Счастье — это теплый звездолет

Она зарождается в пустыне небытия, исчезает, появляется вновь, собирается воедино, растет и ширится. Она живет там, где жизни нет, борется с серым потоком энтропии, упорствует вопреки всему, все более и более усложняется, пока наконец не оборачивается нарастающей волной. Волна эта действительно нарастает, ибо, хоть гребень и вздымается победно в свете солнца, каждая частичка ее неизбывно падает во тьму, каждую толику ее, застигнутую прямо в прыжке, уносит в ничто. Торжество неотделимо от гибели, ведь зародилась Жизнь не одна. Следом за ней явился и мрачный двойник, Враг — тень, неустанно пожирающая ее изнутри. Волна пенится, устремляется ввысь, а Враг безжалостно ее преследует, набрасывается на каждую составляющую ее живую частицу, миллиарды их на мгновение достигают вершины, расцветают, обращаются в свет, взмывая над болью и смертью, которые заявляют на них свои права. Бесчисленные мириады лет охваченная смертью волна борется, стремится ввысь. Ее подгоняет Смерть, и Жизнь все быстрее мчится прочь от Врага, бегом, вприпрыжку, на крыльях устремляется в сияющий свет. Но обогнать огонь, пылающий в собственной плоти, не может, ибо ноги, несущие ее, есть Смерть, крылья, на которых парит она, есть Смерть. Ощущая агонию составляющих ее частиц, торжествующих и гибнущих, Жизнь летит, подхваченная безразличным воздухом…

В темной норе самка пеликозавра прикрывает своих детенышей, тусклый огонек сознания сконцентрирован на их прикосновениях — детеныши тыкаются мордочками в ее брюхо, посасывают бугристую шкуру, покрытую не совсем еще шерстью. Снаружи что-то оглушительно бухает, раздается всплеск. Стены в норе ходят ходуном. Пеликозавриха неподвижно застыла, замерли сбившиеся в кучу малыши — все, кроме одного. Крупная самочка выбралась из-под матери и теперь осторожно, почти ползком, пробирается в дальний закуток норы. Ниже слаборазвитого рептильего плечевого пояса тельце мотает из стороны в сторону.

Снаружи снова грохочет. Во влажную нору-пещеру сыпется земля. Но скорчившаяся над детенышами мать лишь еще сильнее цепенеет, охваченная инстинктивным параличом. Позабытая малышка-пеликозавр карабкается по туннелю.

Вот она скрылась из виду. И тут снаружи выныривает из реки огромный гадрозавр. Рептилия весом в двадцать тонн обрушивается на мягкий берег. Сминаются земля, скалы, корни. Гигант ползет дальше, погребая пеликозавриху и ее выводок, а с ними вместе и других обитателей прибрежных нор, превращая их в кашу. Хлопают кожистые крылья — это слетелись на падаль птерозавры.

А чуть поодаль, рядом с корнем голосеменного дерева, извиваясь, вылезает из земли малышка-пеликозавр. Заслышав хриплые крики падальщиков, она сжимается в комок, а потом ее толкает вперед некий смутный позыв, неясное желание выбраться на простор, подняться повыше. Детеныш неуклюже хватается передними лапками за ствол дерева. По стволу ползет личинка, детеныш инстинктивно ловит ее и съедает, моргая и силясь разглядеть окружающее, а потом начинает карабкаться. В. хитросплетении его генов прячется малюсенькая аномалия, которая и спасла крохе жизнь. Когда та еще сидела в яйце, одна молекула слегка изменила структуру. И вот едва заметно нарушенная программа на мгновение отменила приказ замереть, которому подчиняются все существа этого вида, чуть подхлестнула стремление действовать в опасной ситуации. Плохо приспособленные задние лапки детеныша, который уже и не совсем пеликозавр, соскальзывают с ветки, сучат в поисках опоры, малышка падает и неуклюже отползает подальше от места гибели своих сородичей.

