Сердце старого Гарфилда

Когда я сидел на веранде, прихрамывая, вошел мой дед. Опустился на мягкое сиденье любимого стула и начал набивать трубку из кукурузного початка.

– Я думал, ты на танцы собираешься, – сказал он.

– Жду Дока Блэйна, – ответил я. – Мы договорились вместе поехать к старику Гарфилду.

Некоторое время дед посасывал трубку, а затем вновь подал голос:

– Что, у старого Джима дела плохи?

– Док говорит, никаких шансов.

– Кто за ним присматривает?

– Джо Брэкстон, хотя Гарфилд не хочет, чтобы с ним нянчились.

Дед шумно попыхивал трубкой, любуясь, как над холмами резвятся молнии. Потом вымолвил:

– Ты ведь думаешь, старый Джим – первый враль во всей округе, точно?

– Он мастак травить байки, – кивнул я. – Но события, в которых он, якобы, участвовал, случились задолго до его рождения.

– До тысяча восемьсот семидесятого я жил в Теннеси, – вдруг сказал дед, – а потом перебрался в Техас и видел, как город Лост-Ноб вырос прямо-таки на пустом месте. Когда я приехал, здесь не было даже фактории, но старина Джим Гарфилд уже обретался там же, где и сейчас, только в бревенчатой хижине. И сегодня я б ему не дал больше лет, чем при первой нашей встрече.

– Ты никогда об этом не рассказывал, – удивился я.

– Боялся, ты сочтешь это стариковскими бреднями, – пояснил он. – В наших краях старина Джим – первый белый поселенец. Построил себе хижину к западу от границы, в добрых пятидесяти милях. Один Бог знает, как ему удалось выжить, – в холмах тогда было полно команчей.

Помню, как мы познакомились. Даже в ту пору все называли его старина Джим.

И помню, как он рассказывал те же истории, что и тебе потом. Как в молодости он сражался под Сан-Джасинто и ездил по прериям с Ивеном Камероном и Джеком Хайесом. Только я верю ему, а ты – нет.

– Но это же было так давно... – возразил я.

– Последний раз индейцы нападали в тысяча восемьсот семьдесят четвертом, – погрузился в воспоминания дед. – Мы им дали отпор, и без старого Джима тоже не обошлось. Я видел, как он с семисот ярдов из бизоньего ружья сшиб с мустанга старика Желтого Хвоста.

А еще до того мы с Джимом били краснокожих в верховьях Локуст-Крика. Отряд команчей прошелся по Мескиталю, поджигая фермы и убивая всех подряд, а потом стал отходить по холмам вдоль Локуст-Крика. Но наш разведчик наступал индейцам на пятки, и вечером мы их настигли на мески-товой равнине. Семерых уложили, а остальные бросили коней и удрали через кустарник. Но и мы потеряли троих парней, а Джима Гарфидца команч достал пикой.

Рана была жуткая. Он лежал как мертвец. Никто из нас не верил, что с такой дырой в груди можно выжить. Но тут вдруг из кустов вышел старый индеец, а когда мы его взяли на мушку, он жестом дал понять, что настроен мирно, и заговорил по-испански. Невероятно, но ребята, разгоряченные погоней и стрельбой, озлобленные потерями, не тронули его – что-то в его облике нас остудило. Он сказал, что он не команч, что хочет помочь Гарфилду – своему старому другу. Он убедил нас перенести Джима в заросли мескита и оставить с ним наедине. До сих пор не могу понять, почему мы его послушались. То был настоящий кошмар: раненые стонут и просят воды, кругом валяются покойники с выпученными глазами, и нет никакой уверенности в том, что индейцы не вернутся, когда совсем стемнеет. Вдобавок устали кони... Короче говоря, пришлось разбить лагерь.

Всю ночь мы не смыкали глаз, но команчи так и не появились. Не знаю, что произошло в меските, где лежал Джим Гарфилд, я ведь никогда больше не встречал того странного индейца. Но всю ночь я слышал диковинные стоны, вовсе не похожие на стоны умирающего, и сова ухала от полуночи до самого рассвета.

