Самый короткий день и самая длинная ночь

Я сидел на узенькой лавочке и смотрел через изрисованное морозными узорами окошко на двор, медленно погружающийся в сумерки, и думал, что же успело всё-таки произойти за этот самый короткий день в году.

Часов после восьми нехотя начало светать. Конечно, вставать было совсем не охота, но вчерась немного выпив с Егорычем и забывши слегка подтопить избу на ночь, с утра было уже совсем зябко даже под пуховым одеялом. Пришлось слезть с мягкой перины, благо одежда уже со вчера была на мне, и закинуть охапку дровишек в печку; на счастье, вчера пили только под вечер и днем успели занести дрова в дом и просушить. Затрещали поленья в печи и огонь по мало-малу да начал радовать глаза. Голова еще немного трещала от вчерашней севухи и, поэтому, пришлось выпить немного теплой медовухи. Полкружечки. А то и две. Кое-как протопив избу, освеживши голову, я одел короткий еле-ели спасающий от мороза кафтан и, еще на дорожку опрокинув кружку горячей медовухи, выбежал наружу.

На дворе стоял хороший свежий мороз. Ясное солнце заставило хорошенько прочихаться после медовушки. Из соседней избы доносилась бабья ругань – Егорыча пилила супруга за вчерашнюю добрую попойку, а у бедолаги, без малейших моих сомнений, череп разламывало на части – выпить он любил. Мимо пробежали маленькие разбойники, я встрепенулся и рванул подальше от соседского дома в сторону Попова бугра. Не сказать, что мои хоромы находились на краю деревни, но и не стояли в центре нее – до краю было еще домов с десять, а за ними – поле и лес. Промчав по деревенской дороге до пятака, залетел, здесь, рядом, на шинку к бабке Болтунихе и пропустил рюмку водки или самогона что она настаивала непойми на чем из лесу, закусив соленым огурцом. Можно было пойти вниз по деревне к ручью, где бабы стояли на заводи у проруби, набравши воды и непременно кляня своих опивней. Я не решился попадаться им лишний раз на глаза, дабы не становиться предметом очередного перемывания костей, а пошел вокруг домов через большой деревянный мост на противоположный самый высокий в округе бугор, где стояла старая деревянная церковь. Двухшатровая небольшая, тем не менее, возвышавшаяся над всей округой, ее хорошо было видно со всей деревни – что с нашей, что с той стороны. Несколько молодых девушек в красивых вязаных платках и тонких шубках, выходя из церкви, хоть и засмущались, но всё же улыбнулись; а пройдя сзаду дюжину шагов о чем-то игриво зашептали и рассмеялись. Внутри стоял приятный умиротворяющий запах ладана. В дальнем холодном приделе достаточно еще зеленый батюшка Варфоломей, а в миру Гриша, что-то из Писания напевал себе под нос и неспешно размахивал кадилом, однако ж завидев меня, почему-то слегка округлил глаза и, почесав плешивую бороду, дематериализовался среди хоть и немногочисленных прихожан. Я пожал плечами и, пройдя мимо иконостаса, подошел к канону, зажег о лампаду первую попавшуюся свечу, что строго настрого было запрещено, и поставил ее не то за здравие, не то за упокой, не помню. Но дернула меня нечистая делать всё левой рукой – стоящая поодаль бабка, конечно первая увидела такое святотатство и что есть мочи принялась меня клясть. И она была права, и если б не больная с утрева голова, то я ничего бы не напутал. Я вышел на двор. Передо мною открылся прекраснейший вид на деревню. Прямо напротив через ручей, на противоположном бугру была наша сторона, дома́ уходили вверх к лесу вдаль, посреди деревни стоял питейный дом, где совсем недавно я уже успел побывать; на соседнем бугру чуть поодаль, что ближе к дальнему лесу – другая сторона, а за церковью за полем за большим мостом несколько домов во фруктовом саду. Кто-то называл по старой традиции его хутором, но у нас так обычно не говорят, мы севернее, но вот иногда и так бывало. Идти обратно на большой мост было неохота, хотелось поскорее или в корчму, или в хату или к сестрам на ту сторону – быстрее всего было спустится к ручью, перейти по деревянному мостику мимо проруби и там куда хочешь. Я недолго думая покатился за детишками, катавшимися с горки, но голова так и не давала до конца соблюдать координацию и почти у самого ручья ноги предательски повело в разные стороны, тело перекосилось в кульбите, и