Русская весна

I

Свинцовый удар, протестующий визг резины по бетону, неприятный стон уставшего металла – старенький "Боинг-747" плюхнулся на взлетно-посадочную полосу. Взревел реверс, хлопнули, откинувшись, полдесятка крышек багажных отделений, расположенных над головами, и замигали световые табло.

Это был воистину ужасный перелет из Лос-Анджелеса – четырнадцать часов в воздушном скотовозе, с терморегуляцией, которая, кажется, давно забыла, как поддерживать постоянную температуру, с двумя еле теплыми, пресными обедами под унылый телевизор, с неработающей киноустановкой. Кресло весь полет не хотело откидываться, мерзкая вибрация шла от левого двигателя, но самолет каким-то образом осилил расстояние, и Джерри Рид оказался в Париже – во всяком случае, официально прибыл на французскую землю.

Для инженера, рожденного и воспитанного в Калифорнии, весь предыдущий заграничный опыт которого сводился к знакомству с проститутками в Тихуане, это был долгий путь, тем более если смотреть из Дауни [1].

Еще восемь недель назад Джерри планировал провести свой трехнедельный отпуск в горах Сьерра-Мадре, с рюкзаком за плечами. У него даже не было заграничного паспорта.

И вот теперь он на борту самолета, ползущего по рулежке к зданию аэропорта Шарль де Голль. Вздох огромного облегчения вырвался из груди Джерри – ему-таки удалось добраться до Европы, и рейс не отменили!

– …Нет, ну конечно же, нет! Тут нет ничего незаконного, – уверял его тогда Андре Дойчер. – Худшее, что может случиться, – тебя просто не пустят в самолет.

Андре улыбался своей знаменитой улыбкой, пуская тонкую струйку дыма сигарой "Упманн", за десять ЭКЮ штука.

– Допустим, у тебя отберут паспорт за попытку выезда из страны, но ведь он тебе и не нужен в том месте, куда ты собирался поначалу, n'est-ce pas [2], Джерри?

– Верно, – с горечью признал Джерри. – Но если за это у меня отберут допуск, я, как и бедняга Роб, больше никогда не смогу работать в Программе.

– Роба раздавили, Джерри. Печально, но это факт, – холодно произнес Андре Дойчер. – А поскольку перед людьми, подобными Робу Посту, у вас двери больше не открывают, мы вправе относиться так же к американской космической программе…

– Но ведь наши тяжелые ракеты-носители, челноки, космосани, наша материально-техническая база… Все это не так уж отстает… – слабо запротестовал Джерри и тут же почувствовал, как уныло и глупо звучат эти слова.

– А тем временем Советы строят три космограда и летят на Марс, а мы создаем прототип космоплана…

– Когда политика здесь переменится, все, что даст нам опыт создания "Космокрепости Америка", – это…

– Джерри, Джерри… Принимаешь ты мое предложение или нет – дело твое, – проговорил Андре, уставив на него свои загадочные серо-зеленые глаза. – Для представителя ЕКА я и так сказал слишком много. Но не обманывай себя, как это делают все участники сегодняшней пьянки, разглядывая по утрам свои физиономии в зеркальцах для бритья. Подобное уже случилось – с Робом. Я бы не хотел, чтобы это произошло и с тобой. Прислушайся к словам нового друга, человека, который мечтал о том же, что и ты, и очень хорошо понимает, что это такое – иметь несчастье родиться в Америке, а не во Франции в эту историческую для нее эпоху. "Космокрепостъ Америка" – сама по себе проблема, а вовсе не решение. Роб в глубине души осознавал это, да-да, и думал, что сможет вести борьбу изнутри. Не попадайся на этом же.

Джерри познакомился с Андре Дойчером лишь три недели назад – встретил его на прошлой вечеринке у Роба Поста. Роб самолично представил Андре как инженера ЕКА, который приехал в отпуск в США, чтобы осмотреть достопримечательности и, для пущего удовольствия, повстречаться с американскими единомышленниками-"космиками".

Джерри, конечно, ни на миг не поверил в это, он принял француза за промышленного шпиона и с ходу принялся вышучивать его. Андре тут же возразил, что гражданская космическая программа США как таковая практически не существует, по крайней мере, в ней нет промышленных секретов, достойных кражи, и что он, Андре, в действительности работает на французскую военную разведку. Какое-то время они жонглировали этим собачьим бредом, и в итоге совершенно неожиданно высеклась искорка дружбы.

Джерри свозил Андре в Диснейленд, показал ему Лесную Лужайку и даже сумел организовать экскурсию по открытым зонам завода "Роквэлл интернэшнл" в Дауни, а француз, в свою очередь, поил и кормил американца за счет ЕКА в таких ресторанах, о существовании которых Джерри и не подозревал.

…В тот вечер Андре совершил серьезный, с калифорнийской точки зрения, проступок – он раскурил в центре переполненной гостиной большую сигару, вручил Джерри другую и настоял, чтобы тот последовал его примеру. С океана дул неожиданный для сезона бриз, в воздухе висел холодный туман, поэтому, когда жена Роба Элма прогнала их наружу курить свою гаванскую отраву – а Андре не сомневался, что именно так она и поступит, – терраса ветхого каменного дома Постов на вершине холма в Гранада-Хиллз – единственное, что удалось сохранить Робу из недвижимости от старых добрых времен, – была пуста.

И вот когда Андре с Джерри остались наедине в холодном вечернем тумане Южной Калифорнии, французский инженер наконец приоткрыл, или сделал вид, что приоткрыл, завесу тайны и признался, зачем он в действительности приехал в Америку.

В Андре Дойчере не было ничего зловещего – он не являл собой ни агента французской военной разведки, ни даже промышленного шпиона. Он был всего лишь охотником за мозгами для Европейского Космического Агентства.

– По-моему, Джерри, ты из тех, кем ЕКА может заинтересоваться, – сказал Андре. – Пойми, я не предлагаю тебе работы, но ты сам говорил, что приближается твой трехнедельный отпуск, и я уполномочен пригласить тебя в Париж, где ты будешь гостем ЕКА, встретишься кое с кем из интересных людей, побольше узнаешь о нашей программе и позволишь нам поближе познакомиться с тобой.

Он повел плечами и улыбнулся.

– Ну, по крайней мере, проведешь бесплатный отпуск в Париже по первому классу – поверь, шум смерти не помеха, n'est-ce pas?

Джерри всегда чудилось, что Андре что-то скрывает под липовыми секретными масками, но теперь, глядя в его глаза здесь, в холодной мгле, в свете далеких огней долины Сан-Фернандо, которые едва пробивались сквозь пелену тумана, Джерри показалось, что Андре наконец говорит искренне. Может быть, он и пытается его в чем-то надуть, но отрицать, что все сказанное Андре было горькой правдой, Джерри не мог. Если он останется в Проекте – в том, что когда-то было Проектом, – то так или иначе, раньше или позже, но неприятности, обрушившиеся на Роба Поста, подстерегут и его. Если уже не подстерегли.

Веселье в доме начало выдыхаться. Вокруг угасающего камина устало сидели гости с полупустыми бумажными стаканчиками в вялых пальцах. Выдохся и сам Роб Пост, он осовело глядел с порога кухни на следы разгрома – как бы глядел на гибнущий Проект в безнадежном ожидании перемен…

Роб Пост и Рид-старший подружились еще до рождения Джерри. Самым ярким детским воспоминанием Джерри было следующее. Отец поднял его с постели посреди ночи, а Роб вручил огромную вазу с шоколадным мороженым, обильно политым липким сиропом "Хершиз", а потом Джерри сидел между двумя мужчинами на старом пыльном диванчике в темной комнате, сонно пялился в экран телевизора и, держа на коленях вазу с мороженым, жадно ел его, черпая большой разливательной ложкой и заливая свою пижаму, – для четырехлетнего малыша это было все равно что проснуться в каком-то поросячьем раю.

– Сэнди обязательно устроит мне выволочку, но ты, Джерри, все равно не поймешь этого, пока не вырастешь, – сказал отец. – Как ты думаешь, почему я позволил тебе сегодня ночью съесть столько мороженого с сиропом, сколько влезет?

– Потому что ты любишь меня, папа? – спросил Джерри, с блаженным видом зарываясь в мороженое.

Отец обнял его и поцеловал в щеку.

– Чтобы ты помнил этот момент всю жизнь, – произнес он грубовато-торжественным тоном. – Ты еще слишком мал, чтобы осознать увиденное сегодня ночью, но уже достаточно вырос, чтобы осознать целую пинту мороженого.

– Это эксперимент, Джерри, – сказал дядя Роб. – В истории человечества происходит величайшее событие, ты уже живешь на свете и можешь наблюдать его, но еще слишком мал, чтобы осознанно запомнить. Вот мы с отцом и пытаемся впечатать сенсорную энграмму в твою долговременную память, чтобы в будущем, когда вырастешь, ты мог бы вызывать ее и оказываться здесь, в этом времени, но уже со взрослым сознанием. – Он усмехнулся и добавил: – А если объешься и тебя стошнит, для твоей памяти это даже лучше.

Джерри не стошнило, но он все запомнил. Горько-сладкая холодная мягкость и двойная порция шоколадного сиропа поверх шоколадного мороженого – это воспоминание еще ни разу не подводило Джерри и всегда бросало сквозь время назад, на тот самый диванчик в темной комнате, где он с отцом и Робом смотрел по телевизору репортаж о высадке на Луну.

С тех пор Джерри влюбился в шоколадное мороженое – эта пагубная страсть заставила его вести бесконечную битву с весами, но зато он мог бывать в теле блаженного от счастья четырехлетнего малыша, смотреть, сидя на диванчике, как Нил Армстронг ступает на поверхность Луны, и при этом сознавать себя взрослым человеком, сумевшим превратить память о плотской радости в куда более глубокую радость истинного понимания.

Странный жемчужно-серый ландшафт, разворачивающийся перед телевизионной камерой посадочного модуля, лаконичный треск далеких голосов из Хьюстона… Глухой свист тормозных ракет на спуске, проникающий сквозь металлическую оболочку… И короткий доклад: "Игл" совершил посадку". А затем неуклюжая фигура, медленно спускающаяся по лесенке… И неуверенный голос Армстронга, пославшего к черту сценарий в тот самый миг, когда его нога коснулась серой пемзы и судьба человека разумного как вида изменилась навсегда. "Этот… э-э… маленький шажок одного человека… э-э… гигантский скачок человечества" [3].

О да, будучи уже подростком, Джерри достаточно было ощутить вкус шоколадного мороженого, чтобы перенестись назад, к моменту, память о котором сформирует всю его жизнь, а позднее ему стоило лишь вообразить вкус этого мороженого, политого горько-сладким шоколадным сиропом "Хершиз", чтобы заново прокрутить высадку на Луну в сознании взрослого человека. Он от всего сердца благодарил отца и Роба за лучший подарок, который когда-либо получал четырехлетний ребенок, за то, что, будучи взрослым, он сохранил это ясное и радостное воспоминание, за мечту, которую они с великим пониманием – великой любовью заронили ему в душу.

Вот как много значила для отца и Роба космическая программа, и если отец продвинулся не очень далеко, лишь вступил в "Общество Л-5", "Планетное общество" и стал завсегдатаем всех прочих космических кулуаров, то Роб Пост не уставал гнаться за мечтой и отдал ей всего себя. Он попал в Проект прямо из Калифорнийского технологического института и, зарекомендовав себя блестящим техником-конструктором, принял участие в программе "Маринер". Он был рядовым инженером, но по мере того, как он поднимался по служебной лестнице, стало ясно, что у него талант к управлению Проектом и к привлечению к совместной работе инженеров еще более талантливых, чем он сам. Человечество представлялось ему особым родом непорочных космопроходцев, он верил в их судьбу, переносил эту веру на сам Проект и, когда загорался, заражал всю команду своей страстной наивностью.

Он должен был работать над "Вояджером" и "челноками" и, когда взяли моду у всех сотрудников проверять мочу и ему пришлось сдавать анализы, оставил привычку покуривать травку; он совершал долгие переходы в Сьерра-Мадре с рюкзаком за плечами, ежедневно тренировался – ему не было еще пятидесяти, и он копил силы. Вопрос о Марсе еще даже не вставал, но у него сохранялись весьма неплохие шансы слетать на лунную базу, если, конечно, построят хотя бы один из таких кораблей до того, как ему стукнет шестьдесят, и если он сохранит форму. Это была идея-фикс всей его жизни вплоть до катастрофы "Челленджера".

Отец допустил Джерри до своей беспорядочной коллекции научной фантастики, собранной впрок – чтобы читать ее на пенсии. С помощью отца, его книг и Роба Поста, "любимого дяди", Джерри рано усвоил, кем будет, когда вырастет, – задолго до того, как стал понимать, что означает "вырасти".

Он должен стать астронавтом – познать невесомость в безграничной бездне, пройтись по бледно-серой щербатой поверхности Луны. Он должен отправиться в пояс астероидов и к Титану, и, может быть, это еще не предел. Он молод. Программа разворачивается быстро, горизонты жизни необъятны, и он вполне мог успеть оказаться среди первых, кто ступит на планеты, вращающиеся вокруг иного солнца.

– Марс – если невероятно повезет, Луна – возможно, но это, малыш, для старика вроде меня, – бывало, говаривал Роб, когда Джерри продирался сквозь дебри школьных премудростей. – Тебе повезло родиться в нужное время, Джерри. Так что щелкай свои книги, а как закончишь университет, у нас уже будет база на Луне. До Марса, должно быть, мы доберемся раньше, чем тебе исполнится тридцать, до Титана – к твоим пятидесяти. Ты сможешь увидеть пуск первого звездолета. Даже сам сможешь полететь на нем. Тебе жить в золотой век освоения космоса, малыш. Это произойдет при твоей жизни. И ты можешь стать одним из тех, кто сделает все это.

Итак, Джерри заложил основы для выбранного им пути еще в школе; со своими оценками и восторженным рекомендательным письмом от старого проныры Роба Поста он поступил в Калифорнийский технологический, где выбрал специальность аэрокосмического инженера.

Первые три студенческих года Джерри по-настоящему вкалывал. Учиться было нелегко, однако он стал ушлым, всецело преданным идее студентом, так что пребывать в числе первых не составляло для него большого труда. Он знал: чтобы попасть в астронавты, требуется много больше, чем просто быть лучшим в классе. Нужна прекрасная физическая форма – но зубрежка, отсутствие интереса к спорту, природное рыхловатое телосложение, наконец, пристрастие к шоколадному мороженому делали это весьма непростым делом.