А на заре из мескита вышел Джим Гарфилд – бледный, изможденный, но живой, а рана в его груди уже затянулась и начала зарубцовываться. Впоследствии он никогда не упоминал ни об этой ране, ни о той стычке, ни об индейце, который так загадочно появился и исчез. И с тех пор Джим совсем не постарел, сейчас он выглядит точь-в-точь как тогда – лет на пятьдесят, не больше.

Наступила тишина. Внезапно с дороги донесся рокот мотора и два луча фар пронзили сумерки.

– Это Док Блэйн, – сказал я. – Вернусь – расскажу про Гарфилда.

Мы ехали три мили среди вереска, которым поросли холмы между Лост-Нобом и фермой Гарфилда. Док Блэйн высказал мне свои соображения:

– Будет чудом, если мы его застанем живым. – Он недоуменно покачал головой. – После такого-то падения... В его возрасте невредно как следует подумать, прежде чем объезжать молодого коня.

– Он не похож на старика, – заметил я.

– Мне скоро полвека стукнет, – сказал Док Блэйн. – Я с ним познакомился совсем мальцом, а ведь ему тогда было не меньше пятидесяти. Внешность обманчива.

Жилище Гарфилда напоминало о прошлом. Доски приземистого дома никогда не знали краски.

Изгородь вокруг сада и корраль были сколочены из брусьев.

Джим Гарфилд лежал на грубой кровати. За ним умело ухаживал человек, нанятый Доком Блэйном вопреки протестам старика. Посмотрев на Джима, я снова поразился его невероятной живучести. Он был сутулым, но не сгорбленным, на руках проглядывали упругие мышцы. На лице, хоть и искаженном мукой, угадывалась природная твердость характера. В глазах, остекленевших от боли, я увидел неутолимую жажду жизни.

– Он бредит, – равнодушно сказал Джо Брэкстон.

– Первый белый на этой земле... – невнятно бормотал Джим. – На холмах, где никогда прежде не ступала нога белого человека... Слишком стар... Пришлось поселиться здесь. Не сняться с насиженного места, как в былые годы... Осесть тут... Хорошая была страна... до скотоводов и скваттеров. О такой стране мечтал Ивен Камерон... Его застрелили мексиканцы. Проклятие!

Док Блэйн сокрушенно покачал головой:

– У него все кости переломаны. До утра ему не дожить.

В этот момент Гарфилд неожиданно поднял голову и посмотрел на нас ясными глазами.

– Ошибаешься, Док, – проговорил он, задыхаясь; в груди у него свистело. – Я выживу. Что такое сломанные кости и скрученные кишки? Пустяки! Важно лишь сердце. Пока сердце стучит, человек живет. А мое – стучит. Послушай! Чувствуешь?

Он с трудом нащупал запястье Дока Блэйна, прижал его ладонь к своей груди и с надеждой вгляделся в лицо доктора.

– Правда, мощный мотор? – прохрипел он. – Надежнее бензинового.

Блэйн дал мне знак приблизиться.

– Потрогай. – Он пристроил мою ладонь на обнаженную грудь старика. – Сердце замечательное.

В свете керосиновой лампы я заметил мертвенно-бледный шрам, как от кремневого копья. Я положил руку прямо на шрам, и с моих губ сорвалось невольное восклицание.

Под ладонью билось сердце старого Джима Гарфилда, и впервые в жизни я обнаружил, что человеческое сердце способно биться с такой поразительной силой. Даже ребра вибрировали от его ударов, больше похожих на работу динамо-машины, чем на деятельность человеческого органа. Я почувствовал, как удивительная жизненная сила перелилась из его груди в мою ладонь и ползла по руке вверх, пока мне не начало казаться, что ему вторит мое собственное сердце.

– Я не могу умереть, – задыхался старый Джим. – Не могу, пока сердце бьется в груди. Меня можно убить только пулей в голову. И даже тогда я не буду по-настоящему мертв, до тех пор, пока бьется сердце... Хоть оно и не мое. Да, не мое. Оно принадлежит Человеку-Призраку, вождю липанов. Это сердце божества, которому поклонялись липаны, пока их не прогнали команчи с родных холмов.

С Человеком-Призраком я познакомился на Рио-Гранде, я там был с Ивеном Камероном. Однажды я спас вождя липанов от мексиканцев, и с тех пор мы связаны необыкновенными узами, их никто не видит и не чувствует, кроме нас двоих. Он пришел, когда узнал, что я нуждаюсь в нем – после той схватки в верховьях Локуст-Крика, где мне достался этот шрам.