…Итак, под ударами Смерти волна Жизни вздымается, нарастает, черпая силы в безграничном разнообразии. Вечно умирающая и — вечно возрождающаяся, она пенится, взмывает каскадом трупов все выше, к новым, все более сложным победам. Волна нарастает, кипит, усилия все яростнее, увертки все хитроумнее, все отчаянней мечется она в попытке убежать от боли. Но Враг обитает у нее внутри, ибо Смерть — это та сила, что гонит волну ввысь. Каждая составляющая ее частичка умирает, но в следующий миг возрождается, в волне Жизни бьются бесчисленные сердца, гребень ее поднимается, устремляясь в неизвестность…

Безволосое создание с криками убегает — улепетывает на всех четырех. Вот в него попал камень, и создание снова кричит. Оно виляет из стороны в сторону, пригибается, но ему не уклониться от летящих снарядов, которые швыряют руки куда более сильные и подвижные, чем у него самого. Вот камень угодил в голову. Существо падает, и его окружают двуногие. Они кричат от радости, пока еще без слов, и набрасываются на своего собрата, оскалив некрупные зубы и потрясая заостренными камнями.

…Живое, умирающее многоголосие взлетает всё выше, вскипает, озаряемое светом, достигает наивысочайшей точки. Мириады агонизирующих частиц движутся все суматошнее; волна, словно могучий зверь, взмывает над хищным Врагом. Но стряхнуть его не может, ибо Жизнью движет Смерть, силы Жизни равны силе пожирающих ее смертей. Каждую толику, составляющую ее, гонит вперед мощь темного Недруга. Умирая, Жизнь нарастает и торжествует. Катится по планете неодолимая волна…

По равнине под холодным осенним дождем медленно едут двое всадников. Один — мальчишка на пятнистой малорослой лошадке — держит под уздцы чалого коня с черными ушами. На коне поникший отец мальчишки — он дышит тяжело, разинув рот, в его груди засела пуля. В руке раненый сжимает лук, но стрел не осталось. Все припасы и провиант кайова потеряли в каньоне Пало-Дуро, а последние стрелы расстреляли три дня назад во время резни на Меченых равнинах[106]. Там погибли его жена и старший сын.

Всадники проезжают мимо ивовой рощи, и дождь на мгновение стихает. Отсюда видны строения, воздвигнутые белыми: форт Силл и огороженный серой каменной стеной загон для скота. В этом загоне исчезали, сдаваясь на милость безжалостного врага, их друзья и родные, семейство за семейством. Мальчишка натягивает поводья, и лошадка останавливается. Из форта выезжает вереница верховых. Позади отец, издав какой-то глухой звук, пытается поднять лук. Мальчик облизывает губы (он уже три дня ничего не ел) и снова посылает лошадку вперед.

Влажный ветер доносит до них приглушенные звуки выстрелов — стреляют на поле к западу от форта. Белые люди убивают лошадей кайова, убивают суть жизни индейцев. Кайова пришел конец. Они были лучшими в мире наездниками, война стала их священным ремеслом. Триста лет назад спустились они с темных гор, раздобыли себе коней и бога и воцарились на тысячи миль вокруг, но так и не уразумели, сколь мрачная и безжалостная сила движет кавалерией США. И вот теперь каойва пришел конец.

Их закалила сама природа, тысячелетия смертей на диких равнинах. Но силы, выпестованной этими смертями, оказалось мало. Бледных солдат закалили еще более смертоносные века в горниле Европы, и они обрушили на индейцев мощь, взлелеянную бесчисленными поколениями людей, которые убивали в ближнем бою, гибли под пятой безжалостных тиранов, умирали от голода и чумы. Так уже случалось и раньше, и еще раньше, и еще раньше, серолицые дети великой смерти волной катятся вперед, завоевывают, рассеиваются по земле.

…Итак, могучий Зверь неистовствует среди пожирающего его пламени, мириады жизней, составляющие его, образуют горнило, где смерти неизбывно все ужасней, жизней все больше. Но теперь что-то изменилось в исполненном боли натиске. Жизнь уже не бежит, но бросается на недруга. Зверь обращается против Врага, безжалостно его преследующего, сражается, пытаясь вырвать из своего сердца Смерть. Отчаянно бьется он, его раны истекают жизнью. Пока Зверь сражается, чтобы спасти частицу себя, Смерть отсекает его члены один за другим. Ибо Смерть — двойник его сущности, она растет так же, как растет Жизнь, и нападает все свирепее, подпитываемая силой, с которой нападают на нее. Зверь и его Враг сцепились в яростной схватке, боль вот-вот сольет их в одно. Вой продолжается, рвутся основы материи. Время ускоряет бег…

