Щенки Земли

Предполагается, что в дальнейшем процесс выжигания будет развиваться, но не столь стремительно, ибо последний из важнейших объектов снивелирован и засеян. Сохранившиеся объекты невелики и достаточно удалены друг от друга. Хотя наши исследования подтвердили, что большинство из них уже необитаемы, но во исполнение распоряжения от 4 июля 1979 года мы будем проводить в жизнь мероприятия по окончательному их уничтожению.

Предположительная дата завершения проекта – 2 февраля 1980 года.

Глава 1 БЛУДНЫЙ СЫН

Приближался рассвет, звезды постепенно гасли – сперва те, что помельче, за ними более крупные, а лес, стеной окружавший кукурузное поле, все еще хранил кромешную ночную тьму. С озера подул легкий ветерок, шелестя молодой кукурузной листвой, но в лесу не шелохнулся ни один лист. Теперь лес отливал серовато-зеленым светом, и по этим отсветам трое мужчин, ожидавшие у края поля, догадались, что солнце уже взошло.

Андерсон сплюнул – это был сигнал к началу рабочего дня. Андерсон двинулся на восток, вверх по пологому склону, туда, где стеной стоял лес. По обе стороны от него, чуть поодаль, пропустив по четыре гряды, шли его сыновья. Младший, более рослый, Нейл шагал по правую руку от отца, слева шел Бадди.

В руках у каждого было по паре деревянных ведер. Стояла середина лета, а потому они были босы и без рубашек. Совершенно истрепанные джинсы превратились в лохмотья. На Андерсоне и Бадди были сплетенные из грубой рафии[1] широкополые шляпы наподобие тех, что носят китайские кули. Такие всегда можно было купить во время карнавалов и на местных ярмарках. Нейл был без шляпы, но в темных очках со сломанной седелкой, склеенной и подвязанной волокном из все той же рафии. Переносица под очками была натерта до мозоли.

Бадди последним поднялся на вершину холма. Отец улыбнулся, дожидаясь, пока он их догонит. Улыбка Андерсона никогда не предвещала ничего хорошего.

– Измотался после вчерашнего?

– Я в порядке. Примусь за дело и разойдусь.

Нейл захохотал.

– Бадди измотался от одной мысли, что он должен пахать. Чего? Не так, что ли, а, Бадди?

Он шутил. Андерсон, однако, взял за правило быть кратким и вообще никогда не реагировал на шутки, а Бадди шуточки его сводного братца редко казались смешными.

– Уловил? – спросил Нейл. – Измотался. Бадди измотан от того, что ему приходится работать.

– Всем приходится работать, – произнес Андерсон, разом подводя черту под шуточками. Они приступили к делу. Бадди выдернул затычку из своего дерева и на ее место вставил металлическую трубку.

К самодельному крану он подвесил одно из ведер. Вытаскивать пробки было нелегко, простейшая операция превращалась в тяжкий труд, поскольку за неделю, пока затычки торчали в прорези, они успевали прочно прилипнуть. Засыхавший древесный сок действовал как клей. Всякий раз казалось, что на эту тягомотину времени уходит столько, что напряжение успевает завладеть пальцами, запястьями, руками, спиной и больше уже не отпускает.

Прежде чем начинался кошмар с тасканием ведер, Бадди некоторое время мог постоять, наблюдая, как тягучая жидкость сочится из трубки и, точно свежий липовый мед, струйкой стекает в ведро. Сегодня дело шло медленно. К концу лета дерево погибнет, и его можно будет спилить.

Вблизи оно вовсе не походило на дерево. Поверхность ствола была гладкой, как цветочный стебель. У нормального дерева таких размеров ствол покрыт грубой корой, растрескавшейся под собственным напором во время роста. В глубине леса можно было найти такие крупные экземпляры, которые вымахали до пределов возможного и начали, наконец, покрываться чем-то вроде коры. Их стволы, по крайней мере, не были влажными на ощупь, как этот. Эти деревья – Андерсон называл их Растениями – достигали шестисот футов в высоту, а самые крупные листья на них были размером примерно с рекламный щит. Здесь, на краю кукурузного поля, они стали расти совсем недавно, не более двух лет назад, и самые высокие едва перевалили за полторы сотни футов. Но, несмотря на это, как и в глубине леса, свет полуденного солнца проникал сквозь листву, словно бледное сияние луны сквозь ночные облака.

– Пошевеливайся! – крикнул Андерсон. Он уже выбрался на поле с полными ведрами, а у Бадди сок переполнил ведра и стекал через край. Бадди ненавидел Нейла, который напоминал мула способностью просто работать, просто вертеть колесо в клетке, не утруждая себя размышлениями о том, как оно действует.

– Иду! – завопил Нейл, стоявший неподалеку.

– Иду! – радостно подхватил Бадди, благодарный сводному брату за то, что и тот был застигнут за раздумьями, неважно, какими и о чем.

У Нейла была, без сомнения, самая лучшая фигура из троих работавших в поле мужчин. Если не считать срезанного подбородка, который сбивал всех с толку, придавая ему вид хиляка, все-таки он был силен и хорошо сложен. Он на добрых шесть дюймов перерос отца и Бадди, которые ростом не вышли. Плечи и грудь у него были шире и плотнее, а мускулы, хоть и не такие налитые, как у Андерсона, все же были крупнее. Двигался он, однако, неэкономно. Ходил тяжело и неуклюже. Стоял ссутулившись. Он справлялся с ежедневной нагрузкой легче Бадди просто потому, что у него было побольше данных. Было в нем что-то от животного, тем более что он был глуп, а сверх всего – еще и злобен.

«Он мерзавец, – думал Бадди, – а значит, опасный тип». Бадди направился вниз по склону, вдоль засеянной гряды, с ведрами, полными сока. Сердце, переполненное враждебностью, стучало в ребра. Ненависть словно прибавляла ему сил, а это хорошо, потому что силу все равно надо где-то брать. Первый завтрак сегодня был легким, второй, как он знал, сытости не сулил, а про обед говорить и вовсе не приходилось.

Он уже понял, что кое-какие силы можно почерпнуть даже в голоде. Голод поддерживал намерение вырвать у почвы побольше пищи, а у Растений – побольше почвы.

Как он ни старался, сок во время ходьбы выплескивался на брюки, и ветхая ткань липла к икрам. По мере того, как становилось жарче, он весь покрылся соком. Сок засыхал и при каждом движении стоявшая колом материя понемногу выдирала из кожи присохшие к ней волоски. Теперь худшее уже, хвала небесам, было позади – волос на теле, в конце концов, ограниченное количество, однако были еще и мухи, роившиеся над его покрытой соком кожей в поисках пропитания. Он ненавидел мух, ему казалось, что их-то бесконечное множество.

Спустившись по склону и добравшись до середины поля, Бадди поставил одно ведро, а из другого стал поливать мучимые жаждой молодые всходы. Каждому из них доставалось примерно по фунту густой зеленой питательной жидкости. Эффект был впечатляющий. До Дня Независимости[2] было еще далеко, а многие растения поднялись уже выше колен. Кукуруза и без того хорошо росла на плодородной почве, которая прежде была дном озера, но благодаря дополнительной подкормке ворованным соком, она разрасталась просто потрясающе – как будто здесь была центральная Айова, а не север Миннесоты. Невольное иждивенчество злаков, помимо всего прочего, служило еще одной цели: по мере их роста Растения, чьим соком они питались, гибли, и каждый год границу поля можно было чуть-чуть отодвигать.

Это Андерсон придумал натравить Растения друг на друга, и каждый стебель кукурузы на поле стал свидетельством его правоты. Окидывая взглядом длинные гряды, старик ощущал себя пророком, которому довелось узреть воплощение своего пророчества. Теперь его огорчало лишь то, что он не подумал об этом раньше, до того, как из его селения все разбрелись кто куда, до того, как Растения подмяли под себя его собственную ферму и ферму его соседей.

Если бы…

Увы, былая жизнь ушла в прошлое, утекла как пролитое молоко, как вода под мостом. Оставались лишь воспоминания зимними вечерами в общей комнате, когда находилось время для праздных сожалений. А сейчас, и впредь до заката долгого дня, жизнь состояла из работы.

Андерсон огляделся, ища сыновей. Они отстали и все еще возились, поливая кукурузные корни из второго ведра.

– Пошевеливайся! – резко выкрикнул он. Затем, направляясь с пустыми ведрами в сторону холма, улыбнулся слабой, безрадостной улыбкой, улыбкой пророка, и сквозь прореху меж передних зубов выплюнул тонкую струйку сока, которую нацедил, жуя кусок Растения.

Он ненавидел Растения и тоже черпал силы в ненависти.

Они взмокли, работая на солнцепеке до полудня. От напряжения и голода у Бадди тряслись ноги. Но каждая следующая ходка вдоль кукурузных гряд была короче предыдущей, а минута ожидания, когда ведра наполнялись и он мог передохнуть, всякий раз была чуть длиннее.

Он не любил неопределенный, напоминающий анисовый вкус сока, но время от времени все же окунал палец в ведро и слизывал горьковато-сладкий сироп. Сытости это не прибавляло, но на время притупляло тяжкие приступы голода. Он мог бы жевать мякоть, вырезанную из плоти ствола, как это делали отец и Нейл, но «жвачка» слишком напоминала о деревенской жизни, от которой десять лет назад он пытался бежать в город.

Его бегство было обречено на провал, как были обречены на гибель и сами города. В конце концов, словно в притче, он был вынужден перебиваться объедками для свиней и в итоге вернулся в Тассель, на отцовскую ферму.

По всем правилам состоялась церемония заклания упитанного тельца, и если бы жизнь действительно обернулась всего лишь притчей, то все окончилось бы прекрасно. Но то была настоящая жизнь, и в сердце своем он оставался блудным сыном, а временами жалел, что не умер тогда, в городе, с голодухи.

Все же в состязании между зовом желудка и переменчивыми пристрастиями разума чрево, кажется, имеет больше шансов на победу. Бунт блудного сына свелся к пустяшному протесту против жаргонных словечек и прочей белиберды: он категорически не желал говорить «чегой-то», совершенно не выносил музыки кантри, так и не привык к жвачке, он презирал провинциала, деревенщину как такового, с его бездарным кудахтаньем. Короче – он не выносил Нейла.

От жары и физической усталости мысли потекли ровнее, войдя в более спокойное русло. Пока он стоял, уставившись в медленно наполняющиеся ведра, на него нахлынули воспоминания и образы иных времен. Он вспоминал великий город Вавилон.

На память приходили ночные улицы, которые превращались в быстротечные реки огней, где вниз по течению плыли в непорочном великолепии сверкающие машины. Часами не стихали звуки и не гасли огни. Можно было заехать в ресторан для автомобилистов, а если бывало туговато с деньгами – в «Белую Башню». Девицы в шортах обслуживали вас прямо в машине. У некоторых шорты были обшиты по краям мелкой блестящей бахромой, колыхавшейся на загорелых бедрах.

Летом, когда деревенщина корпит на своих фермах, там были залитые слепящим светом пляжи, и теперь еще его пересохший язык складывался трубочкой при одном воспоминании, как в лабиринте между пустыми нефтяными бочками, подпиравшими плот для ныряльщиков, он целовал Айрин. Или не Айрин, а еще кого-то. Теперь имена не имели значения.

Он еще раз прошелся вдоль гряды и, поливая кукурузу, повспоминал имена, которые теперь не имели значения. О, город кишел девицами! Стоило часок постоять на углу, и они проплывали мимо вас буквально тысячами. Тогда даже болтали о каких-то проблемах перенаселения. Сотни тысяч людей!

Ему вспоминались толпы студентов, которые набивались зимой в натопленную университетскую аудиторию. Он приходил туда в белой рубашке. Воротничок плотно облегал шею. Он мысленно потрогал пальцами узел шелкового галстука. Какой он был – полосатый или однотонный? Он подумал об универмагах, битком набитых костюмами и куртками. А расцветки! Музыка, и – аплодисменты!

«Фокус в том, – думал он, переводя дух возле Растения, – что мне не с кем поговорить».

Все население Тасселя насчитывало двести сорок семь человек, и ни один из них – абсолютно никто – не в состоянии был понять Бадди Андерсона. Мир погиб, а они даже не подозревали об этом. Они никогда не принадлежали тому миру, а Бадди на краткий миг стал его частью и увидел, что этот мир прекрасен.

Ведра наполнились, и Бадди, подхватив их за ручки, потащился в поле. Сотый раз за этот день он перешагнул пень с болезненного вида наростом, который остался от Растения, питавшего гряды год назад. На этот раз он наступил босой ногой на гладкую деревяшку, залитую скользким соком. Тяжелые ведра помешали ему удержать равновесие, и он упал навзничь, обливаясь выплеснувшимся из ведер соком. Он лежал в грязи, сок расползался по груди и рукам, а мириады мух тут же обсели его. Он не пытался подняться.

– Ну, чего разлегся? – произнес Андерсон. – Дел полно. Помогая Бадди подняться, он протянул ему руку, куда более ласковую, чем сказанные слова. Голос сына чуть заметно дрожал, когда он благодарил отца.

– Цел?

– Вроде, да. – Он поморщился от боли в копчике, все-таки он ударился о нарост на пне.

– Ну, тогда спустись к ручью и отмойся от этого дерьма. Так и так пора пойти перехватить чего-нибудь.

Бадди кивнул. Подхватив ведра (просто потрясающе, до какого автоматизма доходишь на этой работе, уж от себя-то он такого не ожидал!), он пустился вниз по лесной тропинке, ведущей к ручью, из которого жители поселка брали воду. Когда-то ручей широко разливался по окрестностям и назывался Гузберри Ривер. Семь лет назад все эти земли – и поля, и лес, и поселок – были залиты водой, они лежали на глубине от десяти до пятнадцати футов. Но Растения выкачали отсюда воду. Это продолжалось по сей день, так что ежедневно северная береговая линия озера Верхнее подвигалась на несколько дюймов к югу. Однако это отступление, кажется, становилось не таким стремительным, поскольку все Растения, кроме самых молодых, уже достигли своей предельной высоты.

Он разделся и, вытянувшись во весь рост, улегся в ручье. Тепловатая влага обтекала его обнаженное тело, смывая и сироп, и грязь, и дохлых мух, прилипших к нему, словно к бумажной липучке. Он задержал дыхание, стал медленно опускать голову в поток и постепенно целиком погрузился под воду.

Вода влилась в уши, и он стал отчетливее различать слабые звуки: слышно было, как мелкие камешки на дне ручья скребут по спине, а издалека донесся другой звук – низкий, стремительно нараставший рокот, который внезапно рассыпался дробным стуком. Он узнал этот звук, кроме того, ему было ясно, что здесь и сейчас он не должен был раздаваться.

Он поднял голову из воды как раз вовремя, чтобы увидеть корову, которая мчалась к нему, опустив рога. В эту минуту и она увидела его. Грейси прыгнула, и ее задние копыта ударили дно в нескольких дюймах от его бедра. Совершив прыжок, она устремилась дальше, в глубь леса.

Это было еще не все. Остальные коровы неслись следом. Бадди считал их, а они плюхались, перескакивая через ручей: восемь… одиннадцать… двенадцать. Семь герефордских и пять гернзейских. Все.

Вдали слышался тоскливый рев быка, и наконец появился сам Стадс – огромный бурый герефорд с ослепительно белым чубом, единственный в поселке. Он уставился на Бадди с неожиданным вызовом, но его дело не терпело отлагательств и было куда важнее сведения старых счетов. Он понесся вслед за коровами.

То, что Стадс вырвался из загона, было плохо, поскольку все коровы были стельными и отходили уже половину срока, а если их покроет разохотившийся бык, то ничего хорошего не жди.

Особенно худо это было для Нейла, который отвечал за Стадса. Мысль об этом, впрочем, не слишком удручала Бадди, но все же он беспокоился за скот. Он поспешно влез в рабочие штаны, все еще липкие от сиропа.

Пока Бадди перекидывал через плечи помочи, из лесу вынырнул Джимми Ли, младший из двух его сводных братьев, спешивший вслед за быком. Его лицо пылало возбуждением погони, и даже когда он возвестил о случившейся беде – «Стадс вырвался!» – его губы тронула улыбка.

Всем детям – Джимми не был исключением – присуща бесовская тяга к вещам, которые вызывают смятение у взрослых. Они приходят в восторг от землетрясений, ураганов и сбежавших быков.

«Не приведи Господи, – подумал вдруг Бадди, – показаться с такой улыбочкой папаше».

Дело в том, что у Андерсона скрытая тяга к разрушительным стихиям с возрастом переросла в непреклонное, тупое неприятие этих сил, в могучее, примитивное, упрямое противостояние, беспощадное, как вражда. Можно не сомневаться, никакое зрелище не вызвало бы у него ярости большей, чем этот лихорадочный румянец на щеках младшего и (как все полагали) самого любимого из его сыновей.

– Я скажу отцу, – произнес Бадди, – что ты побежал за Стадсом. Где остальные?

– Клей собирает мужчин, кого сможет найти, а Леди и Блоссом с женщинами пошли в поле, чтобы гнать коров, если тем втемяшится лезть в посевы. – Джимми прокричал это через плечо, вприпрыжку устремляясь по широкой тропе, пропаханной промчавшимся стадом.

Он был хороший парнишка, Джимми Ли, опрятный, весь с иголочки. В старое время он бы стал еще одним блудным сыном, Бадди не сомневался в этом. Восстают всегда яркие личности. Теперь-то дай Бог ему выжить. Да и остальным тоже.

Покончив с утренней работой, Андерсон окинул взором свое поле и нашел, что оно в полном порядке. Ко времени жатвы початки, конечно, не будут такими большими и сочными, как в былые времена. Мешки с селекционным зерном они оставили гнить в хранилищах старого Тасселя. С гибридов они снимали самый лучший урожай, но теперь гибриды для посевов не годились, поскольку были стерильны. Теперешнее земледелие не позволяло подобных излишеств. Тот вид, который они высевали нынче, восходил к маису древних индейцев, благородной ацтекской Zea mays. В борьбе с захватчиками Растениями Андерсон основывал свои хитроумные расчеты на выращивании кукурузы. Она стала олицетворением жизни его народа: она была для них и хлебом, и мясом. Летом Стадс и двенадцать его жен пробавлялись нежной зеленью, которую ребятишки обдирали с Растений, или паслись на берегу озера, питаясь молодой порослью, когда же наступала зима, скот, как и люди в поселке, держался на кукурузе.

Себя кукуруза обеспечивала почти так же, как и всех остальных. Пахарю не приходилось ворочать землю, нужны были лишь заостренная палка, чтобы разрыхлить почву, да руки, чтобы бросить четыре зерна да комок навоза для подкормки на первое время. Никакой другой злак не мог сравниться с кукурузой по урожайности, и только унция риса была так же питательна, как унция кукурузы. А это немало, если вспомнить, какой ценностью стала пахотная земля. Растения наступали на кукурузное поле. Каждый день младшим детям полагалось выходить в поле и рыскать меж кукурузных рядов в поисках светло-зеленых побегов, которые грозили в течение недели вырасти в молодое деревце, а за месяц вымахивали размером с порядочный клен.

«Будь они трижды прокляты! – думал Андерсон. – Уж такую-то милость Господь мог бы оказать!» Сила этого проклятья была, однако, подорвана твердой уверенностью, что никто иной, как сам же Господь и наслал их. Пусть другие болтают о Далеком Космосе, что им заблагорассудится, Андерсон же был убежден: разгневанный, ревниво оберегающий свое творение Бог, тот самый, что некогда устроил на растленной, грешной земле потоп, сотворил и Растения, а потом посеял их здесь. Он никогда не сомневался в этом. Если сила Господня была столь убедительна, то как он, Андерсон, мог роптать? Семь лет прошло с той весны, когда появились первые побеги Растений. Их появление в апреле семьдесят второго было внезапным – миллиарды спор, видимых лишь под самыми мощными микроскопами, были рассеяны по всей планете неведомым сеятелем (а где взять тот микроскоп, телескоп или локатор, который показал бы Господа?), и за несколько дней каждая пядь земли, будь то возделанная почва или пустыня, джунгли или тундра, были покрыты богатым зеленым ковром. С тех пор с каждым годом, по мере того, как людей становилось меньше, у Андерсона все прибывало последователей. Он торжествовал как Ной. Но это не мешало ему ненавидеть. Наверное, Ной так же ненавидел дожди и приливы.

Ненависть Андерсона к Растениям вначале была не такой острой, как теперь. В первые годы, когда правительство только-только слетело, а фермерские хозяйства процветали, он выходил по ночам и в лунном свете наблюдал, как они растут. Это было похоже на ускоренную киносъемку, на фильмы о жизни растений, которые он смотрел давным-давно в сельскохозяйственной школе. Он думал тогда, что сумеет справиться с ними, но он ошибался. Проклятые сорняки вырвали у него из рук ферму, а у его народа отняли город.

Но, с Божьей помощью, он отвоюет землю и все вернет назад. Не уступит ни одного квадратного дюйма, даже если ему придется каждое Растение выдирать с корнем голыми руками. Он многозначительно сплюнул.

В такие минуты Андерсон сознавал свою силу, он чувствовал силу своей решимости как юноша – восстание плоти, а женщина – ребенка, которого носит. То была животная сила, и Андерсон знал, что другой такой силы, столь же могучей, действительно способной противостоять Растениям, не было.

Его старший сын с криками выскочил из леса. Глядя на бегущего Бадди, Андерсон понял – что-то стряслось.

– Чегой-то он? – спросил он у Нейла. Слух у старика начал сдавать, хотя он никогда не признался бы в этом.

– Он говорит, Стадс рванул за коровами. Я и то слышу, вроде как копытами молотят.

– Господи пронеси, – произнес Андерсон и бросил на Нейла взгляд, придавивший того, как свинцовая гиря.

Он велел Нейлу возвращаться в поселок и проверить, не забыты ли впопыхах, в азарте погони, веревки и тычки, а сам вместе с Бадди отправился по свежему следу, оставленному стадом. Бадди полагал, что они отстают от беглецов минут на десять.

– Многовато, – сказал Андерсон, и они перешли с быстрой ходьбы на бег.

Бежать между Растениями было легко, они росли далеко друг от друга, а корни их сплетались так густо, что никакой подлесок вырасти между ними не мог. Здесь чахли даже простейшие грибы – им нечем было питаться. Несколько все еще стоявших осинок прогнили до самой сердцевины и только ожидали сильного порыва ветра, который бы их повалил. Пихты и ели совершенно исчезли, погубленные почвой, некогда их вскормившей. В первые годы к Растениям присасывались целые полчища обыкновенных растений-паразитов, и Андерсон от души надеялся на то, что вьюны и плющи задушат чужаков. Растения, однако, сопротивлялись, и в конечном счете, без видимых причин, окончили свой век сами паразиты.

Гигантские стволы Растений, уходя ввысь, скрывались из виду, их вершины терялись в могучей листве, их гладкая, яркая зелень оставалась нетронутой и, как все живое, абсолютно равнодушной к любой иной жизни, кроме собственной.

В этих лесах царило странное, болезненное чувство одиночества, более острое, чем в мучительной бездне юности, более неотвязное, чем в тюрьме. Несмотря на пышное буйство зелени, казалось, что леса мертвы. Может быть, такие чувства рождало отсутствие звуков. Огромные листья над головой были слишком тяжелыми, жесткими и неподвижными; чтобы заставить их шелестеть, нужны штормовые ветры. Почти все птицы давным-давно погибли. Природное равновесие было опрокинуто, и даже те животные, о которых никому не пришло бы в голову беспокоиться, настолько они были приспособлены к жизни, и те пополнили все расширяющийся список гибнущих видов. Растения были в своих лесах одни-одинешеньки, и вас не покидало ощущение их чужеродности, принадлежности иному миропорядку. Оно грызло даже самое сильное мужское сердце.

– Чем это пахнет? – спросил Бадди.

– Я ничего не чую.

– Паленым пахнет. У Андерсона шевельнулась слабая надежда.

– Пожар? Но они не горят в такое время. Не сезон. Они еще слишком зеленые.

– Это не Растения. Это что-то другое.

Пахло жареным мясом, но он не сказал об этом. Было бы чересчур жестоко, чересчур несправедливо, если бы им пришлось уступить одну из своих драгоценных коров банде мародеров.

Преследователи перешли с бега на быструю ходьбу, с ходьбы – на осторожную, крадущуюся охотничью поступь.

– Теперь и я чую, – прошептал Андерсон и вытащил из кобуры свой «кольтпитон357» модели «магнум». То, что Андерсон носил оружие, служило знаком признания, свидетельством его авторитета у жителей Тасселя. С тех пор, как он взлетел до своего теперешнего положения (формально он считался мэром, но фактически это было нечто большее), его не видели без этого кольта. Оружие служило скорее символом (в поселке было полным-полно винтовок и прочей амуниции), кольт как таковой наглядно демонстрировал свое единственное мрачное назначение – убивать.

Запах резко усилился, а затем на повороте тропы они увидели двенадцать сгоревших туш. Они были сожжены в прах, но сохранили довольно четкие очертания, так что несложно было понять, которая из них прежде была Стадсом. Рядом на тропинке была еще одна кучка пепла, поменьше.

– Как… – начал Бадди. На самом деле он хотел сказать «Что?» или даже «Кто?», в общем, он имел в виду то, что отец его понял гораздо быстрее.

– Джимми! – в отчаянии закричал обезумевший старик и погрузил руки в маленькую, еще дымящуюся горку пепла. Бадди отвел глаза. Слишком сильное горе – то же, что опьянение: нечего пялиться на отца в таком состоянии. «Даже мяса не осталось, – думал он, глядя на сгоревшие туши. – Ничего, кроме пепла».

– Мой сын! – кричал старик. – Мой сын!

В руках он держал кусочек металла – это была пряжка от пояса. Края сплавились от жара, и жар, еще наполнявший металл, обжигал старику пальцы. Он этого не замечал. Из его горла вырвался звук, более тяжкий, чем стон, и он вновь погрузил руки в прах.

Затем, уронив лицо в пепел, зарыдал.

Вскоре подоспели мужчины из поселка. Один из них вместо тычка прихватил лопату. Они похоронили то, что осталось от мальчика, ибо ветер уже начал развеивать пепел по земле. Андерсон держал пряжку.

Пока Андерсон молился над неглубокой могилой своего сына, остальные услышали знакомое «му-у». То была последняя корова – Грейси. Как только отзвучало «Аминь!», все бросились догонять уцелевшую скотину. Все, кроме Андерсона, который в одиночестве побрел к дому.

Глава 2 БЕГСТВО

Позапрошлой весной им пришлось покинуть старый Тассель, тот Тассель, который и по сей день они считали своим настоящим домом. Растения разбросали свое потомство по всем окрестным полям, хотя оставалось загадкой, как это получилось, ибо ни признаков цветения, ни хоть каких-то плодов у них не бывало. Они заполняли землю столь беззастенчиво, с такой наглой напористостью, что в конечном счете сводили на нет усилия людей, боровшихся с ними. Люди-то были слишком разобщены – они жили далеко друг от друга: город и окружавшие его фермы строились отнюдь не в расчете на осаду.

Первые три года люди справлялись с нашествием, опрыскивая побеги ядохимикатами, которые производились на правительственные субсидии. Дела как будто шли неплохо – так, по крайней мере, казалось. Растения, однако, стремительно вырабатывали иммунитет против любого снадобья, стоило его только выдумать; ну, а пока держалось правительство и работали ученые, новые препараты приходилось изобретать ежегодно. Но даже тогда опрыскивали лишь возделанные земли. На болотах и девственных берегах озер, в лесах и вдоль дорог побеги разрастались на глазах, недоступные никакому врагу, кроме топора. Топоров же было слишком мало, а Растений – чересчур много, так что вряд ли такой метод борьбы можно было принимать всерьез. Где бы ни появлялись Растения, всему остальному уже не хватало ни света, ни воды, ни даже земли. В конце концов, они окончательно вытеснили старые деревья, кусты и травы, и те попросту вымерли, а почвы поразила эрозия.

Вначале фермерской земли это не касалось – до поры до времени, конечно. Однако уже через три года Растения настолько заполонили поля и пастбища, что гибель культурных земель стала лишь вопросом времени. И, по сути дела, времени очень короткого: Растения буквально вгрызались в пространство, и на пятое лето от них уже нигде не было проходу.

Теперь на месте Тасселя остались мрачные руины. Навещая их, Бадди испытывал особое, печальное наслаждение. Впрочем, такие визиты имели и практический смысл: разгребая мусор, он, бывало, отыскивал старые инструменты, металлические листы, а случалось – даже книги. Съедобного, правда, ничего не попадалось – прошли те времена. Крысы и мародеры, которым удалось выбраться из Дулута, давным-давно подчистили то немногое, что могло остаться в Старом Тасселе после исхода и переселения в Новый. Поэтому Бадди прекратил поиски и приходил просто так – посидеть на ступенях конгрегационалистской церкви, которая неослабными стараниями его отца продолжала стоять среди последних уцелевших в городе зданий.

Раньше, ему помнилось, здесь рос дуб. Теперь на этом месте торчало Растение, проросшее сквозь тротуар, вдоль которого прежде тянулся городской парк. Дуб пустили на дрова еще в четвертую зиму. И вязы из парка тоже пошли на дрова. Естественно, ведь в вязах недостатка никогда не бывало.

Издалека донеслось скорбное мычание Грейси, которую на веревке тащили обратно в поселок. Бадди хватило этой погони выше головы, это было уже слишком. Ноги отказали. Он задумался, окончательно ли теперь перевелись герефорды. Может, и нет, раз Грейси стельная и еще довольно молодая корова. Если она отелится бычком, то для ее племени, возможно, не все потеряно, хотя надежда на добрый исход лишь едва теплится.

А на что, собственно, можно еще рассчитывать? Большего требовать не приходится. Он размышлял, много ли попавших в окружение общин, подобных Тасселю, смогло продержаться до сих пор. Последние два года единственной связью между поселком и внешним миром служили схваченные мародеры, но и они теперь попадались все реже. Похоже было, что жизнь в городах вовсе прекратилась.

Какое счастье, что он не видел этого, если даже руины маленького Тасселя нагоняли на него тоску. Он и не подозревал, что может так огорчаться. До нашествия Растений Тассель был для него воплощением всего, что, с его точки зрения, не стоило внимания и заслуживало презрения: ничтожные размеры, грубость, упрямое невежество и моральный кодекс, современный не более чем Книга Левит. А теперь он оплакивал его, словно павший перед римлянами и засеянный солью Карфаген или другой великий город – Вавилон.

Быть может, он оплакивал смерть не самого города, а те смерти, что стали ее слагаемыми. Когда-то здесь жило больше тысячи человек и вот почти все они мертвы, кроме жалкой кучки людей – лишь двести сорок семь душ, оставшихся в живых. Судьба слепа и безжалостна – выжили кто попало, лучшие – погибли.

Местный священник Пастерн и его жена Лоррейн. Они были добры к Бадди и поддерживали его стремление учиться в университете в ту пору, когда жизнь была нескончаемой и непримиримой враждой с отцом, желавшим непременно отослать сына в Дулут, в сельскохозяйственную школу. И Вивьен Сокульски, учительница четвертого класса. Единственная в городе взрослая женщина с чувством юмора и крупицей интеллекта. Да и многие другие. Гибнут всегда – лучшие.

Теперь вот – Джимми Ли. Рассуждая здраво, нельзя винить Растения в смерти Джимми. Его убили, но кто и как, Бадди не мог себе представить. Или хотя бы – за что? Прежде всего, почему? И все же Растения были так тесно, так родственно связаны со смертью, что стоило лишь почуять ее дыхание, как начинало казаться, будто рядом маячит их тень.

– Эй, приятель, привет! – Голос был сильный, музыкальный, красивого тембра. Так в оперетте звучат реплики героинь – обладательниц контральто. Однако, судя по реакции Бадди, можно было подумать, что красивый голос неприятно резанул ему слух.

– А, Грета… Шла бы ты отсюда.

В ответ раздался громкий хохот, настолько мощный, что, пожалуй, его услышали бы в последних рядах верхнего яруса самого высокого балкона, и перед Бадди собственной персоной предстала Грета, во плоти такая же полнокровная и сильная, как и ее внезапно оборвавшийся смех.

У нее был такой вид, словно выступала истцом в суде. Явление первое: Грета Андерсон, собственной персоной, стоит, подбоченясь, откинув плечи, выставив полные бедра, утопая в грязи босыми ногами, точно корнями, уходящими в землю. Она была достойна лучшего наряда, чем надетая на ней бумазейная блузка. В уборе из материи побогаче и поярче расцветками да при хорошем питании тип ее красоты, без сомнения, затмил бы любой другой; она и сейчас выглядела не измочаленной жизнью, а лишь чуточку перезрелой.

– Что-то я тебя почти не встречаю. Живем вроде дверь в дверь…

– Если не считать, что и дверей-то нет.

– …а я тебя неделями не вижу. Мне порой кажется, что ты меня избегаешь.

– Не без того. Но сама видишь – не удается. Ну, что не идешь готовить мужу обед, как положено хорошей жене? Вообще, не день сегодня, а дрянь какая-то.

– Нейл в панике. Думаю, нынче вечером его высекут, а мне вовсе незачем торчать возле дома, когда он явится после порки. Хотя какой это, к черту, дом, так – драный тент. Нейл сейчас чего-то мудрил с веревкой в загоне у Стадса, чтобы представить дело так, будто он тут и не при чем, что Стадс сам перемахнул через загородку. Отвертеться хочет. Ой, я прямо-таки вижу, как Стадс сигает через восьмифутовый забор. Только до добра-то это его не довело. Клэй и еще полдюжины народу все видели. Ну, сегодня его высекут знатно!

– Идиот! Грета засмеялась.

– Это ты сказал, а не я. Нарочито небрежно она уселась ступенькой ниже Бадди.

– Знаешь, я тоже частенько сюда захаживаю. Мне бывает так одиноко в новом городе. Да и не город это вовсе – так, что-то вроде походного лагеря с палатками на лето, куда воду таскаешь из ручья. Господи, до чего тоскливо. Ты-то понимаешь, о чем я. Ты лучше меня это знаешь. Я и сама хотела уехать в Миннеаполис, но сперва папаша, потом… Да ведь тебе-то нет нужды рассказывать.

На лежащее в руинах селение опустилась беспросветная тьма. Летний дождь застучал по листьям Растений, но лишь несколько капель пробили плотный покров. Похоже было, что сидишь у озера, а с него долетают брызги.

Они долго молчали. Она облокотилась на ноги Бадди, откинув назад голову, так что казалось, будто ей не удержать густые, выгоревшие волосы. Сидя так, она разглядывала листья на самой верхушке Растения. Грета снова засмеялась мелодичным, хорошо отработанным смехом.

Что и говорить, ее смех приводил Бадди в восхищение. Впечатление было такое, будто смех был ее профессией – она брала такие ноты, какие другим было просто не вытянуть.

– А помнишь, как ты подлил водки в пунш на папашиной вечеринке с друзьями детства? И мы стали плясать твист под его жуткие старые записи. Ох, это было шикарно, это было так здорово! Кроме нас с тобой, никто и понятия не имел, как танцуют твист. Просто кошмар, что ты натворил. Я имею в виду водку. Папаша так и не допер, что случилось.

– Помнится, Жаклин Брюстер тоже ловко откалывала твист.

– Жаклин Брюстер – зануда.

Он засмеялся. Ему уже давно не приходилось этого делать, и смех получился чуть визгливым и корявым, как бритва с иззубренным лезвием.

– Жаклин Брюстер умерла, – произнес он.

– Да-да. Ну, после нас с тобой, допустим, она и вправду плясала лучше всех. Переждав немного, Грета опять с деланной живостью заговорила:

– А когда мы пошли к старому Дженкинсу, в дом, что стоял на второй окружной дороге, помнишь?

– Грета, давай не будем об этом.

– Но это было так забавно, Бадди! В жизни не было ничего забавнее. Мы были вдвоем, только мы, а старый скрипучий диван скакал, наверное, чуть не милю в минуту, так мы его раскачали. Я думала, он на куски развалится. А этот, наверху, точно помер, по нему, видно, хоть весь мир провались, его это не касается.

Сам того не желая, Бадди громко и презрительно захохотал.

– Да он был глухой, – он произнес это по-деревенски, растягивая гласные.

– Боже мой, больше такого не будет, те времена не вернешь.

Она повернулась и взглянула на Бадди глазами, в которых мерцало и светилось не только воспоминание, но что-то большее.

– Ты был тогда просто бешеный. Тебе прямо удержу не было. В этой развалюхе ты был король, а я – королева, разве нет? Разве не была, а, Бадди?

Внезапно она схватила его за руку и стиснула так, что в другое время разодрала бы ему кожу ногтями, но теперь на ногтях у нее не было маникюра, а его кожа изрядно загрубела. Он выдернул руку и встал.

– Прекрати, Грета. Ты ничего не добьешься.

– Имею я право помнить? Все так и было. Не открестишься. Я знаю, теперь все иначе. Стоит глянуть по сторонам, чтобы это понять. Ну, где дом Дженкинса, а? Ты хоть раз пробовал его найти? Нет его – пропал, и все. А футбольное поле – где оно? Каждый день хоть что-нибудь, хоть помаленьку, но куда-то девается. Я раз зашла к Маккорду, где были лучшие в городе платья, самые-самые. Так там вообще ничего не осталось. Ни пуговички. Похоже на конец света. Не знаю, может, это вовсе не так уж важно. Люди, понятно, важнее всего. Так ведь и лучших людей тоже не стало.

– Да, – отозвался Бадди. – Да, не стало.

– Считанные люди остались. Тебя-то не было, а я видела, что тут творилось. Часть народа – Дугласы, еще кое-кто – подались в город, когда только-только паника началась. Кто смог – вернулся, вроде как ты. Я хотела уехать, но после маминой смерти папа совсем сдал, и мне пришлось с ним нянчиться. Он все Библию читал. И молился. Меня заставлял становиться на колени у его постели и молиться с ним вместе. А голос-то у него был уже не тот, так я частенько молитву одна заканчивала. Я думаю, со стороны это выглядело смешно – вроде я не Богу молюсь, а своему папаше. Правда, к тому времени и смеяться-то некому было. Пересох весь смех, как река в ущелье.

Радиостанция работала два раза в день, когда новости передавали, а кому, скажи, охота слушать новости? Разве что эти, из национальной гвардии, все старались заставить нас выполнять распоряжения правительства. Делано Полсена убили как раз в ту ночь, когда мы от гвардейцев избавились, а я про это еще целую неделю не знала. Никто мне говорить не хотел, потому что, как ты уехал, я с Делано стала встречаться. Ты этого, верно, и не знаешь. Папаша, едва на ноги встал, так собрался нас женить. Правда-правда, он хотел. В то время от этих Растений, кажется, деваться было некуда. Они и мостовые проламывали, и сквозь водопроводные линии прорастали. Прежний берег озера превратился в настоящее болото, так они и там росли. Знаешь, как было скверно? Я смотреть не могла. Сейчас просто прелесть по сравнению с тем, что было.

Но хуже всего тоска. На развлечения и времени-то ни у кого не было. Ты уехал, Делано погиб, папаша.… В общем, можешь себе представить. Нехорошо это, но, признаться, когда он умер, я вроде даже обрадовалась.

Ну, а потом еще, когда твоего отца выбрали мэром и он в самом деле стал приводить людей в чувство и распоряжаться, кому где жить и что делать, я подумала: «Для меня тут места не найдется». Я все вспоминала Ноев ковчег, потому что папа это место по многу раз перечитывал, и думала: «Они уплывут без меня». Мне так страшно стало. Я думаю, всем было страшно. В городе тоже, наверное, кошмар был, когда люди вокруг мерли. Я про это слышала. Но мне было по-настоящему страшно! Можешь ты это понять?

А потом твой братец стал ко мне захаживать. Ему вот-вот должно было стукнуть двадцать один, и с виду он был вполне ничего, на девчоночий-то взгляд. Подбородок только подкачал. Ну, я и сказала себе: «Подруга, не зевай – подворачивается случай выйти за Иафета».

– За кого?

– За Иафета. Так звали одного из сыновей Ноя. Бедняга Нейл! Я имею в виду, что возьмись он за дело сам по себе, то вряд ли ему бы что обломилось, а?

– Слушай, ты, кажется, уже всласть навспоминалась. Может, хватит?

– Я говорю, что он о девчонках и понятия не имел, не то что ты. Всего-то на три месяца тебя младше, почти двадцать один год, а про девочек, полагаю, даже и в мыслях у него не бывало. Он потом говорил, что это твой отец меня ему присоветовал! Представляешь? Точно он бычка выращивал!

Бадди двинулся прочь.

– А что мне было делать? Ну, скажи сам! Мне что, тебя надо было дожидаться? Поставить на окно зажженную свечу и ждать?

– Зачем свеча, если ты как факел всем светишь?

Опять раздался смех, на этот раз уязвленный и оттого нескрываемо резкий. Она поднялась и направилась к нему. Ее груди, уже изрядно обвислые, заметно напряглись.

– А хочешь знать, почему? Не хочешь. Боишься правды. Если бы я сказала, ты бы и верить не захотел, но я все равно скажу. Твой олух-братец – это двести фунтов отварных макарон и ничего больше. Он вообще ничем шевелить не может.

– Он мне сводный брат, – почти автоматически возразил Бадди.

– А мне он сводный муж.