Я был мертв – мертвее некуда. Мое сердце разрезали напополам, как бизонье после удачной охоты. Всю ночь мой должник колдовал, вызывал мой призрак из страны духов. Я немного помню тот путь. Было темно, я несся сквозь серую дымку и слышал, как рядом, в тумане, причитают умершие. Но Человек-Призрак вывел меня обратно.

Он вынул то, что осталось от моего смертного сердца, и вложил в мою грудь сердце бога. Но оно принадлежит ему, и он придет за ним, когда все будет кончено. Только оно и поддерживает во мне жизнь, только оно и дает мне силы, достойные мужчины. И время надо мной не властно. И пускай дураки называют меня старым брехуном, какое мне дело? Я-то знаю, что это правда. Слышите?

Его ногти глубоко впились в запястье Дока Блэйна. Глаза – удивительно молодые глаза на морщинистом лице – гневно сверкнули под кустистыми бровями.

– И все-таки, если нелепая случайность оборвет мою жизнь... сейчас или потом... Пообещайте... что разрежете мне грудь и вынете сердце Человека-Призрака. Оно принадлежит ему. И пока оно бьется в груди, мой дух привязан к телу, он никуда не денется, даже если череп расколоть, как орех. Живое сердце в гниющем теле... Обещайте!

– Хорошо, обещаю, – кивнул Док Блэйн, и Джим откинулся на подушку со свистящим вздохом облегчения.

Он пережил ту ночь. Не умер и на другую, и на третью.

Следующий день остался у меня в памяти потому, что я подрался с Джеком Кирби.

Люди многое прощают хулиганам, потому что не желают проливать кровь. Поскольку никто не взял на себя труд пристрелить Кирби, он возомнил себя грозой округи.

Он сторговал бычка у моего отца, а когда тот пришел за деньгами, подонок соврал, что уже отдал деньги мне. Я нашел Кирби в притоне бутлегеров, он хвастал, какой он крутой, и грозился выколотить из меня признание, что деньги заплачены, но я их прикарманил. Услышав это, я взбесился и набросился на него. Винтовкой, как дубиной, я врезал ему по физиономии, по шее, груди и животу. Наверное, прикончил бы, если б меня не оттащили.

На предварительном слушании меня обвинили в покушении на жизнь и назначили срок суда. Кирби был злопамятен, как и полагается типичному хулигану из западного штата, и, когда малость поправился, дал клятву отомстить мне. Уж не знаю почему, но он гордился своей “красотой”, а я ее то и дело портил.

И когда Джек Кирби выздоровел, старик Гарфилд тоже встал на ноги, к удивлению всех, и Дока Блэйна в частности.

Помню, как-то ночью Док Блэйн снова позвал меня на ферму Джима Гарфилда. Я сидел тогда в кабаке Шифти Корланса – мужественно накачивался бурдой, которую он называл пивом, в слабой надежде захмелеть. Тут пришел Док Блэйн и спас меня от этой пытки.

Когда мы тряслись по старой извилистой дороге в машине Дока Блэйна, я спросил:

– Почему ты так настаивал, чтобы я поехал с тобой? Это ведь не профессиональный вызов, я правильно понял?

– Правильно, – ухмыльнулся он. – Старину Джима даже кувалдой не убить. С такими переломами даже бык околеет, а Джим ничего, оклемался. Вообще-то дело в том, что Джек Кирби сейчас в Лост-Нобе. Клянется, что пристрелит тебя, как только увидит.

– А, черт! – вспылил я. – Теперь все решат, что я удрал из города, потому что струсил. А ну, живо поворачивай и вези меня назад!

– Ну-ну, не пори горячку, – сказал Док. – Все знают, что ты не боишься Кирби. Его уже никто не боится. Ты всем показал, какой он слабак, вот он и злобствует. Но сейчас лучше его не трогать, ведь скоро суд.

Я засмеялся.

– Ладно, если я ему в самом деле нужен, он меня найдет и у старины Гарфилда. Шифти Корлан слышал, как ты меня уламывал. А Шифти ненавидит меня с прошлой осени, когда я перехватил у него приз на скачках. Он скажет Кирби, где меня искать.

