Сага о диком норде

Песнь 1. Глава 1

Вжух! Топор прокрутился в воздухе несколько раз и вонзился в доску, расколов ее надвое.

Я неспешно пошел к мишени, взял это убогое подобие оружия, поставил новое полено и едва успел отпрыгнуть от летящего топора.

— Фурсэ! — воскликнула Эйлид.

— Ага, попала, — буркнул я. — Еще бы не попала. Тут всего шагов двадцать.

Девка-малаха в последнее время совсем от рук отбилась. По первости всё скалилась, кусалась, а как отвязали, так еще и драться начала, и ладно бы по-бабьи: морду оцарапать или кулачком ткнуть. Нет, она сражалась как мужчина, била крепко и увесисто.

Это потом я узнал, что у малахов парни и девушки считаются равными. В одни и те же года получают первое оружие, вместе учатся сражаться, вместе охотятся, вместе растут по рунам. Только когда первенец получает благодать богов, мать откладывает копье, убирает волосы под плат и больше не покидает деревню. Таких называют большухами. Правда, бывают женщины, которые не могут или не хотят родить, так они ходят с копьем до седины, а потом переплетают волосы в косы и становятся пустыхами. Пустыхи обучают младших, хранят истории и песни.

Да и семей у малахов нет. Кого бы не пустила женщина под одеяло, ребенок принадлежит только ей и ее семье. Мальчиков воспитывают братья матери, девочек — она сама и ее сестры. Много женщин в роду — хорошо, потому что род становится сильнее и богаче за счет детей. И управляет родом не мужчина, а самая умная и опытная большуха, которая родила и вырастила много детей.

И когда Эйлид, так звали пойманную малаху, смекнула, что бритты ее не собираются резать, пытать или делать рабыней, то сразу переменилась. Снова покрасила лицо синей глиной, ходила с непокрытой головой, благо ее пышные волосы защищали от холода не хуже шерстяной шапки, вытребовала себе оружие и возможность тренироваться с остальными.

Ни ругани, ни указаний не слушает. Говоришь ей что-нибудь, так она строит козью морду, вроде как слов не знает. На бриттском или нордском она и впрямь не говорила, но понимала многое благодаря жрецу Солнца!

К себе в род она не торопилась возвращаться. Да и зачем? Жрец рассказал, что мать Эйлид, большуха ближайшего рода под названием Синелицые, хотела, чтобы Эйлид выбрала-таки мужчину и нарожала детей. Строптивая дочь сказала, что хочет стать пустыхой. Тогда большуха подослала к дочери двоих мужчин, но Эйлид сумела вывернуться и удрать. Так ее и поймали бритты.

Малаха в деревне быстро освоилась. Показала женщинам несколько полезных лесных травок, научила искать невзрачные на вид грибы, из которых получалась ароматная и сытная похлебка. Несмотря на то, что женщин в деревне было намного больше, и мужчины были нарасхват, на крепкую статную малаху заглядывался каждый.

А меня она не замечала. Когда же замечала, относилась как к ребенку: трепала по голове, смеялась и проходила мимо. Я даже выучил несколько слов на ее языке, которые выспросил у жреца, пересказал ей любовную вису:

— Дивно мной недавноК деве овладелаСтрасть, зане дарилаРуку свою дружески(1).

И добавил на малахском, что она мне нравится. Эйлид дернула меня за ухо, рассмеялась и ушла, не ответив. И я знал, чья в том вина.

Жрец Солнца вернулся в бриттскую деревню дней через десять после пленения малахи. Вернулся, увидел Эйлид и скривился, будто ему девка-малах вовсе не надобна. Зато он девке явно глянулся, даже несмотря на черный волос и выскобленную макушку. А, может, ей меньше, чем девятирунный, не годится?

Я потом ходил к жрецу, спрашивал, чем ему малаха не угодила, так он какую-то ерунду наговорил, мол, у некоторых народов мужчины говорят так, а женщины эдак. И если он выучит язык женщины, то никто из ее народа не будет относиться к его словам серьезно.

Это потом жрец выучил малахские слова и узнал, что у них женщина главнее.

Поначалу я тоже ходил к жрецу вместе с Эйлид. Думал, если смогу говорить на малахском, то объясню, что я не малец какой-то, а целый хускарл с северных островов. Сидел, как дурак, на лавке и смотрел, как она улыбалась жрецу, восхищенно на него пялилась, а иногда подсаживалась поближе, вроде чтобы глянуть, что он там рисует, а на самом деле чтобы коснуться плечом или грудью.