И опять на помощь пришел Роб Пост. Он приучил Джерри к долгим пешим походам в Сьерра-Мадре. Он купил ему набор гантелей. К середине второго курса Джерри избавился от полноты, накачал мускулы, да и с девочками дела пошли куда лучше прежнего. Но когда Джерри заканчивал последний курс, взорвался "Челленджер", а вместе с ним вся гражданская космическая программа: за время между катастрофой "Челленджера" и запуском следующего челнока все встало на свои места.

Светлое космическое будущее, которое казалось неминуемым, так и не наступило. Никаких космических станций к 1975 году. Никакой лунной базы к восьмидесятому. И никакого Марса к восемьдесят пятому. Да, семидесятые и начало восьмидесятых стали золотым веком автоматической разведки космоса – с невероятными фотографиями Марса, лун Юпитера, колец Сатурна, но настоящая космическая программа, с работой человека в космосе, – программа, истинный смысл которой – превратить человечество в новый вид – космопроходцев, за десятилетие сделала лишь один оборот колеса: от последнего "Аполлона" до космических челноков "Шаттлов".

Президентом к тому времени стал Рональд Рейган. Военный бюджет взлетел вверх, началось финансирование "звездных войн", военно-воздушные силы глубоко внедрились в НАСА, и еще до того, как взорвался "Челленджер", около сорока процентов выводимого на орбиту полезного груза уже принадлежало военным.

Прошло еще два года бюрократических проволочек, и наконец НАСА набралось смелости запустить "Дискавери", но дух агентства уже был уничтожен, а его административная структура насквозь милитаризирована: огромные обязательства по военным перевозкам, гражданский бюджет обрезан до костей. Судьба любой программы, имеющей отношение к освоению космоса человеком, была предрешена.

Даже исчезновение военной угрозы со стороны Советского Союза ничего не изменило; к тому времени, когда Джерри окончил институт, сама идея делать карьеру гражданского астронавта стала предельно нелепой.

И снова появился Роб Пост – чтобы предложить Джерри совет и помощь, но теперь это была помощь иного, несколько печального свойства. Хотя контракты на гражданские космические проекты фактически прекратили существование, Роб Пост успел забраться на самый верх администрации "Роквелла": занимал пост руководителя проекта космического корабля и имел неплохие перспективы. Когда Джерри еще учился на старшем курсе Технологического института, Роб почесался, повздыхал и принял предложение возглавить проект Упреждающего Маневрирующего Носителя.

– Выбирать не приходится – либо браться за это, либо стать безработным, – вяло оправдывался Роб. – Кроме того, черт меня побери, если у этой проклятой штуковины не найдется какого-нибудь гражданского применения…

УМН был одним из бесчисленного множества дешевых проектов, которые поддерживали жизнь '"звездным войнам" во времена тихого угасания "Сверкающих линз" – до той поры, когда интервенции в Латинской Америке и вызванная ими буря в Европе не позволили наконец "оборонке" протащить через Конгресс проект "Космокрепость Америка". По конструкции УМН была усиленной ракетой-носителем "Эм-Экс"; предполагалось использовать ее для запуска целых дюжин маленьких дешевых орбитальных противоракет (по крайней мере, так доложили Конгрессу).

На самом деле это была дымовая завеса: военные заказали платформу,, которую можно вывести на низкую околоземную орбиту, загрузив, по крайней мере, двумя десятками возвращаемых аппаратов и (или) теми же противоракетами. Платформа должна была год без дозаправки оставаться на орбите, при необходимости орбиту изменить, уклоняться от противоспутниковых ракет и запускать свой груз с высокой степенью точности.

– Выкинуть это дерьмо – боеголовки и противоракеты, – добавить большой топливный бак и двигатели, установить герметичную кабину, и получится настоящий космический джип, способный переходить с околоземной орбиты на геосинхронную, – мечтал Роб.

Джерри закончил учебу, и Робу удалось пристроить его на работу в проект УМН с поистине невольничьей стартовой зарплатой. Даже Джерри не мог не понять, чем на самом деле занимается Роб в "Роквелле". В этом обмане все были с ним заодно – не сомневаясь, что Роб Пост примет огонь на себя, если военные когда-нибудь разберутся. Он, как и военные специалисты, работал по собственной тайной программе. Он пользовался фондами ВВС для разработки гражданского транспортного корабля, космического парома для доставки людей на космические станции – под видом УМН.

Ракетные двигатели были мощнее, чем требовалось для боевого применения. Конструкция так называемой "подзаправочной станции" давала возможность разместить большой топливный бак, чтобы он уравновешивался по длинной оси, а на самой платформе с четырьмя десятками противоракет оставалось место для герметичной кабины. И так далее.

Возможно, все это было связано с тем, что Роб вновь пристрастился к "травке", от которой отказался, когда у служащих стали брать на анализ мочу. Как-то раз приехал к себе домой в Гранада-Хиллз, перекусил и засел за компьютер – на свободе поконструировать кабину и увеличенный модуль топливного бака, которые превращали УМН в космический паром, способный доставлять десять человек с низкой околоземной орбиты на геостационарную. Тогда-то он и взялся за старое…

Но в конце концов случилось неизбежное.

Прежде чем запускать УМН в производство, военные тщательно изучили конструкцию, и какой-то умник все понял. Однажды туманным утром, в понедельник, нагрянула медицинская служба, и каждого участника Проекта заставили помочиться в пробирку. Потом, когда взяли пробы крови, всем стало понятно, против кого направлена эта поголовная проверка чистоты рядов. Моча у Роба Поста случайно оказалась в порядке, но его все-таки подловили на следах канабинола в крови.

Этого могло хватить, чтобы раз и навсегда отстранить Роба от участия в Программе, а возможно, и нет – если бы он стал оспаривать увольнение в суде. Поэтому его не накрыли сразу, а поступили куда хитрее. ВВС расторгли контракт, что стоило "Роквеллу" больших денег, а затем недвусмысленно дали понять: покуда Роб Пост значится в платежных ведомостях "Роквелла", шансы получить контракт на другую программу весьма призрачны, если вообще не равны нулю. Более того, ему нельзя просто уйти в отставку, его надо уволить именно за ненадлежащее использование фондов ВВС.

"Роквелл" не слишком упорствовал, прикинув, сколько он потерял на деле с УМН. Роба с треском выперли, за что "Роквелл" получил контракт на "космические сани". Роб, как говорили, перебивался техническими консультациями в других фирмах и проектах, используя свои многочисленные связи в калифорнийских университетах и космических обществах. И каждый месяц он устраивал вечеринки наподобие сегодняшней – ради печальных контактов с людьми вроде Джерри, пока еще остававшимися в Программе.

Такие вот дела.

…Джерри отвернулся от стеклянной двери, от грустной вечеринки за стеклом, от понимающих глаз Андре Дойчера и посмотрел в вечернее небо Южной Калифорнии. Поднимающийся с побережья туман скрыл звезды, словно их не было.

Он снова взглянул на Андре. Тот стоял, облокотившись на перила, курил свою роскошную гаванскую сигару и пускал длинные, медлительные струи дыма, растворявшиеся в тумане.

– Невеселые наступили времена для таких, как ты и Роб, невеселые времена для всех вас, – сказал Андре и кивнул в сторону гостиной. Роб шел к ним.

– Не думай, будто я ничего не понимаю, Джерри, – добавил Андре соболезнующе. – Ты – американец и упрямо веришь в то, чем ваша страна больше не занимается…

– Ну я-то пока еще в космическом бизнесе, – протянул Джерри, подражая Грочо Марксу. Он помахал контрабандной "гаваной" стоимостью в пять долларов и затянулся, сам понимая, что глупо подражает щегольству Андре.

На деле Джерри не нравился табачный дым; курение было хоть малым, но бунтом против ханжеских запретов, которым большинство из присутствующих, и он в том числе, должны были следовать, чтобы не вылететь с работы. Никотин пока еще не отыскивали в моче служащих, но кубинский табак можно было курить с трепетом, почти как марихуану.

О да, Джерри был в космическом деле – пока что. Он еще работал в "Роквелле" – по иронии судьбы в прежней команде Роба. Сейчас она разрабатывала маневровые двигатели для "космических саней", заменивших отвергнутый УМН. Словно в пику Робу: это была его конструкция – но он был лишен авторства. Его конструкция универсальной платформы и породила безумную идею "саней" (хотя в ВВС никто этого не признавал).

Почему бы и нет? Почему бы не соорудить нечто такое, что сможет перемещать полезный груз с низкой околоземной орбиты на геостационарную? И работа над УМН не пропадет даром. Роб уже разработал стыковочный узел и большой топливный бак; теперь требовалось добавить регулируемые двигатели разгона и торможения, фиксаторы грузовых модулей, систему управления и основательную платформу, чтобы все это разместить.

Voil? [4]: «космические сани», способные не только крутить на околоземной орбите противоракеты. Эта штука вдобавок может уворачиваться от спутников-убийц и переводить спутники-шпионы на геосинхронную орбиту, причем ее стоимость ненамного выше, чем у УМН, предназначенной для одной-единственной цели.

И теперь, когда Конгресс заинтересовался этим и развязал кошелек, говорят уже о втором поколении "саней", способном выводить на геосинхронную орбиту космические челноки, или, в соответствии с целями "Космокрепости Америка" – большие отражатели, чудовищные лазеры, высокоскоростные противоракеты и ускорители элементарных частиц. Там они будут неуязвимы, они станут хозяевами на геосинхронной орбите, а Америка – хозяином околоземного пространства.

Бедняга Роб хотел перековать меч УМН в орало, этакий космический плуг – без договоренности с высшими кругами Пентагона он хотел создать нечто противоположное тому, чего хотели они.

Такие вот дела.

И теперь Джерри стоял на террасе дома Роба Поста и наблюдал снаружи за вечеринкой Роба, хотя, если посмотреть с другой стороны, он сам находился внутри чего-то и выглядывал наружу.

На террасу вышел Роб Пост, Какой-то он был одеревенелый, словно ему было очень много лет.

– Что, от табака тоже балдеют, а, парни? – спросил он взамен приветствия.

С тех пор как его уволили из "Роквелла", он окончательно пристрастился к курению "травки", несмотря на риск получить срок. Его седые волосы были даже длиннее тех, что отпускали в конце шестидесятых. Он носил голубые джинсы и ковбойку, словно прятал свою горечь под оболочкой настоящего прожженного хиппи. "Отчего бы и нет, – говорил он, когда Джерри пытался его образумить. – Что мне терять из того, чего я еще не потерял?"

– Отличная "гавана". – Андре достал сигару из кедрового портсигара и предложил ее Робу.

С притворно испуганным видом Роб огляделся по сторонам.

– Элма меня убьет, – сообщил он, но сигару принял и позволил Андре зажечь ее вычурной серебряной зажигалкой "Данхилл". Так они и стояли в неловком молчании, облокотившись на перила мамонтова дерева, вдыхая дорогие канцерогены. Было холодно, и туман был пропитан ароматом сигарного дыма.

Джерри думал, что его познакомил с Андре Роб, и ЕКА следовало пригласить самого Роба – если в мире существует хоть намек на справедливость. Но Андре сказал, что с Робом покончено – во всяком случае, со стороны ЕКА.

Джерри очень хотелось посоветоваться с Робом: стоит ли рисковать карьерой ради бесплатной поездки в Париж? Но он предпочитал не спрашивать. Во-первых, он не знал, как это воспримет Андре, а во-вторых, боялся нанести Робу удар. Старику будет больно услышать, что Джерри, а не ему, Робу, предложена работа в программе ЕКА.

Неожиданно Роб Пост опять выручил его.

– Слушай, малыш, – произнес он, помахивая своим "Упманном", – ты смог бы переправить мне контрабандой коробку этих штуковин? Из Парижа?

– Ты знаешь? – выпалил Джерри, посмотрев сперва на Роба, потом на Андре. – Ты сказал ему?

– Ну конечно, – ответил Андре. – Если быть точным, Роб тебя и рекомендовал.

– Но почему…

– Я не еду сам? – закончил за него Роб. – Никого не интересует человек, уже несколько лет не работающий в Программе. Им хочется молодой крови. Что вполне естественно…

Он вздохнул, отвернулся и посмотрел на ущелье, которое прорезало склоны гор Санта-Моника и спускалось к скрытому в тумане Сан-Фернандо Вэлли, откуда сквозь мерцающую дымку пробивался свет миллионов огоньков. Роб резко затянулся и медленно выпустил дым.

– Кроме того, – сказал он, – мне шестьдесят, я слишком стар для ЕКА, моя мечта кончилась, малыш, и я знаю это. И я люблю эту страну, не старые Соединенные Штаты Америки или тупоголовое вашингтонское правительство, а Калифорнию, Сьерру, секвойи, вон те холмы… Я прожил здесь жизнь, и я – часть этой земли, а она – часть меня, и даже если бы мне предложили выбирать…

Он пожал плечами, усмехнулся и повернулся к Джерри.

– Самое скверное, что никто не предлагал мне выбирать, а самое замечательное – что мне не нужно делать никакого выбора.

– Ты считаешь, мне нужно ехать?

Роб Пост взглянул на него налившимися кровью, изрядно помутневшими глазами. Его седые волосы стали редкими. У рта и глаз появились глубокие морщины, и все его дубленое лицо было в морщинках и проступающих пятнах, говоривших о нездоровой печени. Джерри впервые заметил все это. Действительно впервые. И впервые понял, что его герой, покровитель его детства, юношества и начинающейся зрелости, постарел.

Он – Роб Пост – должен стать стариком, болезненным и слабым, должен умереть, так и не ступив ногой ни на Марс, ни на Луну, не ощутив даже свободного полета в звездной мгле – хотя бы на одно счастливое мгновение.

Джерри сжал кулаки, глаза застлались слезами. Он затянулся поглубже и закашлял, притворяясь, что кашляет и вытирает слезы от дыма, попавшего в глаза.

– Ну, малыш, я ничего не рекомендую, – сказал Роб. – Какого черта, я ни разу не был в Европе и понятия не имею, чем это дело может кончиться, если вообще закончится чем-нибудь. Но если тебя интересует мое мнение…

– Меня всегда интересует твое мнение, Роб, ты прекрасно это знаешь.

Роб улыбнулся – словно слетела старческая маска, и открылось молодое, такое знакомое Джерри лицо.

– Если уж хочешь знать, Джерри, то мое мнение – а какого хера?