я покатился мимо деревянных настилов прямо в полынью. Валенок слетел с ноги и угодил под лёд. Кое-как поднявшись весь в снегу да еще и промокший, с одним валенком, мне пришлось снять рваную шапку с лохматой головы, как получается натянуть ее на босу ногу, ежась под воротник короткого кафтана с голой спиной, я побежал на свой бугор в избу. Но, не дойдя и до Болтунихи, дом которой кстати стоял как раз на противоположном бугре церкви и отсюда, с пятака открывался прекрасный вид на нее и окрестные поля и леса (всежки перед тем как пойти домой, я забежал к бабке и съел рюмочку-другую на ходу, заев горечь кислой квашенной капустой), черт дернул повернуть мимо деревянных изб и по маленькой тропинке вдоль вершины я через минут пятнадцать уже стоял под окнами Сестёр и тихонечко постукивал по изрисованному морозными узорами окну. Две прекрасные девушки сидели по краям лавки и, улыбаясь, смотрели на меня и переглядывались. Совсем еще молодые, похожие как две капли воды, лишь одна светловолосая, другая с темными немного волнистыми кудрями; носики немного остренькие идеально ровные, губы пышненькие, что пчелы покусали, а глаза, таких не сыщешь на всей Руси матушке, у обеих один небесно голубой – лазурь, истинно лазурь, тебе говорю!, а другой зеленый, будто самый чистый изумруд. Девки жили, что оставалось для всей деревни великой загадкой, одни, прекрасно вели хозяйство, имели трех коров, свиней, баранов, с полсотни курей, не считая того, что и на дворе и в избе было идеально чисто, на топящейся печи мурлыкала пара кошек, с холода пустили собаку погреться, та покорно лежала меж ног двух хозяек. Сестры, кстати сказать, не каждого человека допускали подле себя. С бабами суетили только с такими-же особенными. Захаживали частенько к Болтунихе, та давала им травы, коренья, что-то из этого – я мало понимал тогда в этом всём – но только они не брали у нее то, что и все, не брали и того, что росло в нашем лесу, а что-то особенное, заморское, что растет среди песков, или в горах. Не знаю, конечно может и так, что мы, с мужиками, просто, нажираясь вмуку, сидя в дальнем углу под окном в корчме, фантазировали своему воображению всего чего угодно, но что-то казалось… Девки были в контакте и с женой сельского старосты – бабой видной, очень красивой, высокой дородной и пышногрудой, хотя, как завелось с каких-то времен, сам староста был супчик еще тот – и тупой, и кривой, и сварливый, и жадный, и с прочими подобного рода достоинствами. Но злые родители выдали ее, как и полагается, по расчету за…ну сами поняли уже, за кого. Еще они были в тесном контакте с пятью сестрами Добадолихами, помимо которых в семье было еще трое братьев, все девушки были от семи до восемнадцати годов от роду. С мужиками Сестры практически не взаимодействовали. Только двое имели привилегию такую: отец Варфоломей и Я. Откуда получилось так, что Сестры меня приняли – история долгая, но сколь необычной и тем не менее логичной она б не была все равно ж это не объясняло всего явления сего. Из окон дома их было среди редких деревьев и разглядеть по краю бугра мою избу, но идти напрямую через три оврага, что были уж за деревней, тоже было не в моготу, а уж тем более зимой. Выйдя от Прасковьи и Ариши, я заметил, что день уже начал немного тускнеть. Солнце хоть и на ясном небе, но светило все меньше и меньше и уже тепла так не давало. Но мне было жарко после Сестёр – умели они подурачиться от души, ох, как с ними всегда было весело, а готовили как! И самогон у них был нежный, чистейший, тонкий аромат леса! В общем, к Сестрам захаживать было одно удовольствие – и если не мораль православная, то я б на них на обеих тот час же женился. Итак, выйдя с сестринского двора на деревенскую дорогу передо мной встал выбор, куда и как путь держать. Можно было пойти по этой стороне, противоположной нашей, как я уже говорил, вдоль по деревне мимо домов, мимо большого колодца с журавлём, вниз на маленький мостик через ручей, текущий с лесного оврага, вдоль большого ручья разделявшего большую часть деревни от Попова бугра и подняться, как давича мимо корчмы. Можно было пойти напрямик, через бугры, через старый заброшенный барский сад, через лес, через поле. Вариант был пойти вокруг леса, по Белой