Кирнану пришлось коптить ее на огне бензиновой «зиппы» секунд пять-шесть. Красноватый огонь высветил лицо англичанина, искаженное нездоровой судорогой, мокрое от пота, несмотря на сквозняк.

— Вам… плохо? — спросил Гильермо. Снова неожиданно для самого себя, сработал инстинкт слуги Божьего, чей удел — нести облегчение страждущим.

Максвелл, наконец, запалил сигарету, щелкнул крышкой зажигалки. Заметил, как будто не расслышав прежний вопрос:

— А бензинчик-то дешевеет… Этак нефтяники скоро накрутят хвост угольщикам…

Боскэ сжал челюсти, укоряя себя за неуместную инициативу. Это был не его мир, и здесь действовали совсем иные правила. Не следовало лезть со своими предложениями, испытывая судьбу…

Сигарета пахла странно, непривычно для Боскэ, который вообще редко видел курильщиков. Сладковатый терпкий запах повис на площадке, забивая даже паровозную гарь. Более опытный человек сразу понял бы, что в сигарете обычный табак мешался с совершенно иными ингредиентами, причем в очень нездоровой пропорции.

— Да, плохо, — лаконично сказал Кирнан, когда Леон совсем уж было убедил себя держать рот на замке и молчать во что бы то ни стало.

— Голова болит, — добавил рыжий еще немного погодя. — И таблетки закончились. Вот, курю…

Он махнул рукой так, что тлеющий огонек описал полукруг. Несколько темно-красных крупинок просыпались и погасли на ветру. Кирнан шепотом выругался. Боскэ вздрогнул.

— Не боись, поп, не тебе, — мрачно успокоил рыжий.

Поезд поворачивал, следуя за полукружьем рельсовой нити. Так что теперь с площадки можно было рассмотреть передние вагоны и паровоз, освещенный оранжевыми путевыми фонарями.

— Сильно?

Гильермо и сам не мог понять, зачем он поддерживает этот ненужный разговор в странном месте с явно и, безусловно, опасным человеком. Но… он не мог остановиться. Боскэ никогда не был знатоком человеческих душ и не мог сказать, что изощренно разбирается в людях. Однако он чувствовал страдание, разлитое в воздухе на вагонной площадке, словно тягучее липкое масло. Застарелую тяжкую боль, и телесную, и духовную.

Максвелл как будто почувствовал эту искренность, соучастие стороннего человека, готового разделить боль случайного попутчика. Случись это в иных обстоятельствах, англичанин, не тратя слов, просто отвесил бы затрещину любопытному проныре. Это было в порядке вещей по правилам его мира войны и боли, где каждый за себя, а проявление слабости — лишь повод для агрессии.

Но сейчас Кирнан лишь тихо ответил:

— Сильно.

— Это болезнь? — тихонько спросил Боскэ.

— Нет, старая контузия.

— Я не знаю, что такое «контузия» — признался Гильермо.

— Военная травма, — Максвелл даже немного развеселился, оценив дремучую наивность собеседника. — Это когда рядом взрывается граната. Ну, или снаряд. А твой бог или еще чей-нибудь отводит в сторону осколки и человека милосердно бьет лишь стеной воздуха. Или хотя бы частью осколков. У гранаты их много.

— Простите, я не военный человек, — сконфузился Боскэ.

— Бывает, — хмыкнул рыжий. — Каждому свое.

Что-то звякнуло, прогремело совсем рядом. Темная тень Максвелла разом подобралась, свернулась в клубок сжатой пружины. Рыжий отправил в полет недокуренную сигару и щелкнул курком большого пистолета. С полминуты он так и сидел, подобрав ногу, готовый рвануть с места, стреляя на звук. Замер и Боскэ, сжавшись в углу, боясь даже вздохнуть. Затем Кирнан успокоился, расслабился по частям, как фантастический боевой механизм.

— Ублюдки, — проворчал он. — На крыше стучат. Так сигарет не напасешься.

Он закурил новую. Боскэ перевел дух и подумал, насколько тяжела должна быть жизнь, которая выковывает таких вот людей, готовых к схватке не то, что ежечасно — ежеминутно. Леон и раньше знал, что есть разные миры для разных людей, но до недавнего времени это было сугубой абстракцией. Затем он увидел мир невероятной роскоши, вселенную богатства и власти. А теперь…

Теперь же Боскэ потихоньку, шаг за шагом впускал в свой разум осознание того, что все полярно, все имеет свою противоположность. И теперь он видит оборотную сторону мира. Неприятную, зловещую и опасную. Этот мир Леону решительно не нравился. Но быть может в этом и заключался Божий промысел? Быть может…

Новая мысль ослепляла неожиданностью и ярким прозрением, однако додумать ее полностью Боскэ не успел. Максвелл без предупреждения начал тихо подвывать, тонко и жалобно, методично биясь головой о железный прут. Похоже, его накрыл очередной приступ жестокой мигрени, и даже щедро сдобренная наркотиком сигарета не помогла.

— My pills, my damn pills, — пробормотал Максвелл в промежутках между ударами.

— А вы не пробовали молиться? — несмело предложил Гильермо.

— Ты что, поп, совсем башкой поехал? — зло огрызнулся Максвелл, и его слова прозвучали мрачной насмешкой в устах человека, который только еолотился головой о металл.

— Нет, — малость оскорбился Леон, однако сразу взял себя в руки.

— В жопу твоего боженьку, — еще более зло, скрипя зубами от боли выдавил рыжий. — Где он был, когда я словил контузию и осколок? Где он был, когда осколок тянул щипцами фершал-коновал, паршивый недоучка?! Почему не отвел все, почему отсиделся в кустах?!

Боскэ не понял, кто такой «фершал-коновал», однако общий смысл тирады уловил. А Максвелл тем временем накручивал себя все больше и больше, по мере того, как раскаленное жало мигрени все глубже проникало под правую глазницу и в затылок.

— А где было боженька, когда меня вышвырнули из армии с инвалидной пенсией?! — уже не прорычал, но провыл Кирнан. — А потом и ее отобрали!

Боскэ мог испугаться за себя. Что поделать, человек слаб, и не каждому дана сила воли, как у мученика, что безбоязненно ступает навстречу львам и ассириянам. Однако хула на Господа — это было совершенно иное дело. И в тот момент, когда Максвелл уже был готов ударить болтливого святошу, ночную тьму прорезал простой и строгий вопрос Гильермо, лишенный даже капли страха.

— А сколько ваших друзей не вернулось с той войны?

Кулак англичанина замер в воздухе.

— Чего… — пробормотал Кирнан, выбитый из колеи неожиданным поворотом.

— Сколько ваших товарищей было… убито? — Гильермо не столько требовал ответа, сколько рассуждал вслух, разматывая неожиданную мысль, словно клубок путанных нитей, стараясь разложить все в первую очередь для себя. — Сколько семей осиротело? И что они готовы были бы отдать ради встречи со своими любимыми? Целыми или ранеными? В любом виде?

Максвелл тяжело дышал, затягивая и выпуская воздух сквозь стиснутые зубы.

— Я был лучшим стрелком полка… — глухо отозвался он, наконец. — Снайпером-скаутом, человеком «лучшего выстрела». А теперь я калека. И могу только наниматься в самые паршивые банды, потому что больше нигде не берут.

— Но вы живы, — по-прежнему строго, с непреклонной уверенностью сказал Гильермо. — Сколько ваших друзей вернулось с войны без рук, без ног? А сколько…

Боскэ немного подумал. Как ни странно, Кирнан молчал, вслушиваясь в слова «попа».

— Я никогда не воевал и не видел войны, — тихо выговорил Леон. — Но читал, что многие просто сходили с ума. Их рассудок давал трещину, и больше никогда не исцелялся. Они превращались в несчастных детей, на иждивении родственников. Мне кажется, что… такой… удел страшнее любого увечья. Может даже страшнее смерти. Когда отец, муж, брат — присутствует рядом, но это лишь его тело. Оболочка, лишенная всего. И разве это не удача, когда тебя… такое… не коснулось?

Максвелл ударил молча, изо всех сил. Немного промахнулся и чудом не сломал Боскэ челюсть, лишь скользнув костяшками по губам. Теплая жидкость заструилась по лицу Гильермо, попала на язык.

— Заткнись, поп, кастрат чертов, — прошипел Кирнан. — Заткнись и не смей больше про семью! Ни слова!

Гильермо молча вытер лицо рукавом. Губы сильно болели, лицо жгло. Но в душе почему-то не было ни капли страха. Почему-то… Быть может из-за того, что Боскэ испытывал жалость к ударившему. Несчастный рыжий калека не понимал, что есть Божий Промысел и сколь милосердным тот оказался к бывшему солдату. Но это была не вина, а беда англичанина, достойная сочувствия.

— Иногда я думаю о том, что такое молитва, — вымолвил Боскэ. Слова прозвучали невнятно из-за опухающих губ, но Максвелл понял.

— Еще захотел? — грозно вопросил рыжий, снова сжимая кулаки.

— Только, пожалуйста, не говори никому, — попросил Гильермо, и Кирнан поперхнулся от неожиданности.

— Э-э-э… чего? — глупо пробормотал он.

— Пожалуйста, не говори никому, — повторил монах, старательно выговаривая слова, чтобы его поняли. — Эти мысли… церковь бы их не одобрила. Так вот, иногда мне кажется…

Боскэ помолчал.

— Кажется, что Богу наши молитвы не нужны. Ведь Он всеведущ и всезнающ. Что может сказать или даже подумать человек, чего не знает Отец наш? Все наши поступки, прошлые, настоящие и будущие, Ему ведомы.

Гильермо хлюпнул кровью, снова отер губы, проглотил теплую солоноватую жидкость, отдающую медным привкусом.

— Молитва нужна самому человеку. Ведь мы…

Боскэ посмотрел вокруг. Близился рассвет, и Кирнан уже не казался черным пятном в густой тени. Поезд все так же стучал колесами по рельсам, и ветер бросал мимо клубы черного дыма. Казалось, что больше ничего и никого не осталось в мире, лишь два человека из совершенно разных миров на площадке старого вагона «ТрансАльпика».

— Ведь мы на самом деле так одиноки, — сказал Боскэ. — Чудеса не случаются на каждом шагу. Рай не сияет в небесах. Ад не источает жар под ногами. Человек слишком часто чувствует себя одиноким, не нужным. А молитва напоминает, что это не так. Мы молимся не для того, чтобы Он услышал нас. Мы молимся, чтобы не забыть — мы не одиноки в мире. И Господь всегда с нами, даже если мы слепы и не видим этого.

Гильермо посмотрел на Максвелла.

— Может и тебе настала пора помолиться? — спросил монах, готовый к новому удару. Но удара не последовало. Вместо этого судорога прошла по лицу англичанина, отразилась в неожиданном всхлипе.

— Я… забыл слова, — вымолвил Кирнан, и Боскэ вспомнил со стыдом и раскаянием, что тот наверняка лютеранин.

— Возьми меня за руку, — негромко сказал Гильермо.

Пальцы Кирнана были короткими и сильными. И чуть влажными — на костяшках правой еще не высохла кровь самого Боскэ.

— Богу не нужны твои слова по строгому канону, — сказал Гильермо, хотя все внутри него вопияло, требуя прекратить. — Он не настолько мелочен. Просто всмотрись вглубь себя. Подумай, что бы ты хотел сказать Ему. И скажи.

— Я хочу проклясть его, — проскрежетал Максвелл, глотая стон душевной боли. — Проклясть за все мои страдания.

Англичанин стиснул кулаки так, что слабые пальцы монаха захрустели. Но Гильермо лишь сжал их в свою очередь, со всей доступной силой.

— Ничего, — сказал Боскэ. — Дети всегда проклинают родителей. Но те всегда их прощают. А Господь наш — самый любящий из всех отцов. И Он тоже простит тебя.

Рокот авиамотора разбудил Римана. Ицхак с трудом оторвал голову от мятой, насквозь пропотевшей подушки.

— Какого дьявола… — пробурчал наемник, стараясь понять, на каком он свете, еще этом или уже том. Больно уж скверным выдался ночной «отдых», переполненным жуткими видениями и натуралистичными ужасами.

В дверь тихо постучали.

— Да! — отозвался Риман.

— Господин Беркли собирается покинуть станцию, — проблеял порученец.

Риман скривился и подумал, отчего все так пугаются Фрэнка, даже вышколенный личный состав «Африки». Интересно, а он сам производит такое же впечатление на бойцов «Азии»?.. Надо бы проверить. И вообще не дело, когда подчиненные одного совладельца боятся второго. Этак до проблем субординации и подчинения недалеко.

— Идиот, он ее уже покидает, — буркнул Риман. Обычно Ицхак был куда вежливее, не считая полезным размениваться на ругань. Но слишком уж противным выдалось пробуждение.

— Срочное донесение от пинкертонов, — продолжил доклад порученец-секретарь.

— Нашли? — Ицхак резко сел на узкой походной кушетке с панцирной сеткой, натянутой как струны на гитаре.

— Да. Поезд, в направлении северо-востока от Бейрута. Подробный доклад?

Риман подумал секунд пять, еще раз прислушался к рокоту удаляющейся авиетки. Сделал зарубку на память, что этот вопрос надо будет решить с компаньоном очень четко и однозначно. В последнее время Беркли начал позволять себе много вольностей и слишком откровенно тянул одеяло партнерства в одну сторону.

Но это после. Когда Фрэнк снимет головы «контракта», в чем Риман при всей антипатии к Беркли не сомневался. «Скорпиону» не хватало дипломатии и тактической гибкости, но когда дело касалось грубой силы, вопрос можно было считать решенным.

Хотя споткнулся же Беркли на Капитане Торресе… Впрочем, не он первый.

Да и черт с ними всеми. Черт с ними до утра.

— Позже, — сказал Риман, откидываясь на подушку. — Утром.

Торрес это Торрес, опытный боец, который за годы подобрал себе соответствующий командный состав высокооплачиваемых специалистов. А банда Хольга — сброд, которому долго везло, а теперь везти перестало.

Да упокоит господь ваши души, мимолетом подумал Риман, прежде чем провалиться в предрассветное забытье. Потому что кости достанутся окрестным псам. «Скорпион» никогда не хоронил свои жертвы и врагов, считая это бесполезной тратой сил и времени.

Глава 19

— Мы так не договаривались…

Франц был растерян, и это заметил даже Гильермо. Кардинальский секретарь оказался в мире, где не действовали привычные правила торга и переговоров, где вооруженный человек просто говорил «будет так!», и этого хватало. Как сейчас оказалось достаточно будничного уведомления Хольга, что условия договора изменились.

— Мы так не договаривались, — повторил Франц уже чуть спокойнее, поправляя очки. Его гладкий череп блестел от пота, на гладкой коже не наблюдалось ни единой щетинки, что безусловно говорило о ее природном, а не бритвенном происхождении.

— Ну и что? — пожал плечами фюрер. — Все течет, все меняется.

Гильермо оценил неожиданную философскую сентенцию из уст грязного наемника. Грязного в прямом смысле, как и все остальные члены банды, включая и монахов. Возможности попользоваться благами цивилизации не представилось, так что намерение Хольга отмыть Боскэ осталось благим пожеланием.

Однако Франц остался глух к словесным красивостям.

— Уговор был… — начал он.

— Уговор был на деньги, — коротко и жестко оборвал Хольг секретаря. Оба негра быстро и часто закивали, услышав знакомое слово. Максвелл хмыкнул.

— А денег мы пока что не увидели, — продолжил фюрер. — Не считая тех грошей, что вы собрали по карманам.

Насчет «грошей» Хольг явно хватил лишку. Сто пятьдесят франков, что передал ему Франц (предусмотрительно оставив себе двадцать на крайний случай), были очень приличной суммой. Однако момент для спора выдался не лучшим, и секретарь молча проглотил укор.

— Это мелкий городишко, но здесь есть банк и телефон, — уже чуть спокойнее и благожелательнее пояснил Хольг. — Снимете денег, расплатитесь с нами. Созвонитесь с патронами, определитесь, что дальше делать. Мы сможем задержаться здесь до вечера, не больше, потом двинем дальше. Этого времени хватит, чтобы вы решили свои проблемы.

Франц стиснул зубы, пережидая приступ гнева. Однако опытный переговорщик в глубине его души быстро усмирил вспышку эмоций, подбивая общий баланс выгод и потерь.

Хольг обманул, нарушив уговор на сопровождение до Пальмиры. С другой стороны, все могло быть гораздо хуже. Главное — здесь есть телефон. Конечно, связываться с Морхаузом про-прежнему смертельно опасно, но теперь, оторвавшись (хотелось бы надеяться) от преследователей, Франц чувствовал себя увереннее и полагал, что тонкими иносказаниями удастся согласовать действия непонятным для лазутчиков образом.

Если только удастся вообще созвониться… Из глухих мест, по старым колониальным линиям, в Европу…

Гильермо, тем временем, делал вид, что его все это не касается и рассматривал окрестности. Когда-то, причем не столь уж и давно, городишко с непроизносимым восточным названием был симпатичным и уютным. По крайней мере, для белых людей. Отчасти он походил на дело рук джинна, воздвигающего среди жаркой пустоши сказочные дворцы. Только этот дворец вышел очень маленьким.

Дома из красного кирпича в два, а кое-где и три этажа, возвышались по сторонам улиц, мощеных серо-белой каменной плиткой. Здание «вокзала», то есть маленькой железнодорожной станции, было возведено из бетона с мозаичными картинами из трехцветного стекла. Поодаль возвышалась башня непонятного назначения, похожая на церковную, но без креста и колоколов. Прямая дорога, она же центральная улица, вела от станции прямо к площади с круглым фонтаном. Когда-то здесь было довольно уютно жить.

Когда-то…

Теперь даже не слишком внимательный взгляд Боскэ выхватывал многочисленные признаки запустения. Серый бетон станции был выщерблен и покрыт частыми мелкими дырками — похоже, его обстреливали. Такие же следы местами пятнали красный кирпич ближайших домов. Мозаика кое-где осыпалась, а местами ее варварски выдирали. Серые дорожки осели провалами, а частями вообще были разобраны на камень. В окнах наблюдалось мало стекол, все больше плотные занавеси и оксирановые пластины, поцарапанные и помутневшие от времени до состояния непрозрачных бельм. Насчет состояния фонтана издалека сказать было трудно, однако Боскэ подумал, что воды там точно нет. И наверняка уже не один год. Под стать городишке были и его жители, сливающиеся с антуражем серыми невыразительными лицами и блеклой одеждой. которую словно долго вываливали в пыли.

В общем, все это навевало печальные аналогии с неупокоенными, которые тщатся обрести покой, однако никак не могут прекратить бренное существование. Но здесь хотя бы не воняло, как в поезде. Гильермо вдохнул полную грудь горячего сухого воздуха и понял, что поспешил в суждениях. С мусором здесь явно не церемонились.

Тем временем спор продолжался. Ганза обступила монахов, однако не вмешивалась в разговор командира.

— Сначала телефон, — сказал Франц.

— Сначала деньги, — потребовал Хольг.

Франц затравленно оглянулся. Рожи наемников не обещали ничего хорошего. Очень хотелось позвать полицию, но секретарь был уверен, что не дозовется. И не факт, что здесь таковая вообще имеется.

— Хорошо, — неожиданно чуть уступил Хольг. — Снимешь деньги, франками, отпишешь на меня. Я на них погляжу, но на руки сразу не получу. Отложишь востребование на пару часов. Это обычная банковская услуга.

Гильермо снова мимолетно подумал, что у этого хромающего юноши со стеклянным взглядом психопата должна быть очень интересная история… Прихотливы пути, что забросили образованного человека с хорошим воспитанием в эту глушь, дав ему оружие и сноровку убивать.

— Точно? — тихонько спросила Родригес.

— Это не хавала, — столь же тихо пояснил фюрер. — Это банк в ассоциации «Кредо». Здесь такое можно.

— Затем я буду созваниваться… с кем надо, — подхватил мысль Франц, немного успокаиваясь.

— Да, — кивнул Хольг. — После этого сочтемся. И разойдемся.

Франц еще немного подумал. Это уже больше походило на привычную схему работы с залогами и последовательной ответственностью. А главное — казалось достаточно безопасным. Когда бандиты увидят деньги — они поймут, что все честно. Когда же получат их из банковского востребования — у них не будет повода пытаться навредить попутчикам. Не лучшая сделка из возможных, но в сложившихся обстоятельств — приемлемая.

Высоко в небе прострекотал мотор. Монахам этот звук ничего не сказал, Хольг подозрительно сощурился в сторону восходящего солнца, где жужжала авиетка. Узкоглазый азиат по имени «Чжу» со знанием дела закивал:

— Почтовик полетел.

Хольг ничего не ответил, успокаиваясь. Покрутил головой и потом уже заключил:

— Вот и порешали. Банк должен быть…

Он встал спиной к бетонной коробке вокзала, покрутил пальцами.

— Налево, туда и пойдем. Все высматриваем вывеску «Finances et du Crédit». Родригес…

Блондинка вскинула голову, готовая к указаниям.

— Кушнаф и вы, — Хольг пренебрежительно махнул неграм. Те кутались в свое рванье из шинелей, как будто вокруг была не жаркая восточная пустошь, а ледяная Россия, где, как известно всякому, даже медведи тонут в снегах. Аскари встрепенулись и опять закивали, всем видом показывая готовность исполнить любой приказ белого господина.

— Ищите телефон с выходом на большую связь. На всякий случай, вдруг в банке не выгорит, — указал фюрер. — И этого с собой заберите, — он ткнул пальцев в сторону Гильермо.

— Он пойдет со мной! — возразил кардинальский секретарь и сделал движение, словно намереваясь схватить Боскэ за полу сутаны.

— Не торгуйся, святоша, — негромко, грубо и очень жестко сказал Хольг. Сказал так, что рука Франца опустилась сама собой. — Ты не в том положении, чтобы здесь кукиши мне крутить. Увижу деньги и как они откладываются в кассу, тогда я буду спокоен, а с твоим… собратом ничего плохого не случится. Да и переодеть его пора.

— Мы присмотрим, — усмехнулась блондинка, и от ее усмешки Францу стало не слишком хорошо. Как и от непроницаемого взгляда Кушнафа, чьи глаза были густо подведены черным.

— Родригес у нас католичка, — хмыкнул фюрер. — Она святого отца не обидит. Ну, разве что в крайней надобности. Но ведь такой надобности не возникнет, правда?..

Хольг испытующе глянул на Франца. Тот поколебался и, наконец, сдался, видя, что спор бесполезен. Откровенно говоря, секретарь обдумывал идею устроить небольшой скандал в банковском отделении. Конечно, если оно окажется достаточно респектабельным. Дозвониться до Морхауза, затем сослаться на попытку грабежа и попросить защиты. Если здесь нет полиции, то у банковского отделения точно имеется охрана, и бандитский сброд не рискнет с ней связываться.

Не то, чтобы Франц уже совсем решился поступить именно так, но подумывал. Как выяснилось, не ему одному пришла в голову подобная мысль.

— Идем, — сдался секретарь. Про себя же подумал, что скорее бы это закончилось. Как же плохо без Байнета… Ему хватило бы строгого взгляда, чтобы поставить на место зарвавшихся негодяев.

Вблизи город оказался еще более неприглядным, чем со стороны. Его будто накрыли невидимой паутиной, которая придала всему налет печальной унылости и серости. И мусорности. Если на дорожках было еще относительно чисто (очень относительно), то уж в проулках и на прочих задворках чего только не валялось, включая хорошо выдержанную дохлятину.

Программу действий исчерпывающе изложила Родригес в одной фразе — есть, пить и тряпки для святого отца. Время от времени Гильермо ловил на себе ее странный взгляд, как будто блондинка старалась что-то вспомнить, и не могла. Узнав, что она католичка, Леон ждал просьбы о благословении, однако так и не дождался. То ли религиозность девушки была сильно преувеличена, то ли «святоша» казался ей не внушающим доверия для таинства.

Город словно вымер, но ганзу это, похоже, не смущало. Видимо они навидались таких вот Богом забытых углов, что пришли в запустение после войны. Неподалеку что-то прошумело, как будто паровоз, но существенно тише и как-то мягче. Родригес прислушалась и вздохнула, как показалось Леону — с некоторым облегчением.

— Моторисса, — непонятно сказал Кушнаф, тоже кажущийся довольным.

Негры молчали, по своему обыкновению часто и мелко кивая. Леону они казались пришельцами с другой планеты, похожими скорее на обезьян, чем людей. Невероятно худые, с лицами, больше смахивающими на туго обтянутые кожей черепа. На руках, казалось, вообще не было мышц, и сухожилия струнами проступали поверх костей.

Руководствуясь непонятными для Боскэ ориентирами, Кушнаф вывел маленький отряд к внешне совершенно не примечательному дому, красному и пыльному, как и все остальные, одноэтажному, но с витриной из настоящего стекла, с полустертыми золочеными буквами. Судя по всему, здесь располагались универсальная лавка, харчевня, ателье и телефонная станция, в едином лице. Управлял этим комплексом старый араб, по виду сущий бербер из путевых заметок Брэма. При нем суетились двое мальчишек с огромными черными глазами, живыми и любопытными, как у зверьков. Араб с демонстративным уважением отнесся к Родригес, Муниса Кушнафа словно и не заметил, а на негров-аскари посмотрел, как на зловредных насекомых, что по недоразумению еще не прибиты тапком.

Боскэ не понимал, на каком языке идет разговор и отвлекся, рассматривая пыльную и темную лавку. Успехом нехитрые товары явно не пользовались, судя по толстому слою пыли на большинстве предметов. Мелкие и аляповатые сувениры из потрескавшейся от времени пластмассы. Радиумное мыло, лысые зубные щетки… Более-менее рабочими казались только странные штуки, похожие на большие дисковидные раковины, числом три, из латуни с простой фабричной гравировкой. На одной стороне такого диска располагался ключ, схожий по форме с теми, что заводят пружины в игрушках. Другая сторона представляла собой съемную крышку на петле. А с торца сверкал круглым стеклышком окуляр с резиновым кольцом.

Родригес торговалась с арабом, детишки взирали на процесс с молчаливым почтением, негры скучали. Боскэ рассматривал странные барабаны.

— Мутоскоп, — пояснил Кушнаф и, видя, что его не поняли, щелкнул пальцами. Араб отвлекся от Родригес, они с Мунисом обменялись парой быстрых деловитых фраз. Кушнаф бросил одному из детей несколько мелких монеток, которые тот поймал на лету. Взял диск и закрутил щелкающий ключ, который похоже и в самом деле взводил пружину.

Заведя «мутоскоп» Кушнаф протянул его Боскэ, жестом указав, что надо смотреть в окуляр, а затем сдвинуть рычажок. Заинтригованный Боскэ последовал инструкциям. Раковина зажужжала, доминиканец приник глазом к резиновому кольцу на окуляре.

Мутоскоп оказался примитивным механическим кинопроектором. Пружина одновременно крутила ролик с пленкой и заряжала лампочку для подсветки. Завода хватало секунд на тридцать, то есть на очень короткий видовой фильм. Боскэ хватило десяти секунд, после чего он буквально отпрянул от аппарата, покраснев, словно облитый ярко-алой краской с головы до ног. Кушнаф ловко подхватил падающий мутоскоп и рассмеялся, все остальные подхватили.

Гильермо застыл, растерянный и обескураженный, с горящим от стыда лицом, понимая. что над ним посмеялись, без особой злобы, но от этого не менее обидно.

— Только для взрослых, — медленно, тщательно выговаривая каждый слог, сказал араб. И добавил. — Для мужчин!

На этот раз блондинка что-то недовольно и жестко сказала. Араб сразу оборвал смех и заговорил, видимо, извиняясь. Гильермо страдал. Наконец, переговоры завершились. В обмен на несколько рваных и сальных банкнот путники получили пару бутылок почти свежей воды, буханку черствого хлеба, несколько банок консервов, с налетом ржавчины, однако внешне целых.

Еще Родригес купила початую коробку револьверных патронов, а Кушнаф подтолкнул Гильермо вглубь лавки. Там араб уже деловито рылся в необычно роскошном для такого места платяном шкафу, подбирая одежду для монаха.

— Дела успешны? — спросил Хольг, открывая дверь. Безъязыкий колокольчик сиротливо погремел о косяк.

— Это ты скажи, — напряглась девушка и сразу расслабилась при виде довольных, прямо-таки масляных физиономий ганзы, что сопровождала фюрера. Даже Франц выглядел чуть более жизнерадостным.

— Как по маслу, — лаконично ответствовал Хольг.

— А я бы все равно взял, — встрял Кот, явно продолжая ранее начатый спор. — Хорошая доплата-то!

— А я тебе все равно повторю, — терпеливо сказал довольный исходом дела и явно подобревший фюрер. — Это нам не нужно.

Родригес вопросительно глянула на командира.

— Тот, на другой стороне провода, предлагал удвоить награду, если мы дождемся сопровождения для попов, — пояснил фюрер. — А потом и утроить.

Кот с надеждой и вопросом глянул на девушку, однако та качнула головой, соглашаясь с командиром.

— Когда перехватываешь пару сантимов на стороне, надо вовремя останавливаться, — пояснила она. — Не нравится мне все это. Надо брать, что удастся, и уезжать.

Франц подошел к витрине, заложил руки за спину, высоко закидывая голову. Словно гимнаст, который много упражнялся и теперь растягивает уставшие мышцы, довольный заслуженным отдыхом.

— У него и в самом деле был счет на предъявителя, — сообщил Хольг, причем так, что было понятно — фюрер до последнего сомневался и подозревал, что все это надувательство. — Деньги списаны и положены в кассу, на востребование через тридцать минут, но не позже часа. Сейчас возьмем… святых отцов и пойдем обратно в банковское отделение. Сдадим их на попечение, заберем деньги и двинем дальше, — подытожил Хольг. Посмотрел на часы. — Как раз и мотриса подойдет.

— Меняем планы? — уточнил Максвелл.

— В лучшую сторону, тебе понравится, — довольно осклабился Хольг.

Гильермо счастливо улыбнулся, поворачиваясь вокруг собственной оси под руками араба, который драпировал клиента во что-то похожее не то на плащ, не то на драную тогу с рукавами. Наконец-то все закончилось. Осталось только умыться…

Звонкий щелчок прошел мимо его внимания, как и стеклянный хруст. Франц приподнялся на носки и — продолжая движение вверх-назад — завалился, падая навзничь. Гильермо, ничего не понимая, глянул на лежащего секретаря, чей лоб казался испачканным красной краской. Затем на витрину, в которой зияло маленькое отверстие с разбегающимися линиями трещин.

Загремело, будто часто-часто забили в барабан, витрина осыпалась мутным дождем пыльных осколков. Невидимая сила приподняла и бросила Кушнафа на прилавок, сбрасывая диски мутоскопа, разбрызгивая щедрые алые капли из простреленной одежды.

Фрэнк Беркли тихонько улыбнулся, передернув затвор. Гильза брякнулась на пол, прокатилась, постукивая на щелях о края досок.

Винтовки Krag-Jørgensen считались морально устаревшим и вообще милым ретро по сравнению с новым поколением оружия, особенно «скрипками». Так же, как фиксированная двукратная оптика Karl Kahles на фоне современных светопризматических прицелов. Однако понимающий человек ценил удивительную точность боя, характерную скорее для штучного оружия с прецизионной обработкой. А также идеальный ход затвора, который скользил, как по маслу, ни на волос не сбивая прицел.

Фрэнк прилетел к Ицхаку «налегке», лишь с четырьмя подручными китайцами, в которых был совершенно уверен. Обычное снаряжение он оставил, чтобы максимально облегчить легкий самолетик. Из арсенала «Африки» Беркли позаимствовал любимую шестизарядную винтовку, а также пулемет, английский авиационный «Виккерс» под одиннадцатимиллиметровые винтовочные патроны старого образца, переснаряженные бездымным порохом.

Засада вышла простой и эффективной. Старые дома колониального образца не имели боковых выходов, покинуть их можно было только парадный выход или через черный ход. Два китайца с пистолетами-пулеметами блокировали заднюю часть дома, еще два с пулеметом — фронтальную. А сам Беркли засел на башне. Просто, действенно и безнадежно для мишеней, которые потеряли уже двоих. В том числе персону, прямо предусмотренную контрактом.

Конечно, можно было подловить их на улице и скосить из пулемета, но Фрэнк счел, что добычу лучше запереть в норе с минимум выходов. Чтобы перестрелять всех, понадобится немного больше времени, зато никто не ускользнет. Ни один горожанин не выйдет из дома, пока не прозвучит последний выстрел, местные хорошо разбираются в таких делах.

Итак, продолжим…

Глава 20

Франц лежал мертвее мертвого, уставившись неподвижным взглядом в низкий пыльный потолок. Такое же пыльное стекло от расстрелянной витрины осыпало труп осколками, похожими на грязные лужицы. Стекла было много, оно хрустело под ногами при каждом движении. Перебитый телефонный шнур повис, как будто коротенькая веревочка на виселице. Сам же аппарат превратился в хлам, годный разве что для скульптуры неоиндустриалиста.

— Сюда его! — приказал из-под стола Хольг. — Тащи Муниса!

Кот подцепил Кушнафа за свернутый и прихваченный хлястиком воротник старой куртки, с трудом, при помощи Родригес утянул в мертвую зону. Худой ливиец словно прибавил пару десятков килограммов и оставлял за собой густой карминовый след.

— Пулемета нет, пулемета нет, — бормотал, как в лихорадке, украинский пулеметчик Кот. Руки его при этом жили отдельной жизнью, четко и быстро срывая пуговицы, раскрывая раны на груди ливийца. — А как пригодился бы!

— Пакет у меня в кармане, достань! — бросил Кот девушке, стараясь зажать пулевые отверстия. Красная пенящаяся кровь обильно проступила у него меж пальцев.

— Поздно, — зло ответила она. — Он отходит.