Я скрипел зубами от злости и крошил пальцами лавку. И хоть жрец будто и не замечал заигрываний малахи, мне легче не становилось. Он почти не отрывал взгляда от мелких узоров, которые выводил гусиным пером по странному выбеленному полотну. Спросит чего у Эйлид и тут же нарисует два-три крючка, спросит — и еще несколько линий. Сказал, что эти крючки — не рисунок, а слова, и если он что-то забудет, то посмотрит на узор и сразу вспомнит.

Не знаю… Я вот ничего не вспоминал. Может, это вроде маминой приметы? Мама, когда ей нужно было сделать что-то важное, например, к приезду отцовского гостя приготовить особое блюдо, всегда обматывала запястье белой нитью как напоминание. Помню, один раз она всё утро ходила туда-сюда по дому, мяла в руке нить и приговаривала: «Что же я забыла? Что же забыла?» Лишь когда отец спросил, где его подшлемная шапка, она вспомнила, что собиралась ее подшить.

Словом, Эйлид меня и манила, и злила. Иногда я думал, что Полузубый нарочно приволок девку, ведь с ее появлением я и думать забыл о том, как сбежать обратно к Альрику, всё надеялся, посмотрит она на меня.

Из-за этой девки днем я почти не задумывался о снах. Только по вечерам, укладываясь на широкую лавку и закутываясь в толстое шерстяное одеяло, я вспоминал, что меня ждет.

Начиналось обычно мирно. Я мог быть в доме отца или в лесном шалаше вместе с Дагом, мог плыть на Волчаре в окружении ульверов. Игра в кнаттлейк, пир у конунга, бег по туманному острову… А потом происходило что-то страшное, от чего я просыпался в холодном поту. Отец становился измененным, его тело вспучивалось, темнело, лицо плыло, уродовалось, голос переходил в невнятный рык, глаза желтели. И он набрасывался на маму, Ингрид или маленького брата, чьего лица я ни разу не увидел во снах, и я не успевал их спасти. Вместо Дага я обнаруживал в шалаше драугра, тянущего ко мне бесконечно длинные лапы. Волчару разбивала хуорка, а потом тела хирдманов всплывали, разрубленные пополам, как Рыбак, и я по горло в воде ждал удара. Всё хорошее превращалось в темное и злое.

Успокоившись, я засыпал вновь. И приходил новый сон, всегда один и тот же. Моя землянка, скрип двери, шаги, тихое дыхание. И каждый раз я понимал, что прежде были сны, а вот сейчас — нет, сейчас я не сплю. Незнакомый голос требовал, чтобы я его нашел. Холодные руки на моем горле. Невероятная сила. И я не чувствовал в себе ни единой руны.

Иногда я просыпался от кошмара и слышал скрип двери, а потом просыпался еще раз. Дошло до того, что утром я не всегда понимал, сплю я или уже нет.

И никого, с кем я мог бы обсудить свои сны. Не Полузубому же их пересказывать!

Я долго терпел. Выпросил у бриттов курицу и принес ее в жертву Орсе, чтобы та избавила меня от дурных снов, но богиня не прислушалась к мольбе почитателя Фомрира. Фомриру же жертвовать курицу — рисковать жизнью. Создатель фьордов за подобное неуважение может навсегда отвернуться от воина.

У бриттов слушателя богов не нашлось. Живодер сказал, что я под защитой обеих богинь, и больше, чем рисунок на спине, мне ничто помочь не сможет.

Так что я посомневался, но все же поплелся к жрецу Солнца, хоть и терпеть его не мог из-за Эйлид.

Малаха все еще была там. Прислонилась к плечу жреца и водила пером, больше глядя не на узоры, а на лицо солнцелюба. Услыхав стук двери, вскинула взгляд и тут же равнодушно отвернулась. Она вообще меня не уважала?

— Кай? — жрец отодвинул Эйлид.

— Поговорить хочу, — угрюмо сказал я.

Малаха что-то сказала, но я не понял ни слова. Жрец уткнулся в узоры, видать, вспоминал слова, потом ответил девушке на малахском. И вот его я понял, он сказал ей уходить.

Эйлид поднялась, сломала перо и вышла, врезавшись в меня плечом. Впрочем, ей досталось сильнее — я даже не покачнулся. Четырехрунная…

— Ты перестал приходить. Больше не хочешь учить язык малахов?

— Больно нужно.

— Помочь с бриттским?