Грета странно улыбалась, и каким-то непостижимым образом они оказались лицом к лицу, так близко друг к другу, что всего лишь приподнявшись на цыпочки, она коснулась губами его губ. Руками она до него даже не дотронулась.

– Нет, – сказал он, отталкивая ее. – Все кончено. Все давно кончено, годы прошли. Если и было что, так восемь лет назад. Мы были детьми. Нам тогда и двадцати не исполнилось.

– Что, братец, кишка тонка стала?

Он влепил ей оплеуху, от которой она грохнулась наземь, но удар, кажется, ничуть не оскорбил ее, напротив, можно было подумать, что она наслаждается полученной затрещиной.

– Вот это, – произнесла она, и в голосе уже не было прежней музыки, – единственное, на что способен Нейл. И я скажу, что это он делает лучше тебя.

Злость Бадди разом исчезла, он рассмеялся глубоким, добродушным смехом и удалился, чувствуя, как в нем закипает кровь и поигрывает старый жеребец. Да-а, он совсем забыл, что она может быть замечательно остроумна. Пожалуй, единственное уцелевшее существо с чувством юмора, думал он. И выглядит до сих пор лучше всех. Может быть, они все-таки еще и сойдутся.

Когда-нибудь. Он вспомнил, что день для хорошего настроения выдался неподходящий, и улыбка слетела с его губ, а жеребец утих и вернулся в стойло.

Глава 3 УЗЕЛОК С СЮРПРИЗОМ

В Мериэнн Андерсон было что-то от мыши. Тусклые, коричневато-серые волосы цвета мышиной шкурки. Манера по мышиному открывать рот, обнажая крупные пожелтевшие передние зубы. Хуже того, ей было всего двадцать три года, но у нее уже пробились бледные пушистые усики. Сама она была маленького роста, чуть выше полутора метров, худенькая. Бадди мог обхватить ее руку выше локтя большим и средним пальцами.

Даже достоинства у нее были какие-то мышиные. Шустрая, ловкая и усердная, она всегда довольствовалась ничтожно малым.

Никому не пришло бы в голову назвать ее красивой, но в прежнее время ее сочли бы хорошенькой. Она была покорна, ни во что не вмешивалась и не навязывалась.

Нет, Бадди не любил ее. Временами именно ее покорность приводила его в бешенство. Он привык встречать в женщине нечто большее. Однако придраться к Мериэнн было так же трудно, как и отыскать повод для восхищения. Жить с ней было удобно – Бадди был совершенно спокоен и убежден в ее верности, а поскольку она исправно заботилась о нем, то ему не составляло большого труда терпеть ее в качестве своей жены.

Что до Мериэнн, то ее чувства были иными. Вместо ответного равнодушия в ней жила рабская преданность мужу, она была по-девичьи безнадежно влюблена в него.

Бадди всегда умел добиться глубокой привязанности, самозабвенной любви, хотя обычно искал жертвенности совсем иного рода, так что его алтарь, если можно так выразиться, почернел от крови жертв, на него принесенных. Но он и не считал нужным утруждать себя хоть каким-то обаянием, проявлением чувств к Мериэнн – она заинтересовала его лишь однажды, на краткий миг, и то не потому, что пробудила в нем любовь, а потому, что внушила жалость.

Это произошло на четвертый год нашествия Растений, глубокой осенью, когда Бадди только-только вернулся в Тассель. Компания бродяг каким-то образом выбралась из Миннеаполиса, среди них была и Мериэнн. Они оказались настолько глупы, что не стали устраивать набегов, а явились в поселок просить еды. Неслыханное дело! С мародерами всегда обходились одинаково, порядок был незыблем – их казнили (голод и ягнят превращает в волков), но в данном случае вышла заминка – пленники были на вид вполне безобидны, и из-за этого возникла перебранка. Бадди был с теми, кто предпочитал отпустить их, но его отец, а с ним и большинство мужчин, настаивал на казни. «Женщин-то хоть пожалейте», – упрашивал Бадди. Все-таки он был довольно чувствителен.

– Остается та, которую ты берешь себе в жены, – в своей манере провозгласил Андерсон, на ходу изобретая закон. И неожиданно, из чистого упрямства, Бадди пошел и выбрал одну из них, даже не самую красивую, и взял ее в жены. Остальные двадцать три человека были казнены, а их телами распорядились как полагается.

Мериэнн никогда не заговаривала первой, если к ней не обращались, но за три года совместной жизни Бадди успел во всех подробностях разобраться в ее характере и пришел к выводу, что не только внешне, но и в глубине души она была безнадежно скучна.

Ее отец был банковским служащим, по должности чуть старше кассира, а сама она за месяц до того, как мир окончательно рухнул, успела поступить на работу в стенографическое бюро. Несмотря на то, что она училась в церковноприходской школе, а позже изучала экономику в колледже Святой Бригитты, она не была рьяной католичкой, в лучшем случае ее религиозные чувства были просто сдержанными, за исключением всплесков энтузиазма по праздникам. В Тасселе она без колебаний приняла доморощенный, апокалипсического толка конгрегационализм Андерсона.

Зато в Тассель с появлением Мериэнн пришло новое ремесло, и это было куда важнее ее обращения. Когда-то случайно, в клубе молодежной католической организации, она попала на занятия, где обучали плетению корзин. Это непритязательное ремесло вдруг нашло отклик в Мериэнн, что-то вечное отозвалось в ней на его древнюю простоту. Она использовала толстые прутья и болотные травы, но когда их стало не хватать, сообразила, что можно обдирать гладкие зеленые стволы Растений и рвать их огромные листья на полосы, как рафию. Даже в самом конце, когда подачек правительства в городе уже не хватало для благотворительной раздачи, она все плела и плела свои корзинки, шляпки, сандалии и коврики. Люди смеялись над ней, а сама Мериэнн считала это проявлением слабости. И никто не замечал, что это занятие было единственным делом, которое бедная мышка умела делать по-настоящему хорошо, что именно в нем она находила нечто большее, нежели простое удовлетворение.

В Тасселе способности Мериэнн больше не пропадали, не таились, как прежде, под спудом. Ее умение плести корзины переменило жизнь поселка. По прошествии рокового лета, когда Растения вторглись на поля, жители (пятьсот человек, оставшихся в живых) собрали пожитки, которые могли унести и, спустившись на несколько миль вниз по Гузберри-Ривер, поселились на берегу озера Верхнее. Озеро невероятно быстро сокращалось в размерах, местами оно отступило на две-три мили от скалистой береговой линии. Откуда уходила вода, там всюду мгновенно прорывались жаждущие побеги, пускали корни и начинали стремительно разрастаться.

В ту осень и зиму те, кто выжил, – а они, как и озеро, все таяли и таяли – были заняты расчисткой территории под поля. Расчищали столько, чтобы как раз хватило сил обработать их на следующий год. После этого они сами попытались пустить корни и толком обосноваться. Кроме материалов, которые им удалось вытащить из старого города, у них было немного древесины. Растения для строительства не годились, а издавна росшие здесь деревья большей частью уже прогнили. У людей под рукой была глина, но делать кирпичи они не умели, а вопрос о каменоломнях не имело смысла и поднимать.

Таким образом, они перезимовали в большой соломенной хижине, стены и потолок которой сплели под руководством Мериэнн. Ноябрь стоял холодный, погода была отвратительная, но пальцы не мерзли, если были заняты плетением. Однажды в декабре они неделю жили без перегородок в общей комнате, потому что их сдуло ветром и унесло к старому поселку. Но к январю они научились плести так, чтобы хижину не разнесла самая сильная вьюга, а к февралю общая комната стала просто-таки уютной. У каждой ширмы даже лежали половички.

Никто не жалел, что они приняли к себе умненькую мышку. Кроме, может быть, ее мужа, да и он жалел об этом лишь временами.

– Где обед? – спросил он.

– Я весь день была с Леди. Она страшно убивается о Джимми Ли. Ты же знаешь, Джимми был ее любимцем. А отец делает ей только хуже. Твердит о телесном воскресении. Должен бы понимать, что она не так истово верует, как он.

– Пусть так, но я хочу есть.

– Я готовлю, Бадди. Как могу, стараюсь поскорее. Бадди, я кое-что…

– Значит, отцу стало полегче?

– …хотела тебе сказать. Не знаю, по нему никогда ничего не скажешь. Он ведет себя как обычно. И, как всегда, держит себя в руках. Нейла собираются вечером высечь – ты уже, наверное, слышал, да?

– Ему пойдет на пользу. Если бы он как следует запер ворота, ничего бы не случилось.

– Чего бы не случилось, Бадди? Разве бывает, чтобы человек вот так, дотла, сгорел посреди леса? Каким образом?

– Верно. Здесь что-то нечисто. Да еще коровы и Стадс в придачу. Семь тонн говядины спалить меньше чем за десять минут!

– Может быть, молния?

– Ну, если только Господня молния. Думаю, это дело рук мародеров. Выдумали какое-то новое оружие.

– А на что ж им было убивать коров? Они бы людей убили, а коров постарались украсть.

– Мериэнн, я не знаю, что произошло. Хватит расспрашивать.

– Я хотела кое-что сказать тебе.

– Мериэнн!

Нахмурившись, она снова начала помешивать жалкий ужин в глиняном горшке, который пристроила на раскаленных, медленно тлеющих углях. Рядом, завернутые в обертки кукурузных початков, лежали три толстолобые рыбины, которых утром выловил у самого берега Джимми Ли.

Отныне, без молока, без масла, они будут вынуждены обходиться пустой маисовой кашей. Добавить в нее нечего, разве что иногда вбить яйцо. Если и было что-то приятное в том, чтобы быть замужем за одним из Андерсонов, так это дополнительная пища. Особенно мясная. Мериэнн не слишком задумывалась над тем, откуда все бралось, она просто получала от Леди, жены Андерсона, то, что давали.

«Что ж, – думала она, – остаются еще свиньи и цыплята, а в озере есть рыба. Мир пока что не погиб».

Когда настанет осень, охотники, наверное, смогут приносить достаточно добычи, чтобы восполнить отсутствие герефордов. Пару лет назад охота так хорошо их обеспечивала, что они подумывали сделаться кочевниками и жить охотой, преследуя дичь, словно индейцы. А потом оленей становилось все меньше и меньше. Однажды зимой случилось нашествие волков и медведей, и жизнь стала похожа на первобытную. Выручили кролики. Они могли есть кору Растений. Кролики были такие славные. Они так мило вертели своими носиками. При мысли о кроликах она улыбнулась.

– Бадди, – сказала она, – мне нужно кое о чем поговорить с тобой.

Он слышал, как она говорит о чем-то. Кажется, это было важно, но после всего, что случилось за день, мозг Бадди ни на чем не мог сосредоточиться как следует. Он снова вспомнил Грету: изгиб ее шеи, когда, сидя на церковных ступенях, она откинула голову. Плавный бугорок посередине. Ее губы. У нее еще каким-то образом сохранилась помада. Интересно, она подкрасилась специально для него?

– Что ты сказала? – обратился он к Мериэнн.

– Да так, ничего. Ничего.

Бадди всегда считал, что Мериэнн была бы идеальной женой для Нейла. У нее такой же скошенный подбородок, то же отсутствие чувства юмора, то же бесстрастное усердие. И у обоих передние зубы, как у грызунов. Нейлу, такому жалкому рядом с Гретой, покорность Мериэнн не казалась бы недостатком. В постели с женой Бадди всегда вспоминал, как в десятом классе преподаватель физкультуры мистер Ольсен заставлял их отжиматься по пятьдесят раз. Совершенно очевидно, что Нейла такие вещи мало трогали. Бадди был поражен, когда вернувшись в Тассель узнал, что Грета замужем за его сводным братом. В глубине души он все-таки рассчитывал, что она его дождется. Она занимала в сердце слишком много места, пусть не во всем сердце, но в той его части, которая принадлежала Тасселю.

В первые недели после его возвращения обстановка была напряженной. Целый год до отъезда Бадди жители Тасселя судачили о нем и Грете. Городок обсуждал каждое их свидание. О них болтали во всех барах и за любой дверью. Грета была единственной дочерью пастора, а Бадди – старшим сыном самого богатого – и притом самого добропорядочного – фермера во всем Озерном Крае. И то, что Грета перекочевала от старшего Андерсона к младшему как поношенная рубашка, никому не понравилось, общественное мнение сходилось на том, что это добром не кончится. Но блудный сын вернулся другим человеком. За время, прошедшее между его отъездом из городка и возвращением, он успел потерять примерно треть прежнего веса. Он прошел через принудительные работы в отрядах, созданных правительством. Он сумел одолеть путь от Миннеаполиса до Тасселя, буквально шагая по трупам, то присоединяясь к озверевшим людям, которые сбивались в подобия волчьих стай, то сражаясь с ними, в зависимости от обстоятельств. К тому времени, когда он добрался до Тасселя, его гораздо больше волновало, как спасти свою шкуру, а не как забраться Грете под юбку. Таким образом, женитьба на Мериэнн была не только гуманным жестом, но и просто разумным поступком. Способ, каким он завел семью, не так возмутил покой в городке, как тот факт, что он получил высшее образование. К тому же, будучи женатым, он мог ходить по улице мимо Греты, не вызывая бурю подозрений.

– Бадди…

– После скажешь!

– Я только хотела сказать, что обед готов. «Ну и дура, – подумал он, – но готовит сносно. Во всяком случае, получше Греты. Хотя бы это утешительно».

Он поглощал дымящуюся желтую кашу и кивал Мериэнн в знак удовлетворения. Она смотрела, как он управляется со второй миской варева и рыбой, а когда он закончил, доела остатки.

«Скажу сейчас, пока у него хорошее настроение», – подумала она. Но не успела она приступить к рассказу, как он уже поднялся с циновки, которой был застелен пол в палатке, и направился к выходу.

– Сейчас порка начнется, – сказал он.

– Я не хочу смотреть. Мне от этого худо делается.

– Женщинам ходить необязательно.

Подбодрив ее чем-то вроде улыбки, он вышел. Даже если бы он был брезглив (а этим он не страдал), он должен был бы идти туда, как всякий мужчина в поселке старше семи лет. Хорошая порка внушает присутствующим такой же страх Божий, как и тому, кого охаживают плетью.

Нейл с голой спиной был уже привязан к столбу на площадке перед общим домом. Бадди подошел почти последним.

Андерсон, широко расставив ноги, стоял с хлыстом наготове. Его поза была, пожалуй, чуть более напряженной, чем требовалось. Бадди знал, что старику трудно делать вид, что речь идет о простой провинности, об обычном деле, за которое положено выдать двадцать плетей. Когда Андерсону приходилось пороть Бадди или Нейла, он бил по справедливости – боли доставалось ни больше, ни меньше, чем он выдал бы любому другому за такой же проступок. Удары сыпались с точностью метронома. Но на этот раз после третьего удара у него подкосились колени, и он упал. Толпа наблюдающих издала короткий вздох, но Андерсон тут же поднялся. Краска сбежала с его лица, а рука дрожала, когда он передавал хлыст Бадди.

– Продолжай, – распорядился он.

Если бы старик вручил ему свой «питон» или скипетр, Бадди был бы не так ошеломлен и застигнут врасплох.

Мериэнн слышала все, сидя в палатке и вылизывая горшок. Когда после третьего удара возникла заминка, она решила, что на этом экзекуция кончится. Она, разумеется, понимала, что такие вещи нужны, но приветствовать их не могла. Дурной тон – наслаждаться болью ближнего, даже если ты его недолюбливаешь.

Порка возобновилась.

Хорошо бы Бадди оставил ей побольше еды. Теперь, когда герефордов не стало, не будет и молока. Она попробовала думать о том, что скажет ему, когда он вернется. Останавливалась на фразе: «Дорогой, у нас с тобой скоро появится узелок с сюрпризом». Выражение казалось таким удачным. Впервые она слышала его давным-давно в каком-то фильме с Эдди Фишером и Дебби Рейнольде. Будет лучше, если родится мальчик, и она заснула, размышляя, как его назвать. Патрик, в честь деда? Или – Лоуренс. Ей почему-то всегда нравилось это имя. Джозеф – тоже хорошо. Бадди? Она задумалась, был ли когда-нибудь святой по имени Бадди. Что-то она не слышала о таком. Может быть, какой-нибудь конгрегационалистский святой.

Глава 4 ПРОЩАЙ, ЦИВИЛИЗАЦИЯ ЗАПАДА

– Что ты делаешь, милая? – спросил он.

– Смотри, как красиво, – сказала она. – Это специально для меня?

– Радость моя, в этом мире меня никто, кроме тебя, не интересует.

Джеки улыбнулась сладостногорькой улыбкой, такую она приберегла на случай безнадежной ситуации, настоящего несчастья. Она стряхнула пепел с коротких вьющихся волос и закрыла глаза, но не потому, что не желала смотреть на это зрелище, а просто оттого, что глаза устали. Джереми Орвилл обнял ее. Им было не холодно, но сейчас это оставалось единственно верным движением – традиционный жест, все равно что снять шляпу на похоронах. Он невозмутимо смотрел, как горит город. Джеки потерлась курносым носом о его колючий шерстяной свитер.

– Все-таки я никогда по-настоящему не любила этот город, – сказала она.

– Он спас нам жизнь.

– Разумеется, Джерри. Не думай, что я неблагодарная. Я только хотела сказать…

– Я понял. Просто из меня лезет вечная сентиментальность. Она дрожала, несмотря на жару и его объятия.

– Теперь мы умрем. Умрем, это точно.

– Ну-ну, не падайте духом, мисс Уити! Выше нос! Вспомни «Титаник»! Она засмеялась.

– Я чувствую себя, словно Кармен в опере, когда она открывает туз пик!

Она промурлыкала тему Судьбы, и, сфальшивив на последней ноте, которая получилась слишком низкой, пробормотала: «В любительском исполнении».

– Нет ничего удивительного, если у вас слегка испортится настроение, когда мир вокруг летит ко всем чертям, – произнес он своим излюбленным тоном в манере Дэвида Нивена. И добавил, выговаривая слова, как уроженец Среднего Запада:

– Э, гляди! Элуорт Билдинг валится!

Она быстро обернулась, и в ее темных глазах заблестели отсветы погребального костра. Элуорт Билдинг – самое высокое здание в Дулуте. Горело оно потрясающе. Пламенем была охвачена вся деловая часть города. Слева от Элуорт Билдинг, слегка помедлив, величественно вспыхнул Первый Национальный Банк Америки. Он полыхал еще великолепнее.

– Уу-ух! – закричала Джеки. – Ии-и!

Последние годы они жили в помещении для хранения ценностей, в подвале Первого Национального Банка. Их драгоценный склад грязных жестянок и консервных банок остался заперт в сейфах, а в углу в клетке, наверное, так и сидел кенар. Это место было довольно уютным домом, хотя к ним иногда захаживали гости, которых, по большей части, приходилось убивать. Такое везение не могло длиться вечно.

Джеки в самом деле плакала настоящими слезами.

– Жалко? – спросил он.

– Не то, чтобы… Просто мы теперь совсем бездомные. К тому же меня раздражает, что я ничего не понимаю, – она громко шмыгнула носом и перестала плакать. – Все это до ужаса похоже на то, что принято называть Деянием Господним. Может быть, для кого-то ссылки на волю Господа достаточно, чтобы объяснить любую пакость. А я предпочитаю знать, почему это происходит. – И после небольшой паузы добавила: – Может, это термиты?

– Термиты! – Он скептически взглянул на нее, и на ее щеке появилась предательская ямочка. Она его дурачила. Они оба расхохотались. Элуорт Билдинг рухнул. Позади в пересохшей бухте, завалившись на один борт, лежал корабль, а из его иллюминаторов вырывались яркие языки пламени.

Там и сям, мелькая среди обломков, занятые своим делом, сновали зажигательные машины. Выглядели они совершенно безобидно. Джеки они напоминали обычные «фольксвагены» начала пятидесятых. Тогда казалось, что все «фольксвагены» серые. Они были отлично сделаны и к тому же были опрятные и быстрые.

– Надо выбираться, – сказал он. – Они скоро примутся за пригороды.

– Ну, прощай, Западная Цивилизация, – произнесла Джеки и бесстрашно помахала огнедышащему аду. Ибо, чего, в самом деле, бояться «фольксвагенов»?

Они покатили на велосипедах под гору вдоль Скайлайн Паркуэй, на самом верху которой только что стояли, любуясь горящим городом. Когда дорога пошла вверх, им пришлось идти пешком и вести велосипеды за руль. На велосипеде Орвилла была сломана цепная передача. Паркуэй, которую не ремонтировали многие годы, была в колдобинах и в придачу завалена всяким хламом. Спускаясь от Эймити Парк, они оказались в темноте, так как холм закрыл от них свет пожарища. Они ехали медленно, не отпуская ручных тормозов.

У подножья холма из темноты их окликнул отчетливый женский голос:

– Стой!

Они спрыгнули с велосипедов и распластались на земле. Им и раньше приходилось так делать. Орвилл вытащил пистолет. Женщина шагнула навстречу, в поднятых над головой руках у нее ничего не было. Она была немолода – лет шестидесяти с лишним, а поведение ее было демонстративно простодушно. И подошла она слишком близко.

– Подсадная утка, – прошептала Джеки.

Это было похоже на правду, но Орвилл не мог взять в толк, где спрятались остальные. Повсюду громоздились дома, деревья, ограды, брошенные на стоянках автомобили. Что угодно могло служить подходящим прикрытием. Было темно, а воздух наполнен дымом. Насмотревшись на пожар, он на время потерял способность видеть в темноте. Решив изобразить такое же простодушие, он сунул пистолет в кобуру и поднялся. Протянул женщине руку для рукопожатия. Она улыбнулась, но ближе все-таки не подошла.

– На вашем месте, дорогие мои, я бы не стала подниматься на этот холм. С той стороны стережет машина. Огнемет или что-то в этом роде. Если хотите, покажу вам дорогу получше.

– Как эта машина выглядит?

– Никто из нас ее не видел. Но мы видели людей, которые, добравшись до вершины, сгорали. Ужасно.

Это было вполне вероятно; хотя в равной степени было возможно, что его просто заманивали в ловушку.

– Минутку, – сказал он женщине.

Он дал знак Джеки оставаться на месте и медленно пошел вверх по пологому склону. Он внимательно вглядывался в горы накопившегося за годы мусора и, наконец, из груды обломков вытащил полосу обвалившейся потолочной решетки под штукатурку. Дойдя до середины холма, он остановился за одним из Растений, проломивших асфальт и выросших здесь, и с силой швырнул решетку, стараясь перебросить ее через гребень холма. Еще не достигнув верхней точки, она вспыхнула в воздухе ярким, неровным пламенем и, не успев упасть, сгорела дотла. Огонь погас, от деревяшки не осталось и следа.

– Ваша правда, – сказал он, возвращаясь к женщине, – спасибо вам. Джеки поднялась.

– У нас нет ничего съестного, – объявила она, обращаясь не столько к старухе, сколько к тем, кто, как она полагала, караулил в темноте. Привычка никому не доверять была слишком сильна, и так, вдруг, перешагнуть через нее было невозможно.

– Не беспокойтесь, дорогие мои, первое испытание вы прошли. С нашей точки зрения, вы проявили настоящий характер. Если бы вы знали, сколько дураков прямиком лезет наверх… – Она вздохнула. – Меня зовут Элис Нимероу, ВМС. Можете звать просто Элис. – И добавила, опережая возможный вопрос: – Аббревиатура, видите ли, означает, что я военная медицинская сестра, могу прибыть к больному, поставить диагноз и даже иногда оказать помощь.

– Меня зовут Джереми Орвилл, ИТР. Можете звать просто Орвилл. Мое сокращение означает, что я инженер по технике разработки рудников. Если у вас имеются шахты или горные выработки, счастлив буду взглянуть на них.

– А вы, дорогая?

– Джеки Дженис Уити. Без всяких сокращений. Я актриса, ей-богу! У меня тонкие руки, поэтому я довольно много снималась на телевидении в мыльных операх. Но я умею стрелять и не испытываю при этом никаких сомнений.

– Блестяще! Ну пошли, познакомитесь с остальными волками. Нас вполне достаточно, чтобы сколотить неплохую стаю. Джонни! Нэд! Кристи! Эй, где вы там?

Отделившись от неподвижной тьмы и выступив вперед, взмахнули крылья теней.

Джеки в восторге обхватила Орвилла за талию. Она потянула его за ухо и, когда он наклонился, прошептала:

– Все-таки мы, кажется, уцелели. Здорово, а? Такого поворота событий они не ожидали. Всю свою жизнь Джереми Орвилл надеялся на лучшее. Поступив в колледж, он надеялся стать ученым-исследователем. Вместо этого его занесло на весьма удобное и, на первый взгляд, более надежное, чем в Сан-Квентине, место. Он надеялся, что оставит дело и уедет из Дулуте, как только скопит десять тысяч долларов, но, не сколотив и половины означенной суммы, вдруг обнаружил, что успел жениться и стать владельцем симпатичного загородного домика (долой три тысячи долларов плюс арендные выплаты сроком на десять лет). Прежде он надеялся на счастливый брак, но к тому времени (женился он поздно, в тридцать лет) уже научился не слишком уповать на мечты.

К 1972 году, когда на них свалились Растения, он был уже готов переложить бремя своих драгоценных мечтаний на хрупкие плечи четырехлетнего сына. Но юный Нолан в первую же голодовку, поразившую город, не вынес даже бремени собственной жизни. А Тереза после этого протянула всего пару месяцев. О том, что она умерла, он узнал случайно на следующий год, так как незадолго до того сбежал от нее. Орвилл притворялся, что, как и все, ненавидит нашествие (в городах это иначе и не называли), но втайне он наслаждался им, упивался таким положением дел и не желал ничего иного. Накануне нашествия он стоял на пороге серенькой пузатой зрелости, и вдруг ему буквально всучили настоящую жизнь!

Как и всякий, кому удавалось выжить, Орвилл научился не быть щепетильным и разборчивым в средствах, словно герои приключений, которыми он зачитывался в детстве, покупая дешевые журнальчики. Временами он был настолько нещепетилен, что его дела граничили с преступлением. Мир вокруг погибал, но для него это не имело значения: он снова жил. Пока страна агонизировала, он упивался властью. Нет, то было не упоение уютной властью в перчатках, властью достатка и богатства, которая правила прежде. Это было нечто более современное или, напротив, древнее. Такая власть давалась в руки лишь тем, у кого хватало сил утвердить господство величайшего неравенства. Попросту говоря, он служил правительству. Вначале он работал старшим мастером в принудительных трудовых бригадах, позже, хотя и недолго, поскольку события развивались все более стремительно, – директором всей городской службы занятости и распределения работ. Временами он задумывался о том, какая же, в сущности, была разница между ним и, скажем, Эйхманом, но он не давал ходу этим рассуждениям и не позволял им отражаться на деле.

Наконец, благодаря богатому воображению, он сумел вовремя разглядеть несостоятельность правительства и должным образом подготовиться к его падению. Фермеров больше притеснять было нельзя. Они привыкли к независимости и паразитизм городов возмущал их. Они бы взбунтовались и лишили города последних крох продовольствия. Без пайков городские рабы, а они были именно рабами и ничем иным, подняли бы восстание или просто перемерли. Впрочем, перемерли бы они в любом случае. В результате бюрократических махинаций и кое-каких взяток Орвилл устроил себе крепость в подвале Первого Национального Банка и удалился от служения обществу. У него даже случился роман, который, в отличие от семейной жизни, развивался по нарастающей, как и подобает настоящему роману: настойчивые, изощренные ухаживания, экстравагантные заявления, лихорадка, ревность, победы – бесконечная цепь побед – и вечный волнующий привкус смертельной опасности, разлитый по аллеям и ограбленным магазинам умирающего города.

Три года они с Джеки Уити были вместе, три года как один праздничный уик-энд. Если для него жизнь стала такой, разве могла она быть иной для остальных уцелевших? Разве не чувствовали и они в своем сердце тайное ликование, какое чувствуют любовники, потихоньку сбежавшие в незнакомый город? Наверное, да, думал он. Должны чувствовать.

Возле туристского лагеря Брайтон-Бич Растения стояли гуще, а город постепенно сходил на нет. Здесь, в пустынной дикой местности, люди могли считать себя в безопасности.

Пока они продвигались по 61му шоссе на северо-восток, неровные отблески городского пожарища постепенно гасли за спиной, а мерцающий звездный свет закрыла листва. Они вступили в кромешную тьму.

Шли довольно быстро, ибо, несмотря на то, что Растения проламывали дорогу, где только могли, уничтожить ее им так и не удалось. Группе не приходилось продираться сквозь лес, заросший густым подлеском вроде того, который был в этих местах прежде: ветки не лезли в лицо, а куманика не цеплялась за ноги. Не было даже мошкары, поскольку Растения осушили все болота в округе. Единственным препятствием были отдельные рытвины; там же, где Растения взломали асфальт настолько, что началась эрозия, попадались канавы.

Орвилл и его спутники шли по шоссе до тех пор, пока на востоке, просвечивая сквозь лес, не забрезжило серое утро. Затем они повернули к свету в направлении озера. Раньше оно было видно из машины, едущей по дороге. Двигаться по шоссе дальше было опасно. Шоссе являлось продолжением города, частью, которая должна разделить его судьбу. К тому же их мучила жажда. А если повезет, они смогут наловить в озере рыбы. Этот маршрут они не выбирали, его навязали обстоятельства. Разумнее было бы, ввиду приближающейся зимы, направиться к югу, но это означало, что нужно обогнуть горящий город. Как ни крути, подобная перспектива ни с какой стороны не привлекала. На западе – не было воды, на востоке – ее было слишком много. Озеро Верхнее хоть и сократилось в размерах, оставалось слишком серьезной преградой. Можно допустить, что в одном из прибрежных поселков сохранились пригодные для дела лодки, тогда можно было бы начать пиратствовать, как сделали буксирщики три года назад, когда в Дулуте пересохла гавань. Но лучше всего было двигаться на северо-восток, по берегу озера, и грабить деревни и фермы. О зиме можно побеспокоиться, когда она наступит.

В Озере Верхнем полным-полно разной рыбы. Ушастые окуни, поджаренные на костре из плавника, даже без соли были очень хороши. После еды они обсудили, стараясь быть оптимистами, свое теперешнее положение и планы на будущее. Выбор был небогат: условия диктовала ситуация. Обсуждения, впрочем, требовали не приготовления и сборы, а вопрос, кому из шестнадцати мужчин, способных возглавить отряд, следует взять на себя руководство.

Люди в группе подобрались случайно. Между собой были знакомы только семейные пары. Общественная жизнь в последние годы замерла, единственным видом объединений, существовавших в городах, были банды, и если кто-то из этих людей прежде входил в банду, то теперь он предпочитал об этом помалкивать. Никто из претендентов на лидерство не горел желанием рассказать, каким образом ему удалось выжить. Такая сдержанность была естественна и приличествовала случаю: они, по крайней мере, не озверели настолько, чтобы ликовать по поводу собственной развращенности и хвастать своими преступлениями. Они поступали так, как были вынуждены поступать, и это вовсе не означало, что они должны этим гордиться.

От создавшейся неловкости их избавила Элис – она рассказала о себе, и рассказ ее был необыкновенно прост и лишен, скажем так, чего-то неприятного. С первых дней голода она переселилась в главный госпиталь и жила в изоляторе. Работники больницы спекулировали медицинскими препаратами и выгодно использовали свое профессиональное мастерство, а потому сумели пережить тяжкую пору, вплоть до последнего времени, когда стало уже совсем плохо. Среди выживших остались в основном средний медперсонал и студенты-медики. Врачи сразу после падения правительства, когда в городе стали править анархия и голод, бежали в свои загородные дома.

Последние годы Элис бродила по городу, защищенная, как броней, простодушием и своими знаниями, ибо ее специальность служила охранной грамотой даже в среде самых опустившихся людей.

Кроме того, она была твердо убеждена, что уже перешагнула тот возрастной порог, за которым нет нужды бояться насильников. Так она познакомилась со многими из своих теперешних друзей-отверженных, которых и взялась представить, уверенно и тактично. Она рассказала и о других уцелевших, а также о тех изощренных приемах и хитроумных уловках, благодаря которым им удалось спастись от голодной смерти.

– Крысы? – спросила Джеки, стараясь подавить отвращение и не показаться слишком утонченной.

– Да, дорогая, многие из нас пробовали. Должна признать, это чрезвычайно неприятно. Кое-кто из слушателей согласно кивнул головой.

– Людоеды в городе тоже попадались, но это жалкие заблудшие души, а вовсе не то, что рисует ваше воображение. Они всегда так трогательно стремились поболтать, потому что жили в полном одиночестве. К счастью, мне не случалось набрести на голодного людоеда, а то бы я, пожалуй, относилась к ним иначе.

Когда солнце подобралось к полуденной точке, утомление и полнейшее сходство судеб заставило и всех остальных, отбросив опасения, рассказать о своем прошлом. Впервые Орвилл осознал, что он был не таким уж чудовищем и воплощением беззакония, каким он себя порой представлял. Даже когда он сообщил, что командовал принудительными отрядами, слушатели не выказали ни враждебности, ни оскорбленных чувств, хотя некоторым из них пришлось в свое время побывать в таких отрядах.

Нашествие всех сделало более терпимыми: теперь люди относились к тому, как другие достигают своей цели, ну прямо как делегаты конгресса антропологов.

Было жарко, и хотелось спать. Снимая барьеры отчужденности, они устали не меньше, чем за ночь трудной ходьбы.

Отряд выставил часовых, но один из них, видимо, все-таки заснул. Еще до того, как они что-либо осознали, сопротивляться было уже бесполезно. Фермеров, голодных, злых и оборванных, было втрое больше, и пока волки, заслуживающие скорей названия агнцев, спали, они сумели захватить большую часть оружия и не дать воспользоваться тем, что осталось.

Исключением был Кристи – Орвиллу он с самого начала приглянулся: этот парень успел выстрелом в голову уложить старика-фермера. Кристи тут же придушили.

Все произошло очень быстро. Джеки, однако, успела в последний раз поцеловать Орвилла. Когда ее грубо оттолкнул фермер помоложе, у которого и мускулов было побольше, чем у остальных, она улыбнулась той самой сладостно-горькой улыбкой, которую приберегала для подобных случаев.

Глава 5 КРОВАВЫЕ РОДСТВЕННИКИ

В тот вечер Леди уложила Блоссом в постель и подоткнула ей одеяло, точно та еще была маленькой. Впрочем, ей и было-то всего тринадцать лет. На улице мужчины продолжали возиться с этим. Страшное дело. Ох, если бы можно было заткнуть уши.

– Как бы я хотела, мамочка, чтобы им не приходилось этим заниматься, – прошептала Блоссом.

– Это необходимо, дорогая, – необходимое зло. Эти люди убили бы нас не колеблясь. Тебе тепло? Одеяльце-то тонкое.

– Но почему мы их попросту не хороним?

– Отцу лучше знать, Блоссом. Я уверена – для него это тоже мучительно. Твой… брат Бадди, – Леди называла своего пасынка братом Нейла и Блоссом, но всегда помнила, что это в лучшем случае полуправда, и запиналась, произнося слово «брат», – раньше относился к этому точно так же, как ты.

– Сегодня вечером его там не было. Я спрашивала Мериэнн. Она сказала, что он ушел на западное поле.

– Он сторожит его от других мародеров. Туда ведь тоже могут прийти мародеры.

Непрерывный скрежещущий звук проникал сквозь легкое плетение стен летнего жилища и повисал в воздухе. Леди откинула прядь седых волос и напустила на себя выражение, схожее с суровостью.

– Теперь мне нужно идти по делам, дорогая.

– Ты оставишь свет?

Блоссом прекрасно знала о том, что нельзя жечь масло без надобности – даже такое, как это, отжатое из Растений. Она просто прикидывала, насколько далеко можно зайти в своих желаниях.

Леди тоже понимала, что этот вечер не такой, как обычно.

– Да, – уступила она, – только убавь побольше.

Прежде чем опустить занавеску, отделявшую постель от общей комнаты, она спросила, помолилась ли Блоссом.

– Ну мама! Леди опустила занавеску, не говоря дочери ни слова упрека, прощая ее смутный протест, который отец, без сомнения, счел бы за нечестивость, достойную наказания.

Но ничего не поделаешь – Леди была довольна, что Блоссом не слишком религиозна (а только в этом и состояла ее вина) и не приемлет неистового, безрассудного отцовского кальвинизма. Нет в ней ни пылкой страсти, ни трепета душевного. Но это и хорошо. Если ты вынужден поступать как безбожник, думала Леди, то выставлять себя христианином – чистое лицемерие.

Она и сама сильно сомневалась, существует ли Бог, которому молился ее муж. Если да, то чего ради ему молиться? Вечность назад он распорядился судьбой всех живущих. Приговор давно подписан, и никакая молитва не сможет обжаловать его. Бог подобен древним ацтекским идолам, которые жаждут кровавых жертв, приносимых на каменные алтари. Ревнивый, мстительный, кровавый Бог первобытных людей. Какой там текст Андерсон выбрал из Священного Писания в прошлое воскресенье? Кого-то из малых пророков. Леди пошуршала страницами огромной мужниной Библии. Вот оно – у Наума: «…Господь есть Бог ревнитель и мститель; мститель Господь и страшен во гневе: мстит Господь врагам Своим, и не пощадит противников Своих». Вот и весь Бог!

Когда опустилась занавеска, Блоссом выползла из постели и покорно помолилась. От заученных фраз она перешла к своим личным просьбам – вначале о благодеяниях для всех: чтобы урожай был хорошим, чтобы следующим мародерам повезло больше и они смогли убежать; затем о милостях более деликатного свойства: чтобы у нее быстрее росли волосы и она снова могла их завивать, чтобы ее грудь была чуть полнее, хотя для ее возраста она была достаточно полной – за это она воздала благодарность. А когда она снова уютно устроилась в постели, формальные просьбы уступили место просто желаниям, и она размечталась о том, что ушло в прошлое или еще только должно случиться.

Она так и уснула под нескончаемый скрежет машины, которая продолжала молоть.

Вдруг что-то ее разбудило, какой-то шум. Лампа на столе слабо светилась.

– Что такое? – сонно спросила она.

Возле постели, в ногах, стоял ее брат Нейл. На лице его было странное, отсутствующее выражение. Рот открыт, челюсть безвольно отвисла. Кажется, он видел ее, но она не могла понять выражения его глаз.

– Что такое? – снова спросила она, на этот раз более резко. Он не ответил. И не шевельнулся. Он был в тех же штанах, что и весь этот день, и они были заляпаны кровью.

– Уходи, Нейл! Зачем ты меня разбудил?

Губы его шевелились, как во сне, а правой рукой он делал какие-то жесты, как бы подчеркивая невысказанные слова из своего сна. Блоссом натянула тонкое одеяло до подбородка и села на постели. Она пронзительно закричала, хотя собиралась всего лишь снова сказать, чтобы он уходил, только погромче, так, чтобы он услышал.

Леди спала чутко, и Блоссом не нужно было кричать дважды.

– У тебя что, кошмары, моя… Нейл! Что ты тут делаешь, Нейл?

– Мама, он ничего не говорит. Он все стоит и ничего не отвечает.

Леди быстро схватила старшего сына – теперь, когда Джимми Ли не стало, он был единственным сыном – за плечи и резко встряхнула. Правая рука его продолжала жестикулировать, но взгляд, кажется, стал осмысленным.

– Чего? – пробормотал он.

– Нейл, сейчас же иди к Грете, слышишь? Грета ждет тебя.

– Чего?

– Ты ходил во сне, будто забыл что-то. А теперь отправляйся, – она почти оттолкнула его от постели и задернула занавеску, загораживая Блоссом. Еще несколько минут она следила за тем, как Нейл вышел за дверь и направился прочь, а потом вернулась к дрожащей девочке.

– Чего он хотел? Почему он?..

– Он очень расстроился из-за вчерашнего, дорогая. У всех нервы не в порядке. Отец пошел куда-то и до сих пор его нет. Это все нервы.

– Но почему он?..

– Кто знает, почему мы что-то делаем во сне? А теперь постарайся снова уснуть. Желаю тебе счастливых снов. А завтра…

– Но я не понимаю.

– Будем надеяться, что и Нейл тоже, радость моя. А завтра – ни слова отцу, это ты понимаешь? Отец был так расстроен, что давай лучше сохраним это в тайне. Только мы с тобой. Обещаешь?

Блоссом кивнула. Леди заботливо укрыла ее. Потом вернулась в свою постель, без сна ожидая возвращения мужа. Она ждала до рассвета, и все это время с улицы доносилась режущая слух, мрачная песнь мясорубки.

Вместе с пробуждением пришла боль. Сознание вернулось прежде всего чувством боли. Больно было шевельнуться. Больно дышать.

То погружаясь в водоворот этой боли, то выныривая, он различал женские фигуры, которые то возникали, то исчезали, – пожилая женщина, девочка, красивая женщина, совсем старуха. Красивой была Джеки, но поскольку Джеки не было в живых, он понимал, что это бред, галлюцинации. Совсем старуха – Элис Нимероу, ВМС. Когда она появлялась, становилось еще больнее, от этого он понимал, что уж она-то наверняка настоящая. Она брала его за руки и, что еще хуже, за ногу. «Прекрати!» – думал он. Временами удавалось кричать. Он ненавидел ее то ли за то, что она была жива, то ли за то, что причиняла ему боль. Кажется, он тоже был жив. Иначе как же он мог чувствовать боль? А может быть, именно боль поддерживала в нем ощущение жизни? Тогда не нужно этой жизни. Иногда удавалось заснуть. Это было лучше всего.