Кот хотел было сказать что-то выразительное и бранное, однако бросил косой взгляд на Муниса и осекся. Ливиец действительно умирал. Вернее было странно, что до сих пор еще не умер. Очень мягкие французские пули «Gras» старого образца обладали слабым пробивным действием, но попадая в мишень, действовали не хуже знаменитых «дум-думов». За то и были выбраны английскими оружейниками, которые искали максимально разрушительный боеприпас против аэропланов. Кушнаф получил две пули в грудь, и жить ему оставалось от силы пару минут.

— Плохо, — неожиданно четко выговорил умирающий, слова его сдували с губ легкую розовую пену, которой истекали размолотые «грасами» легкие.

— Держись, дружище, — пробормотал Кот, держа Муниса за холодеющую ладонь. — Держись, поможем…

Не то, чтобы пулеметчик считал ливийца другом или питал какие-то особые чувства к временному напарнику (у наемников все связи временные, даже те, что длятся годами). Просто… Наверное, Кот и в самом деле не смог бы точно выразить свои мысли. Умирать плохо и страшно. Помоги ближнему чуть полегче отойти в мир иной, и может в следующий раз чья-то рука сожмет твою, забирая часть предсмертного ужаса и безнадеги. Больше пулеметчик ничего не сказал.

— Хотел… свой игорный столик… с нардами… и картами, — медленно, раздельно выговорил Мунис. — Почти накопил…

Последние слова вырвались с протяжным выдохом и шипением. Взгляд остекленел и замер, совсем как у кардинальского секретаря Франца. Кушнаф был мертв.

Гильермо скорчился в самом дальнем углу, завернувшись в плащ-тогу, как палатку или саван. Араб сослужил монаху неплохую службу, сам того не желая — когда началась стрельба, мудрый восточный человек сразу кинулся в укрытие, невольно увлекая за собой переодеваемого клиента. Лишь поэтому Боскэ не получил вторую пулю и вообще оказался вне зоны видимости снайпера. Сам же араб сбежал через черный ход, впрочем недалеко, судя по коротким и близким очередям пистолетов-пулеметов. Его малолетний помощник залез в шкаф и закрылся изнутри

— Все, помер, — констатировал украинец, приваливаясь к стене и отряхивая с пальцев красные капли.

Хольг проскрипел что-то резкое и быстрое на непонятном языке. Это не было командой, поскольку никто не отреагировал, скорее просто энергичное ругательство. Гильермо молча и неотрывно смотрел на двух мертвецов, что лежали в мелких частых лужицах красной жидкости. Нельзя сказать, что зрелище было совсем уж ему чуждо, все-таки ранее уже состоялось «приключение» в отеле с перестрелкой и трупами. Однако тогда все случилось слишком быстро и сумбурно. А сейчас наоборот — Господь как будто старался показать как можно нагляднее, что такое убийство во всем его отвратительном естестве.

«Это кровь», — прошептал голос на задворках сознания. — «Настоящая кровь. И настоящие мертвые люди. Минуту назад они были живы, ходили, разговаривали. Каждый из них был вместилищем Божьей искры и целой вселенной. А теперь они лежат бездыханной плотью. Потому что они убиты. Насмерть. Навсегда.»

Максвелл укрылся за стойкой, хорошей, прочной и солидной. Защелкал чем-то увесисто-железным.

Гильермо, не отрываясь, смотрел на бледное лицо Франца. Единственного человека, который заботился о нем в этих страшных краях и вообще связывал с прежним миром.

— Кот, назад и глянь, кто там нас пасет! — Хольг справился с растерянностью и начал раздавать четкие, быстрые указания.

— Ползи вдоль стены, под столами. Чжу…

Хольг досадливо цыкнул зубом, понимая, что от китайского радиста толку сейчас нет. Так же, как и от негров. Аскари были неплохи в подготовленной засаде или когда нужно было задавить противника, поливая его очередями, не жалея пуль. Но здесь — почти бесполезны.

— Голову ниже, не высовывайся, — ограничился он. Посмотрел на Родригес. Та молча кивнула, сжимая обеими руками старый верный револьвер. В этом коротком жесте и холодном взгляде фюрер прочитал готовность исполнить любое указание. Хольг скрипнул зубами, подумав, что сам же продал все серьезное вооружение, оставив только пистолеты. Теперь ганза осталась с ручными плевалками против пулемета.

С тыльной стороны дома снова раздалась стрельба, пули колотились в кирпичные стены с глухим стуком. Щелкнул замок, из-за полуоборванной портьеры высунулась темная, смуглая физиономия Кота с длинными обвислыми усами и дорожками пота.

— Не пройдем, — исчерпывающе рапортовал боец. — Два ствола, самое меньшее, бьют часто и по очереди. Хорошо бьют.

— Морды видел? Сальваторцы?

— Нет, азиаты. Один точно.

При этих словах Чжу сжался в клубок, прижимаясь подбородком к коленями, закрывая ладонями затылок и шею. Максвелл вытянул ногу и осторожно подгреб к себе дамское зеркальце в черепаховой оправе. Зеркало разбилось при падении с витрины, однако в овальной раме еще оставался хороший кусок. Кирнан высунул краешек зеркала из-за стойки, ловя отражение врагов.

Тонкая алая струйка скользнула из-под длинного украинского чуба, зазмеилась по виску, перейдя на скулу.

— Ранен? — отрывисто бросил Хольг.

— Скользнуло, — отмахнулся Кот и повторил. — Хорошо бьют…

— Сиди там. Смотри за дверью, чтобы не зашли с тыла.

Пулемет разразился новой длинной очередью. Очевидно, неизвестные пришельцы решили разнообразить затянувшуюся паузу. Пули вынесли остатки рамы с щербатыми осколками витрины, подробили прилавок. От стен полетела кирпичная крошка и щепки от темных деревянных панелей. Громко, утробно загудел шкаф, принявший не менее десяти попаданий. Внутри что-то легко упало, стукнув по дверце изнутри. На фоне грозного лая «виккерса» потерялся новый сухой щелчок вражеской винтовки. Зеркальце Кирнана брызнуло алмазной пылью, один из крошечных осколков больно ужалил Хольга под глазом. Максвелл тряхнул пальцами, в которые чувствительно отдался удар шести целых и пяти сотых миллиметра.

— Бог мой, — прошептал Гильермо, чувствуя, как немеют руки, настолько, что даже осенить себя крестным знамением невозможно.

— Станковый, — отметил Хольг, лихорадочно соображая. — Патроны не берегут. Договориться не пытаются.

Родригес кивнула, и в ее глазах фюрер прочитал то, о чем сам подумал. Это не стервятники заброшенных пустошей, не мародеры и не каперы, что грабят контрабандистов. Но и не мексы, эти не понимают, зачем покупать хорошее дорогое оружие, если можно купить много дешевого, а потом набежать толпой с улюлюканьем и беспорядочной пальбой. И азиаты… здесь никто не нанимает азиатов, они считаются еще хуже и ниже черномазых.

Это не столкновение грабителей, это импровизированная, но хорошо продуманная засада. И если сейчас что-то не придумать, ганза здесь и останется, потому что впереди еще минимум шесть-семь часов солнца, кавалерия не спешит из-за холмов, а если веселье затянется, то и гранат ждать недолго. Лысый поп о чем-то договаривался со своими, но неизвестно, на чем сошелся. И спрашивать уже не у кого.

Что делать… что делать?!

Новая пулеметная очередь окончательно превратила магазинчик в склад сломанных вещей. Судя по траектории обстрела, пулеметчик сменил позицию, сместившись правее относительно витрины. Никаких требований, никакого привычного увещевания выбросить наружу товар и разойтись по-хорошему. Враг пришел убивать, не грабить.

И Хольг не знал, что делать. А еще отлично понимал, что у него не сработанная команда кригскнехтов, и даже если сейчас в голове родится гениальный тактический план, ганза его технически не сможет выполнить.

Неугомонный Максвелл снова попытал счастья, на этот раз с портсигаром в модном стиле конца минувшего века, с полированной до зеркального блеска крышкой. Кирнан защелкнул крышку на острие ножа и посмотрел на командира. Хольг сделал жест — дескать, погоди. Максвелл кивнул, и фюрер прочитал на его лице искренне доверие. Рыжий честно думал — командир знает, что нужно делать.

Зашуршала портьера — это Кот попытался выглянуть, прикрываясь тканью. Но снайпер заметил его раньше. Еще выстрел прокатился над городком коротким эхом. Наверное, украинец молился сильным богам, потому что пуля невидимого стрелка срезала ему кусочек уха и сбила занавесь окончательно.

— Вот же сука, — шепотом выругался пулеметчик, машинально стирая кровь со щеки. Теперь кровили уже две маленьких ранки, а в голове слегка шумело от легкой контузии. — И пулемета нет, а то щас станцевали бы на пару…

Хольг закрыл глаза, выдохнул. Еще немного подумал, достал пистолет и направил его на одного из негров. Кажется на Бонгу, но возможно и наоборот. Коротко махнул ладонью снизу-вверх в категоричном, молчаливом и жестоком приказе. Родригес все поняла правильно и взяла на прицел второго чернокожего. Бонга (или Банга) моргнул слезящимися глазами, скорчив непонятную гримасу. Любое выражение все равно тонуло в многочисленных морщинах его лица.

— Живо, — с ледяным спокойствием (которого он на самом деле совершенно не испытывал) приказал фюрер. Бонга глотнул, как будто шарик прокатился по тощей шее, на которой выделялись тонкие рельефные мышцы без капли жира. Его веки дрожали, как и пальцы.

Аскари обменялись взглядами и несколькими быстрыми словами на гортанном дикарском наречии. Родригес взвела курок револьвера, однако в том не было нужды. Чернокожие не сговаривались против белых, а распределяли задачи. Максвелл двинул челюстью и крепче перехватил рукоять ножа с портсигаром.

Бонга спрятался за тумбочкой из фанеры с виньетками из золоченого оксирана, высунул руку, изогнув ее буквой «Г» и выпустил всю обойму из пистолета, отвлекая внимание на себя. Затарахтел пулемет, как будто лишь того и ждал, Банга подскочил, словно чертик на пружинке, вертя головой, стараясь увидеть все сразу. Максвелл высунул зеркальный портсигар. Хольг и Родригес приготовились включиться в перестрелку, однако опоздали на пару мгновений, к своему счастью.

Пулеметчик снова сменил позицию и похоже взобрался на возвышенность. Пущенные под небольшим углом сверху-вниз пули прострелили тумбочку, выбивая мелкие щепки из фанеры и красные фонтанчики из Бонги. Максвелл ожидал, что сейчас пострадает и его самодельное зеркало, однако винтовочная пуля поразила не портсигар, а стойку, навылет — в паре сантиметров от рыжей головы. Надо думать, невидимый стрелок зарядил бронебойный патрон и прикинул, как может расположиться скрюченный за преградой англичанин. Кирнана спасли только длинные руки, на которые стрелок не сделал поправку. Однако рыжий с отчетливой остротой понял, что вторую пулю ему лучше не ждать. Великолепным броском регбиста Максвелл кинулся вглубь лавки, по пути наступив на завернувшегося в плащ Гильермо.

Все это случилось очень быстро. Убитый на месте негр еще только заваливался спиной вперед, а его собрат уже нырнул обратно, Максвелл столкнулся с Котом и затаился в тени. Хольг скрипнул зубами, отметив, что в ганзе еще на одного бойца меньше.

На башне «Скорпион» перезарядил винтовку и тоже недовольно шевельнул челюстью. Все шло довольно хорошо, однако слишком уж медленно. Бандиты-контрабандисты потеряли уже двоих плюс один контрактный покойник. Однако в живых оставалось еще четверо или пятеро, такими темпами веселье грозило затянуться. По-видимому, здесь было не избежать громкого шума.

Фрэнк не хотел такого развития событий, потому что перестрелка в городе — это нормально, можно сказать в традиции. Даже с пулеметом. Кого в нынешние времена можно удивить пулеметом? А вот забросать лавку гранатами — уже mauvais ton… Разумеется, никто не станет предъявлять претензии, однако это шумно, могут пойти нежелательные слухи. И самое главное — Беркли, сам того не сознавая, воспринимал эту операцию как продолжение полемики с напарником. Он хотел самолично убить всех из банды Хольга, ставя жирную точку на контракте и самом споре с Ицхаком относительно того, как следует решать вопросы.

Но похоже все-таки придется пошуметь. Это будет не столь красиво, как хотелось бы, Риман станет корчить рожи, ныть относительно конспирации и разумного баланса между работой и эффектностью.

Беркли щелкнул рычажком на ларингофоне, мягко охватывающем шею кожаной повязкой. Отдал несколько быстрых команд.

Черт с ним, с Риманом. Увечный коллега стар, слаб и скоро выйдет из дела, так или иначе.

Так… или иначе, да.

— Что там? — быстро спросил Хольг.

— Пулемет-машина, — ответил аскари, переводя, как умел, с родного на французский. Он махнул руками, наглядно показывая, что «пулемет-машина» большая и страшная.

— Спасибо, ценно, — буркнул Хольг, борясь с искушением убить негра на месте. Фюрер уже забыл, что рассматривал чернокожего лишь как отвлечение для Кирнана.

— Пулемет, наш, английский, — заговорил из тени Максвелл, извлекая увиденное по кусочкам из своей фотографической памяти профессионального стрелка. — Азиатские рожи, думаю китайцы. Вроде двое, но может больше. Кажется у одного гранаты, не поручусь.

Родригес выдохнула, спустив воздух через стиснутые зубы.

— На башне стрелок, — продолжил Максвелл, констатируя очевидное. Помолчал и добавил. — Он хорош. Очень хорош. Высунуться не даст, это факт.

Стрелок на башне высунуться не даст, проговорил про себя фюрер. Пулеметчик покрошит всех, кто попробует прорваться с парадного входа. Стрелки позади не пропустят через черный ход. А если рыжий не ошибся, и у врагов есть хоть пара гранат, то ловить совсем нечего. Проще сразу застрелиться.

Фюрер крутил в голове разные варианты спасения, идеи щелкали и сталкивались, цепляясь одна к другой, словно шестеренки в «мемексе». И все они вели только к смерти. Чтобы попробовать спастись, нужно было идти на прорыв. А без дымовых шашек и автоматического оружия пробег под огнем пулемета и снайпера заканчивался только одним.

Родригес вздрогнула, увидев, как покрасневшее, потное лицо Хольга бледнеет и перекашивается в дикой улыбке. Словно фюрер сошел с ума прямо на глазах.

— Кирнан, у тебя ведь есть, — все с той же безумной ухмылкой уточнил Хольг, глядя на часы.

— Есть, — согласился Максвелл, сразу все поняв, и показал то, что у него было.

Как и было оговорено, англичанин тоже избавился от тяжелого оружия, однако оставил себе замену. Скорее для успокоения, нежели для дела — карабин-пистолет Манлихера в деревянной кобуре-прикладе со сменным стволом в два с половиной раза длиннее обычного. Именно его Максвелл и собрал в начале схватки, вернее бойни, звучно брякая за стойкой. Уже не пистолет, еще не винтовка, словом то, из чего можно попробовать достать сволочь с винтовкой. Хотя бы пугнуть.

Хольг вдохнул горячий воздух, текущий с улицы густой, раскаленной патокой. Щедро пролитая кровь уже свернулась черными сгустками, к вечеру она высохнет ломкими «барашками» станет еле слышно хрустеть, рассыпаясь под ногами. Запах свежей смерти уже обратился тяжелым зловонием бойни. Хольг был уверен, что оставшийся в живых поп непременно сблюет, однако тот держался, хоть и стал сине-зеленого света.

Выстрел. Пуля засела в побитой и исцарапанной панели на стене. Похоже, стреляли просто так, чтобы подстегнуть и попугать жертву. Снова заработал пулемет, на сей раз не заливая витринный проем свинцовым потоком, а короткими отсечками в три-четыре пули. Так прикрывают подбирающегося подрывника, стараясь не подстрелить дружественным огнем.

— Они сейчас закидают! Гранаты! — голос китайца ощутимо дрогнул, кажется он ступил на грань, за которой уже поджидали истерика с паническим срывом. Родригес лишь презрительно хмыкнула.

— Кирнан, покажи нам искусство, — сказал фюрер. — Иначе все здесь останемся.

Максвелл усмехнулся. Со странной мягкостью, как будто разговор шел не о жизни и смерти в разгромленной лавке, под прицелом вражеских стволов, а о призовом выстреле.

— Пулеметчик? — вопрос был излишен в силу его бессмысленности, однако Кирнан любил точность в работе.

— Снайпер, — ответил Хольг и добавил, шестым чувством поняв, что сейчас важно каждое слово. — Это возможно их главарь. Убей его — и попробуем добежать до мотрисы, — фюрер еще раз глянул на часы. — У нас минут десять.

Несказанное повисло в воздухе очевидным для всех знанием. Для всех, кроме Боскэ, разумеется. Китайцы и прочие азиаты могут быть хорошими солдатами. Да что там — и есть, чему доказательством трупы на окровавленном полу. Однако они не воюют без офицеров. Хочешь разогнать китайский отряд, как, впрочем, и негритянский — убей командира.

Если фюрер прав, то удачный выстрел возможно выиграет ганзе несколько минут или хотя бы мгновений, чтобы вырваться из ловушки. Если нет… это уже не имеет значения. Все равно погибнут все.

— Пуля на пулю, — осклабился Кирнан, крепче сжимая карабинчик. Оружие в его руках смотрелось карликовой пародией на реальное оружие. Особенно по сравнению с ужасающей эффективностью неведомого стрелка на башне.

Максвелл не то легко пнул, не то сильно толкнул носком ботинка монаха.

— А что, поп, скажи что-нибудь красивое, божественное. У тебя хорошо получается.

Гильермо смотрел на него снизу-вверх, мертвым, остановившимся взглядом на зеленоватом лице. На мгновение англичанину даже показалось, что монах отдал концы после таких переживаний. Но Леон был жив и в здравом рассудке. Он прошептал, кривя губы, словно от сильной боли, немыслимым усилием превозмогая ледяной ужас, сковавший члены и уста.

— Господь — Пастырь наш. Если пойдем долиною смертной тени, не убоимся зла, потому что Он с нами.

Неизвестно, слова Боскэ были тому причиной или какие-то личные мысли Кирнана, но лицо рыжего англичанина разгладилось, стало почти безмятежным. Теперь Максвелла было очень легко представить в твидовом пиджаке и кепке среди зеленых лугов родины. А старая армейская куртка наоборот, повисла на широких плечах, как на пугале.

— Каждому стрелку суждено сделать выстрел. Палить он может хоть каждый божий день, но по-настоящему человек стреляет лишь единожды, — произнес Кирнан, так, словно говорил с кем-то бесконечно далеким. — Мне — не доводилось. Пока ты не загнал нас сюда.

— Мы же сейчас умрем! — взмолился Хольг, всей шкурой чувствуя, как невидимый гранатометчик уже взялся за кольцо. Китаец Чжу тихонько и надрывно завыл, все так же не меняя позы, скрючившись, как молящийся грешник под ударами. Родригес закрыла глаза, молча шевеля губами, будто в молитве.

— Смотри на меня, командир, — с холодной жесткостью приказал рыжий стрелок. — Смотри на мой настоящий выстрел.

И Максвелл Кирнан шагнул из укрытия, прижимая к плечу деревянный приклад маленького смешного ружьишка.

Глава 21

Ицхак испытующе посмотрел на Беркли. Затем на тело под старой шинелью, что лежало в стороне. Вздохнул и подумал, что с одной стороны все, что ни случается, все к лучшему. Теперь можно не ломать голову над неизбежным и крайне жестким обсуждением вопросов партнерства. И вообще тяжелый конфликт между совладельцами «Деспера» купирован, а возможно сам собой сошел на нет. С другой же — все очень, очень плохо…

Фрэнк сидел на перевернутом снарядном ящике, прижавшись затылком к стене дома, полуприкрыв глаза. Внешне «Скорпион» почти не изменился, разве что стал еще более бледен, а джинсовая рубашка топорщилась поверх плотной марлевой повязки. Беркли не то впал в прострацию, не то молча наблюдал за молчаливой суетой оперативного отряда Римана. Бойцы «Африки» вместе с нанятыми пинкертонами фотографировали поле боя, собирали гильзы и прочие улики, а также безуспешно опрашивали местных. Вернее — сначала вышибали двери, потом выкидывали жителей наружу и поверх стволов «скрипок» задавали вопросы, поскольку иначе общения совершенно не получалось.

— Ровнее держи и выше, — приказал Беркли, показав, что вполне в сознании. Китаец, державший на весу стеклянную капельницу, ощутимо вздрогнул и торопливо выполнил указание. «Скорпион» поджал губы, на вид темно-синие, словно у мертвеца. Собственно говоря, Беркли разминулся со смертью от силы на пару сантиметров.

Риман снова глянул на покойника под шинелью.

— Хороший был стрелок, — констатировал Ицхак. — Жаль.

— Да, я живой. Повод для скорби.

Фрэнк говорил короткими словами, делая большие паузы, дыша мелко и часто — иначе было очень больно. Подрагивающие мертвецкие губы и расфокусированные зрачки указывали, что пациент залит по самые уши медикаментами — обезболивающим и тоником.

Риман скривился и даже чуть отвернулся в сторону, указывая, насколько неуместно и глупо подобное замечание.

— Жаль, — повторил он. — Надо думать, это был отличный стрелок. Я бы его нанял.

Беркли вздохнул. Новый приступ боли уколол грудную клетку, ушел в ключицу, из-за нее выдох получился похожим на всхлип.

— Больно? — внешне безучастно спросил Риман.

«Скорпион» помолчал и, наконец, ответил с неохотливой искренностью:

— Зверски.

И лед между старыми компаньонами рассыпался беззвучными осколками, хотя бы на время.

— Да, он был хорош, — все так же замедленно, с расстановкой выговорил Фрэнк. — Кто бы мог подумать… Прирожденный снайпер в банде мелкого барыги…

— Я мог, — отрезал Риман, впрочем, без той язвительной иронии, что отметила общение коллег на станции «Африка». — И я тебя предупреждал.

Фрэнк промолчал, поглаживая правой рукой левое плечо, обездвиженное болью в груди.

— Дай сюда, — приказал Риман китайцу с капельницей. Отметил про себя, что тот повиновался сразу и без рассуждений, даже не глядя на своего шефа.

Ицхак взял стеклянную бутылочку с рельефной мерной шкалой на толстом боку. Взвесил на ладони, подумав, что привычка к ежедневному тасканию тяжестей имеет хоть какую-то пользу — почти три четверти литра физраствора по весу вообще не ощущались в широкой ладони.

— Ты предупреждал, — согласился Фрэнк, оставшись с партнером наедине, чуть в стороне от случайных ушей, которые могли бы услышать ненужное.

Беркли помолчал, но Риман ничего не сказал, отметив легкий беглый ритм, с которым пальцы Беркли поглаживали левое плечу. Верный признак того, что еще не все сказано, и франко-американец собирается продолжить.

— Извини, — выдавил, наконец, Фрэнк едва ли не по слогам.

— Ага, — неопределенно отозвался Риман, понимая, что дожимать коллегу сейчас было бы неуместно. Достаточно и того, что «Скорпион» признал свою неправоту, чего с ним не случалось, по крайней мере, последние лет десять.

— Что дальше? — спросил Беркли, совсем прикрыв глаза и привалившись к стене, как большая медуза. Похоже, сил у него осталось ровно столько, чтобы слушать и говорить, не более.

— Ты как? — сумрачно уточнил Риман.

— Вне игры, — лаконично отозвался Фрэнк. — И, похоже, надолго.

Ицхак машинально качнул головой, принимая к сведению услышанное.

— Сейчас перекинем тебя моей авиеткой в Бейрут, на наш постоянный абонемент, — Ицхак говорил медленно, с большими паузами, чтобы коллега мог вставлять комментарии. Однако Фрэнк лишь молча кивал, насколько позволял огонь в груди. Остроконечная пуля «манлихера» прошла навылет под левой ключицей, выбив краешек лопатки. Пятьдесят лет назад такая рана отправила бы солдата в могилу, двадцать — оставила бы инвалидом. Сейчас же вопрос был только в деньгах, которые у «Деспера» имелись в должном количестве.

— Не в палату, а в отдельный павильон, — продолжил Риман. — Поставим пункт связи, у меня есть дублирующий, закинем вторым рейсом, чтобы не возиться с закупками или арендой.

Беркли снова кивнул. Мысль о том, что придется на несколько недель застрять вдали от «Азии» ему претила, однако альтернатив не просматривалось.

— А я займусь остальным…

Даже не глядя на Ицхака можно было представить, с каким наикислейшим выражением лица это сказано. Беркли стиснул зубы, понимая, в сколь непростое положение попал «Деспер». И сколько в этом его, Фрэнка, собственной вины.

— Есть мысли, куда они могли рвануть? — спросил Риман, скорее для порядка.

— Нет, — тяжело вымолвил Фрэнк. — Придется снова заряжать пинкертонов, только широким кругом.

— Будем, — все так же кисло процедил Риман. — Но слишком много крови и стрельбы. И ты пришил местных, включая ребенка. От нас теперь немало агентов отвернутся.

— Черта с два! — выпалил Беркли и побледнел еще больше. Почти сразу резко покраснел от прилива крови, натужно закашлялся, стараясь разбить процесс на серию мелких выдохов. В глазах потемнело. Ицхак терпеливо дождался окончания мучительного приступа. И уверенно повторил:

— Отвернутся. На время, пока шум не утихнет. Все любят деньги, но никто не любит шума и проблем. Новую сеть построим, я уже отослал заказ, но в ней будут прорехи. Это плохо, теперь слишком много направлений для бегства. На дирижабль он точно не явится, не дурак. Значит, будут уходить окольными путями, может даже в Европу, через Турцию или балканские задворки. Попробую проследить, где он работал прежде, подключить бихевиористов, может они просчитают, куда этот Хольг рванет дальше.

Риман стиснул бутылочку так, что, казалось, даже стекло заскрипело. Пробормотал скорее для себя:

— Только бы они второго не закопали по дороге… Или не попробовали кому-нибудь продать. Тогда убирать придется уйму народу.

— Делай, — кратко сказал Беркли. — Я отлежусь и подключусь из Бейрута, — раненый помолчал, собираясь с силами, и добавил сквозь зубы. — Расходы на пинкертонов за мой счет.

— Да, — согласился Риман. — И еще момент. Он к делу напрямую не относится, но связан. Когда все закончим, придется сесть за стол и решить, как дальше жить.

— Ты снова? — мотнул коротко стриженой головой Беркли.

— Да. И буду возвращаться к вопросу, пока мы его не решим. Дружище, у нас слишком мало людей и слишком много задач. Сегодня мы в этом… убедились. Снова.

— Надо нанять больше людей, — Фрэнку полегчало, он говорил достаточно свободно и почти без пауз. Медик из «Африки» уже прибыл и ждал наготове, однако Беркли отмахнулся правой, отложив помощь до решения первоочередных проблем.

— Нанять больше людей, может быть открыть еще пару станций уровня «Азии» и «Африки».

— Если мы будем решать задачу простым наймом, ничего не выиграем, — с бесконечным терпением повторил уже не раз говоренное Ицхак. — «Деспер» первый потому, что у нас высочайшее качество работы. Мы контролируем все, до последнего патрона. Нанимаем только лучших, работаем без сбоев, и каждый человек используется на все сто. Если будем расширяться — станем очередным «Тезеем», где счетоводов больше чем солдат. Это не выход. И смотри, к чему мы пришли, один кризис — и уже катастрофически не хватает людей. Приходится нанимать субов и пинкертонов, переплачивая за все.

— У тебя не решение, у тебя кабала, — недовольно протянул Беркли. — Ты забыл, мы создавали «Деспер», чтобы ни от кого не зависеть. Каждый заработанный франк — наш. Двадцать лет это работало.

— И к чему пришли? — парировал Ицхак. — «Деспер» почти провалил контракт. Слишком большая конкуренция, и мы сами ее создаем, показывая пример успеха. Каждый, у кого есть пара монет и банда в десяток бывших солдат, мечтает стать как «самая успешная частная армия в мире». А тут еще и Капитан Торрес. Времена меняются.

— Не знаю, не знаю, — тихо сказал Беркли, опять взявшись за левое плечо. — Мне не нравится идея пойти под картель. Даже под Престейна. Я привык бросать собакам кости, а не ловить их.

— А я скажу, что дело в размере кости, — подал плечами Риман. — И мы не побираемся, как безродные псы, а берем заработанное. Пора завязывать со статусом вольных охотников.

Ицхак внимательно посмотрел на снова побледневшего напарника. Щелкнул пальцами, подзывая медика.

— Не жду быстрого ответа, — напоследок сказал Риман. — Но обещай подумать. Просто подумать, все взвесив.

— Обещаю, — мрачно, однако искренне пообещал Фрэнк, отдаваясь на волю рук медика и помощников, которым предстояло донести патрона до авиетки.

Риман отошел на пару шагов, протер мокрое лицо платком. Солнце уже садилось, но жара стояла как полуденная. Тяжело, сильно пахло высохшей кровью. Слегка, однако уже вполне ощутимо — разложением. Ицхак носком сдвинул край шинели, посмотрел на спокойное лицо мертвого стрелка. Слишком спокойное, как будто мертвец просто прилег отдохнуть. Лишь аккуратная, почти бескровная рана над правым виском нарушала картину.

Кто же ты такой, кем был прежде? — подумал Риман. Точно военный, скорее всего из британского корпуса или скаутов. Стрелок, и не простой, а с отлично поставленными навыками. Иной не шагнул бы под пулю «Скорпиона» и не сумел бы сам достать, в ответ. Из старого пистолета-карабина, навскидку и даже без оптики! Но что забыл такой мастер среди контрабандистского отребья? И какие еще таланты скрывают беглецы?

Риман потер виски, поправил шапочку, чувствуя твердость контактов на лысине. Припомнил все сведения, что удалось собрать про ганзу и ее командира.

Хольг, он же Олег Солдатенков. Студент, затем солдат туркестанской милиции, затем наемник низшего класса, и наконец — жертва низкопробной пародии на «сафари». Живой мертвец, который, тем не менее, выбрался с того света. Фантастическая удачливость или все же невзгоды добавили мозгов прирожденному неудачнику?

«Где же ты, куда побежишь теперь? Постараешься использовать шанс или наоборот, избавишься от опасного живого груза? Или попробуешь торговаться?».

Допрос местных, скорее всего, ничего не даст. Вряд ли контрабандисты болтали направо и налево о своих планах. В банке можно было бы узнать больше, но туда врываться нельзя, к сожалению. Власти закроют глаза на то, что кто-то где-то пострелял, франки служат отличной повязкой на лице Фемиды. Но с финансовыми картелями связываться нельзя.

Без бихевиористов теперь не обойтись. Они соберут воедино все обрывки сведений о Солдатенкове, склеят из них образ человека, словно слепок его души. Препарируют искусственное альтер-эго, живущее в сложных таблицах и схемах доктора Фройда, и укажут, что сделает оригинал. Это будет очень дорого, настолько, что вряд ли удастся много заработать на этом контракте. Но репутация дороже.

И этого самого Олега, бывшего соотечественника, теперь придется казнить, демонстративно и страшно. Назидательно. Никому не нужно знать, в чем столкнулись «Деспер» и ганза. Но все должны увидеть, что никто не может пришить заячьи уши Ицхаку Риману… да и Беркли тоже.

Риман усмехнулся и беззвучно пообещал сопернику:

«Я нашел тебя один раз. Найду и второй. Жди.»

Удар был сильный, настолько, что рот Боскэ сразу наполнился кровью, зубы хрустнули. Не удовольствовавшись содеянным, Хольг ударил еще раз, с другой стороны, как будто символизируя мудрые слова о правой и левой щеках, кои надлежит подставлять.

— Нож, — потребовал фюрер, не оглядываясь.

Родригес все поняла верным образом. В ее руке щелкнул складной подпружиненный нож. Целлулоидная рукоять была выкрашена в веселенький розовый цвет, а лезвие зазубрено так, чтобы даже легкий, неприцельный удар оставлял рваную рану.

— Я стрелять не буду, — тихо пообещал Хольг. — Я тебя прирежу как свинью. Говори, кто ты такой? Кто за тобой охотится?

Боскэ молча смотрел на него снизу вверх. Монах как будто вышел из собственного тела и обозревал картину со стороны. Измученные грязные люди, совершенно безлюдный полустанок, полоски узкоколейки, убегающие вдаль под ущербной луной. И ощутимое дыхание смерти в каждом слове, каждом движении.

Они бежали… бежали так, словно за ними гналась сама Костлявая, да собственно так и было. Хольг понимал, что спасет их всех только скорость, поэтому, как только прогремели два выстрела, слившиеся в один, одним броском швырнул себя через пустую витрину. И побежал. И все остальные побежали за ним, в том числе и Боскэ. Никто не оглянулся на Максвелла, никто не стал проверять, может быть стрелок ганзы еще жив и нуждается в помощи. Жив и на ногах — догонит. А коли нет — значит не судьба. Секунды промедления означали верную смерть для всех остальных.

Наверное, в спаянных традициями и совместным долгом воинских подразделениях все по-иному. Но ганза таковым не являлась. И контрабандисты бежали к забетонированному пятачку, где даже не останавливалась, а просто притормаживала мотриса. Этот вид транспорта остался с прежних колониальных времен и пережил все — от полноценной железной дороги до тяжелых газойлевых автобусов-многоэтажек. Большинство работали на пару, а многие вообще на газовых генераторах и топливных брикетах.

Они успели. Гильермо думал, что его не возьмут, столкнув обратно, однако в последний момент Хольг протянул руку, помогая беглецу взобраться на ржавый борт. На следующие несколько часов ганза как будто забыла про монаха. У пулеметчика Кота снова открылись раны на голове, а китайцу шальная пуля скользнула по ягодице. Пока их перевязывали, пока пересаживались на старый убитый автобус, затем снова на мотрису, но уже другую…

Наконец Хольг обратил все свое внимание на Боскэ и похоже счастья тому с этого внимания не предвиделось.