Над Средиземным морем раскинулась ночь. Потрепанное суденышко с опаской пробирается мимо засевшего на Кипре врага. Кораблик скрывают дождь и темнота. Он ползет вперед, погасив все огни, на борту никто не издает ни звука. Лишь гудят двигатели да бьют по воде заржавленные винты — только они и могут привлечь внимание держащего блокаду противника. В трюме спрятан драгоценный груз — сбившиеся в кучу молчаливые искорки жизни. Дети. Живые дети, те немногие, кого удалось спасти из шести миллионов, погибших в лагерях смерти, из двадцати миллионов, убитых рейхом. Суденышко пробирается вперед, укутанное тьмой и отчаянием. Вода прибывает, ведь моряки не осмеливаются запустить скрипучие помпы. Под прикрытием ночи кораблик миля за милей скользит под носом у сомкнувшего кольцо врага, везет детей в Палестину.

А где-то на другом краю света уже утро, и высоко в холодном небе одинокий бомбардировщик, отделившись от самолетов сопровождения, поворачивает на запад. Это летит к Хиросиме «Энола Гэй».

…Подстегиваемый болью, усиливаемый смертью Зверь, содрогаясь, бьется с Врагом. С каждой новой пыткой он разрастается, взмывает к новым высотам, одерживает все более блистательные победы над Смертью, но все более свирепо нападает она на него. Вся планета охвачена невидимым пламенем битвы, пожар разгорается все сильнее, пока наконец не вырывается за пределы Земли, не выплескивается в космос. Но Зверю не сбежать, ибо он несет с собой Смерть, подпитывает ее своим огнем. Все ожесточеннее кипит битва, повсюду — на суше, в море, в воздухе. Охваченная величайшей агонией, взмывает она волной живого огня, несущего миру тьму…

— Доктор, это было прекрасно, — едва слышно шепчет старшая операционная сестра, лицо ее закрыто маской.

Хирург не отрывает глаз от зеркала, в котором отражаются руки сшивателя, аккуратно работающего с закрепленными зажимом слоями. «Лаб-даб, лаб-даб». Хирург бросает быстрый взгляд на монитор с биопоказателями, проверяет плазмаферез, оглядывается на сосредоточенных анестезиологов со специальными гарнитурами на головах, снова зорко всматривается в зеркало. Взгляд его насторожен, но на самом деле все уже позади. Это успех, грандиозный успех. Теперь органы ребенка будут функционировать как надо, умирающий вернется к жизни. Еще одна невозможная победа.

Старшая сестра снова восхищенно вздыхает, отгоняя от себя непрошеную мысль — мысль о миллионах других детей, умирающих в эту самую секунду от голода и болезней. О здоровых детях, не обреченных с рождения, как этот пациент, о совершенно здоровых детях, тем не менее неизбежно умирающих миллионами от недостатка еды и заботы. Не нужно об этом думать. Мы здесь спасаем жизни. Делаем все возможное.

Операционная звукоизолирована, сюда не должен проникать городской шум, и все же он проникает — слабое настырное жужжание. Сестра рассеянно подмечает в этом жужжании новую ноту — странное высокое попискивание. Позади переминаются интерны. Раздается чей-то взволнованный шепот. Хирург не отводит взгляда от зеркала, но лицо, закрытое маской, напряжено. Сестра должна защитить доктора, не допустить, чтобы его отвлекали. Осторожно — так, чтобы форма не шуршала, — она разворачивается к нарушителям спокойствия. В коридоре кто-то кричит.

— Тише! — шипит сестра едва слышно, но свирепо, прожигая интернов взглядом своих серых глаз.

И тут она вспоминает, что это за неумолчное попискивание — сирена, предупреждающая об атаке с воздуха. Это значит, что осталось двадцать минут, что откуда-то с другого конца света, из чужих земель вылетели снаряды. Но это же не всерьез! Наверняка просто учебная тревога. Сирена, конечно же ревет очень громко, но нельзя отвлекать врача в операционной.

Пусть устраивают свою учебную тревогу потом, за двадцать минут тут не управиться.

— Тише, — снова сурово шепчет она.

