Самое драгоценное

Перевод А. Сыровой

Я убежал. Я спасся бегством. Это правда. Я жив – если состояние, в котором я нахожусь, можно назвать полноценной жизнью. Мой рот все еще кровоточит, и я очень слаб. Кровь засохла на моем подбородке и костюме. Говорить я не могу. Но не важно – я жив, я знаю секрет, он стоит миллионы, если только мне удастся вернуться домой, в Штаты.

Я сумел вырваться, сумел разрезать веревки, которыми меня связал сириец Абушалбак. Здесь, в Дамаске, я найду себе доктора. И, в отличие от Безмолвной Единственной, я умею писать. Она же не может ни писать, ни говорить. Возможно, я навсегда лишен способности говорить. Тем более, я должен записать его – этот секрет. И мне надо спешить.

Ее звали Безмолвная Единственная, такое имя ей дал отец, Абушалбак. Едва ли мне были известны причины, по которым ее так назвали, в тот вечер, когда я впервые увидел ее. Такого не вообразит даже самая смелая фантазия и уж, конечно, не моя. В первый раз это случилось, когда она стояла рядом с уличным лотком, за которым ее отец продавал зубную пасту, на Аль Малек фейсал Стрит рядом с площадью Аль Гуада, в самом центре сирийской столицы.

Молодой дантист, только что окончивший колледж в Балтиморе и путешествующий по Ближнему Востоку перед тем, как окунуться с головой в работу, я заинтересовался Абушалбаком и его товаром, лежащим на лотке. Я наткнулся на него, когда возвращался в отель, расположенный на площади Аль Гуада, после экскурсии по близлежащему базару.

Мужчина, одетый в грязный засаленный халат, с ярким разноцветным полотенцем на голове, торговал пастой. Одной тряпкой он намазывал ее на передние зубы своего помощника, другой – натирал их до блеска. Во время всей этой забавной процедуры Абушалбак поддерживал почти беспрерывный разговор, расхваливая свой товар. Он прервал свою болтовню лишь только для того, чтобы передать очередной тюбик покупателю, взяв его из числа тех, что красовались сверху на лотке.

Время от времени он вынимал что-то изо рта мальчика – я так и не мог понять, что это было – и клал в небольшой кувшин на лотке. Кроме комических моментов вокруг подобной торговли, меня привлекло то, что у мальчика-помощника были изумительно белые, блестящие зубы, каких я, дантист, никогда еще не видел. Они сияли, как Тадж Махал при лунном свете. Если бы я только сумел, чтобы зубы моих будущих пациентов были такими же, как у этого мальчика, я мог быть уверен, что очень скоро разбогатею. Я приблизился к краю этой улыбающейся, смеющейся толпы людей с чумазыми лицами, сгрудившихся вокруг лотка, чтобы как следует рассмотреть все это.

Тут-то я и увидел Безмолвную Единственную.

Молча, несколько сторонясь людей, она прошла и встала рядом с отцом, продающим пасту, хотя в тот момент мне не приходило в голову, что это были отец и дочь. Впрочем, я и имен их не знал. Что меня привлекло в ней с первого взгляда, так это ее рост и походка, подобный королевскому овал лица, аккуратная, гибкая фигура, достоинство, с которым она держалась, и молчаливость. Как она отличалась от этой шумной, бойкой, ухмыляющейся толпы! Она носила чадру, являющуюся частью мусульманского платья свободного широкого покроя, но, в то время, как лица большинства женщин в Дамаске были полностью закрыты, ее чадра приоткрывала глаза.

Ее глаза. Я сразу в них утонул. Они приводили в смущение – два огромных глубоких озера, наполненных водой желудевого цвета; они источали теплоту. Солнце начинало садиться. Отражаясь в ее глазах, оно, казалось, зажигало их ярким пламенем. Я слишком долго смотрел на нее; она опустила взор – не спеша, но медленно и с достоинством – и слушала, как отец что-то тихо быстро говорил ей по-арабски, его резко очерченный, заросший подбородок подпрыгивал в такт словам. Он протянул ей маленький кувшин. Во время службы в армии я изучил арабский язык (то, что я мог говорить по-арабски, было одной из причин, что я проводил свои последние каникулы на Ближнем Востоке), но Абушалбак тараторил так, что мне трудно было что-либо разобрать.