— Нет. Хоть я и не верю в твоего бога, но ты все же жрец. Что сказал бы твой бог, если бы тебе снились такие сны?

И рассказал ему, как смог. По правде, я думал, что жрец отмахнется от моих слов, но он серьезно задумался, а потом сказал:

— Поспи этой ночью с зажженной лампой. Если он снова придет, поднеси к его лицу лампу. Может, ты узнаешь его и поймешь, чего он хочет.

Это был странный совет, ведь невидимый человек всего лишь снился мне, но я был благодарен хоть какой-то подсказке.

— Больше ты ничего не хочешь узнать?

Гача́й, так звали жреца, отложил перо в сторону и жестом предложил сесть с ним за стол.

— Хочу. Хочу узнать, неужто ты отрезал себе не только волосы на макушке? Неужто не видишь, как она к тебе липнет?

Он усмехнулся:

— Волосы я сбриваю, чтобы походить на Набианора. Бог-Солнце очистил его мысли и голову, значит, и мне так до́лжно. Но больше никаких жертв мой пророк не требует. И я вижу, что нравлюсь Эйлид, вот только мне не по нраву такие девушки.

— Что значит не по нраву? — еще больше разозлился я.

— Она слишком большая, грубая и жесткая. Мы, сарапы, любим тихих женщин, мягких и нежных. Женщина должна почитать и боготворить своего мужчину, слушаться каждого его слова, а не сражаться с ним за столом и в постели. Мне не нравятся ее бледные глаза и светлые волосы. У красивой женщины темные, как ночь, глаза, узенькие плечи и талия, мягкий живот и длинные черные волосы. Она говорит тихо и только с разрешения господина, по первому слову готова развлечь его танцем или музыкой.

— Я таких видел, — гордо заявил я. — Вот как ты и сказал: черные, мелкие и с животом! Одна такая у меня серебряный браслет стащила.

— А еще я ни за что не разделю с Эйлид одеяло, потому что не хочу сделать всех мужчин здесь своими врагами. Да и ее нрав станет еще несноснее.

— Значит, Эйлид тебе не люба?

— Нет. И я буду рад, если она полюбит кого-то другого. Очень утомительная женщина.

От радости я позабыл о совете жреца. Уснул, как обычно, при тлеющих углях в очаге.

Мне приснился Сторбаш: длинные деревянные дома, старая драконья морда возле двери, бочонок, мальчишки в тулупах и смешных шапках. Огромные белые сугробы до крыш, белый снег валит толстыми пушистыми хлопьями — белый мир! Чистый и холодный. Я скучал по морозам и снегам. В Бриттланде не было настоящей зимы, только серые дожди, серая грязь, серые от воды дома. И вдруг раздался грохот. Я оглянулся и увидел на месте своего дома огромную яму, из которой высунулась тупая морда огненного червя. Он встряхнулся, его шкура потрескалась, и из ран потек красный жидкий огонь. И каждая упавшая пламенная капля прожигала в земле новые дыры, из которых выползали новые черви. И вскоре чистый белый мир превратился в огненно-черное пепелище, как на Туманном острове.

Я вскочил и только сейчас вспомнил о лампе, торопливо раздул угли в очаге, подлил масла в плошку, запалил фитиль и поставил лампу на земляной пол, чтобы ненароком не поджечь дом. Словно предыдущий сон был предупреждением. Вот только кто его послал? Орса? Бог Гачая?

Масла там не хватит надолго. Ночи теперь были по-зимнему длинными, хоть первый снег давно растаял и больше не выпадал. Надеюсь, второй сон придет раньше, чем выгорит масло.

Скрип входной двери, едва слышные шаги. Я медленно спустил ноги с лавки. Лампа еле-еле светила, масло почти закончилось, так что я не стал медлить. Схватил лампу, шагнул к двери, поднял руку и осветил надоедливого гостя.

— Тулле?

— Кай. Найди меня.

И фитиль погас. Я протянул руку вперед, но ничего не нащупал. Его не было рядом!

Наощупь я отыскал горшок с маслом, налил его в плошку, высек искру и разжег огонь снова. Нет. Ничего и никого. Но теперь я не спал! Точно не спал. И видел Тулле. Значит, это он приходил ко мне все это время? Хотел, чтобы я его нашел? Как? Где?

И Тулле выглядел как-то иначе. Была в его лице какая-то неправильность.