дороге, там то и дело проходили путники мимо деревни и проезжали повозки в другие деревни и сёла, так что там было не так уж и страшно и одиноко идти, но всежки далеко. Ну и, конечно, по той же стежке, через вершину, заброшенную прорубь и сгоревшую деревенскую баню у нее, напрямик к Болтунихе, а оттуда вверх по деревне, пять минут и я в своей избе. Ну а далеко идти опять на большой мост и опять вокруг деревни, с другой стороны, по краю большого поля – это был совсем неподходящий вариант. В общем, пока я об этом размышлял, уже дошел до большого колодца, где Василий Дободолыч, как водиться, изрядно подвыпивши, пытался достать до журавля, но хмель так и мотал его в разные стороны. Я, организм молодой и на спирты практически не реагирующий, подошел к бедному мужику и помог ему набрать воды. Все блага миру были мне тотчас им подарены, но я решил еще и проводить его до тому, здесь же недалеко на пригорке, уже над большим ручьем, из окон дома которого хорошо было видно церковь на противоположном бугру, большой мост, хутор вдалеке и даже соседнюю деревню на горизонте. Дома у Василия было шуму. Восемь детей разного возрасту от роду, каждый кто-где, кто на печи, кто на полу, кто в сенях, кто на улице, на дворе, кто с котом играет, кто с собакой, кто дом украшает на праздники, вырезает фигурки и разукрашивает, кто домой лапники еловые тащит – изба – один огромный живой организм, находящийся постоянно в движении и изменении. Сам Дободолыч был мужик хороший, естественно выпить любил, но и работал много и пьяный работал – семья не жаловалась – у Василия руки золотые. Жена уже, конечно, уставшая – как никак столько детей. А дети все красивые как ангелы. Старшая дочь – не пойми в кого девушка строгая, мужиков на версту к себе не подпускала. А вот та, что ее немного младше, Аграфенушка, парням очень нравилась и этого не стеснялась. Но сама боле всего любила, и я это не понаслышке знал, меня одного, как и я её, но как-то по каким-то неписаным правилам мы с ней друг друга держались на расстоянии, хотя взгляды наши всегда пересекались и мы смущались. Вся деревня, естественно, всё знала и все всё замечали, но и все молчали – ну мол принято так и всё. Но всё же пирожки, которые испекла Груша сама, она подала нам и, протягивая их мне, нежно, еле заметно коснулась рукою моей руки. И опять немного выпив я стоял перед всею деревней на дворе, раскрымши, от меня валил пар, как передо мною по деревне валил дым из печных труб, сновали люди, суетившиеся перед сочельниками, с украшениями, с гостинцами, с угощением и прочим. Солнце ласкало последними своими лучами снежные сугробы и замерзшие ветки деревьев. Я спустился мимо журавля, к маленькому мостику, прошел немного вдоль большого ручья и стал подниматься на свой бугор. На пригорке Фомич, Кузьмич и Петрович на старом трухлявом пне пили водку и закусывали квашенной капустой с хреном. Конечно, я не смог пройти мимо, меня пригласили выпить без права на отказ. Я немного постоял с ними, услышал краем уха, что ночь сегодня задастся морозная и как же это купцы, сегодня отдыхающие в соседнем большом селе на постоялом трактире собираются в такой мороз уж ехать дальше в губернский город как можно непременно раньше. Попрощавшись с мужиками, я двинулся дальше, шинку я прошёл мимо, хоть и желание зайти всё равно было, традиции нельзя было никак нарушать. Но не сейчас. Я прошёл мимо, хоть там уже и затевался спор и назревал хороший мордобой, но всё же, я пересилил инстинкты и минут уж через пять был на подходе к дому. Егорыч у своего крыльца вяло рубил дрова. Он поднял глаза на меня, еле заметно улыбнулся, пожал плечами и дал знак, чуть мотнув головой, что как планировали вчера, сегодня ничего не получится – ведьма настроена враждебно. Я отворил скрипучую дверь, прошел через темные сени в избу, закинул дровишек в топку – уже было зябко – растопил кормилицу, залил себе чудодейственного отвару, что советовали Сёстры и уселся на узенькую лавочку перед заиндевевшим окошком и стал смотреть на проходящих мимо подвыпивших мужиков и брешущих на них без умолку баб, медленно но верно заходящее за зимний горизонт солнышко, детишек играющих в снежки и крепости, собак лающих на прохожих и лижущих собственное замерзшее дерьмо.