– Какого хера – что?

– Какого ж хера! Бесплатный трехнедельный отпуск в Европе, вот что это такое, – сказал Роб и прошелся перед Джерри, описав аккуратный эллипс.

– Значит, стоит согласиться?

Роб засмеялся.

– Почему бы и нет? Какой американский парень, если у него в жилах не рыбья кровь, откажется от дармовой поездки в Париж? Какой курсант-космик не захочет сунуть нос в программу ЕКА?

– Который не хочет потерять допуск к нашей, – ответил Джерри.

– Это не исключено, – произнес Роб довольно мрачно.

Андре Дойчер во время их разговора стоял, прислонившись к перилам, и курил свою сигару. Теперь он заговорил:

– Дело можно уладить, как мы считаем, надежным и безопасным способом. Ты попросишь о выдаче паспорта. Либо его выдадут, либо нет, n'est-ce pas? Если нет, сиди тихо и не спорь. Вряд ли скромная просьба о паспорте отзовется на его допуске, верно, Роб?

– Но я не вижу, как тогда…

– Тогда он попросит тридцатидневную туристическую визу в Объединенную Европу через обычное бюро путешествий, сядет в первый класс самолета "Эр Франс" и полетит со мной в Париж…

– У-у, – протянул Роб, – это глупо, а они не дураки. Ему лучше лететь одному, на американском самолете, а не на европейском, и не в первом классе, иначе они заподозрят, что он летит за чужой счет, и могут просто не пустить парня в самолет.

Андре пожал плечами.

– Боюсь, он прав. Лучше тебе лететь в одной телеге с крестьянами. – Он улыбнулся и подмигнул. – Ты, Джерри, не огорчайся. Мы скомпенсируем это злополучное неудобство, как только ты окажешься в Париже. Это я тебе обещаю, и плюс к тому – первый класс в "Эр Франс" на обратном пути. – Он выпустил струйку дыма. – Если таковой будет.

– Ну, я до смерти рад, что вы все за меня решили, мужики, – огрызнулся Джерри. Но больше для виду. На деле Роб был прав.

Какого хера, они не лишат меня допуска за просьбу о выдаче паспорта. Какого хера, я же смогу изобразить невинную овечку, если меня задержат у самолета, не правда ли? Я всего-навсего желаю провести отпуск в Париже, это вас не касается, господа…

И словно знамение с неба, внезапно загрохотало вдалеке и появилась едва заметная огненная точка – она с поражающей воображение скоростью уходила вверх, прошивая туман, – как будто на небеса восходил грозный ангел.

– Alors! – воскликнул Андре Дойчер. – Qu 'est-ce que c'est?? [5]

Джерри перехватил взгляд Роба, и они оба рассмеялись. В этот момент решение было принято.

– Ничего страшного, Андре, – сказал Роб. – Запуск из Ванденбурга, рядовое испытание противоракеты наземного базирования.

Почти такой же грохот, раздавшийся куда громче и ближе, оторвал Джерри от этих воспоминаний. Он очнулся и прижался носом к иллюминатору, тщетно пытаясь что-нибудь разглядеть.

– О, Господи, что это? – воскликнула пожилая дама в соседнем кресле.

– "Антонов-300" идет на взлет, – предположил Джерри. Он знал, что никакой другой гражданский самолет не орет так ужасно при взлете.

До тех пор, пока рев ускорителей "Антонова" не встряхнул его, Джерри дремал в заколдованном мире, где интерьер одного самолета или аэровокзала не отличается от другого и все воздушное пространство кажется связанным в единое целое неким грандиозным аэропортом – с отростками по всей стране, как у амебы, – замкнутый мир, совершенно немыслимый вне Америки.

Но сейчас старинный "Боинг-747" компании "Пан Уорлд" выруливал к главному терминалу аэропорта Шарль де Голль, и на гудронированной рулежке, соединяющей терминал со взлетно-посадочными полосами, Джерри увидел еще двух "Антоновых". Самолеты были окружены поездами багажных тележек – точь-в-точь как "боинги" на земле Лос-Анджелеса. Один "Антонов" был выкрашен в красно-бело-голубые цвета Британской авиакомпании, другой – украшен крылышками, серпом и молотом "Аэрофлота", – и только теперь Джерри уразумел, что он уже не в Канзасе.

"Антонов-300", самолет, давший русским долгожданный выход на мировой рынок, когда-то возил на себе космические челноки. И вот на этого монстра – до того переделанного из старого военного транспорта – дополнительно установили два двигателя. Самый большой в мире самолет стал самым крупным авиалайнером. С полным запасом горючего в гигантских баках он мог перевезти тысячу пассажиров с багажом на расстояние в десять тысяч километров, при скорости восемьсот километров в час – с сомнительным, правда, комфортом. Но плюс к тому – сто человек в просторном и роскошном первом классе на верхней палубе, на месте опор для челнока. Все это делало самолет самым рентабельным в мире – самая низкая стоимость одного пассажиро-километра.

Понятно, что столь тяжелая машина нуждалась в длинной взлетно-посадочной полосе – таких не было в большинстве коммерческих аэропортов. Русские решили проблему в своей примитивной и неумной силовой манере: они установили выносную консоль за основным шасси и водрузили на ней батарею твердотопливных ускорителей – очевидно, двигателей от старых ракет средней дальности. Они-то и грохотали при взлете.

В "Роквелле", где создавали гиперзвуковые бомбардировщики, исполняющие "Полет валькирий" под многоголосый аккомпанемент кассетных бомб, над "Антоновым'' потешались.

Но оказалось, что этот реликт эпохи технологического средневековья вблизи чем-то привлекателен. Было в нем нечто такое, чем непременно восхитились бы Жюль Верн и Раби Голдберг. Старенький "Боинг-747", сам когда-то считавшийся крупнейшим авиалайнером, теперь бочком пробирался к терминалу мимо "Антонова" и казался рядом с ним маленьким – как самолеты внутренних линий рядом с "боингами" на лос-анджелесской земле всего четырнадцать часов и полмира назад.

Напоминает какую-то карикатуру на русскую технологию, подумал Джерри, когда "Антонов" оказался вблизи. Огромный, мощный и грубый, будто собранный из деталей, найденных на помойке, – склеенных жевательной резинкой и прикрученных проволокой. Но зато он дешев, и он работает, напомнил себе Джерри. Ты, конечно, можешь смеяться над тем, как русские его делают, но они-то смеются всю дорогу к банку.

Если американцы способны создавать неуловимые гиперзвуковые бомбардировщики, почему же "Роквелл" или кто-нибудь подобный не построил первоклассный лайнер и не перехватил рынок дальних перевозок за счет скорости и комфорта?

Почему он работает над проклятыми "санями", вместо того чтобы делать пилотируемые корабли? Почему русские снарядили экспедицию на Марс, а американцы до сих пор топчутся вокруг базы на Луне? Почему ЕКА, а не "Роквелл" или "Боинг" создает прототип космоплана?

Ответ содержался в двух словах – они отравляли Джерри жизнь: "Космокрепость Америка".

Вот куда два десятилетия кряду шла львиная доля бюджета – и при республиканской и при демократической, администрации. Джерри вспомнил историю, рассказанную Робом, когда Джерри учился на втором курсе, а программа еще называлась "Стратегическая оборонная инициатива".

"Сижу я как-то на полудохлой вечеринке с компанией инженеров-космиков, и все они несут бодягу насчет контрактов своих компаний – на разработки для СОИ. Лазеры с ядерной накачкой, орбитальные отражатели, электромагнитные пушки и прочее дерьмо. О'кей, говорю я для веселья, – как насчет крюкозахватного оружия? Кувыркается себе на орбите и поджидает запуска русских, а когда надо, посылает связку крюков, и те пристегивают русские ракеты к стартовым конструкциям в аккурат перед запуском. Мужики посмеялись, но у двоих – из "Локхида" – вроде лица оживились. Да, сказал один, думаю, удастся получить тысяч двадцать на предварительную проработку. Через годик узнаю – они это сделали. Пентагон отвалил им миллионов сто, прежде чем понял, что его надули".

Америка становилась самой обороноспособной страной третьего мира; лучшие и умнейшие делали ее такой и мочились в бутылочки, чтобы сохранить эту привилегию, а русские пока летали к Марсу и продавали своих "Антоновых", а Объединенная Европа подумывала о шикарных отелях на геосинхронных орбитах.

"Ладно, оставим это, – с раздражением подумал Джерри, когда пассажиры толпой двинулись к выходу. – Я все равно люблю космическое дело".

Он вытащил сумку из-под сиденья и теперь стоял в проходе, набитом людьми, как банка – сардинами.

Наконец после обычного неизбежного, бесконечного ожидания дверь открылась, и Джерри вместе с медлительным людским потоком двинулся через взлетную полосу, потом очутился в автопоезде, миновал голографические рекламы с неистовым обилием гологрудой красоты и непонятными французскими надписями и попал в людской хаос зоны прибытия. Из автопоездов текли другие потоки пассажиров – от всех радиальных отростков огромного вокзала.

Вдали, за бесконечной толпой, виднелся ряд строек. За ними помещались чиновники в вычурной, на военный лад униформе. Таблички над стойками извещали: "Паспорта Объединенной Европы" и "Все прочие". В четырех первых люди шустро предъявляли паспорта и мгновенно неслись дальше, а у двух последних стоек томились длинные очереди. Похоже, чиновники проверяли каждый иноземный паспорт на компьютере.

Джерри был потрясен такими антиамериканскими действиями. Было ясно, что не менее часа займет паспортный контроль; после него придется сыграть в багажную рулетку, а затем, уже с багажом, отстоять еще более длинную очередь в таможне. Бессонница, усталость и назойливая непонятная речь вокруг обессилили его – колени подгибались, во рту был вкус меди, гудело в голове. Хуже всего было то, что добрая половина пассажиров курила какие-то ядовитые сигареты; дым от них был вонючий и удушливый.

"Добро пожаловать в Объединенную Европу", – пробормотал Джерри и, помогая себе локтями, стал неловко пробираться к хвосту одной из медлительных очередей.

Monsieur Jerry Reed, pr?sentez-vous ? la caisse sp?ciale sur la gauche de la salle… – произнес по трансляции женский голос, едва различимый за шумом, и к тому же на непонятном французском языке! "Господи Иисусе, что же мне теперь…"

– Мистер Джерри Рид, мистер Джерри Рид, подойдите, пожалуйста, к особой проходной в левом крыле зала…

Джерри бросило в холодный пот. Господи Иисусе, неужели рука Пентагона протянулась в такую даль, а он было решил, что освободился от них?

Оцепенело и испуганно, ловя сердитые взгляды, получив не один тычок и даже наткнувшись ладонью на зажженную сигарету, Джерри протолкался в левое крыло.

– Джерри, Джерри, сюда!

Окликнул его Андре Дойчер. Джерри поплыл в ту сторону. Андре стоял у конторки, которую Джерри до этого не замечал. За конторкой сидел мужчина, одетый в форму – но не аэропортовскую, а рядом с Андре стоял штатский – на его костюме не было значка или карточки, но он явно был не из пассажиров.

– Добро пожаловать во Францию, дружище, – сказал Андре. Он оглядел зал с гримасой высокомерного отвращения. – Не будешь ли так любезен дать мне свой паспорт и багажную квитанцию, чтобы мы поскорей вырвались из этой свалки?

Джерри достал документы. Андре передал квитанцию человеку в форме, который тотчас исчез.

– Марсель позаботится о багаже, – прокомментировал Андре, передавая паспорт штатскому, тот мгновенно проштамповал документ и вернул его Джерри со словами: "Bienvenu ? Paris, monsieur Reed" [6].

Андре немедля повлек Джерри по коридору в маленький лифт, который за секунду доставил их в другой коридор, ведущий к служебному выходу на внешнюю сторону терминала. Там ждал овальный "ситроен", сверкавший под резким светом утреннего солнца. Низкая посадка, обтекаемые формы и дымчатые стекла делали машину похожей на личное летающее блюдце "дона" марсианской мафии.

– Super bagnole, eh? [7] – сказал Андре.

Шофер в униформе, такой же, как у Марселя, выскочил из машины и элегантно распахнул заднюю дверь.

– Ходит не на бензине, – сказал Андре. – Теперь во Франции девяносто процентов энергии дает атом, и нам хватает электричества для автомобилей.

Заднее сиденье "ситроена" было похоже на уютный диван, обтянутый темно-синим велюром, того же материала были коврики и мягкие валики – чтобы упираться ногами. Маленькие галогенные лампы в потолке накрывали каждого пассажира конусом мягкого, как бы солнечного света. Стенки салона были обтянуты пастельно-голубой кожей и отделаны блестящими металлическими накладками, похожими на серебряные. Под стеклянной перегородкой, отделявшей пассажиров от шофера, помещался предмет, непохожий на все остальные – явно недорогой экранчик с клавиатурой. Андре прикоснулся к одной из кнопок – заиграла тихая музыка, что-то в восточном стиле. Он нажал другую кнопку и рассмеялся – Джерри вцепился в подлокотник, потому что перед ним, в спинке переднего сиденья, с хлопком распахнулась дверца, открыв миниатюрный холодильник с двумя бокалами и бутылкой шампанского – раскрылась и снова захлопнулась.

– Это твое, Андре? – воскликнул Джерри.

Андре ухмыльнулся.

– Не больно-то хотелось! Это дипломатический лимузин, ЕКА одолжило его у Министерства иностранных дел. После всех тягот, на которые мы тебя обрекли, удалось убедить министерских, что честь Франции требует хоть такой малости.

Но самым удивительным было другое. Всего через десять минут, когда Андре еще демонстрировал встроенный видеофон – он же терминал компьютера, связывающего автомобиль с телефонной сетью, общей службой информации и с отделами ЕКА, – появился Марсель с багажом Джерри. Эта стремительность была чудом, поразившим Джерри больше, чем мгновенный проход через паспортный контроль или этот маленький дворец на колесах…

Когда Марсель уселся на переднее сиденье, Андре сказал в переговорное устройство: "Avanti" [8], – и автомобиль рванулся вперед без единого звука, по крайней мере, различимого на фоне тихой музыки.