— Я… не знаю, — сказал Гильермо, сам удивляясь собственному спокойствию. Жизнь в стороне от собственного тела оказалась довольно удобной. Можно было не ужасаться обилию смертей вокруг, не обращать внимания на грязную и насквозь пропотевшую одежду. Бежать за попутчиками, придерживать бинт, которым заматывали голову Кота, пачкая пальцы в теплой и липкой жидкости. Это происходило не с ним, Гильермо Боскэ, а кем-то совершенно иным. И сейчас угроза как будто обтекала Леона сторонами. Это кому-то другому грозили ножом. И никакого страха, только безмерная усталость.

Хольг вздохнул и потер лицо, чувствуя, как на пальцах остается противный липкий налет от пота, смешанного с пылью. Ванна — это недостижимая сейчас роскошь, крана с водой здесь тоже наверняка нет, но хотя бы смоченный водой из фляги платок не помешает.

— Я… не знаю.

Секунд пять юноша со стеклянным взглядом убийцы смотрел на монаха. И думал, насколько же он устал от всего этого.

— Кончай его, — снова вздохнул фюрер. — У меня пальцы болят. Бросим покойника на видном месте, кому надо — найдут.

Родригес шагнула к полусидящему Боскэ, провернув клинок в узкой ладони. Гильермо испытующе посмотрел на нее, ища на лице блондинки хоть каплю сострадания. Не из страха, а скорее странного, потустороннего любопытства — что чувствует тот, кому сейчас предстоит совершить убийство? И не увидел ничего, вообще ничего. Лицо девушки превратилось в серую грязную маску, на котором отразилась только усталость.

— Я действительно не знаю, — тихо сказал Боскэ, глядя, как пилообразный клинок приближается к нему. — Я был монахом, доминиканцем… А сейчас… не понтифик. Но должен был им стать.

Нож дрогнул. Глаза Родригес расширились, как у фарфоровой куклы.

— Сказочник, — хмыкнул фюрер. — Режь.

Китаец тихонько простонал, держась за бедро — придерживать непосредственно пораженную часть тела было слишком больно. Ранения в ягодицы хоть и считаются «смешными», однако на деле весьма болезненны, а до прихода антисептики были еще и смертельно опасны гангреной. Чжиминю такая беда не грозила — рану щедро присыпали стрептоцидом, похожим на зубной порошок. Однако боль никуда не делась.

Нож дрогнул еще сильнее.

— Католичка, — буркнул Хольг, вытаскивая пистолет.

Щелкнул взводимый курок, запах стреляного пороха защекотал ноздри Леона — оружие естественно никто не чистил, времени не было. Фюрер прицелился было в голову монаха, но затем подумал, что так тело будет непросто опознать, и перевел ствол ниже, намереваясь прострелить шею.

— Стой! — Родригес быстро положила ладонь прямо за затвор, пригибая пистолет ниже, к земле. — Кажется, я его узнаю…

— Чего? — не понял Хольг.

— Никак не могла понять, где видела его лицо… Его печатали в газете, неделю назад или больше. Это Гильермо Боскэ. И он в самом деле…

Родригес опустилась на колено и попросила:

— Благословите, святой отец.

Гильермо машинально осенил ее крестным знамением.

— Развелось попов, — прошипел Кот, у которого снова разболелась голова, так, словно две пули хорошо перемешали мозги в черепе. Контуженному смертельно хотелось спать и не хотелось решать новые проблемы.

Хольг спрятал пистолет, машинально оглянулся, как воришка, у которого в руках вместо ожидаемого кошелька с парой сантимов вдруг оказался бриллиант. Посмотрел на Боскэ.

— Так ты — будущий папа? — растерянно спросил фюрер.

— Должен был им стать… наверное, — честно ответил Гильермо. — А теперь и не знаю.

Хольг шмыгнул носом. Достал платок, обтер им лицо. Поднял воротник куртки, как будто озяб и нуждался в тепле. Фюрера и в самом деле знобило. Отчасти как естественная реакция на побоище, отчасти в силу оглушительного и окончательного понимания, в какое неприятное дело втянулась ганза. Он хотел было отозвать братву для совещания, однако оценил увечную команду и щелкнул пальцами, снова привлекая внимание Боскэ.

— Отодвинься подальше, — велел фюрер, и Гильермо поспешно исполнил указание.

Хольг подождал, пока Леон встанет на ноги и неверными шагами не отойдет. Затем негромко спросил:

— Что будем делать? Какие предложения?

Родригес отозвалась первой, крутя в руках так и не спрятанный нож:

— Он монах… и будущий папа.

По тону девушки было решительно неясно, то ли она преисполнена благоговения, то ли нет. Похоже, Родригес и сама еще не решила, что же следует сделать с попом.

— Убить его к чертям собачьим, как ты и хотел, — Кот, напротив, оказался прям и краток. — Мы троих потеряли. Уже. И его точно будут искать дальше.

Хольг бегло скользнул взглядом по китайцу и оставшемуся в живых негру. Не столько спрашивая, сколько уверяясь, что сказать им нечего. Чжу и в самом деле промолчал, кривясь в болезненной гримасе. А вот чернокожий внезапно поднял руку, словно школьник, готовый ответить строгому учителю.

— Говори, — бросил Хольг.

— Денги, — вымолвил Бонга и взмахнул руками, осторожно, чтобы не дай бог никого не задеть. — Много денги.

— Тупая черная обезьяна, — проскрипел Кот.

— А ведь он прав, — вдруг сказал фюрер.

— Командир, у нас троих уже недочет, — морщась выговорил пулеметчик. — Мне башку подломили, узкоглазому отстрелили кусок жопы. И не отстанут. Тут большие люди интерес имеют. Мы для них что гильзы — смел в сторонку и забыл.

Кот перевел дух. Хольг молча ждал.

— Ты все верно хотел, кончить его здесь и кинуть жмура. Пусть там сами разбираются, — уговаривал пулеметчик.

— Друг, ты прав… — выговорил фюрер, подбирая слова, как будто не спорил, а размышлял вслух. — Только до конца не додумал. Тут интерес больших людей. И с нами никто не торговался, сразу открыли огонь. Смекаешь? Заказ был не только на попа. На всех, кто был с ним. Бросим мы его здесь или нет, даже если подарим в белой ленточке — нас все равно поубивают. Всех.

Кот шепотом выругался, щурясь и сжимая кулаки. На глазах у него выступили слезы, однако определенно не от сентиментальности. Скорее от боли, помноженной на злость.

— Падаль, — с чувством выдохнул пулеметчик, глядя на Леона, как солдат на вошь. — Чтоб ты сдох.

— Он не виноват, — тихо сказала Родригес. — Посмотри на него. Обычный сельский священник. Он же как щенок, ни жизни, ни крови не видел.

— А ты это Рыжему скажи. Или Мунису, — злобно выпалил украинец. — На них и жизни, и крови хватило. Так хватило, что не унесли!

Кот обернулся к Хольгу.

— Правильно Рыжий говорил, ты нас…

Пулеметчик осекся.

— Ну, давай, говори, — нехорошо прищурился фюрер.

Кот посмотрел на командира, затем на его спутницу, оценивая, чью сторону она примет, случись что.

— Да ничего, — махнул он рукой. — Ничего…

— Дайте подумать пару минут, — негромко сказал, почти попросил Хольг. И только сейчас обратил внимание, что часы на руке треснули, остановившись.

Фюрер отошел в сторонку, снимая с запястья цепочку. Было темно и жарко. Сеть узкоколеек привязывалась не к пассажирам, а водокачкам, поэтому станций как таковых не предусматривала. Просто имелись места (обычно у населенных пунктов, но не обязательно), где можно было вскочить на притормозившую платформу, а затем так же покинуть ее. Так что сейчас выбитая почти на треть ганза стояла, по сути, в чистом поле, недалеко от перекрестка автомобильных дорог. Только будка, похожая на кассирскую, рядом с двумя нитями рельс, и больше ничего.

Гильермо сидел в стороне, прямо на земле, понуро склонив голову. Несмотря на всю злость, Хольгу пришлось признать, что святоша очень неплохо держится для человека, которого выкинули на обочину жизни и весьма методично пытались убить. Чжу то ли заснул, то ли потерял сознание. Кот злился и ходил. Родригес смотрела на монаха. А негр вообще потерялся в полутьме.

Неподалеку жили люди, там горело электричество и громко вопил радиоприемник, однако идти в ту сторону никто не спешил.

Хольг снял, наконец, часы и грустно посмотрел на сплющенный кругляш с погнутыми стрелками. Было такое чувство, что вместе с часами сломалась и вся жизнь. Фюрер подкинул необратимо испорченную вещь на ладони и, повинуясь внезапному порыву, с размаху швырнул ее в темноту.

Родригес чуть вздрогнула, когда Хольг вернулся, решительный и суровый. Его осунувшееся лицо как будто прикрыли серой пыльной паутиной, хромота усилилась, но глаза пылали болезненным, яростным огнем.

— Значит так… — Хольг осклабился в жутковатой ухмылке, где не было ни капли веселья. — Кто не хочет проблем, может уходить. Деньги у нас еще остались, рассчитаемся прямо здесь. А кто со мной…

Он снова безрадостно улыбнулся, темный провал рта открылся, словно вампирская пасть.

— Нас убьют, если найдут. Убьют, если мы его вернем загонщикам. В общем убьют в любом случае. А вот если доставим по адресу, тем, кому звонил тот лысый… Возможно, поймаем удачу. Настоящую, какая выпадает только раз.

— Удачу, — пробормотал Кот. — Как Рыжий, да… Пулю в лоб.

— А ты что, бессмертный? — отбил выпад фюрер. — Мы так и живем, с оружием в руках. Мунис поймал пулю, Кирнан тоже. Так они могли их словить в любой другой день. Сегодня, завтра, через год.

Хольг подступил вплотную к пулеметчику.

— Это круг, из него не выбраться, если у тебя нет больших денег и сильных друзей. Доставим попа по адресу — можем получить и то, и другое. А пули… они нас везде ждут. Я рискну. Ты — как хочешь.

Кот тяжело, прерывисто вздохнул, пощупал повязку, которая пошла темными пятнами. Ничего не сказал, чуть склонив голову, словно признавая справедливость услышанного. Тихонько застучала жесть — девушка достала маленькую флягу, открутила крышку и протянула раненому. Пулеметчик все так же молча принял и благодарно кивнул.

— Эй… отче, — щелкнул пальцами фюрер. — Сюда подойди. А теперь рассказывай. Все с самого начала.

Глава 22

Морхауз не сводил взгляда с кремового конверта, окаймленного витиеватой траурной рамкой из множества переплетающихся линий. Кардиналу не нужно было вскрывать конверт, чтобы проведать о содержимом — Александр и так знал. Приглашение на скорбное поминовение жертв «Зеленой Линии». Печальный юбилей — десятилетие с того дня, как «Морлоки» нанесли чудовищной силы и жестокости удар, атаковав поезд с детьми европейской элиты. Никто из жертв не спасся, никто не свидетельствовал против убийц. И потрясение оказалось столь велико, что эффект прокатился по всему миру, меняя законы, людей и общество.

Во многом именно «Линия» стала причиной, породившей завершенную в своей практичной безжалостности этику так называемой «Железной Пяты», «погонщиков социума». Тех, кто открыто провозгласил, что экономический диктат сильных и суровое управление над слабыми есть не просто естественное состояние общества, но священный долг «инженеров прогресса», укротителей дикой людской массы, отравленной гнилостными идеями покойного Маркса. И долг этот превыше всего, даже воли государств.

Однако в данный момент кардиналу было совершенно наплевать и на приглашение, и на собственно жертв легендарной акции исчезнувшей ныне анархистской группировки. Конверт с его строгой геометрической формой помогал сконцентрироваться и не буравить взглядом фра Винченцо, но вникать в каждое слово.

Секретарь выглядел еще более измученным и помятым, нежели ранее, в начале истории со спасением Гильермо. Среди роскошной шевелюры засеребрились многочисленные седые нити, щеки набрякли и обвисли на исхудавшем лице.

Как ни странно — усталость вкупе с измятым, потрепанным видом придали Винченцо поистине библейские черты. Теперь он походил не столько на одноглазого флибустьера, сколько на побитого жизнью и происками сильных мира сего отшельника, что выходит к людям из пустыни, дабы провести их тернистым путем мимо дьявольских соблазнов. Такому святому отцу хотелось довериться, открыть ему душу, признаться в скрытых прегрешениях. И фра этим крайне удачно воспользовался, в чем и отчитывался лично перед патроном.

— Итого. Солдатенков прошел обычной карьерой маргинала с формальным образованием, но без квалификации. Все они думают, что в диких землях заработают много денег, как белые messieurs. И закономерный финал.

— Я понял, — Морхауз шевельнул пальцами, прерывая Винченцо. Секретарь несколько увлекся в описании своей эпопеи и сбился с путеводной нити, а кардинал жаждал сугубой конкретики. — Так при чем здесь Цвынар? Чем этот поляк нам поможет в поисках?

— Он католик, — фра уже осознал свою ошибку и вернулся к основной и самой главной линии повествования. — Набожный католик.

Морхауз обратился в слух, а Винченцо не смог удержаться от гримасы. Слишком уж неприятной оказалась встреча с вахмистром из «Тезея», бывшим работодателем Олега-Хольга Солдатенкова. Неприятной во всех отношениях. Секретарь был искушен в знании всевозможных пороков и грехов — что естественно для его положения и службы. Однако не часто ему доводилось столь близко и прямо соприкасаться с тем, что русские классики именовали «свинцовыми мерзостями жизни».

— Исповедь? — уточнил Морхауз.

— Нет, скорее доверительная беседа по душам, — уточнил Винченцо. — Хотя сам Цвынар наверняка счел, что он исповедуется лицу духовного сана. Я не стал его разубеждать. В конце концов, открытая для спасения, искренне кающаяся душа — уже благо.

— Господь милосерден, он простит тебе случайное заблуждение мятущейся души доброго католика, — нетерпеливо подогнал Морхауз. — Что рассказал Цвынар?

— Он отлично помнит Солдатенкова. Более того, пытался ему помочь.

— Почему?

— С вашего позволения, об этом позже, здесь отдельная история, она… обыденна.

— Хорошо, — согласился Морхауз. — Продолжай.

— Цвынар пожалел Олега и очень прямо намекнул рядовому, что тому следовало бы бросать все и бежать.

— Солдатэ… — кардинал споткнулся на сложном русском слове и повторил попытку. — Сол-да-тенков послушался совета?

— Нет. Видимо решил, что это розыгрыш или провокация. Он остался и получил свое в полной мере. Но самое главное не это. Дело в том, что личные вещи Солдатенкова были отправлены на один из складов «Тезея» с хорошими шансами забыться там. Потеряться. Так и случилось.

— Так-так… — если бы концентрация взгляда имела температуру, конверт обратился бы в пепел под глазами кардинала.

— Мы с вахмистром… — Винченцо на мгновение замялся, подыскивая точное определение. — Достигли такой степени доверительности, что Цвынар провел меня на склад, и мы нашли вещмешок Солдатенкова. Я его опустошил.

Фра расстегнул большой кожаный портфель и осторожно, предмет за предметом, выложил его содержимое на стол, перед кардиналом.

Морхауз с полминуты молча взирал на скромный набор солдата в далеких землях. Зубная щетка, порядком облысевшая. Коробочка с присыпкой. Бритва. Ворох старых журналов, измятых так, словно хозяин готовил их для отхожего места. Подштанники на завязочках, фасоном больше похожие на детские штанишки-кюлоты. Складной нож — наидешевейшая штамповка «дук-дук» с травленым узором. И прочее в том же духе.

— И?..

— Журналы, турецкие перепечатки французских изданий, — Винченцо не смог удержаться от скромной улыбки. — И фотографические буклеты.

Секретарь быстро раскрыл черно-белые листы, перевернув их так, чтобы патрон мог обозревать без помех. И чтобы кардинал не тратил ни единой лишней секунды, сразу же прокомментировал:

— Сначала я не понял, что здесь общего и просто прихватил полиграфию вместе с остальными вещами. Немного позже просмотрел еще раз.

Зашуршали перекидываемые секретарем страницы. И Морхауз понял, а поняв, звучно хлопнул в ладоши, заменяя этим порывистым жестом готовое прорваться сквозь зубы ликующее ругательство.

— Города, — сказал, как припечатал кардинал.

— Да! — выдохнул Винченцо. — Не просто города, а небоскребы… И Дашур.

— Азиатский «город картелей», — протянул Александр Морхауз. — Надо же, какой любопытный фетиш у этого Солда-тен-кова…

— Солдатенков любил большие города и небоскребы, он специально собирал фотографии и описания Дашура. Здесь есть даже старый прейскурант на недвижимость. Обратите внимание, он не вырван, но аккуратно вырезан. Олег мечтал о новой сверкающей огнями жизни… и о Дашуре.

Морхауз скривился.

— Слишком расплывчато, слишком ненадежно, — покачал головой кардинал. Глупый наемник мечтал о сверкающем городе… несколько лет назад. С тех пор слишком многое изменилось. Он мог направиться куда угодно.

— Позвольте здесь не согласиться, — настоял Винченцо. — Я проконсультировался у бихевиориста… кулуарно и разумеется без всяких персоналий, у проверенного специалиста, не склонного к болтовне и разглашению. Набор исходных данных очень скуден, однако специалист был весьма категоричен — такого рода мечты не забываются. Наоборот, по контрасту с тяжелой повседневностью они закрепляются на уровне нашего «темного эго» и со временем становятся лишь более желанными.

— То есть если Солдатенков… — на этот раз кардинал выговорил фамилию без ошибок и в один прием. — Мечтал о Дашуре в прошлом, эта мечта сохранится в подвалах его «темного эго»?

— И даже усилится. Я убежден, что Хольг поведет Боскэ в Дашур.

— Очень длинный путь, — критически поджал губы Морхауз. — Слишком длинный…

— Солдатенков явно набрался ума или, по крайней мере, хитрости, — не сдавался фра Винченцо. — Достаточно, чтобы командовать целой группой контрабандистов. Он наверняка уже понял, с кем связался. И если захочет продать его нам, то постарается сделать это как можно дальше от опасных мест.

— И старые мечты повлекут его к городу-сказке… — задумался кардинал. — Что ж, по-прежнему зыбко, однако в этом есть резон. Да. Значит, если Солдатенков не убьет Гильермо сразу… если не бросит в дороге как балласт… — Морхауз явственно выделял все эти «если». — Если не постарается продать нашим врагам… Если не попытается продать каким-нибудь местным бригандам… Тогда он, возможно, направит стопы свои к светлой и безнадежной мечте глупой юности.

Фра Винченцо промолчал. Впрочем, ответа здесь и не требовалось. Кардинал еще раз обозрел скудный набор вещей Солдатенкова, отметил про себя, что среди печатной продукции нет порнографии — милиционер либо оставался высоконравственным человеком, либо экономил даже на естественных солдатских потребностях. Однако при этом находил деньги на пусть дешевые, скверные, но все же не грошовые журналы с видами мегаполисов. Преимущественно одного мегаполиса.

— Что ж, ничего лучше у нас пока что нет, — подвел итог сомнениям Александр Морхауз. — Будем считать, что Солдатенков повез Боскэ в Дашур… Пока не узнаем иного.

— Дорога Стыда, — эхом отозвался Винченцо.

— Скорее всего, для беглецов она относительно безопасна. Тогда нашего наивного будущего понтифика ждут новые незабываемые впечатления, — подумал вслух кардинал. — Я думал над тем, что Гильермо нужны уроки реализма, вхождения в настоящий мир. Однако не думал, что Господь преподаст их ему столь… прямо и сурово. Истинно — «Он знает путь мой; пусть испытает меня, — выйду, как золото».

— «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш дьявол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» — вздохнул Винченцо. И уже более деловито осведомился. — Новые указания? Я планировал…

— Нет, — оборвал его на полуслове кардинал. Испытующе глянул на серое от усталости лицо секретаря и чуть мягче закончил. — Ты сделал достаточно и теперь снова нужен мне на прежнем месте.

Морхауз помолчал. Взял конверт с черной витиеватой рамкой и медленно разорвал его вместе с содержимым. Крест-накрест, затем еще раз. Сильные пальцы кардинала с хрустом раздирали плотную бумагу, словно промокашку.

— Мы потеряли инициативу, позволили нашим противникам идти впереди на несколько шагов. Но Господь с нами, и сила Его велика. Теперь мой черед играть на опережение. Ты должен сделать две вещи.

— Фра Винченцо склонил голову, показывая, что обратился в слух. Секретарь и не думал записывать, запоминая указания дословно.

— Первое… — Морхауз сделал паузу, вызывая в памяти кое-какие сведения. — Через подставных лиц зафрахтуешь сверх-клипер «Пан-Атлантики». Подставных не меньше двух звеньев, на тебя не должны выйти ни при каких обстоятельствах.

— Гидросамолет? — уточнил фра.

— Да. Лучше всего «летающий отель» Северского, он самый вместительный и дальний. Стоянка в… Хммм…

— Неаполе, например? — Винченцо поймал ход мыслей патрона на лету.

— Совершенно верно. Как можно ближе к Риму. Самолет должен быть готов к вылету круглые сутки, в любую минуту, бессрочно. Если необходимо, найми дополнительный персонал для обслуживания, пусть живут на борту.

— Бюджет? — вопрос с учетом всех обстоятельств был лишен смысла, однако дотошный фра счел нужным уточнить. Кардинал проигнорировал его, что и было лучшим ответом.

— Это первое… И второе.

Морхауз еще минуту подумал. Увидь его сейчас Гильермо — монах поразился бы, насколько дьявольскими казались черты лица кардинала-вице-канцлера. Уши заострились еще больше, левый глаз окончательно закрылся, зато правый сверкал карбункулом, столь холодно, как будто его извлекли прямиком из девятого, ледяного круга Ада.

— Устрой мне встречу. Личную встречу, абсолютно закрытую. Мне нужен глава Guardia Palatina.[16]

— Это… будет непросто, — Винченцо и ранее было сложно удивить необычными поручениями патрона, а теперь и подавно. Секретарь просто отметил задачу и оценил ее сложность. — И потому, к сожалению, небыстро.

— Как получится, — милостиво согласился Морхауз. — Как получится. Но получиться должно, — в голосе кардинала явственно звякнул металл.

— Я сделаю.

— Ступай. Ныне и впредь всем предстоит много совершить. Господь хранит Гильермо, и стыдно было бы нам приложить меньше усилий.

Фра вознамерился было по своему обыкновению раствориться в воздухе. Винченцо воспрял духом и понял, что на время с бешеными поездками покончено, он снова возвращается к привычной работе. Это умножило силы и решимость секретаря, несмотря на общую замотанность. И тут кардинал остановил его властным жестом.

— Этот Цвынар… Откуда такая откровенность? Почему он столь сильно проникся судьбой Солдатенкова? Заслуживает ли доверия такая забота?

— «Темное эго» — повторил Винченцо. — Все дело в нем. И в старых грехах, они разъедали душу вахмистра и требовали хоть какого-то искупления. Я дал ему надежду, тень прощения, и старый солдат раскрылся, как взломанная раковина.

— Поясни.

— Цвынар ветеран. После войны он пошел обычным путем потерянного поколения. Неустроенность, комплексы непризнанного защитника, алкоголь. Жена бросила спивающегося солдата, оставила его с малолетним сыном.

— Non est veritas in vinum, — пробормотал кардинал. — Нет истины в вине…

— Цвынар со временем перешел с алкоголя на… другие субстанции.

— Наркотики?

— Да, уличная «пыль». От нее окончательно свалился в депрессию и однажды…

Винченцо машинально дернул плечами. Вид рыдающего вахмистра, чью душу окружили демоны непрощенного прошлого, все еще преследовал секретаря.

— Однажды, приняв очередную дозу, он отвел сына на вокзал и там его оставил. Посадил на скамью, обещал скоро вернуться — и не вернулся.

— Это что, мерзкая пародия на жертвоприношение Авраама?

— Это дешевые, многократно разбавленные наркотики и депрессия, — вздохнул Винченцо. — Пребывая в помраченном состоянии Цвынар решил, что сам как отец ничего не может дать сыну. Поэтому лучше ребенку отправиться на волю случая, подальше от такого бесполезного родителя.

— Непостижимо, — покачал головой кардинал.

— Воистину. Отойдя от наркотического бреда, ветеран понял, что натворил и бросился обратно, однако… понятное дело, было поздно. Ребенок исчез без следа. Потрясение от осознания собственного деяния было ужасным. Цвынар не полез в петлю, стал полным абстинентом и нашел в себе силы порвать с прошлым. А вот сына — не нашел.

— Он увидел в Солдатенкове отражение своего дитя, — не столько спросил, сколько уточнил кардинал.

— Да. И попытался помочь, как сумел. К счастью для нас — безуспешно, иначе Гильермо не столкнулся бы с контрабандистами в Бейруте.

— Удивительным образом переплетаются судьбы человеческие, — проворчал Морхауз. — Промысел божий непостижим, но безошибочен. Трагедия ослабевшего душой ветерана отозвалась сквозь годы…

Фра молчал, ожидая позволения уйти. Кардинал сделал молчаливый жест, отпуская секретаря, и задумался.

Риман расстегнул тугие застежки и снял ящик гемофильтра. Очень осторожно поставил аппарат, немного подержал ладонь на верхней крышке. Тонкий металл едва заметно вибрировал — агрегат работал на холостом ходу. Риман прошелся по кабинету, размахивая руками и потирая плечи с широкими «погонами», натертыми ремнями за долгие годы ношения фильтра. Ицхак не часто мог позволить себе роскошь обойтись без верного электромеханического помощника и наслаждался каждой минутой свободы.

Заказал повару ужин сообразно русской диете для почечных больных — запеченную картошку со сметаной, ломтик буженины и клюквенный морс. Немного затосковал о сыре и квасе, которые некогда очень любил и которые в его нынешнем положении были равносильны яду.

Снова погрузился в раздумья относительно заказа. Разум Ицхака работал, как счетная машина, перебирая варианты и возможности противодействия.

В пользу беглецов работали неизвестность и незаметность. А охотники надеялись на развернутую сеть пинкертонов и огромное вознаграждение, обещанное за любые сведения о ганзе. Огромное даже по меркам европейских ставок, для местных же слухачей деньги были просто сказочными. Однако по первым итогам и здравому размышлению следовало признать, что Хольг сумел-таки вывести проклятого попа из-под удара. С перестрелки, что едва не стоила жизни Беркли, минуло уже двое суток. А это — с учетом осведомленности беглецов о ведущейся охоте — означало, что круг поиска вырос скачкообразно и превысил гарантированные возможности «Деспера». Очень, очень сильно помешала стрельба и убитые аборигены. Как и боялся Риман, это осложнило отношения с агентами, да и нанятым пинкертонам работать стало куда труднее. Продать за хороший франк незнакомых людей — на это желающих много. Сделать то же самое зная, что очень вероятно придется потом отвечать перед своими же за погром и кровь — намного, намного меньше.

Итак, Хольг вывернулся из петли. И, судя по всему, не закопал этого Гильерму под ближайшим кустом. Значит, одноногий контрабандист решил на нем заработать. И соответственно встает вопрос — куда направилась поредевшая ганза?

Ицхаку не нужно было ворошить отчет бихевиориста, чтобы вспомнить его детально, во всех подробностях. Высокооплачиваемый специалист был весьма безапелляционен в своих выводах. Согласно поведенческой карте Олег Солдатенков, в силу тяжелого опыта и увечья, крайне осторожен. Без суровой необходимости он не станет рисковать и экономить. Беглец сначала отдалится от предполагаемой угрозы, а уже потом станет предпринимать какие-то «акционные» действия. При этом путь выберет наиболее длинный и окружный из возможных. Точка назначения — по возможности знакомая, хотя бы через друзей и соратников. В общем — «стратегия кролика», бежать пока хватает сил, и только затем оглянуться.

Риман провел рукой по гладкому черепу, чувствуя металл контактов. Равномерное поглаживание слегка облегчало начинавшуюся мигрень и как будто упорядочивало размышления. Можно было вызвать массажиста, но Ицхак не хотел нарушать полет мысли. Позже…

Значит, как можно дальше и безопаснее. Деньги у Солдатенкова есть, пусть и небольшие. Поэтому он сможет позволить себе по-настоящему длинный маршрут. Обратно в Шарм или шире — Африку? Исключено. Европа или Россия? То же самое. Трансатлантика? Южная ни в коем случае, а вот Север — возможно, вполне возможно, тем более, что спутница фюрера — латиноамериканка. Остается еще Азия, но там Олегу делать нечего. В команде есть китаец, однако выбирая между белой женщиной и узкоглазым недомерком нормальный человек не станет колебаться. И наконец, не станем забывать, что обе Америки, не считая Берингова княжества, традиционно католические.

Таким образом, Солдатенков, скорее всего, постарается сесть — или уже сел — на трансатлантический рейс, лучше грузовой. Чтобы вернее затеряться среди десятков тысяч путников, которые ежедневно устремляются в море, желая обрести на чужих берегах новую жизнь. На самом же деле бедолаги в абсолютном большинстве своем меняют шило на мыло, потому что сеть империализма, охватившая весь мир, одинакова во всех своих петлях и узелках. Но это их заботы.

Луизиана… Плохо. Чужие территории, чужие интересы, вне зоны традиционной и никем не оспариваемой работы «Деспера». Чужие и весьма строгие правила цивилизованной страны. И если Солдатенков все-таки просочится (или уже просочился) через густую сеть, что Риман постарался накинуть на все порты, достать его будет почти невозможно.

Почти. А значит — все возможно.

Предстояло многое сделать. И для начала — подготовиться на тот случай, если бихевиорист все же ошибся (хотя за такие деньги он должен предсказывать Страшный Суд с точностью до часа).

Риман как обычно не стал доверять секрет телефону. Командир быстро набросал сообщение и зашифровал старым кодом, который был известен только его напарнику. Через четверть часа короткое послание ушло электросвязью «телекс», через час оно настигло адресата. Беркли, которого только привезли с очередного сеанса мышечной реабилитации, привычно выругался, однако по здравому размышлению согласился, что требовательная просьба коллеги вполне разумна.

«Вспомни связи. Собери автономов, метнуться в любую азию. Без подводок на Д.»

Беркли пошевелил рукой, которая сразу напомнила, что хозяина тяжело ранили меньше недели тому назад. Скрипнул зубами, пережидая приступ острой боли, откинулся на заботливо сложенные подушки и начал думать над тем, как лучше собрать команду хороших наемников со стороны, никак не засвечивая в деле «Деспер». Попутно Беркли снова вспомнилось предложение напарника подумать над тем, чтобы найти себе, наконец, постоянного работодателя, какой-нибудь почтенный и состоятельный картель.

Как ни крути, в этом есть определенный смысл. Будет над чем подумать.

Полковник Витторио Джани, как и полагается итальянскому полковнику, был статен, темноволос и дивно усат. Морхауз мимолетно подумал, что это забавно — солдаты национальных армий почти поголовно отпускали усы, бакенбарды и даже бороды, в то время как кригскнехты демонстративно брились, щеголяя «лысыми» физиономиями. Так что независимо от формы достаточно было одного взгляда на лицо, чтобы в точности узнать, с чего копья кормится военный человек.

Guardia palatina d'onore — Палатинская почетная гвардия — по статусу располагалась все-таки чуть ближе к наемникам, однако традиционно комплектовалась личным составом итальянской армии и традиционно же командовалась итальянским полковником. Который себя солдатом удачи отнюдь не считал, а кардиналу предстояло развеять это преходящее заблуждение.

— Итак, я думаю, нам следует опустить велеречивые маневры и сразу перейти к делу, — Морхауз подумал, что хоть интриги его хлеб и воздух, иногда просто приятно отринуть хитрую паутину слов, рубя сплеча, без всяких околичностей.

— Да, склонен согласиться, — голос у полковника был тоже очень «итальянский», но без надрывных ноток и повышенных тонов, к коим склонны уроженцы жаркого и экспансивного юга. Очень спокойная, сдержанная речь.

Морхауз чуть склонил голову, так, что со стороны стал немного похож на быка, готового атаковать тореадора. Полковник машинально провел костяшками пальцев по лацкану пиджака. Ему определенно было неуютно в штатском, без привычной темно-синей формы, но офицер отлично держался.

— Давайте я обрисую ситуацию, как она мне представляется, — кардинал уверенно вел беседу, словно резковатый, но опытный лоцман. — Почетная гвардия весьма хороша. Была хороша, и стала еще лучше под вашим руководством. Я внимательно ознакомился с вопросом и, пожалуй, могу сказать, что ваш приход вдохнул новые силы в сие почтенное подразделение. Вы сумели вернуть гвардии старые традиции и приумножили ее боевые навыки. Однако…

Морхауз развел руками перед глазами собеседника, словно разворачивая невидимый шлейф.

— И, тем не менее, перед вами стена. Она невидима, однако непреодолима, как если бы оказалась выкована из стали. Стена традиций и опоздания. Ваши предшественники имели неосторожность и глупость не успеть к обеду, так что теперь их последователи вынуждены ловить кости, которые бросают через стену пресытившиеся хозяева пира.

Полковник смолчал, лишь едва дрогнувший ус выдал душевный настрой, весьма далекий от благостного. Кардинал с удовлетворением отметил, что старая рана уязвленного самолюбия гвардейцев по-прежнему болит и соответственно можно вложить в нее персты еще дальше.

— Гвардейский батальон — единственная часть в армии Престола, которая боеспособна, по-настоящему боеспособна… — продолжил Морхауз. — Более того, принимала участие в настоящих боевых действиях за последние полвека. Однако почти все охранные задачи у вас перехватила Cohors pedestris Helvetiorum a sacra custodia Pontificis, то есть швейцарцы. А представительские и эскортные функции отошли разряженным конным павлинам из Guardia Nobile, конной Дворянской гвардии, все достоинство которых заключено в длинных родословных. Настолько длинных, что я сомневаюсь — если свернуть их в трубочку, пройдут ли эти свитки в заслуженные места, уготованные им естественным ходом вещей?