– Я об этом не подумал, – встревожился Док Блэйн.

– К черту, забудь, – посоветовал я. – У Кирби кишка тонка стрелять, он только кулаками махать умеет.

Но я ошибся. Заденьте тщеславие задиры, и вы поймете, что это его больное место.

Когда мы приехали, старина Джим еще не ложился. Он сидел в комнате, которая служила одновременно гостиной и спальней, курил трубку из кукурузного початка и пытался читать газету при свете керосиновой лампы. Все окна и двери, в том числе и дверь на просевшую веранду, были распахнуты настежь (Джим не любил духоту), но насекомые, что роились вокруг лампы, казалось, совсем не досаждали ему.

Мы сели и поговорили о погоде (что вовсе не пустая болтовня в краю, где хлеб насущный зависит от милосердия солнца, дождя и ветра). Потом разговор перескочил на другое, и вскоре Док Блэйн откровенно выложил то, что вертелось у него в голове.

– Джим, – сказал он. – Той ночью, когда я думал, что ты вот-вот дашь дуба, ты нес всякую чепуху про свое сердце и индейца, который тебе его одолжил. Ты ведь бредил, да?

– Нет, Док, – посасывая трубку, сказал Гарфилд. – Это святая правда. Человек-Призрак, жрец Бога Ночи, заменил мое мертвое, рассеченное сердце святыней племени липанов. Я и сам не знаю, что это за бог, – вождь говорит, он из дальних краев и очень старый, – но он может некоторое время обойтись без сердца. Когда же я умру – размозжу себе голову так, что погибнет разум, – надо будет вернуть сердце Человеку-Призраку.

– Так значит, ты всерьез просил, чтобы тебе вырезали сердце? – произнес Док Блэйн.

– Еще бы не всерьез, – вздохнул Гарфилд. – Живое в мертвом противно природе. Так сказал Человек-Призрак.

– Что за дьявол этот Человек-Призрак?

– Я же говорил. Липанский шаман, его племя жило в этой стране до того, как пришли команчи со Стейкед-Плейнз и прогнали их на юг, на ту сторону Рио-Гранде. Я дружил с ними. По-моему, они уже все вымерли, остался только Человек-Призрак.

– Он жив? Сейчас?

– Не уверен, – признался Джим. – Я не знаю, был ли он жив, когда пришел ко мне после драки у Локуст-Крика, и даже раньше, когда я встречался с ним на юге. Конечно, слово “живой” я использую в привычном для нас смысле.

– Что это за звук? – обеспокоенно спросил Док Блэйн, и тут у меня зашевелились волосы на затылке. Снаружи были тишина, звезды и черные призрачные тени дубов. Лампа отбрасывала на стену причудливую тень Гарфилда, совсем не похожую на человеческую, а его слова звучали, как в кошмарном сне.

– Я знал, что ты не поймешь, – вздохнул Джим. – Я и сам себя не понимаю, и не всегда удается словами описать то, что я чувствую и осознаю не умом, а сердцем. Липаны были в родстве с апачами, а апачи переняли удивительные знания племени пуэбло. Человек-Призрак был – не знаю, живой или мертвый, – но он был. Да что там, он есть!

– Кажется, кто-то из нас сошел с ума, – предположил Док Блэйн.

– Хорошо, – сказал Джим. – Я тебе кое-что открою. Человек-Призрак был знаком с Коронадо.

– Совсем спятил, – пробормотал Док Блэйн. Потом он поднял голову. – Что это?

– Конь сворачивает с дороги, – сказал я. – Похоже, останавливается.

Я подошел к двери, как дурак; свет керосиновой лампы очертил мой силуэт. Мелькнула большая тень, и я сразу понял, что она принадлежит всаднику. И тут Док Блэйн воскликнул:

– Осторожно! – и бросился ко мне, ударил в спину, повалил на пол.

В тот же миг я услышал грохот ружейного выстрела. Старина Гарфилд крякнул и повалился со стула.

– Это Джек Кирби! – вскрикнул Док Блэйн. – Он убил Джима!