Они выехали из аэропорта и помчались по шоссе, прорезавшим зеленые луга и коричневые поля колосящейся пшеницы. Только теперь до Джерри окончательно дошло, что он в чужой стране – не только потому, что встречные автомобили выглядели чужими и странными и неслись невероятно быстро, а надписи на дорожных знаках были французские. Главное, здесь не было придорожных забегаловок, никаких "Бюргер Кингов" и "Макдональдсов", торговых комплексов и автостоянок, бесконечных дешевых построек, бесконечной пригородной пошлятины, ничего того, что видишь по дороге из аэропорта в любой крупный город Америки.

…Пригороды Парижа начались сразу, словно машина пересекла невидимую границу. В некотором смысле они были отвратительны, но по-иному, совсем не так, как мог вообразить себе Джерри. Кварталы огромных многоквартирных домов с балконами, на которых сушилось белье, мрачный серый бетон – очень много бетона, – но попадались дома, раскрашенные в навязчивые яркие цвета, порой несовместимые, например, зеленый и розовый с пятнами фиолетового. Затем пошли промышленные строения, газовые заводы и сортировочные станции, которые можно видеть в любой стране, потом появились плакаты, пестрящие голыми грудями и задницами, рекламирующие какие-то непонятные товары.

А когда автомобиль повернул и переехал через мост, Джерри увидел вдали неясный силуэт, который нельзя было не узнать, – Эйфелеву башню.

– Et voil?! [9] – воскликнул Андре и снова открыл холодильник, но на этот раз достал бутылку и снял с нее золотистую фольгу.

– По мне, рановато, – пробормотал Джерри.

– Mais non! [10] – весело воскликнул Андре. – В твоем Лос-Анджелесе поздний вечер.

Он обождал, пока автомобиль не выехал с шоссе на кольцевую развязку, забитую машинами, которые рывками продвигались вперед, и выдернул пробку. Шампанское вспенилось и залило коврик. Андре безразлично пожал плечами.

– Ковру на пользу, так вы говорите в Америке?

Теперь лимузин пробирался по улицам, запруженным машинами, – мимо кафе со столиками на тротуарах, мимо громоздких помпезных домов XIX века и людских толп – городская жизнь кипела с такой интенсивностью, какой Джерри никогда не видел. Он был измотан, ему хотелось спать, но все-таки было приятно выпить шампанского утром, как в старое доброе время.

Когда лимузин наконец-то подъехал к отелю, Джерри едва удалось подняться.

– "Риц", – сообщил Андре. – Хемингуэй и все такое… Несколько театрально, peut ?tre [11], но мы решили, что тебя это развлечет.

Да, тут было от чего обомлеть. Джерри ввели в холл – точь-в-точь декорации дворца в старом фильме Сесиля Б. де Милля [12]; препроводили в лифт из того же кинофильма и, наконец, в номер…

– Чтоб я сдох!.. – пробормотал Джерри, когда Андре дал коридорному на чай и закрыл за ним дверь.

Здоровенная зала, бронзовая кровать, задернутая парчовыми портьерами, стол, уставленный цветами, корзинками с фруктами, подносами с petits fours [13]. Тут же – серебряный поднос с вазочкой икры и разными закусками. В номере еще наличествовал бар с холодильником.

Ко всему этому великолепию – лепнина на потолке, вызолоченные карнизы, обои в красных, золотых и голубых пупырышках. На стенах – писанные маслом картины в массивных рамах.

– Господи, у меня такое чувство, словно я влез в королевскую спальню… – выдохнул Джерри.

Андре Дойчер рассмеялся.

– Понимаю, понимаю – ничего лишнего сверх необходимого, а? Нет, дружище, смотреть кино – значит жить им, как однажды сказано.

Он подошел к высокому, от пола до потолка, окну и раздвинул шторы. Окно открывалось наподобие двойных дверей. Андре поклоном пригласил Джерри на балкон.

– Ну вот, – сказал Андре, – теперь это настоящий Париж.

Джерри, пошатываясь, вышел на теплое утреннее солнце. Обзор с балкона был прекрасен. Крыши и верхушки деревьев остались внизу, и были видны сверкающие воды Сены. Потоки машин пересекали ее по разукрашенным каменным мостам. Редкие, похожие на белых овечек облака отбрасывали на землю пятна тени, и солнце высвечивало знаменитый Левый берег – он был похож на его собственную фотографию, из тех, что печатают на открытках. По правую руку красовалась Эйфелева башня, она была как восклицательный знак на этой сказочной картине.

Наверное, каждый видел эту картину сотню раз в кино, на фотографиях и в живописи; она как бы отпечаталась в памяти, но сейчас Джерри слышал музыку города, ощущал тонкий пьянящий его аромат; это была не картина и не фотография на открытке, это было нечто неожиданное. Ошеломляюще красивое и ошеломляюще реальное. Город пел Джерри свою манящую песню.

– Говорят, – задумчиво произнес Андре, – у каждого человека два родных города: тот, в котором он родился, и Париж.

Джерри Рид, американец, космический курсант, был в странном состоянии; он сомневался, может ли Андре его понять. Он упивался неожиданным чудом этой чужеродности, осознавая, что все это – правда, опасная и восхитительная правда. Только сейчас он понял, что впереди, возможно, не трехнедельный отпуск; здесь таилось искушение, способное навсегда изменить его жизнь. И каким-то образом он знал, что она уже изменилась.

II

Слава Богу, Марксу, Горбачеву или кому там еще – святому покровителю детей Русской Весны – за этот отпуск, думала Соня, пока ТЖВ [15] мчался на скорости в четыреста километров в час, мимо сельских ландшафтов – которых она сейчас не замечала, – уносил от Брюсселя, от «Красной Звезды», работы и Панкова, человека-осьминога, к Парижу и двум неделям свободы.

Последняя неделя каторги в офисе – переложение нуднейших машинных переводов, целых кип проспектов и отчетов на вразумительный французский и английский и сверх всего – слюняво-патетические атаки Панкова – была ужасна. Соне казалось, что вся ее жизнь состоит из работы, без просвета, с одним лишь ожиданием: когда же веселье, которого она заслуживает, наконец начнется. Правда, случались передышки – каждую пятницу в 17.30 офис закрывался и начинался уик-энд. Прекрасно было и сейчас: сверхскоростной поезд приближается к Парижу, а ты сидишь и превосходным "Кот дю Рон" [16] вымываешь изо рта запах офиса. Соня ощущала прилив счастья, радость оттого, как удачно разыгрывается ее собственный жизненный сценарий.

Брюссель – всего лишь Бельгия, а "Красная Звезда" – не дипломатическая служба, а она сама, Соня, всего лишь преуспевающая секретарша, но она молода, она русская, и она – обратите внимание – живет в Европе. Многие ли могут похвастаться, что в двадцать четыре года они воплотили в жизнь свои девические мечтания? И она добилась этого сама, собственными стараниями!

Соня Ивановна Гагарина не была в родстве со знаменитым космонавтом. Но гласность гласностью, перестройка перестройкой, а престиж семьи и связи очень много значили в новой России, как, впрочем, и на загнивающем Западе, и повсюду. Соня была дочерью водителя троллейбуса и кассирши ГУМа, она провела детство в двухкомнатной квартире, на десятом этаже мрачного огромного дома в Ленино, в районе, который и Москвой-то можно считать с трудом. Связей у нее не было, и она не могла отказаться от легких намеков на свое знатное происхождение – при всей своей фанатической приверженности правде. Конечно, если ее спрашивали прямо, была ли она родственницей героического Юрия, она признавала, что нет, ибо ложь могла быть раскрыта, и это испортило бы ее характеристику – с весьма неприятными последствиями. Но если учителя, молодежные вожаки и школьные товарищи тешились фантазиями о родне Сони Ивановны Гагариной, стоило ли разрушать их иллюзии?

Она собиралась стать одной из немногих, пробиться на Запад, и ей необходимо было использовать все свои козыри – и, кроме ее мрачной красоты, не по годам развитой груди и трудолюбия, ее козырем было имя. Когда она начала мечтать о жизни на Западе? Когда еще ребенком увидела в программе "Время" репортаж об открытии французского Диснейленда и на экране прыгали девочки с Дональдом Даком и Микки-Маусом? Когда на ее шестилетие отец принес домой кассету с "Кроликом Роджером"?

Это было старое и глубокое чувство, без всякой политики. Все началось с Дональда Дака, Микки-Мауса, Кролика Роджера, программы "Кинопутешествия", а дальше были видовые открытки, коллекции марок, уроки географии, программа "Друзья по переписке", уроки английского и французского в передачах Евровидения и журналы. Сценарий карьеры начал формироваться задолго до того, как Соня поняла смысл слов "сценарий" и "карьера".

Штука в том, что перестройка началась не с выпуска товаров, не с наполнения магазинных полок, пищей телесной, а с расцвета гласности. Единомыслие сменилось интеллектуальной свободой и официальным одобрением иностранной экзотики. Поэтому Соню не укоряли за ее восторги перед удивительным всемирным Диснейлендом за границами Советского Союза. Это не считалось уже непатриотичным и реакционным. Наоборот! Отец поощрял ее увлечение марками и географией, а мать помогала в переписке с английскими и французскими друзьями. Все это одобрял и умный пионервожатый; он считал, что страсть к Западу, направленная в нужное русло, будет движителем в Сониных школьных занятиях.

Так и вышло. Соня стала прилежной ученицей и с энтузиазмом бралась за пионерскую работу, хоть малость относящуюся к зарубежным связям. К тому времени, когда старшие начали говорить с ней о высшем образовании и выборе карьеры, у Сони уже было твердое решение и она была готова принять любую поддержку на пути к цели.

Соня Ивановна Гагарина решила связать свою судьбу с дипломатической службой. Каким иным способом можно гарантировать жизнь с частыми поездками на Запад? У нее ведь не было семейных связей, выдающихся способностей в спорте, театральном искусстве, танцах и музыке, а ведь без этого молодой советский гражданин не может раскатывать по всему миру. Так что ее решение, принятое в пятнадцать лет, не имело отношения к политике. Она попросту создала себе имидж идеалистической комсомолки, стремящейся к членству в партии и жаждущей применить свои способности в патриотическом служении Отечеству. Она получила отличные комсомольские рекомендации, оценки у нее были высокие, а интереса к точным наукам и математике не было. Она поступила в Университет имени Ломоносова и специализировалась в английском и французском языках, всемирной истории, сравнительной и практической экономике. И здесь она впервые познакомилась с молодыми людьми, близкими ей по духу.

Молодежь, не имевшая связей, попадала в Ломоносовский университет примерно так же, как Соня. Это считалось как бы триумфом советского равноправия. Верно – отпрыскам партийных функционеров, чиновников, академиков и прочей элиты карьера была обеспечена с рождения, однако дети рабочих и крестьян тоже могли пробиться в люди, если они хорошо закончили школу и имели безупречную репутацию у учителей и молодежных лидеров.

Студенты из "золотого круга" обычно держались вместе, а "рабоче-крестьянская прослойка", как сардонически именовало себя Сонино окружение, не общалась с ними и называла их "детьми проклятых".

"Меритократия" [17] – этот оборот стал употребляться, когда перестройка начала выбивать кресла из-под отвислых седалищ прежних бюрократов. Подразумевалось, что дети «золотого круга», буде они унаследуют власть своих аппаратных родителей, все окончательно загубят, и, напротив, «рабочие и крестьяне» – меритократы – куда больше годятся на высшие посты новой эпохи, как верные «дети Горбачева».

Когда Соня все это поняла, в ней пробудилось наконец политическое чувство или – вернее – особая разновидность карьеризма. Эти ее стремления укрепились за два последние университетские года. У нее началась связь с Юлием Владимировичем Марковским, первым серьезным ее другом, притом во многих отношениях.

В отличие от москвички Сони, которая вынуждена была жить с родителями, провинциал Юлий имел право на место в университетском общежитии. Он презрел это и снял крошечную комнатенку в Никулине, на которую у него едва хватало средств, но зато он жил в «трех перегонах метро от университета. Он притворялся, что не живет в общаге по идейным мотивам, а на деле все это было рассчитано на девушек-москвичек, живущих в семье, для которых сама возможность ночного свидания была куда важнее, чем личность партнера. Даже в сексе Юлий умел представляться идейным человеком.

Подобно Соне, он сделал ставку на дипломатическую карьеру, но поездки за рубеж как таковые его не интересовали. Прорыв в дипломатическую службу будет первым шагом на долгом марше к креслу министра иностранных дел, а там уж он сумеет служить интересам Советского Союза и своим лично, будет вести жизнь большого босса – со всякими вертолетами и визитами в разные страны по высшему разряду. И уж само собой, он будет служить новому идеалу – восходящей еврорусской идее.

Он очаровал Соню тем, что в его устах такие речи не казались софистикой. Он действительно верил.

– Так или иначе, двадцать первый век станет веком Европы, – как-то заявил он после грандиозной возни в постели. – Если нам не удастся вступить в Объединенную Европу, верх над всеми возьмут немцы, а Советский Союз превратится в страну третьего мира. А с другой стороны, Европа, в которую вошел бы Советский Союз, неизбежно стала бы центром нового мирового порядка, в котором мы, а не немцы были бы первыми среди равных. Эти мужланы из "Памяти" называют себя русскими националистами, но все эти простаки не понимают, что назначение России – руководить, а не стоять у витрины кондитерского магазина, заглядывая через стекло внутрь.

Окончательно убедив Соню, что он – надутый осел, Юлий усмехнулся, глотнул болгарского коньяка – лучшего напитка он не мог себе позволить – и стал другим парнем, сыном смоленского сталевара, пробившимся в столицу и, кажется, надежно там закрепившимся.

– От меня – по способностям, то есть по моей способности осуществить нашу национальную судьбу, – заявил он. – Мне же – по моим равнозначно огромным потребностям – дачу на берегу Черного моря, целый этаж в доме на улице Горького, вертолет и "мерседес" с шофером.

– Ну ты законченный лицемер!

– Совершенства не бывает, – проговорил Юлий, наваливаясь на Соню, – но я постараюсь.

И он старался – в постели, и в классе, и в комсомоле, и на студенческих вечерах, где склонные к еврорусизму профессора и прочие интеллектуалы общались с избранными студентами. Он всегда водил с собой Соню. К последнему году учебы их иронически называли "пионерами" – в том смысле, что они станут "комсомолией", обручившись после конца учебы, а потом, поженившись,– "полноправными членами партии".

Если честно, то Соне не хотелось выходить замуж до того, как она попробует на зуб европейскую жизнь. Но она жила в России, в стране, где, несмотря на социалистический феминизм, принятый в интеллигентных кругах, патриархат был в крови. И за несколько недель до окончания университета они обручились.