Не ответив ни слова, гордо ступая, девушка пошла – поплыла, – унося с собой кувшин, и исчезла в надвигающихся сумерках и лабиринте узких, переполненных магазинчиками улочек примыкающего к базару района.

На следующее утро я вновь оказался у лотка Абушалбака в надежде еще раз увидеть Безмолвную Единственную, но ее там не было. Некоторое время я провел у лотка, вновь восторгаясь изумительными зубами мальчика-помощника. И опять я не мог разобрать, что же вынимает Абушалбак изо рта мальчика и кладет в свой кувшин.

Вечером того же дня, вернувшись к лотку, я увидел девушку, конечно, закрытую чадрой, она стояла близ отца. Глаза наши встретились, пока она слушала, что ей говорит отец. Возвращаясь мыслями назад, я понимаю, что Абушалбак, должно быть, почувствовал наши взаимные симпатии. Он бросил на меня быстрый, проницательный, и в то же время холодный и недружелюбный взгляд, потом продолжил свою беседу с дочерью. Он подал ей кувшин, очевидно, тот же самый, накрытый и вновь наполненный чем-то, что он вынул изо рта помощника. Уже тогда я почувствовал, что не следует разговаривать с ней в присутствии отца.

Когда Безмолвная Единственная выбралась из толпы, я последовал за ней, сознавая, что Абушалбак наблюдает за мной. Я старался не потерять ее из виду, рассуждая сам с собой, стоит ли мне подходить к ней. Я думаю, что уже тогда чувствовал опасность, но отогнал от себя эту мысль, стараясь поспеть за девушкой, не ускоряя шаг до бега. Она вошла в базар, ступая легко и свободно, кружась в водовороте движущейся толпы, прокладывая дорогу сквозь толчею по узким грязным проулкам с разбросанными по ним лавками и домами, чувствуя себя в своей стихии. Не привыкший к такому скоплению людей, я отстал, и в конце концов потерял ее из виду неподалеку от мечети Омайад. За несколько минут до своего исчезновения она обернулась и посмотрела на меня. Ее выражение, насколько я мог рассмотреть в сумерках, можно было определить как надменное безразличие. Она знала, что все это время я шел за ней.

Разумеется, я вновь оказался у лотка Абушалбака на следующий день в то. же самое время. И Безмолвная Единственная, и я пришли одновременно – она с одной стороны, а я с другой, как будто условились о встрече. Однако вскоре я понял, что она не желает смотреть на меня. На какое-то мгновение я почувствовал на себе взгляд ее притягательных глаз, но она тут же подошла к отцу, тот сказал ей несколько слов, отдал накрытый кувшин, и она пошла той же дорогой, что и вчера.

На сей раз я не упустил ее. Я шел следом по лабиринту узких грязных улочек и проулков, нагнал ее через несколько минут и, осмелев, положил ей руку на плечо. Она была ростом почти с меня, и, когда резко повернулась, уничтожая меня взглядом, я отдернул руку. Указывая на дорогу, по которой мы только что прошли, она дала понять, что мне нужно вернуться и оставить ее в покое. Она не произнесла ни слова, лишь спрятала кувшин за спину.

Я сказал ей на ломаном арабском языке, что мне не хочется возвращаться и что я был бы счастлив, если бы она не отказалась пообедать со мной.

И хотя она не проронила в ответ ни слова, по выражению ее лица я мог понять, что она была очень удивлена моему знанию языка. Однако взглядом она продолжала указывать мне на дорогу назад. Улыбаясь, я повторил свое приглашение и нежелание расстаться с ней. Проблеск симпатии, молчаливого согласия скользнул тенью по ее лицу, но тут же внезапно исчез, и она продолжала свой путь, останавливаясь время от времени, чтобы напомнить без слов, что мне не следует идти дальше. Я улыбался, говорил, что понял ее – и не мог заставить себя повернуть назад.