Под стук удаляющихся копыт я вскочил на ноги, сорвал со стены охотничье ружье старого Джима, безрассудно выскочил на веранду и выпалил из обоих стволов в убийцу, смутно различимого в свете звезд. Дробь была слишком мелка, чтобы убить, но она ужалила коня. Тот прянул в сторону, сломал ограду и помчался через сад. Всадник, налетев на ветви персиковых деревьев, не удержался в седле, грянулся оземь и больше не шевелился. Я подбежал и склонился над ним. Да, это был Джек Кирби, и ему не повезло – его шея сломалась, как гнилой сук.

Я побежал к дому. Док Блэйн притащил с веранды скамейку и теперь укладывал на нее старину Гарфилда. Никогда еще я не видел у Дока такой бледности на лице. Джим выглядел еще хуже: в него выстрелили из старого ружья калибра 0,45-70, и с близкого расстояния тяжелая пуля вдребезги разнесла макушку. Лицо было перепачкано кровью и мозгом. Да, что и говорить, не вовремя бедолага оказался за моей спиной.

Док Блэйн дрожал, хотя к такой картине ему было не привыкать.

– Думаешь, умер? – спросил он.

– Это тебе решать, – ответил я, – но даже дураку понятно, что он мертв.

– Он мертв, – произнес Док Блэйн сдавленным голосом. – Уже началось трупное окоченение. Но послушай сердце!

Я последовал его совету и вскрикнул. Кожа была уже холодной и липкой, но под ней – точно динамо-машина в опустевшем доме – все еще равномерно колотилось необыкновенное сердце. По жилам больше не текла кровь, но сердце знай себе пульсировало, как сама Вечность.

– Живое в мертвом, – прошептал Док Блэйн, на его лбу выступил холодный пот. – Да, это вопреки природе. Думаю, надо выполнить обещание. Беру ответственность на себя. Все это слишком чудовищно, чтобы просто уйти и забыть.

Инструментами нам служили мясницкий нож и пила. Снаружи лишь звезды светили на черные дубы и на покойника в саду. Внутри мерцала старая лампа, и странные тени дрожали и корчились в углах. На полу блестела кровь, и страшен был изуродованный мертвец на скамейке. Только скрежет ребер под пилой нарушал гробовую тишину, да за окнами вдруг таинственно заухала сова.

Док Блэйн погрузил кровавую руку в распиленную грудь покойника и извлек на свет лампы красный пульсирующий орган. Со сдавленным криком Док отшатнулся, предмет выскользнул из его пальцев и упал на стол. Я тоже не удержался от крика. Потому что сердце не шлепнулось со звуком, подобающим куску мяса. Оно тяжело стукнулось о дерево.

Повинуясь непреодолимому порыву, я наклонился и поднял сердце старины Гарфилда. На ощупь оно было хрупкое, неподатливое, как сталь или камень, но более гладкое. Размерами и формой оно не отличалось от человеческого сердца; темно-красная поверхность отражала свет лампы, подобно драгоценному камню, и сверкало даже ярче рубина. И пульсировало. Да, оно билось на ладони, посылая волны энергии по моей руке, и вскоре мое собственное сердце завибрировало, забилось в том же мощном ритме. Я ощущал космическую силу, которая была вне моего понимания; она исходила из сердца, похожего на человеческое.

“Динамо жизни, – пришла мне в голову мысль. – От него до бессмертия – всего один шаг. Лишь такое бессмертие и возможно для слабого, уязвимого человеческого тела”. Моя душа тянулась к этому неземному блеску, и я вдруг страстно возжелал, чтобы сердце Бога Ночи стучало и вибрировало в моей собственной груди, на месте жалкого сердца из мышечной ткани.

Док Блэйн издал придушенный возглас. Я повернулся.

Его шаги звучали не громче шепота ночного ветерка на кукурузном поле. Он остановился в дверном проеме – высокий, темный, таинственный индеец-воин в раскраске, головном уборе из перьев, в старинных леггинах и мокасинах. Его темные глаза казались отражениями костров в бездонном ночном озере. Он молча протянул руку, и я положил в нее сердце Джима Гарфилда. Потом он без единого слова повернулся и неслышно ушел в ночь. Через секунду мы с Доком Блэйном выбежали из дома, но он уже успел исчезнуть, подобно призраку в ночи, и только птица, похожая на сову, промелькнула на фоне восходящей луны.