Соня получила неплохой диплом; во всяком случае, ее оценки позволяли ей поступить в дипломатическую академию, а характеристика у нее была образцовой, можно сказать, исключительной. Она была довольна жизнью. Оставалось всего три ступеньки до цели – той, что она наметила в детстве, когда захотела увидеть воочию французский Диснейленд. Сначала – два года учебы в дипакадемии, потом – год или два за столом в московской конторе и, наконец, – назначение в какое-нибудь захолустье вроде Бангладеш или Мали. И после этого – если повезет – работа в Объединенной Европе. Расчет простой: Соне еще не будет тридцати лет.

Она постоянно держала в уме этот сценарий, но, увы, в нем не было места для Юлия Марковского. Конечно, она использует его знакомства, чтобы поступить в дипакадемию; плохо было то, что ей приходилось учитывать чужие желания, прикидываться кем-то иным, чем она была, – как и прежде, когда она притворялась добропорядочной пионеркой и комсомолкой.

То, что она не любила Юлия, не имело большого значения; на деле она просто не могла сказать, любит она его или нет. С одной стороны, любить его было несомненно выгодно, а с другой – возможно, поэтому она его и не любила – сплошная глупость и путаница, в которой невозможно было разобраться. Впрочем, за время учебы в дипакадемии положение может естественным образом измениться – правда, по желанию Юлия они уже были помолвлены комсомолом… Ну, ничего, у нее есть целых два года – решить, хочет ли она на самом деле стать женой Юлия Марковского, а когда эти годы истекут, может оказаться, что сердце ее свободно.

Но жизнь пошла не так, как она предполагала.

За две недели до окончания университета ее вызвали в ректорат. Воображая самое худшее, не пытаясь даже вспомнить, какой грех она совершила, Соня с сердцем, провалившимся куда-то в желудок, шла по нескончаемым коридорам и ехала в бесконечных лифтах громадного здания университета.

Головомойки не было; Соне вручили телефонную трубку, и вежливый голос сообщил, что ее хочет видеть Виталий Куракин, начальник центрального отдела кадров "Красной Звезды". Если у нее есть время, то через двадцать минут к главному выходу будет подан автомобиль… Соня ничего не поняла и что-то пробормотала в ответ, выбралась на ступеньки главного входа и встала там, жмурясь под лучами нежного весеннего солнца и собираясь с мыслями.

На курсе практической экономики она подробно изучала деятельность "Красной Звезды". В советской экономике не было более агрессивного предприятия, и европейцы с некоторым беспокойством окрестили его "большой Красной Машиной". Эта фирма была детищем Русской Весны – "нового мышления" и идеи "Единой Европы от Атлантики до Урала". Она считалась любимицей советской внешней пропаганды. Эта фирма (полное название: "Красная Звезда, акционерное общество с ограниченной ответственностью") ловко вписалась в Объединенную Европу, хотя шестьдесят процентов акций принадлежали Советскому правительству. Остальные свободно обращались на Большой бирже; это было затеяно, чтобы фирма считалась европейской транснациональной компанией. "Красная Звезда" так и работала. Она продавала русское зерно, масло, минералы, меха, мебель, станки, икру, медицинское оборудование, услуги по запуску спутников, рассекреченную аэрокосмическую технологию и, как утверждали некоторые, даже гашиш из Средней Азии. Половина доходов в виде товаров народного потребления переводилась в Союз, половина реинвестировалась в Европе, заглатывая акции европейских корпораций так же эффективно, как японцы – американскую недвижимость. Юлий Марковский еще мечтал о вступлении Советов в Объединенную Европу, а на деле они уже контролировали один из самых крупных и преуспевающих европейских концернов.

На Западе его знали как "большую Красную Машину", а здесь, в Москве, – как "СССР, Инкорпорейтед". Капиталистическая транснациональная корпорация, имевшая за спиной капитал всей нации, – дьявольски успешный пример социалистического предпринимательства, спасшего, как говорили, саму перестройку, начав заполнять магазинные полки и сделав возможной частичную конвертируемость рубля.

Чего же хотела могущественная "Красная Звезда" от скромной студентки Сони Гагариной? Ей не пришлось долго ждать. Двадцать минут еще не прошли, когда подъехал ярко-красный "ЗИЛ" в экспортном исполнении – такие чудища обычно поставлялись правящей элите нищих стран третьего мира. Этот бредовый автомобиль плавно, будто царская карета, вырулил к Ленинским горам, проехал через оживленный центр Москвы и высадил Соню на проспекте Маркса перед фасадом такой же бредовой башни "Красной Звезды", возвышавшейся над Кремлем и Москва-рекой. Это было здание в тридцать этажей, в солидном административном стиле, но русифицированное – со стенами из розового стекла, цоколем черного мрамора и полосатой красно-золотой, как у церкви, луковицей, увенчанной огромной красной звездой. Звезда сияла по ночам неоновым светом, а по цоколю были запущены модернистские барельефы на героические темы. Это безвкусное сооружение напоминало разом архитектуру Токио и рисунок из "Крокодила". Было в нем еще что-то, непонятно откуда взявшееся, раздражающее – наглый юнец среди массивных и тяжеловесных старцев.

Кабинет Виталия Куракина тоже оставлял странное впечатление. Из огромного окна был виден древний Кремль и Красная площадь, и эти символы русского могущества казались архаичными и ненастоящими при взгляде отсюда, сверху вниз, – из мирка современной мебели, хрома, полированного тика, черной кожи и компьютерных терминалов. Вся обстановка противопоставляла кабинет символике матушки-России; так могло выглядеть любое учреждение развитого мира.

Куракин, казалось, чувствовал себя здесь как дома, он и выглядел как посланник извне, наместник интернационального гиганта. На вид ему было лет тридцать пять – сорок. Каштановые волосы с легкой сединой, дорогая стрижка, скрывающая уши до мочек, – этакое консервативное щегольство. Он был одет в модный голубой костюм и шелковую белую, стилизованную под крестьянскую рубашку с расшитой золотом вставкой вместо воротничка и галстука. Он носил антикварные механические часы "Роллекс" и вычурное золоченое пенсне. По-своему он был даже красив, но в то же время внушал некоторый страх – из тех сказочных существ, о которых понаслышке знала Соня, – настоящий еврорусский, утонченный и элегантный советский гражданин мира. Она тоже мечтала стать такой.

Куракин сам, демократично, налил чая из старого серебряного самовара – единственного традиционного предмета во всем кабинете – и перешел к делу.

– "Красная Звезда" расширяется быстро, нам срочно требуется персонал, – сообщил он. – Наш отдел разработал план оптимального пополнения, и мы изучили учебные архивы университета и характеристики выпускников. Вы попали в двадцать пять процентов лучших. Поздравляю вас, Соня Ивановна! Вы приглашены в "Красную Звезду".

– Но… но… но меня уже приняли в дипакадемию и…

– Дипломатическая служба! – фыркнул Куракин. – Нужно еще лет десять, чтобы убрать оттуда динозавров и навести порядок в этой каше. "Красная Звезда" – не дипломатическая служба, это место для умных молодых женщин, позвольте вам сказать.

– Но… но… я для этого пошла на помолвку…

– Ваша личная жизнь не интересует "Красную Звезду", – беззаботно произнес Куракин. – Что хотите, то и воротите. Насколько мы понимаем, с работой вы справитесь, а в выходные, если желаете, развлекайтесь хоть со всем хором Красной Армии или выходите замуж за орангутана.

– Но как же Юлий и моя карьера…

– Ну, не глупите! – заявил Куракин. – Вам целых два года учиться, прежде чем вы туда поступите, и зарплата у них не та. Для начала мы положим вам втрое больше, и заметьте – в валюте, Соня Ивановна, не в рублях.

– В валюте? – вырвалось у Сони.

Эти слова ее поразили. "Валютой" назывались свободно конвертируемые деньги (доллары, ЭКЮ, иены, швейцарские франки), обращающиеся на Западе, в отличие от рублей, конвертировавшихся лишь по отношению к ЭКЮ, да и то при официальных международных расчетах. Каждый, кто хочет ездить на Запад, мечтает о кошельке, набитом валютой, без этого придется довольствоваться нищенской подачкой от "Интуриста".

– В валюте, ясное дело, – сказал Куракин. – Мы превращаем рубли и советские товары в настоящие деньги, и валюты у нас хоть отбавляй. Нам нужно держать марку, детка, и мы не желаем, чтобы наши служащие слонялись по Европе с протянутой рукой, как наши нищие русские, вот так-то. Уверен, при пяти тысячах ЭКЮ в месяц нам не придется краснеть за вас перед бельгийцами!

– Бельгийцами? Пять тысяч ЭКЮ в месяц?

Куракин воспринял ее замешательство на странный манер.

– Вы что, не слышали меня? Я – занятой человек, Соня Ивановна, за сегодня я принял человек пятьдесят и не могу терять время. Вы хотите работать или нет?

– Вы не сказали, какая работа, товарищ Куракин, – пролепетала Соня.

– Разве? – переспросил Куракин. Он застонал, сквозь стекла очков было видно, что он закатил глаза к потолку. Он раскинул руки и улыбнулся ей извиняющейся улыбкой. – Вы правы. Я сегодня нанял столько людей одного за другим, что все слились в одно лицо. Язык заплетается.

Он встал и, словно забью о Соне, налил чая из самовара – себе одному, – сделал глоток, похоже, обжег язык и снова обрел вид самоуверенного и хваткого делового человека.

– Мы предлагаем вам место переводчика с французского и английского языков в брюссельском отделении. Для начала пять тысяч ЭКЮ в месяц плюс подъемные – месячный оклад. Через год – плюс пятьсот, в дальнейшем – по заслугам. Медицинская страховка, разумеется. Выходные – как в Объединенной Европе, плюс Первое мая, день рождения Ленина и годовщина революции.

Он произнес все это гладко и быстро, но чуть застенчиво, словно американский политик, говорящий перед телекамерой с подсказки суфлера.

– Далее: двухнедельный оплачиваемый отпуск после первого года работы, трехнедельный – после трех, месячный – после пяти и дополнительный день за каждый год свыше пяти лет. В выходные – право свободного перемещения по странам СЭВ и Западной Европы с постоянной въездной визой. Бесплатное питание в буфете с вином или пивом…

Он сделал паузу, глотнул чая и, казалось, переключил что-то в своей коробке скоростей.

– С вином или пивом, пойдем и на это. Ну как, принимаете предложение?

– Да, конечно! – не раздумывая, воскликнула Соня.

Это напоминало сказочный сон, приключения героини какой-нибудь американской мыльной оперы. Диснейленд! Брюссель! Объединенная Европа! Пять тысяч валютой! Вольная езда по Европе в выходные, праздники и отпуск, с твердой валютой в кармане!

– Но… но… – возвращаясь в реальность, забормотала Соня. Юлий… дипломатическая служба… замужество… весь сценарий жизни, который она так старательно разрабатывала…

– Что за "но"? – раздраженно отозвался Куракин. – Я думал, вы решились?

– Я не готовилась в переводчики. – Соня пыталась собраться с мыслями. – Я бегло говорю и пишу на этих языках, не сомневайтесь, но опыт, навык…

– Нет проблем. – Куракин махнул рукой, блеснув "Роллексом". – Основные переводы делаются компьютерами, за три недели предподготовки в нашей крымской школе вы все освоите. Я должен заполнить вакансию немедленно и не могу ждать выпускника иняза. – Он взглянул на часы. – Ну-с, да или нет? Следующий претендент по расписанию через пять минут, но мне бы еще выкроить время на туалет…

– Можно подумать несколько дней?

– Нет! – Куракин откинулся в кресле, отпил чая, повертел в пальцах стакан и взглянул на Соню с некоторой симпатией. – Я понимаю, решение серьезное, с ходу его не примешь. Но я должен заполнить двадцать восемь вакансий, а для этого поговорить с тремя сотнями кандидатов, мне некогда ждать, пока они думают… – Он улыбнулся и пожал плечами. – Или принимают беседу за проверку. Мы здесь, в "Красной Звезде", социалистические предприниматели, мы ведем дела с оч-чень оборотистыми капиталистами, и нам надо крутиться быстрее, чем они. Мы имеем дело с товарными оценками, прыжками валютного курса, с электронной экономикой, где зазеваешься или промедлишь – и вылетишь в трубу. Нам не нужны российские тугодумы, маньяки, вечно думающие, а не следит ли за ними КГБ. Нам нужны новые русские – умные, решительные, интуитивные, даже импульсивные.

Куракин встал и посмотрел на Соню с высоты своего роста. За его спиной был вид на Кремль, Красную площадь, реку и на далекую южную часть Москвы. Все казалось таким маленьким и нереальным в ярком солнечном свете, что напоминало макет города во дворце пионеров, освещенный сверху лампами.

– Да или нет? – спросил Куракин. – Брюссель или Москва? Новая Европа или старая Россия? Рубли или валюта? И если вы считаете это трудным выбором, то вы определенно нам не подходите.

Ну что тут Соня могла ответить? Не так уж сильно она была влюблена в Юлия. Она не была уверена, любит ли его вообще. Так ради чего отказываться от такой блестящей возможности?

– Дело сделано, товарищ Куракин, – сказала она. – У вас есть переводчик для Брюсселя и еще есть время сходить в туалет.

Потом все было просто.

Хотя разговор с Юлием – совсем иное дело.

У Сони напрягся живот, стоило ей вспомнить об этом разговоре. Она поскорее глотнула "Кот дю Рон" и попыталась сконцентрироваться на придорожном пейзаже – но ТЖВ мчался сквозь уродливые жилые кварталы на северо-востоке Парижа, мимо огромных многоквартирных домов для рабочих, и это напомнило ей кварталы в Ленине, где она выросла, и московскую жизнь, и даже вкус бордо как будто нарочно напомнил о том, как она принесла две бутылки шато "Мэдок" [18] к Юлию в комнату и потребовала, чтобы одну они распили сразу, прежде чем она расскажет, в чем дело. Она тоже приняла, и как следует, – и, выслушав ее, Юлий осторожно поставил свой стакан на пол, уселся на кровати и молча уставился на Соню.

– Ты ничего мне не скажешь? – спросила она требовательно.

– А что ты хочешь услышать?

– Что ты ненавидишь меня. Что я бессердечная, эгоистичная сука и карьеристка!

Юлий натужно усмехнулся.

– Я ведь всегда говорил, я – не настоящий лицемер, – сказал он очень вежливо, и это укололо Соню в сердце. – Я не притворялся, что могу отказаться ради тебя от цели своей жизни.