Около мечети Омайад она заспешила. Я тоже ускорил шаг, но теперь я не очень боялся отстать от нее. Уже почти стемнело, народу на улицах становилось все меньше, и она не могла скрыться в толпе. У стены дворца Азем она остановилась и бросила беглый взгляд в мою сторону. В толчее мне нетрудно было спрятаться в этот миг, и она меня не увидела. Я заметил, как она нырнула в ворота дома на противоположной стороне Подойдя к этому месту, я заколебался: что делалось по ту сторону двери, мне, конечно, не было видно и слышно. Но я бесстрашно открыл дверь и вошел внутрь дома. Естественно, тогда я не мог знать, что Абушалбак выслеживал меня. Он стоял приблизительно на том же месте, что и я, когда увидел, как Безмолвная Единственная зашла в дом. Мне следовало бы подумать, что он пойдет за мной. В конце концов, он не мог не заметить, что я уже дважды сопровождал его дочь.

Войдя внутрь здания, я постоял минутку, привыкая к темноте. Сначала мне не было слышно ничего, кроме звуков, доносящихся с улицы. Затем раздался звук легких шагов, и все стихло. Потом вновь шаги, а через секунду звук открываемого дверного замка и осторожно притворяемой двери, И опять наступила тишина. Я был окружен кромешной темнотой.

Медленно к начал продвигаться вперед, нащупывая дорогу, держась рукой за стену. Пол был земляной. Подняв руку вверх, я коснулся каменной крыши. Я дрожал от холода. Должно быть, тепло никогда не проникало в коридор. Я медленно повернул за угол и в нескольких ярдах впереди увидел полоску света. Пока я стоял и наблюдал, кто-то – Безмолвная Единственная? – на минуту включил свет в комнате. Я ускорил шаги и очень осторожно пошел прямо на эту полоску света, который, как я узнал, просачивался из-под оборванной занавески на окне комнаты, освещенной лампой.

Из темноты я заглянул в комнату и почувствовал, во-первых, опьяняющую радость, а во-вторых, леденящий ужас от того, что увидел.

Безмолвная Единственная стояла в комнате с земляным полом. В ней было несколько неопределенного вида стульев, маленький столик, две накрытых лохмотьями кровати. Она была без чадры и выливала содержимое кувшина, который ей дал отец, в металлический чан. Чан стоял посредине комнаты и в высоту почти достигал ее бедер.

Из кувшина вытекала светящаяся тусклым светом, желтая жидкость – не золото. Вид ее заставил меня задрожать от восторга. Не было в мире такого дантиста, который не отдал бы свое состояние за то, что находилось в том металлическом чане.

Затем, вылив жидкость, Безмолвная Единственная отошла от чана, повернувшись лицом к окну, за которым я стоял. Во рту у нее была стеклянная соломинка. Ее конец находился в чаше, которую она держала в свободной руке. Она что-то поглощала. При виде ее лица я содрогнулся от ужаса.

Должно быть, я в страхе отпрянул от окна, так как налетел на Абушалбака, как раз перед тем, как он стукнул меня чем-то тяжелым по голове.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что лежу в комнате, на холодном полу. Мои щиколотки и запястья были туго перетянуты веревкой. Нож и остатки веревки лежали рядом на стуле. Однако рот у меня не был завязан, и, когда я увидел, что Абушалбак опустился рядом со мной на колени, и увидел то, что у него было в руках, в то время как Безмолвная Единственная поддерживала мою голову подушкой, я все понял.

– Нет, ради бога, нет, – пролепетал я сначала по-английски, потом, охваченный ужасом, по-арабски, – пожалуйста.

– Береженого бог бережет, – сказал Абушалбак что-то в этом роде по-арабски. – С твоей стороны было очень неосмотрительно прийти сюда.

Он склонился надо мной и провел шершавыми пальцами по моим губам, пытаясь определить, насколько они мягки.

– Вы кто? – спросил я. Бог знает почему. Хотя я был объят страхом, я не потерял способности рассуждать.

Он пожал плечами.