Интерны замирают. Довольная сестра поворачивается к пациенту. Она держится гордо и не обращает внимания на усталость, на приглушенный пронзительный вой, даже на жуткую вспышку в самом конце не обращает внимания, когда высоко наверху свет взрезает потолочные швы.

…И распавшийся на части Зверь падает, разлетается вместе со своим Врагом на миллиарды кипящих, выкипающих обрывков, которые меняют форму, озаренные огнями миллиардов смертей. И все же Зверь по-прежнему един, един в своей агонии и нескончаемой жизни. Глубинная его сердцевина обнажена перед смертоносными силами, но он до сих пор бьется, еще отчаяннее, еще свирепее терзает Смерть, которая гасит вновь рожденные мимолетные жизни. Сражение достигает наивысшего накала и наконец вторгается в сокровенные глубины естества. Вот он — пик, бесконечное терзание рождает бесконечный отклик. Наконец-то Зверь пробился к самой сути своего Врага и присвоил ее. Наступает последний миг просветления. Жизнь поглощает Смерть и забирает себе сердце древнего недруга…

Показавшийся между ног мертвой женщины младенец очень бледен. Встревоженный целитель очищает его от слизи и берет на руки. Девочка выглядит вполне сформировавшейся, хотя кожа у нее чересчур белая. Вот кроха, чуть задохнувшись, делает первый вдох, но не кричит. Целитель передает дитя повитухе, которая как раз накинула покрывало на тело матери. Может, бледность эта вполне естественна, утешает себя целитель. У всех людей в их племени, племени белых, бледная кожа, хотя и не такая, как у девочки.

— Прелестная малютка, — воркует повитуха, обтирая младенца. — Милая, открой глазки.

Кроха слабо трепыхается у нее на руках, но глаза не открывает. Целитель приподнимает одно веко. Под ним большой, вполне сформировавшийся глаз, вот только радужка вокруг черного зрачка снежно-белая. Целитель поводит туда-сюда рукой, но глаз не реагирует на свет. Целителю почему-то неспокойно, он проверяет второй глаз — то же самое.

— Слепая.

— Как жаль, такая чудная малютка.

Целитель погружается в раздумья. Белые — цивилизованное племя, хотя и жили сначала возле двух великих кратеров и только потом перебрались сюда, к морю. Он знает, что среди его народа альбиносы часто рождаются с нарушениями зрения. Но дитя кажется здоровым.

— Я ее возьму, — решает повитуха, которую зовут Марн. — Смотри, у меня еще молоко осталось.

На глазах у целителя и повитухи девочка утыкается в грудь Марн, находит сосок, довольно принимается чмокать.

Пролетают недели, месяцы. Девочка подрастает, рано начинает улыбаться, хотя глаз так и не открывает. У нее спокойный нрав, малышка смеется, лепечет что-то похожее на «Марн-Марн». Родные дети у повитухи — все мальчишки, и она настолько души не чает в бледной крохе, что к любви примешивается чувство вины. Марн называет ее Снежкой.

Когда Снежка учится ползать, Марн следит за ней с тревогой, но слепая малышка двигается уверенно, умело преодолевает препятствия, будто бы чувствуя их. Радуется, тихо напевая себе под нос, и вскоре уже встает, цепляясь за кожаные штаны Марн. Когда Снежка начинает потихоньку ходить, в сердце Марн снова поселяется страх. Но девочка осторожна, она ловкая и почти ни обо что не бьется. Трудно поверить, что ребенок слепой. Малышка то и дело смеется, царапин и синяков у нее не много, и заживают они поразительно быстро.

Снежка невысокая и худощавая, зато очень здоровая. Она с радостью воспринимает все новое — новые запахи, звуки, прикосновения, слова, вкус. И голос у нее не по-детски нежный. Девочку вроде бы совсем не беспокоит слепота. Да и характерных для слепцов недостатков у нее нет: лицо подвижное. Когда малышка улыбается, длинные белые ресницы трепещут, и кажется, что Снежка закрыла глаза нарочно, что она просто дурачится.

Каждый год целитель осматривает ее, и с каждым годом ему все меньше хочется заглядывать в эти невидящие серебряные глаза. Целитель знает: когда-нибудь придется решать, можно ли девочке иметь потомство. Его удручает здоровье Снежки — кроме зрения, с ней абсолютно все в порядке. Нелегко придется. Но когда девочке исполняется три, его избавляют от непростого решения. Когда целитель осматривает Снежку, ему становится нехорошо. Вскоре он понимает, что заразился новой опасной болезнью, которую ему не под силу излечить.