Самый короткий день в году подходил к концу – приближалась самая длинная ночь.

Солнце скрылось за горизонтом. В окнах заснеженных домов стал загоратся свет. Дым пуще прежнего завалил из печных труб старых изб. Детей загнали домою со двора. На улице стало значительно меньше люда, все-таки не колядки, только совсем запущенные уксусы пытались добраться до своих изб, то и дело в потьмах налетая, кто на пень, кто на сугроб, кто поскользнувшись. Уже давно никого не было и только свет в соседних избах горел, когда Фомич, Кузьмич и Петрович, проковыляли мимо моих окон в сторону конца деревни, где жил старый слепой гармонист Петр Игнатыч, вытворявший на баяне любые заморские сложнейшие композиции. Они так громко обсуждали тех же купцов, что и давче, так аж было слышно за двойной утепленной оконной рамой. Я так задумался, представляя, как эти купцы могли проезжать мимо нашего села, застрять здесь в лесу и замерзнуть насмерть, а голоса их давно уже затихли, остался только треск горящих дров в печи. Он умиротворял, рассказывал свои истории. Которые были непонятны никому, но в то же время каждый, слушая их открывал что-то свое, кто о чем задумывался, то и представлял, глядя на языки пламени, играющие на стенках топки причудливыми человечками; на огонь окутывающий чернеющие полешки; на струи невидимого вещества лижущего свод печи; на дым, струящийся из под свода в дымоход. Я сам не заметил, как переместился в теплое кресло подле открытой печи, плеснув себе в объемистую кружку горячего медового збитня. Я прокрутил еще раз этот самый короткий день. Так много интересных событий произошло за самый короткий день в году, сколько не происходило, может и двадцатого июня. Больше всего меня мучило знает ли Груша про Сестёр и знают ли Сёстры про неё. И что бы было если бы они знали в самом деле, если и так не знают. Громкий стук в дверь заставил меня встрепенуться от своих глубоких мыслей. Пока я поднимался с кресла, в избу уже влетел Егорыч с бутылкой водки – на секунду когда я поднимал глаза кверху, мне показалось, что у него светились глаза, а на голове вместо волос выросли три маленьких кривых рога – он залетел, радостный прямо в чулан, где я и сидел перед печным порталом, что-то бормотал, непонятно, но радостно, всучил мне бутылку, зная где у меня лежит сушеное мясо и сало, сам всё достал, с полки взял ржаного хлебу, налил по четверти стакана каждому, протянул мне, стукнулся и, не дожидаясь меня, опрокинул свою дозу. Закусывать не стал, хотя нарубил себе на скоря хлеба с салом и огурчика конечно же рядом положил; а только лишь сильно втянул в ноздри запах с засаленного рукава. Егорыч сразу повеселел и начал рассказывать, что эта старая ведьма, которую в деревне называли его женою, сегодня вытворяла весь Божий день. По его словам она принялась с самого его пробуждения (точнее громыхала своими сковородкам на кухне так, что он встал с больною головой не по своей воле) клясть его что есть мочи, обзывать пьяницей и лиходеем, приписывать ему все смертные грехи, которые он не замедлил вытворять прошлой ночью, как имел совесть прийти от проклятого соседа, такого же беспробудного пьяницы ,как и он сам. Никто и не спорил, что страшнее греха, чем пьянство и нет на белом свете и что уподобляться свиньям, что хрюкают в закуте и то и дело знай, что валяются в грязи, никак не можно разумному прямоходящему человеку; но так драть горло над больным с утра после вчерашнего человеком грех, по разумению больного был не менее тяжек, чем и само пьянствование. Прекративши ругать беднягу, жена строго настрого наказала ему натаскать воды и нарубить дров, пока сама ходила к соседкам за вяленой колбасой, хотя ясно было, что это просто было предлогом, чтоб посидеть попить чаю и поперемывать мужьям и без того уставшие и поизносившиеся от тяжелого физического труда косточки. Егорыч пошел под коромыслом и двумя кадушками в малый колодец за нашими домами в вершине. Голова, по его словам, немного отпустила и он уже почти радостный прибежал на колодец, отворил его, закинул ведерку и стал набирать воды, как вдруг из темноты на него вылезло, что-то невообразимое, будто водяной, но только женского похоже пола, до пояса нагое, сине-зеленого цвета, всё липкое и в тине – повалило бедного