О, Джеки! Джеки! Джеки!

Со временем больнее всего стало думать, больнее даже, чем ощущать ногу. Эту боль, в отличие от тех, что случались прежде, он был не в состоянии ни унять, ни уменьшить. Так он и лежал в раздумьях, пока три женщины – пожилая, старая и совсем девочка – то появлялись, то уходили.

Девочка заговорила с ним.

– Добрый день, – сказала она. – Как вы себя чувствуете сегодня? Можете съесть вот это? С закрытым ртом вы ничего не съедите. Откройте рот, а? Ну хоть самую капельку! Вот так – прекрасно. Вас зовут Орвилл, правда? А меня Блоссом. Элис нам рассказала про вас. Вы горный инженер. Это, наверное, очень интересно. Я раз была в пещере, а вот шахту никогда не видела. Чуточку пошире откройте, вот так. Собственно, поэтому папа… – она замолчала. – Не надо бы мне столько болтать. Когда поправитесь, можно будет вдоволь наговориться.

– Поэтому что? – спросил он. Говорить было больнее, чем есть.

– Поэтому папа сказал, что надо… сказал, что не нужно… Я хочу сказать, вы оба, вы и мисс Нимероу, живы, но нам пришлось…

– Убить.

– Да, всех остальных пришлось…

– Женщин тоже?

– Но поймите, мы были вынуждены. Папа все это лучше меня объясняет, но если бы мы так не поступили, опять пришли бы другие, очень много народу, все голодные, а нам самим еды не хватает. Зимой так холодно. Вы ведь можете это понять, правда?

Он не ответил и молчал еще несколько дней.

Было такое чувство, что все это время он жил ради Джеки и теперь, когда ее не стало, жизнь потеряла смысл. Никаких желаний у него не осталось, кроме одного – спать. Пока она была жива, он не отдавал себе отчета, как много она для него значила, больше, чем весь остальной мир. Он никогда не пробовал измерить глубину своей любви, но теперь видел, что надо было умереть вместе с ней. Он старался. Только боль, которую причиняли воспоминания, заглушала боль утраты, но боль воспоминаний ничто не могло заглушить.

Он хотел умереть и сказал об этом Элис Нимероу, ВМС.

– Придержите язык и помалкивайте, – посоветовала она. – А то они заставят вас замолчать. Они нам обоим не доверяют. Нам с вами лучше даже вообще не разговаривать между собой, иначе они могут решить, что мы устраиваем заговор. А вам бы лучше приложить усилия и выздороветь. Ешьте побольше. Им вовсе не нравится, что вы лежите просто так, и никакой от вас пользы. Я надеюсь, вы понимаете, что спасло вам жизнь? Я – поняла. Вы – круглый идиот, довели их до того, что они сломали вам ногу. Чего ради вы молчали? Они всего-навсего хотели узнать, что у вас за профессия.

– А Джеки?..

– Ей уже все равно, так же, как и остальным. Вы же видели мясорубки. Надо выбросить ее из головы. Вам повезло – вы остались в живых. Все, точка.

– Кто эта девочка, которая меня кормит?

– Дочь Андерсона. Он здесь главный. Двужильный старик с заскорузлыми взглядами. Держите с ним ухо востро. И с его сыном Нейлом тоже, это тот, что покрупнее. Он еще хуже папаши.

– Я его запомнил в ту ночь. Глаза запомнил.

– Но большинство живущих здесь от нас с вами не отличаются. Разница лишь в том, что они организованы. А вообще-то они неплохие люди. Поступают так, как вынуждены поступать, что тут поделаешь. Вот, например, Леди, мать Блоссом, – прекрасная женщина. Ну, мне пора. Ешьте побольше.

– Ну, неужели вы не можете съесть еще чуть-чуть? – бранилась Блоссом. – Вам надо восстанавливать силы. Он снова взялся за ложку.

– Так-тo лучше, – она улыбнулась. Улыбка обозначила на ее веснушчатой щечке глубокую ямку. От этого и сама улыбка стала какой-то особенной, необычной.

– Это что за место? Здесь только ваша семья живет?

– Это общая комната. Мы занимаем ее летом, поскольку папа – мэр. Когда похолодает, сюда все набьются, весь город. Она страшно большая, гораздо больше, чем вам видно, но она все равно будет битком набита. Нас тут двести сорок шесть душ. Двести сорок восемь, считая вас и Элис. А завтра вы не попробуете походить, как вам кажется? Мой брат Бадди, другой мой брат, сделал вам костыль. Бадди вам понравится. Когда вы выздоровеете, вам станет лучше – я имею в виду, настроение у вас поднимется. Мы не такие плохие, как вам кажется. Мы конгрегационалисты. А вы?

– А я – нет.

– Ну ничего. Обратиться в истинную веру проще простого. Вот только у нас нет настоящего священника с тех пор, как умер преподобный Пастерн. Отец моей невестки, Греты.

Вы ее видели. Она красавица. А папу в церкви всегда уважали, поэтому, когда его преподобие умер, он, понятное дело, его заменил. Вы бы диву дались, какую он может проповедь прочитать. Он в самом деле человек очень набожный.

– Твой отец? Хотел бы я послушать одну из его проповедей.

– Знаю я, что вы думаете, мистер Орвилл. Из-за того, что сделали с остальными, вы считаете отца дурным человеком.

По-настоящему он совсем не жестокий, это он не нарочно такой. Просто он так поступает по необходимости. Он совершил вынужденное зло, вот как это называется. А еще немножко можете съесть? Попробуйте. А я вам расскажу про папу, и вы поймете, что вы зря о нем так. Однажды, дело было летом, в конце июня, у нас бык сорвался и погнался за коровами. А за ним вдогонку помчался Джимми Ли, мой брат. Он у папы был вроде Вениамина. Папа возлагал на него большие надежды, хотя старался этого не показывать. Когда папа нашел Джимми и коров, они уже сгорели, говорят, так было и в Дулуте. Только пепел остался, даже тела домой не могли принести. Папа от горя чуть с ума не сошел. Он этот прах по лицу размазывал и плакал. Потом он попробовал сделать вид, что ничего не случилось. Но к вечеру сломался и стал снова рыдать, а потом пошел на его могилу, туда, где его останки нашли, и просидел там два дня кряду. Он очень чувствительный, только скрывает это.

– А Нейл? Он такой же?

– Что вы хотите сказать? Нейл – мой брат.

– Он был среди тех, кто допрашивал меня в ту ночь. И других моих товарищей. Он что, тоже очень чувствительный, как и папочка?

– Я про ту ночь ничего не знаю. Меня там не было. Вам теперь пора отдохнуть. Вы подумайте о том, что я рассказала. И знаете, мистер Орвилл, постарайтесь про ту ночь забыть.

В нем росло стремление выжить, но в отличие от всех прежних желаний, которые ему приходилось испытывать до сих пор, оно росло, как раковая опухоль и, разрастаясь, наполняло его тело новой силой – силой ненависти. Он страстно хотел жить, но не ради жизни, а чтобы отомстить – за смерть Джеки, за свои муки, за все пытки той чудовищной ночи.

Прежде он не питал расположения к мстителям. Побуждения, которые толкали этих людей на кровавую месть, всегда шокировали его и казались невероятными, как сюжет «Трубадура». Поэтому поначалу он даже удивлялся самому себе, так часто он возвращался в раздумьях к единственной теме: смерть Андерсона, его агония, унижение. Поначалу он лишь изобретал изощренные способы убить старика; затем, по мере того как силы возвращались к нему, стал продумывать мучительные подробности его смерти, и, наконец, изощренные пытки полностью вытеснили из его головы саму смерть. Пытки можно растягивать, а смерть – это смерть, конец мучениям.

И все же, несмотря на горькую, как желчь, жгучую ненависть, Орвилл отдавал себе отчет в том, что и у боли есть порог, ступать за который бессмысленно. Он желал Андерсону страданий Иова. Он хотел осыпать пеплом седую голову старика, сломить его дух, сокрушить его. Вот тогда он открыл бы Андерсону, что это он, Джереми Орвилл, был орудием его падения. Поэтому, когда Блоссом рассказала ему, как старик убивался о Джимми Ли, он понял, что делать. Это же ясно как день.

Блоссом и Орвилл вместе шли в сторону кукурузного поля. Нога срослась, но, видимо, он теперь всегда будет хромать. Правда, ему больше не нужен костыль, он ковылял, опираясь на плечо Блоссом.

– Этим мы будем питаться зимой? – спросил он.

– Здесь даже больше, чем нужно. В основном это должно было пойти на корм коровам.

– Если бы не я, тебе бы пришлось ходить на уборку, да?

Обычно во время страды исполнять домашнюю работу в деревне оставались только старухи да младшие девочки, а женщины посильнее уходили в поле вместе с мужчинами.

– Да нет, я еще не доросла.

– Ну-ну! Да тебе уж лет пятнадцать, не меньше. Блоссом хихикнула.

– Это вы так говорите. Мне тринадцать. Тридцать первого января еще только будет четырнадцать.

– Не морочь мне голову. Для тринадцати лет ты выглядишь слишком взрослой. Она покраснела.

– А вам сколько? – спросила она.

– Тридцать пять.

Он соврал, но это было неважно. Семь лет назад, когда ему действительно было тридцать пять, он выглядел старше, чем теперь.

– Я вам в дочери гожусь, мистер Орвилл.

– С другой стороны, мисс Андерсон, вы почти годитесь мне в жены.

На этот раз она покраснела еще сильней и, если бы он на нее не опирался, пожалуй, отошла бы от него. Сегодня он прошел самостоятельно дальше обычного, и они остановились, чтобы он мог передохнуть.

Если бы не уборка, никто бы не сказал, что уже сентябрь. У Растений не было сезонной смены окраски, листья только складывались наподобие зонтиков, и чуть позже снег беспрепятственно будет падать на землю. Да и в воздухе еще не повеяло осенью, ни малейшего намека на ее дыхание. Даже в утренней прохладе не чувствовалось особого осеннего холодка.

– Красиво здесь, за городом, – произнес Орвилл.

– Да-да. И мне нравится.

– Ты здесь всю жизнь живешь?

– Здесь и в старом городе, – она искоса метнула на него взгляд. – Вам ведь теперь лучше, да?

– Да, быть живым – прекрасно.

– Я очень рада. Я рада, что вы поправились.

Она машинально схватила его за руку. В ответ он крепко стиснул ее ладонь. Она захихикала от восторга. И они пошли быстрее.

На этом, кажется, закончился долгий путь его падения, возврат к первобытной дикости. Большей гнусности, чем та, что он задумал, Орвилл не мог вообразить, но именно низость поступка все больше разжигала жажду крови, которая продолжала расти. Чувство мести теперь требовало принести в жертву не только Андерсона, даже не только его семью. Оно жаждало уничтожения всей общины и времени для наслаждения их гибелью. Он должен до капли выжать из них все мыслимые мучения, из каждого. Постепенно он доведет их страдания до пределов возможного, а только после этого столкнет в пропасть.

Блоссом повернулась во сне, обхватив руками подушку, набитую кукурузной шелухой. Рот ее то открывался, то закрывался, капельки пота выступили на лбу и в нежной впадинке между грудей. Душная тяжесть давила ей на грудную клетку, точно кто-то хотел втоптать ее в землю громадными сапогами. Этот кто-то наклонился, чтобы поцеловать ее. Когда его рот открылся, она увидела, что внутри вращается винт. Оттуда вылетали клочья перемолотого мяса, а винт издавал леденящий душу скрежет.

Глава 6 ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ

Над головой сгущались серые тучи. И земля была серая, голая, пустая, одни Растения торчали повсюду, зонтиками свернув листья. Скучный осенний свет медленно мерк, становилось темнее, а холодный ветер, поднимая пыль, продувал парк насквозь.

Присев на холодную садовую скамейку за бетонный столик для пикников, можно было рассмотреть пар от собственного дыхания. Руки без перчаток стыли и коченели от холода. Пока люди шли через парк, они поджимали в башмаках мерзнущие пальцы и мечтали, чтобы Андерсон вознес благодарность и хвалу небесам пошустрее.

Напротив парка высилась полуразрушенная конгрегационалистская церковь. Андерсон запретил покушаться на церковную древесину, но прошлой зимой мародеры отодрали двери на растопку и ради потехи выбили окна. В церковь надуло снегу и нанесло пыли, а весной дубовый пол в ней был уже покрыт пышным зеленым ковром молодой поросли – Растения пробились и здесь. К счастью, их вовремя обнаружили (уже за одно это следовало возносить хвалу), но, несмотря ни на что, пол вот-вот мог обрушиться сам по себе, от собственной тяжести.

Пока медленно и уныло тянулась молитва, Бадди дрожал в своем единственном уцелевшем костюме. Андерсон, стоявший во главе стола, тоже был одет соответственно случаю, а вот Нейл, который уселся по левую руку от отца, кажется, вообще никогда не был знаком с костюмами. Он кутался в шерстяную рубашку и всем на зависть был замотан в уютный истрепанный жакет.

Так уж повелось, что жители городка, словно эмигранты, то и дело навещали свое пепелище, дабы этими краткими визитами как бы подтвердить свои законные права на него. Все торжественные даты и праздники, кроме Рождества, отмечались здесь, в старом городском парке. Насколько неизбежны были многие неприятные, унижающие душу поступки, которые им приходилось совершать, настолько же эти церемонии были необходимы для сохранения хоть какой-то человечности.

Андерсон наконец возгласил главную мысль, что источником всех благодеяний в их жизни был Господь Всемогущий, и теперь приступил к их перечислению. О наиболее значительном из благодеяний впрямую никогда не говорилось. Тот факт, что через семь с половиной лет после того, как разразилось несчастье, присутствующие еще были живы, тогда как почти все люди на Земле погибли, молчаливо оставлялся за скобками. Андерсон счел нужным остановиться на благодеяниях более частного свойства, имевших место в этом году: он благодарил за обильный урожай, за здоровье Грейси, носившей теленка уже десятый месяц (об остальных потерях в стаде умалчивалось), за хороший приплод от двух свиноматок, за добычу, которую принесли охотники. На беду, добыча была невелика (олень и несколько кроликов), и в благодарственную молитву вкралась сердитая, брюзгливая нотка. Вскоре, однако, Андерсон взял себя в руки и подошел к заключительной части, в которой возблагодарил Создателя за благополучие и процветание Его творения и вознес хвалу Спасителю за то, что Он дает надежду на спасение.

Первым ответствовал Орвилл. «Аминь!» он произнес почтительно, но сдержанно, как подобает мужчине. Нейл пробормотал что-то невразумительное вместе со всеми и тут же потянулся к едва початому кувшину с подозрительным пойлом, которое теперь заменяло виски.

Леди и Блоссом, сидевшие рядом, на том конце стола, который был ближе к сложенному из кирпичей мангалу, начали разливать суп. От него исходил легкий аромат крольчатины, а заправлен он был озерными водорослями, впрочем, довольно скудно.

– Приступайте! – ободрила Леди. – После будет кое-что еще.

В День Благодарения[3] ничего другого и не скажешь.

Поскольку праздник был значительный, то собрались все родственники с обеих сторон. Семеро со стороны Андерсона, а также Мэй Стромберг, младшая сестра Леди, с мужем по имени Джоэль и двумя детьми, сыном Денни десяти лет и восьмилетней Дорой. Прежде Джоэль был совладельцем сети развлекательных павильонов в курортной зоне Озерного Края. Кроме родственников, присутствовали личные гости Андерсона, еще проходившие испытательный срок, – Элис Нимероу и Джереми Орвилл.

Леди не могла сдержать сожаления по поводу присутствия за столом Стромбергов, поскольку знала, что Денни и Дора будут слишком живо напоминать Андерсону о том, кого за этим столом уже никогда не будет.

К тому же годы отнюдь не пощадили ее дорогую сестрицу. В юности Мэй восхищала людей красотой, ну, может быть, чуть-чуть уступая самой Леди, но к сорока пяти годам она превратилась в сварливую бабу, сплетницу и скандалистку. Надо признать, что у нее по-прежнему сохранились огненно-рыжие волосы, но это лишь подчеркивало, насколько она сдала в остальном. Ее единственное достоинство состояло в том, что она была заботливой матерью. Даже чересчур заботливой, как считала Леди.

Леди всегда с презрением относилась к показушной добропорядочности, блестящей, как надраенный к празднику медяк. А уже теперь, когда не осталось даже традиционного обжорства с индейкой за обедом, которое отвлекало бы от подавленности и мрачных мыслей, крывшихся под наигранной праздничной бодростью, хотелось только одного – побыстрее от этого отделаться. Она была рада, что занята раздачей еды. Если бы пришлось сидеть сложа руки, она бы, пожалуй, постаралась уклониться от совместной трапезы.

– Нейл, – прошептала Грета, – ты слишком много пьешь. Пора бы остановиться.

– Чего? – Нейл поднял глаза на жену. У него была привычка за едой низко наклоняться, особенно над супом.

– Пьешь слишком много.

– Да я вовсе не пил совсем, черт возьми! – рявкнул он так, чтобы все за столом слышали. – Я суп ел.

Грета страдальчески возвела глаза к небесам – да узрят они ее правоту!

Бадди усмехнулся: намерения Греты были слишком прозрачны. Она перехватила его усмешку, ответив легким взмахом ресниц.

– Не твое, вааще, дело, чего я пью, чего не пью. Сколько надо будет, столько и выпью, когда захочу. И в подтверждение своих слов Нейл плеснул себе напитка, перегнанного из мясистых листьев Растений.

По вкусу он ничуть не напоминал «Джим Бим», но Орвилл еще прежде, живя в Дулуте, имел возможность убедиться в достоинствах очищенного самогона. Это был единственный гастрономический способ употребления Растений, а поскольку Андерсон отнюдь не был трезвенником, он благословил такое начинание.

Он хотел было нахмуриться и выразить неодобрение тем, что Нейл накачивается спиртным, но промолчал, не желая показывать, что принимает сторону Греты. Андерсон был твердо убежден в жизненном превосходстве мужчин.

– Кому еще супа? – спросила Блоссом.

– Мне, – ответила Мериэнн, сидевшая между мужем и Орвиллом. Теперь, ради ребенка, она старалась есть все, что давалось. Ради ее маленького Бадди.

– И мне, – сказал Орвилл, улыбаясь особенной улыбкой.

– И мне тоже, – подхватили Денни и Дора, которым родители велели есть все, что будет на обеде у Андерсона.

– Кому еще? Остальные вернулись к выпивке, хотя у нее был неприятный солодовый привкус.

Джоэль Стромберг объяснял военной медсестре Элис Нимероу, чем он болен и как его болезнь протекает.

– По-настоящему даже и не болит, вот что странно. Просто стоит мне попробовать что-то делать руками, как они начинают трястись. А теперь вот и с головой то же самое. Надо что-то делать.

– Боюсь, мистер Стромберг, тут ничего не поделаешь. Раньше были кое-какие лекарства, и то не очень-то помогали. Все равно через полгода симптомы возобновляются. Хорошо еще, что, как вы говорите, не болит.

– Вы ведь медсестра, верно?

Так, кажется, он тронутый! Очень вдумчиво и осторожно она начала рассказывать все, что знала о болезни Паркинсона, а также кое-что, чего не знала. Вот бы втянуть в разговор еще кого-нибудь! Но единственным, кто сидел достаточно близко, чтобы быть собеседником, был прожорливый Стромберг-младший, который то и дело прикладывался к стакану с омерзительной жидкостью (Элис вполне хватило одного глотка). Неподалеку стояла пустая тарелка Леди. Если бы Леди и Блоссом хоть на минутку прекратили раскладывать еду и присели, она сумела бы отделаться от этого несносного ипохондрика.

– Скажите, – спросила она, – когда это началось?

Покончили с рыбой, и Блоссом стала убирать кости. Минуту, которую все ждали, – жуткую минуту подачи главного блюда – дольше оттягивать было нельзя.

Пока Блоссом обносила всех дымящейся кукурузной кашей, в которую было добавлено немного куриного мяса и овощей, Леди раскладывала сосиски.

Над столом нависло молчание.

Каждому досталось по штуке. Сосиски были длиной дюймов по девять и примерно три четверти дюйма в диаметре. Их обжаривали над огнем, и, когда подали на стол, они еще шипели.

«Туда добавляли свинину, – убеждала себя Элис. – Может быть, я даже не почувствую разницы».

Всеобщее внимание было приковано к голове стола. Андерсон взялся за нож и вилку. Затем торжественно отрезал тонкий ломтик горячей сосиски, положил его в рот и начал жевать. Проползла, кажется, целая минута прежде, чем он его проглотил.

«Прошло, с Божьей помощью…» – подумала Элис.

Блоссом страшно побледнела, и Элис под столом протянула руку, чтобы ободрить ее и придать сил, хотя у нее у самой-то сил едва хватало.

– Чего все ждут? – требовательным тоном спросил Андерсон. – Кушать подано.

Элис перевела взгляд на Орвилла. Он сидел, держа наготове нож и вилку, и улыбался своей странной улыбкой. Он поймал взгляд Элис и подмигнул ей. Еще не легче! Или это она уже не в себе?

Орвилл отрезал кусочек сосиски и вдумчиво прожевал его. Потом так ослепительно улыбнулся, точно сошел с рекламы зубной пасты.

– Миссис Андерсон, – произнес он, – вы восхитительно готовите. Как вам это удается? Я уже не помню, когда мне доводилось так отобедать в День Благодарения. Элис почувствовала, что Блоссом разжала пальцы и высвободила руку. «Ну вот, самое худшее позади, и ей полегчало», – подумала она.

И ошиблась. Раздался тяжелый стук, точно на землю уронили мешок с продуктами, а вслед за этим – пронзительный крик Мэй Стромберг. Блоссом упала в обморок.

Нет, нет! – он, Бадди, никогда не допустил бы этого, не говоря о том, что ему такое и в голову бы не пришло, а уж настаивать на этом тем более не стал бы. Но, с другой стороны, он, Бадди, вряд ли сумел бы тащить на себе всю деревню семь проклятущих лет.

Да, то, что они творят, это ни на что не похожая дикость, разнузданное святотатство, но в этом есть здравый смысл, этому существуют вполне разумные причины.

Все они употребляли слово «это», боясь назвать вещи своими именами.

Даже Бадди в неприступном уединении сокровенных раздумий не решался произнести настоящее слово, избегая его.

Иногда подобные вещи можно оправдать нуждой. Был такой случай после крушения «Медузы», и этот пример Бадди всегда держал наготове.

Если бы они голодали, это их в какой-то мере извиняло бы, но в отсутствие острой нужды все объяснения выглядели запутанными и несостоятельными. Таким образом, рассуждая философски, можно было придти к выводу, что эта совместная трапеза повязала всю общину сложной круговой порукой, в основе которой лежало причащение убийством. Причастность достигалась через исполнение ритуала, мрачного и таинственного, как предательский поцелуй Иуды. То был символ приобщенности: неприкрытый ужас сливался с трагедией, и обед по случаю Дня Благодарения был, так сказать, двуедин, разом став и преступлением, и возмездием.

Таковы были теоретические рассуждения. Но в душе Бадди колыхался ужас, исходивший отовсюду. Не оставалось ничего, кроме ужаса и тошноты, сдавившей желудок. Очередной вставший поперек горла кусок он буквально смыл глотком пахнущей солодом выпивки.

Управившись со второй сосиской, Нейл начал рассказывать длинный скабрезный анекдот. Все, кроме Элис и Орвилла, уже слышали эту пакость год назад в такой же день. Засмеялся только Орвилл, и в результате вышло не лучше, а хуже.

– Где, черт побери, оленина? – орал Нейл, как будто это прямо вытекало из заключительной фразы его анекдота.

– Ты о чем? – спросил отец. Когда Андерсон бывал в подпитии, а сегодня он почти не отставал от Нейла, его развозило, он становился вялым и рассеянным. В юности он слыл слабаком, коли приходилось драться после седьмой-восьмой кружки пива.

– Оленина, говорю, разрази вас гром! Я намедни застрелил оленя! У нас будет сегодня дичь или нет? Не День Благодарения, а черт знает что такое!

– Послушай, Нейл, – с упреком сказала Грета, – ты же прекрасно знаешь, что его засолили на зиму. Зимой мяса и так будет мало.

– Что он, один, что ли? Вааще, где все олени? Три года назад тут их было пруд пруди.

– Я тоже об этом раздумывал, – сказал Орвилл. Он опять изображал Дэвида Нивена, или даже слегка печального Джеймса Мэйсона. – Выживание – это вопрос экологии. Я бы так объяснил. Экология – это сочетание условий, при которых животные и растения сосуществуют. В этом деле главное – кто кого сожрет. Что до оленей, да и всего остального тоже, то, боюсь, они вымирают.

Кое-кто за столом тихо, но вполне отчетливо вздохнул, стараясь подавить невольное согласие, которое при Андерсоне высказывать не стоило.

– Господь не оставит, – мрачно перебил Андерсон.

– Конечно, – продолжал Орвилл, – в основном нам придется уповать на Него, на природу надежды мало. Вы посмотрите, что стало с землей. Здесь была лесная почва, подзол. А теперь… – он зачерпнул пригоршню серой пыли. – Труха. Через пару лет без травы, без кустов, которые удерживают верхний слой, он весь выветрится дюйм за дюймом, его сдует в озеро, и все. Почва – это же живая материя, в ней полно всяких насекомых, черви разные и невесть кто еще, всякая всячина.

– Мотыль, – вставил Нейл.

– Вот именно – мотыль! – произнес Орвилл так, точно в нем было все дело. – Так вот, все эти создания копошатся в почве и питаются перегноем из растений и листьев или пожирают друг друга – в общем, живут как мы. Но вы ведь заметили, что Растения не сбрасывают листья. Так что там, где нет наших посевов, почва гибнет. Да что там, уже погибла. А в мертвой почве растения – наши растения – не вырастут. Во всяком случае так, как раньше, они расти не смогут.

Андерсон презрительно фыркнул в ответ на столь никчемное замечание.

– Ну, олени-то не в земле живут, – возразил Нейл.

– Разумеется, они – травоядные. А травоядным нужна трава. Какое-то время, полагаю, они могли питаться молодыми побегами Растений на берегу озера или, как кролики, обгладывали кору с Растений постарше. Но то ли такой рацион им не пришелся по нутру, то ли и этого не хватало, то ли…

– То ли что? – грозно спросил Андерсон.

– То ли диких животных истребляют так же, как летом ваших коров сгубили, как в августе спалили Дулут.

– Ты это еще докажи! – выкрикнул Нейл. – Я эти кучи пепла тогда видел. По ним ничего не скажешь. Ничего!

Он сделал большой глоток из кувшина и встал, размахивая правой рукой в подтверждение своих слов, этот жест был призван служить веским доводом в пользу того, что заявления Орвилла – бездоказательный бред. Но Нейл не рассчитал, что бетонный стол – сооружение устойчивое и малоподвижное, а потому, резко выпрямившись, налетел на край и опрокинулся на свое место, но под действием земного притяжения рухнул на землю. С громкой руганью он ползал по серой грязи. Падая, он здорово ушибся, к тому же был в стельку пьян и не мог подняться.

С недовольным кудахтаньем Грета поднялась, чтобы ему помочь.

– Оставь, пусть валяется, – распорядился Андерсон.

– Простите меня! – с пафосом воскликнула она, распаляя себя. – За то, что я живу, простите меня!

– О каких кучах пепла он говорил? – спросил Орвилл, обращаясь к Андерсону.

– Понятия не имею, – ответил старик. Он хлебнул из кувшина и прополоскал рот. Затем медленно глотнул, стараясь заглушить отвратительный привкус и сосредоточиться на приятном жжении, разливавшемся по гортани, пока тонкая струйка стекала в горло.

Юный Денни Стромберг перегнулся через стол и спросил Элис, будет ли она доедать свою сосиску. Она только надкусила ее.

– Пожалуй, нет, – ответила Элис.

– Тогда можно я доем? – спросил он. Его голубовато-зеленые глаза блестели от спиртного, к которому он то и дело прикладывался во время еды. Элис не сомневалась, что, не будь выпивки, такие глаза вряд ли могли блестеть. – Пожалуйста, а?

– Не обижайтесь на Денни, мисс Нимероу, он не хотел показаться развязным. Так ведь, детка?

– Кушай, – сказала Элис, отдирая сосиску от своей тарелки и перекладывая мальчишке. «Жри и будь проклят!» – подумала она.

Мэй вдруг заметила, что за столом тринадцать человек.

– …если верить старым приметам, один из нас умрет еще в этом году, – проговорила она с веселеньким смешком, который подхватил только ее супруг. – По-моему, делается все холоднее и холоднее, – добавила она, приподнимая брови в знак того, что ее слова означают нечто гораздо большее. – Хотя, впрочем, чего и ждать в конце ноября.

Не похоже было, чтобы кто-нибудь чего-то ждал.

– Скажите, мистер Орвилл, вы родились в Миннесоте? Я почему спрашиваю: вы говорите с акцентом. Очень по-английски звучит, понимаете ли. Вы американец?

– Ну, знаешь, Мэй! – не сдержалась Леди.

– Ну, он в самом деле забавно говорит. Денни тоже обратил внимание.

– Правда? – Орвилл пристально рассматривал Мэй Стромберг, как будто хотел пересчитать каждый круто завитой волосок в ее прическе, и странно улыбался. – Это недоразумение. Я вырос и прожил всю жизнь в Миннеаполисе. Я думаю, здесь разница в городском произношении и сельском.

– А вы, видать, настоящий горожанин, как наш Бадди. Спорим, что вы хоть сию минуту готовы туда вернуться, а? Знаю я вас таких, – и она нагло подмигнула, давая понять, каких именно она имела в виду.

– Мэй, ради Бога…

Однако если Леди так и не удалось унять миссис Стромберг, то Денни весьма в этом преуспел. Его вырвало прямо на стол, причем настолько обильно, что перепачкало четырех сидевших поблизости женщин – Леди, Блоссом, Элис и его собственную мать. Поднялась страшная суматоха, все засуетились, стараясь увернуться от новой опасности, которая угрожающе обозначилась на физиономии Денни. Орвилл не сдержался и захохотал. К счастью, к нему присоединились Бадди и маленькая Дора, при этом рот у нее был набит сосиской. Даже Андерсон издал звук, который с некоторой натяжкой можно было принять за смех.

Бадди извинился и встал из-за стола, секундой позже поднялся Орвилл, продолжая расточать комплименты повару и едва заметно кивнув Блоссом. Она заметила жест и тоже поднялась. Стромберг отволок сынка в лес, но недалеко, так что все остальные слышали, как он его порол.

Нейл спал, лежа на земле.

За столом остались Мериэнн, Дора и Андерсон. В течение дня Мериэнн то и дело принималась плакать. А сейчас, пропустив рюмочку, она тоже принялась болтать:

– Вот я помню, прежде…

– Извиняюсь, – сказал Андерсон и, прихватив кувшин, удалился.

– …бывало, – продолжала Мериэнн. – Тогда все так красиво устраивали – индейка, тыквенный пирог, и все такие счастливые…

Выйдя из-за стола, Грета кружным путем отправилась в церковь. Прежде чем скрыться в темноте притвора, она обменялась взглядами с Бадди, неотрывно наблюдавшим за ней, и Бадди кивнул ей – «да». Когда обед внезапно прервался, он отправился следом за ней.

– Эй, приятель, привет! – похоже, она решила всегда начинать игру с этого словесного гамбита.

– Привет, Грета. Ты сегодня – высший класс.

Стоя в притворе, они были не видны из той части парка, где устраивались пикники. Пол был ободряюще прочным. Грета крепко обхватила Бадди холодными руками за шею и притянула его губы к своим. Встретившись, цокнули зубы, и языки возобновили старое знакомство.

Он попытался прижать ее покрепче, но, мягко засмеявшись, она отодвинулась. Получив то, что хотела, она могла позволить себе подразнить его. Да, это была прежняя Грета.

– Ты видел, как напился Нейл? – прошептала она. – Он вел себя просто по-свински, так ведь?

В глазах ее было иное выражение, чем то, что ему помнилось, и он еще не мог понять, изменилось ли также и ее тело, спрятанное под зимней одеждой. Ему вдруг пришло в голову, что он и сам мог перемениться, но наполнявшее его желание оттесняло неуместные мысли. Теперь он поцеловал ее. Обнявшись, они стали медленно опускаться на пол.

– О, нет, – прошептала она, – не надо.

Они стали на колени, и в эту минуту вошел Андерсон. Он долго молчал, а они так и стояли, не в силах подняться. На лице Греты появилось странное, двусмысленное выражение, и Бадди подумал, что на такую развязку она и надеялась. Она и церковь выбрала именно ради этого. Жестом Андерсон велел им встать, шагнул к Грете, плюнул ей в лицо и тем же жестом велел убираться вон.

Что помешало ему предать их законной каре, установленной для прелюбодеев? Наказанию, им же самим установленному. Почему он не потребовал побить их камнями? Что это, жалость, сочувствие? Или просто родительская слабость? Гримаса, перекосившая лицо старика, ничего не объясняла Бадди.

– Я пришел сюда молиться, – сказал он сыну, когда они остались вдвоем. И, не закончив фразы, ногой, обутой в тяжелый башмак, он сильно ударил Бадди. Хорошо, что движение оказалось замедленным, видимо, благодаря выпивке, и сын успел вовремя увернуться, так что удар пришелся по бедру.

– Ладно, мальчик, после разберемся, – пообещал Андерсон, растягивая слова, и вошел в церковь. Видать, не придется ему больше пользоваться положением любимца, которое так некстати свалилось на него в июне.

Когда Бадди вышел из церкви, первые снежинки плавно падали с серого неба. Бадди подставил руку и смотрел, как они тают на ладони.

Глава 7 ПРИШЕСТВИЕ

Корова Грейси жила вместе со всеми, в общей комнате. У цыплят тоже был свой угол, только свиньи помещались снаружи, в свинарнике.

После Дня Благодарения четыре дня подряд шел снег. Он падал тяжелыми хлопьями, и это было похоже на игрушечный снегопад, который сыпется на крошечный городок внутри стеклянного пресс-папье. Потом целую неделю было по-зимнему ясно, и детишки бегали на прежний берег озера кататься с гор на санках. На исходе недели задули штормовые ветры, снегопад разыгрался не на шутку. Андерсон забеспокоился, не рухнут ли стены их хлипкого жилища, несмотря на то, что их подпирали высокие сугробы. Три-четыре раза в день мужчины выходили на улицу перетягивать «навес», служивший крышей общей комнаты. Пока расчищали от снега, стаскивали и скручивали ту половину крыши, которая была наверху, та, что свешивалась вниз, постепенно высвобождалась из-под плотного снежного кокона и занимала место убранной половины. Не считая этих хлопот да ухода за свиньями, во время метелей мужчины бездельничали. Вся прочая работа – стряпня, тряпки, дети и больные – лежала на женских плечах. Когда погода прояснится, мужчины смогут охотиться или заниматься подледным ловом рыбы, что, кстати, сулило немалые надежды на добычу.

А пока приходилось терпеть вынужденное безделье, и прожить эти дни было нелегко. Выпивать в общей комнате запрещалось (драк и без того хватало), покер потерял привлекательность, когда деньги в глиняном горшке стали цениться не больше, чем бумажки, которыми пользовались дети в своих бесконечных играх в «Монопольку». Других книг, кроме Андерсоновой Библии в переплете из телячьей кожи (раньше она украшала аналой епископальной церкви), было очень мало – их не держали из-за недостатка места под крышей, это пространство было слишком драгоценно. Да если бы даже книг и было побольше, кто бы стал их читать? Ну, Орвилл стал бы – он был из читающей публики. Ну, Бадди. Да Леди, наверное, тоже – она всегда много читала.

Разговоры вертелись вокруг вопросов практических. Но большей частью мужчины подражали Андерсону, а он неподвижно сидел на краю своей кровати и жевал жвачку из мякоти Растений. Сомнительно, однако, чтобы остальные проводили это время столь же плодотворно, как это удавалось ему, ибо он-то был погружен не просто в раздумья – он строил планы. Во всяком случае, когда наступала весна, все нововведения и усовершенствования, все новые идеи исходили только от него и ни от кого больше.

Теперь среди них появился еще один человек, способный по-настоящему мыслить. Он, правда, предпочитал мыслить вслух. Старик слушал Джереми Орвилла с неудовольствием. Соображения, которые Орвилл то и дело выдвигал, порою казались ему совершенно безбожными. Взять хотя бы Растения – он рассуждал о них как об искусственных лабораторных образцах. Он как будто даже восхищался ими. Впрочем, он мог одновременно высказывать и абсолютно здравые суждения. Даже когда разговор заходил о погоде (эта тема обсуждалась чаще других), он и то знал, что сказать.

– Я все же так полагаю, – говорил Клэй Кестнер (разговор происходил в первый день, как началась лютая пурга, но Клэй своего мнения держался уже несколько лет), – что не климат холоднее становится, а просто мы больше на холоде торчим. Это все нам кажется, потому что здоровье наше уже не то. С какой стати погоде-то холодать?

– Какого черта, Клэй, – возразил Джоэль Стромберг, неодобрительно встряхивая головой, или, может, голова у него просто тряслась, – провалиться мне на этом месте, если зимы нынче не холоднее, чем лет десять-двадцать назад. Тогда мы, бывало, не знали наверняка, выпадет ли снег к Рождеству. Я таки думаю, это оттого, что озеро обмелело.

– Болтовня! – упорствовал Клэй, и нельзя сказать, чтоб это было несправедливо.

В другое время на них обратили бы не больше внимания, чем на унылый вой ветра в зарослях голых островерхих Растений, но на сей раз вмешался Орвилл:

– Знаете, для похолодания все же должна быть причина. Двуокись углерода, например.

– Она что, определяет цену на яйца? Причем тут это? – съязвил Клэй.

– Это углекислый газ, то самое, что потребляют вместе с водой все растения, и эти, новые, в том числе, такой же смесью питаются. А мы – и вообще все животные – его выделяем. И вот мне кажется, что с тех пор, как появились Растения, прежнее равновесие между углекислым газом, который они потребляют, и тем, который мы выделяем, нарушилось. Они опережают нас. То есть, углекислого газа в атмосфере стало меньше. А он, между прочим, удерживает тепло, сохраняет тепловую энергию солнца, и воздух становится теплее. Значит, чем меньше углекислого газа, тем холоднее и больше снега. Это, разумеется, теория.

– Чертова теория!

– В этом готов согласиться с вами, Клэй, поскольку точно знаю, что не моя. Геологи считают, что это одна из причин возникновения оледенений на Земле.

Андерсон не больно-то верил в геологию, поскольку она во многом шла вразрез с Библией, но если то, что Орвилл говорил про углекислый газ, было правдой, то суровые зимы (а они, несомненно, становились холоднее год от года) вполне могли объясняться именно этим. Только правда это или неправда, а что-то ему в тоне Орвилла не нравилось, здесь было не просто снисходительное высокомерие выпускника колледжа, этакого всезнайки, такого он наслушался от Бадди и давно к этому привык. Ему казалось, что у маленьких лекций о чудесах природы и науки (их было множество) была подспудная цель: довести их всех до отчаяния.

Но этот парень действительно разбирался в науке лучше, чем кто бы то ни было, и невольно, преодолевая внутреннее сопротивление, Андерсон уважал его за это. Не говоря ни о чем другом, Орвилл был в состоянии прервать дурацкий спор Джоэля и Клэя о погоде, и уже только за одно это Андерсон был ему признателен, хоть и невелика, конечно, заслуга.

Пока еще было не так тяжко, как будет в феврале-марте, но все же очень скверно: теснота, шум, нелепые ссоры, вонь, трущиеся тела и истрепанные нервы. Это было ужасно. Почти невыносимо.

Двести пятьдесят человек жили на двух с половиной тысячах квадратных футов, и большая часть этой площади была завалена припасами. Да, прошлой зимой было значительно хуже – в том же помещении народу жило вдвое больше, каждый день кто-нибудь умирал, всю зиму свирепствовала повальная эпидемия простуды, все непрерывно заражались друг от друга. Самые нестойкие, кто не мог больше выдержать, теряли рассудок и уходили в обманчивое тепло январских оттепелей. Бог знает, куда шли они, хохоча и распевая песни. В этом году такого уже не было. К зиме стены уплотнили и прочно укрепили, надежно застраховав их от обрушения, паек в этом году стал не такой отчаянно скудный, как прежде (хотя, конечно, с мясом будет похуже). Но несмотря на все усовершенствования и сравнительное улучшение жизни, такое бытие все-таки было невыносимо, и все это хорошо понимали.

Для Бадди самым невыносимым, худшим из всего, было присутствие такого количества тел. Целыми днями они терлись об него, выставлялись напоказ, а ноздри его изнемогали от тяжелых запахов. И любая из сотни женщин, находившихся в комнате, даже Блоссом, нехитрым жестом или самым безобидным словом будоражили его так, точно всякий раз нажимали на спусковой крючок. И все же, несмотря на неприятности, которые причиняла такая жизнь, ему казалось, что он сидит в кино и перед ним проплывают всего лишь бесплотные миражи. В тесноте общей комнаты ни днем, ни ночью для секса попросту не было места. Его любовная жизнь сводилась к редким эпизодам, когда ему удавалось затащить Мериэнн в холодную уборную возле свинарника. К тому же Мериэнн, будучи уже на седьмом месяце, все время была на грани простуды и редко поощряла его желания.