Жизнь в племени белых идет своим чередом. Еды на побережье хватает. Белые изъясняются на инглиском наречии. Раз в год, когда из моря на нерест приплывают целые косяки, случается большой улов. Рыба пока еще в основном напоминает форель и лосося. Но каждый год, когда начинается нерест, белые проверяют ее с помощью драгоценного артефакта — древнего счетчика Гейгера, который со всевозможными предосторожностями заряжают от водяного генератора.

Когда становится тепло, Снежка отправляется вместе с Марн и молочными братьями к морю, где вершится особый ритуал — пробуют первый улов. Сети ставят вниз по течению от деревни — в устье каньона. Узкий морской пролив, в который впадает река, обрамляют высокие скалы, увенчанные ледяными шапками. На песке весело горят костры, доносится музыка. Дети играют, а взрослые наблюдают за рыбаками, пока те вытаскивают на берег сверкающие сети, полные дергающейся рыбы. Снежка бегает вдоль реки, шлепая ногами по ледяной воде, и смеется.

Хозяин сетей показывает на скалы:

— Летуны.

Марн поднимает голову и вглядывается — не мелькнет ли красный силуэт? В последнее время летуны обнаглели, наверное от голода. Прошлой зимой забрались в хижину на окраине и утащили ребенка. Никто не знает, что это за твари. Кто-то называет их большими обезьянами, кто-то считает, что это выродившиеся люди. Летуны и правда напоминают людей — маленькие, но сильные, а между конечностями у них мерзкие кожистые перепонки, с их помощью твари перелетают в воздухе на короткие расстояния. Их крики не похожи на осмысленную речь. Красные создания вечно голодны. Когда приходит пора сушить рыбу, белые денно и нощно караулят костры на берегу.

Из каньона долетает чей-то вопль:

— Летуны! К городу летят!

Рыбаки быстро гребут к берегу, и мужчины бегут к деревне. Но стоит им скрыться из виду, как над ближайшей скалой появляются красные макушки, и внезапно над проливом уже мечется туча летунов.

Марн выхватывает из костра горящую ветку и бросается на врага. Она кричит на детей — никому не высовываться! Под натиском женщины летуны отступают. Но их гонит голод, снова и снова они возвращаются, многие гибнут. Когда последние нападающие бегут, карабкаясь по скалам, Марн вдруг понимает, что среди детей у костров нет слепой малышки.

— Снежка! Снежка, где ты?

Неужели девочку утащили? Марн носится по берегу, заглядывает меж валунов, зовет Снежку по имени. Из-за скалы торчат морщинистые ноги летуна, и Марн бросается туда.

На песке неподвижно распластались два летуна. А за ними… Этого она и боялась — маленькое белоснежное тельце в луже крови.

— Снежка, маленькая моя, нет…

Марн подбегает, склоняется над Снежкой. Ручка у ребенка изувечена, ее почти откусили. Наверное, летун набросился на добычу и стал пожирать ее, а потом ему помешал второй. Женщина опускается на корточки возле трупа, она не желает верить, что девочка мертва. Повитуха заставляет себя взглянуть на жуткую рану и вдруг склоняется ближе. Глаза у нее широко распахиваются от удивления. Из горла рвется крик. Марн переводит взгляд с раны на белое неподвижное личико.

Последнее, что она видит, — как взлетают длинные белые ресницы, распахиваются сияющие серебряные глаза.

Так и находит их старший сын Марн: два мертвых летуна, мертвая женщина и чудом уцелевший ребенок. На девочке ни царапины. Деревенские думают, что Марн погибла, защищая Снежку. Та слишком мала и не может ничего рассказать.

Дважды осиротевшую Снежку берет в семью хозяин сетей и воспитывает вместе с собственными детьми.

Она растет, хоть и медленно, в любви и ласке и вырастает в стройную девочку. Несмотря на слепоту, Снежка искусно управляется с разной работой: терпеливо и умело чинит бесконечные сети, сушит рыбу, выжимает масло, даже ягоды собирает — белые ручки так и порхают по кустам, будто бы глаза девочке и не нужны. Снежка обходит заветные места Марн — собирает корни, грибы, птичьи яйца, вкусные луковицы камассии.