Полковник Джани снова дернул усом, краешек его губы пополз вверх, скрывая невольную усмешку. Кардинал снова попал в точку, и уязвив, и насмешив одновременно.

— Вы командуете единственной частью, которая достойна своего имени, — Морхауз решил, что лести в таких случаях много не бывает, и пирог следует полить еще одной ложкой меда. — Но остаетесь чужаками. Мимо вас проходят почести, слава… — Александр сделал многозначительную паузу. — И деньги. А равно прочие возможности, которые так приятно разнообразят жизнь военного на службе Святого Престола.

— Вы можете это изменить? — у Джани были прямые не только усы, но и вопросы.

— Да. А вы, как я смею надеяться, готовы рискнуть, иначе я не видел бы вас перед собой в этот полуночный час.

— Вы мне не командир. Напомню, что батальон подчиняется камерленго и маршалу конклава. Что вы можете сделать для гвардии, кардинал-вице-канцлер? — полковник отчетливо выделил слово «вы».

— Я — ничего. Все, что вы получите, будет даровано из щедрых рук нового понтифика.

Джани замолчал, провел рукой по шее, как будто галстук душил его.

— Полковник, не будьте глупцом, — резко оборвал его мысли кардинал. — Вы определенно в курсе событий и знаете, что Гильермо Боскэ в бегах, скрывается от убийц. Однако он и не убит. Сейчас все зависит от того, кто найдет его первым. Если «авиньонцы» — Боскэ исчезнет навсегда. Если я — он взойдет на Престол, и никакая сила не сможет этому помешать. Весь вопрос в том…

Морхауз склонился к полковнику.

— Весь вопрос в том, правильно ли я оценил ваше честолюбие и ваши амбиции.

— Что именно вы хотите? — Джани старался контролировать голос и у него почти получалось. «Почти» — однако не для кардинала. Морхауз читал смятение собеседника, будто раскрытую книгу.

И наступил момент истины.

— Мне нужна армия. Опытные и тренированные люди с оружием, готовые ко всему. Сейчас идет гонка со временем, мы ищем Гильермо, наши … оппоненты тоже. И в силу обстоятельств Боскэ может обнаружиться где угодно. Тогда понадобится отряд, готовый немедленно отправиться в любую точку света и выхватить будущего понтифика из любой обстановки.

— В мире хватает наемников, — полковник машинально облизнул губы. — А вы не настолько стеснены в средствах, чтобы не позволить себе лучших из лучших.

— Совершенно верно, — позволил себе усмешку Морхауз. — И я основательно поразмыслил над этим. А затем подумал — к чему мне платить ландскнехтам, которые будут действовать всего лишь за плату, если совсем неподалеку от меня есть люди, готовые сражаться за Веру… славу и возможности, которые нельзя купить? Наемникам я могу предложить только франки. Вам — возвращение старых договоров, верховенство над швейцарцами и кавалерией. Участие в некоторых… фондах. То, чего вы не получите больше никогда и ни от кого.

Полковник помолчал, глядя сквозь и поверх кардинала большими темными глазами. Он справился с собственными руками и сложил их на край стола, ладонь на ладонь.

— Это рискованно, — нейтрально заметил Джани.

— Безусловно. Но стремительные взлеты происходят только так. Вы ставите на кон все… или возвращаетесь к прежнему существованию, пока, наконец, палатинцев не распустят за ненадобностью.

— Гарантии? — осторожно осведомился итальянец.

— Вы полагаете, Папа забудет людей, которые спасут его из хищных рук ассириян? — усмехнулся кардинал. — Боскэ не такой человек.

— Не сомневаюсь, — без улыбки качнул головой Джани. — Я пока не имел чести лично лицезреть почтенного Гильермо Боскэ, однако наслышан о его благочестивости, а равно иных достоинствах. Но я договариваюсь не с ним, а с вами, кардинал-вице-канцлер.

— Ну что же, — Морхауз вдохнул и выдохнул, понимая, что договор заключен. — Давайте детализируем наше… соглашение.

Глава 23

Гильермо никогда не видел моря и всегда полагал, что если такое случится, впечатления окажутся незабываемыми. Правильно говорят — бойся, человече, твои желания могут сбыться. Леон увидел море, вернее его маленький кусочек, в предрассветной полумгле, когда небольшой сухогруз принимал неофициальных пассажиров. И последующие впечатления действительно оказались незабываемы. К сожалению, отнюдь не с хорошей стороны, впрочем, к ударам судьбы неудачливый понтифик уже начал привыкать.

Человек, не сведущий в корабельных делах, всегда теряется при необходимости внятно рассказать о том, что видит в стальной утробе. Так и Гильермо смог бы описать свое новое место жительства лишь как «между большим железным ящиком от пола до низкого ржавого потолка и другим ящиком, который пониже, но с тремя трубами». Пассажирам на этом кораблике не полагалось ничего, кроме вечно холодного титана с горькой водой и бесплатного выкидывания за борт в случае смерти или болезни. Так что каждый обустраивался, как мог, в соответствии с запасами.

Было сыро. И холодно — отопление вряд ли работало, даже если бы кто-то и поднял заслонки теплоотводов от старенького дизеля. Боскэ закутался в широкую, болотного цвета, куртку, спрятал кулаки глубоко в рукавах, а затем вообще продел руки внутрь, сложив их на груди. От такого положения пальцы быстро немели и затекали, зато казалось, что так получается немного теплее. Странное дело, в разбитом на секции полупассажирском трюме помещалось не менее сотни человек, которые должны были производить сами собой много тепла, однако его словно высасывали без остатка ржавые борта.

Кот подергал во сне ногами, словно то самое животное, в честь которого получил прозвище. Скорчил смешную физиономию и, не просыпаясь, на время расслабился. Пулеметчику снилось что-то тревожное и долгое. От неосторожного движения снова закровило простреленное ухо, крошечные красные капли по одной сочились на грязную палубу, мешаясь с одноцветной ржавчиной.

Спиной к пулеметчику без пулемета прижался маленький китаец с умным лицом и очень печальными глазами. Боскэ ни разу не смог угадать в точности, спит Чжу Чжиминь или нет. На китайце плохо сказались недавние приключения, он окончательно замкнулся в себе и как будто мучительно переваривал некие страхи и соображения. Кроме того маленького радиста мучила затягивающаяся рана в заду, поэтому грязное желтое лицо неизменно морщилось в страдальческой гримасе, делая владельца похожим на грустную злую обезьянку.

Хольг и Родригес накрылись одним плащом, так что о них сказать в точности ничего нельзя было. Из-под прорезиненной ткани торчал ботинок фюрера, который время от времени разворачивался плашмя палубе то левым боком, то правым. Как будто владельца донимала больная нога, и он старался облегчить боль, ища оптимальное положение. Видимо, не находил.

Боскэ вздохнул и посмотрел на негра Бангу. Тот скрутился под своей шинелью и чем-то едва заметно гремел внутри. Монах знал, чем именно, и слабо усмехнулся. Как будто почуяв сторонний взгляд, африканец сверкнул глазом через прореху в шинели и незаметно подмигнул Боскэ. Робко и очень слабо, как будто опасаясь оскорбления или даже затрещины.

Боскэ улыбнулся в ответ, так же тихонько, лишь для одного человека. Негр благодарно кивнул и ушел глубже под шинель, как погружающаяся субмарина. Гильермо знал, что там, в пыльной и тесной пещерке из старого сукна, Банга перебирает свои «сокровища». Эти сокровища Боскэ случайно увидел в самом начале морского путешествия. Африканец-аскари привык скрываться от привычных компаньонов, но не от странного и кажется доброго (по крайней мере, не злобного) белого.

За рваной подкладкой шинели Банга хранил старую жестяную коробочку, рисунок на которой давно стерся, исчез под сотнями царапин. В эту коробку негр складывал разные безделушки, скорее даже мусор. Крошечные обмылки ароматического мыла. Недокуренная сигара с роскошным обрезом золоченой бумаги. Обрывок оксирановой цепочки. Сломанная спиральная пружинка от игрушки. Измятая открытка-»марка» из тех, что наклеивают на письмо или совсем дешевую картонку «одноразовку». И прочее в том же духе. Когда аскари был уверен, что его никто не потревожит, он втихую открывал коробочку, извлекал содержимое по одному предмету и долго крутил мусорные вещицы в длинных, болезненно худых пальцах без половины ногтей.

Гильермо изначально хотел спросить, что значат все эти вещи для попутчика, но передумал. Во-первых, не был уверен, что его поймут — Банга знал все основные европейские языки, но каждый в пределах полусотни слов, основные команды и денежные единицы, больше ничего. Во-вторых… сложно сказать. Просто Гильермо чувствовал, что для нищего и презираемого наемника в старой жестянке сокрыта целая вселенная. Может быть прошлое, настолько ценное, что его хотелось сохранить, уберечь. Может мечты о будущем, новой, чуть более привольной и счастливой жизни. Целый мир, который словно крылья бабочки, может смять и уничтожить одно неловкое прикосновение.

Так или иначе, Боскэ ничего не спрашивал и сделал вид, что вообще ничего не заметил. За это он, кажется. удостоился молчаливой благодарности. Толку от нее не было, однако на душе как-то потеплело. Жаль, что только на душе, немного согреться тоже не помешало бы.

Наверху завопил судовой колокол или как там называлась штука, которая звенела и орала, словно черти-барабанщики в аду. За переборками залязгало, загремело, как будто железная цепь скользила по храповику. Завозились разбуженные пассажиры, которые выглядели близнецами членов хольговой ганзы. Такие же уставшие, грязные, болезненно осунувшиеся. Утихла сатанинская машинка, и вслед за ней снова успокаивались люди, набитые в трюм.

Саднила голова, бритая налысо скверно заточенной бритвой. Хольг рассудил, что физиономия Боскэ слишком запоминающаяся, а у пулеметчика со странным прозвищем «Кот» нашлись и ножницы, и бритва. Гильермо наконец-то переодели, подобрав одежду условно по росту и размеру. Очень условно, потому что для своего роста в сто восемьдесят сантиметров Боскэ оказался слишком худым. Хотя просаленная и мешковатая одежда оказалась по-своему удобна, в нее можно было плотнее закутаться. Один ботинок казался относительно приемлемым, второй же был подвязан веревочкой, демонстрируя оскал отклеивающейся подошвы. На переносицу водрузили старое фальшивое пенсне, у которого одна нулевая линза треснула, а вторая вообще отсутствовала. После всех этих манипуляций миру предстал немолодой тип крайне подозрительной наружности, к тому же с основательно битой физиономией — синяки от ударов Хольга лишь набирали синеву и не желали сходить.

Фюрер был доволен — теперь Боскэ можно было принять за мелкого жулика «на доверии», не слишком удачливого шулера, брачного афериста, который не гнушается дутым золотом и даже медью с колечек сельских вдов. Или за фабричного рабочего средней квалификации, которого выгнали по состоянию здоровья. Так или иначе, самое главное — Боскэ больше не походил на прежнего Гильермо.

Монах привыкал к новой личности и радовался, что Господь явил ему хоть одну крошечную милость (помимо чудесного спасения числом уже дважды) — как выяснилось, Гильермо совершенно не страдал морской болезнью. Впрочем, чудесное избавление не коснулось иных телесных потребностей, кои настоятельно потребовали уделить им внимание.

Боскэ поднялся на ноги, попутно печально думая, что это больше похоже на «восстал из праха». Мышцы и суставы тянулись, как старая высохшая резина, каждое движение давалось с болью и вообще, кажется, он простудился и на краю лихорадки. После посещения трюмного гальюна мысли понтифика потекли в ином направлении. Гильермо подумал, что воистину — человек привыкает ко всему. И то, что совсем недавно казалось кромешным ужасом, теперь лишь заставляет брезгливо поджать губы.

Совсем недавно… Боскэ вдруг понял, что не может сказать в точности, сколько длится его эпопея. Перестрелка в отеле поблекла, затерлась последующими событиями, так что случилась как будто годы назад. А ведь прошло от силы… Он начал считать, дважды сбился и перешел к сгибанию пальцев. Получалось что-то около недели. Хотя нет, больше. Однако «неделя» — звучало красиво.

Семь дней, за которые Господь сотворил землю и всех ее обитателей. Семь дней, в течение которых Гильермо Леон Боскэ из уважаемого доминиканца пятидесяти одного года от роду обратился безродным беглецом в компании странных и неприятных личностей.

Захотелось вдохнуть свежего воздуха. Пассажиров особо никто не гонял, просто команда не отказывала себе в удовольствии поглумиться над встреченным пассажиром, так что мало кто покидал трюм без крайней надобности. Но Гильермо рискнул.

Путь наверх он нашел на удивление быстро и легко. Холодный ветер сразу подхватил куртку призрачными пальцами, рванул и начал терзать, пытаясь добраться до тела морозными когтями. Пассажиры шептались между собой, что в этот сезон здесь должно быть тепло, даже жарко, однако старому судну не повезло попасть в затяжную полосу непогоды, которую принесло едва ли не из самой Антарктики.

Боскэ подобрался ближе к борту, крепче ухватился за стальные тросы, которые назывались, кажется, «леерами» и служили вместо перил. Железные заусенцы больно кололи ладони, и Боскэ перехватил канаты через ткань длинных рукавов.

Море волновалось. Наверное, то было самое правильное и точное слово. Не шторм и не гладь, а волнение. Когда низкие тучи скачут над волнами, а ветер сбивает пенные шапки с темной воды. Корабль не бросает меж бурунами, а скорее мелко, противно трясет, так, что сердце опускается к диафрагме и там заходится противной липкой дрожью.

Зато воздух был чист и пах солью, свежестью. Как осенний лес, когда листва уже опала и прошел затяжной сумрачный дождик. Временами порыв ветра доносил острый запах дизельного выхлопа, однако это на удивление не портило картину, а лишь оттеняло запах вольной стихии.

Гильермо любил осень и подумал, что, наверное, ему нравится море. Или понравится, если познакомиться с ним поближе и в более пристойных условиях.

А затем твердая крепкая рука схватила его за шиворот и резко дернула назад, отбрасывая на мокрую, отвратительно и болезненно твердую палубу. Боскэ приложился о ребристый металл носом, который сразу потерял чувствительность, онемел.

— Я приказывал тебе сидеть внизу, поп, — раздельно и зло сказал Хольг, взмахнув левой рукой и пряча в кармане правую.

— Из-звините, — выговорил снизу вверх Боскэ, осторожно ощупывая нос. На пальцах осталось несколько алых капель, и Гильермо огорчился, представив собственное лицо, теперь еще более разбитое и неприглядное.

— Скотина, ты понимаешь, что значит «не привлекать внимание»?

Леон немного помолчал, хлюпнул опухающим носом, который на холодном ветру быстро синел, и спросил, все так же глядя снизу-вверх:

— Скажите… господин Хольг. Почему вы такой злой, недобрый человек?

— Что? — не понял фюрер. — Я плохой, что ли?

— Нет, вы не плохой, — терпеливо, насколько это было возможно в его положении, разъяснил Боскэ. — Вы очень недобрый человек. И мне кажется…

Леон снова машинально потрогал нос. Доминиканца знобило, крупная дрожь сотрясала пальцы.

— Мне кажется, вы очень несчастный человек. Потому и злой.

Хольг помолчал, кривя губы и по-прежнему не спеша достать руку из кармана. Кисло, зло усмехнулся.

— Чудесная, чудесная поездка, — фюрер продолжал кривить губы, так что речь его казалась почти неразборчивой. — Поп моралист. Скотина беловоротничковая. Козел богомольный…

— Меня нет смысла оскорблять, — Гильермо не без труда поднялся, озябшие пальцы закостенели и стучали по палубе, как высохшие деревяшки. — Я служу не людям, а Ему. Людская жестокость может причинить мне боль, но не обидеть. Вы можете ударить меня, избить. Но не можете оскорбить.

— Неужели? — недобро осведомился фюрер.

— Да, — развел непослушными руками Боскэ. — И я просто хотел помочь. Как помог вашему… стрелку. Максвеллу. Ему было тяжело, но мы поговорили по душам, и ему стало легче. Намного легче.

— Ты исповедовал Рыжего? — не поверил фюрер.

— Нет. Я не мог, ведь он не католик… не был католиком, — грустно поправился Гильермо. — Мы просто поговорили. И ему стало легче.

— Просто поговорили… — повторил Хольг с непонятной, однако вполне определенно недоброй интонацией. — Поговорили, значит.

— Господин Хольг… — Гильермо замялся, пытаясь облечь свои мысли в правильные слова, что смогут достичь не только ушей, но и разума злобного командира. Но не успел. Слова монаха, безобидные сами по себе, послужили катализатором. Давно накапливающиеся раздражение и страх, наконец, соединились, словно взрывчатые компоненты в снаряде. И породили сокрушительную, слепую вспышку нерассуждающего гнева.

Казалось, в голове фюрера щелкнул какой-то рычажок, разом переключив состояние Хольга. Он молча бросился на доминиканца и, схватив за воротник, встряхнул без жалости. Ударил раз, другой, разбрызгивая кровь. Боскэ слабо вскрикнул, фюрер швырнул его на мокрую холодную палубу и с каким-то почти собачьим рычанием начал пинать здоровой ногой.

— Эй, братан, полегче там, — посоветовал спешащий по своим делам моряк. — Отмывать потом сам будешь, капитан взбесится, лучше сразу за борт кидай. Все равно уплачено.

Морской человек устремился дальше, втягивая голову меж плеч под широким капюшоном. А немного протрезвевший Хольг отступил, тяжело дыша, разжимая кулак. Во второй руке он сжимал пистолет, не черный и не блестящий, никелированный, а серого цвета, как старый, часто использовавшийся нож. По лицу фюрера текла вода, ее было слишком много для соленых брызг. Видимо припадок истерического гнева выжал из воспаленных глаз немало злых слез.

Хольг еще раз пнул Леона. Не слишком больно — увечная нога не давала достаточно опоры, однако все равно чувствительно. Присел рядом и приставил к голове доминиканца ствол. Гильермо закрыл глаза и что-то шептал, пытаясь перекреститься непослушными пальцами.

— Что?! — заорал ему в разбитое лицо Хольг. — Громче, громче, сволочь!

— Верую во единого Бога Отца Всемогущего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого. И во единого Господа Иисуса Христа, единородного Сына Божия, от Отца рожденного прежде всех веков, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, и чрез Которого все сотворено, сошедшего с небес ради нас, людей, и нашего ради спасения…

— Что это за болтовня? — прошипел сквозь зубы фюрер.

— Это Символ Веры, — выдавил Гильермо через разбитые губы, по которым пришелся особо неудачный удар тяжелым ботинком с жестким рантом. — Догматы вероучения…

— Символ Веры! — сказал, как плюнул фюрер. — Врешь.

Он ткнул в лицо монаху пистолет, постучал выступающим из-под затвора стволом по скуле, исцарапанной бритвой, иссиня-черной от наслоившихся синяков.

— Это — пистолет «Смит-Вессон», — четко, с расстановкой выговорил Солдатенков. — Калибр девять миллиметров. И когда на нем спускают курок, происходит выстрел. Пуля вылетает из ствола и превращает человека в труп.

Олег встряхнул свободной рукой высокого, но очень легкого доминиканца, который болтался в своей безразмерной куртке, словно крыса в мешке.

— Вот настоящий Символ настоящей Веры, — с ледяной злобой говорил фюрер, и Гильермо с трудом выносил напор его ненависти. — А все остальное — пустая болтовня. Так что заткнись, святоша, сунь язык в жопу и не заикайся больше о том, кто здесь недобрый. И как ты можешь сделать кому то легче. Может быть, в своем церковном мирке это все так. Но ты сейчас в настоящем мире.

— Ты не убьешь меня, — просипел доминиканец. — Я тебе нужен.

Ствол уперся в середину лба Гильермо и показался монаху горячим, как только что из домны.

— Ты в настоящем мире, — повторил фюрер, и темные провалы его огромных, неестественно расширенных зрачков буквально вытягивали душу из Леона. — А в настоящем мире людей убивают. По разным причинам или совсем без причины, просто так. И они умирают просто так, насмерть. Насовсем. Если я сейчас нажму на крючок, бог остановит пулю?

— Все, что случается, случается по Его воле, — прошептал Гильермо, собирая в кулак остатки воли и храбрости. — Ты не сделаешь ничего, что было бы выше Его замысла.

Щелкнул взводимый курок. Острый край ствола еще сильнее и больнее уперся в лоб.

— Так боженька остановит пулю? — повторил фюрер.

— Нет, — сказал Гильермо, закрывая глаза. И зашептал, торопясь успеть закончить. — Исповедую единое Крещение во оставление грехов, ожидаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь.

— Я так и думал, — хмыкнул Солдатенков, убирая оружие. — Мой Символ лучше твоего.

— Он страшнее и понятнее, — не открывая глаз, выдохнул доминиканец с решимостью обреченного. — Но не лучше.

Хольг сплюнул, уже беззлобно и почти спокойно.

— И я был таким же глупым, — вздохнул фюрер. — Три с лишним года назад. Но я вылечился. Точнее, меня вылечили.

Гильермо молчал, сглатывая кровь, что стекала в рот из разбитого носа.

— Уходи, поп, — глухо посоветовал Солдатенков. Именно посоветовал, а не приказал. — Скройся внизу и никому больше не показывай свою рожу. Тебя еще везти и везти.

Гильермо поднялся, скользя и цепляясь разбитыми пальцами за леер. Наконец он более-менее утвердился в вертикальном положении.

— Можешь сказать «спасибо», — порекомендовал Солдатенков.

— За что? — спросил Гильермо, глядя в сторону.

— За лечение от розовой слепоты. Я заплатил за него намного дороже — куском ноги.

Боскэ тяжело вздохнул. Из-за основательно побитых ребер получился скорее протяжный всхлип. Монах сглотнул, выбирая между разумным и правильным. Подумал, насколько разведенными могут быть эти две сущности, которые совсем недавно казались ему единым целым. И выбрал не разумное — то есть молча уйти, а правильное.

— Я благодарен. Но не за этот «урок». Вы показали, что сильный всегда может показать свою силу над слабым. Но я это знал и так. В Библии о неправой силе написано куда лучше. Я благодарен за иное.

— И что же это? — в очередной раз сплюнул фюрер.

— Путь праведника труден, ибо препятствуют ему себялюбивые и тираны из злых людей, — медленно, растягивая слова, с необычной торжественностью сказал доминиканец. — Блажен тот пастырь, кто во имя милосердия и доброты ведет слабых за собой сквозь долину тьмы, ибо именно он и есть тот, кто воистину печется о ближнем своем и возвращает детей заблудших.

— Это ты себя в праведники записал? — хмыкнул Солдатенков.

— Нет, — покачал головой Гильермо. — Я так думал. А затем понял, что ошибался в своей гордыне. Я не праведник. Я просто тот, кого Он ведет, указывая на все несовершенство мира, который я не знал. Который я смогу сделать лучше. А праведник… может быть тот, кто по воле Божьей сопровождает меня через все опасности, между Сциллой и Харибдой?

— Убирайся, — устало приказал Хольг. — Иди к черту, болтун.

Гильермо ушел, спотыкаясь и тихонько стеная сквозь зубы. Фюрер вцепился в леера и подставил лицо холодному ветру, стараясь выстудить огонь, что сжигал его душу. Сейчас Хольг и сам не сумел бы внятно объяснить, зачем он избил свой ценный груз. Просто… слишком много всего случилось. И совершенно искренняя вера монаха, что все проблемы можно решить молитвой или задушевной беседой — стала последней каплей.

А в самом дальнем уголке души таилось печальное понимание того, что фюрер завидует монаху. Хольгу тоже хотелось бы верить, что есть на свете высшая сила, которая стоит над человеком и его делами. Что хорошие поступки вознаграждаются, а зло рано или поздно окажется наказано по заслугам. Что ничего в этом мире не происходит просто так, и некая сила прядет сложную паутину судеб, кропотливо соединяя их по великому плану.

Но Солдатенков слишком хорошо знал, что это не так.

Девушки помолчали, каждая думая о своем. Догорающая сигарилла взмыла по красивой дуге, отброшенная Генриеттой. Снова негромко лязгнул металл в руках Александры.

Автомобиль проехал и затормозил совсем рядом. Юношеский задорный голос что-то весело прокричал по-французски. Совсем юный голос… Беглец прикинул, что кричавший даже моложе его.

— Что ж, пора заканчивать, — спокойно, даже с некоторой скукой заметила Генриетта, и кровь замерзла в жилах у Олега. С леденящим ужасом беглец понял, что охотница смотрит прямо на него.

И видит.

— Здесь только примятая трава! — сообщила брюнетка в сеточке невидимому французу. — Он уполз дальше.

Генриетта махнула рукой в сторону. Александра изящно вскинула на плечо никелированную автоматическую винтовку с выгнутым, анатомическим прикладом.

— Езжайте, мы пойдем своим ходом, — сказала Генриетта. — Вечер слишком хорош, чтобы его упустить.

Судя по отзыву, преследователи не слишком обрадовались новости о пропаже законной добычи, однако и не слишком огорчились. Заревели моторы, поднялись клубы пыли из-под нещадно прокручиваемых шин. Под вопли пассажиром автомобили помчались дальше, в сторону, указанную брюнеткой.

— Что ж, вечер и в самом деле дивный, — согласилась Александра. — Но… почему?

Генриетта вновь кинула взгляд в направлении Олега. Спокойный, безразличный, немного усталый взгляд человека, который ни секунды не сомневается в праве распоряжаться чужой жизнью и смертью.

— Деланное восхищение от добычи, что предопределена изначально, не может развлекать, — объяснила Генриетта. — В отличие от созерцания выражений лиц этих так называемых охотников, когда они поймут, что трофей потерян. Идем.

После Олег долго лежал, чувствуя, как холодный пот застывает пленкой по всему телу. Он понимал, что остался в живых по прихоти судьбы и двух молодых женщин. И это были восхитительные переживания — радость жизни, восторг от прошедшей мимо смерти.

На следующий день придется резать ботинок. Фюрер Хольг знал, что рану ни в коем случае нельзя прижигать порохом. Но милиционер Олег этого знать не мог, и сделал, собственными руками разведя огонь гангрены.

Затем… было еще много всего. И ничего из этого Хольг вспоминать не хотел. Однако и избавиться от воспоминаний — не мог.

Как и от зависти к счастливому в своем наивном неведении доминиканцу.

Еще два дня ганзу трясло в трюме сухогруза. На третий день кораблик достиг пункта назначения.

Там их уже ждали, и отнюдь не те, кого хотели бы встретить беглецы.

Глава 24

Каким бы крутым воякой ты не был, трудно выступать с парой пистолетов против десятка отменно вооруженных солдат. Пусть даже это чернокожие, которые считаются по определению классом ниже белых наемников. Хольг воякой не являлся, он был контрабандистом, поэтому даже и пытаться не стал. Тем более, что эти негры сильно отличались от обычных аскари, годных главным образом для набегания толпой и стрельбой в воздух.

— Аригато, — представился главарь встречавших, молодой африканец с ослепительной, белоснежной улыбкой, в которой не хватало примерно четверти зубов.

Неожиданно для всех Гильермо рассмеялся, попытался замолчать, но так и не сумел, в конце концов раскашлявшись и задыхаясь. Хольг напрягся, однако черный командир, похоже, совершенно не обиделся на странную реакцию доминиканца.

— Но можете называть меня Адигартуо, — добродушно разрешил молодой негр со щербатой улыбкой. — Если выговорите. А пока — прошу.

Он широким жестом пригласил ганзу к четырехосному грузовику, старенькому, но вполне рабочему на вид.

— Куда едем? — без особой надежды спросил Хольг.

— Туда, откуда можно вернуться, — исчерпывающе ответил Аригато. — Если повезет. И пистолеты в сумку сложите, там они вам не понадобятся.

Один из мрачных негров молча и очень демонстративно тряхнул обширной сумой, судя по старому клейму — баулом Орлеанского экспедиционного корпуса.

— Разоружаемся, — вздохнул фюрер, подумав, что как-то быстро и нехорошо закончился дальний путь. Хольг уже прикидывал, как можно поторговаться с захватчиками, благо сразу беглецов не пристрелили, и это внушало некоторые надежды. Однако в конце долгого тряского пути под наглухо закрытым тентом их ждал большой сюрприз.

— Здравствуйте, товарищи, — умеренно дружелюбно и почти весело сказал еще один африканец. В отличие от прочих он был одет достаточно легко, поверх почти тропической формы без знаков различия перекрещивались ремни офицерской портупеи. Явный командир. Высокий, налысо бритый, с тонкой ниточкой усов, подстриженных столь щегольски и аккуратно, что место им было скорее в Париже, на худой конец в городах итальянского юга. Красный шарф в мелкую черную клеточку закутывал командирскую шею, и при одном лишь взгляде на красно-черную повязку Хольг понял, с кем его свела судьба.

— Товарищи? — вежливо переспросил фюрер, от всей души надеясь ошибиться. — Мы теперь друзья?

— Нет, — улыбнулся Антуан Торрес по прозвищу Капитан. — Но у нас так принято. В Народном Антиимпериалистическом Фронте все друг другу братья и товарищи.

Капитан обозрел ганзу и после секундного раздумья двинул сверху вниз сложенными указательным и средним пальцами, словно разделяя контрабандистов на две группы

— Вы мне пока не нужны. Можете отдыхать и быть свободными… в разумных пределах. Охрана стреляет без предупреждения. Вы же — прошу за мной.

Гильермо и Хольг переглянулись, разом качнули головами и зашагали вслед за Торресом и Аригато. С лица фюрера можно было выжимать лимонный сок для самого кислого коктейля на свете. Гильермо же наоборот, озирался вокруг с нескрываемым и живым любопытством.

— Полевой лагерь? — осторожно поинтересовался Хольг.

— Да, временная батальонная станция, — на удивление добродушно отозвался Капитан. — Скоро снимаемся, поэтому вы и здесь.

Торрес не стал развивать тему, тем более, что все и так было понятно. Диспозиция не обещала быстрого расстрела, и Хольг снова задумался над вопросом о торговле.

— Садитесь, — Торрес указал на походные складные стульчики из алюминиевых рамок и брезента. — Накиньте что-нибудь на его высокопреосвященство, — приказал Капитан ординарцу. — А то замерзнет.

— Я не высоко… — начал было возражать Леон, однако Торрес оборвал его небрежным взмахом ладони.

— Неважно. Шинель.

Ветер трепал брезентовый, выцветший тент, пытался сорвать стопку бумаг с походного столика. Тяжелое пресс-папье из гильзы малокалиберного снаряда не позволяло. Только сейчас Гильермо почувствовал, что и в самом деле замерз. После теплого, даже немного душного грузовика здесь было холодно. Точнее ветрено. При ярком, ощутимо жарком солнце воздух казался ледяным, как будто стекал с векового ледника. Ординарец, на этот раз явный азиат в ватнике, принес длинную теплую шинель и накинул на плечи Боскэ. Гильермо благодарно кивнул и немедленно завернулся в нее поплотнее. Хольг поднял воротник куртки, однако ему шинель никто не предложил.

— Я слышал, вы взяли с собой много черных… помощников, — заметил фюрер. — Слухи не лгут.

— Это так, — согласился Капитан. — Обстрелянный чернокожий офицер плюс опытный китайский рядовой дают в сочетании отличный результат. Но мы здесь не для того, чтобы обсуждать вопросы организации Фронта.

Хольг правильно понял недвусмысленную рекомендацию и замолчал, ожидая расспросов.

Капитан поправил знаменитый красный шарф-куфию, немного подумал, шевеля тонкими, но сильными пальцами с бледными лунками ногтей.

— Итак, куда вы собирались далее? — спросил он, наконец, без прелюдий. — Ватикан в другой стороне, странно добираться до него через китайский Хэбэй.

— Мне кажется. вы неправильно… — начал Хольг, помолчал и попробовал по-другому. — Кажется, вы нас не за тех…

— Дружище, — мягко, не показывая зубов, улыбнулся Капитан. — В тех местах, где я учился воевать, принято отрезать допрашиваемому палец после первого намека на ложь. Впрочем, допустимы вариации — можно отрезать не палец, а сразу кисть. Или что-нибудь другое, менее продублированное природой. Можно не после обмана, а до начала собственно беседы, так сказать профилактически. Мне стоит подумать над старыми традициями?

— Нет, — сдался Хольг. — Не стоит. Вы знаете, кто мы?

— Да, — коротко вымолвил Торрес. — Залог победы — знание и разведка. Я знаю обо всем, что происходит в здешних краях, а вы неудачно засветились при посадке.

— Морские перевозки… — догадался Хольг. — Оружие для Фронта. Как неудачно мы выбрали корабль…

— Умный белый мальчик, — на сей раз без улыбки отметил Капитан. — Но я не слышу ответов.

— Его предали, — мрачно сказал Хольг, качнув головой в сторону доминиканца. — И его покровителя тоже. Мы не знали, к кому обратиться, и я решил, что нам лучше уехать как можно дальше, чтобы запутать все следы. Туда, где много людей, всем на всех наплевать и откуда можно уже не торопясь послать весточку.

— Дашур? — с прищуром уточнил Торрес.

— Да. Морем до порта и затем спуститься с севера на юг через «Угольный подвал». Ошиблись, видно.

— Не совсем, — с легким одобрением качнул головой Капитан. — Насколько я могу судить, от своих преследователей вы действительно оторвались. В порту вас встречали только мои люди.

— Отпустите нас, — попросил Хольг, решив не тянуть. — Он дорого стоит, вы окажетесь в профите.

— А вот здесь, друг мой, сокрыта большая проблема выбора, — развел руками Торрес. — И чтобы решить ее, потребуется некоторый умственный атлетизм. Почему я собственно и решил посмотреть на вас лично.

— Все так сложно? — сумрачно и безнадежно уточнил фюрер.

— Более чем. Дело в том, что вас очень деятельно ищет «Деспер», если тебе это о чем-то говорит.

— Говорит, — буркнул Хольг. — А я все думал, кто же это такой быстрый и жесткий… Наверное, есть повод возгордиться.