Днем, когда в комнате было светло, чем бы ни занимался Бадди (а чаще всего он ничего не делал), стоило поднять глаза, и взгляд его падал на Грету. Это мало помогало, но все же она была близко, в каких-нибудь двадцати шагах от него.

Все чаще он ловил себя на том, что ищет утешения в обществе Джереми Орвилла. Орвилл принадлежал к тому типу людей, которых Бадди хорошо знал по университету. Они всегда нравились ему больше, чем он им. Бадди никогда не слышал, чтобы Орвилл рассказывал анекдоты, но когда он говорил, а говорил он непрерывно, Бадди не мог удержаться от смеха. Его речь напоминала разговоры из книг или кинофильмов, а порой походила на болтовню актеров из программы старого Джека Пейера – они умудрялись самые банальные, проходные тексты подавать ну просто уморительно. Орвилл никогда не паясничал, его юмор шел от его взглядов, жизненных установок, от того, как он смотрел на вещи. В его словах сквозила скрытая непочтительность (без излишества, впрочем, так что даже Андерсон ничего не мог возразить), даже косвенная насмешка. Никогда нельзя было сказать, куда он заведет разговор, поэтому остальные – местная деревенщина, простофили вроде Нейла – в беседу предпочитали не ввязываться, но слушали охотно. Бадди заметил, что подражает Орвиллу – использует его словечки, произносит их так же, как он (например, он стал говорить «глубоко» вместо «глыбоко»), принимает и разделяет его идеи.

Он не переставал изумляться, сколько же Орвилл знает. Бадди полагал, что его собственного образования вполне достаточно, чтобы верно судить об образованности других, и знания Орвилла казались ему энциклопедическими. Бадди чувствовал, что попал под такое сильное влияние этого человека, человека старшего по возрасту, что по справедливости можно было назвать его чувства страстной увлеченностью. Временами он почти ревновал его, если, например, Орвиллу случалось заболтаться с Блоссом. Он бы страшно удивился, если бы узнал, что Блоссом испытывала то же чувство, когда Орвилл слишком, с ее точки зрения, долго беседовал с ним. Хотя здесь не было ничего странного: чувства Блоссом объяснялись обычной пылкой детской влюбленностью.

Нейл и тот мог сказать нечто одобрительное по поводу новенького, поскольку однажды Орвилл отвел его в сторону и рассказал целую кучу свеженьких сальных анекдотов.

Охотились поодиночке, рыбачили группами. Нейл был охотником и радовался возможности побыть одному. Но сильнее, чем толкотня и гомон в общей комнате, его раздражало полное отсутствие добычи. Лишь однажды, в тот день, когда улеглась метель, он напал на олений след, тянувшийся вдоль западного поля по свежему снегу. Около четырех миль он шел по следу, от нетерпения спотыкаясь и цепляя ногами за собственные снегоступы. Следы привели к уже подмерзшей кучке пепла. Вокруг нее не было видно никаких следов, старый след обрывался, и все. Нейл громко выругался, потом завыл, даже не отдавая себе в этом отчета. Напряжение немного отпустило.

«Все, охотиться больше незачем», – подумал он, когда к нему вернулась способность соображать.

Он решил, что остаток дня будет отдыхать. Отдыхать… отдыхать! Ха! Надо будет это запомнить. Теперь у него есть своя маленькая тайна от остальных охотников и рыбаков, которые еще не вернулись с промысла.

Так он и сделал – пошел домой, выпил кружку кисловатого, отдающего солодом питья (они называли его чаем) и почувствовал, что его клонит ко сну. Он плохо соображал, на что смотрит, о чем думает (смотрел он на Блоссом и думал тоже о ней), как вдруг послышался такой рев Грейси, какого он прежде не слышал.

Грейси телилась.

Корова издавала звуки, похожие на поросячье хрюканье. Она завалилась на бок и корчилась в грязи. Это был ее первый отел, да и сама она не была крупной. Это сулило большие трудности. Нейл скрутил лассо и набросил ей петлю на шею, но она так металась, что, как он ни старался, но стреножить ее не сумел и бросил эту затею. Элис пыталась ему помочь, хотя он предпочел бы, чтобы на ее месте оказался отец.

Бедняжка Грейси ревела как бык.

Если корова телится больше часа, считайте, что дело пропащее, даже полчаса, и то много. Грейси мучилась и ревела уже полчаса. Она продолжала изгибаться и закидываться, стараясь отделаться от приступов тяжкой боли. Нейл натянул веревку, чтобы унять эти резкие движения.

– Я вижу его голову. Голова появилась, – проговорила Элис, стоя на коленях возле Грейси и стараясь пошире растянуть проход.

– Если видна одна голова, почем вам знать, что это он? Пол теленка имел решающее значение, и все, кто был в доме, собрались вокруг, чтобы наблюдать происходящее.

Каждый приступ сопровождался страдальческим ревом Грейси и ободряющими криками детей. Постепенно рывки ослабли и рев начал стихать.

– Вот так, вот так! – приговаривала Элис, а Нейл все налегал и налегал на веревку.

– Это мальчик! – воскликнула Элис. – Слава Богу, мальчик! Нейл захохотал и, обращаясь к старухе, веско заметил:

– Вы хотели сказать – бычок. Городские пижоны все на один манер болтать горазды.

Он был в прекрасном настроении, потому что ни в чем не ошибся и все получилось блестяще, просто первый сорт. Он подошел к бочонку, снял крышку и хлебнул прямо оттуда, чтобы отметить это событие. Он предложил Элис, но она только взглянула на него в радостном возбуждении и отказалась.

Он уселся в единственное свободное кресло (отцовское) и стал смотреть, как новорожденный бычок тычется в полное вымя Грейси. Она не поднималась. Должно быть, эти роды ее вконец измучили. Да, если бы не он, Нейл, она бы этого не вынесла. Это уж точно. Померла бы, наверное. Между прочим, к солодовому привкусу можно привыкнуть, и тогда – ничего, вполне.

Женщины притихли, ребятишки тоже. Нейл взглянул на теленка и представил себе, как через некоторое время он превратится в огромного рогатого быка и покроет Грейси – собственную мать!

«Зверь есть зверь», – проплыла в голове смутная мысль. Потом он думал о чем-то еще в этом же роде.

Надо бы приложиться еще разок.

Когда Андерсон вошел в дом, вид у него был такой, как бывает после неудачного дня (а когда теперь случаются удачные дни?), но Нейл поднялся из теплого кресла и радостно выкрикнул:

– Слышь, батя, бычок!

Андерсон с потемневшим лицом и той отвратительной усмешкой, что стала привычной для него, подошел и, глядя так же, как в вечер Дня Благодарения, ударил Нейла по физиономии, сбив его с ног. Нейл грохнулся на пол.

– Ты, безмозглый осел, тупица проклятый! Жопа вместо башки! – визжал Андерсон. – Дерьмо поганое! Ты что, не видишь, что Грейси сдохла? Ты же удавил ее, сукин сын!

Он пнул Нейла ногой, потом подошел к Грейси и перерезал ей горло в том месте, где его по-прежнему сдавливала веревка. Холодная кровь пролилась в таз, подставленный Леди, а частью выплеснулась в грязь. Теленок тыкался мертвой корове в вымя, но молока в нем уже не было. Андерсон перерезал горло и ему.

Разве это была его вина? Это Элис была виновата. Он ненавидел Элис. Отца он тоже ненавидел. Он ненавидел всех этих подкидышей, которые считают себя такими чертовски шикарными. Он ненавидел всех. Всех!

Его боль сосредоточилась в сжатых ладонях, и он старался не закричать от этой боли, от боли в голове, от ненависти, которая тоже причиняла боль… Может, он все-таки кричал? Кто знает…

Когда наступили сумерки, пошел снег, ветра не было, и он падал на землю совершенно прямо. Комнату освещал единственный фонарь, горевший в кухне, в своеобразном алькове, где Леди терла и скоблила и без того до блеска начищенные горшки. Все молчали. Кто посмел бы сказать, что привычная кукурузная каша с крольчатиной сегодня особенно хороша оттого, что сдобрена кровью коровы и теленка? Вполне достаточно было звуков, которые доносились из дальнего угла, где куры возились и клохтали, устраиваясь на насесте.

Когда Андерсон вышел, чтобы руководить разделкой и засолкой туш, он не позвал ни Нейла, ни Бадди.

Бадди сидел на грязном половике у входа в кухню и притворялся, что в полутьме читает учебник биологии для первого курса. Он читал его уже десятки раз и некоторые абзацы знал буквально наизусть. Нейл сидел у другой двери, стараясь набраться храбрости, чтобы выйти и поучаствовать в работе.

Бадди был, наверное, единственным из всех, кто выиграл от гибели Грейси. После событий, случившихся в День Благодарения, Нейл опять отнял у него расположение отца. И вот теперь, когда он сам столь успешно повернул колесо вспять, Бадди был вправе рассчитывать, что возврат ко всем преимуществам первородства окажется лишь вопросом времени. Пресечение одного вида (интересно, можно ли считать герефордов видом?) – не слишком высокая цена за это.

Был еще один человек, который радовался такому повороту событий, но он ни с их точки зрения, ни с его собственной, не был одним из них, он был чужим. Джереми Орвилл давно желал погибели Грейси, или ее теленку, или им обоим. Сохранение скотины, среди прочих достижений, было предметом особой гордости Андерсона, символом выживания той старой, знакомой цивилизации, которая не сгинула, нет! Это был знак для тех, кому суждено видеть, что его избрали не зря, что он, Андерсон, этого избрания достоин. Орвилл никак не ожидал, что осуществление его надежд придет благодаря бестолковости собственного сына этого ненавистного человека, и случившееся доставляло ему почти эстетическое наслаждение. Как будто какое-то искусное и справедливое божество помогало ему мстить, заботясь о том, чтобы не были нарушены поэтические законы – законы Возмездия. В этот вечер Орвилл был счастлив и возился с тушами с хладнокровной яростью. Время от времени он незаметно глотал крошку-другую сырой говядины, потому что был, как и все, страшно голоден. Но он бы охотно согласился умирать с голоду, если бы только знал, что Андерсон умрет голодной смертью раньше него.

Его внимание привлек характерный шум, похожий на свист ветра, хотя это был не ветер. Он казался знакомым, но Орвилл не мог распознать, откуда он доносится. Этот звук был из городской жизни. Джоэль Стромберг, прибиравший в свинарнике, закричал:

– Эй, вы, там! Чего вы… В следующую секунду Джоэль превратился в огненный столб. Орвилл рассмотрел это столь же ясно, как прежде слышал тот звук, хотя в эту секунду уже нырнул в ближайший сугроб и покатился по пушистому снегу. Он катился до тех пор, пока из глаз не скрылось все – туши, остальные мужчины, свинарник. Все, кроме языков пламени, взвивавшихся над горящим хлевом.

– Мистер Андерсон! – завопил он. Испугавшись, что поджигатели и огонь отнимут у него жертву, он пополз назад, чтобы спасти старика.

Вокруг полыхающего огня, над самым снегом, в воздухе плавали три сфероида, каждый около пяти футов в диаметре. Все мужчины, как зачарованные, глядели на пожар, а из открытых ртов вырывался пар. Только Андерсон, укрывшись за коровьей тушей и припав к земле, целился в ближайший сфероид из пистолета.

– Не тратьте пули на эту бронированную тарелку, мистер Андерсон. Скорее! – сейчас они подожгут дом, надо вывести оттуда людей.

– Да, – согласился Андерсон, но не двинулся с места.

Орвиллу пришлось оттолкнуть его. В этот миг, когда Андерсон замер в неподвижной беспомощности, Орвиллу показалось, что он увидел корни, питавшее то семя, из которого вышел Нейл.

Орвилл вбежал в дом. Поскольку стены подпирали высоченные сугробы, те, кто находился внутри, даже не подозревали о том, что снаружи бушует пламя. Как и в течение всего вечера, они были все еще подавлены прежним несчастьем. Кое-кто уже лег в постель.

– Всем – одеться! – скомандовал Орвилл ровным и властным, не терпящим возражений тоном. – Быстро уходите отсюда через кухонную дверь и бегите в лес. Брать только то, что под рукой, на сборы время не тратить, друг друга не дожидаться. Шевелитесь!

Все обалдело смотрели на Орвилла. Распоряжаться – не его дело.

– Быстро, – приказал вбежавший следом Андерсон. – Никаких вопросов.

Они привыкли беспрекословно подчиняться Андерсону, но сейчас возникло замешательство. Андерсон в сопровождении Орвилла прошел в сторону кухни, туда, где помещалась его семья. Они поспешно кутались в громоздкие одежды, но Андерсон, взявшись помогать им, управился быстрее.

Снаружи донеслись крики, короткие и резкие, как визг раненого кролика, это поджигатели развернулись в сторону наблюдавших за ними людей. В комнату влетел охваченный пламенем человек и свалился замертво. Началась паника, но Андерсон, уже стоявший возле двери, даже несмотря на царивший вокруг истерический переполох, продолжал внушать трепет. Своих он успел вытолкать в числе первых. Пробегая через кухню. Леди успела прихватить пустую кастрюлю. Блоссом волокла корзину с выстиранным бельем, но это была слишком тяжелая ноша, и она вытряхнула его в снег. Орвилл, озабоченный тем, чтобы благополучно выпроводить их из дома, вообще ничего не взял. Когда занялся угол нехитрой постройки, от дома к лесу бежали по снегу человек пятьдесят. Первые языки пламени вспыхнули футах в тридцати от крыши, а затем поползли наверх, вгрызаясь в мешки с зерном, штабелями сложенные возле стен.

По рыхлому снегу бежать тяжело, все равно что бежать по колено в воде: как только начинаешь набирать скорость, того и гляди рухнешь лицом вниз.

Леди и Грета выскочили из дому в соломенных шлепанцах, некоторые бежали прямо в ночных рубашках, кое-кто успел завернуться в одеяла.

Андерсоны добежали уже почти до края леса, как вдруг Леди отшвырнула в сторону свою кастрюлю и с криками: «Библия! Библия осталась!» – кинулась назад.

Никто не слышал ее. Она бежала к горящему дому. Когда Андерсон сообразил, что его жена исчезла, остановить ее было уже невозможно. Он даже не смог бы перекричать остальных, такой стоял гвалт. Родные остановились и смотрели ей вслед.

– Бегите же! – кричал им Орвилл, но они не обратили на него внимания. Теперь уже все, кто успел выбраться из дома, добежали до леса. Пламя освещало пространство на сотни футов вокруг дома, и снег отсвечивал неровным рыжим отблеском пожара, а по нему, словно всполохи осязаемой тьмы, плясали неясные тени клубящегося дыма.

Леди скрылась за дверью кухни и больше не появилась. Крыша рухнула внутрь, стены аккуратно, как костяшки домино, распались в разные стороны. Было видно, как три сферических силуэта взмыли над землей. Строго, подобно эскадрилье в боевом порядке, они заскользили к лесу, двигаясь почти беззвучно, так как треск и шум пожарища заглушал их ровное жужжание. Они летели треугольником, под ними таял снег. И талая вода пузырилась и поднималась паром.

– Зачем ей это понадобилось? – спросил Андерсон у дочери, но заметив, что та на грани истерики, обнял ее одной рукой, а в другой зажал кусок веревки, которую схватил, пробегая по двору мимо садовой тачки, и они пустились догонять остальных.

Орвилл и Нейл тащили на себе босую Грету, которая своим могучим контральто выкрикивала непотребные ругательства и проклятья.

Орвилл совершенно потерял голову, и все же где-то за этим безумием, совсем близко, притаилось торжество, безрассудный восторг, от которого хотелось хлопать в ладоши, как будто пожарище у них за спиной – это всего лишь невинный праздничный костерок по случаю встречи однокашников и дружеской пирушки.

Когда он кричал: «Скорее! Скорее!» – трудно было понять, кого он подгоняет: Андерсона и Блоссом, или три зажигалки, настигавшие их.

Глава 8 ВНИЗ

«Мы, наверное, погибнем», – подумала Мериэнн, когда они наконец остановились, и к ней вернулась способность думать. Хотя от холода думать было почти невозможно. Она силилась понять, о чем толкует Андерсон. Они кружком стояли в снегу, и он говорил: «Ну, посмотрим, кто чего набрал». Было страшно холодно, да еще, когда она упала, снег набился ей под пальто и за шиворот. В темноте все еще шел снег. Что делать, если она простудится? Где жить? А что будет с малышом?

– Мериэнн! – выкрикнул Андерсон. – Она же была здесь, куда она делась?

– Мериэнн! – нетерпеливо рявкнул Бадди.

– Я здесь, – проговорила она, шмыгая носом и втягивая сочившуюся из него водицу.

– Ну а ты что успела взять?

Она что-то держала в окоченевших руках (варежки были забыты), но сама не знала, что Она подняла руки, чтобы разглядеть, что же это.

– Фонари, – сказала она. – Фонари с кухни. Но один поломан, стекло разбито. – Она только теперь вспомнила, что упала на него и порезала коленку.

– У кого есть спички? – спросил Андерсон.

Спички нашлись у Клэя Кестнера. Он зажег уцелевший фонарь, и при свете Андерсон пересчитал их по головам: тридцать один. Повисла долгая тишина, беглецы вглядывались друг в друга, осознавая свои потери. Восемнадцать мужчин, одиннадцать женщин и трое детей.

Мэй Стромберг разрыдалась. Она потеряла мужа и дочь, но сын был с ней. В панике Денни не мог разыскать башмак с левой ноги, и Мэй три мили тащила его на детских саночках. Закончив подсчеты, Андерсон велел Мэй успокоиться.

– Может, там хоть еда осталась, – говорил Бадди, обращаясь к отцу. – Может, они не все спалили, и хоть что-нибудь еще годится в пищу.

– Сомневаюсь, – заметил Орвилл. – Эти чертовы огнеметы исключительно чисто работают.

– На сколько же нам хватит того, что есть, если мы сможем экономить и хорошенько растянем запасы? – спросил Бадди.

– До Рождества, – коротко отрезал Андерсон.

– Если мы сами до Рождества дотянем, – закончил Орвилл. – Эти машины, скорее всего, сейчас рыскают по лесу и вылавливают тех, кто успел удрать. Другой вопрос, где нам ночевать. Никто ж не догадался захватить палатки.

– Вернемся в старый город, – сказал Андерсон. – Можно устроиться в церкви, а на растопку пустить доски с обшивки. Может кто-нибудь сказать, где мы сейчас? Эти проклятые Растения друг от друга не отличишь.

– У меня есть компас, – объявил Нейл. – Я проведу. Идите за мной. Где-то неподалеку внезапно раздался короткий крик.

– Туда, наверное, – сказал Нейл, поворачивая в ту сторону, откуда донесся голос.

Они выстроились широкой фалангой и с Нейлом во главе двинулись в снежную ночь. Орвилл вез на саночках Грету, а Бадди посадил на спину Денни Стромберга.

– Можно мне взять тебя за руку? – спросила его Мериэнн. – Мои совсем окоченели. Бадди взял ее руку в свою, и с полчаса они молча шли вместе. Потом он сказал:

– Я рад, что с тобой все в порядке.

– О! – только и смогла вымолвить она. Из носа у нее текло, как из прохудившегося водопроводного крана, а после этих слов полилось и из глаз. Слезы замерзали на холодных щеках. Господи! Как она была счастлива.

Они не заметили, как подошли к пепелищу. Его уже запорошило снегом, и остывшие, почти сравнявшиеся с землей останки лежали точно укрытые легким покрывалом.

Первым заговорил Денни Стромберг.

– Куда мы теперь пойдем, Бадди? Где мы будем спать?

Бадди не ответил. Тридцать человек молча ждали, что скажет Андерсон, а он, тот, кто вел их через это Красное море, носком сапога разбрасывал пепел.

– Помолимся, – сказал он. – Здесь, в этом храме, преклоните колена и испросите нам

отпущение грехов наших. Андерсон стал на колени прямо в снегу, среди пепла.

– Господь Всеблагий и Всемогущий…

Из леса выбежала женщина. Она бежала, спотыкаясь и задыхаясь, на ней была только ночная сорочка и одеяло, как шаль, наброшенное на плечи. Добежав до них, она упала на колени, не в силах вымолвить ни слова. Андерсон прервал молитву. С той стороны, откуда она появилась, лес слабо засветился, как будто поблизости зажглась свеча в окне сельского дома.

– Это же миссис Уилкс, – воскликнула Элис Нимероу, и в ту же секунду раздался голос Орвилла:

– Лучше мы помолимся в другом месте. Кажется, там опять пожар.

– Нет больше другого места, – сказал Андерсон.

– Должно быть, – настаивал Орвилл.

Напряжение не отпускало уже несколько часов, и под давлением обстоятельств он отвлекся от истинных причин, толкнувших его спасать Андерсона, он как-то забыл о своей личной мести, о том, что желал ему долгих мучений. Сейчас им двигало чувство куда более примитивное – инстинкт самосохранения. Даже если все постройки уничтожены, все равно должно быть такое место, где можно спрятаться, хоть какое-то убежище – подземный ход, пещера, штольня, что угодно… Что-то в этом перечислении тронуло струны памяти. Подземный ход? Пещера?

– Пещера! Блоссом, давным-давно, когда я еще болел, ты говорила мне, что бывала в пещере. Ты никогда не видела шахту, но тебе случалось видеть пещеру. Это было где-то поблизости?

– Почти на берегу озера – на старом берегу. Там, где было заведение Стромберга. Это недалеко, но я тогда была еще маленькой, и с тех пор туда не ходила. Может, ее там уже нет.

– Она была большая?

– Очень большая. Во всяком случае, мне так казалось.

– Ты сможешь нас туда отвести?

– Не знаю. Среди этих Растений даже летом трудно найти дорогу. Все старые приметы куда-то подевались, а сейчас из-за снега…

– Веди, дочка! Сейчас же! – резко оборвал ее Андерсон. Он немного пришел в себя и снова был самим собой.

Они пустились бежать, бросив полуобнаженную женщину, лежавшую на снегу. Это была не жестокость, нет – всего лишь рассеянность, они просто забыли ее.

– Пожалуйста, – проговорила она, поднимая голову и глядя вслед уходящим. Но тех, к кому она обращалась, уже не было рядом. А может быть, их и вовсе никогда тут не было? Она поднялась на ноги и уронила одеяло.

Было очень холодно. Она снова услышала жужжание и опрометью кинулась назад, в лес, в сторону, противоположную той, куда Блоссом повела остальных.

Три сфероида, плавно снижаясь, подлетели к тому месту, где только что лежала женщина, в мгновение ока дотла сожгли одеяло и двинулись за миссис Уилкс, как гончие по кровавому следу.

Снежная мантия скрывала старый берег, но его еще можно было узнать – скалы сохранили прежние очертания, ступени, как и раньше, спускались туда, где была вода, беглецы нашли даже опору от пирса, по которому когда-то гуляли отдыхающие. Блоссом прикинула, что от пирса до входа в пещеру должно быть около сотни ярдов. Она шла вдоль грубо обтесанной скалы, на десять футов возвышавшейся над старым пляжем, и светила фонарем в каждую трещину, мало-мальски похожую на вход в пещеру. Убегая из дома, Бадди успел схватить топор и лопату, и теперь, куда бы ни указала Блоссом, он расчищал это место от снега. Остальные разгребали снег руками, кто голыми, кто в варежках, кому как повезло. Снегу намело много, чуть не целый ярд, а между каменными глыбами он был особенно глубоким.

Работа подвигалась медленно, так как Блоссом помнила, что вход в пещеру находился на середине высоты обтесанной части скалы, поэтому приходилось цепляться и карабкаться по заснеженным камням и скальным обломкам, чтобы что-то расчистить. У них не было времени соблюдать осторожность, и суматоха дарила ужасная. Сквозь тучи не просвечивала луна, а только валил и валил снег, так что они копошились в снегу почти в кромешной тьме. Время от времени кому-нибудь казалось, будто он что-то слышит, внезапным криком он прерывал работу, и они замирали, напрягая слух, стараясь расслышать предательское жужжание преследователей.

Под бременем свалившейся на нее ответственности Блоссом начала сомневаться, бегая от скалы к скале.

– Здесь, – говорила она, но потом перебегала на другое место. – Или здесь? Она увела их уже на добрых две сотни ярдов от пирса, и Бадди начал сомневаться, а была ли пещера? Если нет, то это неминуемый конец.

Возможность смерти волновала его потому, что он не мог взять в толк, какова цель этих поджогов. Если это нашествие (в чем теперь не сомневался даже его отец, ибо для отмщенья вряд ли Господу понадобилось бы строить какие-то машины), то чего хотели захватчики? Или захватчиками были сами Растения? Нет, нет, они-то – просто Растения. Оставалось предположить, что настоящие захватчики или сидели внутри зажигательных шаров, или создали их и запустили в работу. Вот им-то и могла понадобиться Земля для выращивания этих треклятых Растений. Так, стало быть, Земля у них что-то вроде фермы, сельскохозяйственного угодья? Если так, то почему они не снимают урожай?

Еще досаднее было думать, что его род, его племя, его мир потерпели столь явное поражение, а победа была одержана с такой очевидной легкостью. И что еще хуже, ему трудно было сжиться с подозрением, что это все ничего, в сущности, не значило. Процесс уничтожения был явлением чисто механическим: иначе говоря, те, кто истребил человечество, вовсе не воевали с людьми, они попросту обрабатывали свой сад.

Вход в пещеру обнаружили нечаянно – в нее провалился Денни Стромберг. Если бы не эта счастливая случайность, они проплутали бы в поисках всю ночь, но так и не смогли бы найти вход, потому что все прошли мимо него.

Пещера уходила вглубь гораздо дальше, чем можно было разглядеть стоя у входа, света от фонаря не хватало, но, еще не разобравшись, что же там, в глубине, они все уже забрались под ее свод. Взрослым приходилось сгибаться в три погибели или даже ползти на четвереньках, чтобы не ударяться головой в осыпающийся потолок. Только Андерсон, Бадди и Мериэнн могли идти в полный рост, поскольку не дотягивали до пяти с половиной футов.

Андерсон заявил, что настало время для тихой молитвы, и Орвилл был ему за это признателен. Тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, упираясь спинами в наклонные стены пещеры, они старались сосредоточиться, чтобы вновь обрести ощущения, почти утраченные в многочасовом паническом бегстве сквозь снег. К ним постепенно возвращалось осязание, память, осознание самих себя и своих действий. Фонарь горел, поскольку Андерсон рассудил, что лучше экономить не масло, а спички.

Минут пять они молились, а после молитвы Андерсон, Бадди, Нейл и Орвилл отправились обследовать пещеру. Орвилла взяли не потому, что он занял какое-то место в семейной иерархии, а просто из-за того, что это он додумался до поисков пещеры и до многого другого, чего Андерсон не учел. Пещера и в самом деле была большая, но не настолько, как бы им хотелось. Уходя в глубину футов на двадцать, она начинала сужаться. В дальнем конце они наткнулись на короткий поворот, заполненный костями.

– Волки, – произнес Нейл.

При ближайшем рассмотрении это подтвердилось, поскольку на самом верху этой груды действительно оказались дочиста обглоданные волчьи скелеты.

– Крысы, – подытожил Нейл. – Это крысы.

Чтобы забраться в самую глубь пещеры, им пришлось протискиваться между стеной и гигантским корнем Растения, проломившим скалу. Этот корень нарушал монотонное однообразие пещеры, и, возвращаясь от груды костей, четверо мужчин тщательно его осмотрели. Даже здесь, под землей, корень Растения почти не отличался от ствола.

Судя по изгибу поверхности той части корня, которая уместилась в пещере, в диаметре он, как и ствол, достигал четырнадцати-пятнадцати футов. У самого пола пещеры его гладкая кожура была обглодана так же, как наверху, на зеленых стволах Растений, когда их обгрызали голодные кролики. Здесь, однако, она была изъедена гораздо глубже.

Орвилл нагнулся и стал рассматривать дыру.

– Это не кролики. Дыра уходит в самую сердцевину, – он просунул руку в темное отверстие. Толщина поверхностного слоя вместе с кожурой не превышала одного фута, а под ним пальцы нащупали что-то похожее на клубок тонких, извилистых ветвей, похожих на лозы, а дальше – он навалился на дыру плечом – не было ничего: пустота, воздух. – Эта штука пустая.

– Чушь, – сказал Андерсон. Он присел радом с Орвиллом и сам запустил руку в отверстие. – Не может быть, – повторял он, понимая, что не только «может», но так оно и есть.

– Конечно, кролики такую дыру прогрызть не могли, – упорствовал Орвилл.

– Крысы, – повторил Нейл, как никогда уверенный в своей правоте. Его, однако, снова не удостоили вниманием.

– Это оно так растет. Стебель полый, как у одуванчика.

– Да оно мертвое! Туда, наверное, термиты забрались.

– Если мне и случалось видеть мертвые Растения, так только те, что срубали, мистер Андерсон. Если не возражаете, я взгляну, что там дальше.

– Не вижу в этом надобности. У вас, молодой человек, к этим Растениям какое-то нездоровое любопытство. Я иногда даже думаю, на чьей вы стороне – на нашей или на ихней?

– Надобность в этом такая, – почти искренне сказал Орвилл (своих истинных целей он выдавать все-таки не хотел), – что эта штука может вывести нас к выходу из пещеры с другой стороны, а запасной выход на поверхность очень пригодится на случай, если нас с этой стороны обнаружат и опять будут преследовать.

– Знаешь, в этом он прав, – поддержал Бадди.

– Я не нуждаюсь в ваших подсказках. Ни того, ни другого, – добавил Андерсон, заметив, что Нейл заулыбался его ответу. – Вы опять правы, Джереми…

– Зовите меня просто Орвилл. Меня все так зовут. Андерсон кисло улыбнулся.

– Да. Хорошо. Ну что, приступим? Если мне не изменяет память, у кого-то хватило ума притащить топор. Вроде бы ты, Бадди, такой шустрый оказался? Неси его сюда. А вы пока, – он указал на Орвилла, – проследите, чтобы все убрались подальше от входа. Так будет теплее и, полагаю, безопаснее. И подумайте, чем бы завалить вход, чтобы его опять снегом засыпало. В крайнем случае можете своей курткой завесить.

Отверстие в корне прорубили пошире, и Андерсон, держа в руке фонарь, по пояс протиснул в него свое костлявое тело.

Прямо над головой полость резко сужалась, и виден был лишь клубок спутанных прутьев. Едва ли этим путем можно было выбраться наружу, во всяком случае без больших усилий и тяжкой работы это было исключено. Зато внизу зияла бездна, простиравшаяся куда дальше, чем проникал слабый луч фонаря. Кроме того, свет поглощало нечто, похожее на кисейную пелену или паутину, заполнявшую всю полость корня. Проливаясь на эту воздушную материю, свет смягчался, рассеиваясь, и на глубине пятнадцати футов можно было различить лишь бесформенные розоватые отблески.

Андерсон ударил по этим кисейным нитям, и они порвались без всякого сопротивления, не оставив никаких ощущений на его мозолистой руке.

Андерсон вынырнул из узкого отверстия назад, в пещеру.

– Для отступления не годится. Наверху все глухо, хода нет. Ход идет вниз, я не разглядел, где он кончается. Если хотите, посмотрите сами.

Извиваясь как червь, Орвилл влез в отверстие. Он пробыл там так долго, что Андерсона это начало раздражать. А когда он появился вновь, то с трудом сдерживал ухмылку.

– Вот куда мы двинемся, мистер Андерсон. Это то, что надо.

– Вы спятили, – сказал Андерсон уверенно и сухо. – Нам и здесь-то худо.

– Вся штука в том, – и тут он совершенно не кривил душой, а говорил то, что думал, – там, внизу, будет тепло. На глубине пятидесяти футов под землей всегда приятная температура, градусов пятьдесят по Фаренгейту. На такой глубине нет ни зимы, ни лета. Если вам больше по душе жара, спуститесь еще немного, и все. Каких-нибудь шестьдесят футов вниз – и еще на градус теплее.

– Эй, да ты что плетешь? – презрительно усмехнулся Нейл. – Это брехня! Просто невыносимо, как этот чужак их без конца поучает. Он не имеет права!

– Я это знаю, как горный инженер. В конце концов, вы ведь поэтому оставили меня в живых, правда? – он дал им время обдумать свое высказывание и затем спокойно продолжал: – Одна из наиболее серьезных проблем при закладке глубоких шахт – поддержание в них приемлемой температуры. В любом случае надо разобраться, глубоко ли эта полость уходит. Уж футов на пятьдесят, не меньше, и то будет всего одна десятая от высоты самого Растения.

– На глубине пятидесяти футов почвы нет, – возразил Андерсон. – Там только скала. А в скале ничего не растет.

– Это вы Растениям объясните. Я не знаю, насколько она глубоко уходит, но говорю еще раз: наше дело – проверить. У нас есть кусок веревки, а если бы даже и не было, эти ветки выдержат любого из нас, я пробовал. – Прежде чем вновь привести решающий аргумент, он выдержал паузу. – Так или иначе, там можно спрятаться, если нас все-таки выследят.

Последние слова звучали обоснованно и веско и сделали свое дело. Бадди, самый легкий из мужчин, опустился по веревке до первого ответвления, которое шло от главного корня, как вдруг у входа в пещеру раздался неприятный скрежещущий звук, похожий на скрип песка, когда дети насыпают его в стеклянную бутылку. Один из сфероидов, отыскав пещеру, старался пробиться в нее через узкий вход.

– Стреляй! – завопил Нейл. – Стреляй в него! – кричал он отцу, пытаясь выхватить у него из кобуры «питон».

– Я не собираюсь расходовать боеприпасы понапрасну на бронированную тарелку. Убери руки и начинай спускать людей в этот люк.

Больше Орвиллу не приходилось доказывать. Ничего другого предпринять они не могли. Ничего. Теперь они были марионетками в руках обстоятельств, необходимость дергала за нитки, и они повиновались. Он стоял спиной ко входу и слышал, как шла битва сфероида с камнем, он изо всех сил прорубал себе дорогу в пещеру. В сущности, думал Орвилл, сообразительности у этих каракатиц не больше, чем у цыплят, которые царапаются, пытаясь прорвать проволочную загородку, которую можно обойти. Он мог бы просто обстрелять нас. Или для того, чтобы открыть огонь на поражение, им нужно собраться вокруг цели всем вместе? Они почти наверняка работают автоматически. Своими действиями они руководят в той же мере, что и животные. Видимо, они запрограммированы на выслеживание и уничтожение.

Орвилл не питал симпатий ни к тупым машинам, ни к их жертвам. На минуту он вообразил себя кукловодом в этом спектакле, но стоило лишь главному режиссеру, неизбежности, шевельнуть пальцем, как он бросился вдогонку за своими спутниками.

Быстро и ловко они спускались в полость корня. Размер отверстия позволял пролезть только одному человеку, но страх подгонял, и каждого следующего не приходилось поторапливать. Присутствие невидимого в темноте (Бадди унес с собой фонарь) сфероида, который дробил потолок и стены пещеры, было достаточным основанием для спешки.

Андерсон заставлял всех стаскивать неуклюжую верхнюю одежду и проталкивать ее впереди себя в дыру. Наконец остались только Орвилл, Андерсон, Клэй Кестнер, Нейл и Мериэнн. Ясно было, что для Нейла и Клэя, самых крупных мужчин, и Мериэнн, которая была на восьмом месяце, отверстие нужно увеличивать. Нейл с размаху врубался в мясистую древесину, но делал это так неистово и так поспешно, что только напрасно расходовал силы.

Первой в увеличенный лаз осторожно опустили Мериэнн. Ее муж сидел верхом на наросте, напоминающем перевернутое «V», который образовывало новое ответвление от главного корня. Когда она спустилась к нему, руки ее были ободраны до крови, потому что она слишком быстро соскользнула по веревке. Как только Бадди подхватил ее, силы, кажется, оставили ее, дальше идти она не могла. Следом спустился Нейл, за ним – Клэй Кестнер, и они вместе понесли Мериэнн в боковой проход.

– Осторожно там, внизу! – крикнул Андерсон, и в пропасть причудливым хороводом полетел град всякой всячины: продукты, корзины, горшки, одежда, салазки, все, что люди вынесли из горевшего дома.

Бадди пробовал считать, сколько секунд летит каждый предмет от лаза до дна, но скоро сбился, так как звуки перепутались, и уже не отличить было стук брошенного предмета о стену во время падения от удара о дно, если дно вообще там было. Сбросив все, что было наверху, по веревке спустился Андерсон.

– А как же Орвилл? – спросил Бадди. – Кто ему подержит веревку?

– Как-то недосуг было спросить. Где все?

– Там, внизу… – Бадди сделал неопределенный жест в сторону уходившего вбок ответвления.

Свет фонаря падал в главный ход, туда, где спуск был наиболее опасным. Второй корень ответвлялся от родительского под углом примерно в сорок пять градусов. До потолка (а тут уже в самом деле были и пол, и потолок) оказалось футов семь. Внутри поверхность корня была выстлана спутанными прутьями, так что по этому склону пробираться было гораздо легче.

Пространство внутри было затянуто все тем же непрочным кружевом паутины, хотя те, кто прошел первыми, большей частью порвали его и расчистили проход.

Орвилл карабкался по туго сплетенным веткам, вокруг талии он обвязался веревкой, как это делают альпинисты. Но оказалось, что эта предосторожность излишняя – ветки, или чем бы они ни были, выглядели прочными и превосходно держали. Из-за того, что они туго переплелись, их узлы стали фактически неподвижными.

– Нус, – сказал Орвилл наигранно-бодрым голосом, – вот мы все и в сборе, в целости и сохранности. Не спуститься ли в погреб за припасами?

В эту минуту он ощущал восторг собственного величия, ибо наконец жизнь Андерсона была в его руках – теперь-то он держал нить, на конце которой, как марионетка, болтался старик. Отныне он и только он мог решать, умереть тому или еще немного пожить и помучиться. Выбор был небогат, но выбирать будет он.

Глава 9 ЧЕРВИ БУДУТ СЫТЫ

Рискнув спуститься по второму корню еще футов на двадцать пять, где, как и обещал Орвилл, стало по-настоящему тепло, они набрели на что-то вроде перекрестка. Теперь можно было выбирать любой из трех новых ходов, ответвлявшихся от того, по которому они пробирались. Эти коридоры были не менее просторны, чем предыдущий, причем два из них уходили вглубь, как и подобает расти корням, с той лишь разницей, что от перекрестка один резко сворачивал вправо, а другой влево, третий же располагался вертикально, наподобие шпиля или башни.

– Странно. Корни не растут вверх, – заметил Бадди.

– Почему вы решили, что он растет вверх? – спросил Орвилл.

– Ну, взгляните. Это же верх. Верх… и есть верх. Не вниз, а наоборот.

– Я бы выразился точнее: это мы смотрим на него снизу вверх, а он-то, видимо, растет как положено, сверху вниз, только от другого Растения.

– Вы полагаете, это все может быть одним огромным Растением? – хмуро спросил Андерсон, вступая в круг света. Его бесило все, что было связано с Растениями, каждая новая подробность, даже если из этого можно было извлечь выгоду для себя. – По-вашему выходит, они между собой под землей соединяются?

– Есть только один способ убедиться в этом, сэр, – надо пойти по нему и проверить. Если этим путем мы выйдем к другому родительскому корню…

– У нас нет времени играть в бойскаутов. По крайней мере, до тех пор, пока мы не отыщем наши припасы и все остальное, что покидали в ту дыру. А вот найдем ли мы их, если полезем в ту сторону, еще неизвестно. Не лучше ли вернуться прежним путем и опять спуститься по главному корню на веревке?

– Трудно сказать. Так идти быстрее и проще и в данный момент безопаснее. Если корни здесь и впрямь друг с другом соединяются в каком-то порядке, может быть, мы и выберемся назад с другой стороны, снизу. Так что я бы сказал…

– Говорить буду я, – произнес Андерсон, пытаясь в какой-то мере восстановить свою власть.

Бадди вручили конец веревки и отправили вперед с фонарем. За ним гуськом, как индейцы, шли тридцать человек. Орвилл и Андерсон, замыкавшие шествие, шли, ориентируясь только на звук шагов идущих впереди, так как веревка до них не дотягивалась, а свет фонаря таял.

И все-таки шагами звуки не ограничивались, звуков было множество. Кроме шарканья по веткам, раздавались ругательства, плакал Денни Стромберг, Грета то и дело спрашивала из темноты: «Где это мы?» – или: «Какого черта, куда мы, в конце концов, забрались?» И это было еще не все. Уже дважды кто-то чихал, но никто не обратил внимания на этот недобрый знак. Люди, пробиравшиеся по необычному коридору, еще не опомнились от пережитого потрясения и шли как контуженные, плохо соображая.

Той силой, которая побуждала их продолжать путь, их волей, была веревка, за которую они держались. Андерсон все время спотыкался о ветки. Чтобы поддержать старика, Орвилл обхватил его за пояс. Тот сердито вырвался из его рук.

– Вы что думаете, я – инвалид? – сказал он. – Отцепитесь к чертовой матери!