– Меня зовут Абушалбак. Я хранитель Самого Драгоценного. – Он кивнул в сторону металлического чана, наполненного желтоватой жидкостью, а потом в сторону девушки. – Это моя дочь. Безмолвная Единственная. Она помогает мне. – Он опять пожал плечами. Его густые черные брови приподнялись и вытянулись в одну прямую длинную линию. – Однажды она подвела меня, не оправдав моих ожиданий. Тогда она еще могла говорить. С тех пор у нее такие губы. И у тебя будут такие же. Как и у многих других, которые увидели Самое Драгоценное или Безмолвную Единственную без чадры.

Он положил одно колено мне на грудь, а другое – на мой лоб. Безмолвная Единственная села мне на ноги и прижала мои связанные руки к паху. Слава Богу, отец закрыл от меня ее лицо.

– Но я могу написать об этом! – крикнул я. – Я могу написать, чего не могут сделать другие! Мне не обязательно уметь говорить для этого.

– Вы, американцы, считаете, что образование – это все. Он еще раз пожал плечами. – Мертвецам не дано говорить.

И тут я почувствовал, как в губу мне вонзилась игла. Я потерял сознание.

Не знаю, сколько я находился в таком состоянии. Думаю, несколько часов. Когда я пришел в себя, Безмолвной Единственной и ее отца уже не было. Я был один в комнате, все еще освещенной лампой. Руки связаны, рот полон крови; вся одежда впереди была в кровавых пятнах. Не задумываясь, импульсивно, я попытался открыть рот и позвать на помощь. Конечно, мне это не удалось. Ужасная боль пронзила меня.

Должно быть, я опять впал в беспамятство от шока и от осознания того, что случилось. Когда я очнулся во второй раз, в комнате ничего не изменилось, единственная разница заключалась в том, что кровь на моей одежде уже высохла.

Не знаю, сколько я так пролежал, в отчаянии пытаясь найти выход. Я заметил, что нож, очевидно, забытый, все еще лежал на стуле. Превозмогая боль – ибо каждое движение отдавалось в моем рту, – дюйм за дюймом я продвигался к стулу. Мне удалось ухватить нож обеими руками. К счастью, они были связаны у меня впереди, а не сзади. К тому же, нож был очень острым. Приподнявшись и ухватив ручку ладонями, я сумел распилить веревку между щиколотками. Освободив ноги, я всунул нож между ногами и начал разрезать веревку, скручивающую запястья. Вся эта процедура, должно быть, заняла у меня больше часа. Мне пришлось несколько раз останавливаться, чтобы сделать передышку из-за боли и слабости, накатывающихся на меня. Наверное, я падал в обморок, и только страх, что Безмолвная Единственная или Абушалбак могут вернуться, заставлял меня поторапливаться.

Прежде чем уйти, я нашел чашку и торопливо погрузил ее в чан, содержащий Самое Драгоценное. Мне понадобится материальное свидетельство существования желтоватой жидкости; иначе никто не поверит моей истории. Затем, ослабевший, спотыкаясь бесчисленное количество раз, падая и поднимаясь, стараясь запомнить расположение комнат, я вышел на улицу, прошел через базар и вернулся в свой отель. Конечно, я прикрыл рот носовым платком. Даже в старом районе Дамаска вид моих губ вызвал бы смятение, а возможно, и привел бы меня в полицию. А этого мне совсем не хотелось; всякое расследование могло бы разрушить мои планы скорейшего возвращения домой с моей удивительной находкой. Мне нужен был доктор. Я также хотел поскорее написать обо всем, что со мной произошло.

Сейчас я в отеле; доктор на пути ко мне. Я смотрю на .себя в зеркало. Я улыбаюсь, хотя каких мук мне это стоит! Даже если на моих губах останутся жуткие шрамы, я бы еще раз прошел через все это, чтобы только найти Самое Драгоценное.

Радость вселяется в меня. Я победитель: после стольких лет поисков учеными-дантистами, научной элитой, я, только что окончивший колледж, вдохновленный изумительными зубами мальчика и, по иронии судьбы, женщиной, чьи зубы были навсегда скрыты, чьи губы были сомкнуты навеки, как мои, обнаружил величайший секрет в мире.

Теперь я хранитель Самого Драгоценного.