— О, даже больше, чем ты думаешь, — улыбнулся черный командир. — После встречи с вами Риман мечется, как будто его тарантул в зад укусил. А Беркли отправился на больничную койку.

— Фрэнк «Скорпион» Беркли?! — Хольг вдохнул и забыл выдохнуть.

— А ты не знал, кого подстрелил твой рыжий стрелок? — удивился Капитан, демонстрируя очень хорошее знание вопроса. — Точно, откуда ж тебе знать…

— О, Господи… — только и смог выговорить фюрер.

— Так что да, можешь возгордиться. И соответственно лучше понять мою морально-этическую проблему. С одной стороны я могу сдать вас «Десперу», оптом. Фрэнк не знает меры и не понимает, что народно-освободительная борьба — это не отряд наемников, которых можно запугать головами на кольях.

Гильермо вздрогнул, но под широкой теплой шинелью этого никто не заметил.

— Поэтому у меня с «Деспером» в последние полгода отношения весьма… непростые. Откатить их к началу и немного примириться было бы весьма к месту.

Хольг ничего не сказал, только поднял воротник еще выше, до самых ушей и шмыгнул носом. Покалеченные пальцы болели, нога болела еще сильнее. Смертельно хотелось наконец-то по-человечески умыться, с мылом, и побриться.

— С другой стороны кригскнехты редко помнят добро дольше пары дней, а в деловых интересах нам с «Деспером» не разойтись, — продолжал думать вслух Капитан. — И возможно вставить фитиль «Самой успешной коммерческой армии в мире» было бы эффектнее и полезнее. С этой точки зрения правильно отпустить вас идти своей дорогой.

— Есть и третий вариант, — прогудел из толстого воротника шинели Гильермо, на которого никто не обращал внимания, думая, что монах дремлет. — Сопроводите нас к Мо… к нашему покровителю. Вы не только отплатите недругам, но и заработаете.

— А это, к сожалению, не вариант, — искренне опечалился Капитан. — Хотя соблазнительно.

— Почему?

— Мой дорогой Боскэ, вы представляете собой фишку на большом игровом поле. Я не знаю ни правил, ни участников. В таких играх не стоит даже ставить на результат, и тем более — пытаться двигать фигуры. Слишком велик риск, что проигравшая сторона придет бить меня доской. Я отобьюсь, но к чему эти лишние проблемы?

— Но ведь передать нас этому де… Дес… тем плохим людям, это ведь тоже игра.

— Нет. Просто дружеская услуга. И если у вашего покровителя возникнут по этому поводу претензии, он сможет высказать их непосредственно «Десперу». Поэтому мой выбор довольно прост, и в нем только две позиции. Не три.

— Не вижу разницы, — признался Гильермо. — Хотя, наверное, это сейчас уже неважно. Вы уже приняли решение?

— Нет, однако, намерен сделать это прямо сейчас.

Хольг затравленно оглянулся и безнадежно опустил плечи. А может лишь талантливо разыграл отчаяние, волчьим чутьем выбирая момент для решительных действий.

— Не стоит, — покачал головой Торрес, следящий за фюрером со смесью любопытства и легкой скуки. — Не успеешь. Ты не первый и не последний, кто хотел убить меня в моем же лагере.

Хольг скрипнул зубами так, что казалось, крошки эмали осели на языке. Однако ничего не сказал. Обыскали его на совесть, а пытаться идти в рукопашную против вооруженных и опытных убийц — дело заведомо бессмысленное.

— Скажите… Гильермо… а как вас стоило бы именовать правильно? — неожиданно спросил Торрес. — Если представить вас понтификом?

— Ваше Святейшество, — механически отозвался Боскэ. — И пишется с больших букв оба слова.

— Ваше. Святейшество, — раздельно повторил Капитан, словно пробуя слова на вкус. — Хорошо звучит. И как вы себя чувствуете в новой роли?

— Никак, — Гильермо поправил рукав шинели. — Вернее, я себя чувствую как человек, которого пытаются то убить, то продать, как призовую ярмарочную свинью. Не хотите ли ткнуть в меня ножом?

— Зачем? — Торрес на мгновение растерялся.

— Оценить прослойку сала, — хмыкнул Боскэ.

— Черт возьми, ваше святейшество, я видел ветеранов, которые держались с меньшим присутствием духа, — казалось, Торрес вполне искренне восхитился. В его голосе не было ни намека на «большие буквы».

— Он просто не понимает, — очень тихо сказал фюрер. — Он ничего в жизни не видел и не понимает ее. Он не знает, что нужно бояться. Потому что есть чего бояться.

— Да, пожалуй… — согласился Капитан после короткой паузы. — К слову, товарищ Гильермо, и как вам окружающий мир? Вы конечно еще не видели его в самых отвратительных проявлениях, но все же, как я понимаю, вырвались из прежнего предсказуемого мирка?

— Да уж, — Боскэ снова вздрогнул, и на сей раз это не укрылось от взгляда черного командира.

Доминиканец подумал над вопросом под непроницаемым взглядом темных глаза Капитана. Фюрер тоже молчал, боясь шевельнуться. Он отчетливо понимал, что под прицелом снайпера на башне был не в большей опасности, чем сейчас. Несмотря на все показное дружелюбие Антуана Торреса.

— Знаете, если отбросить все-все, то… — Боскэ вздохнул. — Sine ira et studio… я понял только то, что мир очень большой. И в нем много зла. Но я видел слишком мало, чтобы судить однозначно и категорично. Слишком мало. Я должен узнать и увидеть больше.

— Это мудрые слова, — очень серьезно сказал Торрес. — По-настоящему мудрые.

Капитан отвернулся, сложил руки за спиной, склонил голову. Свет вечернего солнца скользнул бликом по блестящему бритому затылку. Стало еще холоднее.

— Вас ждет долгий и страшный путь, ваше святейшество, — не оборачиваясь произнес Капитан. — Если действительно захотите узнать больше. Товарищ Олег прав — вы все еще ничего не видели. Но думаю, увидите.

Фюрер дернул щекой, услышав собственное имя в хорошем, правильном произношении. Удивительно было не это — кто ведет дела в Азии, тот владеет русским — а то, что Капитан вообще знал имя.

— Вы думаете? — серьезно спросил Гильермо.

Торрес сделал движение, словно выхватив из воздуха мошку, шевельнул пальцами, сжатыми щепотью, дунул. Леону показалось, что в воздухе расплылось нечто, похожее на пепельного мотылька.

— Надо же, залетает даже сюда, несмотря на ветер, — с кажущейся рассеянностью сказал Капитан. — «Угольный подвал» никогда не спит и никогда не останавливается. Что ж, возвращаясь к нашим делам…

Он вновь обернулся к фюреру и доминиканцу.

— Вы еще сможете увидеть totus malum universi, все зло мира. Я не стану вам помогать, это было бы излишне и несвоевременно. Но и препятствовать не буду. Завтра можете отправляться куда хотите. Я даже позволю вам заглянуть в наш арсенал. Почему-то мне кажется, что финал вашего путешествия будет… очень ярким. И достойным большего, чем пистолеты.

— Мы можем воспользоваться вашей связью? — для порядка спросил Хольг.

— Нет. Я и без того оказываю вам милость. Не стоит пытаться проверить границы моего терпения.

— Господин Тор… товарищ Торрес, — Гильермо встал, путаясь в шинели.

— Что? — теперь, когда решение было принято, мысли Капитана переключались на другие заботы, и командир стремительно терял интерес к «гостям».

— Спасибо.

Капитан внимательно посмотрел на высокого худого человека, чье изможденное лицо покрывали синяки и мелкие порезы.

— Пожалуйста. Если выживете, Гильермо, я буду считать, что вы мне обязаны.

— Если выживу, я буду вашим должником, — с абсолютной серьезностью ответил доминиканец.

Визенштадт, особенно старый город, производил странное впечатление — на европейцев. Дома классического колониального стиля, гасиенды, патио, испанская речь — всё то, с чем ассоциируются Карибы — и немецкие названия на каждом шагу. Все это неимоверно контрастировало, заставляя морщиться и плакать особо чувствительных лингвистов. «Бьенвэнидо а Визенштадт» — гласил на выходе из порта огромный плакат, что возвышался над таможенным пунктом. Немного ниже лаконичная табличка извещала, что гостей острова встречает «эль перфекто де ла адуана гауптманн Каррильо».

Вышеозначенное касалось именно гостей — иммигрантам предстояло общаться с обычными таможенниками, просто сочащимися презрением ко всему миру. Республика Грюнзее была одним из очень немногих позднеколониальных государств, которые более-менее процветали. Разумеется, не так, как Державы, но общий уровень жизни, насколько мог судить некий господин, сошедший на берег с европейским паспортом, вполне соответствовал какой-нибудь Дании, Венгрии или Соединённым Штатам. Для остальных же Кариб республика должна была казаться просто раем на земле. И таможенники это отлично знали.

Сеньор гауптманн Каррильо встречал гостей исключительно с целью развеять скуку. И удовлетворить своё любопытство — как и все испанцы, он обожал поговорить. Надо сказать, сегодня у гауптманна выдался богатый улов. Для четверых богатых мексиканских коммерсантов сеньор оказался необычайно полезен, поскольку хорошо знал остров и столицу. Всего за каких-то сорок минут дружеской беседы он рассказал им о достойных отелях и перечне предоставляемых в них услуг, посоветовал казино, три ресторана, магазин сигар, где их скручивают сразу при заказчике «прямо на бедре юной непорочной девушки», а также уточнил репутацию нескольких торговых агентов. И лишь когда мексиканцы вышли, он обратился к следующему в очереди европейскому гостю — для того, чтобы, привычно исказив фамилию, сообщить, что «сегодня в четыре часа сеньора Робера Эльбова ждут на Виа де Цаубрай, четырнадцать». Не обратив внимания на попытку поправить фамилию, господин Каррильо предложил вызвать такси до гостиницы — ведь сеньор Эльбов (да какая разница?) не знает города. Впрочем, гауптманн был весьма вежлив и, пока подчинённые искали свободную машину, господин Эльбьёф успел бегло обсудить с сеньором Каррильо последние новинки парижской техники и даже посоветовать модель радиоприёмника, который ловил бы основные европейские станции.

К четырем часам, когда полуденная жара уже несколько спала, у дома четырнадцать по Виа де Цаубрай остановился вполне приличный таксомотор. Вышедший из него господин Эльбьёф бегло, но внимательно огляделся и шагнул в открытые настежь двери под вывеской «Cantina de tres ojales».

Несмотря на отталкивающее для цивилизованного европейца название, в «Таверне трёх ушей» было довольно чисто и опрятно, а запахи скорее пробуждали аппетит, нежели вызывали рвотные позывы. Гость вполне мог бы представить себя в небольшом ресторанчике провинциального городка где-нибудь между Лионом и Вальядолидом, если бы не три высохших человеческих уха в застеклённом ящике, прибитом на самом видном месте. Большая полированная медная табличка под ящиком уточняла, что эти органы были отрезаны у трёх испанских офицеров, не подчинившихся приказу короля о передаче острова в прусское владение.

Господин поморщился. Он с рождения был католиком, но святое католичество, принесенное отважными миссионерами в эти края, превращалось из чистого родника веры в какие-то странные, временами пугающие культы, по сравнению с которыми обряды русских католиков казались столь же родными, сколь и обычаи прихожан Вечного города. Взять тот же культ смерти на севере Мексики…

— Сеньор Эльбов?

В паспорте гостя значилось Эльбьёф, но гость Визенштадта уже был осведомлен о тщетности попыток обучить испаноязычных карибцев правильному произношению. Он молча кивнул, признавая правоту официанта, и позволил тому проводить гостя через зал к кабинетам. За тяжёлыми бархатными занавесками и дубовой дверью его встретил накрытый стол, собеседник лет сорока в тропической тройке луизианского покроя и характерное шипение специального электродинамика. Последнее, в сочетании с бархатом обстановки, превращало человеческую речь в неразборчивое (и незаписываемое, что еще более важно) бормотание уже через пару шагов от столика.

Над столом висела большая фотография содержимого стеклянного ящика. Местный странный фетиш, судя по всему.

— Дорогой Робер, Вы явно не знаток кастильских пяти минут, — луизианец в тройке достал из кармана часы и положил их на стол. — Присаживайтесь, местная кухня весьма неплоха, даже для республиканцев.

— Кастильские пять минут? — тот, кого назвали Робером, повесил на вешалку шляпу и сел напротив гостеприимного хозяина.

— Обычай. В Кастилии, да и других провинциях Испании — кроме страны басков — гости всегда приходят на полчаса позже назначенного времени. Это даёт хозяевам время исправить непредвиденные случайности или оплошности кухарки. Заходя же, гости всегда извиняются за опоздание, на что следует ответ, что пять минут — это же сущая мелочь, ничего страшного. Но вот если прийти минута в минуту… Разумеется, вам не скажут ни слова. Но скорее всего, в этот дом вас больше не пригласят. Репутация педанта — несмываемое пятно среди идальго, знаете ли.

— Мы не на Иберике, — дипломатично подсказал Робер Эльбьёф.

— Да, друг мой, это бывшая прусская колония, но население по-прежнему говорит на языке Сервантеса и де Веги. Однако на самом деле мои спутники сняли соседние кабинеты, начиная с четверти пятого, дабы наше уединение было полным.

Человек в «тройке» постучал ногтем по стеклу часов, указывая, что стрелка застыла на четырех часах.

— Поэтому следующие минут десять-пятнадцать мы вполне можем посвятить плотским удовольствиям. Не впадая в грех чревоугодия, разумеется.

Луизианец быстро прошептал молитву и приступил к трапезе. В ней не было ни показной нарочитости, ни пустоты въевшейся привычки. Робер очень ясно представлял себе тонкую грань между церковником и последователем Христа, которую в двадцатом веке перешагнули многие служители веры. И переступать её самолично — не собирался.

— Забавно, Вы не находите? — через некоторое время и несколько пустых, ничего не значащих вежливых фраз, собеседник вдруг указал на фотографию с высохшими ушами. — Европейцы склонны считать, что тот ящик напоминает нам о жестокости времен войн за Карибы. Но для местных он служит наглядным примером гуманизма и христианского милосердия.

— Милосердия? — гость удивился.

— Рекомендую отдать должное тортилям де Грюнзее, — луизианец указал на нетронутую тарелку. — Пикантный вкус маринованных устриц очень любопытно сочетается с острой лепешкой и ломтиками обжаренного арбуза в панировке. Но да, речь идёт именно о милосердии. И ещё о самопожертвовании. Когда теньенте Роза-Мария де Эскобар, вопреки приказам, попытался отбить остров у корпуса барона Визена, Кортесы объявили его самого и всех подчинённых пиратами. И после своей победы фон Визен был в полном праве повесить каждого, как преступников, а не пленных. Но в итоге, пострадали лишь три офицера, по уверениям теньенте не расслышавшие приказа о прекращении войны — они лишились предавших их органов слуха — а простые солдаты были отправлены в Картахену с оружием, знамёнами и всей амуницией. Чтобы через полтора года заслужить славу во время английской попытки захватить Флориду.

— Сомнительная аналогия, монсеньор…

— Это не аналогия, это просто история. Хотя, разумеется, никому не возбраняется извлекать из нее уроки и толковать их по собственному разумению. Теньенте де Эскобар заплатил ухом за свою ошибку, но, признав её, сумел исправить — милостью Господа и милосердием добрых католиков колониальной Пруссии. И закончил свои года генерал-губернатором Флориды. Впрочем, это для нас не важно. Не имеет отношения к текущей ситуации также то, что фон Визены и сейчас правят этим островом, пусть теперь и в роли вождей независимой «республики»…

— Я не до конца понимаю ход ваших мыслей, монсеньор, — после краткого раздумья Эльбьёф осмелился выразить очень маленькое, тщательно отмеренное непонимание и даже вызов. — И я не понимаю, зачем нам пришлось встретиться именно здесь… Учитывая, что волнующий нас вопрос… находится весьма далеко отсюда.

Луизианец посмотрел на часы, без всякой рисовки или демонстрации, просто отмечая время. Однако жест вышел очень красноречивый.

— Грюнзее — маленький остров, — сообщил монсеньор. — Достаточно богатый, чтобы жить здесь было лучше, чем где-либо на Карибах, но слишком слабый, чтобы не зависеть от могущественных соседей. И — очень нужный, чтобы обеспечивать атлантическую торговлю Нуво-Орлеана. Наша маленькая переговорная площадка, где ничто не может произойти незамеченным для Королевства. Здесь я могу высказать все, что считаю нужным, будучи уверенным, что мои слова достигнут только нужных ушей. И ничьих более.

Луизианец отправил в рот очередную королевскую креветку, аккуратно промокнув губы салфеткой. Не изменились ни его поза, ни выражение глаз, ни даже морщины на высоком лбу — но гостю вдруг показалось, что в кантине повеяло ветрами с берегов Святого Лаврентия. Когда же монсеньор перешел к делу, ощущение ледяного ветерка лишь усилилось.

— Месяц назад в Риме о нашей ситуации знало семь человек, а всего в мире — десять. Позавчера же мне сообщили о том, что проблему уже обсуждают палатинцы и Дворянская гвардия. Кардинал-вице-канцлер разбрасывает деньги мешками, и мы не знаем назначения доброй половины его расходов. Бешеные наемники переворачивают с ног на голову два континента. Завтра я жду письмо от архиепископа Иллинойса по поводу возможных слухов и их купирования. Комтуры Нового Света выражают неудовлетворение действиями де Го и «авиньонцев» в целом.

— Монсеньор, ситуа…

— Князь-архиепископ, — ровно и жёстко перебил его луизианец, явно указывая на разницу в положении. — Пастырским… дискуссиям уже почти две тысячи лет, и в них, если отсеять плевелы, есть только два правила. Первое — выигрывать. Второе — выигрывать, не привлекая к себе мирского внимания. Успех любит тишину. И коль скоро вы сочли возможным сыграть азартно и жестко, комтуров не интересуют ваши текущие затруднения. Их интересует только результат и сопутствующая огласка.

Князь-архиепископ, немного помолчал, испытующе глядя в глаза Роберу Эльбьёфу. Тот склонил голову, показывая, что внемлет и смиренно запоминает каждое слово.

— Вы многое обещали и заручились нашим нейтралитетом, что в тех обстоятельствах было равносильно прямому выступлению на стороне Авиньона, — закончил мысль луизианец. — Но пока у вас нет результата. И вы позволили проблемам Престола выйти далеко за пределы круга посвященных. Поэтому передайте в точности своему патрону, что если в самом ближайшем будущем вопрос Гильермо Леона Боскэ не будет решен предельно тихо и аккуратно…

Еще одна внушительная пауза.

— В этом случае кардинал Раймон Бертран де Го может считать себя потерявшим расположение архиепископа Реймса и пастырей обеих Америк.

Глава 25

Закат был прекрасен. Перенасыщенный зольными частицами воздух преломлял солнечные лучи неестественным и волшебным образом. Казалось, что горизонт полыхает сплошным багровым огнем. Красное, желтое, немного оранжевого… Вряд ли палитра человеческих красок смогла бы воспроизвести все богатство оттенков небесного огня. А фотография — тем более. Такое можно увидеть лишь собственными глазами.

Но Гильермо думал о том, что так должно быть выглядит адский огонь, воплощение безысходности и отчаяния. Totus malum universi, так сказал Капитан Торрес. Все зло мира… Эти мысли граничили с ересью, однако теперь доминиканец был почти уверен, что ад на земле существует. И находится в Китае, в провинции Хэбэй, которую прозвали «Угольным подвалом».

— Сколько еще? — спросил Хольг.

— Полчаса, но лучше обождать до утра, — отозвалась из-под капота Родригес. — Фильтры забиты. Мотор подклинивает, ехать ночью не с руки. А завтра с утра махнули бы напрямую к Дашуру. Осталось километров двести, даже если ехать осторожно, часа на четыре пути.

Хольг немного подумал и кивнул:

— Хорошо, ночуем здесь. С рассветом выезжаем.

Родригес выбралась из мотора старого грузовичка (кстати, того самого, на котором их везли к Торресу), осторожно стерла асбестовой перчаткой масляный мазок со щеки и неожиданно подмигнула командиру. Фюрер попытался улыбнуться в ответ, получилось плохо. Гримаса настороженного недоверия как будто приросла к лицу, стиснула и закоченела. С третьей попытки Хольгу, наконец, удалось изобразить нечто более-менее доброжелательное, но видимо не совсем. Девушка пожала плечами и вернулась к мотору.

— Слишком сильно греется… Найди воды, — бросила она через плечо аскари Банге. — И песка. Отфильтруем и зальем в бачок.

— Можно мне в деревеньку? — робко потянул ее за рукав китаец. — Ту, что мы оставили за кормой… Там точно вода есть. И мне нужна… — радист окончательно смутился. — Для… ну, в общем. Присыпка и тампоны, вот.

— Зад ему лечить надо, — хохотнул из полуоткрытого кузова пулеметчик Хохол. Он перебирал оружие, которым разодолжил путников Капитан. Оно было вполне рабочим и вполне ухоженным на вид, однако человек войны верит только тому, что перебрал лично, своими руками. Все новое вооружение требовалось проверить, смазать, а патроны к пулемету дали россыпью, не в набивку, отдельно от нескольких лент. Так что теперь самый опытный в оружейном деле член ганзы перебирал стреляющее богатство за всех. И набивал патронами жесткие ленты из грубой материи и пластмассовых ложементов.

— Иди, — отмахнулась Родригес. — Канистру захвати.

Чжу мелко-мелко закивал и мелкими же шажками попятился, не отрывая взгляд от девушки, как будто опасался, что та передумает.

Хольг машинально провел рукой по твердой выпуклости на боку, под курткой. Там ждал своего часа верный Смит-Вессон, и фюрер почти поверил в то, что пистолет на этот раз не пригодится. Как и все остальное, чем запаслась ганза — русский пулемет под пистолетный патрон — понятно кому, турецкий пистолет-пулемет для Банги, старый добрый BAR для самого фюрера. А Родригес против ожидания выбрала не привычную германскую FG-04, но американский «Тип 180», пистолет-пулемет с прозрачным диском над стволом — оружие карателей, штрехбрейкеров и наемных убийц.

Фюрер посмотрел в сторону Гильермо. Монах стоял на отшибе, заложив руки за спину, прямой, словно штык, но с опущенной головой. Замер он так минут десять назад, и с той поры не шевельнул даже пальцем, как изваяние. Легкий ветерок дергал поры старой полурасстегнутой куртки без половины пуговиц, и это единственное, что выдавало живую природу темной фигуры на красном фоне долгого заката.

— Выбрось платок.

Гильермо вздрогнул, оглянулся на фюрера. Тот выглядел уставшим и каким-то непривычно спокойным. Из глаз вождя ганзы ушел лихорадочный и нездоровый блеск, а склеры воспалились.

— Что? — не понял доминиканец.

— Выбрось платок, — Хольг показал на тряпку, что высовывалась из кармана Боскэ. Совсем недавно тряпица была желтовато-белой, теперь же сменила цвет на серо-черный и пачкала все, чего касалась.

— От него теперь прока нет.

— Да, конечно… — Гильермо вытащил двумя пальцами грязную тряпку и немного подержал на весу, содрогаясь от мысли, что вся эта черная дрянь могла бы оказаться у него в легких. Отбросил и быстро вытер испачканные пальцы об и без того запыленную, грязно- серую полу куртки.

— Мы стоим? — спросил монах, просто чтобы сказать что-нибудь.

— Да. Пыль. Мотор перегрелся, надо прочистить, охладить и долить воды. Ночью не поедем.

Хольг помолчал.

— Если все будет хорошо, завтра твоя эпопея закончится.

— Я понимаю, — кивнул Гильермо. — Конечно наш уговор в силе, я помню.

— Хорошо, — фюрер ограничился одним коротким словом.

Они стояли бок о бок на низком пригорке и смотрели на пламенеющий закат. Позади гремела железом Родригес, лязгало оружие в руках Кота — пулеметчик протирал маслом каждую втулку и тихонько напевал себе под нос родную песню. Никто не понимал ни слова, но звучало все равно красиво.

Як умру, то поховайте

Мене на могилі

Серед степу широкого

На Вкраїні милій,

Щоб лани широкополі,

І Дніпро, і кручі

Було видно, було чути,

Як реве ревучий.

Гильермо посмотрел на широкую полосу дороги, что протянулась по левую руку от путешественников. Вдохнул воздух, даже сейчас насыщенный запахом гари, несмотря на то, что «Подвал» оказался за спиной.

— Что это было? — неожиданно спросил он, не ожидая в общем ответа. Однако фюрер понял и неожиданно отозвался:

— Электричество.

— Я не понимаю…

— Это называется «угольный кластер» или как-то так. Здесь удобно пересекаются трассы по которым везут уголь, и линии электропередач. Наши… — Хольг запнулся на мгновение. — Русские электрокартели выкупили землю, договорились о концессиях, и в партнерстве с немцами построили целый «куст» электростанций на угле. Энергия идет на весь Китай, в Корею, Дальний Восток и кажется даже в Японию.

— Электричество, — тихо повторил Гильермо. — А те, кто им пользуются, знают о том, как оно добывается?..

Доминиканец вспомнил страшный переезд через «Подвал». Чем-то все это было похоже на британский или парижский смог, только не было в этой картине ни грана романтики. Только ужас и тьма.

Пыль, черно-серая пыль везде. Она вилась целыми смерчами, в виде невесомого праха и хлопьев покрупнее. Покрывала любую поверхность, больно колола глаза. Люди, которых Боскэ видел через плечо Хольга в грязных автомобильных стеклах, тоже были серыми. Почти все они являлись азиатами, как вскользь объяснил радист — беглецы из северных провинций.

Там где не может работать белый человек, следует нанять негра. Там, где не справляется черный — нанимай китайца. Отказывается даже китаец, значит, скорее всего это неженка с юга и следует поискать северян, которые готовы умереть на любой работе за дневную пайку из плошки сухого риса и одной редиски.

Маленькие полуголые люди — все как один с ватными повязками на лицах и очками-консервами — толпились на улицах, словно изувеченные страшным проклятием карлики. Они разгружали составы с углем, словно муравьи разбегались с тачками, груженными собственной черной смертью. Толкали вагонетки и телеги — живность в «Подвале» не выживала или обходилась слишком дорого, здесь могли работать только люди.

Мертвых просто отбрасывали в сторону, на поживу «мусорным командам». Обессилевших — тоже. «Подвал» никогда не спал — прав был Торрес — угольный район ежечасно, ежеминутно пылал адскими котлами, гремел железом и колесами вагонеток во всех трех измерениях — часть узкоколеек проходила эстакадами, на железобетонных опорах. Среди индустриальных построек и лачужек, лепившихся, словно беспорядочные муравьиные холмы, возвышались одинаковые безликие коробки административных зданий. В них не было окон, только солидные коробки воздушных фильтров — высококвалифицированный делопроизводительный персонал стоил существенно дороже, и дышал лучшим воздухом. Часто шли так называемые «кислотные дожди» — спутник массового сжигания сернистого, низкокачественного угля.

Не все люди, что встречались на пути, были мелкие и полуголые. Хватало и других. Одинаковые, в глухих прорезиненные плащах, с выступавшими из-под капюшонов ребристыми мордами противогазов. Те, кто мог себе это позволить — старшие смен, надсмотрщики, техники. Судя по росту и сложению среди них было немало таких же азиатов, старательно, со всем осознанием выжимавших из соотечественников последние капли сил, а то самой жизни.

Гильермо хватило ненадолго, от силы на четверть часа. После он забился в дальнем углу грузовика, плотно зажмурившись, закрыв голову и заткнув уши. Однако непрекращающийся железный рокот угольного района проникал в самую душу — через стекла в дверцах, борта грузовика, через колеса и сам горячий воздух, разбавленный черной пылью до состояния густого китайского чая. Левиафан раскинулся на десятки километров, механически перемалывая шестернями уголь и людей, страшной индустриальной алхимией отжимая и дистиллируя человеческие жизни, превращая их в чистую энергию, длинные ряды чисел банковских счетов.

И над всем этим ужасом светило бесконечно красивое красное солнце, оттенки которого не могли бы схватить ни кисть, ни фотопленка.

— Кто-то знает. Кто-то нет, — философски подумал вслух фюрер. — Всем плевать. Здешние работники живут года три, иногда четыре. Кому есть дело до грязных оборванцев?

— Это невозможно, — прошептал Гильермо. — Это… просто невозможно. Это богопротивно. Человек не может так обходиться с человеком.

— А ты решил, что это самое плохое, что бывает на свете? — безрадостно усмехнулся фюрер. — Нет, правда, так решил?

Гильермо сглотнул и снова обхватил голову. Ему казалось, что мозг раскалился и вот-вот разорвет слабый череп. Слишком много увиденного, слишком много обыденного, мирского ужаса… слишком много всего!

— Я видел все зло мира, — прошептал Гильермо. — Теперь я его видел.

— Да ничего ты не видел, поп.

Голос фюрера был спокоен и холоден. Без льда показного неприятия, просто спокойствие и легкая не злая ирония.

— Получил пару раз по морде, увидел изнанку электрического бизнеса и познал жизнь, да, как же. Ты не видел вымирающие от голода деревни. Детей, отравленных суррогатами и гнильем. Рынки, где родители продают подростков даже не за деньги, а за еду и сигареты. Бельгийские и французские плантации. Кислотные и пластмассовые заводы в Индии, где работают, пока язвы не прогрызут плоть до костей. Ты не видел, как кригскнехты подавляют восстания на шахтах в колониях, а затем развешивают пленных на крестах.

— Крестах… — эхом повторил Гильермо. — Невозможно. Богохульно…

— Я видел целые вереницы таких крестов. И скелеты на них. Запрещено убирать, в назидание.

— Это… здесь?

— Нет, это в Африке.

Гильермо сжал кулаки, быстро развернулся к Хольгу.

— Как ты можешь?! — бросил монах прямо в лицо фюреру. — Как ты можешь говорить об этом всем так, будто…

Доминиканец запнулся, но выразить всю глубину чувств смог только цитатой:

— Ты ни холоден, ни горяч, если бы ты был холоден, или горяч!

— Иоанн Богослов, — хмыкнул фюрер. — Я читал его в школе, на уроках закона божьего. Да, поп, я теперь не холодный и не горячий…

— Что тебя сломало? — Гильермо говорил так, словно горло ему стиснула невидимая рука. — Почему ты стал… таким?

Хольг молчал долго. Сначала Боскэ думал, что фюрер его снова изобьет и почти ждал этого. Что угодно, лишь бы сбросить морок безысходности. Но фюрер, казалось, даже не смотрел в сторону доминиканца. И заговорил в тот момент, когда Боскэ уже решил, что ничего не будет.

— У меня были две сестры, поп. И много долгов. Чтобы их погасить, я заключил контракт… с теми… в общем, с людьми, которых лучше обходить стороной. Я расплатился с одними долгами, но оказался должен снова. Контракт был составлен по новой, «лионской» системе и допускал перенос обязательств должника на его родственников. Но получилось так, что я… пропал. На несколько месяцев. Когда деньги перестали поступать на счет, взыскание было предъявлено, а затем исполнено.

Гильермо перекрестился.

— О, нет, — развеял его жуткие фантазии Хольг. — Ничего ужасного, мы же не в дикарском обществе. Белые стоят выше разных ниггеров, их не рекомендуется заковывать в цепи и продавать в бордели совсем уж явно. Довольно простая работа домашней прислугой на Дальнем Востоке. Картельное производство, золотые и платиновые россыпи. А потом…

Фюрер еще немного помолчал.

— А потом случился бунт. Работники требовали повысить жалование на пару рублей. Вместо подавления администрация устроила полное уничтожение. Наемники залили все ипритом и взорвали даже собачьи будки. Несогласование вышло… прислугу должны были вывезти, но опоздали, а криги начали операцию раньше запланированного. Накрыло всех. Когда я вернулся… к людям и цивилизации, то остался один.

Гильермо посмотрел в лицо фюреру. Он ожидал увидеть хоть что-то, хотя бы тень слез. Однако лицо Олега не выражало ничего, глаза его были сухи и безразличны, как стеклянные шарики, что вставляют чучелам. Только усталость.

— Потом пошел слух… Что концерн Престейнов был в доле с местными, но через суд потерял свою часть производства. Престейн должен был отдать все активы по разработке россыпей.

— Провокация, — сначала выдохнул Боскэ, а затем уже подумал над сказанным.

— Именно. Против Престейна выступили великие князья, они хотели получать доходы с россыпей единолично. Но американец решил показать, что кидать его обходится дороже, чем договариваться. И он просто обесценил передаваемые активы. Штрейки устроили волнения, а наемники под предлогом подавления восстания… стерли все в отравленную пыль. Работники пошли по графе сопутствующего ущерба. Они вообще никому не были нужны, требовалось уничтожить лишь дорогое оборудование и дороги. Так говорили…

Хольг скрестил руки на груди, посмотрел на закат. Багровое пламя сжалось в узкую полосу, перечеркнуло небо чуть выше темного горизонта.

— Вот такая она, настоящая жизнь, ваше святейшество, — саркастически сообщил фюрер. — В ней нет смысла быть ни холодным, ни горячим. Это все равно всем безразлично. Даже богу.

— Ты… вы неправы, — сказал доминиканец, прижимая обе руки к груди, там, где под грязной пропотевшей одеждой висел на простой бечевке деревянный крест.

— Я прав. Богу нет до нас дела. Если он и есть, то где же его всемогущая рука? — Олег испытующе посмотрел прямо в глаза Боскэ, и под его взглядом Гильермо склонил голову.

— В чем заключался божий промысел, когда умерли мои девчонки?

Доминиканец сглотнул. У него имелся ответ на этот вопрос. Несчастный контрабандист был не первым и не последним человеком, который вопрошал — если Бог существует, откуда в мире столько зла? Но… Одно дело, читать Книгу, в которой давным-давно написано все, чтобы провести человека по дороге мирских страданий к блаженству единения с Богом. И совсем другое — рассказывать о Божьем Промысле тому, кого жизнь бездумно и равнодушно переехала, как дворнягу колесом.