Но, споткнувшись в очередной раз, он во весь рост растянулся и рассадил лицо о грубые, шершавые ветки. Поднимаясь, он потерял равновесие и упал бы снова, если бы Орвилл не пришел на помощь. Невольно Андерсон ощутил прилив благодарности к этой руке. Улыбку Орвилла он в темноте не мог видеть.

Тропа вилась вниз и вниз по ходу корня, и еще дважды они миновали такие же перекрестки, как тот, первый, что встретился им вначале. Оба раза Бадди сворачивал влево, так что спуск продолжался как бы по спирали. Полость корня как будто и не собиралась сужаться, на последнем этапе она скорее даже увеличилась. Заблудиться они не боялись, разрывая паутину, заполнявшую пространство, они оставляли безошибочные отметины в лабиринте.

Во главе процессии произошла какая-то заминка, и они остановились. Орвилл и Андерсон протиснулись вперед. Бадди передал отцу фонарь.

– Здесь тупик, – объяснил он. – Нужно возвращаться.

В этом месте полость корня была намного шире, а заполнявшая ее паутина – намного плотнее. Вместо того чтобы покорно рассыпаться от удара кулаком, когда Андерсон попробовал ее пробить, она стала рваться под пальцами, как прогнившая ткань. Один из таких обрывков Андерсон смял в руках, и он скатался в шарик, как пышная белая булочка или розовая сахарная вата на палочке, которые продают на карнавалах.

– Прорвемся, – заявил Андерсон.

Он сделал шаг назад и, выставив вперед плечо, как полузащитник футбольной команды, бросился на податливую материю. От толчка она отступила ярда на два-два с половиной. И вдруг твердь ушла у Андерсона из под ног, и он начал медленно погружаться, постепенно скрываясь из виду. Под тяжестью его тела вата стала неумолимо оседать, затягивая его, как трясина. Бадди успел протянуть руку и буквально за пальцы схватил его, точно поддел на крючок, но Андерсон потянул его за собой. Упав плашмя, Бадди подобно парашюту притормозил движение, они стали вязнуть не так стремительно и наконец благополучно остановились, заглубившись футов на десять.

Когда они упали, в воздухе распространился сладковатый запах, похожий на запах подгнивающих фруктов.

Орвилл первым сообразил, как им повезло. Он оторвал кусок этой ваты, скомкал и вонзился зубами в плотную мякоть. Он чувствовал характерный анисовый привкус Растения, но к нему прибавилось ощущение сладости и сытости, давно забытого удовольствия. Языком он осознал это быстрее, чем головой, и жадно потянулся за следующим куском. Нет, не только язык – желудок, каждая клеточка истощенного организма требовали еще и еще.

– Киньте нам веревку, – хрипло крикнул Андерсон. Он не расшибся, но был очень испуган.

Вместо того чтобы бросить конец веревки, Орвилл с ликующим, радостным криком бросился сам в пышную, легкую массу. Погрузившись в нее, он проговорил из темноты, обращаясь к старику, который все еще был внизу:

– Ваши молитвы услышаны, сэр. Вы провели нас через Красное море, и Господь ниспослал нам манну. Попробуйте эту штуку – попробуйте, не бойтесь! О наших припасах можно забыть. Теперь с Растениями все ясно: так они плодоносят. Это манна небесная!

В поднявшейся суете, в коротком переполохе Мэй Стромберг даже растянула щиколотку. Андерсон был не так глуп, чтобы ставить свой авторитет против примитивного, неприкрытого голода. Сам он не решался это есть, оно могло быть ядовитым, но чрезмерной осторожности ума противостояли телесные нужды. Если все потравятся, то какой смысл оставаться одному?

Это было вкусно.

Да, думал он, это, наверное, манна, их манна. Но даже тогда, когда сахаристое вещество медовыми пилюлями липло к языку, он все равно ненавидел Растения за то, что они притворялись друзьями и освободителями. За то, что эта отрава была такой вкусной.

Фонарь у его ног горел неестественно ярко. То, на чем он стоял, было довольно плотным, и он не проваливался, но это была отнюдь не скала. Андерсон вытащил перочинный нож, наклонился, соскреб немного спутанной волокнистой ваты и отрезал тонкий ломтик более плотного вещества. Оно было сочным и рассыпчатым, как картошка из Айдахо.

На вкус оно было более приятным и не так отдавало кислотой, как вата. Он понял, что не может остановиться, отрезал еще кусочек и все ел, ел и ел. Вокруг Андерсона, в темноте, куда не достигал свет фонаря, жители Тасселя (а был ли он еще на свете, тот Тассель, жителями которого их можно было назвать?) сопели и чавкали,

как свиньи у корыта. Они даже не давали себе труда отщипывать пищу аккуратными ломтиками, а просто набивали рот, давясь и кусая пальцы от жадности. Клочья мякоти липли к одежде и путались в волосах, повисали на ресницах и склеивали закрытые глаза.

Прямая фигура выступила из темноты. Это был Джереми Орвилл.

– Простите, – проговорил он, – за то, что я заварил эту кашу. Мне не надо было лезть со своими соображениями. Следовало бы подождать ваших распоряжений. Я не подумал.

– Ладно, все нормально, – успокоил его Андерсон, стоя с набитым ртом. – Это бы так и так случилось, ни от вас, ни от меня ничего не зависело. Орвилл сел рядом со стариком.

– Утром… – начал он.

– Утром? Я думаю, уже утро. – Наверняка они этого не знали и знать не могли. Время узнавали по оставшемуся в доме единственному уцелевшему будильнику, да паре наручных часов, которые для сохранности держали в ящике в общей комнате. Спасаясь от пожара, никто не подумал захватить их.

– Теперь, когда все сыты, надо дать им выспаться. Я имею в виду, что тогда вы сможете заставить их что-то делать. Эта битва проиграна, но война-то идет.

В голосе Орвилла звучал вежливый оптимизм. Но Андерсону показалось, что тон его слишком суров. То, что им удалось уцелеть после поражения и укрыться в этой обители, вовсе не означает, что о самом поражении можно тут же забыть. Действительно, только теперь, получив передышку, он начал осознавать масштабы катастрофы.

– Делать? Что делать? – спросил он, проглатывая последний кусок.

– Все, что вы скажете. Нужно изучить окрестности, разобраться, что к чему. Расчистить место, чтобы можно было жить здесь, внизу. Нужно снова добраться до главного корня и найти то, что мы туда сбросили. Вполне возможно, что скоро вы сможете отрядить лазутчиков посмотреть, нельзя ли выручить с пепелища хоть что-нибудь.

Андерсон не ответил. Он был мрачен. Приходилось признать, что Орвилл и тут прав. Так же мрачно он отдавал должное его выносливости. Лет двадцать назад он с тем же чувством отдавал должное своим противникам, которые в таверне «Рыжий Лис» дрались лучше, чем он. Конечно, он страшно выпендривается, рассуждал Андерсон, но надо сделать этому ублюдку скидку хотя бы за то, что он еще держится на ногах.

Странно, все тело старика напряглось, как перед дракой, как будто он попросту напился. Орвилл говорил о чем-то.

– Что вы сказали? – в его вопросе звучала скрытая угроза. Он надеялся, что Орвилл говорил что-нибудь такое, за что смело можно дать по роже этому самодовольному щенку.

– Я говорю, очень жаль, что так получилось с вашей женой, сочувствую вам. Я понимаю, почему она это сделала. Представляю себе, как вы переживаете.

У Андерсона разжались кулаки, а челюсть безвольно отвисла. Слезы подступили к глазам, они душили его, но он сдерживался, понимая, что нельзя дать им волю. Сейчас он не должен проявлять ни малейшей слабости.

– Благодарю, – сказал он. Потом отрезал еще один большой кусок плотной и сочной массы и, разломив его пополам, одну половину отдал Джереми Орвиллу. – Вы нынче здорово держались. Я этого не забуду.

Орвилл оставил его наедине со своими мыслями и отправился искать Блоссом. Оставшись один, Андерсон задумался о своей жене, неумолимое, безысходное горе навалилось на него. Ему было непонятно, зачем, ну зачем она покончила с собой? Иначе он ее поступок истолковать не мог.

Он никогда не узнал, и никто не узнал, что она вернулась ради него. Она-то понимала, что, когда они бежали, он не помнил о забытой в спешке Библии, но когда вспомнит, то будет горевать о ней не меньше, чем о гибели Грейси и о сотнях других невосполнимых потерь, которые он пережил. Леди безошибочно угадала, что это был единственный, наверное, уникальный, предмет, в который сама она нисколько не верила, но без которого власти Андерсона пришел бы конец, ибо в этой книге было заложено ее основание, благословение свыше. Утратив власть, Андерсон был бы повержен, он лишился бы всего и всех, вместе с ней рухнули бы и его силы, так долго его не покидавшие, он обрушился бы, как крыша, под которой прогнили балки.

В ту ночь утоления требовал голод не только желудочный. Насытившись, и мужчины, и женщины ощутили потребность утолить и ту жажду, которая иссушала их, ибо суровый кодекс общей комнаты не допускал ничего подобного. Здесь, в темноте и тепле, они больше не признавали никакого кодекса. Вместо него на пьедестал поднялась прелестная простота истинного карнавала, и на короткий миг над ними воцарилась свобода. Рука поглаживала руку, как бы нечаянно встретившись в темноте. Чья она, какое имело значение? Если уж смерть не выбирала, где муж, где жена, то им и подавно не стоило трудиться. Язык слизывал с губ сладкие, липкие остатки пиршества, отыскивая другой язык, и они сплетались в поцелуе.

– Они все пьяные, – уверенно и твердо заявила Элис Нимероу.

Она сидела с Блоссом и Мериэнн в углублении, прорытом в упругой мякоти, стараясь не слушать то, что было так явственно слышно. Несмотря на то, что каждая парочка старалась соблюсти хоть какие-то приличия и вести себя как можно тише, шум общей возни был настолько выразителен, что даже для Блоссом происходящее было совершенно ясно.

– Пьяные? С чего бы это? – спросила Мериэнн. Говорить ей совсем не хотелось, но разговор служил единственной преградой, способной отгородить их от сладострастных звуков, долетавших из темноты. Когда она говорила сама или слушала Элис, она могла отвлечься от шепота и вздохов и не гадать, какой из них принадлежит ее мужу.

– Мы все опьянели, дорогие мои. У нас кислородное опьянение. Даже сквозь эту вонючую дрянь, от которой все вокруг делается только гаже, я чую запах кислородной палатки.

– А я ничего не чувствую, – сказала Мериэнн. Это была истинная правда: ее простуда так разыгралась, что она не улавливала даже густого аромата съедобной массы.

– Я работала в больнице, правильно? А следовательно, я знаю. Милые мои, мы взлетели выше, чем воздушный змей.

– Как флаг четвертого июля, – вставила Блоссом. Если так, то она была бы совсем не против опьянеть. Плавно взмываешь и паришь. Ей захотелось петь, но она понимала, что это совсем некстати. Сейчас, во всяком случае. Но в голове все равно вертелась песенка:

Я влюбилась, я влюбилась. Вот в такого паренька!

– Ш-шш! – зашикала Элис.

– Ой, простите, – хихикнула Блоссом. Наверное, песенка в голове не удержалась, и она пропела ее вслух.

После этого, зная, что так положено, если ты «под мухой», она разочек грациозно икнула, изящно прикрыв губы пальчиками. А потом совсем по-простецки рыгнула. В желудке у нее скопились газы.

– Как самочувствие, детка? – заботливо спросила Элис, кладя руку на округлившийся живот Мериэнн. – Я хочу сказать, все, что произошло…

– Все в порядке. Слышали? Он шевельнулся.

Разговор прервался, и в образовавшуюся тишину с новой силой хлынули звуки. Теперь это был сердитый, настойчивый гул, похожий на жужжание пчелиного роя. Мериэнн тряхнула головой, но жужжание продолжалось.

– О, – вздохнула она. – Ой-о-ой!

– Ну, ну, – успокаивала ее Элис.

– Как вы думаете, с кем он? – вырвалось у Мериэнн.

– И чего вы все расстраиваетесь без причины? – сказала Блоссом. – Он сейчас, наверное, с папой или с Орвиллом.

Уверенность Блоссом передалась Мериэнн, и она успокоилась. Что ж, вполне возможно. Час назад (или меньше? или больше?) Орвилл разыскал Блоссом и сообщил ей, что отведет ее отца (который, естественно, был очень расстроен) в более тихое место, подальше от всех. Он нашел ход в другой корень, который еще больше углубляется в землю. Блоссом, если хочет, может пойти с ними. Или ей лучше остаться здесь, с женщинами?

Элис считала, что Блоссом следует остаться, хотя бы пока. Если отец захочет, она может отправиться к нему попозже.

Все, что произошло после ухода Андерсона, случилось именно потому, что он оставил их и впридачу унес с собой фонарь. Месяцами подавлявшаяся энергия выплеснулась и захлестнула на время лик печали, вычеркнула из сознания слишком ясное понимание своего поражения, униженности, черты которой только теперь стали проступать по-настоящему.

Из темноты вынырнула рука и легла Блоссом на бедро. Рука Орвилла! Чья же еще? Она взяла эту руку и прижала к губам.

Рука была не его. Она закричала. Элис мгновенно схватила незваного гостя за шиворот. Он коротко вскрикнул.

– Нейл! – воскликнула она. – Господи! Ты же лапаешь свою сестру, идиот! Проваливай! Иди ищи Грету. Хотя, с другой-то стороны, может, лучше ее и не искать.

– Заткнись! – проревел Нейл. – Ты мне не мать! Все-таки она вытолкала Нейла. И потом положила голову Блоссом на колени.

– Пьянь, – сонно ворчала она. – Совсем рехнулись.

Она захрапела. Через несколько минут Блоссом тоже задремала. Ей что-то снилось, и, тихонько вскрикнув, она проснулась.

– Что с тобой? – спросила Мериэнн.

– Ничего. Просто приснилось, – ответила Блоссом. – А вы почему не спите?

– Не могу.

Наступила мертвая тишина, но Мериэнн продолжала прислушиваться. Больше всего она боялась, что Нейл найдет свою жену. С Бадди.

Бадди проснулся. Было по-прежнему темно. Отныне всегда будет темно. Рядом была женщина, он коснулся ее тела, но вовсе не за тем, чтобы разбудить. Убедившись, что это не Грета и не Мериэнн, он собрал свою одежду и, крадучись, бочком убрался прочь. Клочья липкой мякоти шлепались ему на голую спину и плечи и противно расползались по коже.

Он все еще чувствовал, что пьян. И совершенно опустошен. У Орвилла было подходящее словцо для такого случая… как его там?

Отходняк.

От густой жидкости, струившейся по всему телу, его пробирала дрожь. Но ему не было холодно. Хотя нет, если вдуматься, было холодно.

Он полз, задевая чужие руки, колени, и вдруг наткнулся еще на одну спящую парочку.

– Чего? – спросонья сказала женщина. Ее голос был похож на голос Греты. Неважно. Он пополз дальше. Найдя место, где мякоть была непотревожена, он плюхнулся и прислонился к ней спиной. Если привыкнуть, что все вокруг липкое, то, в общем, ничего, приемлемо: мягко, тепло и уютно.

Хотелось света – солнечного света, света лампы или хотя бы даже такого, как вчера, красного, неровного света пожара. Что-то в теперешнем положении пугало его, что-то такое, чего он не мог ни понять, ни четко определить. Нечто большее, чем темнота. Он непрерывно думал об этом, а когда начал снова проваливаться в сон, до него дошло.

Черви! Они похожи на червей, ползающих в яблоке.

Глава 10 РАСПАД

– Блоссом, у тебя кто любимый артист? – спросила Грета.

– Одри Хэпберн. Я видела ее только в одном фильме, мне тогда было девять лет, она была просто чудо. А после этого кино больше не показывали. Думаю, папе это не нравилось.

– Папе! – фыркнула Грета. Пошарив над головой, она оторвала очередной лоскут съедобной мякоти, лениво опустила его в рот и прижала языком к небу. Сидя в кромешной тьме небольшого углубления, образовавшегося внутри этого гигантского плода, собеседники не видели ее манипуляций, но по невнятной речи догадывались, что она снова ест.

– А тебе, Нейл? Тебе кто больше всех нравится?

– Чарлтон Хестон. Я на все фильмы ходил, где он играл.

– Я тоже, – сказал Клэй Кестнер. – На него ходил и на Мэрилин Монро. Как она, по-вашему? Вы ж все уже взрослые, должны помнить красотку Мэрилин, а?

– По мне, так ее уж чересчур превозносили, не стоила она того, – отчетливо проговорила Грета.

– Бадди, а ты как думаешь? Эй, Бадди! Здесь он или уже смылся?

– Я здесь. А Мэрилин Монро я никогда не видел. В мое время ее уже не было.

– Ты много потерял, приятель. Это было нечто.

– А я видел Мэрилин Монро, – вставил Нейл. – В мое время она еще была.

– И ты все-таки говоришь, что Чарлтон Хестон тебе больше нравится? – Клэй разразился грубым раскатистым смехом торгаша. В свое время он на паях держал заправочную станцию.

– Ну, не знаю, – раздраженно буркнул Нейл. Грета тоже засмеялась, поскольку Клэй Кестнер стал щекотать ей пятки.

– Вы все умники, тычете пальцем в небо, – проговорила она, стараясь сдержать хихиканье. – Так вот, величайшей актрисой в мире была Ким Новак.

Она говорила еще минут пятнадцать, и казалось, этому не будет конца.

Бадди смертельно устал. Он решил, что лучше будет, если он останется здесь с теми, кто помоложе, а не пустится с отцом в очередное нудное и бесцельное хождение по лабиринтам корней. Они уже нашли и подобрали все, что было брошено в лаз, они уже разузнали о Растениях все, что только можно, и бродить туда-сюда по корням не имело никакого смысла. Сидеть просто так тоже смысла не было. Когда выяснилось, что делать совершенно нечего, он неожиданно осознал, что превратился в настоящего пуританина, рабски преданного хоть какой-нибудь деятельности, любой работе, лишь бы она была.

Он поднялся, стукнулся головой, и опять его волосы (которые теперь, как и у всех остальных, были коротко острижены) чуть не прилипли к мякоти. Фруктовая плоть, коркой засыхавшая на волосах, раздражала сильнее, чем укусы мошкары, когда невозможно почесаться.

– Ты куда? – спросила Грета, раздосадованная тем, что аудитория разбегается, не дослушав ее рассуждений о достоинствах и совершенно особенном очаровании Ким Новак.

– Мне нужно облегчиться, – сказал Бадди. – Пока.

Это был вполне благовидный предлог. У их теперешнего пропитания были кое-какие побочные эффекты. Вот уже целый месяц (они сошлись на том, что примерно столько времени провели под землей) их мучили поносы, скопления газов и желудочные боли. Бадди даже рад был бы поблевать, это было хоть какое-то дело.

Но еще сильнее, чем от расстройства желудка, они страдали от простуд. Почти все были простужены, и от этой напасти не было никаких средств, кроме терпения, сна и сильного желания выздороветь. Для большинства этого было достаточно, но у троих все-таки развилась пневмония. Среди них был и Денни Стромберг. Элис делала все, что было в ее силах, но, как она сама видела, старания ее были напрасны.

По веревке Бадди выбрался из клубня в корневище. В диаметре оно было всего четыре с половиной фута, и поэтому ему приходилось идти, согнувшись в три погибели. Шаг за шагом в течение месяца компания углубилась на многие сотни футов. По подсчетам Орвилла, они продвинулись на глубину около тысячи двухсот футов. Даже Элуорт Билдинг и тот был ниже. Даже башня Фоши в Миннеаполисе была ниже! На такой глубине было действительно тепло – градусов семьдесят[4]. Впереди что-то зашуршало.

– Кто здесь? – почти одновременно с Бадди спросила Мериэнн.

– Что ты тут делаешь? – сурово спросил он жену.

– Веревки плету. Только не спрашивай, зачем. Просто так, чтобы чем-нибудь заняться. Все-таки какое-никакое, а дело. Я эти прутья разодрала на полоски, а теперь опять сплетаю, – она тихо засмеялась. – Прутья, наверное, были покрепче моих веревок.

– Слушай, возьми меня за руки, покажи, как ты это делаешь.

– Тебе? – когда Бадди нашарил в темноте ее руки, пальцы ее, не дрогнув, продолжали плести. – А тебе-то это зачем?

– Ну, как ты говоришь, чтобы чем-то заняться.

Она начала руководить его неуклюжими пальцами, но сбилась, потому что все время путала его правую и левую руку, забывая, что он сидит к ней лицом.

– Может быть, мне лучше сесть позади тебя, – предложила она. Но, как выяснилось, в таком положении она не доставала до его рук, ее собственные руки даже не сходились у него на груди. Мешал живот.

– Как он там? – спросил Бадди. – Долго еще?

– Все хорошо. Теперь уже в любой момент может начаться.

Оказалось гораздо удобнее сидеть впереди Бадди, он обхватил ее бедра ногами, а свои волосатые руки подложил ей под локти, как подлокотники кресла.

– Ну, давай, учи меня, – сказал он.

Не имея привычки к такой работе, он медленно постигал ее науку, но его медлительность делала его более прилежным учеником. За учебой они провели не меньше часа, прежде чем он смог приступить к изготовлению своей собственной веревки. Когда он закончил, она рассыпалась на волокна так же, как разваливаются листья табака в руках новичка, впервые скручивающего сигару.

Из глубины клубня долетел музыкальный смех Греты, рассыпавшись барабанной дробью, его подхватил басовый аккомпанемент Клэя Кестнера. У Бадди не было ни малейшего желания к ним возвращаться. У него вообще не было желания куда-либо идти. Он хотел только наверх, на свежий воздух, на свет, туда, где менялись времена года.

Без сомнения, у Мериэнн были те же мысли.

– Как ты думаешь, День Сурков[5] уже прошел?

– Да, нет, пожалуй, еще через недельку. Знаешь, даже если бы мы были наверху и обратили внимание на солнце, то сомневаюсь, что там нашлись бы сурки, чтобы взглянуть на свою тень.

– Значит, сегодня у Блоссом день рождения. Надо бы ей напомнить.

– Сколько же ей стукнуло? Тринадцать?

– Ты только при ней так не говори. Ей уже четырнадцать, и она это очень подчеркивает.

Из глубины донесся душераздирающий женский вопль. И затем наступила абсолютная, глухая тишина. Бадди кинулся узнать, в чем дело. Вернулся он очень скоро.

– Это Мэй Стромберг. Денни умер. Элис хлопочет вокруг нее.

– Воспаление легких?

– Не только. У него еще было несварение желудка.

– Бедняжка.

Растение было страшно плодовито. Обычные растения с ним ни в какое сравнение не шли – оно было непобедимо. И уже доказало это. Чем больше удавалось о нем узнать, тем больше восхищения оно вызывало. Если, конечно, вы из тех людей, которых такие вещи восхищают.

Взять хотя бы корни. Они были полые. Корни похожих растений земного происхождения (более-менее похожей можно было считать секвойю) плотные, сплошь древесные. А тут – пустота. Зачем? К чему эти огромные размеры, если от них никакой пользы? Просто какая-то безжизненная ткань. У корней одна задача – питать, по ним вода и минеральные соли всасываются, добираются до листвы и, дав пищу плодам, переработанными продуктами вновь возвращаются в землю. Чтобы справиться с этой задачей, корни должны быть жесткими, ибо им необходимо выдерживать постоянное давление на них почвы и камней. И со всем этим Растение великолепно справлялось, а учитывая его размеры, видимо, даже лучше, чем настоящие земные растения.

Обширная полость внутри корня пропускала больше воды, которая текла и быстрее, и дальше. Проводящие клетки и сосуды, которые обеспечивают ток воды в обыкновенных корнях, не имели и десятой доли тех возможностей, какими обладали гибкие, легко растяжимые капилляры, опутывающие изнутри корни Растения. Точно так же и гибкие ветки, выстилавшие стенки корня, в течение одного дня переправляли тонны жидкой глюкозы и других полезных веществ от кроны к клубням и к разрастающимся корням, расположенным на еще большей глубине. Такое хозяйство в сравнении с лубяной коркой обычных корней нормальных растений было все-равно что межконтинентальный трубопровод в сравнении с огородным шлангом для поливки. У этой просторной полости было еще одно назначение – снабжать воздухом самые нижние отделы корня. Эти участки, залегающие глубоко от богатого воздухом гумуса, не имели, как другие части корневища, независимого притока кислорода. Его нужно было туда доставлять. И таким образом, от кончиков листьев до глубинных корешковых окончаний, Растение дышало. Благодаря таким колоссальным возможностям в осуществлении водо- и воздухообмена Растение развивалось с чудовищной мощью и скоростью. Оно было рачительным хозяином – даром ничего не пропадало. По мере того, как корни прорастали вглубь и утолщались, Растение перерабатывало и переваривало само себя, увеличивая размеры полостей, в которых образовывались гибкие ветки и паутина капилляров. Та древесина, которая стала не нужной для сохранения жесткого каркаса, наружной оболочки, использовалась как питательная среда.

Но ни одна из этих особенностей сама по себе не имела бы значения, если бы основой основ всей жизнедеятельности Растений и, в то же время, ее победоносным финалом, ее торжеством, не было поразительное явление – все Растения были лишь частями одного гигантского целого. Как некоторые насекомые, организуясь в единую семью, достигают того, что для отдельных особей совершенно исключено, так разрозненные Растения, объединенные в общий, неделимый организм, многократно умножали свои силы, и мощь их возрастала невероятно. Вещества, недоступные одному Растению, в этой системе доставались хоть какой-то части ее и, проходя по капиллярам внутри корней, становились достоянием всех остальных частей. Вода, минеральные соли, воздух, питательные вещества распределялись в подлинно коммунистическом духе: от каждого – по способностям, каждому – по потребностям. В их распоряжении были богатства всего континента, ни в чем они не испытывали недостатка.

Механизм включения отдельных растений в систему был очень прост. Как только боковое ответвление отпочковывалось от главного вертикального корня, оно, движимое неким взаимным тропизмом, росло в направлении родственного ему ответвления другого корня. Встретившись, они соединялись, а затем, сросшись уже неразрывно, разветвлялись вновь, и росли дальше, стремясь к следующим соединениям. Так из множества рождалось единство.

Да, этим нельзя было не восхищаться. Если смотреть на вещи объективно, как это делал, скажем, Джереми Орвилл, явление это было и в самом деле восхитительное.

Безусловно, у Растения были преимущества, которых другим недоставало. Оно развивалось не просто само по себе: за ним еще и присматривали, о нем превосходно заботились.

Так, например, на опытной делянке, где Растение было посажено и переживало свой первый сезон, были вредители, сельскохозяйственные паразиты. Но за этим строго следили.

К тому времени, когда Андерсон, Орвилл и другие мужчины (те, кто не поленился отправиться с ними) вернулись из очередной экспедиции в глубь Растения, Мэй Стромберг исчезла. Исчезло и тело ее сына. В течение всех последних часов, проведенных возле умирающего ребенка, она не проронила ни слова, ни слезинки, и лишь когда он умер, прозвучал отчаянный крик обезумевшей от горя женщины. Потерю мужа и дочери она перенесла сдержанно, как будто чувствуя, что это допустимая потеря, и, значит, скорбь о них можно отложить, ибо скорбь – это роскошь в их положении. Теперь же, кроме скорби, у нее не оставалось ничего.

Не считая Мэй Стромберг, их стало двадцать девять. Андерсон велел всем немедленно собраться. От собрания освобождались только две женщины, все еще лежавшие с воспалением легких, и находившаяся при них Элис.

– Мне кажется, – начал Андерсон после короткой молитвы, – что среди нас началось разложение.

Раздалось покашливание и шарканье ногами. Он подождал, пока все стихнет, и продолжал:

– Я не могу никого винить в том, что Мэй вот так взяла и сбежала от нас. Даже ее я не очень виню. Но те, кого пощадил тот последний удар, а Провидение Господне привело сюда, те из нас, так сказать…

Он запнулся, безнадежно запутавшись в собственной речи – последнее время с ним что-то происходило, и это проявлялось все чаще. Он прижал руку ко лбу и глубоко вздохнул.

– Я хотел сказать, что нельзя вот так валяться да жрать из молочной реки с кисельными берегами. Работать надо. Надо набираться сил, готовиться к испытаниям, которые еще ждут впереди, и… И, так сказать, нельзя распускаться. Сегодня я спускался по этим туннелям еще глубже в эту преисподнюю и выяснил, что ниже эта съедобная штука получше. Там ее поменьше, а сама она поплотнее, не такая сладкая и не так отдает кондитерской. Еще я выяснил, что там и кислорода не столько, что вы от него… Я хочу сказать, когда мы были повыше, мы начали превращаться в племя этих… как их?

– Лотофагов[6], – подсказал Орвилл.

– Вот-вот, в шайку лотофагов. Это надо прекратить, – и в подтверждение своих слов он стукнул крепко сжатым кулаком об ладонь.

Грета, всю вторую половину речи поднимавшая руку, наконец встряла с вопросом, не дожидаясь приглашения:

– Можно спросить?

– В чем дело, Грета?

– О какой работе вы говорили? Я что-то не вижу, чтобы мы забросили какие-то дела.

– Девочка, мы же вообще ничего не делаем. Разве это не понятно?

– Но вы мне не ответили.

Андерсон остолбенел от такой наглости – и от кого! Двух месяцев не прошло с того дня, когда стоило ему слово сказать, и ее побили бы камнями, как прелюбодейку, а теперь эта шлюха бунтует и выставляет напоказ свою гордыню.

Ему бы следовало сокрушить ее гордыню одним ударом. В ответ на этот вызов надо было объявить во всеуслышание, хотя бы теперь, кто она такая: она – потаскуха, которая таскается за братом своего мужа. Он не отразил нападения, это была слабость, и все это прекрасно поняли.

После долгой зловещей паузы он заговорил снова, как будто никто не перебивал его:

– Мы должны выбраться отсюда! Нельзя просто так валяться. Надо все время трудиться. Каждый день. Мы не будем рассиживаться тут на одном месте. Мы исследуем все вокруг.

– Здесь нечего исследовать, мистер Андерсон. И с какой это стати мы каждый день должны действовать? Почему не расчистить одно удобное место и не поселиться в нем? Еды предостаточно в любой из этих здоровенных картофелин…

– Хватит! Хватит, Грета! Я все сказал. Завтра мы… Грета встала, но вместо того, чтобы шагнуть вперед, в круг света, она отступила назад.

– Нет, не хватит! Это с меня хватит! Я по горло сыта помыканиями, точно я рабыня. С меня довольно, я выдохлась! Мэй Стромберг правильно сделала, что…

– Сядь, Грета, – приказал старик. Его тон из сурового стал просто резким: – Сядь и заткнись.

– Ну уж нет. Нет больше Греты. Я ухожу. Все кончено. С этой минуты я буду делать, что мне в голову взбредет, а если кто-нибудь хочет пойти со мной – ради Бога!

Андерсон выхватил пистолет и прицелился в зыбкое очертание фигуры, удалявшейся от светового круга.

– Нейл, вели своей жене сесть. Или я застрелю ее. Не сомневайся, не промахнусь – клянусь Богом, убью!

– Э, Грета, сядь, – посоветовал Нейл.

– Не застрелите. Хотите знать, почему? Потому что я беременна. Вы же не станете убивать собственного внука, или как? А уж в том, что он ваш, тоже не сомневайтесь. Это была ложь, грубая подтасовка, но она сделала свое дело.

– Мой внук? – как эхо повторил потрясенный Андерсон. – Мой внук! – и он перевел дуло «питона» на Бадди. Его рука дрожала – то ли от ярости, то ли просто ослабла, трудно сказать.

– Это не я, – бормотал Бадди. – Клянусь, это не я.

Грета скрылась во тьме, за ней стремглав бросились еще трое. Андерсон выпустил четыре пули, попавшие одному из беглецов в спину, и совершенно без сил рухнул на едва-едва светившуюся лампу. Лампа погасла.

Застрелил он Клэя Кестнера, а четвертая пуля, навылет прошившая тому грудь, попала в голову женщине, которая в панике вскочила на ноги при звуке первого выстрела. Теперь их оставалось двадцать четыре, не считая Греты и двоих мужчин, успевших уйти вместе с ней.

Глава 11 ЕСТЕСТВЕННАЯ СМЕРТЬ

У Андерсона прядями выпадали волосы. Скорее всего, в его возрасте это началось бы неизбежно, но он считал, что это от питания.

Скудные припасы, спасенные из пожара, были строго распределены на крохи, а немного оставшегося зерна предназначалось теперь частично для Мериэнн, частично – на семена для посадки, когда они вернутся наверх.

Он поскреб плешивый череп и принялся проклинать Растение, но проклятие получалось какое-то половинчатое – точно его раздражал начальник, а не шла беспощадная война с врагом. К ненависти примешивалась благодарность, кроме того, силы мало-помалу покидали его.

Все чаще и чаще он задавался вопросом, кого оставить своим преемником. Вопрос очень серьезный: Андерсон был, наверное, последним предводителем в мире, почти царем, и уж вне всякого сомнения – патриархом.

В принципе, он чтил закон первородства, но задумывался о том, так ли уж значительна разница в три месяца и нельзя ли сделать снисхождение младшему сыну, решив вопрос о наследовании власти в его пользу. Он отказывался считать Нейла незаконнорожденным и, следовательно, должен был относиться к сыновьям одинаково, словно к близнецам.

В каждом из них было что-то стоящее, но ни один не дотягивал до надлежащего уровня. Нейл – силен, работяга, не нытик, у него есть задатки вожака, но только задатки, настоящих данных ему едва ли хватит. Во-первых, он туп, Андерсон – увы! – не мог этого не видеть. К тому же у него… ну, нервишки пошаливают. Отчего и почему, Андерсон не знал, но подозревал, что во многом тут повинна Грета. Он старался не вникать в этот вопрос, смотреть на вещи сквозь пальцы или как бы сквозь закопченное стекло, как советуют поступать при солнечном затмении. Он хотел, по возможности, не знать правды.

С другой стороны, хотя у Бадди много таких качеств, которых не хватает его сводному брату, на него нельзя положиться. Он доказал это, уехав в Миннеаполис наперекор отцовской воле, невзирая на его резкое несогласие. Он окончательно подтвердил это в День Благодарения. Когда Андерсон застал сына, как он полагал, на месте преступления, ему со всей очевидностью стало ясно, что Бадди не быть наследником и не занимать его, Андерсона, высокого положения.

С возрастом, где-то между юностью и зрелыми годами, у Андерсона развился какой-то необъяснимый страх перед адюльтером. Он почему-то забыл, что когда-то сам впал в этот грех и от такого союза родился один из его детей. Фактически он в открытую отрицал это и сам верил в это свое отрицание.

Долгое время казалось, что его место вообще некому занять. А значит, он один должен тащить все на себе. Всякий раз, как его сыновья обнаруживали свою слабость, Андерсон чувствовал прилив сил, а его целеустремленность и решительность крепли. Втайне, в глубине души, он расцветал от их неудач.

Потом на сцену выступил Джереми Орвилл. В августе, движимый смутными побуждениями, теперь казалось, что по вдохновению свыше, он оставил парня в живых. Сегодня он трепетал под его взглядом так же, как, наверное, некогда трепетал Саул, впервые осознав, что юный Давид вытеснит и его, и сына его, Ионафана. Андерсон предпринимал отчаянные попытки отрешиться от этой мысли и в то же время – примириться с личностью столь очевидного наследника. (Он постоянно боялся, что ему, как и тому, древнему царю, придется вступить в схватку с помазанником Божьим, и проклинал себя за это. Да, вера в предопределение, безусловно, имеет свои слабые стороны.) Так же, как по капле он смирял волю перед неприятной необходимостью (ибо он не любил Орвилла, хотя и уважал его), так же, по капле, уходили и таяли его силы и укрощался его решительный нрав. Сам того не подозревая, Орвилл убивал его.

Наступила ночь. То есть попросту они в очередной раз вернулись из похода, уставшие до изнеможения. Поскольку Андерсон решал, что считать изнеможением, то всем было абсолютно ясно, что старик окончательно выдохся: как ночи после весеннего равноденствия, так каждая следующая вылазка становилась короче предыдущей.

Старик поскреб свой плешивый череп и принялся проклинать… что-то, чего никак не мог припомнить, да так и заснул, забыв пересчитать собравшихся. За него подсчеты произвели Орвилл, Бадди и Нейл, каждый сам по себе. Орвилл и Бадди остановились на двадцати четырех. У Нейла каким-то образом вышло двадцать шесть.

– Так не может быть, – заметил Бадди. Но Нейл стоял на своем, как кремень: двадцать шесть, и все тут.

– Небось, думали, я считать не умею? Шиш вам.

С того дня, как ушла Грета, минуло около месяца. За временем больше никто не следил. Одни утверждали, что еще февраль, другие полагали, что уже март. Устраивая временами вылазки наверх, они знали наверняка только одно – на земле зима. Остальное было неважно.

Далеко не все проявляли одинаковую активность. К Андерсону, его сыновьям и Орвиллу всегда присоединялись лишь трое мужчин. Черная, повседневная работа, как и прежде, возлагалась на таких, как Мериэнн и Элис, которые были не в состоянии целыми днями ползать по корням. А число тех, кто сам считал себя обессиленным, росло с каждым днем, и, наконец, лотофагов опять стало столько же, сколько было и прежде. Андерсон, чтобы не вышло еще хуже, делал вид, что ничего не замечает.

Он водил людей одним и тем же маршрутом, который был отмечен веревками, сплетенными Мериэнн. Прорванные капилляры уже давно перестали служить им нитью Ариадны, поскольку во время своих хождений они прорвали их, где только могли, и создали новый, собственный лабиринт.

Ближе к поверхности они наткнулись на крыс. Сначала до них долетел звук, похожий на гудение улья, однако более высокий и громкий. Первой мелькнула мысль о сфероидах, о том, что они в конце концов в погоне за людьми пробрались и в корневище. Когда же люди рискнули сунуться в тот клубень, откуда доносился шум, гудение перешло в такой пронзительный визг, точно из плохих динамиков на полной громкости неслась ария для колоратурного сопрано. Темнота, казавшаяся непроницаемой за пределами светового круга от фонаря, всколыхнулась и рассыпалась на тысячи легких теней – это крысы, карабкаясь друг по другу и падая, старались пробраться в сердцевину плода. Крысиные ходы буквально изрешетили стенки клубня.

– Крысы! – воскликнул Нейл. – Что я говорил? Там, наверху, они и прогрызли дорогу в этот корень. Что, не так, что ли, а? Вот они, пожалте. Их тут миллион, не иначе.

– Может быть, пока и не миллион, но до этого недалеко, – согласился Орвилл. – Интересно, они все в один клубень набились, или нет?

– Какая разница? – нетерпеливо спросил Андерсон. – Насто они оставили в покое, и я бы, к примеру, к ним в компанию не лез. Они, похоже, хотят обожраться этой пастилой, и я не намерен им мешать. Хоть бы они ее всю сожрали, пусть подавятся, плевать я хотел, – но, почувствовав, что хватил через край, примирительно добавил: – Против такого полчища крыс мы все равно бессильны. В револьвере остался один патрон. Не знаю, зачем я его берегу, но что не для охоты на крыс, это точно.

– Я думаю о том, что нас ждет, мистер Андерсон. При таком обилии пищи и при отсутствии врагов, с которыми нужно бороться, эти крысы размножаются так, что их тут будет море разливанное. Сейчас, положим, они на наше пропитание не позарятся, но что будет через полгода? А через год?

– Мы выберемся отсюда еще до лета, Джереми. И тогда – пропади они пропадом, эти крысы.

– Но нам еще долго придется держаться на этой кормежке. Это все, чем мы располагаем, если вы, конечно, не собираетесь разводить и выращивать крыс. Мне лично они на вкус никогда не нравились. Да и о следующей зиме неплохо бы подумать. На том зерне, что вы оставили на семена, если они еще для этого дела годятся, мы зиму вряд ли протянем. Само собой, я тоже не собираюсь тут засиживаться – ну, еще месяц, и хватит, но это пока наш единственный путь к спасению, без этого нам не выжить.

– Э-эх! Ну что он брешет! – поддержал отца Нейл.

Вид у Андерсона был усталый, фонарь, который он поднял повыше, чтобы как следует разглядеть дыры в стенке, качнулся и выпал у него из рук.

– Вы правы, Джереми. Как всегда.

Губы его скривились в раздраженной усмешке, и босой ногой (башмаки были слишком драгоценны, чтобы стаптывать их здесь, под землей) пнул в крысиный ход, из которого, изучая пришельцев, пристально глядела пара горящих глаз.

– Гады! – заорал Андерсон. – Сукины дети!

Раздался пронзительный визг, и жирный шерстистый шар, описав высокую дугу в круге света, выкатился и скрылся в темноте. Начавший было утихать визгливый крысиный хор в ответ на вызов Андерсона залился еще громче.

Орвилл положил руку на плечо старика. Тот в бессильной ярости трясся всем телом.

– Сэр… – уговаривал Орвилл. – Сэр, прошу вас.

– Эта пакость меня укусила, – рычал Андерсон.

– Сейчас нельзя их разгонять, ни в коем случае. Нам же будет лучше…

– Полпальца оттяпала, – говорил он, наклоняясь, чтобы ощупать рану. – Сука!

– …если мы закупорим их здесь. Завалим все ходы и выходы из этого клубня. Иначе… – он пожал плечами. Ясно было, что случится «иначе».