За ней с тревогой наблюдает новый целитель. Он знает: когда-нибудь придется принимать решение, которого так боялся его предшественник. Насколько серьезен изъян Снежки? Старый целитель полагал, что девочке нужно запретить иметь потомство, чтобы не передалась по наследству слепота. Однако новый целитель смотрит на здоровое, веселое дитя, и на душе у него неспокойно. В племени многие болеют, с новой хворью он не может справиться. Маленькие дети плохо развиваются. И что же — запретить иметь потомство этой девочке, такой сильной и бодрой? Она ведь может вырасти во вполне пригодную для деторождения женщину. И все же… И все же слепота наверняка передается по наследству. Да и растет Снежка как-то неправильно: проходит год за годом, а девочка все не взрослеет. Целитель почти успокаивается — он видит: Снежка все еще ребенок, хотя младший сын хозяина сетей уже доказал свое право зваться мужчиной и получил каноэ. Быть может, она так и останется ребенком. Быть может, ничего решать и не придется.

Но медленно и незаметно Снежка вытягивается, округляется. И вот однажды, когда тают зимние льды, целитель замечает, что у худенькой девочки появилась грудь. Еще только вчера Снежка была ребенком, а сегодня это уже совершенно определенно маленькая женщина. Целитель вглядывается в нежное радостное личико и вздыхает. Язык не поворачивается назвать девочку неполноценной, чуть прикрытые веками глаза кажутся совершенно нормальными. Но недавно родилось двое мертвых младенцев, оба — очень бледные и с белыми глазами. Неужели это смертоносная мутация? И снова целителя мучит непростой вопрос. Он не может на него ответить и решает созвать совет племени.

Но не успевает. Не один целитель наблюдает за Снежкой — за ней следит и младший сын погодницы. Он-то и отправляется за девушкой в рощу, где та собирает корни папоротника.

— Эти можно есть, — говорит ему Снежка, протягивая желтые, свернутые улиткой листья.

Юноша смотрит на нее — маленькую и такую влекущую. И кому есть дело, что Снежка в три раза старше его.

— Я хочу… Хочу поговорить с тобой, Снежка.

Она вопросительно хмыкает и улыбается, повернувшись к нему лицом. Сердце у мальчика бьется как сумасшедшее.

— Снежка…

— Что, Байорг?

Девушка слушает так внимательно, серебристые ресницы дрожат, будто вот-вот поднимутся, будто она вот-вот посмотрит на него. Но ресницы не поднимаются, и к горлу юноши подкатывает ком — ему так жалко слепую. Он касается ее руки, и Снежка совершенно естественно прижимается к нему. Она улыбается, дыхание ее участилось. Байорг обнимает Снежку, представляет себе, как она ощущает его прикосновения в беспросветной темноте. Она так беспомощна. Нужно быть нежным.

— Байорг? — вздыхает она. — Байорг…

Юноша, сдерживаясь, обнимает ее еще крепче, гладит, чувствует, как она дрожит. Он и сам дрожит, лаская белое тело под легкой туникой. Чувствует, как она уступает, в то же время чуть отстраняясь, чувствует, как горячее дыхание опаляет ему шею.

— Снежка…

Кровь стучит в висках, и Байорг едва замечает шум — что-то шумит над головой, но думать он может сейчас лишь о девушке, которую обнимают его руки.

Позади раздается резкий хриплый вой:

— Летуны!

Юноша разворачивается, но слишком поздно… Красный летун вонзает в него что-то — копье… Покачнувшись, Байорг хватается за торчащее из собственной шеи костяное древко.

— Снежка, беги! — хрипит он, падая.

Но она не двигается с места, пытается подхватить его. Мимо проносятся летуны. Перед глазами все меркнет, последнее, что видит изумленный Байорг, — как распахиваются огромные белые глаза.

Тишина.

Снежка медленно распрямляется, опускает голову погибшего покоиться во мху. Глаза ее все еще открыты. Вокруг валяются три мертвых летуна. Снежка прислушивается — из деревни доносятся приглушенные крики. Значит, понимает она, их много напало. Раньше летуны никогда не использовали оружие. Вздрогнув, девушка гладит Байорга по волосам. Лицо у нее омрачено горем, но глаза по-прежнему широко раскрыты — серебряные зеркала, направленные в вечность.