— У меня нет ответа, — вымолвил Гильермо. — Нет ответа, который вы приняли бы… Олег.

Фюрер чуть изменился в лице, затем вспомнил, что его имя называл Торрес. Надо же, у попа хорошая память.

— У меня есть только вера, — печально качнул головой доминиканец. — И я думаю, вы не захотите разделить ее со мной.

— Нет. Не захочу. Я верю в то, что завтра мы должны прибыть в Дашур. И если враги нас найдут, остановит их не вера, а наше оружие. Если повезет. А если не повезет… Всем плевать. Таков настоящий мир.

— Возможно… — голос Гильермо прошелестел, словно лист на ветру, так тихо, что Хольг сначала не расслышал и собрался было вернуться к грузовику.

— Возможно, — повторил доминиканец, и голос его окреп.

Хольг подождал развития речи, но монах лишь молча опустился на колени, молитвенно сложив пальцы с обломанными ногтями.

За спиной скрипели мелкие камни под ногами уходящего фюрера. Гильермо плотно зажмурился, крепче стиснул замерзшие руки. Крест на груди казался теплым.

— Всемогущий Боже, услышь наши молитвы, возносимые с верой в Воскресшего Твоего Сына, и укрепи нашу надежду на то, что вместе с усопшими рабами Твоим и все мы удостоимся воскресения. Через Господа нашего Иисуса Христа, Твоего Сына, который с Тобою живёт и царствует в единстве Святого Духа, Бог во веки веков. Упокой с миром сестер Олега. Аминь.

Гильермо открыл глаза и посмотрел на темное небо, где зажигались первые звезды. Их было мало — все еще мешал дым «Подвала» — робкий серебряный свет едва мерцал в небесной тьме. И доминиканцу представилось, что так, должно быть, видят земной мир ангелы. Искры надежды во тьме безнадежной жестокости.

— Господь Всемогущий, я верю в Тебя и твой промысел. Ты превращаешь негодяя в праведника, что ведет меня долиной смертной тени. Ты отводишь взгляд себялюбивых и тиранов из злых людей. Господи, ужель это урок, что я должен усвоить? Это стезя правды, с которой я не должен свернуть? Дай мне знак, прошу!

Небо молчало. И Гильермо понял, что ответ ему придется найти в собственной душе и вере.

Никто не узнал этой подробности, но кардинал-вице-канцлер Морхауз и кригсмейстер Ицхак Риман получили известия о ганзе в один час, за несколько минут до полуночи. И отреагировали почти одинаково, с кажущимся ледяным спокойствием. Морхауз поднял телефонную трубку, вызывая фра Винченцо, который окончательно переселился в секретариат кардинала. Риман постучал по флажку внутренней сигнализации станции, призывая порученца. Оба — кардинал и убийца — отчетливо понимали, что жребий брошен.

Спустя четверть часа из Неаполя взлетел гидросамолет Seversky «Super Clipper», с ударной группой палатинцев полковника Витторио Джани.

Путь Римана оказался сложнее. Кригскнехт вылетел на самом быстром самолете, который смог зафрахтовать, с двумя дозаправками. Ицхак отправился налегке, только с личным оружием и полевой сумкой, полной наличных денег — расплачиваться на месте с наемниками, которых собрал из больничного павильона Фрэнк Беркли.

В предрассветный час, когда оба самолета уже давно были в воздухе, ганза и Гильермо завели грузовик, еще не зная, что время их бегства закончилось, и последние песчинки осыпаются, отмеряя судьбу каждого.

Глава 26

— Ты просишь меня быстро найти тех ян гуйцзы…

Китаец с длиннющими вислыми усами и еще более длинной бородой печально поник головой, сделал грустную паузу. Риман терпеливо молчал. За его спиной переминались два шкафообразных кригскнехта в широких плащах, подбитых гибкими защитными пластинами.

— Это возможно? — наконец спросил Ицхак, красноречиво постукивая пальцами по большому конверту очень характерной толщины и формы.

— Да, это возможно, — отозвался китаец, один из глав «Общества справедливости и гармонии» (то есть триады), который отложил все насущные дела и принял Римана по одному телефонному звонку «Скорпиона» Беркли. — Каждая пара внимательных глаз в этом большом городе может высматривать людей, которых ты ищешь. Белые считают себя королями Поднебесной и Дашура. Однако они не могут обойтись без прислуги, которая всегда бдит и всегда смотрит.

— Отлично, — Риман удержался от вздоха облегчения. Знать, что ганза подъезжает к Дашуру, было лишь малой частью успеха, требовалось еще найти беглецов. И очень быстро.

— Но ты просишь об этом как варвар, без уважения и ритуала… — с еще большей печалью качнул головой китаец.

— Десять процентов сверху, — у кригсмейстера не было времени на церемонии.

— Двадцать.

— Десять, — повторил Риман. — В качестве компенсации за отсутствие должного уважения. Это большие деньги, и я не вижу смысла переплачивать.

Китаец вздохнул, пропустил тощую бороденку меж пальцев.

— Договорились, — с будничной деловитостью сказал азиат. — Что-то еще?

— Броневики, два, неприметные. И лучшие радиофоны.

— Найдется, но за отдельную плату и напрокат. Товар дефицитный.

— Договорились.

— Оружие? — китаец многозначительно катнул глазами по орбитам, как демон с гравюры. — Пулеметы, гранаты?

— Нет, — усмехнулся Риман чуть покровительственно. — Обойдемся. Слишком громко для славного Дашура.

Китаец согнулся в поклоне, которого был достоин личный друг и партнер «Скорпиона». Легкая улыбка скрылась в белой длинной бороде — торопливый белый варвар не оговорил эксклюзивность желаемой услуги. А как донесли лазутчики триады — четверть часа назад в гавани приводнился огромный гидросамолет, набитый вооруженными людьми. Интересно, что им нужно?.. К кому они обратятся, чтобы узнать неизвестное и обрести желаемое? Тоже придут к триаде? Или воспользуются услугами черной общины?

Быть может, варвар с жужжащим ящиком за плечами оказался неосмотрителен и недальновиден, отказавшись от пулеметов…

Дашур был огромен. И уникален.

Этот город был возведен практически на пустом месте союзом картелей, которые решили не ждать милостей от государств, а сделать самим административную и торговую площадку, удобную только для них. Шли годы, Поднебесная дробилась на все более мелкие образования, превращаясь в «зону свободной охоты» для каждого, кто готов был рискнуть всем во имя алчности. И картельный город на китайском побережье, к северо-востоку от Наньтуна, рос и богател.

Юридически Дашур был «порто-франко», то есть «свободным портом» с некоторыми функциональными строениями вокруг. А фактически — экстерриториальным мегаполисом, поэтому в нем не действовали иные законы, кроме устава градоуправительного совета и сложившихся традиций. Здесь имелось множество вещей, которые трудно было встретить в европейских столицах, например постоянные и вполне официальные рынки «пожизненно законтрактованных», то есть фактических рабов. И не было многого, без чего невозможно представить себе крупный город, например грязных пригородов-фавел. Отцы Дашура хотели, чтобы взгляд жителей и гостей радовали красивые пейзажи, а не сборища грязных лачуг, поэтому, когда таковые появлялись, их просто сносили бульдозерами. Куда при этом исчезали жители — оставалось скромной тайной города. Исключение было сделано лишь для «береговых баронов», по старой традиции, потому что именно они расчищали пространство для будущей «Азиатской Жемчужины» методами, о которых не пишут в газетах и школьных учебниках.

Олег думал, что когда ганза достигнет цели, он переживет какие-то особые ощущения, испытает радость, может быть даже экстаз. Не каждый день сбывается потаенная мечта многих лет. Однако он не почувствовал ничего, кроме уже привычной смертельной усталости и легкого чувства удовлетворения. Не от сбывшейся мечты, а от осознания, что еще один пункт пройден, и окончательное спасение монаха совсем близко.

Грузовик они оставили прямо на въезде в город, продали за наличные вездесущим узкоглазым барыгам, то ли корейцам, то ли китайцам. Едва ли за пятую часть цены, зато сразу, без всякой мороки с документами. Машина в одни руки, франки в другие, и никаких вопросов.

Им нужно было попасть на главный почтовый узел Дашура, фактически огромный информационный терминал, предоставляющий любые мыслимые услуги связи, от простых писем до именных курьеров в любую точку мира. Послать весточку покровителю Леона Боскэ, снять охраняемый номер в специальной гостинице «для заключения особых сделок» и ждать исхода. Несложно, особенно с учетом уже пережитых испытаний. Дело нескольких часов.

Сначала Олег намеревался ехать в метрополитене, благо одна из трех городских веток начиналась от городской черты и шла под главным проспектом прямо к побережью, где и располагался почтамт (ближе к морю и почтовым гидропланам). Но поразмыслил, еще раз пересчитал все сбережения и подумал, что теперь нет смысла экономить. Потому что если все получится — завтра вопрос денег их волновать уже не будет. А если нет… тем более. Олег еще не встречал покойника, который смог бы забрать богатство на тот свет.

В небольшой стеклянной будке автомобильного проката фюрер заказал бронетакси, нечто среднее между фургоном инкассатора и небольшим автобусом для курьерской службы. Автомобиль был достаточно комфортен даже для взыскательной публики, однако корпус собран из камуфлированных стальных пластин, а окна при необходимости закрывались бронированными жалюзи. Олег подумал над вооруженным сопровождением, но по здравому размышлению решил, что это уже перебор и лишнее внимание к ганзе.

Все было спокойно, машина подъехала в течение четверти часа после оформления заказа. Чернокожего водителя в щегольской малиновой ливрее не смутил ни вид заказчиков, ни сумки со старыми военными клеймами, тяжелые на вид и характерно брякающие при переноске. Только наличные, которые Солдатенков отсчитал на месте по квитанции, добавив щедрые чаевые авансом.

В Дашуре вообще не существовало ограничений на оружие, главное — не доставать его на свет божий, потому что в случае чего служба городской охраны просто стреляла без предупреждения.

Машина тронулась, выруливая через строгие прямоугольные проезды на проспект.

— Мы все-таки ввязались в эту… махинацию? — уточнил Адигартуо.

— Да, — с кажущейся рассеянностью ответил Торрес.

— Но зачем? Мне казалось, мы намеренно стоим в стороне.

— А мы и стоим. Я лишь немного подсказал этому … Морхаузу, куда ему следует посмотреть. Через надежных посредников. Дальше разберутся сами.

— Но зачем? — повторил чернокожий сапер.

— Скажем так… — Капитан немного помолчал, обдумывая ответ. — Мне все больше нравится идея заполучить в должники здравствующего понтифика. Кроме того…

Капитан улыбнулся, хищно и страшновато.

— Кроме того, мне интересно посмотреть, что начнется на улицах Дашура, если криги Римана столкнутся с бойцами Морхауза.

— Хочешь отвлечь внимание от нас, — понимающе кивнул Адигартуо.

— И это тоже. Белые против белых на улицах «города картелей». Скандал мирового размаха. Неплохая завеса, чтобы организовать несколько интересных дел. Ну, а сделать гадость «Десперу» — святое дело.

— Их надо будет направлять, тех, что с гидроплана, — нахмурился сапер. — Дашур большой город.

— Их и направляют, — улыбнулся Торрес. — Хорошо, когда у тебя много друзей в самых разных местах.

Капитан потер ладони, очень светлые, кажущиеся почти белыми на фоне черной кожи. Этот жест сработал как будто магический призыв — под тент бодро вбежал маленький порученец с грязным замусоленным листком в такой же грязной руке.

— От радистов, — лаконично сообщил гонец. — Срочно.

— Любопытно… — Капитан доброжелательно кивнул, и порученец расплылся в блаженной улыбке абсолютного счастья.

Фронт любил и ценил своего удачливого генерала, а учитывая, что основу армии Торреса составляли вчерашние крестьяне, темные и необразованные, знак внимания от вождя считался чем-то сродни поцелую удачи.

Капитан коротким жестом отпустил гонца и еще раз внимательно перечитал срочное донесение. Оно было написано беглой рукой старого сподвижника, на смеси пяти языков, понятной лишь немногим ветеранам африканских войн.

— Любопытно, — повторил Торрес, сосредоточенно сдвинув брови. — И неожиданно.

Он протянул листок саперу. Тот прочитал и машинально состроил точно такую же гримасу.

— Неожиданный поворот, да, — согласился Адигартуо. — Все-таки надо было дать ему сопровождение.

— Как раз наоборот. Ни в коем случае. Сделанного достаточно, теперь просто посмотрим, чем все закончится.

— Ну… может быть.

— День клонится к закату, — подытожил Капитан. — Но вечер обещает быть длинным и ярким. Еще более эффектным, чем я ожидал.

День завис в точке, когда кажется, что до вечера еще далеко, однако он (то есть вечер) уже потихоньку запускает свои тени в окружающий мир. Солнце немного смягчилось, отблески на зеркальных окнах небоскребов уже не так больно кололи глаз. На улицах ощутимо прибавилось автомобилей. Движение замедлилось.

— Пробка? — недовольно спросил Олег.

— Нет, месье, — жизнерадостно отозвался водитель, не поворачивая головы. — В Дашуре не бывает пробок, только задержки. Сейчас тронемся, еще минут пять-шесть.

— Совсем не бывает? — неожиданно заинтересовался фюрер. — Здесь что, машин не прибавляется?

— За автомобили вносится специальный сбор, на содержание городских дорог, — пояснил чернокожий в малиновой ливрее. — Если машин становится слишком много, сбор повышается. Картелям все равно дешево, а остальные ходят пешком или заказывают таксомотор.

По-видимому, водителю было скучно, и он порадовался возможности поговорить с незлым клиентом.

— «Подземка» отлично разгрузила улицы, а скоро запустят монорельс над основными городскими дорогами. В Дашуре хорошо, лучший город на свете, были бы деньги.

Негр тихонько вздохнул при мысли о деньгах.

— Лучший город на свете, — негромко повторил Олег, глядя в окно, очень чистое, с каучуковой окантовкой и легким синеватым отливом.

Фюрер попробовал вызвать в душе какой-то отклик, хотя бы тень ожидаемого восторга. И опять не сумел. Город сказки и мечты оказался просто большим, очень чистым, красивым (этого не отнять) мегаполисом. И больше ничего. Для Солдатенкова сейчас это было просто поле определенных возможностей, которые следовало использовать, чтобы выжить и получить свои бонусы.

И никакого счастья.

Вокруг сливались в разноцветное блестящее полотно борта всевозможных автомобилей. Почти исключительно немецкие, а также итальянские модели. «Германцы» — для солидных, основательных и консервативных людей. «Итальянцы» с их авангардной школой технического дизайна — для современных пользователей на острие прогресса и футуризма. Никаких грузовиков — этих на центральные улицы просто не допускали. Много автомобилей с опущенным верхом. В таких, как правило, сидело по трое молодых людей, парень плюс пара девушек, реже наоборот. Глядя на них Солдатенков начал вспоминать, сколько же ему лет. и понял, что навскидку не помнит. Отвык мерить время иначе, нежели рабочими перегонами и короткими промежутками отдыха между работой.

— Еще минута, месье, сейчас перекресток, а там уже тронемся по-настоящему! — сообщил водитель.

Вспомнил.

Двадцать два, скоро двадцать три года.

А ведь он примерно того же возраста, что и многие юноши в свободных, светлого оттенка одеждах за рулем дорогих машин. Тут Олег понял следующую вещь — он не узнает марки автомобилей. То есть никелированные знаки в виде орлов, звезд и прочих оленей — да, знакомы. А сами машины — неведомы. Нет привычных полноприводных грузовиков, высокорамных машин для бездорожья, специализированных вездеходов. И тем более нет привычного старого хлама двадцатилетней давности.

И в этот момент Олег понял, что светлая мечта юности — город счастья и прогресса — не принесет ему ни капли радости, что сейчас, что после. Время сказки ушло, и правильно писалось в поповских книгах — нельзя войти в одну реку дважды.

Он слишком долго жил в мире войны и смерти.

Слишком долго.

И поэтому каждый прямой взгляд он давно и машинально встречает как вызов, прелюдию к стрельбе. Улицы вокруг — возможное поле боя, а машины — конкуренты и передвижные огневые точки.

Машины… Люди… Черт побери.

— Нас обложили.

Сначала Олег услышал эти слова, произнесенные нарочито спокойным голосом Родригес. А спустя долю секунды, еще не успев осознать весь смысл сказанного, сам пришел к тому же выводу.

Еще не обложили, но уже близко к тому. Большой автомобиль, типичный «немец», слишком низко и тяжело просевший к земле. Явно бронирован — как их собственный таксомотор. Еще один такой же, с размашистой рекламной надписью в три цвета через весь борт — ради камуфляжа — осторожно лавирует в тягучем потоке, подбираясь ближе. Человек на тротуаре в слишком длинном плаще, почти до самой земли, без пояса. Олег и сам как-то надевал такой, когда требовалось скрыть подсумки и винтовку. Еще двое, в таких же бесформенных одеждах, на другой стороне. Идут вперед неспешно, однако весьма целеустремленно, прямо к перекрестку, замыкая окружение. Четвертый смотрит прямо на машину, едва ли не в лицо Олегу. Скользкий быстрый взгляд, слишком знакомый контрабандисту. Сам так вглядывался из засады.

Да, обкладывают.

Олег зажмурился на пару секунд, выдохнул и почувствовал, что непрошеная злая слеза застряла в уголке глаза. Черт возьми, как это все-таки несправедливо… Все так хорошо развивалось и уже почти закончилось.

На чем же они прокололись?..

Еще раз выдохнул, открыл глаза. У Солдатенкова не было секундомера, но фюрер и не нуждался в хронометре. Время уплотнилось, обрело четкость и ясность движения. Каждая секунда четко выделялась среди товарок, проходя мимо некоего внутреннего счетчика в голове Солдатенкова.

Тик-так. Тик-так. Каждое мгновение — это шаг врага, поворот шин вражеского броневика, слово команды невидимого командира загонщиков.

Тик-так, время заканчивается.

Гильермо, как и следовало ожидать, ничего не понял. Доминиканец сидел, развалившись на мягком сидении, и мечтательно полуприкрыл глаза. Легкая улыбка блуждала по все еще битой физиономии, переливающейся разными оттенками синего и багрового. Мыслями Боскэ уже наверняка в будущем, где все злоключения давно закончились.

Родригес и Хохол подобрались в одинаковых позах, правая нога каждого прижата к баулу с оружием, контролируя. Банга… он как обычно, серый и незаметный в своей шинели. А вот Чжу…

Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, как враги нашли их. Маленький китаец Чжу Чжиминь никогда не умел достаточно хорошо владеть собой в критической ситуации. И сейчас, в минуту понимания, желтоватое лицо с потеками высохшего пота выражало все сразу, как букварь. Страх, ожидание ужасного — и надежду. Яростную, горячую надежду, что все как-нибудь обойдется лично для него.

— Ты предал нас, — тихо сказал Олег и подумал, что такого он скорее ждал бы от пулеметчика. Кот сразу же отнесся к затее с монахом без энтузиазма и с подозрением. Но никак не от радиста, который обычно даже на рынок Шарма боялся один выйти.

Радист отлучался в деревеньку. И он знал, как послать сообщение, чтобы то дошло до адресата очень быстро. Откуда Чжу знал, кому слать донос? Сейчас это было уже не важно. Все равно главное сделано.

Китаец вжался в сиденье, обшитое не настоящей кожей, но весьма хорошей имитацией из толстой плотной ткани. Не в силах оторвать расширенных глаз от Олега, он молча и замедленно помотал головой. Это был жест не убеждения в собственной невиновности — Чжу не мог не понимать, что сейчас это уже бесполезно. Скорее полное, инстинктивное отрицание. Отказ смириться с тем, что теперь оказалось неизбежным.

Чжу, наверное, многое мог сказать фюреру. Что он всю жизнь бежал и боялся, а теперь просто устал. Что он прекрасно слышал разговор командира и Родригес относительно того, что китаец полетит в трюме дирижабля, как провозимое по специальному тарифу животное. И так далее. Но Чжу слишком устал и слишком испугался, чтобы внятно определить нужные слова. А Солдатенков все равно не стал бы слушать. Наступил момент, когда слова уже не важны. Хотя… Олег не отказался бы спросить, почему китаец не дезертировал раньше. Однако не судьба.

Тик-так. Время уходит.

— Вы со мной? — коротко спросил Олег.

— Si. Por supuesto, — так же кратко ответила светловолосая девушка, от волнения перейдя на родной испанский. Но фюрер понял.

Олег молча перевел взгляд на Кота. Украинец тряхнул чубом, почти незаметным на фоне отросшей шевелюры, криво ухмыльнулся.

— Пулемет, это хорошо, — сказал Хохол, и его кажущиеся бессмысленными слова тоже были вполне однозначным ответом.

Банга молча кивнул.

Тик-так.

Олег скрипнул зубами, вспомнив, как накануне они набивали патронами диски к «Типу 180» и пулеметные ленты к ЛАД-у. С БАР-ом все было просто, три обычных коробчатых магазина по двадцать пять патронов, несколько минут привычной и несложной работы. С оружием Родригес все оказалось куда сложнее. Два прозрачных диска с пружинным заводом вмещали по сто двадцать патронов двадцать второго калибра, расположенных вертикально. Достаточно малейшей ошибки, и очередная гильза встанет на перекос. То же самое со старыми матерчато-пластмассовыми лентами к пулемету. Зажует край ленты — конец.

Остается надеяться, что они все сделали правильно, не допустив ни единой оплошности.

Никто не обращал на Чжу внимания, но китаец не обманулся кажущимся безразличием. Он закрыл глаза руками и замер в скорченной позе, тихонько — на самой грани слышимого — подвывая от ужаса.

— Месье, уточняю один момент, — сообщил водитель, про которого все как-то забыли. — Прорваться на скорости не сможем, — негр излагал кратко, но очень разборчиво, с пониманием вопроса. — Машина выдержит обстрел из легкого стрелкового, но пулемет от девяти миллиметров и гранаты — уже нет. Мое участие в обороне контрактом не предусмотрено.

— Дай совет, — сквозь зубы выжал Олег. Нога болела зверски, как будто каждую секунду в пятку вколачивали по гвоздику.

— Пробивайтесь вперед, — коротко порекомендовал малиновый. — В этом квартале вам ловить нечего, сплошь банки и кредиты. Охрана не вмешается в уличную бузу, но в зданиях начнет стрелять сразу. Идите дальше, там за перекрестком офисы и дорогие магазины, витрины открытые и все проще. Удачи.

Он молча лег на пол, свернувшись под сиденьем, прикрыл голову, поджал ноги со сноровкой человека, который знает, как правильно прикрыть шею, затылок, живот и почки.

— Я тащу попа, — отрывисто бросил Солдатенков. — Вы давите огнем.

Никто возражать не стал, потому что это было разумно. В уличной перестрелке, где стреляют едва ли не в упор, многозарядные ЛАД и «180» годились лучше армейского БАР-а. А чтобы тащить за собой растерянного монаха, потребуется сильная рука.

Гильермо, наконец, стал понимать, что происходит нечто совсем необычное. И отнюдь не доброе. Однако реакция доминиканца оказалась необычной и неожиданной. Солдатенков ожидал всего, но не того, что Боскэ пригнется вперед, сцепит пальцы и с отчаянной решимостью уставится прямо на фюрера.

— Нас пришли убивать? — тихо спросил Гильермо.

— Да.

— Они пришли за мной.

— Но убьют и всех нас. Молчи, не отставай и держись у меня за спиной. Голову ниже.

Тик-так. Секунды уходят.

— Я понял, — Боскэ втянул голову в плечи.

Родригес присела на колено, чтобы ее не было видно снаружи, быстро извлекла из сумки пистолет-пулемет. Докрутила пружину на запасном диске, в четверть оборота, просто на всякий случай. Хохол повторил ее действия. Перекинул через плечо широкий брезентовый ремень, зажал деревянный, отполированный годами службы приклад под мышкой, придавил цевье сверху левой ладонью. «Русский штурмовой хват», непригоден для точной стрельбы, но очень хорош, когда надо поливать врага свинцовым дождем, не давая поднять голову.

Одновременно лязгнули затворы. И пулеметчик, и девушка одинаковыми движениями закинули баулы с боеприпасами за спину — благо широкие ручки с подшитым уплотнителем позволяли таскать «орлеанские сумки», как рюкзаки.

— Выходим с левого борта. Ты справа от меня, — коротко и емко приказал Кот Банге. — И когда отстреляю ленту — сразу достанешь новую.

Аскари снова молча кивнул. Все было понятно и разумно — переносить огонь справа налево быстрее и удобнее, чем наоборот, поэтому правше не помешает прикрытие со стороны рабочей руки.

— Ленты на шею? — предложил он пулеметчику почти без акцента.

— Не, — отказался Кот. — Эти падлючие змеи соскальзывают, только в путь.

Олегу было страшно. Мучительно, невыразимо страшно. Он слишком хорошо знал, что делает маленький кусочек металла, попавший в живое тело. И знал, что смерть — это навсегда. Не будет никаких «…и когда Рокамболь выбрался из этого затруднительного положения». Во рту пересохло, даже зубы заныли, скрипя, словно кварцевые осколки. Кислая горечь подступила к самому горлу.

БАР лег в руки, тяжело, привычно, надежно. Сума не понадобилась, два запасных магазина удобно разлеглись по карманам куртки.

Солнце пошло к закату, отметил для себя Олег. Это плохо, проспект идет с запада на восток, к берегу. Значит, будет слепить того, кто пойдет на восток, отстреливаясь против движения. Тогда доходим до перекрестка и сразу поворачиваем, чтобы поставить здания между собой и солнцем. Если кто-то дойдет…

Гильермо перекрестился, отчетливо понимая, что сейчас он получит ответ на все вопросы и молитвы Всевышнему.

— Dios nos proteja, — на молитву у католички Родригес уже не было времени.

— Ну, понеслась, — прошептал лихорадочно Кот. И повторил, как спасительное заклинание. — Пулемет, это хорошо!

— Открывай, — каркнул Солдатенков невидимому водителю и выстрелил прямо в лицо Чжуминя, скрытое за маленькими ладонями. Гильермо не сдержал стон боли — в не слишком большой машине ствол жахнул, как дубинкой по ушам ударил. Пороховой дым поплыл меж сидений, завиваясь сизыми кольцами от мелкого сквозняка. Резко, страшно запахло жженым порохом и кровью — запах войны и смерти.

— Понеслась! — заорал в голос Олег.

Зашипела пневматика, все двери бронетакси разом открылись, выпуская вопящую и стреляющую ганзу.

Глава 27

Полиции в обычном значении этого слова в Дашуре не имелось. Ее место занимала «Гарда» — сугубо частная организация, финансируемая из взносов основных градоправителей-фундаторов. По договору между конторой и городом безусловной защите подлежали административные учреждения Дашура, дома и строения основных пайщиков, а также общественные пространства, то есть улицы, площади и так далее. Остальное решалось в частном порядке, отдельными договорами.

Таким образом, разворачивающаяся на центральном проспекте Дашура война напрямую попадала в сферу ответственности конторы. И в тот момент, когда дежурный комиссар «Гарды» уже собрался было кинуть на подавление беспорядков штурмовой отряд, зазвонил телефон. Один из пяти аппаратов, стоящих в кабинете, и единственный, проигнорировать который было просто невозможно.

Однако голос в эбонитовой трубке оказался незнаком.

— Добрый день. Меня зовут Александр Морхауз, я — кардинал-вице-канцлер при Священном Престоле.

— Очень приятно, — с нетерпением ответил дежурный комиссар. — К сожалению и при всем почтении, сейчас я не могу…

— Миллион экю, — очень четко и лаконично произнес Морхауз.

— Что?..

— Один миллион экю, — так же четко и ясно повторил кардинал. — Они только что переведены на ваш счет, трансфер будет подтвержден в течение ближайших пяти минут. Можете справиться у вашего финансового консультанта. Это цена того, что вы не положите трубку немедленно, и наш разговор продлится еще хотя бы минуту.

Комиссар размышлял секунд десять. Его работа и положение способствовали упражнению мысли и принятию быстрых решений. Дежурный не стал спрашивать, откуда кардиналу известен этот телефонный индекс и тем более — банковский счет. Все это могло чуть подождать.

— Что вы хотите? — спросил он на двенадцатой секунде.

— В данный момент происходит зачисление еще пятнадцати миллионов экю. Однако эти деньги защищены предварительной блокировкой и вернутся ко мне в течение суток, если я не сниму ограничение.

— Условие?

— На улицах вашего города происходят… беспорядки.

— Я не могу устраниться. Даже за пятнадцать миллионов, — в это мгновение голос комиссара едва заметно дрогнул. Пятнадцать… то есть шестнадцать миллионов экю — то есть французских франков в неизменном золотом эквиваленте — это была невероятная сумма. Достаточно, чтобы уйти на покой, прожить жизнь в полное удовольствие и оставить детям солидное наследство.

- Даже если бы счел это возможным и необходимым, — надо было отдать комиссару должное, он быстро взял себя в руки.

— Безусловно. Однако мне кажется, что ситуация слишком серьезна и прежде чем переходить к радикальным действиям, необходимо обеспечить безопасность всем гражданам Дашура. Блокировать зону ведения агрессивных действий, скажем, минут на двадцать. И только потом…

— Это невозможно, — ровно и спокойно ответил комиссар. — Вы предлагаете мне взятку и требуете изменить присяге. Наш разговор окончен, о нем будет в официальном порядке извещен совет фундаторов.

Щелкнул рычаг под тяжестью опущенной трубки. Мембрана отозвалась быстрыми частыми гудками.

— Отлично! — Морхауз потер ладони, прямо как Шейлок, все-таки получивший свой фунт христианской плоти в авангардной постановке немецких драматургов.

— Вы полагаете? — фра Винченцо был куда более скептичен.

— Безусловно! Он думает, что это провокация. Но сначала все же проверит свой счет.

Винченцо содрогнулся, вспомнив, какие проценты потребовал банк за столь быструю операцию. И сколько отдельно стоило выяснение нужных реквизитов.

— Финансист уверит, что на счету шестнадцать миллионов экю. И не бумажное право безналичного обращения, а настоящее золото с правом истребования. Никакая провокация столько не стоит. И тогда он пойдет на все, чтобы сохранить трансфер.

Морхауз разомкнул руки, одернул рукава.

— Что ж, теперь мы сделали все, что могли, — подытожил кардинал. Его глаза лихорадочно блестели, дыхание со свистом вырвалось через полусомкнутые зубы.

— Мне все-таки кажется, это было лишним… — Винченцо позволил себе немного критики. — Уже ненужные траты. Пусть дашурская полиция вмешалась бы в перестрелку.

— В эту минуту нам враждебны все, чьи пули не летят в противоположную от Гильермо сторону, — снизошел до объяснения Морхауз. — И чем их меньше, тем проще будет Джани сделать свою работу.

— Комиссары «Гарды» все ирландцы, значит католики. Может, стоило еще пообещать ему благосклонность Престола и отпущение всех грехов? — осторожно предположил секретарь.

— Слишком долго, — поморщился кардинал. — Когда надо действовать быстро, деньги надежнее любых уверений и обещаний. А теперь помолимся, брат Винченцо. Мы сделали все, что могли, остальное в руках палатинцев… и Бога.

— Перезарядка! — заорал Олег, перезаряжая винтовку. Первый магазин он отстрелял в автоматическом режиме и, не целясь, просто, чтобы на несколько мгновений подавить вражеский огонь. Минус магазин, еще два осталось. Пятьдесят патронов. Для настоящего дела — считай, что совсем ничего.

Только сейчас где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что у них всех по три емкости для патронов — пулеметные ленты, диски и магазины. Мелькнула — и не стала задерживаться, потому что, прямо скажем, было чем заняться и над чем подумать.

— Готов! — крикнул фюрер, щелкнув флажком затвора для перехода к полуавтоматическому огню. — Пошел, Кот!

Олег присел за капотом роскошного автомобиля с поднятым и сложенным верхом, вскинул БАР к плечу, ловя в простой механический прицел вражеские силуэты. Он не пытался убить, да это и не требовалось — только сдержать, заставить держаться на расстоянии и скрываться от пуль.

Трещал «180» Родригес, перегретый ствол разбрасывал пули, как цветочная поливалка, однако неточность компенсировалась объемом диска. Сто двадцать патронов — это сто двадцать патронов, с какой стороны не посмотри. Все равно, что пять магазинов к БАР-у подряд.

Хохол, ловко придерживая пулемет на широком ремне, толкнул Гильермо в нужном направлении и скользнул следом, изгибаясь. словно уж.

— Негра, держи попа! — скомандовал Кот и развернулся, чтобы прикрыть уже фюрера.

Банга не стал ни кивать, ни говорить. Он просто исполнил приказание. Пистолет-пулемет в его руках плевался короткими очередями в два-три патрона.

— Давай за Котом! — крикнул фюрер, и хотя обращение он пропустил, Родригес поняла. Она методично достреляла остаток диска, ведя стволом справа налево. Маленькие гильзы мелькали в воздухе, горячий ствол дымился. Затвор щелкнул и выбросил последний латунный цилиндрик.

— Прикрываю, — Олег отстрелял уже половину магазина, а то и побольше. Девушка последовала за Котом, который уже приготовился принять основной бой на себя.

Ганза не была сработанной командой убийц и вообще не занималась боевыми действиями — ее задачи лежали совсем в иной стороне. Но стрелять команде приходилось не раз, так что основные приемы боя в застройке контрабандисты знали. Перезарядка с обязательным оповещением коллег, перемещение по очереди, хотя бы один стрелок всегда ведет огонь или по крайней мере готов это сделать, прикрывая товарищей.

Пригибая голову — благо небольшой рост помогал укрываться — Родригес проскочила между машинами, сбрасывая по пути диск. Кот не тратил время на раскладывание сошек и палил прямо с рук.

В отличие от гулкого бахания винтовки и стрекота «180» ручной пулемет стрелял — как иглой шил. Очень равномерно, умеренно негромко. можно даже сказать — солидно.