– Ну и как тогда нам самим отсюда выбираться? – самодовольным тоном строгого критика возразил Нейл.

– Ох, да заткнись же ты, Нейл, – устало проговорил Андерсон и затем, обращаясь к Орвиллу, спросил: – Чем завалим-то? Нет у нас ничего такого, чего голодная крыса не прогрызет в пять минут.

– Зато у нас есть топор. Мы можем так подрубить стенки корня, что они сами собой обвалятся. На такой глубине давление скальной породы просто чудовищно. Древесина, скорее всего, крепка, как сталь, но если удастся ободрать и расщепить ее в нужных местах, то камень обязательно завалит выходы. Базальт крысам не прогрызть. Есть, конечно, опасность, что на нас обрушится вся пещера, но я постараюсь все предусмотреть, чтобы этого не случилось. Горный инженер вообще-то должен не допускать образования пустот после обвала, ну что ж, на этот раз, наоборот, придется потренироваться в их устройстве.

– Я разрешаю. Попробуйте. Бадди, сходи, принеси топор и еще что-нибудь режущее. И пришли сюда этих лотофагов. А ты, Нейл, и вы все, вставайте у выходов из этой картофелины, а чтоб ни одна крыса не прошмыгнула. Они вроде пока не торопятся оттуда убраться, но кто знает, что начнется, когда стенки повалятся. Идемте, Джереми, покажите, что вы собираетесь делать. В толк не возьму, как эта махина не рухнет нам на башку, когда мы… О, черт!

– В чем дело?

– Нога! Подлая крыса действительно отхватила порядочно. Ну держитесь, твари поганые!

Операция по уничтожению крыс прошла удачно, да что там говорить – блестяще. В течение нескольких часов Орвилл сражался с первым корнем, отыскав то место, откуда он начинал разрастаться наподобие колокола, постепенно превращаясь в твердую скорлупу шарообразного плода. Он осторожно состругивал слой за слоем, внимательно следя за появлением грозных признаков обвала, чтобы при первых же его сигналах успеть отскочить. Он работал и все время был настороже.

Тем не менее все произошло совершенно неожиданно. Внезапно Орвилла оглушил громовой раскат. Его сшибло с ног ударной волной и отбросило назад, в проход.

Клубень рухнул внутрь сам собой.

Те, кто сторожили остальные выходы из клубня, сообщили, что ни одна крыса не удрала, но избежать потерь не удалось. Дело в том, что Андерсон настаивал на трехразовом питании, а в остальное время распорядился строго себя ограничивать. Так вот, один из стражей, не успевший вовремя позавтракать, роковым образом в самый неподходящий момент шагнул в клубень за пригоршней мякоти. И вот теперь вместе с тысячами крыс и всей этой кашей ему суждено было медленно превращаться в нефть. Но самым скромным подсчетам, на это уйдет целая геологическая эпоха. Базальтовая стена, ровная, словно Евклидова плоскость, перекрыла все входы в клубень. Она опустилась быстро, точно и аккуратно, как гильотина.

Андерсон при сем не присутствовал, поскольку упал в обморок еще до того, как Орвилл приступил к работе. Последнее время обмороки случались у него все чаще. Когда он пришел в себя и ему обо всем рассказали, он отнесся к сообщению с большим недоверием. Разъяснения задним числом, которые представил Орвилл, не убедили его.

– Слушайте, вы же не собор какого-то там святого сооружали. Какое отношение все эти рассуждения о куполах и сводах имеют к тому, что здесь происходит? Я вас о простых вещах спрашиваю, а вы без конца толкуете о высоких материях.

– Я говорю о своих предположениях, о том, как стенки клубня выдерживают колоссальное давление. Тот, кто проектировал этот храм, поистине был архитектором – или, если хотите, инженером, – раз сумел создать такую прочную конструкцию. Это все равно что сотворить скелет. Причем настолько продуманно, что стоит задеть хоть малейшую из его косточек, как обвалится все сооружение. То же самое бывает, когда вынешь из арки замковый камень. Ну а здесь все камни замковые.

– Вы крайне удачно выбрали время, чтобы просветить меня насчет строительства храмов, а человек-то, между прочим, погиб.

– Мне очень жаль, сэр. Признаю, я в ответе за это. Мне следовало обдумать все более обстоятельно, прежде чем очертя голову хвататься за дело.

– Теперь уже ничего не поправишь. Пойдите, поищите Элис и пришлите ее сюда. Меня всего трясет, просто сил нет, да еще этот крысиный укус болит, чем дальше, тем хуже.

«Он в ответе за это! Видали?» – подумал Андерсон, когда Орвилл ушел. Ну что ж, очень скоро он и будет в ответе. Пожалуй, надо бы всех собрать да и объявить о своем решении, пока мозги еще в порядке.

Но это было бы равносильно его собственному отречению. Нет, пока он повременит.

К этому времени у него созрела новая идея – Орвилла можно сделать своим законным наследником: он станет его, Андерсона, сыном – его старшим сыном. Орвилла надо женить.

Но он не спешил и с этим. Существенным препятствием было то, что Блоссом еще, в сущности, дитя. Всего несколько месяцев назад он видел, как она играла с другими детьми в шарики на полу в общей комнате. Отдать ее замуж? Надо посоветоваться с Элис и узнать, что она думает по этому поводу. Женщина в этих вещах лучше разберется. Из всех оставшихся в живых они двое были самыми старшими. Это обстоятельство, а также смерть жены Андерсона, волей-неволей сблизили их.

В ожидании Элис он растирал свою ногу. В том месте, где был укус, она онемела, а все остальное болело ужасно.

В тот вечер Орвилл и Бадди насчитали двадцать три человека (Андерсону стало хуже, и он был не в силах заняться подсчетом). Нейл на сей раз дошел до двадцати четырех.

– Не надо его торопить, – пошутил Бадди. – Дайте ему время, и он нас догонит.

Элис понимала, что Андерсон умирает. Она понимала это отнюдь не потому, что была медсестрой и видела типичные симптомы начинающейся гангрены. Она заметила, что он собрался в последний путь, задолго до того, как его укусила крыса, даже раньше, чем начались его ежедневные обмороки. Когда старый человек готовится к смерти, это написано на нем неоновыми буквами. Однако, именно потому, что она была медсестрой, и потому, что против собственной воли привязалась к старику, она старалась сделать хоть что-нибудь, чтобы продлить ему жизнь.

По этой причине она убедила его отложить разговор с Орвиллом и Блоссом о его намерениях относительно их судьбы. День за днем она продолжала тянуть и тащить его по жизни, увлекая этой перспективой, как приманкой, дававшей надежду. Во всяком случае, казалось, что в этом была какая-то надежда.

Поначалу, когда надежда действительно оставалась, она пробовала отсасывать заразу из ноги, как это делают при змеиных укусах. В результате ее только тошнило, и два дня она не могла есть. Теперь уже половина ноги потемнела и стала мертвенно-синей. Еще немного, и по всему организму распространится гнилостная инфекция, а там и некроз. А может быть, все это уже и началось.

– Почему вы больше не отсасываете эту дрянь? – спросил Нейл. Ему хотелось посмотреть на это еще раз.

– Это уже бессмысленно. Он умирает.

– Могли бы попытаться. Больше-то вы все равно ничего не сделаете. – Нейл наклонился и стал изучать лицо спящего отца. – Вам не кажется, что он легче дышит?

– Когда как. Дыхание то затрудненное, а то вообще едва слышное. Обычные симптомы.

– У него ступни холодные, – критическим тоном произнес Нейл.

– А чего вы ожидаете? – потеряв терпение, огрызнулась Элис. – Ваш отец при смерти. Неужели вам это непонятно? В таком состоянии может помочь только ампутация, но он настолько плох, что это его не спасет – он ее просто не выдержит. Он стар, он совершенно износился. Он хочет умереть.

– А я то тут при чем? – заорал Нейл.

От шума Андерсон проснулся, и Нейл тут же ушел. За последние дни отец так переменился, что в его присутствии Нейл чувствовал себя неловко. Как будто рядом с незнакомым человеком.

– Кто родился, мальчик или девочка? – голос Андерсона был еле слышен.

– Пока никто, мистер Андерсон. Может, родится через часик. А может, и раньше. Все уже готово. Она сама из обрывков веревок сплела нитки для перевязки пуповины. Бадди слазал наверх и принес ведро снега. Он говорит, что наверху уже весна – все сверкает, как обычно в марте. Мы прокипятили нож и умудрились выстирать пару тряпок на пеленки. Конечно, такие роды – это не то, что в клинике, но все будет в порядке, не сомневаюсь.

– Надо бы нам помолиться.

– Это вам надо помолиться, мистер Андерсон. Вы же знаете, мне это безразлично.

Андерсон улыбнулся и, странное дело, на лице его не появилось обычное неприятное выражение. Приближение смерти, кажется, смягчило старика, он даже стал симпатичным, чего никогда прежде о нем сказать было нельзя.

– Вы совсем как моя жена, совсем как Леди. Она теперь, наверное, в аду за все свои грехи, дерзости и насмешки, но я сомневаюсь, чтобы в аду было намного хуже, чем здесь. И все-таки я не могу поверить, что она там.

– Не судите да не судимы будете, мистер Андерсон.

– Да. Вот и Леди всегда на это место ссылалась. Это была ее любимая цитата. Бадди прервал их:

– Элис, началось.

– Бегите, бегите, не теряйте время со мной, – бормотал Андерсон, хотя она и так уже скрылась, унося с собой фонарь. Темнота окутала его, как плед, как шерстяное одеяло. «Мальчик, – подумал Андерсон. – Я могу умирать спокойно. Я счастлив». Это действительно был мальчик.

Андерсон силился что-то сказать. Нейл никак не мог разобрать, что. Он склонился к отцу совсем низко, почти приложив ухо к его губам. Он не мог поверить в то, что его отец умирает. Его отец! Он не хотел думать об этом.

Старик что-то бормотал.

– Ну, попробуй, скажи погромче, – крикнул ему Нейл прямо в здоровое ухо, а затем, обращаясь к тем, кто стоял вокруг: – Где фонарь? Где Элис? Она должна быть сейчас здесь. Чего ради вы все тут торчите?

– Элис там, с малышом, – прошептала Блоссом. – Она сказала, что сию минуту придет.

Андерсон заговорил снова, на этот раз погромче, но, кроме Нейла, никто его слышать не мог.

– Бадди, – повторил он несколько раз и больше не сказал ни слова.

– Что он сказал? – спросила Блоссом.

– Он сказал, что хочет поговорить со мной наедине. Остальные могут идти, оставьте нас. Папа должен кое-что сказать мне с глазу на глаз.

Раздалось шарканье, послышались вздохи – люди, еще не успевшие заснуть (с тех пор, как они проснулись, прошло уже много времени), отправились поискать в клубне другое место, чтобы отец и сын могли остаться вдвоем. Нейл напрягал слух, стараясь расслышать самые тихие шорохи, которые сказали бы ему, что кто-то еще здесь, поблизости. В этой бездонной темноте никогда не могло быть твердой уверенности, что вы действительно одни.

– Бадди здесь нет, – проговорил он наконец, убедившись, что рядом никого. – Он с Мериэнн и ребенком. И Элис тоже. У младенца что-то не в порядке, дышит не так, как надо, – у Нейла пересохло в горле, и когда он попробовал набрать слюны и сглотнуть, стало больно.

«Старухе-то стоило бы сейчас не уходить отсюда», – злобно подумал он. У всех только и разговоров, что о ребенке, да о ребенке. Ему осточертел этот ребенок. Все против него. О его ребенке пеклись бы так?

Удивительно, что ложь Греты произвела на Нейла неизгладимое впечатление. Он поверил ей столь же однозначно и безоговорочно, сколь истово Мериэнн верила в непорочное зачатие. У Нейла была способность отметать неудобные, ненужные факты и доводы рассудка, как паутину с дороги. Он уже решил, что назовет своего ребенка Нейлом-младшим. Уж он-то покажет этому сопляку Бадди, хоть тот и был старше!

– Тогда сходи за Орвиллом, ладно? – взволнованно прошептал Андерсон. – И верни остальных. Я должен кое-что сказать.

– Разве ты не можешь все сказать мне, а? Ну! Ну же, пап!

– Я сказал, приведи Орвилла! – старик закашлялся.

– Ладно, ладно! – Нейл отошел немного от маленькой ниши, в которой лежал его отец, сосчитал до ста, в спешке пропустив седьмой десяток, и вернулся.

– Он пришел, папа. Ты звал его, он здесь.

Андерсон, видимо, решил, что нет ничего необычного в том, что Орвилл никак не обратился к нему. В последние дни все становились молчаливы в его присутствии, в присутствии смерти.

– Мне следовало сказать об этом раньше, Джереми, – торопливо начал он, боясь, как бы внезапный прилив сил не иссяк раньше, чем он успеет закончить. – Я слишком долго тянул. Знаю, вы ждали такого поворота, по глазам видел. Так что вообще-то нет надобности… – он зашелся в кашле. – Сейчас, – он вяло махнул в темноту. – Возьмите мой револьвер. В нем осталась всего одна пуля, но кое-кто смотрит на это, как на что-то вроде символа. Ну и пусть себе, так даже лучше. Мне нужно было так много всего сказать вам, да все времени не хватало.

Нейл нервничал все больше и больше, слушая прощальную речь отца, и, наконец, не выдержал:

– О чем это ты, пап? Андерсон поперхнулся.

– Пап, он не может тебя понять. Ты сам ему хочешь все сказать? Или мне растолковать ему, что к чему? Последовала долгая пауза.

– Орвилл, – позвал Андерсон изменившимся голосом.

– Папа, скажи мне! Скажи, я чего-то не понимаю! Ты о чем?

– О том, что отныне старшим будет Орвилл. Пусть подойдет!

– Нет, нет! Папа, ты не то говоришь, – Нейл в раздражении кусал нижнюю губу. – Он же не Андерсон. Он даже не наш. Послушай, пап, я чего хочу сказать – давай, я буду старшим, а? Я то получше его управлюсь. Дай только возможность. Больше ни о чем не прошу, дай только возможность.

Андерсон не ответил, и Нейл начал все сначала, уже мягче, стараясь, чтобы слова звучали убедительно.

– Пойми ж ты, Орвиллить не из наших.

– Скоро будет из наших, слышишь, ты, недоносок! Веди его сюда.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Хочу сказать, что я женю его на твоей сестре. Не тяни кота за хвост, веди его сюда. И сестру свою тоже. Всех зови.

– Ты не сделаешь так, пап, ты не можешь так поступить!

Андерсон больше не проронил ни слова. А Нейл приводил все новые и новые доводы, почему Орвиллу нельзя жениться на Блоссом. Девчонке всего двенадцать лет, это – раз! Она его, Нейла, сестра, это – два! Неужели это так трудно понять? И вообще, кто такой этот Орвилл? Да никто. Надо было давным-давно его прикончить вместе с другими мародерами. Разве он, Нейл, не говорил это тогда? Пусть Андерсон только слово скажет, он и теперь готов его прикончить. Хоть сейчас, а?

Но какие бы доводы ни приводил Нейл, старик лежал молча. «Неужто умер?» – думал Нейл. Нет, дышит. Нейла одолевали страшные муки. Его чуткий слух уловил звук приближающихся шагов. Они возвращались.

– Оставьте нас! – крикнул он. И они снова ушли, не услышав, что Андерсон, напротив, звал их.

– Мы должны обсудить все еще раз, папа, только ты и я, – умолял Нейл. Андерсон продолжал молчать. Больше он не произнес ни слова. Со слезами на глазах Нейл сделал то, что ему оставалось. Одной рукой он зажал старику ноздри, а другую плотно прижал к его губам. Сначала тот дернулся несколько раз, но он так ослаб, что сил сопротивляться уже не осталось. Когда он совершенно утих, Нейл отнял руки и прислушался, дышит он еще или нет.

Больше он уже не дышал.

Тогда Нейл снял со старика кобуру с пистолетом и обхватил ремнем свою, более плотную фигуру, водрузив на себя этот символ власти.

Вскоре пришла Элис с фонарем. Она пощупала пульс, пульса не было.

– Когда он умер? – спросила она.

– Только что, – ответил Нейл. Его душили слезы, речь была невнятной. – И он просил меня… Он сказал мне, чтобы я был теперь вместо него. И дал мне свой пистолет.

Элис подозрительно взглянула на Нейла. Затем склонилась над телом и при свете фонаря стала внимательно его рассматривать. С обеих сторон на носу у покойника были видны кровоподтеки, а из треснувшей губы сочилась кровь. Нейл заглядывал ей через плечо. Он не мог понять, откуда взялась кровь.

– Ты убил его. Нейл не поверил своим ушам: она назвала его убийцей! Он ударил ее в темя рукояткой пистолета, потом обтер кровь, стекавшую по отцовскому подбородку, и замазал плодовой мякотью трещину на губе.

Пришли остальные. Он объяснил им, что отец умер и что теперь он, Нейл Андерсон, должен занять его место. Он объяснил также, что Элис Нимероу дала отцу вот так вот взять и умереть вместо того, чтобы спасать его, она вкручивала всем, что надо, дескать, смотреть за младенцем. А это было чистой воды вранье, и если разобраться, то ничуть не лучше настоящего убийства. И надо бы ее казнить, чтобы другим неповадно было. Не сейчас, конечно. А сейчас ее надо просто связать и заткнуть ей рот кляпом. А уж об остальном он сам позаботится.

Они послушались. Они привыкли слушаться Андерсона, к тому же такого исхода они давно ожидали, долгие годы они были твердо уверены, что именно Нейл станет его наследником. Разумеется, они не поверили в то, что Элис хоть в малейшей степени виновна, но разве они прежде всегда верили тому, что говорил им Андерсон? Тысячу раз не верили, но, тем не менее, делали так, как он велел. Будь здесь Бадди, он бы стал разбираться, поднял бы шум, но он сидел с Мериэнн и новорожденным сыном, который был еще очень и очень слаб. Они не решились принести младенца и показать его деду из-за боязни заразить малыша.

Дополнительным аргументом в распоряжении Нейла был «питон», которым он размахивал весьма непринужденно. Все знали, что в нем оставалась одна пуля, и никому не хотелось первым лезть на рожон и пускаться в споры.

После того, как Элис благополучно скрутили, Нейл поинтересовался, где Орвилл. Выяснилось, что вот уже несколько минут, как никто не видел и не слышал его.

– Найдите его и приведите сюда. Немедленно. Блоссом! Где она? Минуту назад она была тут, я сам видел. Но и Блоссом нигде не было.

– Потерялась! – воскликнул Нейл, точно озаренный догадкой. – Она заблудилась в корнях. Надо отправить людей на поиски. Но сначала найдите Орвилла. Нет, сначала помогите мне.

Нейл подхватил Элис под мышки, кто-то поднял ее ноги. Она весила не больше продуктовой сумки со снедью, а ближайший корневой отросток с просторной, отвесной полостью был в двух минутах ходьбы. Они сбросили ее в этот пролет. Глубоко ли она упала, они не видели, так как Нейл забыл прихватить фонарь. Сомневаться, впрочем, не приходилось, наверняка она падала долго, очень долго.

Теперь его отец отмщен. Настал черед заняться Орвиллом. Он отыщет его, В отцовском кольте модели «питонмагнум» 357-го калибра осталась одна пуля. Так вот, она предназначается Орвиллу.

Нет, все-таки прежде всего надо найти Блоссом. Должно быть, удрала куда-нибудь, как только услышала, что папаша умер. Нейл соображал, что к чему. Конечно, он и сам расстроился, и еще как расстроился! Ужас просто.

Сначала они будут искать Блоссом. Потом отправятся на поиски Орвилла. Он надеялся – о, как он надеялся! – что они скрылись каждый сам по себе. Нет слов, как было бы ужасно, если бы они оказались вместе.

Глава 12 ПРИЗРАКИ И ЧУДОВИЩА

«Лучше спрячься», – сказала она себе. Вот так и вышло, что она потерялась.

Однажды, когда Блоссом было семь лет, родители уехали на уикенд в Дулут, забрав с собой крошку Джимми Ли, а ее оставили одну в большом двухэтажном доме на окраине Тасселя. Со дня родительской свадьбы исполнялось восемнадцать лет, и они решили прокатиться. Бадди и Нейл, уже взрослые парни, отправились по своим делам: один – на танцы, другой – играть в бейсбол. Сначала она смотрела телевизор, потом поиграла в куклы. В доме становилось темно, но отец положил за правило не жечь одновременно больше одной лампы, чтобы попусту не расходовать электричество.

Она решила, что неплохо бы поиграть во что-нибудь страшное. Совсем немножко. Это даже интересно. Погасив свет в доме, она стала представлять, что в темноте за ней гоняется Чудовище. Чуть дыша, на цыпочках, она спрятала по укромным уголкам всех своих детей: Лулу – в угольное ведерко, поскольку она все равно негритянка, Лапушку – за кошкину корзинку, Нелли, как самую старшую, – в корзину для бумаг возле отцовского рабочего стола.

Постепенно делалось все страшнее и страшнее. Чудовище так и рыскало по гостиной, но даже не догадывалось заглянуть в одно-единственное место, туда, где она пряталась, – за кресло-качалку. Когда оно убралось из гостиной, Блоссом прокралась из укрытия к лестнице и по стеночке стала подниматься наверх, стараясь не скрипеть ступеньками. Но одна ступенька все-таки скрипнула. Услышав скрип, Чудовище прыжками бросилось к лестнице и едва не настигло ее. С криком ужаса она вбежала в первую попавшуюся комнату и захлопнула за собой дверь. Она оказалась в спальне Нейла. Со стены над комодом на нее пристально смотрела огромная рогатая лосиная голова. Этот лось всегда пугал ее, но еще больше она боялась Чудовища, засевшего там, внизу. Оно затаилось и прислушивалось, стараясь понять, за какой же дверью прячется Блоссом.

На четвереньках она проползла к двери в туалет, которая оказалась приоткрытой, и забралась в угол, между грязными синими джинсами и вонючими старыми ботинками. Дверь в спальню заскрипела и отворилась. Было так темно, что не видно было вытянутой руки, но зато она слышала, как Чудовище обнюхивает все вокруг. Оно подошло к двери в туалет и остановилось. Оно почуяло, что она там. Сердце Блоссом почти перестало биться, и она взмолилась Господу и Иисусу Христу, чтобы они прогнали Чудовище.

Вдруг оно издало громкий и страшный звук, дверь резко открылась, и впервые в жизни Блоссом увидела, как выглядят Чудовища. Она кричала, кричала, кричала…

В тот вечер Нейл первым вернулся домой и никак не мог понять, что Блоссом делает у него в туалете, почему она сидит, натянув грязные джинсы на голову, визжит, точно ее порют ремнем, и трепещет, как малиновка, которую поймали в разгар запоздалой апрельской вьюги. Но когда он поднял ее, все тельце девочки напряглось, и успокоилась она только после того, как ей было обещано, что ночевать она будет в постели Нейла. Наутро, когда она спустилась вниз, ее била лихорадка, так что родителям пришлось прервать поездку и вернуться домой, чтобы ухаживать за ней.

Никто так и не понял, что же произошло, поскольку Блоссом не решилась рассказать им про Чудовище, которого они видеть никак не могли. Со временем случай забылся. По мере того как Блоссом росла, образы ее ночных кошмаров постепенно претерпевали изменения: прежние чудища становились не страшнее лосиной головы над комодом.

Но, ничего не поделаешь, кошмары есть порождения темноты, и пока Блоссом то бежала, то кралась по корням, опускаясь все ниже и ниже, старые страхи вновь овладели ею. Так бывало, когда в их доме внезапно выключали весь свет. Темнота наполнялась чудовищами, как ванна водой, а она неслась вниз по коридорам и лестницам, ища спасительную дверь в туалет.

В течение всех долгих дней, пока ее отец умирал, и даже еще раньше, Блоссом была так одинока! Она чувствовала, что отец хочет сказать ей нечто важное, но сдерживается. Эта отчужденность глубоко задевала ее. Ей казалось, он не хочет, чтобы она видела, как он умирает, и, делая над собой усилие, она держалась в стороне. Она привыкла находиться в обществе Элис и Мериэнн, но они были заняты только ребенком. Блоссом была бы и рада помочь им, но по молодости лет ее до этого не допускали. Она была в том возрасте, когда человеку становится одинаково неуютно от крайностей жизни, будь то рождение или смерть. Она топталась на обочине этих важнейших событий и ужасно жалела себя за то, что не принимает в них никакого участия.

Воображение рисовало картину ее собственной смерти: о, как они все опечалятся, как будут горевать и сожалеть, что отталкивали ее!

Даже у Орвилла не было времени для Блоссом. Он либо уходил куда-то в одиночестве, либо был возле Андерсона. Только Нейл, кажется, больше уделял внимания старику, угасавшему на глазах. Когда пути Орвилла и Блоссом пересекались, он буквально пожирал ее взглядом. Это было невыносимо, и девочка, краснея, отворачивалась, ей даже становилось жутковато. Ей уже больше не казалось, что она прекрасно его понимает, но это, кстати, в какой-то степени и усиливало ее чувства – это была уже настоящая любовь, пылкая и безнадежная.

Но ни одно из этих обстоятельств не толкнуло бы ее на побег невесть куда, ну, разве что, в дебри разыгравшейся фантазии. И лишь когда затуманенный взор ее упал на лицо Нейла, когда она увидела его выражение, когда до слуха долетело ее имя, произнесенное каким-то особенным тоном, только тогда Блоссом, точно вспугнутая лань, почуявшая охотника, прянула в ужасе и помчалась прочь: прочь – в глубину, под спасительный покров темноты.

Она бежала вслепую и, следовательно, по одному из отростков неизбежно должна была попасть в главный корень. Даже если быть осторожным, в темноте все равно туда забредешь,

Темнота поглотила ее.

У нее подкосились ноги и, падая, она коленями ткнулась в мякоть плода, а затем и всем телом глубоко увязла в упругой, податливой плоти. Она погружалась все глубже, однако во время падения не расшиблась и ничего не сломала, в отличие от Элис Нимероу, чье покалеченное, но еще не бездыханное тело лежало в нескольких дюймах от Блоссом.

Он слишком медлил, он, Джереми Орвилл, слишком долго тянул. Он хотел отомстить, а вместо мести – помогал. День за днем он наблюдал, как Андерсон умирает, видел его предсмертные муки, его унижение, прекрасно понимая, что он, Джереми Орвилл, не имеет к этому никакого отношения. До такого падения, до такого конца Андерсона довели Растения и длинная цепь случайностей и совпадений.

Словно Гамлет стоя рядом с Андерсоном и повторяя «Аминь!» по завершении его молитв, Орвилл своими искусными уловками обманывал только себя. Он так жадно стремился стать единственным источником страданий Андерсона, так хотел заменить Растения, что поневоле вывел старика и его племя в край, где среди кисельных берегов текут молочные реки. И вот его враг погибал, поверженный нелепой случайностью, – умирал от инфекции, занесенной крысиным укусом в кончик пальца.

В полном одиночестве Орвилл предавался этим мыслям, а в пустом пространстве, из кромешной тьмы выплывал призрак и обретал очертания некоего образа. День ото дня видение становилось все более явственным и четким, но и с первого раза в неровном белесом мерцании он узнал ее – это была Джеки Уити. Но эта Джеки не была похожа на настоящую: она была более юная, гибкая и обольстительная – само воплощение грации и изящества,

Она пускалась на всякие ухищрения, так хорошо ему знакомые, чтобы вновь вырвать у него признание в любви. Он клялся, что любит, но ей было мало, она не верила и требовала повторять слова любви снова и снова.

Она напоминала ему о ночах, проведенных вместе, о несметных богатствах юного тела… и об ужасной, кошмарной своей смерти. Всякий раз вслед за этим она вновь спрашивала: «Ты любишь меня?»

«Да, да, – упорно отвечал он. – Я все так же люблю тебя. Неужели ты сомневаешься?»

Его мучило желание снова обладать ею. Он страстно молил подарить ему еще один, прощальный поцелуй, хотя бы легкое прикосновение, всего лишь вздох, но получал отказ.

«Меня убили, – напоминала она. – А ты так и не отомстил за меня».

«Кого ты выбираешь? – громко спрашивал он, сжимая топор, который все время носил с собой и то и дело принимался править. – Назови имя, и вот этим топором…»

«Блоссом! – с готовностью ревниво шептал призрак. – Ты отрекся от меня ради этого ребенка. Ты соблазняешь дитя».

«Нет! Если я и мог обманывать ее, то только ради тебя».

«Ну так покончи с ней теперь. Расправься с ней, и я снова вернусь к тебе. Тогда, только тогда я тебя поцелую. Тогда ты коснешься меня и ощутишь мое тело».

С этими словами она исчезла.

Он понимал, что это невозможно, что это бред, что он, может быть, сходит с ума. Но ему было все равно. Пусть это всего лишь призрак, но ведь она права.

Он тут же отправился на поиски и обнаружил свою жертву среди тех, кто собрался у тела ее покойного отца. Она стояла с краешку, не лезла вперед. Нейл Андерсон тоже был там и нес какую-то околесицу. Орвиллу было на все плевать.

И вдруг Блоссом, словно угадав его намерения, как безумная бросилась в мрачные коридоры Растения. Он помчался за ней. На этот раз он исполнит все, что должен исполнить: топором – аккуратно и быстро.

Блоссом изо всех сил стискивала в ладонях плотную свежую мякоть, которую отрывала от кожуры, но выдавить удалось лишь несколько капель маслянистой жидкости. На такой глубине было просто жарко – градусов восемьдесят[7] , не меньше, так что надежды, что этой влагой она сможет вернуть Элис к жизни, было мало. Она снова принялась массировать худые старушкины руки, щеки, все ее обмякшее тело. Она автоматически повторяла одни и те же ободряющие слова:

– Элис, миленькая, пожалуйста… Проснитесь, ну, постарайтесь же… Элис, это я – Блоссом… Элис?! Ведь правда же, уже лучше?.. Ну, пожалуйста!

Наконец та застонала, и Блоссом поняла, что она приходит в себя,

– Элис, вам лучше?

Элис сделала попытку заговорить, но звук, который должен был походить на голос, разрешился лишь хриплым, глубоким вдохом. Когда же ей наконец удалось произнести хоть слово, голос ее прозвучал неестественно громко и уверенно:

– Бедро. Думаю, что оно… конечно, это перелом.

– Нет! Элис! Вам… вам очень больно?

– Адская боль, детка.

– Почему он так поступил? Почему Нейл… – Блоссом умолкла. Она не смела назвать вещи своими именами.

Теперь, когда Элис очнулась, ее собственные смятение и страхи обрушились на нее с новой силой. Как будто она так старательно приводила Элис в чувство лишь затем, чтобы та объяснила ей, Блоссом, что Чудовище не настоящее, что это всего лишь игра воображения.

– Почему он сбросил меня сюда? Да потому, милая, что этот подонок убил твоего отца, а я обо всем догадалась и сдуру об этом ляпнула. К тому же он меня и раньше терпеть не мог.

Блоссом не поверила, она говорила, что это нелепо, невозможно. Она заставила Элис рассказать все еще раз, она требовала доказательств и сама же их опровергала. Она вынудила ее, несмотря на все страдания и боль, которые мучили старую женщину, повторить каждую подробность этой страшной истории и все-таки не могла поверить. Да, ее брат во многом виноват, но он не убийца.

– Но разве он не убил меня? – на этот трудный вопрос ответить было нечего.

– Но зачем ему это понадобилось? Зачем убивать человека, который уже и так почти мертвец? Какой в этом смысл? Нет никакого смысла.

– Все из-за тебя, дорогая моя. Блоссом почти физически ощутила, что Чудовище дышит ей в затылок.

– Что вы хотите сказать? – она в гневе схватила Элис за руку. – Что значит «из-за меня»?

– Это значит, что он узнал от отца о его намерении выдать тебя замуж за Орвилла.

– Папа хотел… Не понимаю, чего хотел?..

– Он хотел, чтобы Орвилл остался за старшего вместо него. То есть он не хотел, но понимал, что надо сделать именно так. Но он все тянул, никому не говорил об этом. Это моя вина. Я уговорила его подождать. Мне казалось, он подольше протянет. Никогда бы не подумала…

Элис все говорила и говорила, но Блоссом ее больше не слушала. Так вот что собирался сказать ей отец и все никак не решался. Горе и стыд захлестнули ее – она была неправа по отношению к нему, в последние дни она бросила его одного, наедине со страданиями. А он заботился о ее счастье, о том, чего она и сама так страстно желала! Ах, если бы можно было все вернуть, попросить у него прощения, поблагодарить его! Своими словами Элис словно зажгла свет в доме и вернула отца к жизни.

Но вслед за этими словами Элис произнесла и другие.

– …Так что лучше гляди за ним в оба, – мрачно сказала она, и все мечты разлетелись в прах, – будь осторожна и не вздумай ему доверять. Тебя это касается больше, чем кого бы то ни было.

– О, нет, нет! Вы не поняли – я сама люблю его. И он меня, кажется, тоже.

– Да не об Орвилле речь. Конечно, он любит тебя. Дураку ясно, что любит. Нейла надо остерегаться. Он же не в себе.

Против этого Блоссом возражать не стала. Она-то знала это лучше Элис, хотя до сих пор не осознавала этого так отчетливо.

– И отчасти у него сдвиг из-за тебя.

– Когда остальные узнают, что он сделал… Когда я скажу им… – договаривать было не обязательно. Когда станет известно, что сделал Нейл, его убьют.

– Я потому тебе и говорю, что все может открыться.

– Вы им расскажете сами. Надо вернуться. Сейчас же. Вот так, кладите мне руку на плечо. Элис запротестовала, но Блоссом была неумолима. Старушка была легонькая, и в случае надобности, Блоссом могла нести ее. У Элис вырвался страдальческий крик, и она выдернула руку.

– Нет! Нет, такая боль… Я не могу.

– Тогда я сбегаю за подмогой.

– За какой подмогой? Кто мне может помочь? Врачи? Больница? Кто? Я не смогла вылечить твоего отца от крысиного укуса, а тут… – стон, который был красноречивее всяких слов, прервал ее речь. Блоссом долго молчала, кусая губы. Когда Элис умолкла, она сказала:

– Тогда я буду просто сидеть возле вас.

– И смотреть, как я умираю? На это уйдет много времени. Правда, не больше двух дней, но я все время буду ужасно кричать. Нет, так не годится. Мне от этого лучше не станет, а стеснять будет ужасно. Но кое-что в твоих силах. Если напряжешься немного.

– Что бы ни было, я сделаю.

– Дай слово. – В знак согласия Блоссом сжала ее руку. – Сделай для меня то, что Нейл сделал для твоего отца.

– Убить вас? О, нет, Элис вы не можете просить меня…

– Детка, было время, я тоже такое делала, если меня просили. Кое у кого оснований для таких просьб было поменьше, чем у меня. Инъекция воздуха подкожно, и боли… – на этот раз она пересилила себя и не вскрикнула, – …как не бывало. Блоссом, я тебя умоляю.

– Кто-нибудь может сюда придти. Тогда мы бы сделали носилки.

– О, да – сюда могут придти. Нейл, например. Ты представляешь себе, что он сделает, если узнает, что я еще жива?

– Он не посмеет… – начала она, но тут же поняла, что еще как посмеет.

– Ты должна, милая, ты же мне обещала. Только сначала поцелуй меня. Нет, не так – в губы.

Дрожащими губами Блоссом прижалась к Элис, губы старухи напряглись от усилий, она старалась сдерживать боль.

– Я люблю вас, – прошептала девочка. – Я люблю вас как родную мать.

Простившись, она повторила то, что сделал Нейл. Тело Элис дергалось, инстинктивно сопротивляясь, и Блоссом ослабила нажим.

– Нет! – прохрипела Элис. – Не мучь меня – доведи дело до конца! На сей раз Блоссом не отпускала ее до тех пор, пока не наступила смерть. Стало еще темнее, и Блоссом вдруг послышалось, что сверху кто-то спускается по корню, цепляясь за спутанные ветки. Шлепнувшись в плодовую мякоть, этот кто-то издал громкий и страшный звук. Блоссом знала, как должно выглядеть Чудовище: оно явится в облике Нейла. Она кричала, кричала, кричала…

Чудовище было с топором.

– Возвращайся скорее, – попросила она.

– Хорошо, обещаю. – Бадди наклонился к жене и в темноте (фонарь по распоряжению Нейла оставили возле тела покойного), промазав, поцеловал ее не в губы, а в нос. Она захихикала, как девчонка. В приливе заботливости он дотронулся до пальчика на крошечной ручке сына.

– Я люблю тебя, – сказал он, неизвестно к кому обращаясь, то ли к жене, то ли к младенцу, то ли к обоим, для него это уже не имело значения. Он и сам не знал, кому предназначались эти слова. Ему ясно было одно – несмотря на все кошмары последних месяцев и особенно последнего часа, его собственная жизнь наполнилась таким значением и смыслом, какого не имела долгие-долгие годы. Даже самые мрачные мысли не могли унять надежд, наполнявших его, не могли загасить радостного чувства, пылавшего в душе.

Всегда и вовеки, во дни неисчислимых бедствий и тяжких поражений, презирая отчаяние, машина счастья неустанно крутится и молотит для немногих избранных.

Все-таки Мериэнн сохранила больше трезвости рассудка, чем Бадди, и лучше него оценивала ситуацию. Понимая, что их очарованный островок слишком мал в океане страданий, она пробормотала:

– Как страшно.

– Что? – спросил Бадди. Теперь его внимание переместилось с ручонки на ножку и вновь сосредоточилось на крошечном пальчике Бадди-младшего.

– Я имею в виду Элис. Не понимаю, что это он…

– Он спятил, – ответил Бадди, нехотя переступая заветную черту, отделявшую их островок от окружающей бездны. – Может, она его отбрила. Ты же знаешь, язык у нее был острый. Если он придет в себя, это будет уже кое-что, и мы что-нибудь придумаем. А то ведь, никогда не знаешь, какую пакость он еще выкинет. Орвилл поможет, да найдется же и еще кто-нибудь, кто не побоится рот открыть. Правда, пушка-то у него, а не у нас. А сейчас главное – найти Блоссом.

– Разумеется. Это прежде всего. Я как раз про это и сказала, что страшно.

– Да, это страшно, – согласился он. Раздался голос Нейла, который снова звал его. – Надо идти, – и он двинулся прочь.

– Жаль, что нет фонаря, я хочу разок взглянуть на тебя.

– Ты так говоришь, как будто я уже не вернусь.

– О, нет! Не говори так – даже в шутку. Ты придешь. Придешь, я уверена. Только, Бадди…

– Что, Мериэнн?

– Скажи еще раз.

– Я люблю тебя.

– И я тебя люблю, – а когда он ушел и уже не мог слышать ее, еще добавила: – Я всегда любила тебя.

Вниз, на поиски, отправилось несколько человек. Они отмечали свой путь в лабиринте разветвленных корней тонкой веревкой, сплетенной Мериэнн из волокон извилистых веток. Когда кто-нибудь отходил от группы, он привязывал к общему тросу конец своей собственной веревки, смотанной в отдельный клубок, по ней потом можно было вернуться к главной магистрали, которая вела назад, в клубень, где под негасимым оком фонаря, доступный для всеобщего прощания, лежал Андерсон.

Нейл и Бадди спустились по главной веревке дальше всех. Размотав ее до конца, они оказались у очередного пересечения корней. Бадди связал узлом концы своей и главной веревок и направился влево. Нейл, проделав то же самое, двинулся вправо, но, отойдя немного, сел и погрузился в самые напряженные раздумья, на какие только был способен.

Он не слишком доверял Бадди. И раньше-то не доверял. А теперь, когда не стало отца, не разумнее ли было бы вообще перестать ему верить? С этим своим отпрыском он так развоображался, как будто прежде ни у кого на свете не рождались сыновья. Для смертельной ненависти у Нейла была и еще одна причина – при одной мысли об этом его начинало колотить. Он был отнюдь не уверен в том, что предполагаемый Нейл-младший, если он, конечно, существовал, вышел из его чресел. Об этом лучше было вообще не думать.

Нейл нервничал. Он чувствовал, что даже среди тех, кто отправился с ним на поиски, далеко не все приняли его власть. И самое сильное сопротивление исходило от Бадди. А предводитель сопротивления своей власти допускать не должен. Отец постоянно твердил об этом. Никто не смеет бросать ему вызов. А Бадди, кажется, совсем не считался с тем, что Нейл стал главным по воле отца. Да что там говорить – Бадди всегда был неуправляем. Бунтовщик, атеист, и весь сказ.

«Вот именно! – думал Нейл, сам потрясенный тем, какое точное он нашел слово, как верно определил, чем так опасен его братец. – Атеист!» Как он только раньше до этого не додумался?

Атеиста надо растоптать, любым способом, атеизм, как сорняк, должен быть уничтожен на корню. Атеизм – яд, способный погубить все, ему не место в жизни, как отраве не место в закромах, он подобен… Но дальше Нейл не помнил. Давным-давно отец прочитал прекрасную проповедь, направленную против атеизма и Верховного суда.

Где-то глубоко в подсознании Нейла затеплилась новая идея. Для него это было настоящим откровением, вдохновением свыше, как будто дух отца снизошел с небес и шепнул ему на ухо.

Он заставит Бадди ходить по кругу! Он перевяжет конец его веревки!