— Нет, — потерянно говорит она. — Нет!

Снежка вскакивает, бросается к деревне, запинается на бегу, как слепая, хотя глаза ее открыты. Сзади на нее набрасываются три летуна. С криком она поворачивается, и летуны падают замертво красными косматыми грудами. А Снежка бежит дальше — прямо на звуки битвы, разгоревшейся под стенами деревни.

Отчаявшиеся люди не замечают ее приближения — они сражаются с целым полчищем летунов. Те уже прорвались через боковые ворота, мечутся между хижинами. Возле главных ворот от факелов загорелись соломенные крыши, летуны и белые отступают. Но теперь кричат уже в хижинах. Шесть летунов неуклюже прыгают, перелетая с крыши на крышу. В лапах у них краденые младенцы.

За ворами, выкрикивая проклятия, отчаянно карабкаются мужчины и женщины. Вот один летун остановился на мгновение и впился в горло жертвы, потом снова прыгнул. Преследователи не поспевают за злобными созданиями, те уже взобрались на внешнюю стену.

— Остановите их! — кричит какая-то женщина, но там никого нет — некому остановить врагов.

И все же что-то их останавливает прямо перед прыжком — летуны не соскальзывают на своих перепонках вниз, но неуклюже падают вместе с пленниками прямо на землю под стеной.

И другие твари примолкли — не вопят и не воют, падают.

Жители деревни замирают от неожиданности и только тут понимают, что из-за ворот волной расходится тишина.

А потом видят ее — Снежку в синем свете сумерек. Тонкая и белая, она стоит спиной к деревне, а вокруг громоздятся мертвые красные летуны. Девушка согнулась пополам, в боку у нее торчит копье. По ногам течет кровь.

Превозмогая боль, Снежка пытается повернуться к воротам, тянет ослабевшей рукой торчащее в боку копье. В ужасе смотрят жители деревни, как ей наконец удается выдернуть его и копье падает. Но не падает девушка, хотя кровь так и хлещет из раны.

Ближе всех оказывается целитель. Он понимает, что уже слишком поздно, но все равно бежит к ней прямо по грудам мертвых красных тел. В сумеречном свете видны порванные блестящие кишки, петлей свисающие из смертельной раны. Целитель замедляет шаг, смотрит, широко распахнув глаза. И видит, как останавливается кровь. Снежка мертва, но все еще стоит на ногах.

— Снежка…

Она поднимает голову на звук и улыбается странно и робко.

— Ты ранена. — Это и так понятно, но целитель озадачен, ведь зияющая рана словно бы мерцает в сумеречном свете.

И… шевелится? Целитель замирает и смотрит, объятый страхом, не осмеливается подойти ближе. У него на глазах рана, из которой только что выпадали внутренности, затягивается пленкой, закрывается. Целитель не верит, но вот белая кожа, запятнанная кровью и при этом совершенно невредимая. Глаза у целителя вытаращены, его колотит. Девушка улыбается уже радостно, распрямляется, откидывает с лица волосы.

Где-то позади вскрикивает последний сраженный летун.

Галлюцинации? Конечно же галлюцинации, убеждает себя целитель. Нельзя об этом рассказывать.

Тут у него за спиной кто-то с шумом втягивает в себя воздух. Другие тоже все видели. Раздается чей-то свистящий шепот. Целитель чувствует зарождающуюся панику.

«Летуны, — недоумевает он, — почему они погибли?» Ран на них не видно. Что их убило? Когда они приблизились к ней, она… что же она…

Кто-то позади шипит давно позабытое слово — это слово белые не слышали вот уже двести лет. Шипящий шепот все громче. Потом его прерывает вой — это матери увидели, что спасенные дети неподвижно лежат среди летунов — не спасены, мертвы.

— Ведьма! Ведьма! Ведьма!

Толпа смыкается в угрожающее кольцо, люди наступают, сперва с опаской, но их ярость, готовая обрушиться на белую, неподвижно застывшую девушку, разгорается все сильнее. Слепое лицо поворачивается, на нем написано недоумение, Снежка все еще слабо улыбается, не осознает опасности. Мимо пролетает камень, второй попадает ей в плечо.