– Верно, – согласилась Соня, чувствуя, что за это циничное признание она любит его больше, чем в их лучшие дни.

– Это и было истинной целью твоей жизни, Соня, правда? – Тон его стал жестче. – Жить на Западе, иметь кучу валюты, и все дела? Остальное: учеба, дипломатическая служба – затем и затевалось?

– Но не ты, Юлий, – простонала Соня несчастным голосом.

Он внезапно смягчился.

– Конечно нет, Соня. – Он дотронулся до ее щеки. – Мы в некотором смысле родственные души. Если бы пришлось выбирать между идеалом и любовью, я бы тоже выбрал идеал, но это бы не значило, что я тебя разлюбил. Здесь мы понимаем друг друга, и здесь нет ничьей вины, Соня Ивановна.

– Юлий…

– Однако… однако есть и разница. – Он взял вторую бутылку. – Твоя мечта обращена лишь на тебя, а я служу идее. Да, я карьерист и индивидуалист, но я преданный идеалам коммунист – или буду им, когда меня примут в партию.

Он открыл бутылку, наполнил стаканы и жадно ополовинил свой, словно в нем была дешевая водка, а не благородное французское марочное вино.

– Ты заботишься о себе, а я не отделяю свои интересы от блага матушки-России.

– Что хорошо для Юлия Марковского, то хорошо для Советского Союза! – парировала Соня.

– Вот что хорошо для Юлия Марковского: корабль Советского государства вошел в безопасную гавань Объединенной Европы, – патетически объявил он, и Соня не без язвительного удовольствия поняла, что он сильно пьян.

– И молодому дипломату уготована роскошная жизнь, – сказала она.

– Правильно! Новый Советский Человек – не социалистический монах!

– Пью за это! – объявила Соня и выпила.

– И я, – сказал Юлий, наливая себе еще стакан.

– Ты меня ненавидишь, Юлий? – пробормотала Соня. Голова кружилась, и Соня чувствовала, что становится пьяно-сентиментальной.

Юлий через силу пытался сидеть прямо и пристально смотрел на нее налившимися кровью глазами. И несмотря на пьяный туман – или благодаря ему – вдруг все стало понятно.

– Я просто тебя жалею, – ответил Юлий. – Существует часть жизни, которую ты не видишь. Ты слепа. Твои глаза не различают цвета страсти, истинной преданности чему-то большему, чем ты сама, помыслам, без которых… без которых…

– Опять – Юлий Марковский, бескорыстный слуга народа?! Ну давай ссылайся на Ленина, на идеалы социализма! – закричала Соня. Но что-то было непонятное в глазах Юлия, от чего ей захотелось стать еще пьянее. И хотя комната уже начала кружиться, она выпила еще, не отводя, однако, взгляда от его воспаленных глаз.

– А я не собираюсь, – сказал Юлий. – Просто наступило замечательное время, и быть молодым, русским – значит попасть в потрясающее приключение. Наш час пришел, мы выйдем на авансцену, подтолкнем мир и ощутим его движение; мы оседлаем дикого жеребца истории и направим его к великому добру…

– Верно, замечательное время быть молодым, а удивительное приключение – жизнь в Объединенной Европе, Юлий! – воскликнула Соня, пытаясь освободиться от его взгляда, от диких распутинских глаз, уйти от того, что она страшилась постичь и что делало ее чувства ничтожными и глупыми.

– Ты не понимаешь, о чем я говорю, а? – спросил он и, отпустив наконец ее глаза, выпил еще. – У тебя нет чувства судьбы, ни моей, ни своей.

– Не надо меня поучать, – огрызнулась Соня.

– Я и не собираюсь. – Он встал и, пошатываясь, направился к ней.

– Ты совершенно пьян, – сказала Соня.

– Так же, как и ты…

– Я и не отрицаю.

– Ну тогда, – Юлий навалился на нее, одновременно нащупывая ее груди и пуговицы своих брюк, – тогда не будем ныть как незадачливые интеллектуалы, трахнемся хорошенько и без всякого смысла, как честные пьяные крестьяне.

При сложившихся обстоятельствах ничего другого и не оставалось. Они занимались этим долго и без удовольствия, пока наконец не заснули, обнявшись. Соня проснулась утром с ужасной головной болью и мерзким вкусом во рту и поняла, что это конец.

Через три недели она была в Крыму. Перед завтраком купалась в Черном море, до пяти сидела на занятиях, перед ужином – опять купание, а по вечерам, на берегу моря, – любовные игры с кем-нибудь, кого она никогда больше не увидит. Все складывалось отлично: погода была умиротворяющей, еда – первоклассной, секс под открытым небом – бодрящим и целительно безответственным, а учеба, по сравнению с университетской, – совершенно пустячной. Здесь изучали программное обеспечение компьютеров и поверхностно знакомились с настоящим программированием.

Спустя три недели после Крыма началась новая жизнь – в Брюсселе, в собственной квартире, которая была не так уж велика, по местным меркам, но в сравнении с квартирой ее родителей в Ленине казалась огромной. Правда, работа переводчика оказалась нудной скукотищей: день за днем Соня сидела у экрана в большой душегубке. Рядом работали другие переводчики, превращая безграмотный канцелярит компьютера в пристойные французские и английские тексты. Развлечься удавалось лишь тогда, когда компьютер ляпал что-нибудь совершенно несуразное. Что еще хуже – Соне приходилось отбиваться от приставаний своего надзирателя, Григория Панкова, робкого старого козла. Он с унылым постоянством нарывался на унижения, и с этим ничего нельзя было поделать.

Зато не было домашних заданий, "комсомольской работы", никаких волнений из-за черных пометок в характеристике и никаких родителей. Впервые в жизни ее свободное время принадлежало ей самой. Брюссель далеко от Лондона и Парижа, и даже от Амстердама, но на самолете – или, что много дешевле, на сверхскоростном поезде – попасть куда угодно не сложнее, чем в Москве съездить за город. Это и было главным. Соня действительно была в Европе, вся Европа расстилалась перед ней. Об этом она и мечтала – но теперь она поняла, что фантазии у нее было маловато.

Она училась кататься на горных лыжах в Цурматте, а на водных – в Ницце. Она играла в Монако и пускалась в настоящий разгул в Берлине. Она отправлялась на вечеринки в Париж и посещала театры Лондона. Ее мутило на Октоберфесте в Мюнхене, и она ездила смотреть гонки в Ла-Манше и бой быков в Мадриде. Курила гашиш в Амстердаме, пила "ретсину" в Афинах и конечно же побывала в Диснейленде, причем ухитрилась большую часть этого проделать за счет доброхотов, не знающих, куда девать деньги.

Она была молода, привлекательна и щедро дарила себя партнерам по развлечениям. Ей помогала репутация "Красной Угрозы": свободные молодые еврорусские гарцевали по Объединенной Европе стадом, невинным в своей дикости. Добрую сотню лет они не могли устроить себе такой пикничок и теперь кутили с широко раскрытыми глазами и чарующим энтузиазмом. Соня была такой же, как они, у нее была та же мания: она коллекционировала любовников всех наций – увлечение сродни коллекционированию марок. Некоторые девушки в их офисе вкалывали кнопки в карту Европы… Вспоминать прошлое было некогда – разве что в поезде, как сейчас, или когда заметишь случайное сходство кого-либо с кем-либо, или услышишь обрывок разговора на русском языке – о политике, разумеется… Сейчас вкус бордо – вкус одиночества – вызывал воспоминания о Юлии Марковском и о пути, на котором они разошлись.

Но такие мысли уходили быстро – как тучки с испанского неба или люди с тротуаров Сен-Жермена в начале летней грозы. Как ТЖВ, летя через предместья Парижа, на мгновенье показывал центр города в туманной дали, прежде чем нырнуть в подземный туннель, ведущий к Северному вокзалу.

С такого расстояния Париж напоминал центр Москвы, – то, что ей довелось увидеть из кабинета Куракина в башне "Красной Звезды". Тогда она смотрела с высоты вниз, на зубчатые красного кирпича стены, на церкви и сады, на весело раскрашенный собор Василия Блаженного и главные улицы, сходившиеся к одной точке – Красной площади, на полукруг голубой реки, совсем не похожий на дугу Сены, прекрасно понимая, что отсюда Москва выглядит намного лучше, чем снизу, с городских улиц, где все знакомо и прозаично и нет места для романтических фантазий – даже среди тающих снегов Русской Весны. Разница была в том, что здесь, когда поезд нырнул в темноту туннеля, очарование не исчезло. Остался облик Парижа – белый собор Священного Сердца, викторианское кружево Эйфелевой башни, монолит Монпарнаса, сияющий вдали подобно замкам сказочного королевства, и как завершение – силуэт Диснейленда. Город сулил ей волшебство карнавала на своих таинственных улицах.

О да, из всех городов, где за последний год резвилась Соня Ивановна, Париж был лучшим, и не потому, что она говорила на его языке, просто Лондон, Женева, Брюссель или даже Ницца не поднимали ее дух так, как Город Огней. Он был гвоздем любого туристического путеводителя мира, но чепуха все, что там пишут, чепуха… Париж – это не кафе на тротуарах, не парки и сады, удивительные прогулки по Сене, рестораны, клубы, музеи. Даже не всепроникающие ароматы еды и, конечно, не климат – он хуже, чем в Мадриде, Афинах или Риме.

Париж – это метро, пронизывающее тело города и повсюду раскидавшее свои выходы, разливанное море вин, рекламы всевозможных товаров, маленькие рынки, brasserie [19] на углу, магазинчики вокруг каждой площади, улицы, забитые народом по вечерам, сумасшедшая толкотня вокруг Бобура [20], помпезная пышность бульвара Сен-Мишель – единый городской монолит, как будто созданный для людской радости и суеты, но в то же время– энергетический центр, метрополия европейской экономики.

В сравнении с Парижем Москва казалась Сибирью, Вена – музейным экспонатом, Лондон – хмурым призраком, а Брюссель… Как это сказать по-французски? Бельгией…

…Поезд вылетел из темноты туннеля в пещеру заштатного Северного вокзала: шум, суета, раздраженные пассажиры, волочащие свой багаж. Разноязычная болтовня, смешанный запах озона, жирной жареной колбасы, крепкого табака, бензина, пота – Сонина ностальгия, вся эта меланхолия исчезла в глубинах памяти.

Было лето – время развлечений, – и впереди были две недели свободы. Она была молода, солнце сияло, и перед ней был Париж.

III

На адаптацию к разнице во времени у Джерри ушли сутки: Андре Дойчер помог ему с этим справиться.

Андре дал Джерри поспать четыре часа и ровно в час пополудни явился к нему вместе с официантом, который принес кофейник крепкого кофе. Андре распахнул гардины, чтобы солнечный свет разбудил Джерри, и вручил ему чашку кофе и пригоршню пилюль. Тот взглянул на эту медицину с явным подозрением.

– Двести единиц комплексного витамина В, грамм витамина С, пятьсот миллиграммов экстракта колы и триста – фенилолина, все честь по чести, – уверил его Андре. – Если хочешь посильнее, тоже имеется. ЕКА не требует от людей, чтобы они мочились в бутылочки, нам на все это наплевать.

Пилюли, две чашки кофе и горячий душ (ванная была размером с номер в обычном отеле) – и Джерри почувствовал себя почти человеком.

Когда Джерри в голубом купальном халате (отель "Риц") вышел из ванной, Андре сказал:

– Ну пока ты одеваешься, обсудим важное дело. Что едим на ленч? Ты предпочитаешь cuisine fine, cuisine bourgeoise, fruits de mer? [21]

– Ты… э-э… может, знаешь местечко, где подают яичный бенедиктин? – пробормотал Джерри, притворяясь искушенным в таких делах.

Андре Дойчер наигранно возмутился:

– Полно тебе, Джерри! Первая еда мужчины в Париже должна быть достойным событием. Иначе мы оскорбим честь Франции и не потратим деньги ЕКА.

– Тогда выбирай сам, Андре, – сказал Джерри. – По правде говоря, я понятия не имею, что такое cuisine fine.

Вместо "ситроена" у отеля стоял маленький красный "альфа-пежо" – спортивная модель с откидным верхом. Этот тупорылый старомодный демон на бензиновом ходу принадлежал самому Андре.

– Экологический атавизм, peut ?tre [22], – признал он, – но я предпочитаю bagnole [23] с треском, как говорите вы, американцы.

Как бы в доказательство, он учинил сумасшедшую гонку – с опущенным верхом. Автомобиль ворвался в поток машин и выехал на улицу, по ней – к проспекту, с одной стороны которого был парк, а с другой – аркады с магазинами. Они промчались по проспекту на большую площадь, по которой, обгоняя друг друга, неслись сотни машин, – все это напоминало грандиозное убийственное дерби, где никто не мог взять верх. Дальше, дальше – по мосту через Сену; на другой бульвар; потом в невообразимый лабиринт узких улочек; еще один бульвар; еще улочки; снова на проспект, но уже идущий вдоль набережной, и по нему к стоянке, которая, казалось, разместилась точно поперек перехода.

Джерри проснулся окончательно – да разве и могло быть иначе? – и, когда Андре провел его по шаткой лестнице к странного вида шатру, из которого вкусно пахло едой, он понял, что ужасно голоден.

– "Цыгане", – сообщил Андре.

Джерри подумал, что здесь не обязательно будет цыганская кухня – название еще ничего не значит.

Столики, накрытые белыми скатертями, располагались по всем правилам, на открытом воздухе; маркизы были свернуты, чтобы на столы светило солнце. Официанты во фраках так и сновали, то появляясь, то исчезая под таинственным шатром. Метр, который, казалось, знал Андре в лицо, выбрал им столик с великолепным видом на готические шпили и контрфорсы Нотр-Дам, по другую сторону реки.

– Настоящий цыганский ресторан, – сообщил Андре, когда им подали меню с витиевато написанными от руки французскими словами, для Джерри непонятными, как арабская вязь. – У них нет постоянного адреса. Бродят по Парижу, где-то проведут месяц, где-то – сезон. Сейчас они здесь, потом – в Люксембургском саду, на речном пароме или на Монмартре, и никто не знает, где они объявятся после того, как свернут шатер; их адреса нет в почтовом справочнике, они даже отказываются сообщить, куда переедут. Ходит слух, что в этой бродячей кухне стажируются шеф-повары других ресторанов, но здесь утверждают, что это мистификация.