Остаток ночи я просидел возле лампы. Длинные волосы, перетянутые шнурком на затылке, три шрама на щеке, один глаз закрыт, а второй открыт. Вот только… только он смотрел на меня не тем глазом! Тулле смотрел глазом, который выжгли на Туманном острове!

Как такое может быть? И почему он приходит ко мне? Хотя понятно, почему ко мне, непонятно, почему в дурных снах. Он сам захотел остаться с тем фоморовым жрецом. Если бы Тулле подал хоть какой-то знак, что хочет уйти, я бы смахнулся с мамировым выкормышем, и неважно, сколько у того рун.

Выскочив из дома, я засомневался, куда следует бежать. К Полузубому? Он лишь отмахнется. Снова к жрецу? Мне казалось, чем чаще я прошу помощи у солнцелюба, тем сильнее запутываюсь в его сетях.

Потягиваясь и позевывая, мимо прошел Живодер в одной нижней рубахе и босиком, за ним бежала баба с плащом и толстой рубахой, крича что-то на ходу. Нет, он уже не захочет уходить. Я бы и сам ушел из хирда, если бы Эйлид хоть раз взглянула на меня, как смотрит на жреца.

И снова в голове только эта сероглазая девка!

Я встряхнулся и пошел к жрецу. Как бы он ни раздражал, Гачай единственный в этом поселке, кто служит богам. Пусть и неправильным.

— Я сделал, как ты сказал. Это мой друг Тулле, мой побратим! Ты его тоже видел тогда в Сторбаше!

Жрец стоял на коленях и кланялся желтому кругу, висящему на стене. Он очертил несколько кругов перед собой, один — на уровне лица, второй — напротив груди, третий — напротив живота, еще раз бухнулся лбом о пол и лишь затем встал.

— Тот одноглазый? — спокойно спросил он, будто бы и не валялся только что на земле. — Помню его.

— Только его мертвый глаз… Он был на месте!

Гачай оправил полы рыже-коричневого платья, сел за стол, жестом пригласил сесть и меня.

— Давай начнем с начала. Твой друг жив?

— Жив! Я уверен, что жив.

— Хорошо. Ты знаешь, где он?

— Не знаю. Но он ушел с жрецом Мамира.

— Хмм, Мамир… — Жрец полез в сундук, вытащил оттуда целую стопку беленого жесткого полотна и начал перебирать его куски. Все они были изрисованы мелкими узорами. — Мамир — бог знаний, хранитель рун и предсказатель судьбы. Он создал людей и научил богов одарять их благодатью. У него единственного есть жрецы, которые, подражая богу, отрубают себе фаланги пальцев ради знаний.

Снова эти крючки для запоминания.

— В Ардуаноре колдунов, что приходят во снах, изгоняют в пустыню без воды и ножа, чтобы бог-Солнце сам умертвил несчастных и чтобы его смерть не легла грузом на истинно верных.

— Пустыню?

— Представь себе равнину с редкими невысокими холмами, только там нет ни одного деревца, ни одной травинки, только песок. Сплошной желтый или белый песок. Или мертвые камни. И некуда скрыться от палящих лучей солнца, жара — как в ваших банях, только без единой капли воды. Человек потеет, обгорает и умирает от жары и жажды.

Я представил, но сразу вспомнил о главном.

— Значит, ты думаешь, что Тулле стал колдуном?

— Я не умею входить в чужие сны. Ты, наверное, тоже. И никто почти не может. Но существуют люди, которые отворачиваются от света и погружаются в тьму. Они получают новые силы, новые умения и знания, но эти силы не от богов, а от альхевьи. По-вашему, бездны. Мы знаем, что бездна рано или поздно поглотит их и сделает альваше, тварью. Поэтому смерть в пустыне — это не наказание, а милосердие. Мы позволяем им умереть людьми, а не тварями.

— Тулле — не тварь! А здесь не Ардуанор! И если ты не можешь сказать ничего толкового, то лучше помолчи! — закричал я.

— Я не сказал, что твой друг превратился в тварь. Но его душа в опасности. Он пришел просить тебя о помощи, значит, частичка света в нем все еще сохранилась. Твой друг хочет, чтобы ты помог ему избавиться от бездны, вернул к свету.

— Но… я не знаю, где он. Да и Полузубый меня не отпустит. — Тут меня осенило. — Ты! Ты же посланник Ульвида! Скажи Полузубому, что я могу идти!

Жрец удивленно приподнял брови.

— Ульвид? Я не знаю такого человека.

______________________________________________________

1 Виса Кормака Эгмундссона