— Банга, ленту готовь! — крикнул между делом Хохол.

Негр стукнул Гильермо по плечу, вынуждая встать едва ли не на четвереньки, и подскочил к пулеметчику, вернее к расстегнутой наполовину сумке за плечами Кота.

Родригес перезарядила оружие, и первый же патрон встал на перекос.

Риман поправил наушник радиофона. «Наушником» это называлось скорее по привычке, поскольку представляло собой довольно массивное сооружение в виде маленькой телефонной трубки с рожком. Собственно радиоаппарат лежал на плечах сзади, как усеченная горжетка, а гарнитура на проводе позволяла слушать и говорить без манипуляций с микрофоном и наушниками.

— Ублюдки, — пробормотал кригсмейстер в пустоту, обращаясь непонятно к кому.

Через раскрытые дверцы броневика было видно, как перестрелка смещается ближе к перекрестку. И насколько можно было судить, пока что контрабандисты отбивались вполне успешно.

Тому было две очевидных причины. Во-первых, ганза оказалась довольно неплохо вооружена. Но это ерунда, главное — обстановка. Беркли нашел хороших специалистов, однако… вместо быстрого устранения получилась полноценная перестрелка, причем на улицах мегаполиса. И это сильно меняло дело — порядок в Дашуре хранили не ставленники картелей и тем более не «демократически избранные представители народа», а картели сами по себе. «Компания порто-франко Дашур», сущность мстительная, злобная и не расположенная терпеть шумный хаос. Нарушение определенных правил обещало серьезные последствия, и пусть даже наниматель официально принял их все на себя…

В общем, по ганзе, конечно, стреляли, и вполне с размахом. Но, скажем так, не настолько старательно и не настолько уверенно, как следовало бы при настоящей схватке насмерть. Совершенно не так, как нужно было Риману, твердо намеренному оборвать путь заказанных персон здесь и сейчас.

— Вот ублюдки, — повторил Ицхак, выходец из приволжской глубинки, на родном языке, непонятном никому из сопровождавших наемников.

— Командир… — радист оторвался от наушника и виновато посмотрел на нанимателя. — На городских частотах передают, что еще одна группа идет от порта. Они захватили пару машин прямо там и уже на подходе. Полиция не вмешивается. Это наша поддержка?

— Нет, это конкуренты, — на лице Римана не дрогнул ни один лишний мускул, хотя в душе кригсмейстер раскалился, как брусок на прокатном стане.

— Все придется делать самому.

Ицхак снял куртку, расстегнул металлические застежки. Ремни скользнули по плечам и груди, влекомые естественной тяжестью гемофильтра. Риман привычным движением подхватил ящик, опустил его на ребристый металлический пол. Расстегнул прежде скрытую под курткой массивную кобуру, достал оружие и снял кобуру, положив на выключенный фильтр. Один из охранников уважительно присвистнул, понимающим взглядом оценив арсенал нанимателя.

В руках у Римана был редкий сам по себе G-F Mars Automatic в еще более редкой — «лафетной» — доработке Мартызенски, со складным прикладом, вписанным в форму корпуса. Ицхак в два приема разложил приклад, отвел затвор, который вернулся на место с могучим лязгом, достойным скорее пушки, чем пистолета.

— Вы двое, — Риман указал на кригскнехтов. — За мной. Прикрывайте с флангов, под руку не лезть.

Один из наемников молча протянул «голову велосипедиста» — легкий шлем, действительно похожий на каскетку велосипедиста из-за открытых ушей. Меньше защита, зато очень удобно при ношении радиофона. Риман с легким кивком принял каску, надел и шагнул из машины.

Самым удивительным было — насколько быстро опустел проспект. Собственно весь центр города при первых же выстрелах как будто выключился от одного поворота рубильника. Опускались бронированные жалюзи — сплошные панели или сегментированные ленты, похожие на панцири огромных насекомых. Автомобили, которые могли, давали газу и спешили подальше отсюда. Пассажиры остальных покидали машины без промедления, разбегаясь кто куда. Здесь не берегли технику до последнего вздоха, так как отлично знали — она всего лишь дорогой металл, не стоящий и капли крови владельца. Оставались еще многочисленные водители наемного транспорта, они сразу залегли под машинами, выжидая.

Центр города обезлюдел буквально за пару минут.

Пуля разбила зеркало на машине, прямо над головой Гильермо. Мелкие осколки стекла осыпались за шиворот, больно накалывая кожу. Еще две ударили в дверцу. Боскэ никогда не думал, что пули попадают в цель с таким странным звуком — одновременно звонко и с глухим шипением. Словно змеи, разъяренные промахом и бесцельностью своей короткой свободной жизни.

— Вперед! — Банга подхватил Леона за воротник и толкнул вперед. — Не стоять!

Совсем рядом пулеметчик поливал огнем невидимых врагов. Пулемет прожевал почти всю ленту, одна из разогретых гильз больно ужалила Гильермо в запястье. Придав попу надлежащее ускорение, аскари ловко вытащил из «орлеанской сумки» Хохла новую, полную ленту. Темно-коричневые головки пуль, упакованные рядком в пластмассовые ложементы, казались сплошным акульим оскалом. Хотя, подумал Гильермо, скорее это зубы дракона. которыми засеял поле Ясон. Посеешь смерть — пожнешь смерть.

— Заряжаю! — гаркнул Кот, присев за машиной, прикрываясь передним колесом. Аскари склонился рядом, придерживая непослушную ленту. Пахло уже знакомо для Боскэ — жженым порохом, раскаленным железом и оружейным маслом.

Одного взгляда на Родригес хватило, чтобы понять проблему.

— Держи! — Олег бросил ей винтовку.

Девушка ловко поймала тяжелый БАР, хотя он был без малого в два раза тяжелее ее обычного оружия. Из-за другой формы ложа и собственной длинной шеи Родригес приходилось склонять голову почти на бок, плашмя, чтобы целиться. Тем не менее она выстрелила раз, другой, кажется даже попала. Или нет. Впрочем это было неважно.

Затвор заклинило. На починку не было ни единой секунды, но в памяти сама собой всплыла старая наука вахмистра Цвынара. Тогда военный опыт милиционерам казался без надобности. Теперь же… Олег упер приклад «180» в асфальт и с силой ударил по рычагу затвора сверху вниз ребром ладони. И еще раз. Со второй попытки получилось, а от сотрясения капризный механизм выстрелил сам собой. Пуля обожгла щеку, прошла впритирку.

— Держи! — Олег швырнул исправленное оружие обратно. Родригес не стала бросать БАР, а толкнула его по асфальту с напутствием:

— Пустой.

Так что, подтягивая к себе ствол, Олег уже доставал из кармана третий магазин, последний.

— Есть, прикрываю! — отрывисто проорал Кот, отступая еще на две машины, быстро крутя стволом — короткая очередь вправо, короткая влево, и снова, не давая противникам сократить дистанцию.

Родригес и Олег пробежали за его спиной, занимая новую позицию.

— Кот, пошел назад, — скомандовал Солдатенков, пока девушка поливала огнем, расходуя второй диск. Сам фюрер не стрелял, помня, что у него осталось только двадцать пять патронов в БАРЕ-е, а пистолет в уличном бою не считается.

Они почти дошли до перекрестка. Почти дошли…

Банга помог Хохлу заправить ленту в пулемет, отступил, вскидывая оружие и быстро крутя головой. Лицо негра было мокро от пота и блестело, как оникс.

Банга кинул взгляд на Леона, низко, исподлобья. Темные зрачки расширились во всю радужку, и это почему-то особенно запомнилось Гильермо. А затем… Доминиканец так и не понял, что случилось. Аскари то ли пошатнулся, встав между Леоном и чужими выстрелами, то ли… Так или иначе, Банга получил три пули, предназначавшиеся Боскэ.

Это было совсем не зрелищно, никакого сравнения с эффектными попаданиями из пулемета или снайперской винтовки, что уже видел монах. Негр нелепо взмахнул руками, получилось почти как в театре — драматический жест актера. Только здесь исполнитель роли собирал отнюдь не букеты от экзальтированных поклонниц. Его оружие отлетело в сторону, застучало об асфальт и скрылось за колесом машины.

Банга упал на колени, затем повалился назад, пытаясь зажать раны на груди, но сил у него не хватало даже на то, чтобы просто пошевелить пальцами. Боскэ подполз на четвереньках к аскари, подхватил за плечи, приподнял, чтобы раненый не захлебнулся собственной кровью. Даже через шинель тело негра казалось невероятно костлявым.

— Я был… — прошептал чернокожий. — Был…

Темно-красный, почти черный поток хлынул у него изо рта, поглотив последнее слово. А может то было не слово, но последний вздох, и аскари хотел не рассказать, но лишь сохранить память о себе.

Олег развернулся всем корпусом, ловя в прицел убийцу негра. Выстрелил и на этот раз точно знал, что попал. Сразу же рядом сразу несколько пуль раскрошили очередное стекло, выбили чешуйки краски из блестящего синего капота. Фюрер присел за машиной, не столько слыша, сколько чувствуя мелкую дрожь облегченного спортивного корпуса. В него палили из трех стволов самое меньшее. С гулкими хлопками лопались шины, автомобиль вздрогнул и просел в свисте выходящего из колес воздуха.

Родригес снова перенесла огонь, прикрывая командира с криком:

— Adelante!

Олег воспользовался секундным перерывом во вражеском обстреле и на корточках пробежал дальше.

— Ты был, — прошептал Гильермо, сжимая плечи умирающего Банги, которого наверняка звали совсем по-иному. Кровь перестала хлестать из искривленного рта, глаза потухли. Боскэ впервые увидел воочию тот неуловимый момент, когда душа покидает тело. Остекленевшие зрачки чернокожего солдата мертво уставились в синее небо.

— Брось его! — фюрер схватил Леона за плечо, впиваясь твердыми пальцами, словно когтями гарпии. — Ходу, ходу, поп, пока рядом не лег!

Тело убитого аскари опустилось на окровавленный асфальт очень легко, почти невесомо. Мокрая, отяжелевшая шинель плотно облегла тело, словно рыцарский саван.

Подгоняемые невидимым командиром враги наседали. Родригес отстреляла второй диск и подумала, что возможно у них еще что-то получится. А возможно и нет. Пустой диск покатился, гремя раскрученной до упора пружиной. Как на зло, третий лежал на самом дне сумки и достать его сразу никак не получалось, пальцы скользили по гладкой пластмассе.

Очередь легла очень близко, осыпав девушку стеклом. Вторая — еще ближе. Оставив попытки вытащить диск, Родригес одновременно скинула с плеча сумку и нырнула за столб на границе между дорогой и тротуаром. Чугун столба сразу загудел от попаданий, пули с шипением плющились о металл в считанных сантиметрах от головы Родригес.

Риман никогда не спешил. Это было одним из его главных жизненных правил. Суета всегда так или иначе мешает, в конечном итоге от нее один вред. Однако кригсмейстер никогда не колебался и не терпел проволочек. Поэтому если Беркли за глаза прозвали «Скорпионом», то Ицхака иногда именовали «крокодилом». За склонность долго выжидать нужный, единственно верный момент, а затем бросаться к цели одним страшным рывком.

Риман оставался во второй линии, смещаясь к правому флангу, чтобы перекрыть выход на перекресток. Он не стрелял, свободно опустив руку с пистолетом, выжидая наилучший момент. Кригскнехты дисциплинированно следовали за ним по бокам и чуть сзади, так что Ицхак не отвлекался, устремившись к единственной цели.

Сначала он хотел пристрелить первоочередную мишень, однако это оказалось нелегко. Проклятый поп переползал от машины к машине, почти не высовываясь. А если и забывал об осторожности, кто-нибудь из спутников оказывался рядом и бил попа по башке.

Риман пригнулся, опустился на колено, прикидывая, не удастся ли удачно пострелять по нижнему уровню, под днищами. Старый фокус уличных перестрелок, о котором часто забывают. Нет, не удастся — слишком много машин, слишком много колес, перекрывающих обзор, только время и патроны зря тратить.

Ицхак продолжил движение, с молчаливой уверенностью рептилии.

— Быстрее! — Кот одной длинной очередью притормозил противника, заставил умолкнуть тех, что непрерывно обстреливали Родригес.

— Готова, пошли! — та наконец-то справилась с пистолетом-пулеметом.

— Сними сумку! — приказал пулеметчик. — Кинь ленту мне на шею.

Он терпеть не мог этих синематографических «эффектов», поскольку в жизни самый верный способ потерять боеприпас — сунуть его в неположенное место вместо нормального подсумка. Но делать было нечего, еще с полминуты и придется заряжать последнюю ленту.

Девушка на мгновение застыла, соображая, о чем речь. Затем кивнула и сняла поклажу с плеч Хохла. Тот поморщился, оскалил зубы. Родригес не переставала огрызаться короткими очередями, и хотя «180» стрекотал куда тише пулемета, треск над самым ухом слуха не прибавлял.

Риман вскинул к плечу приклад. На мгновение пожалел, что не взял что-то автоматическое. Бешеный пулеметчик и хренова валькирия оказались совсем рядом — было бы удобно снять обоих одной очередью. С другой стороны, физику не обманешь, и автоматика слишком часто отправляет пули «в молоко».

Ицхак поймал в трезубец прицела вражескую пару и выбрал самого опасного.

Глава 28

Пуля отбросила Хохла на капот, развернув боком, пулемет вывалился из враз ослабевших рук, повиснув на ремне. Кот сел, неловко подвернув ногу и запрокинув голову. Лицо побледнело, словно по нему прошлись автомобильной щеткой, разом стерев все краски, кроме белого с оттенком синевы.

Родригес думала недолго. Взгляд на свой «180» с полупустым диском. Взгляд на ЛАД и понимание, что она не сможет с ним толком управляться.

— Под машину, — тихо и быстро сказала она. — Отлежись под машиной.

Кот слабо кивнул. Рядом гулко хлопнула очередная лопнувшая шина. Пули все чаще и злее стучали в металл, выстрелы стегали по ушам.

— Удачи, — Родригес коснулась пальцами груди Хохла, чуть выше красного пятна, которое расползалось, словно капля чернил, только в отличие от чернил останавливаться не собиралось.

Пулеметчик проводил взглядом девушку, с трудом наклонил голову, чтобы ремень легче соскользнул. Нажал на спуск, и ЛАД загрохотал, отсчитывая остаток ленты, словно кассовый аппарат смерти. Хохол не старался в кого-то попасть, скорее выигрывал себе несколько мгновений. Лента опустела, и пулеметчик, обжигаясь о горячие гильзы, со стоном лег навзничь, пополз мод машину, помогая ногами — двигать корпусом было слишком больно.

У него получилось. Вокруг стреляли, топали, звенели сталью. Доносились отрывистые команды, кажется по-немецки. Слишком хорошо знакомый язык, еще с детства, безрадостного и украденного непосильной работой на латифундиях немецких концессионеров украинского Левобережья. Но самого пулеметчика не заметили.

Хохол криво улыбнулся, подумав, что это по-своему справедливо — пару поганых немчуков он наверняка отправил на тот свет впереди себя. Затем улыбаться, да и вообще жить стало слишком больно. Горячая, обжигающая жидкость заливала торс, не собираясь остывать, а это значило, что ее было слишком много. Липко и мокро стало уже у самой шеи.

— От жеж падло… — прошептал Кот, мучительно кривя губы. — Больно то как…

Рядом загремело как-то особенно сильно, как будто число врагов сразу удвоилось. Среди воплей и команд прорезались отчетливые французские голоса и еще что-то отдаленно знакомое. Европейское, но слишком певучее.

— Тащите его, — властно скомандовали совсем рядом.

Кот хотел достать нож, чтобы хоть напоследок ткнуть кого-нибудь. Не для убийства — силы в пальцах уже не осталось — но для успокоения души напоследок. Не успел. Его схватили за ботинок и выволокли на свет божий. Но вместо того, чтобы убить на месте, зачем-то начали тормошить, резать простреленную куртку и вообще причинять разные страдания.

— Тварюки поганi, — выдохнул с ненавистью Хохол, понимая, что легко помереть не удастся. — Щоб ви поздихали усi.

Спасительная кровопотеря накрыла его пеленой глубокого обморока. Пулеметчик уже не услышал, а если бы и услышал, то не понял отрывистых слов на итальянском:

— Это он?

— Нет. Кто-то из спутников.

— Жив?

— Пока да. Коллапс, но шансы еще есть.

— Вскрывайте плазму, вытаскивайте его, после разберемся. Сообщите полковнику, что один жив. Пока жив.

Вес патронов в магазине ничтожен по сравнению с восемью килограммами БАР-а. Но Олег мог поклясться, что чувствует потерю этих граммов при каждом выстреле. В магазине осталось десять патронов или около того. А потом — все. Пулемет замолк и это означало, что огневая мощь крошечной ганзы уменьшилась вдвое. Даже больше, учитывая, что пулемет — король огневого боя.

На глаза снова навернулись слезы ярости и горечи — все так хорошо начиналось… теперь вокруг полная безысходность, слепые окна и витрины, забранные бронированными листами, на худой конец решетками. Сплошной коридор смерти, поливаемый свинцовым ливнем.

Олег прикусил губу, выбивая непрошенное рыдание болью. Он еще жив, и они еще живы. А мертвым будет все равно, для покойников горечи нет.

Кто-то вынырнул в промежутке между машинами, и Солдатенков едва его не пристрелил, но в последний момент узнал Родригес.

— Кот? — только и спросил он.

Девушка качнула головой, и это стало единственной эпитафией пулеметчику. Сейчас нужно было думать о живых. Перекресток и спасительный угол оказались совсем близко.

— Их больше, — кинул Солдатенков. — Другая группа прошла параллельной дорогой, от моря.

Родригес лишь молча кивнула, приняв новую диспозицию.

Олег выглянул из-за машины. Не целясь, вскинул БАР над капотом и вслепую отстрелял остаток патронов. Выпустил из рук уже бесполезную винтовку, которая прослужила недолго — от силы минут десять — однако надежно и верно.

— Давай пушку и на рывок.

Родригес поняла. Пистолет-пулемет перешел к фюреру, сама же блондинка подхватила за рукав монаха. Разлетелся на куски уличный автомат продажи газет, что стоял на тротуаре, совсем рядом. Плотные белые стопки с четким шрифтом посыпались, словно маленькие тючки с наркотой, привычные ганзе. Кто-то зачем-то выдал длинную очередь совсем в сторону от беглецов, расстреливая витрину. Калибр был крупный, раскололо даже закаленное стекло, броня за ним искрила рикошетами. Наверху лопнул фонарь, снова разлетелись осколки. Крошки стекла вокруг ловили отблески вечернего солнца, играя всеми цветами.

На мгновение Олегу показалось, что враги сцепились между собой — слишком много бессмысленной стрельбы по сторонам, и как будто по ганзе стали палить меньше. Но мысль сразу отлетела, как бесполезная и ненужная.

— Отче, сейчас побежим, — сказала Родригес. — Быстро побежим.

Гильермо кивнул.

Взгляд доминиканца стал совсем безумным. Побитое, исцарапанное лицо было в засыхающих капельках крови Банги. Губы дрожали, как у эпилептика на пороге приступа. Но руки и ноги двигались, голову монах усердно пригибал, направление движения в целом выдерживал сообразно толчкам и рывкам. А большего от него не требовалось.

— Давай! — прорычал Олег и выпрямился, прижимая к плечу вздрагивающий «180».

Стрелять из него оказалось действительно очень легко и удобно. В сравнении с БАР-ом и другим армейским оружием «пулемет карателей» почти не давал отдачи. И не шумел — сплошная череда выстрелов слышалась скорее как треск картонных трещоток, что продаются по одной копейке. Олег вел стволом, одновременно следя, как уходит боезапас в прозрачном диске. Белый дымок вился над стволом.

Родригес не тратила времени на слова, она дернула за рукав доминиканца и побежала сама, машинально прикрывая голову рукой. Приседая, чувствуя себя беззащитной букашкой на опустевшем тротуаре, где уже не было спасительного прикрытия из вставших автомобилей.

Последний из трех подарков Капитана Торреса дожевал последний патрон. Лязгнул затвор, и пустой диск щелкнул раскрутившейся пружиной. Доставая на ходу пистолет, Солдатенков бросился вслед за Родригес и Гильермо.

Он успел повернуть за угол. Надежный, солидный угол серого камня с темно-красными прожилками и серебристой полосой по самому ребру. И на улице, перекрещивающейся с главным проспектом, действительно сияли спасительные витрины, не прикрытые заслонками. Великолепные, сказочные порталы жизни.

Олег улыбнулся бы, но пересохшие губы тянулись хуже каучуковых жгутов для остановки крови, которые неопытные милиционеры часто наматывали на приклады, оставляя поживой злому африканскому солнцу. А еще фюрер смертельно устал, и не то, что движение, даже сторонние мысли казались непосильной растратой сил. Впереди мелькали два болотно-зеленых пятна. Поменьше — спина Родригес в более светлой и легкой куртке. Побольше — грязная и замызганная одежка монаха. Оба живы, оба бегут, значит, не ранены! Хорошо!

Запоздавшие выстрелы ударили в угол роскошного здания сразу же вслед за Солдатенковым. Дорогой камень с характерным шипящим звоном рассыпался осколками и ядовитым дымком. Но судьба всегда собирает долги. Фюреру долго везло, а теперь пришло время расплачиваться. Одна из пуль сложным рикошетом вышла за поворот и перебила Олегу лодыжку искалеченной ноги.

Сначала не было ничего, только ногу словно отключили поворотом рубильника. Олег покатился по горячему асфальту, выронив пистолет. Холодное онемение перекинулось на вторую ногу, сковало позвоночник. Ладони враз покрылись холодным потом, пальцы затряслись, скребя и обламывая ногти.

Потом пришла боль.

Фюрер думал, что познал это чувство во всех проявлениях. В конце концов, стопу ему ампутировали с «экономной» африканской «анестезией, «регионарно», то есть уколом в нерв. Но как теперь выяснилось — о настоящей Боли огнестрельной раны с переломом кости Олег не знал ничего.

В бульварном романе за пять сантимов в серой картонной обложке фюрер продолжил бы отстреливаться. В синематографической истории еще и пошел бы своим ходом, картинно страдая и опираясь на раненую ногу. Но в реальности Олег закончился как боевая единица в несколько секунд, сразу и бесповоротно. У него не осталось сил даже на мысль о том, бросят его спутники или будут спасаться дальше сами.

Впрочем, они уже ответили на этот вопрос.

Худая, но сильная рука подхватила хрипящего фюрера, дернула, почти лишив сознания новым приступом боли. Совсем рядом характерно и металлически забренчало — Родригес проворачивала барабан «Echeverria».

— Идемте, — Гильермо шатался под тяжестью Солдатенкова, но шагал вперед. — Они уже рядом.

Вторая пуля попала в спину фюрера и прошла навылет, чуть-чуть зацепив руку доминиканца. «Марсы» делались в те времена, когда экспансивные боеприпасы еще не придумали, а конструкторы упивались мощью нового чудо-комбинации — бездымного пороха с остроконечными пулями. Стрелять дальше, как можно дальше, не особенно задумываясь об убойной силе! Так что маленький снаряд не убил Солдатенкова на месте, однако фюрер сделал еще один решительный шаг к тому свету.

Каменная крошка хрустела под толстыми подошвами.

Даже если бы Ицхак не видел, куда направились беглецы, ему подсказал бы широкий красный след, начинавшийся от столба, идущий далее по дуге, к двери какого-то непонятного заведения. Ицхак невольно ухмыльнулся — еще одним меньше. След был ровный, прерывистый, но без больших разрывов. Значит, кровь хлестала, как из шланга. При таких ранах не воюют, а без экстренной помощи, как правило, и не живут.

— Ждать здесь, — приказал Риман, не глядя на спутников. — Пока я не закончу с ними, сюда не должен войти ни один человек.

— Господин… — робко заметил один из кригскнехтов. — Осмелюсь…

Он не закончил, надеясь, что наниматель сам все поймет. Что все стало совсем сложно, и операцию пора бы и свернуть.

— Вам было заплачено втрое вашей ставки и вперед, — Риман говорил очень зло, сокрушаясь про себя, что для местных он не такой страшный, как Фрэнк. Приходится пользоваться заемным авторитетом, а это неприятно и унизительно. — И если не отработаете, «Скорпион» вычтет разницу, не сомневайтесь. Ждать здесь, держать вход.

Неважно, кто появился, как будто выскочил прямо из преисподней. Что это за люди с ручными пулеметами и манерой работы штурмовиков времен Великой Войны. Главное — их нет между остатками ганзы и пистолетом Римана.

Родригес было страшно. Очень страшно. Она видела преследователей и главного из них — низкого, почти ее роста, но очень широкого в плечах мужика. Пистолет в его руках походил на карабинчик покойного Максвелла, но больше, гораздо больше, как будто карликовый артиллерийский ствол на лафете. Было в этой фигуре что-то немыслимо зловещее. Целеустремленность акулы, которая не рассуждает и не колеблется, влекомая лишь голодом и простейшими инстинктами.

Шесть пуль в ее револьвере — вот все, что отделяло их от встречи с крепышом и его пушкой. Пистолет Олега улетел куда-то в сторону, искать его не было времени. Сам фюрер вышел из строя и даже сам идти не мог, его целиком тащил на себе монах. Девушка зауважала доминиканца — теперь не только как особу духовного сана, но и как человека. Как ни крути, монах оказался честным и смелым.

Этот не обманет с расчетом.

Но до расчета требуется еще дожить.

Риман глубоко вздохнул, успокаивая сердцебиение. Повел шеей. снимая мышечный спазм. Подумал, что молодость, к сожалению, давно прошла. Прежде он перестрелял бы всех контрабандистов еще на улице, а теперь даже быстро бежать не может. Остается надеяться на опыт, тем более, что у него теперь только один противник.

Снаружи шла яростная перестрелка, однако до собственно здания она еще не докатилась. Это хорошо, значит, запас времени еще есть. Ицхак снял шлем и отбросил в сторону. На таком расстоянии защита пулю не остановит. Кондиционированный воздух приятно холодил лысину и золотые контакты.

Обозрел будущее поле боя.

Похоже, случай завел их в здание, промышлявшее сдачей этажей и комнат под коммерческие представительства. Ни единой души, что понятно, все разбежались и попрятались. Пол затянут линолеумом бледно-салатового цвета, гладким и блестящим. Пластмассовые панели на стенах под цвет камня и полированного дерева. Низкие столики, низкие кресла, более схожие с одноместными диванчиками на вращающейся оси. Одна стена — сплошное стекло с декоративной косой решеткой снаружи — меж «прутьями» человек запросто пройдет. Другая — череда офисных дверей. Все закрыты. Похоже, персонал не разбежался, а просто закончил работу. Да, сегодня же суббота, у клерков сокращенный день.

И колонны… Два ряда колонн, уходящих далеко вперед по обширному залу.

Неплохо, неплохо.

Надо бы предупредить, подумал Ицхак, предложить выбор, пусть выдадут главную цель, тогда он позволит уйти оставшимся. Хотя нет смысла, только время тратить. Они не поверят. Да и он не позволит на самом деле, слишком неравны силы, чтобы торговаться.

Ицхак начал напевать детскую песенку. Со стороны это выглядело как дешевая злодейская бравада в бульварной постановке, однако Риман точно знал, что это отличный способ выбить противника из равновесия.

— Frère Jacques, Frère Jacques,

Dormez vous? Dormez vous?

Кроме того противник поневоле начинает ориентироваться на звук, на слова. И когда они внезапно обрываются, у атакующего есть секунда форы.

Шаг вперед, еще один. Тихонько скрипят каменные иглы, впившиеся в подошвы, как будто под ногами тоже камень. Пистолет наизготовку.

Кровавый след уходит дальше, изгибается по направлению к коридору. Приглашает последовать за собой. И звук. Приглушенный, очень характерный, подделать его невозможно. Хриплый ритмичный стон, точнее сипение воздуха на выдохе. За углом тихо отходит раненый в грудь. Приди и добей.

Но это было бы слишком просто…

— Sonnez les matines, Sonnez les matines,

Ding Ding Dong, Ding Ding Dong.

Риман достал из кармана столбик монет, сантимы в фольге, и бросил в сторону, одновременно шагнул в противоположную сторону, поднимая пистолет. Получилось, как он и ожидал. Девица с соломенными волосами вынырнула из-за колонны, а здоровенный — не по росту и комплекции — револьвер в ее руках дважды жахнул снопами огня.

Ответный выстрел Ицхака почти попал ей в шею, но только почти — слишком быстро мишени смещались относительно друг друга. Риман шагнул за колонну, чувствуя спиной твердую, надежную опору. Сразу видно, что здесь обосновались люди с достатком, не имитация из грошового папье-маше. От девицы Римана отделяли четыре ряда колонн прямоугольного сечения со сглаженными углами. Последняя преграда, которую надо пройти.

И быстро, судя по тому, как опасно приблизилась стрельба снаружи.

Квадратная фигура появилась из-за укрытия, словно смертная тень. Родригес снова выстрелила и снова промахнулась. Только молодость и быстрота спасли ей жизнь — девушка нырнула за соседнюю светло-коричневую колонну и разминулась с двумя пулями на толщину волоса. Девушка сразу высунулась с другой стороны, взводя курок. Здоровяк присел и качнулся в сторону, одновременно сбрасывая магазин. Большой и на первый взгляд тяжеловесный, преследователь двигался, словно огромная капля ртути, «перетекая» из одного положения в другое короткими, стремительными, но удивительно плавными рывками. Выстрел — и промах. Пока Родригес снова взводила курок, противник успел перезарядить свою карманную пушку. И такой скорости перезарядки девушка никогда не видела, даже не представляла, что это вообще возможно.

Три ряда колонн. Два заряда в револьвере. Еще россыпь лежала в кармане, но девушка отчетливо понимала, что она не успеет даже вставить патрон в барабан. Две пули между ней и смертью с золотыми полосками на голове.

Риман потратил еще один магазин на то, чтобы пройти два ряда колонн. Шаг-выстрел, осколки летели во все стороны. Ицхак жал на спуск без перерыва, просто не давая хреновой валькирии высунуться. Укрытие, еще одна перезарядка.

Пахло жженым камнем, в воздухе плавала белая дымка, как от растертого гипса. Пистолет ощутимо нагрелся в руке. Ицхак вдохнул и выдохнул, собираясь с силами для последнего рывка.

Родригес бесшумно выступила из-за укрытия. Точнее, она надеялась, что получилось бесшумно. Подняла револьвер на вытянутых руках. Тягаться верзилой в стрельбе было бесполезно, оставалось обратиться к удаче. Если он правша, то выйдет с левой стороны от нее. И если повезет, попадет под ее выстрел. А если нет…

Не повезло, квадратная тень пошла справа, мелькая вспышками дульного пламени. Выстрел — мимо. Родригес снова спаслась рывком и перекатом, последний — шестой раз она выстрелила едва ли не через плечо, наугад. И удача снова показала ей длинный, как у самого дьявола, язык.

Мимо.

В следующее мгновение пуля «Марса» выбила револьвер из ее рук. Это было больно, пальцы сразу онемели и безвольно повисли. Родригес упала на колени и склонила голову, понимая, что это конец. Револьвер отлетел в сторону, издевательски сверкая деформированным корпусом. Впрочем, даже окажись он цел, или появись у девушки запасное оружие, она все равно не смогла бы даже взять толком рукоять, не то, что нажать на спусковой крючок.

Дьявольский стрелок прошел совсем рядом, как волк, что не упускает кровавого следа. Как только его противник оказался обезврежен, лысый сразу потерял к ней интерес. Лишь выстрелил на ходу ей в голову, чтобы не оставлять помеху.

Вернее, хотел выстрелить. Боек щелкнул по пустому патроннику.

— Везучая тварь, — пробурчал Риман, вставляя в рукоять «Марса» последний магазин. Возвращаться и оборачиваться не стал. Сначала дело, потом все остальное, если останется возможность и патроны. Главная мишень должна, наконец, сдохнуть.

Родригес осела на гладкий салатовый пол, покрытый пылью, выбитой пулями из колонн, склонила голову и тихо застонала от боли в руках и чувства собственной беспомощности. Ее никак нельзя было назвать трусливой или бесчестной. Но Родригес была практичным человеком и понимала, что Олегу с Гильермо конец. Она больше ничем им не поможет.

Но легче от этого не становилось.

Вот и они. Даже не пытались скрыться. Широкие кровавые мазки обрывались за углом. Люди сидели рядом, у стены — раненый фюрер и довольно высокий старик с лицом в порезах и желтоватых пятнах от недавних побоев. Один при смерти, второй, похоже, смирившись с неизбежным. А может старик не хотел бросать защитника, чувствуя ответственность и ложную благодарность. Он выглядел гораздо старше, чем на фотографиях, однако сомнений не оставалось — это и есть главная цель.

Следовало, наверное, сказать что-нибудь эффектное и назидательное, но Риман просто поднял пистолет.

Гильермо смотрел в широкий темный ствол. Пистолет казался громадным, а его дуло — еще больше, как железнодорожный тоннель, готовый выпустить поезд на тот свет.

Боскэ хотел начать молиться перед неминуемой гибелью, но память как отшибло. Он не мог вспомнить ни единого слова. Леон просто закрыл глаза и приготовился к встрече с Создателем.

Хотя одна связная мысль все же появилась. О том, что хорошо верить и знать. И как, должно быть, страшно умирать спутникам, которые не верят ни во что, кроме силы оружия…

Секунды шли одна за другой, и ничего не происходило. Леон приоткрыл глаз, один, как ребенок, который боится смотреть на буку под кроватью.

Человек с пистолетом стоял в той же позе, пистолет все так же твердо лежал в его руке. Но другой рукой стрелок прижимал к уху странную штуку, похожую на маленькую телефонную трубку с рожком.

— Что? — отчетливо, по-французски спросил убийца. — Отозвали?

Ответ был, разумеется, неслышим, зато реакция на него — очень явной и впечатляющей. Каменный лик смерти дрогнул, поплыл гримасой разочарования и обиды, словно металлический слиток, брошенный в тигель.