Андре сделал заказ – сплошь деликатесы. Крошечные сырые устрицы в гнездышках из жареной гречки, лапша с грибами, печеный перец в белом крепком вине с зеленым луком, маринованным в уксусе. Тонкие ломтики кабаньего мяса под соусом из свежей малины с приправой из зеленой фасоли с тмином; красный стручковый перец, жареный лук, крошечные печеные картофелины, пропитанные каким-то маслом с тминным привкусом, а к ним – икра, очень крепкое бордо, и сверх всего суфле трех видов: шоколадное, апельсиновое и ореховое, каждое в своем соусе. Сыры. Печеные орехи. Кофе. Коньяк. И гаванская сигара Андре.

Когда они покинули ресторан, Джерри ощущал приятнейшую теплоту во всем теле. Он съел всего понемногу, и потому не было тяжести в желудке. Он с удовольствием принял предложение Андре чуток прогуляться вдоль Сены и по Сен-Жермен. "Небольшая прогулка" вылилась в трехчасовую ходьбу с тремя основательными передышками в уличных кафе; дважды они пили кофе и раз – ароматное ежевичное вино, называемое "кир".

Обитатели Южной Калифорнии плохо знают пешеходов. Опыт Джерри ограничивался десятком кварталов в Венеции, Вествуда, неряшливой Тихуаны и Сан-Франциско. Парижский Левый берег представлялся ему городом на чужой экзотической планете – но вместе с тем казался очень знакомым местом, как бы из полузабытых снов. На деле – из массы телевизионных программ и кинофильмов, в которых обычно показывали именно эту часть города. Она была так же знакома Джерри, как бульвар Голливуд, аллея Малхолэнд или проезд Венчер людям со всего света, никогда не подъезжавшим к Лос-Анджелесу ближе, чем на шесть тысяч миль.

Однако видеть Париж в кино – одно, а вот быть внутри него – совсем другое.

А если еще посмотреть на девушек!..

Не то чтобы парижские женщины поражали воображение сильнее, чем сказочные старлетки или проститутки Лос-Анджелеса – где женская красота везде, в любом кругу считалась главным условием успеха. Но в Париже эти соблазнительные создания принадлежали улице – они не ездили в машинах, а прогуливались по тротуарам, выставляли себя напоказ, сидя за столиками уличных кафе, – десятки, сотни на каждом шагу; это ошеломляло, казалось, что с ними очень легко познакомиться на любой улице Сен-Жермен.

Но они все говорили по-французски…

Разумеется, это не было неожиданностью для Джерри, но он привык ассоциировать неанглийскую речь с людьми извне – иммигрантами и иностранцами. Здесь он сам был пришелец. Французские парни, переходя от столика к столику, болтали с девушками или гуляли с ними по улицам, и делали это легко и раскованно. Так делал бы и он сам, если бы не был во Франции.

Джерри не успел углубиться в размышления о своей лингвистической беспомощности – Андре увел его на берег Сены. Они спустились по старой каменной лестнице к пирсу и сели на прогулочный катер, этакую малютку по сравнению с неуклюжими бегемотами, во множестве пыхтевшими по Сене.

– Безнадега, если считать это туристическим бизнесом, – сказал Андре, когда катер отчалил. – Но должен же кто-то поддержать безнадежное дело, правда?

Катер обогнул остров Сен-Луи, за Нотр-Дам вошел в главный канал под Пон-Луи, двинулся по Сене на запад, прошел под прекрасными мостами – мимо Тюильри, Лувра, музея Д'Орсе, Трокадеро, развернулся вблизи Эйфелевой башни и пошел вверх по реке к докам Пон-Неф.

Затем Андре устроил Джерри еще одну гонку к Эйфелевой башне. Они поднялись наверх, полюбовались закатом и огнями города – потягивая "кир", от которого у Джерри уже начали подгибаться колени.

– Я совсем скис, Андре, – сообщил Джерри, когда они вернулись к машине. – Мне бы забраться в отель и вздремнуть, я ведь спал всего четыре часа…

– Нет, нет и нет, – возразил Андре. – Еще нет восьми, а тебе нужно продержаться до полуночи, или ты не войдешь в ритм, поверь мне! Так… Рановато, но, полагаю, следует подумать об ужине.

– Я совсем не голоден…

– Что-нибудь простенькое, peut ?tre… [24] А, точно, bouillabaisse [25] в «Ле Дом». На сегодня – лучшее место в Париже, но в такой час мы прорвемся без предварительного заказа.

И вот очередная гонка по улицам Левого берега, потом пять минут – направо-налево по переулкам в поисках места для стоянки и еще четыре квартала пешком на подгибающихся ногах к бульвару Монпарнас – большая улица, вечерняя суматоха совсем другая, чем на Сен-Жермен, и, наконец, "Ле Дом", озаренный уютным теплым светом – сплошь старое дерево и медь, – но современный и элегантный. Здесь было шумно, но шум не раздражал ухо; ресторан вбирал в себя энергию улиц и усмирял ее. Джерри усадили, обиходили, и он, вдохнув пряный аромат буйабес, воспрял духом. Однако, одолев похлебку с полубутылкой белого вина, закусив малиновым муссом с шоколадной подливкой и рюмкой коньяку, Джерри снова скис.

– Ну теперь-то я могу поехать в отель? – уныло спросил он, очутившись в машине.

Андре покачал головой.

– Еще пару часиков, mon ami [26], и ты заснешь как убитый, а утром проснешься по парижскому времени, свеженький и готовый к настоящим развлечениям.

– Я этого не вынесу… – простонал Джерри.

– Двигаем в "Банд Дессине", а там уж твои глаза не просто раскроются, вытаращатся, – сказал Андре, и они снова понеслись куда-то, Джерри стал задремывать даже на ветру, в открытом автомобиле; эта поездка превратилась во что-то, не связанное со временем, словно его взяли и телепортировали неизвестно куда. Снова поставили машину, снова пошли пешком – по району развлечений, мимо неоновых реклам, обнаженных тел в витринах, шумных баров. Едва держась на ногах, Джерри прошел мимо швейцара и очутился – о, Господи – в вульгарном тихуанском шоу-баре!

Посредине зала на круглой сцене, освещенной лучом красного прожектора, потрясающая рыжеволосая красавица и черный лоснящийся атлет совокуплялись на красном плюшевом диване.

– Господи, Андре, куда ты меня привел? – спросил Джерри.

Андре рассмеялся.

– Суть вещей не познается с первого взгляда.

– Вот так, – сказал Джерри и начал присматриваться.

Довольно скоро он определил, что публика здесь чересчур приличная для секс-бара – почти все одеты модно, некоторые вполне солидно. Странно… И на сцене происходило странное: рыжая красотка за долю секунды обернулась Минни, подружкой Микки-Мауса, а чернокожего супермена сменил другой персонаж мультфильмов, пес Плуто. И пошло – диснеевские зверюшки толпой повалили на сцену и принялись вытворять черт знает что, и лишь тогда Джерри догадался, что это – голография.

– Триумф французской техники, – невозмутимо сказал Андре.

…Место рисованных персонажей заняли реальные – Мерилин Монро, президент США, Адольф Гитлер, римский папа и другие. Они напропалую совокуплялись друг с дружкой, и публика хохотала до упаду, особенно когда их сменили французские политики и коммерсанты. Джерри тоже веселился, но вдруг все опять изменилось – устроители шоу стали показывать, сколь прекрасной может быть плотская любовь. Оживали эротические барельефы индийских храмов и греческие статуи – боги и герои любили друг друга. За ними – фавны и нимфы с картин эпохи Возрождения, потом появились картины фламандской школы – тоже живые; изысканные японские гравюры; полинезийки Поля Гогена. Музыка была подобрана превосходно – от индийских мелодий до Баха и Равеля.

– Viva la France! [27] – только и мог сказать Джерри Рид.

– Добро пожаловать в Европу, – отозвался Андре Дойчер.

Андре привез его в отель за полночь. Джерри кое-как добрался до номера, залез в постель и заснул мертвым сном на целых девять часов. Наутро он проснулся, чувствуя себя отдохнувшим и совсем не разбитым, заказал завтрак по телефону; это было не так просто – официантка сносно говорила по-английски, но не смогла понять, что такое сосиски и яйца всмятку, и Джерри пришлось обойтись окороком и омлетом с сыром. Он доедал круассон [28]

с малиновым джемом и допивал вторую чашку кофе, когда, словно дождавшись этого момента, позвонил Андре Дойчер. Снизу, из вестибюля. Ему нужно вернуться к работе в ЕКА, и потому он привел гида на следующую пару дней.

Через три минуты постучали в дверь, и Джерри увидел Андре, а рядом с ним женщину. Охнул про себя: он был в халате на голое тело.

– Доброе утро, Джерри, – сказал Андре. – Это Николь Лафаж, она составит тебе компанию.

Николь Лафаж была одной из двух или трех самых ошеломляющих женщин, каких Джерри доводилось видеть в жизни, а не в кино.

Она была примерно его роста; у нее были длинные и стройные ноги; длинные волнистые черные волосы; тонкие брови; пушистые черные ресницы обрамляли светло-зеленые глаза; у нее был маленький рот с пухлыми губами – от всего этого так и веяло чувственностью.

– Мой… э-э… напарник?.. – осторожно спросил Джерри.

– Я должен организовать твои дела – ознакомление с оборудованием и прочее, – сказал Андре. – Понадобится пара дней. Ты ничего не проиграешь – будет время насладиться Парижем, и Николь для такого дела подходит больше, чем я, n'est-ce pas?

Джерри только моргал. Николь улыбнулась ему, показав розовый кончик языка.

– Рада с вами познакомиться, Джерри, – произнесла она чуть хрипловато на превосходном английском.

– Ну ладно, у меня куча дел до ленча. Передаю тебя в опытные руки Николь. – Андре ухмыльнулся и исчез.

Джерри остался наедине с этим фантастическим созданием. Сидел, тупо уставясь на нее и придерживая халат на коленях, – его мужское естество мучительно восстало.

– Э-э… вы работаете на ЕКА, мисс Лафаж?

– Время от времени…

– Время от времени?! – удивился Джерри. – Какую же работу в аэрокосмической области можно делать время от времени? Вы – консультант? Или независимый субподрядчик?

Николь Лафаж удивленно подняла брови.

– Это американский юмор, или вы серьезно?

– Юмор? Я разве сказал что-то смешное?

По-видимому – да, ибо она разразилась хохотом.

– Я не работаю в аэрокосмической индустрии, – проговорила она сквозь смех. – Я – проститутка.

У Джерри отвисла челюсть.

– Вы мне не верите? – спросила Николь Лафаж. – Убедитесь!

Она соскользнула с кресла на пол, проползла на коленях к креслу Джерри, живо распахнула его халат и… Джерри никогда не испытывал такого пронзительного, томительно-затяжного и окончившегося взрывом наслаждения.

…Вечером, когда он попривык к ней и стал ее расспрашивать, она охотно рассказала о своем житейском статусе. Она действительно была проституткой, но не уличной, она работала по контрактам.

– Я молода, красива, неплохо образована; хорошо говорю по-английски, сносно – по-немецки и по-русски, прекрасно знаю Париж, поэтому нахожусь в элите своей профессии. Предложения принимаю только от корпораций, мне очень прилично платят. Я могу выбирать: кого беру в клиенты, кого – нет. И я честно отрабатываю деньги. Тебе понравилось сегодня, а? – спросила она.

Джерри вздохнул:

– Это было чудесно…

Он говорил чистую правду. Днем Николь устроила ему грандиозное турне по Парижу: на такси, в автобусе, пешком, даже на метро, – как было удобней или приятней.

Они провели больше часа в Лувре, прошлись по Тюильри, перешли через Сену к музею Д'Орсе, провели там еще час и проехали на метро к Центру Помпиду, музею воистину вызывающей конструкции, – голые трубы, подпорки, промышленное старье, окрашенное в странные чистые тона. Джерри это напомнило нефтеочистительный завод, атомную электростанцию и Центр Биверли одновременно. Сюда они не вошли.

– Лувр, музей Д'Орсе, Центр Помпиду – самые известные музеи Парижа, и теперь ты можешь сказать, что посетил их, – сказала Николь. – Если захочешь посмотреть живопись, скажи, я тебя свожу. Я хорошо разбираюсь во фламандцах, импрессионистах, сюрреалистах, кубистах, в японской живописи и поп-арте, но вот Ренессанс и французские романтики – это не для меня, но…

В любви она смыслила еще больше, чем в искусстве или топографии Парижа – а город она знала блестяще, особенно злачные места; куда только она не водила Джерри (и все за счет фирмы). Такой женщины у него никогда не было, он и помыслить не мог, что бывает нечто подобное.

И он признался:

– Сегодня был лучший день в моей жизни. Николь. А ты, тебе было хорошо?

– Конечно, мне было хорошо. Из-за того и стоит быть проституткой – на моем уровне, – что можно с удовольствием провести время в приятной компании и делать на этом здоровенные деньги… – Она рассмеялась. – Alors [29], Джерри, если б ты мог делать пять тысяч ЭКЮ в день, полегоньку трахая привлекательных женщин, устраивая им и себе приятное времяпрепровождение, щедро оплачиваемое корпорацией, ты не предпочел бы быть шлюхой?

"Да я уже шлюха, – мрачно подумал Джерри, – пентагоновская шлюха, только я не получаю от этого удовольствия".

Утром они проснулись поздно, позанимались любовью, позавтракали, выпили кофе, шампанского с апельсиновым соком, затем прогулялись через Тюильри к Сене, перебрались на другую сторону, вышли к Д'Орсе и сели там на странного вида маленький прогулочный катамаран с плоской палубой, деревянной рубкой и закопченной трубой. Это сооружение доставило их в парк де ля Виллет – скопище различных музеев: науки, промышленности, музыки и кино – плюс изумительные аллеи для прогулок и элегантные рестораны. Все это было окружено футуристическими отелями и причудливыми домами офисов. Они смотрелись как деловой центр марсианского города – Диснейленд будущего, сделанный как надо, но с французским акцентом. Николь и Джерри перекусили в китайском ресторане и весь оставшийся день ходили по выставкам. Теперь Джерри попал в родную стихию и был бы здесь как дома, если бы все не было по-французски или хотя бы Николь достаточно знала технику, чтобы правильно переводить. Она делала все, что могла, – переводила на английский все слова подряд, а Джерри пытался разъяснить ей все технические чудеса, и в результате он был доволен. По крайней мере, хоть здесь-то наивным новичком была она, а он работал гидом. Подозревая, правда, что такая профессионалка, как Николь, заранее придумала для него это удовольствие.