Бадди не сможет вернуться – он так и будет таскаться по своей веревке вкруговую. Идея очень проста, стоило лишь принять принципиальное решение.

Правда, по зрелом размышлении, одна загвоздка все же обнаружилась. Ведь круг неизбежно пересечется с тем перекрестком, где веревка Нейла и магистральный трос по-прежнему будут связаны узлом, и Бадди, конечно, наткнется на это место в своем кружении.

А если круг пройдет в стороне от перекрестка? Тогда – не наткнется!

Хихикая себе под нос, Нейл отвязал веревку Бадди и, сматывая ее в клубок, двинулся за ним следом. Затем, прикинув в уме и решив, что уже достаточно, он круто свернул в более узкое корневое ответвление и пополз по нему, разматывая конец. Этот узкий корешок соединялся со следующим, таким же тесным, а тот, в свою очередь, еще с одним. Корни Растения всегда перетекали друг в друга, и если держаться одного направления и сворачивать в одну и ту же сторону, то рано или поздно доберешься до того места, откуда тронулся в путь. Нейл был твердо уверен в этом и вскоре действительно снова выбрался в более просторный корень, где ухватился за веревку Бадди, которая была туго натянута дюймах в двенадцати от пола. Вполне вероятно, что Бадди был не так далеко отсюда.

Уловка Нейла была сработана на славу. Он добрался почти до конца, перемотав веревку чуть ли не на всю длину, теперь оставалось привязать к ней тот конец, который он держал в руке, и замкнутый круг готов.

«Ну, – с удовлетворением подумал Нейл, – пусть теперь попробует выбраться. Пусть-ка теперь сунется со своими соображениями! Не будет под ногами путаться, атеист вшивый!»

Нейл пополз назад тем же путем, держась за веревку Бадди и непрерывно хохоча. Только сейчас он заметил, что руки и одежда у него перепачканы какой-то странной скользкой дрянью.

Глава 13 КУКУ, ФЬЮФЬЮ И ЧИКЧИРИК

Есть люди, которые не могут кричать, даже когда обстоятельства вынуждают их поднять крик. Любой кадровый сержант расскажет вам о таких. Во всех прочих отношениях это прекрасные солдаты, но если нужно проткнуть штыком соломенное чучело, они не издадут ни звука, ничего похожего на воинственный клич. Когда они вяло пытаются крикнуть «Убью!», то кажется, что они тут же добавляют: «Если вы не против». Нельзя сказать, что в этих людях не заложено инстинктивное чувство ненависти, что они начисто лишены первобытной жажды крови. Нет, они просто слишком хорошо воспитаны, слишком хорошо научились держать себя в руках и поэтому не испытывают безудержной ярости в чистом виде. Может быть, ярость прорвется однажды в настоящем бою, а может, и нет. Может быть, уже ничто не заставит их потерять контроль над собой.

Существуют побуждения куда более глубинные, имеющие более серьезное значение для выживания, нежели ненависть и мстительность, но и тут то же самое – их удается придушить, загнать под покровы воспитания и благоприобретенного способа выражения чувств. Их могут высвободить лишь чрезвычайные обстоятельства.

Джереми Орвилл был в высшей степени воспитанным человеком. Правда, за последние семь лет он в значительной мере освободился от условностей, однако ничто не затронуло в нем устоев и не истребило основ воспитания. По крайней мере, так было до самого последнего времени, до тех пор, пока события не вынудили его поставить свою жажду мести над стремлением к личному счастью и безопасности. Начало было положено.

И вот он стоял возле Блоссом, невидимый в темноте, с невидимым топором в руке, и слушал душераздирающие вопли, которые страх исторг из ее груди, и в нем поднималось самое глубинное, первозданное чувство – чувство любви. Оно охватило его, оно разбило вдребезги все его воспитание, и, уронив оружие, он упал на колени и стал целовать ее юное тело, важнее и прекраснее которого в этот миг не было на свете.

– Блоссом! – вне себя от счастья воскликнул он. – О, Блоссом! Блоссом! – продолжал повторять Орвилл совершенно бездумно.

– Джереми! Это вы! Боже мой, а я решила, что это он! Он перебил ее.

– Господи, как я мог! Разве я мог любить ее – бесплотный призрак, когда рядом была ты?.. Прости меня! Простишь? Ты сможешь простить меня? Она ничего не понимала.

– Простить вас? – она смеялась и плакала.

Они наговорили друг другу много такого, во что не имело смысла вникать, и не стоило беспокоиться о значении слов и стараться выяснить что-то сверх неожиданного, хотя и очевидного, факта – они любили друг друга.

Стремительны взлеты лишь невинных ребяческих увлечений, подлинная страсть набирает высоту постепенно, неторопливо. Орвиллу и Блоссом не дано было испытать долгих счастливых часов, дарящих наслаждение взорам, когда глядишь друг другу в глаза и не можешь наглядеться. Темнота, впрочем, явление двоякое – сколько украла, столько и возместила. Они беспечно развлекались словами, они медлили и тянули время. Они плели романтическую чушь из лексикона легкомысленных школьниц, они говорили друг другу избитые нежные слова (ничего подобного у Орвилла не было в ходу с Джеки Уити – умудренная опытом, та предпочитала, чтобы его ласки сопровождались выражениями попроще), и все эти «милые», «любимые» и «мои единственные» были в их устах выражением философии любви, точным, как арифметика, и тонким, как абсолютный музыкальный слух.

В конце концов, как и следовало ожидать, кое в каких высказываниях здравого смысла оказалось больше, чем поэзии, и безмятежное, незамутненное уединение любви было нарушено. Так неподвижную гладь тихого пруда разбивают брошенные в воду камешки.

– Меня, наверное, ищут, – сказала Блоссом. – И я должна им кое-что рассказать.

– Знаю. Я слышал, как ты говорила с Элис.

– Значит, ты слышал, что она сказала про нас – папа хотел, чтобы так было. Он как раз собирался…

– Да, знаю.

– А Нейл…

– Я все знаю. Пусть тебя это больше не волнует, – он поцеловал мягкую мочку склоненного к нему уха. – И не будем об этом. Все, что нужно, будет сделано, только попозже. Вдруг она оттолкнула его.

– Нет, Джереми! Послушай, давай уйдем куда-нибудь. Подальше от них ото всех, от всей этой ненависти, от всей этой зависти. Куда-нибудь, где они нас никогда не найдут. Будем как Адам и Ева, придумаем зверям новые имена. Ведь целый мир вокруг… – она запнулась, осознав, что за мир был вокруг. Она протянула руку, чтобы снова притянуть Орвилла к себе и еще хоть ненадолго отрешиться от всего, что их окружало, но вместо живого тепла пальцы ее ощутили мертвенный холод сломанного бедра Элис. Чей-то голос окликнул ее. Это был не Орвилл.

– Ну вот, – прошептала она. – Неужели все кончено?

– Это уже не может кончиться, – пообещал Орвилл, помогая ей подняться на ноги. – У нас все впереди. Жизнь продолжается, и так будет всегда. Уж в моем-то возрасте пора бы это знать. Она засмеялась и крикнула так, чтобы всему свету было слышно:

– Эй, там! Мы здесь, внизу. Убирайся отсюда, кто бы ты ни был. Без вас обойдемся,

выберемся как-нибудь сами. Но в клубень из бокового коридора уже входил отыскавший их Бадди.

– С кем это ты? – спросил он, – Это вы, Орвилл? Мозги бы вам вышибить за ваши фокусы! Вы что, не знаете, что старик умер? Нашли время волочиться и играть в прятки, черт бы вас побрал!

– Ты не понял, Бадди. Тут нет ничего дурного – мы с Орвиллом любим друг друга.

– Как же, как же! Все я прекрасно понял. Я с ним потом поговорю – с глазу на глаз. Надеюсь, я успел явиться до того, как он потребовал доказательств твоей любви. Ради Бога, Орвилл, одумайтесь – ребенку всего четырнадцать лет! Она вам в дочери годится. А судя по вашей прыти, так и во внучки.

– Бадди! Это вовсе не так, – запротестовала Блоссом. – Отец так хотел. Он сказал об этом Элис, а потом… Пробираясь впотьмах на их голоса, Бадди споткнулся о мертвое тело.

– Какого черта! Кто это?

– Это Элис. Ты только послушай… – Блоссом разразилась нервными рыданиями, в которых смешалось горе, боль и отчаяние.

– Сядьте, – сказал Орвилл, – и заткнитесь хоть на минуту. Вас занесло далеко, да не туда. Вы торопитесь с выводами, а, между тем, многого не знаете. Э, нет – будьте мужчиной, выслушайте!

Через некоторое время Орвилл подвел черту под своим рассказом:

– Таким образом, вопрос не в том, как поступить с Нейлом, а кому предстоит это сделать. Не думаю, что мне следует брать на себя руководство оставшимися людьми. И вам не советую. Мне лично никогда не импонировала манера вашего родителя по своему произволу быть и прокурором, и судьей, и присяжными в одном лице. Это, конечно, большая честь, что он избрал меня своим преемником, но я бы от этой чести предпочел уклониться. Дальше надо действовать сообща.

– Согласен. Если бы мне пришлось выполнить… в общем, поступить с Нейлом, как он того заслуживает, то, я уверен, все сказали бы, что это сведение личных счетов. А это не так. Мне от него больше ничего не нужно. Абсолютно ничего. У меня единственное желание – как можно скорее вернуться к Мериэнн и моему мальчику.

– Тогда остается решить, как найти остальных. Мы с Блоссом можем не появляться до тех пор, пока все не утрясется. Этот калиф на час днем будет хозяйничать, но захочет же он спать хоть когда-нибудь. И вот тогда-то самое время освободить его от должности.

– Отлично. Теперь пошли – только не стоит возвращаться по моей веревке. Этак мы угодим Нейлу прямо в лапы. Лучше пойдем вашей дорогой и заберемся по веткам, так безопаснее – мы, по крайней мере, на него не наткнемся.

– Если Блоссом сможет, я не возражаю.

– Нет, вы подумайте! Ты какой-то чудной, Джереми – я же карабкаюсь по этим штукам вдвое быстрее тридцатипятилетнего старикашки, в котором весу фунтов двести.

Бадди послышался звук поцелуя, и он неодобрительно скривил губы. Теоретически он был согласен со всем, что сказал Орвилл в свое оправдание – да, времена переменились и ранние браки теперь в порядке вещей, так даже лучше, чем по старинке, да, Орвилл, безусловно, из всех оставшихся в живых мужчин самый достойный и подходящий человек (это соображение высказала Блоссом), да, на этот союз они получили благословение Андерсона, хотя и посмертное. И все же, несмотря на все убедительные доводы, не лежала у него к этому душа, и все тут. «Ведь она дитя еще, совсем ребенок!» – говорил он себе и рядом с этим неопровержимым, по его мнению, фактом все их рассуждения выглядели такими же притянутыми за уши и далекими от жизни, как кажущееся верным доказательство вечного отставания бедняги Ахилла в его нескончаемом состязании с черепахой.

Тем не менее ему пришлось проглотить свое недовольство. Так дети проглатывают осточертевшее овощное рагу, чтобы поскорее выскочить из-за стола и умчаться по своим, куда более важным, делам.

– Ну, вперед! – скомандовал он.

Для того чтобы вернуться в главный корень, по которому спускалась Блоссом, а за ней и Орвилл, нужно было сделать крюк – пройдя немного по коридору, из которого появился Бадди, требовалось резко свернуть в очередное ответвление корня, такое узкое, что даже ползти по нему было нелегко.

Но это было только начало: карабкаясь по вертикальному корню, они столкнулись с новыми трудностями. Спутанные ветки, по которым они рассчитывали подняться, неожиданно оказались сплошь покрыты какой-то слизистой пленкой, опоры рукам не было, стараясь ухватиться за ветки, они не могли удержаться и соскальзывали. Только в местах соединения ветвей, там, где были узлы, образующие нечто вроде стремени (как и вся корневая система, извилистые стебли бесконечно перетекали друг в друга), можно было кое-как уцепиться, но никакой уверенности в том, что впереди, на достаточной высоте, окажется такой же узел, не было.

Им то и дело приходилось отступать и вновь начинать восхождение по другим веткам, уже чуть в стороне. Еще труднее было удержаться в этом стремени ногами – несмотря на то, что они были босы, цепкости им явно не хватало. Впечатление было такое, будто они лезут по смазанной жиром веревочной лестнице, у которой оборваны ступеньки.

– Это же чистое самоубийство. Чего мы добьемся, если в конце концов расшибемся в лепешку? – вопрос Бадди звучал чисто риторически, особенно после того, как пальцы его соскользнули в очередной раз и он действительно едва не сорвался. – Понятия не имею, откуда текут эти помои, но что-то незаметно, чтобы они собирались это занятие прекратить. Между прочим, чем выше мы забираемся, тем больше вероятность сломать себе шею, ежели сорвешься. Не вернуться ли нам, пока не поздно, и не пойти ли все-таки по моей веревке? Во-первых, мы можем и не нарваться на Нейла, а во-вторых, даже если мы и встретим его, совсем необязательно докладывать, что мы в курсе тех дел, о которых он нас извещать не собирался. Я бы рискнул пять-десять минут побыть в его обществе, вместо того, чтобы еще сотню ярдов карабкаться по этой сальной трубе.

Согласившись, что в этом есть резон, они вернулись назад, в клубень. Спускаться было много легче, все равно что съезжать по пожарному шесту.

Двигаясь по веревке Бадди вверх по пологому склону, они обратили внимание на то, что и здесь ветки были скользкие, под босыми ногами ощущалась та же слизь. Ощупав поверхность корня под ветками, Орвилл обнаружил, что слизь сбегает под уклон ручейком.

– Как вы думаете, что это такое? – недоумевал Бадди.

– Думаю, что пришла весна, – ответил Орвилл.

– А это – сок. Ну, конечно! Теперь я узнаю его и по запаху, и на ощупь. Мне ли не знать этот запах!

– Весна! – воскликнула Блоссом. – Значит, мы сможем вернуться!

Счастье заразительно, а влюбленная молодость счастлива независимо ни от чего, и Орвиллу вспомнились строчки, которые он тут же пропел:

Весна, волшебница Весна! Опять везде царит она – И все торопится, цветет, Кружится в танце хоровод, Уж холода не обжигают, И птички песни распевают: Куку, фью-фью и чикчирик!

– Какие славные стихи! – сказала Блоссом, хватая и крепко стискивая его руку.

– Чушь какая! – прыснул Бадди. – Куку, фью-фью и чикчирик!

И все трое весело расхохотались. Казалось, над ними снова уже засияло солнце, и стоило кому-то из них повторить дурацкий припев старой песенки, которую распевали в дедовские времена, как они опять принимались хохотать.

В двух тысячах футов у них над головой оживающая земля нежилась в лучах яркого солнца, которое и правда перешагнуло заветный порог – день весеннего равноденствия миновал. Последние клочья снега еще не растаяли на каменистых склонах, а Растения уже развернули листья, подставляя их свету и теплу, и без лишней суеты принялись за дело – зажили прежней жизнью, такой полнокровной, как будто только вчера еще был октябрь.

Если не считать щелчков, которые, раскрываясь, издавали листья (Растения управились с этим в течение дня), весна пришла бесшумно. Птиц не было, а значит, некому было щебетать и чирикать.

Голодный зов листьев отозвался в иссушенных черенках и стеблях, переживших морозную северную зиму, его услышали корни, и оттуда, из недр, бурлящий питательный сок хлынул наверх по мириадам тончайших капилляров. Даже там, где эти кровеносные сосуды были уничтожены вторжением людей, сок продолжал струиться и разливаться по ветвям, выстилавшим стенки корней изнутри. По мере того как наполнялись артерии пробуждающегося Растения, струйки сока сливались в ручейки, а те постепенно превращались в небольшие потоки, заливавшие корни до самой глубины, – начиналось что-то вроде половодья. Там, где сохранилась нетронутой сетка капилляров, они втягивали влагу, проникавшую в корень, и она бежала по ним, как по трубам, но там, где паутина была порвана, сок, как вода в реке, все прибывал и разливался по корням, как талый снег по водостокам в внезапную мартовскую оттепель.

Теперь клубни плодов, годами набиравшие силу, окончательно созревали и обретали, подобно земным плодам, осеннюю роскошь. Их воздушная сердцевина, напоследок напоенная свежестью, влившейся сверху, уплотнилась и стала похожа на взбитые белки.

В обоих полушариях Растения доживали свой долгий срок, их сезон подходил к концу. То тут, то там, на определенном расстоянии друг от друга с весеннего неба на зеленеющую землю опускались сверкающие сфероиды, такие огромные, что, приземляясь, каждый подминал своим колоссальным брюхом несколько Растений. Если взглянуть на эту картину издалека, то пейзаж напоминал заросшую клевером клумбу, по которой разбросаны серые баскетбольные мячи.

Эти мячи сначала часами грелись на солнце, потом из сотен мелких скважин в основании корпуса выбрасывали тонкие разведочные щупальца, каждое из которых тянулось к ближайшему Растению и аккуратными, мелкими и точными движениями ввинчивалось в древесину ствола, а затем проникало в полость находившегося под ним корня. После того, как было высверлено достаточное отверстие, ресничка щупальца вновь убиралась внутрь серого баскетбольного мяча.

Приближался срок жатвы.

Нейл трижды обошел круг из веревки, в котором замышлял подстроить ловушку Бадди. Он уже начал с тоской замечать, что попался в собственные сети, хотя уразуметь, как же это случилось, не мог. Но вот, как он и опасался, послышался голос Бадди. Он возвращался оттуда, куда ушел, и с ним возвращались Орвилл и Блоссом. Они все громко смеялись! Над ним, что ли? Надо было бы спрятаться, да некуда. К тому же он вовсе не хотел прятаться от Блоссом. Пришлось обнаружить себя.

– Эй, там! Смех прекратился.

– Что ты делаешь здесь? – спросил Бадди.

– Понимаешь, эээ… Вот эта веревка, как-то… Нет, это тоже не та, – чем больше он говорил, тем больше путался, и Бадди начинал терять терпение.

– Да ладно, наплевать. Пошли. Я нашел Блоссом. И Орвилла тоже. Теперь надо собрать остальных. Весна пришла. Заметил слизь?.. Э, а это что? – он добрался до того места, где конец его веревки был привязан к ее середине. – Постой, это же не тот перекресток, где мы с тобой разошлись. Если бы я хоть раз прошел по такому узкому месту, то непременно запомнил бы его.

Нейл не знал, куда деваться. Он бы с радостью долбанул своего слишком шустрого братца по башке, это желание его прямо-таки распирало. А заодно пристрелил бы Орвилла, просто взял бы да и вышиб ему мозги, и дело с концом. Но при Блоссом это было бы как-то нехорошо, он чувствовал, что она может его не понять. И потом, если ты заблудился, то самое главное – невредимым вернуться домой. А уж когда ты окажешься дома, в безопасности, вещи встанут на свои места и не будет такой путаницы в голове, как теперь, когда и дороги-то назад не найти.

Бадди, Орвилл и Блоссом о чем-то пошептались между собой, и Бадди спросил:

– Слушай, Нейл, а ты не?..

– Нет! Я вообще не знаю, как… ну, как это так получилось! Я тут ни при чем!

– Ну ты и дубина! – Бадди опять расхохотался. – Знаешь, наверное, если бы тебе понадобилось отпилить сук, то, клянусь, ты бы сел на него не с той стороны. Ты же завязал мою веревку кольцом, так ведь?

– Нет, Бадди, видит Бог – нет! Я же говорю, я сам не знаю, как…

– И ты, конечно, забыл притащить свою веревку, чтобы самому выбраться отсюда. Ох,

Нейл, как это у тебя всегда получается? За что бы ты ни брался! Орвилл и Блоссом тоже не удержались от смеха.

– Ох, Нейл! – восклицала Блоссом. – Ох, Нейл!

Ему стало легче оттого, что он услышал, как она зовет его по имени, так весело и так непринужденно. Он расслабился и тоже принялся смеяться вместе со всеми. Слава Богу – шутка пришлась кстати, он выкрутился!

Удивительно, но Бадди и Орвилл вроде не собирались с ним скандалить. Понимали, наверное, что им же хуже будет!

– Все-таки надо бы поискать верную дорогу да выбраться отсюда, – со вздохом сказал Орвилл, когда они всласть насмеялись. – Нейл, может быть, ты поведешь нас?

– Нет, – ответил тот, снова мрачнея и на всякий случай проверяя, на месте ли кобура с пистолетом. – Хотя я и главный, но пойду замыкающим.

Час спустя они уткнулись в тупик и поняли, что заблудились окончательно.

Если им попадались полости, затянутые сетью капилляров, то разорвать их как прежде, одним движением руки, уже не удавалось. Наполненные соком сосуды раздулись и стали упругими. Проползти по тесным коридорам, таким образом, стало не легче, чем пройти сквозь игольное ушко, поэтому им не оставалось ничего иного, как не сходить с тропы, уже однажды пройденной. Спасибо Андерсону за его ежедневные вылазки, ибо таких троп оказалось довольно много. Даже слишком много.

Орвилл подвел итог их блужданиям:

– Таким путем мы опять попадем в подвал, мои дорогие. А чтобы подняться на первый этаж, придется пересесть в другой лифт.

– Что ты сказал? – неожиданно рявкнул Нейл.

– Я сказал…

– Да я все слышал! Я запрещаю так выражаться, ясно? Не забывай, кто тут начальник, усек?

– О чем ты, Нейл? Как выражаться? – в недоумении спросила Блоссом.

– Не сметь говорить «мои дорогие»! – буквально завизжал Нейл. Он был из той породы людей, которые начинают орать, едва только сложится подходящая обстановка. Он не был отягощен воспитанием, и где-то у самой поверхности его нехитрого существа билась первобытная стихия, ежеминутно готовая вырваться наружу.

Глава 14 НАВЕРХ

Тишина, месяцами царившая в подземелье, была нарушена журчанием сока. Этот звук напоминал плеск талой воды, ручьями стекавшей в городские водостоки из-под еще громоздящихся снежных сугробов.

Пока они отдыхали, никто не произнес ни слова из опасения, как бы какое-нибудь замечание, даже самое безобидное, не вывело Нейла из равновесия и не спровоцировало новый истерический взрыв. У них, естественно, хватало ума не упоминать в разговорах ни Андерсона, ни Элис, но в голове не укладывалось, с чего бы это Нейл вдруг вскинулся, когда Бадди вслух забеспокоился о жене и сыне. В ответ он услышал от Нейла обвинения в эгоизме и сексуальной озабоченности. Когда же Орвилл заговорил об их собственном нелегком положении и стал строить предположения о том, каковы их шансы выбраться наверх (на словах он, кстати, был куда оптимистичнее, чем в душе), Нейл почему-то истолковал его соображения как выпад лично против него. Теперь они помалкивали, что было благоразумнее всего. Впрочем, и тишину Нейл был не в состоянии долго выносить: несколько минут – и он опять принимался ныть.

– Если бы у нас был фонарь, мы бы так не мучились. А то вдруг вспоминал излюбленные формулировки отца и примеривал их на себя.

– Ну почему я должен думать за всех? Кто мне объяснит?

Потом он начал насвистывать свои любимые мелодии: польку-бабочку, «Долину РедРивер» или «Ослиную серенаду» (тут он аккомпанировал сам себе, оглушительно хлопая по надутым щекам). Еще он обожал музыкальную тему из фильма «Исход». Погрузившись в музицирование, он уже не прерывался ни на минуту, пока они отдыхали. И все бы ничего, но, к сожалению, он не мог вывести больше восьми тактов ни одной из мелодий.

Хуже всех было Бадди. Блоссом и Орвилл были хотя бы вместе. В темноте, пока Нейл, как усердная обезьяна, продолжал мурыжить свои мотивчики, они могли сидеть, взявшись за руки и даже потихоньку целоваться.

Здесь не было ни севера, ни юга, ни запада, ни востока – были только верх и низ. Им нечем было измерять расстояния, никакие меры длины тут не годились – можно было лишь приблизительно прикинуть температуру воздуха и так же приблизительно вычислить глубину. Время узнавали единственным способом – степенью физической усталости, когда в изнеможении падали, не в силах более что-либо делать.

Невозможно было разобраться, где они находятся – у края лабиринта или в самой его середине. Поднимаясь по коридорам, превратившимся теперь в каналы, на сотни и даже тысячи футов, они опять и опять оказывались в новом тупике. А ведь нужно было найти не просто какой-то путь наверх, а тот единственный, который вывел бы их на поверхность. Убедить в этом Нейла было чрезвычайно трудно. Блоссом, казалось, уже убедила его, но стоило Орвиллу снова коснуться этого вопроса, как спор разгорелся с новой силой.

Они насквозь промокли от пота и сока, который постепенно затапливал проходы, и даже там, где уклон был не очень крутой, им уже было по щиколотку. После нескольких часов непрерывного подъема они выбрались на глубину, где жара была не такая сумасшедшая (там, откуда они поднялись, парило, как в сауне) и воздух был не такой тяжелый, снова стало легче дышать. Орвилл рассчитал, что если температура воздуха упала до семидесяти пяти[8] градусов , то до поверхности оставалось что-то около полутора тысяч футов. При обычных обстоятельствах по знакомому маршруту они могли бы преодолеть этот путь чуть больше чем за три часа. Теперь же на это могло уйти несколько дней.

Орвилл надеялся, что по мере продвижения наверх поток будет ослабевать, но нет – дела шли все хуже и хуже. И откуда он только брался? Орвилл уже давно раздумывал над тем, каким образом происходит у Растений водообмен. Размышлял он об этом и теперь.

Двигаться по веткам становилось все труднее – уже невозможно было подтягиваться, просто хватаясь за них руками, приходилось каждый раз сгибать руку наподобие крюка, и только продев этот крюк в деревянное стремя, удавалось кое-как удержаться. Оглянуться назад и помочь следующему за вами человеку вы никак не могли, поскольку должны были уцепиться за ветку одновременно двумя скрюченными руками. В результате от таких манипуляций больше всего болели и уставали именно руки. Вы беспомощно повисаете, чувствуете, как они слабеют и думаете только об одном – как бы не соскользнуть, как бы не унесло вниз непрекращающимся потоком. Еще полбеды, если вы поедете по пологому склону – вас, по крайней мере, не снесет далеко, да и скользить вы будете плавно, а вот на крутом подъеме непременно покатитесь, как с ледяной горы на салазках, пока не врежетесь во что-нибудь. Тогда все придется начинать сначала – снова нужно сгибать руки крючьями и ползти, ползти по этой мерзкой слизи. Хорошо, если вы еще в силах продолжать этот нескончаемый путь, если надежда толкает вас вперед, не позволяя сдаваться.

Кажется, прошла уже половина суток, а то и целые сутки, а они все продолжали карабкаться вверх. Несколько раз они останавливались передохнуть и поесть, но ни разу не позволили себе заснуть. Они не спали, по сути дела, с того дня накануне смерти Андерсона, когда Мериэнн разрешилась от бремени. Теперь, наверное, снова наступила ночь. Головы их отяжелели, как будто налились свинцом, в мозгу билась единственная мысль – как бы поспать. Это было совершенно необходимо.

– Насущно необходимо, – повторял Орвилл.

Нейл был против. Они как раз собрались еще раз передохнуть, и он боялся, что если уснет первым, у него отберут пистолет. Им же нельзя доверять. А что если просто посидеть? Просто дать передышку рукам, ногам, всему телу… просто расслабиться… он устал, как собака, он только…

Он уснул первым, пистолет никто не тронул. Им было наплевать. Не нужен им его пистолет, они тоже хотели спать, и ничто больше их не интересовало. Сны Нейла отличались не большим разнообразием, чем его песенки. Сначала ему приснилось, что он играет в бейсбол. Потом ему снился их старый дом в Тасселе, и как он сам поднимается по лестнице к себе наверх. Потом снилась Блоссом. И снова бейсбол, но на этот раз немного иначе: он открыл дверь в туалет и увидел своего отца в форме капитана команды. Из глубокой трещины в рукавице на руке капитана сочилась кровь, трещина то сжималась, то разжималась, то сжималась, то разжималась. Капитан был мертв. Но, если не считать этой новой подробности, сны ничем не отличались от тех, что он видел всегда.

На другой день боль в руках утихла, и теперь труднее всего было просто разогнуться и справиться с мучительным свойством сока склеивать все и вся. Одежда липла к напряженному телу или тяжело обвисала, как кожа, которую никак не сбросить.

– Если бы на нас не болтались эти тяжелые лохмотья, – говорил Орвилл, – мы бы продвигались гораздо быстрее.

Чуть позже, когда стало ясно, что эта простая мысль никак не доходит до сознания Нейла, Бадди добавил:

– Можно связать рукава рубашек и лезть, как по веревке, это ускорит дело.

– Ага, – ответил Нейл. – Только не забывайте, что с нами дама.

– Ой, обо мне не беспокойтесь, – возразила Блоссом.

– Я говорю про наши рубашки, Нейл. Представь, что мы пошли купаться.

– Нет! – его голос вновь зазвучал резко. – Это нехорошо, так нельзя!

Если он уперся, спорить с ним было бесполезно. Он – главный. Когда они в очередной раз остановились, чтобы отдохнуть и подкрепиться, сок капал на них сверху крупными дождевыми каплями, как бывает летом перед грозой. Посередине корня струился поток, в котором они утопали по голень. Двигаться свободно они могли только при одном условии: если были мокрыми насквозь, ибо там, где одежда еще не вымокла до нитки, она облепляла тело, как лейкопластырь.

– Я не могу больше, – сказала Блоссом и заплакала. – Я больше не могу.

– Ну-ну, мисс Андерсон. Не унывать! Выше нос! Вспомни «Титаник»!

– Не можешь чего? – спросил Нейл.

– Эти тряпки… – начала она. Действительно, она не могла больше выдерживать все это, и тряпки в том числе.

– Знаете, она, пожалуй, права, – сказал Нейл. Ему и самому было отнюдь не легче, чем всем остальным. – Ничего страшного, рубашки-то можно и снять, от этого вреда не будет. Давайте сюда, я их рукавами свяжу.

– Отличная мысль! – воскликнул Орвилл, и они отдали рубашки Нейлу.

– Блоссом! – обратился он к сестре. – Я не тебя имел в виду. Так нельзя. – Она ничего не ответила. Нейл хмыкнул. – Ну, если уж ты так хочешь…

Вдруг из небольшого отверстия над ними, как из прорвавшейся водопроводной трубы, хлынула какая-то жидкость, не очень-то похожая на сок. Это гораздо больше походило на воду. На краткий миг они почувствовали себя совершенно счастливыми, так как моментально отмылись, но тут же замерзли. Стало холодно.

По мере того как они забирались все выше и выше, корни становились не просторнее, а наоборот – теснее. Теперь для того, чтобы проползти по ним, нужно было двигаться на четвереньках, но даже и так, при малейшей неосторожности, они упирались головой в потолок. Вода была им по локоть.

– Я думаю, – осторожно начал Орвилл, – что мы забрались под дно озера Верхнее. Это же не талые воды, – он подождал, не начнет ли Нейл возражать, а затем еще осторожнее закончил: – Наверное, нам лучше вернуться старым путем. Бог даст, со второго захода нам больше повезет.

Нейл не возразил просто потому, что ничего не расслышал. Голос Орвилла потонул в шуме и плеске воды, которую Растения, как всегда мучимые жаждой, алчно высасывали из озера, впиваясь в дно. Когда путники нашли местечко поспокойнее и вновь устроили привал, Орвилл долго растолковывал Нейлу свои соображения. Потом за дело взялась Блоссом.

– Смотри, Нейл, это же очень просто – от озера легче всего отойти, если двигаться вниз. Ведь если мы останемся здесь, мы можем пойти не в ту сторону. Откуда нам знать, на восток мы идем или на запад. Нам-то надо на запад, подальше от озера, а мы можем нечаянно двинуться на восток и угодим как раз под него. Если бы у нас был фонарь, мы поглядели бы на твой компас, и все, но фонаря-то нет. А так можно сто раз ходить туда-сюда вдоль берега – то ли на юг, то ли на север. Кто знает, много ли успел папа за зиму здесь обследовать и заходил он под дно озера или нет. Так что вернее всего идти вниз. Понимаешь?

Орвилл воспользовался случаем и, пока Нейл слушал ее объяснения, перекинулся парой слов с Бадди.

– Какого черта мы с ним связались? Не хочет идти с нами – пусть, ради Бога, остается здесь. Утонет, сам будет виноват.

– Нет, – ответил Бадди. – Так нельзя. Я не хочу брать грех на душу.

– Ну, так и быть, пошли, – сдался наконец Нейл. – Но, по-моему, это все брехня. Соглашаюсь только ради тебя, Блоссом. Так и запомни, слышь?

Стали спускаться: творилось нечто невообразимое – сок хлестал отовсюду и разливался полноводной рекой. Их несло мощным течением, то сталкивая, то разнося в стороны, точно бревна по реке во время лесосплава. Стремительными потоками их швыряло об стенки корней на крутых поворотах. Достижения последних дней были ликвидированы в считанные минуты.

Еще ниже поток потеплел и начал густеть, как закипающий пудинг, но оставался по-прежнему бурным. Путешествие напоминало спуск с укатанной горы на картонке. Единственное преимущество их положения заключалось в том, что они не могли повторить свою ошибку и двинуться «вверх по течению», то есть в направлении озера.

На этой глубине попадались участки, целиком заполненные горячим соком. Набирая полную грудь воздуха, Орвилл первым нырял, чтобы проплыть по такому участку в надежде на то, что течением его вынесет к выходу. Каждый заполненный соком корень почти всегда имел вертикально расположенные боковые отростки, в которые жидкость не заливалась. Из-за тесноты пробираться по ним было невозможно, но вполне хватало места для того, чтобы просунуть туда голову и отдышаться. Однако нельзя было знать наверняка, представится ли вновь такая возможность или впереди вместо открытого окна – просто тупик.

Ими овладел страх, что они, быть может, плывут в никуда. Все чаще и чаще их заносило в исхоженные коридоры, забитые спутанными капиллярами, раздувшимися от сока. Один раз Орвилл попал в эти сети и запутался в них на развилке, которая ни с того ни с сего возникла на его пути. Когда Бадди и Блоссом, плывшие следом, наткнулись на него, ноги его безжизненно болтались по воле течения из стороны в сторону. Налетев головой на стенку в том месте, где корень раздваивался на рукава, он потерял сознание и захлебнулся.

Они ухватились за штанину, потянули, и брюки легко соскользнули с его тощих бедер. Тогда они буквально выдернули его, держа за ноги. Чуть в стороне от этого места они отыскали что-то вроде наклонной площадки, с пологого склона которой стекал сок, и благодаря этому корень здесь не был залит целиком. Бадди по-медвежьи обхватил Орвилла и, ритмично прижимая его к себе, попробовал выкачивать воду у него из легких. Потом Блоссом стала делать ему искусственное дыхание способом «изо рта в рот», как ее учили когда-то на курсах плавания, организованных Красным Крестом.

– Чего это ты делаешь? – спросил Нейл. Его нервировали непонятные звуки.

– Она делает Орвиллу искусственное дыхание, – раздраженно ответил Бадди. – Он там чуть не утонул.

Нейл вытянул руку и пошарил в темноте, желая убедиться в этом. Как только его пальцы нащупали губы Орвилла и Блоссом, он зажал Орвиллу рот ладонью.

– Ты же с ним целуешься!

– Нейл! – истошно закричала Блоссом. Она старалась оторвать руку брата от лица Орвилла, но даже удесятеренных отчаянием сил ее оказалось недостаточно. В такой ситуации из всех чувств оставалось лишь отчаяние, но и его запас у нее был давно исчерпан. – Ты убьешь его!

Бадди размахнулся и ударил, как ему показалось, туда, где сидел Нейл, но промазал, и удар пришелся где-то рядом, попутно задев плечо Орвилла. Нейл начал оттаскивать бесчувственное тело в сторону.

– Да он еще и без порток, – все больше расходился он.

– Они слетели, когда мы его вытаскивали. Ты что, забыл? Мы же тебе говорили.

Внезапный приток кислорода в результате всех усилий, которые они приложили, пытаясь оживить Орвилла, сделал свое дело – Орвилл получил то, что было ему так необходимо, и пришел в себя.

Как только тело в руках Нейла зашевелилось, он с перепугу бросил его. Он-то надеялся, что Орвилл уже мертв или вот-вот испустит дух.

Потом они с Бадди долго препирались по поводу того, пристойна ли нагота (как вообще, так и в данном конкретном случае), уместна ли она в их теперешних исключительных обстоятельствах. Говоря по совести, Бадди ввязался в спор с братом с единственной целью – дать Орвиллу возможность отдышаться и кое-как восстановить силы.

– Ты хочешь выйти наверх, – спрашивал он, – или ты собираешься так тут и остаться и в конце концов потонуть?

– Нет! – упорствовал Нейл. – Так нельзя, это нехорошо. Нет!

– Тебе придется выбирать. Что, по-твоему, лучше? – Бадди был страшно доволен, что нащупал верный тон и теперь мог играть на страхах Нейла, как на губной гармошке. – Если мы собираемся выйти, то надо выходить вместе. И кстати, нам понадобится веревка.

– У нас была веревка.

– Ага. Только ты ее посеял.

– Нет. Это не я. Я…

– Ну, ты же последний держал ее, а теперь она куда-то делась. Значит, нам нужна другая. То есть, это я к тому, что если тебе наплевать, вернемся мы или нет… Слушай, а может, ты хочешь пойти сам по себе?..

Кончилось тем, что Нейл снова сдался.

– Только, чтоб Блоссом к нему не приближалась, ясно? Она мне сестра, и я, того, не намерен такое терпеть. Усекли?

– Нейл, не беспокойся ты об этих глупостях хотя бы до тех пор, пока мы не доберемся в целости до места, – примирительно сказал Бадди. – Никто не собирается…

– И пущай лучше промеж собой не разговаривают. Я так велю, а раз я велел, так, значит, быть должно. Блоссом вперед меня пойдет, Бадди следом. А этот – последним.

Теперь все покровы были сняты, и Нейла прикрывал лишь ремень с кобурой. Он последовательно связал штанины всех брюк, и они снова тронулись в путь, на этот раз друг за другом, держась за веревку. Вода поднялась высоко и стала такой горячей, что, казалось, с них, как с переваренной курицы, вот-вот сойдет кожа. Течение, однако, успокоилось, и они тоже пошли помедленнее.

Вскоре они набрели на корень, загибавшийся кверху, струившийся по нему ручеек был не больше тех, с которых все началось – Господи, когда же это было? Сколько дней прошло с тех пор? Вконец измученные, они все-таки стали машинально карабкаться наверх.

Блоссом вдруг вспомнила детсадовскую песенку про паука, которого смыло дождевым потоком:

Снова солнышко сияет, высохли, дорожки, Паучок опять шагает, растопырив ножки.

Она засмеялась, как прежде смеялась над забавными словами стихотворения, которые декламировал Джереми, но на этот раз никак не могла остановиться, несмотря на то, что от смеха на душе делалось только тяжелее.

Больше всех огорчился Бадди, Он хорошо помнил ту зиму, когда люди выбегали из общей комнаты, смеясь и громко распевая, мчались по тающему снегу вдаль и больше не возвращались назад. Смех Блоссом ничем от их веселья не отличался.

Корень привел их к новому клубню, и они решили сделать передышку и поесть. Орвилл хотел успокоить Блоссом, но Нейл велел ему заткнуться. Мякоть, ставшая полужидкой, капала им на голову и плечи точно помет гигантских птиц, которых все время страшно несет.

Нейл разрывался между двумя желаниями: с одной стороны, ему хотелось уйти куда-нибудь подальше, чтобы смех сестры не раздражал так сильно и не выбивал его из колеи, а с другой стороны, ему ничуть не меньше хотелось быть рядом с ней, поблизости, чтобы в случае чего он мог ее защитить. В итоге он согласился на компромисс и, отодвинувшись немного, улегся на спину. Нет, он совершенно не собирался спать. Так, дать отдохнуть усталому телу…

Головой он стукнулся о рукоятку топора, который давным-давно уронил здесь Джереми. Он тихонько вскрикнул, но никто не обратил на него внимания. Они все слишком устали. Он долго сидел, погрузившись в такие напряженные раздумья, что глаза съезжались к переносице, хотя в этой беспросветной темноте что-либо разглядеть было все равно невозможно.

Размягченная фруктовая плоть продолжала падать сверху, заляпывать пол и людей, шлепаясь с нежным тихим чмоканьем, напоминавшим звук детского поцелуя.

Глава 15 КРОВЬ И СОЛОД

Бадди наткнулся рукой на мертвеца. Сначала он решил, что это тело отца, но тут же вспомнил, что однажды уже спотыкался об этот холодный труп, и ужас сменился ликованием: вот он, обратный путь! Вот она, путеводная нить! Осторожно ступая, он вернулся к Орвиллу и Блоссом.

– Нейл спит? – спросил он.

– Свистеть перестал, – ответил Орвилл. – Значит, или спит, или помер. Бадди поделился новостью.

– …и стало быть, сами понимаете, можно возвращаться той дорогой, которой мы пошли с самого начала. Вверх по этой трубе. Зря мы в первый раз вернулись,

– И вот мы снова здесь, только отмахали уже полный круг. Вся разница в том, – заметил Орвилл, – что теперь с нами Нейл. Может, лучше плюнуть, да и оставить его тут? Пошли?