мужика на снег. Благо у колодезя было полно льду и, падая, Егорыч удачно прихватился затылком о мерзлоту. Очнулся один, весь в воде, ведра с коромыслом улетели под бугор. Почудилось ли это ему, иль взаправду было, он так и не понял и, набравши воды, быстро полетел в дом рубить дрова, когда затем и встретился со мной заходящем домой. Сколько он там пролежал, осталось неизвестным. Но я за это время успел обежать всю деревню раза так два, а то и три. Забыв про гнев жены, Егорыч осмелел и вытащил меня на мороз. Идея его заключалась в походе до Болтунихи, где и до́лжно было продолжить веселье. Мы двинулись в сторону корчмы, странно для себя наблюдая необычное зарево то ли над церковью на Поповом бугре, то ли над кладбищем за церковью; но, однако ж выпимши уже изрядно, не обращая на то остального внимания. Дойдя по скользкой деревенской дороге до пятака, мы завалились в шинку. Внутри было полно пьяного люду. Тут и там орали друг на друга мужики, с ними спорили бабы, шум стоял неимоверный, билась посуда, проливался самогон и пиво. В закутке за длинным узким столом в окружении бутылок и кружек сидела полусонная бабка Болтуниха, изредка порявкивая на особо шумных посетителей. И надо сказать, что ее всегда все слушались, а то если впадешь в немилость, больше не нальет. У хозяйки недолго были Сёстры и неоднозначно на меня посмотрели перед уходом, но я уже изрядно был пьян, чтобы как-то на это отреагировать. Где-то рядом маячил Егорыч, промелькнула жена старосты, проорала Болтуниха – все пошло перед глазами разноцветным плывуном и я не долго думая, завалился в самом дальнем закутке, практически никем не просматриваемом, в куче соломы, да так хорошо улегся, с удовольствием зевнул и весь мир засаленных свечей корчмы казался мне таким далеким, мои мысли вдруг улетели куда-то очень далеко; за пределы питейного дома, может даже за пределы деревни и последнее, что я помнил, как вырубился, что сама Болтуниха накинула на меня старое шерстяное одеяло, а больше меня никто и не заметил в дальнем темном углу. Очнулся я когда в корчме уже никого не было. Хозяйка лишь храпела полулежа на своем кривом стуле, да мужик с землянки с края Попова бугра спал на столе посерёд пространства. Странные звуки доносились с улицы. Я поднялся – немного вело – вышел наружу и сразу дернулся назад от увиденного, но неожиданно дверь, из которой я только что вышел оказалась заперта. Я повернулся к пятаку, где Егорыч, раскрымши, бегал по кругу от Болтунихи, летающей за ним на здоровенной самогонной бутыли, махающей мешалкою, как в старых сказках про ведьм, и закидывающей его загорающимися мерзавчиками с самогоном, то и дело требуя того, чтоб он отдал долг за предыдущий месяц ей, кляня его и зарекаясь больше никогда, ни при каких условиях и уговорах не наливать ему и таким как он под честное слово в прок. Я метнулся от этого зрелища, к своему горю не к своей избе, а дальше вниз по деревне, поскальзываясь в своих валенках без калош на скользком льду. Не скажу, что я двигался уверенно вперед – я скорее наверно катился кубарем под гору, периодически вставая почти ровно и опять спотыкаясь и падая, опять кубарем катяся под гору. И те мгновенья, что я мог смотреть перед собою, я замечал, как на церкви горит деревянная глава, но горит не обыкновенным мирским огнем, а каким-то потусторонним, то ли синим пламенем, то ли зеленым, то ли красным. Это отвлекло меня от жутких мыслей о летающей ведьме, и я решил во что бы то ни стало помочь отцу Варфоломею спасти святыню от пожара. Подпоясавшись, я стремительно пустился вперед на мост, но всё-таки в последний раз крутанулся на льду, полетел в сугроб, прихватился обо что-то затылком и, кажется, улетел в космос. Сладкий, словно, сочная спелая дыня с солнечной кубанской бахчи, нежный девичий голос молил меня не улетать на небеса, а еще хоть немного задержаться на этой грешной земле. Медленно и не с первого раза открыв глаза, я увидел перед собою прекрасную Аграфену, не зря всех детей Дободолыча, ангелочками звали. Окончательно убедившись, что это не сон, я улыбнулся и поднялся – при чем Груша мне помогла. Я был точно уверен, что это не видение, ибо в таких чистых людей нечистой силе было недозволенно обращаться. И я так обрадовался живому