— Какие гарантии?! — неожиданно заорал стрелок. — Мне не нужны их гарантии! Заказ есть заказ!

Похоже, новый ответ не порадовал. Убийца молча сорвал с головы телефонную штуку и бросил в сторону. Аппаратик жалобно хрустнул оксирановым корпусом.

Пистолет опускался медленно, рывками, словно рука была механической, и гидравлический поршень в ней терял давление от пробоины. Боскэ почувствовал удушье и понял, что не дышал все эти мгновения. Но вдохнуть толком не мог — спазм перехватил горло.

— Сегодня твой счастливый день, — холодно сказал стрелок, опять же по-французски. Голос у него был на удивление не зловещий. Обычный, довольно приятный баритон с мягким акцентом. Голос немолодого и уставшего человека, которого грубо и не вовремя оторвали от важного дела.

Горячий, раскаленный воздух наконец-то ворвался в легкие доминиканца. Гильермо закашлялся, хрипло вдохнул еще раз.

Убийца вздохнул, провел рукой по лысине. И сказал, повернувшись к потерявшему сознание Олегу, но обращаясь скорее к самому себе:

— Что ж, по крайней мере, получу с тебя.

Но прежде чем ствол уперся в голову стонущего в беспамятстве Солдатенкова, доминиканец неожиданно четко сказал:

— Нет.

И было это сказано так, что человек с пистолетом услышал. По — настоящему услышал.

Риман повернул голову одним ухом к сумасшедшему старику, не сводя, впрочем, прицела с Солдатенкова.

— Ты его не тронешь, — выговорил Леон, поднимаясь на ноги. Ему пришлось опереться на стену, однако монах смог встать сам.

— Неужели? — саркастически отозвался убийца.

— Ты его не тронешь, — повторил Гильермо.

За окнами уже топали, шумели, что-то со звоном ломали. Перестрелка почти затихла, и помощь была близка. А это значило, что счет жизни Олега идет на секунды, и убийца пристрелит его, прежде чем подоспеют неизвестные спасители.

— И почему же? — Риман не спешил, точно зная, что успеет убить фюрера проклятой ганзы любым угодным образом.

Гильермо окончательно выпрямился, расправил худые плечи. Он понимал, что выглядит безмерно жалко, наверное, даже гомерически смешно. Но сейчас его оружием было слово, и слово надлежало сказать.

— Я буду понтификом. Папой, викарием Христа. Я буду повелевать людьми и деньгами. И клянусь тебе, если ты только коснешься моих спутников, тебе не жить.

Риман подошел к бесноватому и посмотрел тому в глаза. В темные колодцы души, где плескались совсем не монашеские ярость, безумие. А еще — непоколебимая уверенность в сказанном.

Мало, очень мало кто мог выдержать взгляд Ицхака Римана. Но в это мгновение кригсмейстер почувствовал, что ему самому хочется на мгновение отвести глаза.

— Я объявлю награду за тебя, за каждого из твоих людей. Сколько бы это ни стоило. Золото, бриллианты, все, что угодно. Я буду повышать ее до тех пор, пока в мире не останется места, где ты мог бы скрыться. Ты умрешь, и смерть твоя будет ужасной. Поверь мне… или убей вместе с ним.

Стрелок неожиданно хмыкнул. Со звучным щелканьем сложил приклад своего ужасающего орудия. Снова усмехнулся, повернулся, и зашагал прочь. Он не удостоил монаха ни словом, ни даже взглядом. Он просто уходил.

Гильермо опустился на колени. Его бил озноб, и жар почему-то казался одновременно и ледяным. Доминиканец тихо завыл, обхватив голову. Ему было смертельно страшно — именно теперь, когда смерть отступила с безразличием случайного прохожего.

А еще — невыносимо стыдно. Гильермо понимал, что не сила веры, не твердость убеждений отогнала ту смерть. Не он, Гильермо Леон Боскэ сделал это, а та мирская сила, что отныне стояла за его плечом. Сила положения, сила огромных денег и окровавленной стали, которую можно было купить на эти деньги.

— Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной, — прошептал монах.

— Они здесь, здесь! — крикнул кто-то во весь голос. Почему-то по-итальянски.

Его окружили, какие-то люди, что проступали, как будто тени в тумане, звенело оружие. Буквально перед собой Гильермо увидел лицо человека с характерной горбинкой на носу и роскошными усами.

— Я Витторио Джани, полковник Guardia palatina d'onore, — сказало лицо. — Вам ничего не угрожает. Мы разбили и отогнали негодяев. Вы целы?

Окровавленный Гильермо лишь безмолвно шевелил губами и смотрел в пустоту, словно говорил с кем-то невидимым. Джани подумал, что, наверное, испытания оказались слишком тяжелы для рассудка будущего понтифика. Это было бы прискорбно, ввязаться в такую авантюру ради бесполезного безумца.

— Проверьте его, осмотрите, — приказал полковник. — И помогите этим тоже. Потом решим, что с ними делать.

— Я прошел долиною смертной тени, но со мной ли Ты? — беззвучно повторил доминиканец. — Господи, со мной ли Ты?..

— Авиньонцы… кто бы мог подумать, — Винченцо размашисто перекрестился. — Это чудо, истинное чудо.

— Нет, это не чудо, — Морхауз встал у окна, потирая шею. Голова болела, в шейные позвонки как будто опытнейший палач воткнул по иголке. Но все это было сущими пустяками в свете случившегося.

Гильермо жив.

Он жив…

— Это не чудо, — повторил кардинал, думая, что все-таки хоть фра и опытный спутник. ему еще многому предстоит научиться. — Это политика. «Французы» хорошо понимают, что любая махинация хороша до тех пор, пока прибыль от нее перекрывает издержки. Или если вопрос идет о жизни и смерти. В противном случае это уже вредные, ненужные траты, от которых следует отказаться. Ситуация с Боскэ стала слишком опасной и повлекла слишком большую огласку. Открытая война на улицах «Города картелей», скандальное, публичное убийство будущего понтифика — это цена, которую авиньонцы сочли слишком высокой. И отозвали контракт.

— Но что же теперь?..

— Я думаю, мы больше не услышим про Раймона де Го. В отличие от нас — он проиграл и заплатит за это.

— Он… — Винченцо не договорил.

— Конечно же, нет. Тихая, спокойная жизнь в далеком африканском монастыре. Покаяние и благочестивые размышления… В общем, все то, что ждало бы нас — без снисхождения и возможности когда-либо вернуться. Быть козлом отпущения, принимающим на себя все грехи, всегда тяжело, но он знал, на что шел.

— Авиньонцы захотят получить свое, за то, что Гильермо все-таки выжил?

— Безусловно. Они проиграли, однако благоразумное отступление в нужный момент — тоже имеет свою цену. Нам все же придется потесниться и уступить немного влияния, а равно иных преференций. Впрочем, здесь мы еще поторгуемся.

— И все-таки это не похоже на победу, — Винченцо покачал головой. — Слишком много… всего. И смертей, прежде всего. Андерсен, Франц, эти бродяги, которые погибли почти все. Все, кого убили наемники де Го в поисках Гильермо.

Винченцо посмотрел на патрона и тихо вымолвил:

— Это неправильно.

— К сожалению, в играх Церкви не может быть окончательного победителя, — тяжело вздохнул Александр Морхауз. — Ибо оные ведутся постоянно и неизменно, они не имеют конца. Есть лишь завершение одной партии и начало новой. Мы выиграли, наш ставленник займет Святой Престол, а мы воссядем одесную от него. И возможно — только возможно! — немного изменим бытие Святой Церкви. Но будет ли так или возможно иначе — мы увидим в новой игре. Со старыми и новыми лицами. Таков наш удел, заведенный от начала, неизменное соперничество князей Церкви…

Глава 29

— Господин Зольден, вас ждут…

Олег уже привык к переиначенной фамилии, тем более, что звучала она довольно благозвучно.

— Кто?

— Они не представились и не передали визитную карточку. Но сказали, что вы давно знакомы.

Олег задумался. Слуга терпеливо ждал.

— Где? — отрывисто спросил, наконец, «господин Зольден»

— В «старом» ресторане, — слуга, будучи вышколенным специалистом, сразу понял причину колебаний клиента. — Вы можете быть совершенно спокойны. На территорию нашего… заведения запрещено приносить оружие, и охрана всегда начеку. Вашей безопасности ничего не угрожает.

Олег машинально поджал губы и чуть ссутулился, как будто готовясь к удару. Спустя мгновение перехватил недоуменный взгляд собеседника и понял, что ведет себя как уличный мальчишка, легко ловящийся «на слабо».

Надо изживать старые привычки. Он теперь почтенный гражданин и следует привыкать к новой жизни, которую дают деньги и положение. Здесь не «прокусывают» на слабость и не предлагают ответить за прозвище. И когда ливрейный слуга роскошного отеля говорит о безопасности, он не провоцирует, а всего лишь доносит до клиента определенные сведения.

— Я спущусь…

Голос прозвучал «криво», как сказала бы давно покойная мать, репетитор пения для купеческих дочерей. Хрипло и некрасиво. Олег глотнул и повторил, уже вполне уверенно и кратко:

— Я спущусь к господам через… пять минут.

— Я передам, — слуга поклонился и прикрыл дверь.

Олег машинально потер грудь под пиджаком, там, где остался шрам от пули Римана. Немного постоял на месте, перенося вес с ноги на ногу. Протез был великолепен. Сложная конструкция из пружин, пневматических балансиров и прочих чудес штучной инженерии позволяла добиться мягкости походки, почти неотличимой от настоящей.

Почти…

Странно, однако, Солдатенков, два с лишним года ковылявший на перевернутой пятке, сейчас особенно остро чувствовал эту едва уловимую разницу.

Пять минут. Невежливо заставлять гостей ждать. Любопытно, кто бы это мог быть? Эмиссары от Гильермо?

Олег бросил взгляд на свой номер, точнее, на их с Родригес номер. Девушка отсутствовала с самого утра, когда ушла с загадочным видом на некую «встречу». Солдатенков не спрашивал, куда, так же как она не интересовалась запросами, которые он отправлял каждый день, используя деньги и возможности новых покровителей.

Вообще их отношения балансировали на тонкой и непонятной грани. Что-то ушло, когда не стало больше необходимости стоять спина к спине, против остального мира. Что-то пришло, когда оба, наконец, поняли, что такое жизнь, лишенная нужды. И все же совместная жизнь бывшего фюрера и его правой руки напоминала колебания двух шестерней, которые вышли из прочной сцепки и замерли, сталкиваясь зубцами, пытаясь соединиться вновь.

Об этом следует поговорить… со временем. Возможно, даже сегодня. Они слишком долго наслаждались пустой, бессмысленной жизнью обеспеченных бездельников. Время искать и обрести себя заново.

Олег мимоходом посмотрел на себя в большом ростовом зеркале у двери, рядом с платяным шкафом, который был встроен прямо в стену и прикрыт фальшпанелью кремового цвета. Зеркало отразило строгого молодого человека в синем костюме французского покроя и белой полоской платка в кармане. Олег поправил галстук и булавку в виде серебряной стрелы — личный презент кардинала Морхауза, который будучи духовной особой, тем не менее, отлично разбирался и во многих мирских вопросах.

Хотя вернее было бы спросить — в каких мирских вопросах НЕ разбирался могущественный кардинал?

«Новый» ресторан был предназначен для ценителей модерна. Стекло, никель, прямые линии, прямые углы и стерильные цвета. Арт-Деко, помноженный на футуристический геометризм. Перешагивая порог заведения, клиент оказывался в будущем,

«Старый» ресторан, наоборот, привечал тех, кто хотел бы вернуться в старое доброе прошлое, выйти из бешеного круговорота вещей, людей и событий. Отдохнуть в мирке, где время замерло в объятиях уютного ретро. Никакого стекла, ничего прямого, стального и тем более пластмассового. Только дерево, кожа, фарфор и благородная бронза. Здесь не было даже газового освещения, только лучшие свечи из старых немецких мастерских.

Его действительно ждали. И увидев, кто ждал, Олег сбился с шага. едва не запутался в собственных ногах и едва удержался от падения. Покалеченная нога отяжелела, протез как будто повис на креплениях пудовой гирей.

— Приятно, наконец, встретиться лично, — Беркли махнул вилкой с каким-то осьминогом или иной морской тварью, оснащенной короткими щупальцами.

Американец был как обычно, в относительно новой, но уже поношенной и чиненной джинсовой рубашке навыпуск. Как его пустили в это заведение, оставалось загадкой. Сюда и в обычном костюме из магазина готовой одежды было не пройти — охрана разбиралась в моде и стиле получше иного специалиста с лучших улиц Лондона и Парижа.

— Добрый день, — Риман был лаконичнее. За плечами квадратного наемника не было его знаменитого ящика гемофильтра, а перед Ицхаком стоял лишь символический стакан воды. В отличие от Беркли, который обложился тарелками с едой, как обороняющийся — пулеметными дисками.

Сильно хромая, подволакивая ногу, Олег подошел к столу. Он не знал, что делать. И просто сел на свободный стул, откинулся на плотную и в то же время приятно пружинящую кожаную спинку, под которой скрывалась набивка из шерсти австралийских овец.

— И что дальше? — спросил он.

— Дальше… — Риман сделал небольшой глоток. Поймал взгляд Олега и пояснил, хлопнув себя по плечу. — Иногда я обхожусь без него. В коротких вылазках.

— Понятно, — за короткими ни к чему не обязывающими словами Олег скрывал растерянность. И другое чувство, которое потихоньку разгоралось, как поддуваемые угли, внешне скрытые толстым слоем пепла.

— Дальше, я для начала присоединюсь к словам коллеги, — качнул головой Ицхак. — Интересно будет, наконец то встретиться лично, в простой беседе, не отягощенной… пушками.

— Эй, там, — Фрэнк щелкнул пальцами, призывая официанта, и указал в сторону Олега. Однако тот повел рукой, показывая, что не намерен заказывать.

— Как скажешь, — хмыкнул Беркли, накалывая на бронзовую вилку нового октопуса со щупальцами.

— Сразу к делу, — чуть склонил голову Риман. — Что ж, уважаю.

— Что вам нужно? — спросил Олег, внутренне ужасаясь безумию ситуации. Он слишком хорошо помнил серое, мертвое лицо убийцы с металлическими полосками на бритом черепе. Оглушающую боль в ноге.

Они убили бы друг друга, без сомнений и колебаний. А теперь сидят за одним столом, как старые друзья, в куртуазной беседе.

— Наш юный друг еще не привык к новой жизни, — усмехнулся Беркли, отливая из высокой и очень узкой бутылки в такой же высокий и узкий стакан. Запахло яблоками, приятно, едва уловимо.

— Да, он все еще живет прошлым, — добродушно согласился Риман, как будто Солдатенков находился где-то очень далеко отсюда.

Олег сжал кулаки, но лысый убийца снова опередил его, на сей раз словом.

— Во-первых, мы хотели посмотреть на тебя вблизи, — сказал Ицхак с вполне искренним, неподдельным любопытством. — «Десперу» нечасто приходилось проигрывать. И надо честно признать, еще никогда нам не пришивали заячьи уши так эффектно.

Беркли мрачно шевельнул челюстью. Только теперь Олег заметил, что наемник все делает одной правой, а левая рука аккуратно уложена на колено, почти без движения.

— Я вас достал, — отметил Солдатенков с нездоровым блеском в глазах. — Крепко достал, отмыться будет трудновато!

— Не преувеличивай, — качнул стаканом Риман. — Это неприятно, да, но решаемо. Возьмем пару контрактов со скидкой, исполним их с показательной жесткостью, и наши провалы забудутся. Люди всегда помнят лишь последние события.

— Во-вторых, ты не задумывался над сменой профессии? — по контрасту с явно нездоровой рукой слова Беркли прозвучали особенно внезапно. Похоже «Скорпион» решил вернуть разговор в прежнее, деловое русло.

— Что? — растерялся Олег еще больше.

— Переходи к нам, — Риман скупо улыбнулся и отпил из стакана. — Заниматься тебе все равно больше нечем, разве что идти на полное содержание святош.

— Перейти?.. — тупо уточнил Олег, не веря своим ушам.

— Понятно, — вздохнул Фрэнк, проглотив октопуса. — Молодежь. Живет глупыми принципами.

— Перейти к вам? — переспросил Солдатенков. — Вы с ума посходили, оба?..

— Дружище, — Риман снова чуть заметно улыбнулся. — Это не слова человека, который пошел на прорыв через улицы Дашура. Это мелкий взгляд мелкого уголовника, контрабандиста с одним грузовиком. Смотри выше и шире. Да, были у нас разногласия, я почти добил тебя, твой снайпер подстрелил Фрэнка. Ну и что с того? Дела закончились, мы живы. Из тебя получился бы хороший кригскнехт, при должном опыте и обучении. И мы готовы тебя нанять.

— Меня? Или мою… репутацию?

— Глупый, — Риман поморщился. — Зачем она нам? У нас есть своя. Да и нет у тебя никакой особой репутации.

— Неужели? — осклабился Олег.

— Молодежь, — ухмыльнулся Фрэнк. — Я говорил, он не поймет.

— Да, не понимает, — со вздохом согласился Ицхак и вновь обратился к Солдатенкову. — Друг мой, репутация — это длинная история успехов и поражений. У тебя ничего подобного нет. Ты не вел серьезных дел, не участвовал в серьезных делах, не оперировал большими деньгами. Так что у тебя только известность, как человека, который смог уйти от самого «Деспера». И если решишь остаться в деле, то путей у тебя немного.

Риман допил воду и отставил стакан. Проходящий мимо официант не то, чтобы взял, скорее изящным движением дематериализовал пустую емкость.

— А по большому счету — лишь один. Денег у тебя теперь больше, так что ты наверняка наймешь ганзу побольше и постараешься расшириться. И какое-то время с тобой даже будут иметь дело. Как раз благодаря той самой известности, о которой я упомянул. Ты будешь интересен, и тебя осторожно проверят на профпригодность. Но ты ведь лишь мелкий тягач и в серьезные дела вхож не был. Ты не знаешь людей, схем, специфики, проблем и всего остального. Провалишь пару сделок и либо потеряешь все деньги, либо тебя закопают. Или можешь пойти к нам на службу. Со временем, думаю, дорастешь до нормального офицера.

Олег помолчал, глядя в скатерть. Наемники в свою очередь смотрели на него, Риман с ироническим любопытством, Беркли прищурившись, поигрывая пустой вилкой.

— Хорошо, когда тебе обязан богатый и влиятельный человек, — наконец вымолвил Олег, все так же не глядя на собеседников. — Можно взять награду не только деньгами, но и возможностями.

— Ты о чем? — не понял Ицхак.

Солдатенков поднял глаза, и Риман чуть не вздрогнул, несмотря на весь опыт и выдержку. Один глаз Олега подернулся серой пленкой начинающейся катаракты, которую еще только предстояло прооперировать. Зато второй превратился в око смерти. Крошечное озеро беспредельной ненависти.

— Это были вы… — тихо сказал Солдатенков. — Это был «Деспер».

— Чего? — прищурился Фрэнк. Риман же все понял быстрее.

— Кажется, у нашего юного друга к «Десперу» особые и личные счеты, — задумчиво протянул Ицхак. — Я угадал?

— Три года назад, — Олег по-прежнему сверлил взглядом Римана, и тому было очень неуютно под лучом концентрированной, нечеловеческой злобы. — «Громов, Престейн и наследники». Золотые и платиновые россыпи. Это вас нанял Престейн.

— Надо же… — Риман улыбнулся одной половиной рта. Вторая осталась неподвижна, как у инсультника, и выглядело это жутко. — Кого ты там потерял?

— Людей, — Олег ограничился всего одним словом, но этого было вполне достаточно.

— Жаль, — сказал Ицхак без рисовки, просто отмечая факт. — Мы не афишировали свое участие, но я так понимаю, помогли связи святош?

Солдатенков молча и медленно кивнул. Он ждал, что наемник испугается или хотя бы вздрогнет, но ошибся. Риман и Беркли убивали за деньги слишком давно и слишком много.

— Жаль, — повторил Ицхак, промокнув губы салфеткой и небрежно бросив ее на стол. — Ну что ж, полагаю, предложение о найме больше не актуально. Хорошо, что не все твои спутники столь принципиальны.

— Кот решает за себя, — сказал Солдатенков. — Если считает, что готов служить вам, это его выбор. Он его заслужил.

— Ну-ну, — мягко и загадочно улыбнулся Беркли.

Наемники встали одновременно, как по команде.

— Бывай… солдат, — без особого дружелюбия, но и без всякой злобы напутствовал Риман. — Может и встретимся.

И уже в спину им донеслось обещание.

— Я вас убью.

— Что? — спросил через плечо Беркли. Риман не обернулся.

— Я убью вас, Деспер, — повторил Олег. — Слышите?

Совладельцы «Деспера» обменялись понимающими и снисходительными улыбками.

— Попробуй, — согласился, все так же, не оборачиваясь, Ицхак. — Будем ждать.

Кригсмейстеры уходили, плечом к плечу. Два старых соперника, чье взаимное недоверие так успешно двигало вперед «самую успешную коммерческую армию мира». А вслед им смотрел человек, чья безадресная ненависть наконец-то обрела зримое воплощение.

— Я вас убью, — повторил Олег. — Я убью вас, Деспер…

Наверху Олега ждали две записки фототелеграфа, доставленные пневмопочтой. В одной Хохол кратко извещал, что скоро его, наконец, выписывают из больницы, подлатали хорошо, и нехудо бы встретиться, перетолковать за жизнь и все остальное. В другой была только одна фраза хорошо знакомым почерком.

«Tengo culpa»

«Прости меня», по-испански.

Солдатенков понял, кого имел в виду десперовец, когда говорил о менее принципиальном спутнике.

Олег смял записку, уронил ее, глядя, как тонкий листок, кружась, опускается на мягкий ковер. Бесцельно походил по номеру, спотыкаясь о мебель. Галстук начал душить. Человек попытался снять его, но мешала булавка. В конце концов, Олег просто вырвал ее, разодрав воротник сорочки, стянул с шеи удушающую петлю. В груди, рядом с сердцем, потихоньку разгорался огонь боли. Человек сел, привалившись спиной к роскошной двуспальной кровати. Здоровый глаз жгло, больной же застыл в орбите, словно кусок льда. Олег провел руками по лицу, стер непрошенную слезу, однако на ее место выкатилась другая. И еще, и еще…

Сидя прямо на роскошном паласе, Олег тер глаза, словно школьник, стыдящийся показать слабость перед одноклассницами. Пока, наконец, не разрыдался по-настоящему.

«Я вас найду, я вас убью…» Как, должно быть, он был смешон для могущественных кригсмейстеров со своим размахиванием кулачками. «Деспер» снова выиграл, даже не напрягаясь, мимоходом и между делом.

Одинокий калека с изувеченным телом и душой, в окружении роскоши и достатка, плакал впервые за три года, понимая, что «Деспер» снова выиграл. И снова забрал у него все. По-настоящему все.

Утром следующего дня Хольг Зольден оставил за собой все прошлое. Он выписался из роскошного отеля, исчезнув без следа. О том, куда Хольг отправился дальше, мог бы поведать Антуан Торрес, однако Капитан не афишировал, кто и откуда приходит в Народный Антиимпериалистический Фронт.

Так началась кровавая и страшная вражда, замешанная на безграничной ненависти. Ей суждено было продлиться почти двадцать лет и унести жизни многих, очень многих людей…

Но это уже совсем другая история.

Гильермо послушно вытянул правую руку. Швея быстро пробежалась умелыми пальцами по шву, закрепляя края ткани булавками. Непрошеный лучик солнца скользнул по белоснежной ткани, заиграл на золотом шитье. Избранный папа отправится в camera lacrimatoria, чтобы выбрать одну из трех сутан разного размера. Однако Морхауз не собирался оставлять что-либо на волю случая, так что правильное облачение подшивалось заранее, в точности по фигуре.

— И о насущном… — церемониймейстер склонил голову, с крайне озабоченным видом открыл тонкую сафьяновую папку.

Гильермо молчал, поворачиваясь вокруг собственной оси соответственно командам швеи.

— Вам следует обдумать также еще один весьма важный вопрос, — сообщил церемониймейстер. — А именно, вопрос имени. Учитывая обстоятельства и сообразно консультациям, я порекомендовал бы вам принять имя Пия Двенадцатого. Дабы сохранить преемственность во всей полноте.

— Гильермо, — сказал будущий понтифик, опуская одну руку и поднимая другую.

— Простите… что?

— Гильермо, — повторил Боскэ.

— Осмелюсь возразить, — церемониймейстер явно колебался, разрываясь между почтительностью и необходимостью вразумления. — С учетом всех обстоятельств, определенно куда более уместным стало бы имя Пия…

— Разве все мы не равны перед Господом? — легко возразил Боскэ. — Разве он не читает всех нас подобно раскрытой книге, от первой и до последней буквы? Какая разница, чьим именем и номером я назовусь, если пред Ним я останусь тем же, кем и был?

— Ваше… — церемониймейстер немного помолчал, собираясь с мыслями. — Неужели вы порицаете своих предшественников, которые…

— Разве я сторож собратьям своим? — Боскэ не стал ждать окончания фразы. — Это их выбор, их решение. Я же был назван своим именем, под ним и намерен предстать пред Его судом, когда придет мой час. Я думаю, что Гильермо — звучит не хуже любого иного имени.

— Быть может, стоит хотя бы транскрибировать его на … более традиционный европейский манер? Скажем, Вильгельм. Вильгельм Первый?

Боскэ не ответил. Церемониймейстер машинально сглотнул, немного помолчал, избегая встречаться взглядом с будущим Гильермо Первым. Затем, после долгой паузы, наконец, решил, что не стоит сразу и явно перечить понтифику, а лучше на время сменить тему.

— Хорошо… — церемониймейстер извлек из папки пергаментный лист. — Тогда соблаговолите оценить свой личный герб. Его наличие — непременная традиция, коей уже много веков.

— Я помню, — Боскэ чуть усмехнулся своим мыслям. — Благодарю, это тоже не нужно.

— Не… нужно?.. — церемониймейстер поперхнулся.

— Да, не нужно, с той же легкостью подтвердил Гильермо. — Я уже думал об этом. И мне представляется, что герб должен быть прост и сдержан.

— Вы… — похоже, церемониймейстеру сегодня было суждено общаться главным образом растерянными паузами в попытках осмыслить услышанное. — Но… есть же соответствующие каноны!

— Я знаю, — Гильермо старался говорить предельно доброжелательно, дабы не обижать собеседника чрезмерной суровостью. — В монастырской библиотеке была соответствующая книга. И я ее читал.

— Тогда… не соблаговолите ли поделиться своим видением герба? — несчастный сделал еще одну попытку тактично донести до патрона всю неуместность его экзерций.

— Конечно же, соблаговолю, — улыбнулся Боскэ, снова разворачиваясь. — Самая простая форма щита, разделенная вертикальной линией на два поля.

— Я полагаю, основной цвет — золото, символизирующее подлинно христианские добродетели?

— Нет. Это было бы слишком… пафосно. Мне кажется, цвета «металлов» здесь вообще излишни, достаточно основных тинктур. Левое поле — эмаль «червлень», красный цвет. Это символ крови, что была пролита, дабы я достиг своего нынешнего… положения. Знак храбрости, мужества и жертвенности, о которых не следует забывать. Правое поле — эмаль «чернь». Черный цвет символизирует печаль и траур, несовершенство жестокого мира, который я надеюсь изменить в силу своих скромных возможностей.

— И… это все?

— Нет. Вдоль центральной линии, симметрично по обоим полям расположен простой крест лазурного цвета.

— Лазурь?! — церемониймейстер застыл, подобно соляному столпу, лицо его оплыло в гримасе безбрежного ужаса. — Но это невозможно! Эмаль может наноситься только на металл, а также наоборот, эмаль на эмали — вопиющее…

Бедняга замер, не в силах сразу подобрать подходящее слово для описания столь ужасающего поругания принципов.

— Я не дворянин, — мягко, с едва уловимой жалостью отозвался Гильермо. — Я слуга Божий. Крест цвета неба — это напоминание о том, что лишь Бог безупречен. Что в Господе нашем соединяются память об утраченном и мысли о грядущем. Скорбь и надежда, смерть и жизнь.

— Я… запишу это, — церемониймейстер, похоже, оставил мысли о возражениях или решил вернуться к ним позже, в более удобный момент. Пальцы несчастного ощутимо дрожали.

— Запишите, — Гильермо кивнул, насколько позволял воротник с очередными булавками. — Пожалуйста, в точности, как я описал.

— Твой протеже еще интереснее, чем я думал. Так небрежно отмести основные каноны и традиции… причем с безупречной мотивировкой.

— Мы с ним еще вернемся к этому вопросу, — Александр Морхауз откинул назад голову, сложил пальцы, сомкнув самые кончики, «домиком».

— Скоро Святой Престол наконец-то обретет нового Верховного Первосвященника. Воистину, то будет славный день для всего христианства, — проскрипел старый кардинал-диакон, словно и не заметил пронизывающего взгляда Морхауза. Уголино склонил голову еще ниже, что в сочетании с общей сгорбленностью смотрелось как переламывание пополам.

— И мы знаем, кто станет у него за правым плечом, наставляя и уберегая… от поспешных и ошибочных решений, не так ли? — с едва уловимой иронией уточнил ди Конти.

— Да, это так. Гильермо слишком неопытен… пока. Какое-то время ему понадобится определенное наставничество. Мудрый совет сведущего человека, — Морхауз говорил тихо, но твердо, не считая нужным в чем либо оправдываться. Но осадок все равно остался, словно ди Конти укорил его за что-то недостойное.

— Да-да, понимаю, — тихий голос Уголино таил хорошо скрытую насмешку, вроде и нет ее, но все равно чувствуется нечто.

— Вы что-то хотели, друг мой? — раздраженный Морхауз выразился крайне официально и строго.

— Нет, ничего особенного, — быстро сказал ди Конти. — Считайте это просто дружеским, ни к чему не обязывающим визитом.

— Как пожелаете, — согласился Морхауз, выпрямляясь еще сильнее. — К слову, коли мы встретились, кажется, пора обсудить вопрос… компенсации ваших трудов. Кризис преодолен, не соблаговолите ли назвать цену своего участия? Как договаривались — без торга post factum.

— Нет, не соблаговолю, — усмехнулся кардинал Уголино.

— Как это понимать? — нахмурился кардинал-вице-канцлер.

— После долгих раздумий я пришел к выводу, что дело сие было в высшей степени богоугодно и принять за него вознаграждение — грех. Не ради мирских наград, но во имя веры трудились мы неустанно. Кстати, — деловито добавил ди Конти. — Я впечатлен. Ты очень эффектно отыграл партию и вернул своего Иону из утробы кита. В Дашуре пересматриваются правила ношения оружия. Совет фундаторов намерен запретить все, кроме пистолетов и револьверов. Во избежание.

— Дела Дашура пусть остаются в Дашуре, — Морхауз был раздражен и теперь не считал нужным скрывать это. — Уточним, ты отказываешься от вознаграждения за то, что помог мне добиться перевеса и провести кандидатуру Гильермо?

— Сама истина речет устами твоими, брат мой.

Морхауз смотрел на ди Конти сверху вниз, превосходя согбенного старика по росту раза в полтора. Но почему-то не чувствовал этого превосходства.

— Почему? — отрывисто бросил Александр. Он никак не мог избавиться от скверного ощущения, что старый прощелыга ди Конти видит нечто такое, что скрыто от взора самого кардинала-вице-канцлера. И втихую смеется над всемогущим Морхаузом, который теперь был, безусловно, самым влиятельным человеком во всей Церкви.

— Скажем так… — голос Уголино шелестел тихо и бесплотно, как полет осеннего листа на ветру или легкий шаг кота на охоте — Я уже слишком стар. Мирская награда ценна, однако привлекает меня куда меньше, чем полвека назад. Теперь я нахожу удовольствие в событиях и людях, которые ими движут. Эпопея с Гильермо началась скверно. Однако в конечном итоге оказалась… великолепна и доставила мне огромное удовольствие, как стороннему наблюдателю. Таким образом, я полагаю, мы в расчете.

— И это все? — еще более мрачно вопросил Морхауз.

— О, нет, — седой старичок улыбнулся в белоснежную бороду и прищурился так, что глаза его совсем укрылись в сетке морщинок. — Я рассчитываю на продолжение игры и надеюсь, что Господь наш милосердный продлит мои годы настолько, чтобы я смог насладиться кульминацией.

— Продолжения не будет, — жестко отозвался Александр. — Иногда противники одерживали надо мной верх. Но никогда — дважды. Praemonitus, praemunitus!

— Безусловно. Предупрежденный вооружен, так и есть. Но…

Морхауз ожидал продолжения фразы, однако ди Конти погладил бороду и с неожиданной ловкостью поднялся из кресла. Все с той же загадочной улыбкой ватиканский библиотекарь развернулся и очень бодро для своего ветхого вида зашагал прочь.

— Не провожай, — небрежно кинул через плечо ди Конти. — Твой секретарь, думаю, все устроит.

Александр лишь с грустью вздохнул, подумав, что ошибся. Нет здесь никакого двойного и тем более тройного дна. Просто старик уже совсем плох и начинает заговариваться в преддверии старческой деменции. Тяжелый, тяжелый год для пастырей Христовых…

Морхауз, как и почтительный фра Винченцо, не слышали тихого бормотания Уголино, который уходил, говоря сам с собой:

— Но гордыня застилает твой взор и скрывает очевидное.

Ди Конти остановился, перевел дух. И так же тихо, только лишь для себя, закончил мысли:

— Кажется, твой протеже так и не проникся игрой го, предпочитая японские шахматы?.. Думаю, мне стоит изучить их правила. Не беспокойся об «авиньонцах», Александр.

Тихий смех Уголино докатился до ближайших стен и умер, растаяв туманной дымкой на солнце вместе с последней фразой старика.

— Самую сложную партию ты будешь играть отнюдь не с ними.