– Мы же вроде договорились, что не нам решать, как с ним быть.

– Так нам от него никогда не отделаться. Мы же оставим его почти в том самом месте, где он был, когда мы его нашли, там, где он попался в ловушку, которую подстроил тебе. К тому же можно подсунуть ему тело Элис, и пусть сам вычислит, что можно выйти по этому колодцу, в который он ее сбросил.

– Это поймет каждый дурак, только не мой братец. Нейлу такие задачки не по зубам. Он найдет труп и только перетрусит. Куда идти, он в жизни не додумается. С таким же успехом можешь предложить ему самостоятельно вывести теорему Пифагора. Бьюсь об заклад, что даже если ты вздумаешь ему доходчиво все объяснить, он и то, черт бы его побрал, тебе не поверит.

До Блоссом смутно доходил смысл их слов, она была как в тумане, ее начинал бить озноб, а напряжение последних дней понемногу отступало. Такое бывало с ней прежде, когда она бегала на озеро купаться в апреле: все тело колотила дрожь, но в то же время она никак не могла расслабиться. Нагим телом, натянутым, как струна, она неожиданно прижалась к Орвиллу, но так и не поняла, сама она подошла к нему, или это он к ней приблизился.

– Дорогая моя, мы вернемся! Обязательно вернемся – во что бы то ни стало! Единственная моя! Из темноты, как сирена, взвыл Нейл:

– Я все слышал!

Тяжело ступая, он направился к ним, Блоссом слышала, как он вышагивает, но в порыве отчаяния не прерывала поцелуя. Она судорожно вцепилась в Орвилла, пальцы буквально впились в его мускулистые, жилистые руки. Всем телом она подалась к нему, хотя он пытался вырваться из ее объятий. В этот момент другой человек одной рукой заткнул ей рот, а второй, обхватив за плечи, с силой рванул и грубо оттащил от Орвилла, но она, казалось, не заметила этого. Она все еще была охвачена безумным вакхическим экстазом, восторгом безрассудной любви.

– Ты, вероятно, опять ему делала искусственное дыхание? – ехидно осведомился Нейл. Кажется, он впервые сносно пошутил.

– Я с ним целовалась, – гордо отвечала Блоссом. – Я влюблена в него.

– Я тебе запрещаю его целовать! – заорал Нейл. – Я запрещаю влюбляться, запрещаю!

– Отпусти меня, слышишь! Но он лишь перехватил ее поудобнее, не выпуская из рук, и только крепче прижал к себе.

– Эй, ты – Джереми Орвилл! Сейчас ты у меня попляшешь. Я тебя с самого начала раскусил. Ты всех умудрился надуть, только не меня. Меня не проведешь. Я давно понял, куда ты метишь. И как ты на Блоссом поглядывал, я тоже давно заметил. Ну так черта с два ты ее получишь. Вот пулю в лоб ты схлопочешь, это точно, это как пить дать.

– Нейл, отпусти – мне больно.

– Послушай, Нейл, – веско сказал Бадди, в его голосе звучали интонации, с какими обращаются к напуганным животным, – эта девчонка – твоя сестра. А ты говоришь с ним так, точно он у тебя бабу отбил. Она же сестра тебе.

– Нет, не сестра,

– Какого черта? Что ты хочешь сказать?

– Хочу сказать, что плевать я на это хотел!

– Ты подонок, мразь!

– Эй, Орвилл, где же ты? Или тебя тут не было? Чего ж ты не идешь сюда, Орвилл? Я ить Блоссомто не отпущу. Тебе придется идти ее спасать. Але, Орвилл!

Он заломил Блоссом руки за спину и левой рукой, как наручниками, сцепил ее тонкие запястья. Стоило ей начать вырываться, как он, причиняя страшную боль, заводил ей руки еще выше или бил ее свободной правой рукой. Она как будто смирилась, тогда он бережно расстегнул кобуру, точно откинул крышку заветной шкатулки с драгоценностями, и любовно достал из нее свой «питон».

– Иди же, Орвилл, получай, чего тебе с меня причитается.

– Осторожно, – предупредил Бадди. – У него отцовский пистолет.

Против ожиданий, голос Бадди раздался значительно правее того места, где, по мнению Нейла, он стоял. Нейл подвинулся в сторону и весь подобрался, но по-настоящему он не беспокоился, ведь пистолет-то был у него, а не у них.

– Знаю, – ответил Орвилл.

Чуть левее. Клубень внутри длинный и узкий, слишком узкий, так что обойти его, стоящего посередине, ни с одной стороны им не удастся.

– И тебе, Бадди, тоже кой-чего достанется, ежели вздумаешь рыпаться. Только сунься, живо твои цыплячьи мозги вылетят, охнуть не успеешь, Я тут для такого дела топорик припас, – и он разразился омерзительным хохотом. – Слышь, ты! Смотри, как здорово: мозги цыплячьи… Бадди, цыпочка наша, а? Усек?

– Дурно пахнут твои шуточки, Нейл. Уж если тебе охота свою гордыню потешить, ты брось шутить, не роняй себя так.

– Отвали, Бадди, это до тебя не касается. Это до меня касается и до Орвилла. Вали, говорю, не то… не то башку тебе оттяпаю, и дело с концом.

– Ха! Чем это, скажи на милость? Зубищами своими передними, что ли?

– Бадди, – предостерег его Орвилл, – у него вполне может быть топор. Когда я сюда пришел, то принес его с собой. По счастью, никто не догадался спросить, зачем.

– Ну, отпусти же меня, Нейл. Отпусти, или я никогда больше не буду с тобой разговаривать. Если ты это все прекратишь, мы сможем спокойно, все вместе, пойти наверх и забыть о том, что ты тут вытворяешь, как будто ничего и не было.

– Нет, Блоссом, ты еще плохо соображаешь. А тебе грозит беда.

Он склонялся над нею все ниже и ниже и наконец коснулся губами ее плеча. Губы помедлили в нерешительности. Потом высунулся язык и начал слизывать фруктовую мякоть, покрывавшую ее тело. Она удержалась от крика.

– Вот когда тебе ничто не будет больше угрожать, я отпущу тебя. Обещаю. И ты станешь моей королевой. Мы с тобой будем вдвоем, одни в целом мире. Уедем во Флориду, там никогда не идет снег, мы останемся вдвоем. – Он в жизни не бывал так красноречив, слова слетали с губ легко и непринужденно, неподвластные суровому контролю убогого сознания, ибо в эти минуты он не раздумывал над тем, что говорит, а просто упивался первобытной радостью. – Мы будем лежать на пляже, и ты сможешь петь свои песенки, а я – насвистывать. Все будет, малышка, только попозже, когда минует опасность. Уже совсем скоро.

Бадди и Орвилл, похоже, совершенно замерли. В полной тишине раздавался лишь стук тяжело падавших капель. Кровь у Нейла играла от грубого, первобытного восторга, рожденного сознанием того, что он внушил им животный страх.

«Боятся меня! – думал он. – Пистолета моего боятся!»

Оружие приятно оттягивало руку, пальцы обнимали его, а один осторожно прижимал курок, и в этом было наслаждение более упоительное, нежели в прикосновении губ к телу сестры.

Они и правда боялись его. Слышно было его тяжелое дыхание, несколько наигранные всхлипывания Блоссом (она, как сигнальный рожок в тумане, непрерывно подвывала с одной лишь целью – дать им возможность оценить расстояние), но они не решались сделать ни шагу. Они слишком презирали Нейла, чтобы безрассудно рисковать и в схватке с ним ставить на карту свою жизнь. Нет, его надо перехитрить, надо вынудить его сделать первый шаг.

Вполне возможно, рассуждал Бадди, если он как следует разозлится, то сделает какую-нибудь глупость – клюнет на непонятный шум и выпустит единственную пулю просто в темноту или хотя бы ослабит хватку, ведь Блоссом, наверное, уже изнемогает.

– Нейл, – прошептал он, – про тебя все известно. Элис всем рассказала, что ты сделал.

– Она мертва, – парировал Нейл.

– А ее тень? – шипел Бадди. – Призрак где-то рядом и охотится за тобой. За то, что ты с ней так обошелся.

– Брехня все это. Не верю я в привидения.

– И за то, что ты сделал с отцом. Это же страшно, как ты мог, Нейл? Он, наверное, тоже зол на тебя и тоже за тобой охотится. А ему, сам понимаешь, фонарь ни к чему, он тебя и так отыщет.

– Ничего я не сделал!

– Ему лучше знать. И Элис тоже, разве нет? Да мы все это знаем. Вот как тебе достался пистолет, Нейл. Ты убил отца, чтобы пушку захапать. Да, ты убил родного отца. Ну, поделись, каково это – решиться на такое? Расскажи нам. А заодно припомни его последние слова, что он сказал?

– Заткнись! Заткнись! Заткнись! – пока Бадди говорил, Нейл так истошно вопил, словно тянул на одной ноте отвратительную заунывную песню, и при этом все пятился от голоса, звук которого, кажется, все приближался и приближался.

Потом все опять стихло, и это было еще хуже. Образовавшуюся тишину Нейл заполнил сам.

– Я не убивал его. С чего бы это я вдруг стал убивать. Он меня больше всех любил, потому что вернее меня у него никого не было. Я то никогда никуда не смывался, как бы мне ни хотелось, так-то. Мы с ним дружили, с папой. Когда он умер…

– Когда ты его угробил…

– Да, верно – когда я угробил его, он сказал: «Теперь ты главный, Нейл». И отдал мне свою пушку. «Здесь одна пуля, – говорит, – это для Орвилла». – «Хорошо, папа, – говорю. – Все сделаю, как скажешь». Мы с папой очень дружили, мы с ним были настоящие друзья. Мне пришлось его убить, неужели непонятно? Да, он собирался выдать Блоссом за Орвилла. «Папа, – я говорю, – он же чужой, он не наш, пойми ж ты!» Я все четко ему растолковал, а он все лежал и молчал. Он уже был мертвец. А всем было плевать. Все его ненавидели, кроме меня. А мы дружили с папой. Дружили.

Орвилл понял, что маневр Бадди не дал результатов. Нейл перешагнул ту грань, за которой его уже ничем нельзя было потрясти. Он переступил все границы.

Пока Нейл держал речь, Орвилл, крадучись, пробирался вперед и шарил в воздухе правой рукой, не менее чуткой, чем мышиные усики. Если бы Нейл не держал Блоссом или хотя бы не был вооружен, было бы совсем несложно, пригнувшись, подбежать к нему и скрутить. Теперь же, для того, чтобы не подставляться, и, главное, чтобы уберечь Блоссом, нужно было его обезоружить или заставить выстрелить наугад, чтобы выстрел просто пропал.

Судя по голосу, Нейл был недалеко. Орвилл медленно описал рукой дугу в воздухе, но вместо Нейла или оружия, рука неожиданно обвилась вокруг бедра Блоссом. Она не выдала его ни одним движением, даже не дрогнула от удивления. Теперь все просто – остается вырвать пистолет у Нейла. Орвилл вытянул руку вверх и налево: он должен быть где-то здесь.

И вдруг он почувствовал, что металлический ствол уперся ему в лоб, да так плотно, что он ощутил ровный изгиб холодного стального кружка, обрамлявшего вход в бездонную пропасть дула.

Нейл нажал на спуск. Раздался щелчок. Он нажал еще раз. Ничего. Пока они мокли в потоках сока, порох безнадежно отсырел.

Ни в первый момент, ни позже – никогда – Нейл так и не понял, почему же пистолет так подвел его, но после очередного глухого щелчка до него дошло, что выстрела не будет. И тут же он получил удар кулаком в солнечное сплетение и по ребрам. Падая на спину, он успел взмахнуть рукой с зажатым в ней пистолетом, стараясь попасть рукояткой Орвиллу по голове. В темноте ничего не было видно, однако удар пришелся во что-то твердое. Орвилл издал какой-то невнятный звук.

Повезло ему – Нейлу всегда везло. Он ударил еще, на этот раз это было что-то мягкое. Никаких звуков. Обмякшее тело Орвилла валялось у его ног. Блоссом вырвалась и удрала, но сейчас его это мало беспокоило.

Он выдернул из-за пояса топор, заткнутый так, что лезвие было прижато к животу, а топорище свисало вдоль левого бедра.

– Эй, Бадди, посторонись, слышь! У меня еще топор есть.

Он прыгнул Орвиллу на живот, наступил на грудь, но босиком удержаться было трудно, поэтому он уселся на него верхом и начал колошматить кулаками по лицу. Нейл вышел из себя и совершенно потерял самообладание. Он хохотал – о, как он хохотал!

Но даже теперь он то и дело хватался за топор и замахивался им, угрожая непроглядной темноте.

– Иии-эх! Иии-эх! – визжал он. – Ии-эх-ха-ха!

Кто-то дико кричал. Это была Блоссом. Удержать ее было безумно трудно. Она рвалась назад, в самое пекло, и ничего не слушала.

– Стой! Куда? – уговаривал Бадди. – Не лезь на рожон. Ты же не знаешь, что делать. Послушай меня – помолчи и послушай! – он тряхнул ее, и она вдруг присмирела. – Я могу оттащить от него Орвилла, так что дайка мне этим заняться. А ты тем временем уходи. Уходи живей, вон по тому стволу, в обход, мы по нему в раз поднимались, помнишь?

– Да, – голос звучал бесцветно.

– Ты поняла меня? Сделаешь, как я сказал?

– Да. Только обещай, что ты отнимешь у него Джереми.

– А ты отправляйся сейчас же наверх, и чтоб я тебя здесь не видел.

Он поднял окоченевшее и начавшее смердеть тело Элис. Оно уже было у него под рукой, когда Орвилл, как последний дурак, рванулся вперед и все испортил. Он протащил труп еще на несколько футов в том направлении, откуда доносился голос Нейла, потом остановился и заслонился им, как доспехом.

– Оуу! – взвыл Бадди.

– Эй, ты! – закричал Нейл, не двигаясь с места и размахивая топором. – Посторонись!

Но Бадди, медленно приближался, издавая все тот же рев и завывания, какими обычно дети пугают друг друга, играя в привидения летней ночью на чердаке.

– Нечего меня пугать, – сказал Нейл. – Я не боюсь темноты.

– Клянусь, это не я, – ровным голосом ответил Бадди. – Это призрак Элис. Она пришла за тобой. Ты что – по запаху не чуешь, что это не я?

– Брехня, – отрезал Нейл. Вой возобновился, и он заколебался, то ли вернуться к Ор

виллу, то ли погнаться за Бадди. – Прекрати! – завопил он. – Не могу этого слышать!

Теперь он почуял запах. Точно так же пахло от отца, когда он умирал.

Бадди верно рассчитал. Труп с размаху стукнулся об Нейла. Негнущаяся рука ударила по лицу – по глазам, по губам – да так сильно, что кожа на губе лопнула. Нейл опрокинулся, не переставая яростно махать топором. Труп разразился жуткими, леденящими душу рыданиями. У Нейла тоже вырвался страшный крик. Это был единый душераздирающий вопль – они ревели вместе. Кто-то пытался вырвать из рук топор. Нейл вцепился в него и не отдавал. Он падал, переворачивался и опять вскакивал на ноги. Топор он не отдал и стал снова им размахивать.

Под ногами у него лежал не Орвилл. Это был кто-то другой. Он нащупал неподвижное лицо, длинные волосы, опухшие руки, Элис! Но она не была связана, а во рту не торчал кляп.

Кто-то дико кричал. Кажется, это был Нейл.

Не переставая кричать, он бросился на мертвое тело с топором. Одним ударом отсек

голову, другим раскроил череп. Снова и снова он вонзал топор в тело, но никак не мог разрубить. Потом топор соскользнул и ударил его по лодыжке. Он упал, и расчлененный труп развалился под ним, как гнилое яблоко. Он стал рвать его руками. Потом, тяжело дыша, поднялся на ноги. Все, он победил, больше чертово привидение не будет за ним гоняться. Отдышавшись, негромко, с некоторым даже трепетом позвал:

– Блоссом! «Я здесь». Ага, он знал, что она никуда не денется, будет тут, рядом, он так и знал!

– А эти где?«Они ушли. Они меня звали с собой, но я не пошла. Я осталась».

– Почему, Блоссом? «Потому что я люблю тебя».

– И я люблю тебя, Блоссом. И всегда любил. Еще с тех пор, как ты была совсем крошкой. «Я знаю. Мы с тобой уедем отсюда». Ее голос лился как песня, убаюкивал, укачивал его измученное сознание, как качают колыбель. «Уедем куда-нибудь далеко-далеко, туда, где нас никто не найдет. Во Флориду. Будем жить там вдвоем, совершенно одни, как Адам и Ева, и придумывать новые имена для зверей». Голос нарастал, становился все прекраснее и чище. «Будем день и ночь плыть на плоту вниз по Миссисипи. Совершенно одни. День и ночь».

– Да, – сказал Нейл.

Он был побежден, видение полностью завладело им. Он двинулся навстречу этому сильному, дивному голосу.

– Говори, говори еще. Он кружил на одном месте. «Я буду королева, а ты – мой король, и никого на свете больше не будет», Дрожащей рукой он коснулся ее руки.

«Поцелуй меня, – сказала она. – Разве не этого ты всегда так хотел?»

– Да, – его губы прильнули к ее губам. – Конечно, да.

Но почему-то ее губы и голова оказались не там, где должны были быть. Голова отделилась от шеи, и спустя какое-то время он нашел ее чуть в стороне. На губах, которые он целовал, был привкус крови и солода.

Несколько дней спустя он все еще утолял свое годами скрываемое вожделение с головой военной медицинской сестры Элис Нимероу.

Глава 16 ВОЗВРАЩЕНИЕ

Бывает, что дорога оказывается лучшим лекарством, и, чтобы восстановить силы, полезнее продолжать путь, а не рассиживаться. Не говоря о том, что после привала вы можете оказаться не в состоянии встать и идти дальше. Не то чтобы они могли выбирать, им просто нельзя было останавливаться. И они продолжали восхождение.

Теперь все шло значительно легче. Может быть, дело было в том, что они наконец стряхнули тяжкое бремя нависшей над ними угрозы, неотступно преследовавшей их все эти дни. Ее зыбкая, не имеющая явных очертаний тень, казалось, давила на них, и теперь внезапное освобождение подействовало на них так, что они даже перестали бояться слететь вниз и, поднимаясь по скользким ступеням, чувствовали лишь твердую уверенность, что на этот раз подъем – это путь к воскрешению из мертвых.

Теперь беспокойство одолевало только Бадди, но вскоре и оно рассеялось. Не прошло и часа, как они выбрались туда, где был их теперешний дом, и нашли Мериэнн, которая терпеливо ждала их. Горел фонарь, и они вновь прозрели. Зрелище, представшее их глазам, было не из лучших: они посмотрели друг на друга, на свои синяки и кровоподтеки, на грязь, облеплявшую их, и едва не разрыдались, а потом принялись потешаться и хохотать, точно ребятня на дне рождения.

– Вы как хотите выбираться наверх – прямо сейчас или все-таки передохнете?

– Прямо сейчас, – ответил Бадди.

– Передохнем, – сказал Орвилл. В этот момент он осознал, что у него сломана переносица. Какая жалость, у него был такой замечательный нос – тонкий, прямой, горделивый нос.

– Ужасно выглядит, да? – спросил он Блоссом.

Она грустно покачала головой и поцеловала его нос, но не произнесла ни слова. Она так и молчала с тех пор, как разыгралась эта жуткая сцена там, внизу. Орвилл хотел было ответить на ее поцелуй, но она отвернулась.

Бадди и Мериэнн хотелось побыть вдвоем, и они отошли.

– По-моему, он здорово вырос, – заметил Бадди, качая Бадди-младшего. – Сколько же времени нас не было?

– Три дня и три ночи. Время так тянулось, я не могла уснуть, поэтому казалось, что дни длиннее, чем всегда. Все остальные уже ушли наверх. Они не захотели ждать. Но я то знала, что ты придешь. Ты же обещал мне, помнишь?

– Ммм, – промычал он и поцеловал ей руку.

– Грета вернулась, – сказала Мериэнн.

– Какая разница. Это больше никакого значения не имеет.

– Она сказала, что из-за тебя вернулась. Она говорит, что жить без тебя не может.

– Тебе сказала? Наглость какая!

– Она… очень изменилась. Вот увидишь. Она не в том клубне, где я ждала вас, а в другом, над нами. Пойдем, я отведу тебя.

– Тебя послушать, так ты просто мечтаешь о том, чтобы я к ней вернулся.

– Я мечтаю только о том, чтобы тебе было хорошо, чтобы все было так, как ты хочешь. Ты же сказал, что Нейл умер. Так что, если хочешь, пусть она станет твоей второй женой, я мешать не буду… если ты этого хочешь.

– Да нет же, черт возьми! Не хочу! Я сказал, что люблю тебя, а если я что-то сказал, то так оно и есть, можешь не сомневаться. Договорились?

– Договорились, – голос ее прозвучал еле слышно, точно зашуршала церковная мышь. Раздался даже жалкий, сдавленный смешок. – Но все равно, ты бы повидался с ней, потому что тебе придется придумать, как вытащить ее наверх. Мэй Стромберг, между прочим, тоже вернулась, но она уже ушла с остальными. Она, похоже, тронулась. Представляешь, все еще таскает с собой Денни, то есть то, что от него осталось. В сущности, одни кости. Вот этот клубень, а Грета там, в глубине. Я здесь постою с фонарем, она говорит, что ей в темноте лучше.

Запахло крысами. Но пока Бадди пробирался по клубню, в нос ему ударил еще более скверный запах. Он вспомнил, как однажды, во время массовой заготовки зеленого горошка, он проезжал в машине через городок где-то в Южной Миннесоте и едва не задохнулся, потому что весь город провонял загаженным сортиром.

– Грета! – позвал он.

– Это ты, Бадди? – голос был, конечно, ее, но что-то в нем переменилось, тембр стал какой-то другой. Звук «д» сделался глуше, а начальную «б» она и вовсе проглотила. – Как дела, Бадди? Стой там! Не подходи ближе! Я… – раздался такой вздох, точно спазм перехватил ей дыхание, а когда она заговорила снова, то речь ее больше походила на лопотание ребенка, пробующего болтать с набитым ртом: – …б’ду ль’бить тебя. Я ’очу быть тывоей. П’ости меня. Можем начать ’се сначала, ’ак Адам и Эа – только мы ’дывоем.

– Что с тобой? – спросил он. – Ты нездорова? Тебе плохо?

– Нет. Я… – последовала мощная отрыжка, – просто чуточку голодная. Со мной такое бывает. Мериэнн носит сюда еду, но мне всегда не хватает. Бадди, она хочет уморить меня!

– Мериэнн, – крикнул Бадди. – Принеси фонарь!

– Нет, не надо! – дурным голосом завопила Грета. – Сначала ответь мне, Бадди. Теперь нам ничего не мешает, никто между нами не стоит. Мериэнн сказала, что, если ты захочешь… Нет! Уйди! Мне от света больно глазам.

Послышалось чавканье и чмоканье, похожее на плеск в ванной, в которой кто-то резко повернулся, и воздух всколыхнули новые волны мерзейшей вони.

Мериэнн отдала мужу тускло горевший фонарь, и он поднял его над превращенным в свинарник местом, где, провалившись под собственной тяжестью во всю эту грязь, громоздилась туша Греты Андерсон. Ее оплывшее тело совершенно потеряло человеческий облик: жирная, дряблая глыба, и больше ничего. Черты лица терялись в складках свисающей плоти, так выглядит размытый дождем акварельный портрет, забытый в саду во время грозы. И вот лицо заколыхалось из стороны в сторону, точно задрожавший студень, – судя по всему, это был жест, выражавший отрицание или отказ.

– Она не может ходить сама, – объяснила Мериэнн, – а поднимать ее чересчур тяжело. Ее нашли, когда искали Блоссом, и притащили сюда на веревках. Это я сказала, чтобы они оставили ее здесь, за ней ведь нужно присматривать, а кто этим будет заниматься? Я ее хотя бы кормлю. Знаешь, это такое хлопотное дело, будто мне дали должность на полный рабочий день.

Громада плоти у их ног снова заволновалась, на лице как будто даже проступило выражение. Скорее всего, это была ненависть. Затем посередине лица отворился зияющий проем, и оттуда донесся голос Греты.

– Убирайтесь, вы меня раздр’жаете, с’отреть противно!

Они еще не успели уйти, а фигура на полу уже запихивала в бездонную пасть полные пригоршни сахаристой фруктовой мякоти.

Пока Блоссом и мужчины отдыхали, Мериэнн соорудила нечто вроде упряжки и даже сумела, невзирая на бурный и громкий протест, напялить ее на Грету. Она притащила в бельевой корзине, спасенной из пожара, еще одну неподъемную порцию корма. Если бы Мериэнн ежечасно не приносила такую прорву пищи, Грета стала бы набивать себе брюхо тем, что накопилось вокруг. Она уже не видела никакой разницы между едой и дерьмом. Но Мериэнн эту разницу вполне ощущала, так что в какой-то степени, беспрестанно наполняя корзину, она старалась ради себя. Загрузившись до отказа своей фруктовой пищей, Грета обычно приходила в равновесие и какое-то время вполне могла поддерживать недолгий разговор. Это несколько скрашивало бесконечные часы ожидания, проведенные Мериэнн в полной темноте, и она была признательна Грете за эти беседы. Как печально говаривала Грета:

– Нет на свете ничего хуже скуки. Вот отчего я дошла до такого состояния. На этот раз она принялась мусолить не столь тяжелую тему.

– А еще было кино, не помню название, где она играла бедную девушку с таким смешным акцентом. А Лоуренс Харви играл студента-медика, который в нее влюбился. Или это Рок Хадсон играл? Она вертела им, как хотела, правда-правда. А он выполнял, ну, все, что она ни попросит. Не помню, чем там кончилось, мне другое кино больше нравилось, про этого, как его? У него еще был шикарный дом в Сан-Франциско, его Джеймс Стюарт играл – ну, помнишь? Ой, ты бы видела, какие там у нее были платья! А волосы какие! Я думаю, красивей ее никого в мире не было. Она там в конце с башни сорвалась. Вроде бы, так.

– Ты, наверное, все фильмы с Ким Новак пересмотрела, да? – безмятежно спрашивала Мериэнн, качая на груди младенца.

– Ну, если какой-то и пропустила, то, значит, я о нем просто ничего не слышала. Слушай, сняла б ты с меня эти веревки или хоть ослабила бы, что ли, – Мериэнн пропустила эти причитания мимо ушей. – А еще в одном фильме она играла ведьму, но не какую-то там старомодную. У нее была шикарная квартира на Парк-авеню или где-то вроде того. И еще – роскошный сиамский кот.

– По-моему, ты мне про это уже рассказывала.

– Интересно, почему ты никогда ничего не рассказываешь? Я вот тебе про все рассказала, что смотрела в кино, за всю свою жизнь.

– Я никогда не ходила в кино и ничего не смотрела.

– Как ты думаешь, она жива еще?

– Кто? Ким Новак? Не думаю. Мы, наверное, последние. Так Орвилл говорит.

– Я опять есть хочу.

– Ты же только что ела. Подожди, пока я Бадди укачаю.

– Сказано тебе, есть хочу! Думаешь, это так легко и приятно?

– О, Господи! Ну, хорошо, – Мериэнн взяла бельевую корзину за единственную уцелевшую ручку и отправилась в другую часть клубня, где было почище, набрать очередную порцию еды. Наполненная корзина весила фунтов двадцать, а то и больше.

Когда шаги Мериэнн стихли, Грета разрыдалась.

– Боже мой! Как я все это ненавижу! Как я ее ненавижу! О, как я хочу есть!

Язык ее изнемогал в ожидании обожаемой, пахнущей солодом размазни. Так у заядлого курильщика, которому требуется по три пачки ежедневно, по утрам, когда нет сигарет, язык болит от страстного желания затянуться.

Дожидаться возвращения Мериэнн было невмоготу. Она набила рот чем попало и, справившись таким образом с самыми тяжкими приступами голода, завыла в темноту, обращаясь неведомо к кому:

– Ненавижу! ’Осподи, как я себя неаижу! Себяаа!

Они долго волокли Грету по коридорам и остановились передохнуть лишь в самом верхнем клубне, там, где прошла первая ночь их подземной зимовки. Здесь было прохладно, и они блаженствовали, отдыхая от парилки, царившей внизу. Еще отраднее было то, что Грета наконец замолкла. Всю дорогу, пока они поднимались, она стенала, что ей жмут постромки, что она зацепилась за ветки и сейчас у нее что-нибудь оторвется, что, наконец, она страшно проголодалась. Всякий раз, когда они миновали очередной клубень, она вцеплялась в мякоть плода и с поразительной скоростью набивала себе рот.

Орвилл прикинул и сказал, что весит она фунтов четыреста.

– Гораздо больше, – заметил Бадди. – Ты ей льстишь.

Им бы в жизни не дотащить ее, если бы сок, растекавшийся по корням, не служил такой замечательной смазкой. Главная проблема последнего этапа состояла в том, как поднять ее по главному, вертикальному корню длиной в тридцать футов. Бадди считал, что нужно использовать систему блоков, но Орвилл возразил, полагая, что имевшиеся в их распоряжении веревки, пожалуй, такой вес выдержать не смогут.

– А если даже и выдержат, как мы будем проталкивать ее в тот лаз? В декабре, помнится, Мериэнн в него еле-еле протиснулась.

– Придется кому-то из нас спускаться за топором.

– Сейчас? Ну нет – неужели ты согласился бы спускаться теперь, когда мы уже практически у выхода, в двух шагах от солнца и света? Послушайте, давайте пока оставим ее здесь, тут у нее, по крайней мере, еда под рукой. Выберемся сами, а уж потом у нас будет достаточно времени, чтобы изображать добрых самаритян.

– Бадди, прислушайся, что это? – спросила Мериэнн. Она не имела привычки перебивать, но тут не выдержала.

Они стали вслушиваться, но еще до того, как ухо резанули первые низкие воющие звуки, их охватил ужас, они поняли, что это мог быть за звук. Вой и скрежет были не такие громкие, как тогда, когда сфероид вгрызался в пещеру, потому что, во-первых, доносились издалека, а во-вторых, вход в пещеру был теперь свободен и, чтобы попасть туда, не приходилось продираться сквозь камень. Вой нарастал, затем донесся мощный, утробный звук, каким обычно сопровождается промывка сточных труб или выпускание воды из бассейна.

Они еще ничего не понимали, но, что бы это ни было, звук уже проник в клубень, он был здесь, с ними.

Так же нежданно, как страх, на них налетел порыв яростного ветра и сшиб их с ног. Потоки жидкой фруктовой массы волнами покатились по полу, потекли со стен, полились с потолка. Ветер срывал с волн гребешки и гнал их в дальний конец клубня, как пышную мыльную пену, которая выплескивается из автоматической стиральной машины. В неровном свете фонаря видны были только белые всполохи сдуваемой пены. Мериэнн судорожно прижимала к груди ребенка – очередной порыв ветра едва не вырвал его у нее из рук. Сгибаясь под ветром, она с помощью Бадди добралась до ответвления корня, который отходил от клубня, и укрылась в нем. Забившись туда, они могли хотя бы надеяться на то, что им удастся избежать наихудших последствий урагана, который взвыл с новой силой.

Орвиллу выпало спасать Грету, но задача оказалась совершенно для него непосильной. И в обычных-то условиях было трудно тащить эту тушу по скользкому полу, а тут – в одиночку, против ветра, он был не в силах даже сдвинуть ее с места. Впечатление было такое, что ее затягивает в стремительный водоворот вместе с фруктовой мякотью. После очередной безуспешной попытки, бросив это бессмысленное занятие в духе ДонКихота, он с готовностью внял беззвучным мольбам Блоссом, и они, как и Бадди с Мериэнн, скрылись в том же отростке.

Всей своей могучей громадой Грета скользила, увлекаемая куда-то вместе с фруктовым потоком. Фонарь, забытый возле нее, каким-то непостижимым образом продолжал гореть, а в эти минуты вспыхнул даже ярче обычного.

Все запрыгало у нее перед глазами, как в кино, когда крутят плохо склеенную пленку, и кадры начинают мелькать. Но, уже теряя сознание, она отчетливо увидела огромную разверстую пасть, блестящую, розовато-оранжевую, восхитительно похожую на разломленный самоанский персик. Если это артист, то не иначе как великолепный Панго Пич. И так же, как в кинокадре титры наплывают на изображение, на фоне этой экзотической роскоши появилась решетка, докрасна раскаленная и сверкающая, как несравненная Синдерелла Ред. Она росла, стремительно приближаясь, и Грета почувствовала, что с безудержной силой нарастающий смерч втягивает ее и она летит, летит… На краткий миг она вдруг снова сделалась юной и невесомой, но тут ее ударило об эту решетку, и в стороны полетели брызги, как если бы целлофановый мешок с водой шлепнулся с большой высоты на асфальт.

Стоявшие в корне отчетливо расслышали, как прозвучал ужасающий шлепок. Мериэнн перекрестилась, а Бадди что-то пробормотал себе под нос.

– Что ты сказал? – спросил Орвилл, стараясь перекричать бушевавшую стихию. Ураган достиг апогея, и даже здесь, в укрытии, им пришлось цепляться за извилистые ветки, чтобы воздушной волной их тоже не втянуло назад, в клубень.

– Я сказал, сегодня к вечеру у них в лимонаде разведутся черви.

– Что?

– Черви!

Скрежещущий звук, который то ли умолк, то ли просто не был слышен в грохоте бури, возобновился, затем ветер стих так же внезапно, как и начался. Как только наступила тишина, все пятеро вернулись в клубень. Перемены были заметны даже без света. Пол опустился на несколько футов, голоса, точно ударяясь о стены, отдавались гулким эхом, толстая кожура и та была выскоблена дочиста и провисала. В центре образовавшегося просторного помещения, над самой головой, торчала здоровенная капсула или труба, протянувшаяся от верхнего корня к нижнему. Она была теплая на ощупь и к тому же безостановочно продвигалась дальше, вглубь.

– Это что-то вроде насоса, – сказал Орвилл. – Вот уж вычистил так вычистил, как свисток продул. Теперь тут и мышь с голоду подохнет.

– Жнецы явились, – сказал Бадди. – Не могли ж они посадить тут эту картошку, а потом бросить, чтобы все сгнило, как ты полагаешь?

– Ну, пошли наверх, посмотрим, как выглядит господин Главный фермер.

Странно, но почему-то они медлили, им было жаль уходить из опустевшего, сухого клубня. На них нахлынула печаль, элегическая, грусть.

– Бедная Грета, – произнесла Блоссом.

Им стало легче от того, что прозвучало это скромное поминовение. Грета умерла, и вместе с ней умер весь старый мир. Стало ясно, что тот мир, в который им предстояло выйти, будет совсем не похож на прежний, оставшийся далеко позади.

Эпилог

ВЫМИРАНИЕ БИОЛОГИЧЕСКИХ ВИДОВ

Подобно тому, как червь, проползая по яблоку, должно быть, считает, что все оно и сутью, и качеством не отличается от тех крох, которые прошли через его жалкое чрево, хотя он сам уместился в нем целиком, а его прогулка внутри плода едва ли плоду повредила, точно так же и Бадди, Мериэнн, их дитя и Блоссом с Орвиллом, выбравшись из-под земли после долгих блужданий по запутанным лабиринтам, не подозревали – ничтожные порождения греха человеческого – о присутствии всепроникающего огромного Зла, лежащего за пределами того, что мы зовем реальностью.

Серые баскетбольные мячи, до отказа наполненные собранной фруктовой мякотью, взмыли и понеслись над землей, которая больше уже не была зеленой. Затем, подобно древним земледельцам, очищавшим свои поля и угодья огнем, машины внеземных фермеров превратили всю землю в сплошной погребальный костер. Возвышавшиеся башнями стебли огромных растений были сожжены, и облик Земли начал являть собою величественный пейзаж лежащей в руинах цивилизации. Оставшиеся в живых люди едва успели укрыться в спасительном подземелье. А когда вернулись опять, то открывшееся их глазам зрелище опаленной земли, укрытой дымовой пеленой, заставило воззвать к небесам – да ниспошлют им покровы ночные.

С озера подул ветер, завеса дыма растаяла, густые, тяжелые тучи толпились над головой. Пошли затяжные дожди. Чистая влага промыла небеса, освободила тела людей от многомесячной коросты и ушла в черную землю.

Вышло солнце, обсушило следы дождей, всем существом своим все еще живые люди ликовали и праздновали первое апрельское тепло. И пусть земля чернела, но небо было голубым, а ночью ярче, чем когда-либо прежде, сияли звезды – Денеб, Вега, Альтаир. Никогда на их памяти звезды не были такими, а особенно ярко сверкала Вега. В предрассветных сумерках на востоке взошла ущербная луна, еще немного, и небо снова просветлеет, и вновь взойдет солнце.

Это было так красиво, что они поверили – земной порядок, а проще говоря, привычный порядок, возвращается.

Они спускались в корни с единственной целью – отыскать плоды, которые просмотрели сборщики урожая. Удача сопутствовала им крайне редко, но все же случалась. Разумно распределяя крохи, которые удавалось наскрести с кожуры плодов, они рассчитывали протянуть, как минимум, лето. Они возлагали надежды на озеро: там была вода и уж, наверное, какие-то водоросли до поры до времени могли служить маломальским подспорьем. С наступлением тепла они собирались отправиться вдоль берега вниз по течению Миссисипи на юг, в теплые края. Надеялись и на то, что их прокормит океан.

Озеро, однако, было мертво. По всему берегу, выжженному до черноты, грудами высились, точно погребальные памятники, целые косяки гниющей рыбы. Мысль о том, что и океан может оказаться в таком же печальном состоянии, была просто невыносима.

Но главное из их чаяний заключалось в надежде, что Земля все-таки выжила. В почве могли уцелеть и незаметно пустить корни семена, считанные единицы, чудом спасшиеся, как и они сами, они должны были расцвести и спасти землю, вернуть ей зеленое одеяние.

И все же важнейшим среди упований было то сокровенное, без которого пустыми были все прочие надежды. Как ни долог был сезон от сева до сбора урожая с Растений, он миновал, и хотелось верить, что миновал навсегда. Вооруженные сфероиды покинули изнасилованную планету, унося плоды своего вторжения, огнем было выжжено жнивье, и теперь настал час, когда земля очнется от этого кошмара, от второго Сотворения Мира. Надежда не покидала их.

А потом земля вновь покрылась пышным зеленым ковром. Те самые дожди, что отмыли небеса от дыма, принесли с собой мириады спор для нового сева. Как все гибриды, Растения были стерильны и не способны к воспроизводству. Семя нужно было закладывать каждую весну. Их весну.

Два дня спустя всходы Растений уже поднялись по щиколотку.

Разбросанные по однообразной зелени равнины одинокие фигуры людей напоминали гравюры эпохи Возрождения, специально созданные, чтобы показать возможности и преимущества перспективы. Три фигуры на среднем плане образовали группу, подобную Святому Семейству, хотя при ближайшем рассмотрении нельзя было не отметить, что черты их тронуты иным душевным состоянием, нежели счастливый покой. Сидящая на земле женщина горько плакала, а стоящий позади нее на коленях мужчина возложил руки ей на плечи, дабы утешить ее печаль, но сам едва сдерживал слезы. Их взоры обращены были к худенькому младенцу, лежавшему на материнских руках, который тщетно пытался насытиться, приникнув к ее иссохшей груди.

Чуть дальше виднелась еще одна фигура – или все-таки две? – которой мы не найдем иконографических аналогий, кроме, разве что, Ниобы, скорбящей о своих детях. Хотя Ниоба всегда изображается в одиночестве, либо в окружении всех четырнадцати детей, а эта женщина держала на руках даже не тело – скелет единственного своего ребенка. Когда смерть настигла его, ему было лет десять, не больше. Рыжие волосы несчастной вопиюще контрастировали с окружающей ее со всех сторон зеленью.

Почти у горизонта различимы были две обнаженные фигуры – мужчины и женщины. Рука об руку они шли, улыбаясь друг другу. Безусловно, это были Адам и Ева до грехопадения, хотя они выглядели куда более тощими, чем их принято изображать. К тому же с точки зрения возраста они были не слишком подходящей парой: ему давно перевалило за сорок, ей едва минуло четырнадцать лет. Она шли на юг и время от времени переговаривались.

Девушка, например, вдруг поворачивалась к мужчине и спрашивала:

– Скажи, кто твой любимый актер? Ты мне никогда не рассказывал. И он отвечал ей:

– Дэвид Нивен, конечно. Всегда любил Дэвида Нивена. И они опять улыбались. О, что это была за прекрасная улыбка! Но эти фигурки были ничтожно малы. Пейзаж почти поглощал их. Он был зеленый, ровный, и простирался невероятно далеко. В бесконечность. Сколь ни была необъятна и безгранична в своих возможностях Природа – или Искусство – не так много фантазии затратила она на этот пейзаж. Даже с близкого расстояния ничто не нарушало его монотонности. Каждый квадратный фут земли порос сотнями однообразных, схожих, как капли воды, побегов, производивших совершенно безрадостное впечатление.

Природа, в сущности, расточительница. Из сотни семян, из сотен побегов выживали одно-два, один-два вида выживали из бесчисленного множества живых существ. Человеку выжить было не суждено.