человеку, что прижал ее к себе, хотя такой пассаж и не совсем одобрялся в народе, но в этот момент это было всё равно абсолютно. Девушка искала своего отца, она рассказала, что Дободолыч вместе с другими всеми деревенскими мужиками направился по старому праздничному обычаю в корчму и не возвращался уже достаточно давно, хоть, конечно, и до полуночи было еще рано, все же она решила пойти поискать отца. На такое решение ее натолкнуло на редкость странное явление. Она заметила, что некоторые мужики возвращались домой необычно рано сегодня, а некоторые даже спешно и, может быть, и второпях. Это натолкнуло ее на не самые хорошие мысли, мол, может случилось что в корчме или рядом, может в соседних домах. В общем она прошла по деревенской дороге до корчмы, там никого не увидела, и обратно отважилась пойти вокруг деревни, за домами, где утром я шел до церкви, чтоб не встретиться с бабами на ручье. До дому Дободолыча идти было ну минут десять наверно, я не мог оставить юную девушку одну, она и без того могла испугаться пустой до необычного деревни, поэтому шел с ней по дороге и слушал. Я был так рад нашей встрече, что, казалось, весь злой хмель ушел из головы; я ясно всё понимал и видел, и слышал каждое сказанное Аграфенушкой слово. Хату отперла старшая сестра Варвара, хотя такого обычая, закрывать на засов дома, в деревне не часто наблюдалось. Но, видимо, действительно девушки были чем-то напуганы. Не взирая на приличия, они запустили меня в избу и усадили подле себя за стол. Все домашние спали кроме Вари, Груши и третьей по старшинству сестры Нади. Последняя принесла бутылку самогона по моей просьбе, хоть и на это не совсем положительно отреагировала Грушенька – уже примеряла на себя роль моей невесты. Я вмонтировал стакан настоечки и стал слушать Варвару – она была чем-то обеспокоена – говорила про наказ матери, не давать никому конкретную бутыль самогона – в этом момент я как раз посмотрел на свой пустой стакан, на бутыль, потенциально ту, из которой не положено было пить по велению матушки, перевел взгляд на Варю, затем на Грушу, затем на Надю, которая в свою очередь виновато переглянулась с сестрами, пожала плечами и улыбнулась ангельской улыбкой – неожиданно кровь прилила к моему лицу, я прижался к оконному стеклу лбом, чтобы немного охладиться и тут я увидел через морозные узоры, как играют те нематериальные языки пламени на куполе. Что-то дернуло меня, и без всякого объяснения, я выскочил на улицу и по дальней балке над ручьем побежал по тому краю деревни на попов бугор. Глава и правда мерцала неестественным пламенем. Но самое странное было теперь уже не это. Гришка, в одних только исподнях, с растрепанными волосами, шальными красными глазами, парадным крестом на исцарапанном будто острым железом брюхе, бегал то и дело от церкви к ручью и носил как будто воду в деревянном ведерке. Только он не носил ее из ручья и не поливал ею горящую церковь, а наоборот как будто бы что-то отчерпывал от церкви и носил это в ручей, у которой мало по малу уже не было по каким-то непонятным метафизическим закономерностям почти со всех сторон с верху до низу стен, а шатры парили в воздухе, будто ковер-самолет из восточных сказок. Я попытался остановить батюшку, но он совершенно не замечал меня – глаза его смотрели сквозь меня – что мне стало так страшно и я попятился назад, как уже водится, поскользнулся, покатился к ручью, опять потерял валенок, перед глазами всё поплыло и я опять оказался в забвении. Нежный умиротворяющий запах ладана привел меня в реальность из страны грез. Чистая просторная изба Гриши стояла за церковью, во фруктовом саду, сейчас, зимою, конечно, фруктов на деревьях, ровно, как и зеленой листвы, не было. Внутри было тепло и светло. Голова опять начала проясняться, батюшка отпаивал меня каким-то отваром. Он был теперь как тогда утром, спокойный, ухоженный, ни малейшего намека на то, что он бегал вверх-вниз по попову бугру, как бешенный, не было. Он даже не мог понять, что я пытался ему рассказать про него давче и про стены у церкви и про огненные купола. Он уверял меня, что наруже все в порядке, что никаких пожаров не было, он даже показал мне живот и на нем не было ни царапины. Он старался меня успокоить, попивая свой собственный отвар