— Ведьма! Ведьма! Убийца!

Целитель оборачивается к толпе, поднимает руки:

— Нет! Не надо! Она не… — но голос его заглушают крики.

Да голос его и не слушается, слишком целитель напуган. Из тени летят новые камни. Позади вскрикивает от боли Снежка: Женщины наступают на нее, отталкивают целителя. Вперед бросается мужчина с воздетым копьем.

— Нет! — кричит целитель.

Но воин прямо в прыжке внезапно обмякает, падает бесформенной грудой поверх мертвых летунов. И женщины падают тоже. Крики ярости сменяются криками ужаса. Не осознавая толком, что делает, целитель нагибается над поверженным воином и понимает — да, тот мертв. Не дышит, ран на нем нет — просто мертв. И женщина рядом с ним мертва, и другая, мертвы все вокруг.

Неожиданно целитель понимает — воцарилась неестественная тишина. Он поднимает голову. Все залито сумеречным светом. Вокруг лежат жители деревни — рухнули как подкошенные, все до одного. На его глазах из-за хижины выбегает мальчишка и тут же падает. Целитель никак не может уразуметь случившееся, вся его деревня мертва.

Позади — там, где в одиночестве стоит Снежка, — тоже тихо, тишина пронизана ужасом. Целитель знает, что девушка не упала, что это все случилось из-за нее. Целитель — очень храбрый человек, он заставляет себя медленно обернуться.

Снежка стоит, распрямив спину, среди мертвецов, хрупкая девочка, вполоборота к нему, ручка прижата к раненому плечу. Лицо искажено — не понятно, от боли или от гнева. И глаза открыты! Громадный серебряный глаз, блеснув, распахивается, взором обводит притихшую деревню. Целитель смотрит на Снежку, а ее голова медленно поворачивается к нему. Серебряный взгляд обращается на целителя.

И тот падает на землю.

Долину затопил серый предрассветный свет. Из-за хижин тихо выходит маленькая бледная фигурка. Совсем одна. Во всей долине не слышно ни вздоха, ничто не шелохнется. В серебряных глазах отражается рассвет.

Девушка бесстрастна и собрана — наполняет из колодца флягу, кладет еду в простой заплечный мешок. А потом бросает последний взгляд на груду мертвых тел — на своих соплеменников. Она вытягивает руку и отшатывается. Лицо у нее лишено всякого выражения, взгляд широко распахнутых глаз пуст. Снежка взваливает мешок на спину и легким пружинящим шагом (на ней ведь нет ни царапины) идет по тропинке прочь из долины — там, она знает, есть другая деревня.

Вокруг разливается утренний свет. Весь облик Снежки проникнут нежностью, обещанием любви, лицо, которое она подставляет утреннему ветерку, прекрасно, полно жизни. В сердце у девушки одиночество, она принадлежит к роду людскому и ищет общества людей.

Первое путешествие закончится очень скоро. Но вскоре она снова отправится в путь, и снова, и снова в путь, и снова, ибо с собой она несет опустошение, в ее открытых глазах Смерть. Она будет находить и терять, искать, снова терять и находить и опять искать. Но у нее полно времени. У нее в распоряжении целая вечность, чтобы обойти весь мир снова и снова, ведь она бессмертна.

Подобных себе она не найдет. Появлялись ли подобные ей на свет — никогда не узнает. Уцелела лишь она одна.

Повсюду за ней неумолимо следует Смерть. Так она и будет вечно странствовать, пока, кроме нее, не останется других людей, пока она не сделается последней, пока в ней не воплотится все человечество. Плоть ее — вечное обещание, взгляд несет вечную гибель, она поглотит все. В конце концов она будет странствовать в одиночестве долгие века и ждать, кто же спустится с небес.

…Итак, Зверь и его Смерть наконец стали едины, пламя, пожиравшее мир, гаснет, явив нетленный кристалл. Последняя из людей, сотворенная из Жизни-в-Смерти, ожидает в вечном бездействии на истощенной равнодушной Земле. Пройдут невообразимые мириады лет, и со звезд прилетят чужаки, подгоняемые своей собственной болью, и принесут ей неведомый конец. Быть может, она их позовет[107].