тоже, слушал тем не менее внимательно мой вполне не совсем-то и связный и имеющий какой-то смысл рассказ и явно пытался понять, что же все-таки произошло. Когда совсем уже у меня не осталось аргументов по поводу всего произошедшего, Гриша сказал мне, что не я первый с подобными рассказами за последние несколько часов здесь появлялся. Среди прочих был и Дободолыч, рассказывавший, что супруга его верхом на всех сразу его дочерях скакала за ним, подгоняя такую упряжку хлыстом, напомнившим ему почему-то его сыновей и которого батюшка отправил прямиком домой. Был и сельский староста, который жаловался на то, что жена в неприглядном виде водила его по двору на строгом поводке на серебряной цепи, которая жгла ему шею и всюду где прикасалась, что он насилу ушел от нее, куда глаза глядят и пошел на зов, который и привел его сюда. Я сидел, конечно, в замешательстве, с ясным от поповского отвара, умом и понимал, что во всем этом замешана непременно сила нечистая. От таких мыслей мне становилось совсем не по себе. Я ежился от холода, хотя сидел подле топящейся печи. Некоторое время Григорий сидел молча и пристально на меня смотрел. Затем поднялся, накинул шубу, прыгнул в свои валенки, наказал никуда из дому не выходить, пока он не воротится и вышел. Я остался один. Передо мною в печи трескали полыхающие дрова, отвар приятно пах смесью душистых трав и кореньев и в этой ночной тишине, я услышал, как за окном начинается вьюга, хотя до этого на небе не было ни единого облачка, погода стояла тишайшая, полная луна освещала всю дорогу. Началась метель. Выйдя из какого-то необъяснимого потустороннего оцепенения, я поднялся и глянул в окно. Мело́. Не видать было ничего и на сажень перед собою. Гриша всё не возвращался, хотя прошла целая вечность, мне показалось, по крайней мере так. Голова уже совершенно логично всё понимала, весь хмель как рукой сняло. Но вопросы тем не менее оставались без ответа. Я понимал, что то, что я увидел на пятаке и у церкви быть не могло и не было – здравый смысл так именно и говорил; но перед глазами до сих пор летала Болтуниха на бутыли, а безумный Варфоломей бегал от ручья к церкви. В любом случае, это как-то можно было объяснить, ну или хотелось верить в то, что это можно объяснить. Я вздрогнул – отворилась дверь – зашёл Гриша и сказал одеваться. На дворе действительно не было видно не зги. Я исключительно по наитию догадывался, куда меня вел Григорий. Мы прошли мимо всех домов на Поповом бугре, вверх по ручью, затем перешли по дальнему мостику, далеко за деревней, вернулись уже на ту сторону, прошли по краю за домами, во многих горел свет и слышны были крики, в итоге мы остановились у крыльца Сестер. Гриша стал долбиться в дверь и звать Аришу с Прасковьей, долго и громко, но никто так и не отпёр с другой стороны. Некоторое время он был в замешательстве, но в итоге сказал, что нужно было идти по белой дороге на самый дальний край деревни к Игнатычу. Конечно, я последовал за ним, хотя уже изрядно было мне холодно, и я как мог закутывался в драный тулуп, который мне дал Гриша, ведь свою верхнюю одежду я, по-видимому, забыл у Дободолыча на хате. Мы перешли через маленькую вершину за домом Сестер, прошли по опушке орешника и вышли на дорогу, что шла в соседнее село. Через некоторое время мы почуяли запах дыма. Вскоре мы подошли к старому большому дубу, где еще догорал костер. Здесь перед нами открылось не свойственное для наших мест явление. В табор стояли несколько крытых повозок торгового обоза, видимо про него и упоминали давеча Фомич, Кузьмич и Петрович, вокруг валялись всякого рода грузы. Причем, явно заметно было, что грузы совершенно не трогались для кражи, а по-просту разбрыкались без какого-то нарошного умысла. Несколько мужиков лежали у костра, их уже довольно препорошило снегом. Но они храпели, всё с ними было вроде бы, как и нормально. Мы оттащили их в ближайшую повозку – под навесами было еще несколько торговцев, все так же спали без задних ног – укрыли всех чем было, чтоб не замерзли; обошли еще раз весь обоз – лошади мирно спали – никаких следов насилия не обнаружили. Уже собирались идти дальше, когда вдруг на нас выскочил мальчуган с кулаками. Мы его успокоили и попросили рассказать, что же здесь произошло.