По молчаливому согласию они оставили выставку Европейского космического агентства напоследок. Каким-то образом Джерри осознал, что это будет последним актом их совместного времяпрепровождения и первым актом в новой пьесе, пьесе, которая свела их, ради которой он приехал в Европу и о которой ни разу не задумался за два предыдущих дня.

Они подкрепились коньяком в баре музея и зашли внутрь. Здесь были модели и голограммы, представлявшие историю космических путешествий. Здесь была настоящая ракета "Ариан" и макет челночного корабля "Гермес", в котором можно было поползать, здесь были спутники, космические зонды, скафандры и система управления космическим кораблем, на которой можно было поиграть самому. Обычный набор, в общем.

Но когда они вошли в Жеоду, круговой театр, где шел рекламный фильм ЕКА – по всей круговой панораме в системе высокого разрешения "Динамакс-видео", – Джерри понял, что это вовсе не обычный набор чепухи. У него перехватило дыхание, а под конец он вроде захотел плакать.

Круговая панорама "Динамакса" мгновенно создала ощущение реальности. Этого не могла бы сделать цветная голография, потому что здесь изображение не было обыкновенным трехмерным, вы не смотрели на него – вы были внутри. Оно заполняло все поле зрения, и не надо было вытягивать шею и крутить головой, как зрителю на теннисном матче, а звук шел из многих точек, давая ощущение единого потока, трехмерного реального звучания.

Джерри смотрел на поле действующего аэропорта – Шарль де Голль, как объяснила Николь. Мимо катился окрашенный в красное, белое и синее – цвета "Эр Франс" – европейский космоплан "Дедал", первый образец которого только готовился к производству. У него были обтекаемые формы старого "конкорда" или американского бомбардировщика "Б-1", но он был вдвое больше и мог взять на борт сто пассажиров. Как и у "Б-1", у него были разводные крылья, расправленные сейчас для полета в атмосфере. За кабиной размещался воздухозаборник главной турбины; в месте соединения крыльев с фюзеляжем – два вспомогательных, и на корме – странно изогнутый выхлопной раструб.

Пока диктор трещал по-французски на техническом сленге – Николь ничего не понимала, – "Дедал" свернул на взлетную полосу, зажег турбины и тяжеловесно ушел в воздух.

Картина изменилась. Теперь Джерри летел на волшебном вертолете, зависшем над белыми пушистыми облаками, а "Дедал" шел к нему – крылья наполовину ушли в фюзеляж, с сотрясающим ревом заработал главный двигатель, выбросив длинный кинжал голубого пламени. Жидкий водород начинал сгорать в атмосферном кислороде, как в обычной реактивной турбине.

Вверх, вверх, подобно стратоплану, поднимался "Дедал", сопровождаемый волшебным вертолетом, быстрей любого так называемого скоростного снаряда. Небо стало глубоким, фиолетовым, затем черным. Земля внизу стала заметно круглой, крылья "Дедала" полностью ушли в фюзеляж. Теперь он шел на жидком кислороде, как ракета.

Потом ракета отключилась, и космоплан стал выходить на орбиту космической станции, смахивающей на русскую: некрасивые сферические модули космограда, неуклюже состыкованные и окрашенные в тусклый грязно-зеленый цвет. Четыре фигуры в скафандрах, маневрируя на "космических санях" нелепого вида, пристроились внизу "Дедала" и зафиксировали его смешными магнитными прихватами – идиотские штуки из дешевого фантастического боевика, – "Дедала" разнесло бы в клочья, если бы он действительно попытался включить ракеты в такой позиции. Но создателей фильма это не смущало – на хвосте неправдоподобного оранжевого пламени космоплан рванулся к геосинхронной орбите.

Вид изменился снова. Джерри стоял в зоне прибытия другого странного и в то же время прозаического аэропорта. Кругом была толпа, газетные и сувенирные киоски, и за его спиной была дверь мужского туалета. Странно было то, что толпа плавала в воздухе, а конторки, киоски и двери были прилеплены ко всем стенам сферического зала ожидания. Не было ни верха, ни низа – обычный зал ожидания, но в космопорте с нулевой гравитацией… Если бы вы не ощущали свой зад, прижатый силой тяжести к сиденью, иллюзия была бы полной. Джерри казалось, что он плывет к большому круглому иллюминатору и наблюдает, как "Дедал" идет к нему от Земли.

Перспектива опять изменилась. Джерри был в открытом космосе, он даже слышал фырканье реактивных двигателей своего скафандра. Он висел над воистину причудливой космической станцией, подвешенной на геосинхронной орбите. Сферы, переходы и модули космограда были слеплены между собой, как модель сложной органической молекулы, набранной из всякого хлама. Металлическая плита палубы торчала под куполообразным модулем. Она походила на вход в отель "Плаза" – и в самом деле, им показывали космический отель будущего.

На этом сеанс закончился, и несколько минут спустя они с Николь стояли снаружи в золотых лучах солнца, щурясь и приспосабливаясь к реальности.

– Все в порядке, Джерри? – спросила Николь, озабоченно глядя на него. – У тебя такой вид, будто ты еще там, в космосе…

– Все в порядке, просто глаза еще не привыкли к солнцу.

Но по правде что-то действительно изменилось. Всю долгую поездку на такси к центру Парижа Джерри мысленно был в космосе, пытаясь припомнить, что он читал о проекте "Дедал". Двигатели "роллс-ройса" применялись уже лет десять, их как будто сконструировали еще до того, как правительство Тэтчер отказалось от проекта. Сейчас над "Дедалом" работало ЕКА: предполагалось, что это будет комбинация космического челнока "Гермес" и гиперзвукового авиалайнера. Коммерческие полеты в отель на орбиту? Это уже из области наркотических галлюцинаций Роба Поста…

С другой стороны, если у вас действительно есть космоплан, вы можете вывести его на геостационарную орбиту с помощью вспомогательной ракеты – конечно, не на той телеге, которую показывали на экране. Вам придется пустить пламя прямо по главной оси, и вам придется убрать выхлопное устройство с фюзеляжа – возможно, на кормовую балку или…

Во время обеда – восхитительная еда в ресторане "Жюль Верн" на верху Эйфелевой башни – продолжалось то же самое. Джерри ел, пил, посматривал на сказочный вид, умудрялся поддерживать несерьезный разговор с Николь и даже возбудился, когда она щупала его под столом, но все его мысли были сконцентрированы на другом.

Вся идея была бы сумасшедшей еще десять лет назад: коммерческая авиация на орбите, космические буксиры, везущие лайнеры в отели на космических станциях, – вообще, набор небывальщины, напоминающий старый фантастический фильм. Но если такая цель была безумием, то безумием божественным, которое, увы, исчезло из американских космических программ. И кроме того, если говорить о технике, все это было исполнимо. "Дедал" строился; из модулей русского космограда на деле можно слепить какую-нибудь задницу, заменяющую отель, и, конечно, вы сможете втащить все это на орбиту – на модификации военных "космических саней", над которыми он сам работал в Дауни. И однажды у вас будет цельная система, способная обеспечивать жизнь отеля на геосинхронной орбите; тогда настоящую лунную колонию устроить легко, и даже Марс станет местом для туризма еще при жизни Джерри…

В отеле его ждала записка от Андре Дойчера, в которой говорилось, что он заедет за Джерри завтра в 11.00 – им назначена встреча в штаб-квартире ЕКА. Джерри показал Николь записку лишь после того, как лифт поднял их наверх.

– Значит, Джерри, сегодня наша последняя ночь, – сказала Николь. – Но, по-моему, мне лучше уйти сейчас.

– Почему? – спросил Джерри.

– Твой приятель, Андре Дойчер, – умный человек. Это должно кончиться до того, как расставание станет слишком грустным. Тебе не следует влюбляться в проститутку, Джерри.

Она была права. Так или иначе, этому не суждено продолжаться, и лучше, чтобы все кончилось сразу. И Джерри заказал самое дорогое шампанское и лучшую икру, и они с Николь еще долго сидели, пили шампанское и почти не разговаривали – о чем было говорить, на самом-то деле? Потом она поднялась, нежно поцеловала его и ушла.

Джерри Рид долго стоял у окна и пытался разобраться в своих чувствах. Ему казалось, что он должен грустить – какая женщина навсегда ушла из его жизни! Да, он жалел об этом, но, к удивлению своему, понимал, что он счастлив.

Джерри открыл окно, вышел на балкон и, как в то золотое утро три дня назад, посмотрел на Париж. Была ночь, и город кипел огнями и янтарно-красными потоками фар на мостовых. Вдали, словно маяк, светилась Эйфелева башня, а на темной воде Сены сверкали белые мигалки прогулочных катеров. Париж стал иным для Джерри, и не из-за темноты. Теперь – Джерри Рид знал, что скрывается под этой картинкой с почтовой открытки: он – пусть малость, но ощущал себя частью города, слышал его речь, хоть и не мог пока что разобрать словa.

Он взглянул на ясное ночное небо, белесое от городских огней, и увидел над Городом Огней лишь серебряный серп Луны, несколько звезд первой и второй величины и Марс с Юпитером. Но когда глаза привыкли, он разглядел еще несколько светлых точек, часть которых неторопливо и целеустремленно плыла по парижскому небу. Советские космогорода. Американская космическая станция. Он знал, что над ними плывут не видимые отсюда спутники-шпионы, спутники связи и только-Пентагон-знает-что. И еще дальше – советская лунная лаборатория, постоянная база на другой планете. Нескончаемый танец огней там, наверху, тоже говорил с ним о мечтах живых, о мечтах утраченных и мечтах, которые могут возродиться. Он вспомнил, что повторял ему Роб Пост:

"Тебе повезло родиться в нужное время, Джерри. Ты будешь жить в золотом веке освоения космоса, малыш. Это – твое. Ты можешь стать одним их тех, кто это осуществит".

Очень долго эта надежда казалась утраченной, ее уничтожила катастрофа "Челленджера", Стратегическая оборонная инициатива, "Космокрепость Америка". Но слова Роба приобретали сейчас новый, пугающий даже смысл, они снова стали верными, но в том смысле, какого Роб, наверное, не мог себе вообразить или иметь в виду. Золотой век космоса возрождался здесь, – здесь и сейчас. А завтра – Джерри был точнейше в этом уверен – он получит Шанс, последний шанс стать одним из тех, кто это осуществит.

И он вспомнил кое-что еще – однажды это сказал ему Роб, когда он впал в уныние и опустил руки. Роб повторил слова одного знаменитого гонщика, обладателя Большого Приза:

"Я точно знаю, что могу научиться ходить по водам, – сказал он интервьюеру. – Мне пришлось бы отказаться от всего остального, но я мог бы ходить по водам".

IV

Пьер Глотье владел квартирой на Рю Сен-Жак, в самом сердце Сен-Жермен; у него были средства – семейное дело по производству пищевых упаковок, – об этом он предпочитал не говорить; он был красив – длинные черные волосы и патрицианское лицо; он понимал толк в любви; как журналист бывал на куче важных приемов. Он заключил взаимовыгодное соглашение с Соней Ивановной Гагариной.

Они познакомились на приеме в Монако и через два часа были в постели. Они жили в одном номере на лыжном курорте в Альпах, гостили друг у друга в Брюсселе и Париже, и все это без какого-либо подобия любви или серьезных отношений. Они были друзьями и по временам партнерами по постели.

Жить с Пьером – примерно то же, что делить квартиру с любовником и доброй подругой одновременно: на свой лад Пьер был для Сони и тем и другим. Они могли пойти на вечеринку вместе, а уйти порознь и потом сравнивать эротические впечатления. Несколько Сониных подруг по "Красной Угрозе", к примеру, Таня, Лена и Катринка, имели такие отношения с понимающими парнями в Париже, Мюнхене или Лондоне, но Соне казалось, что ей повезло. С одной стороны, Пьер, несомненно, был хорошим любовником и всегда хотел ее, если не подворачивалось что-нибудь интересное. С другой – он постоянно таскал ее в ночные клубы и на вечера, где все мужчины, увы, интересовались лишь друг другом.

Соня на такси доехала до квартиры Пьера, и консьерж, которому Пьер оставил ключи, впустил ее. Сам Пьер с помутневшим взглядом и с бутылкой холодного шампанского явился на следующее утро часов в одиннадцать.

– Славно провел ночку? – поинтересовалась Соня, чмокнув его в знак приветствия.

Пьер пожал плечами, воздел руки, как бы прося прощения, и проследовал на кухню.

– Довольно приятная маленькая венгерка, – легко сказал он, счищая фольгу с бутылки. Он ухмыльнулся Соне, хлопнул пробкой и разлил шампанское по бокалам в форме тюльпанов. – А это, как-никак, – сказал он, – первоклассное сухое, малышка.

Они чокнулись и в обход буфета двинулись в комнату довольно странного вида. Мебели здесь как таковой не было, не было даже пола – в обычном смысле. Диван, стойки, набитые электронной аппаратурой, грибовидные столики, ковровые дорожки, книжные шкафы, шкафчики, лампы – все это, казалось, плавно перетекает из одного в другое и произрастает из мягких ковров. Большое венецианское окно с видом на внутренний двор и две зеркальные стены делали комнату по ощущению безграничной. Идеальное место для вечеринок или даже оргий, и оно в изобилии повидало все это, по крайней мере, если верить Пьеру.

– Ну, какие планы на большие каникулы? – спросил Пьер, плюхнувшись на пухлый диван.

– Я здесь, не так ли? – спросила Соня, присаживаясь рядом, но в некотором отдалении.

– Ты намерена провести две недели в Париже? Со мной? – с сомнением или, возможно, с опаской спросил Пьер. По правде говоря, им ни разу не пришлось провести вместе больше двух дней.

– Тебя это не прельщает? – Соня смотрела на него широко открытыми, невинными глазами.

– А, ну да, конечно, я польщен, – с заминкой выговорил Пьер. – Mais [31], я не совсем этого ждал, ch?rie [32]…

…Выяснилось, что он ждет подружку из Лондона – будущую порнозвезду, по его словам, – которой он обещал устроить рекламу в "Пари-мач" и даже в "Шпигеле" (что было совершенным надувательством).

– Ну и чудовище ты, Пьер Глотье, – воскликнула Соня, салютуя ему бокалом.

– Ты не сердишься на меня, а?

– Ну-ну, я тебя разыгрывала. Ясное дело, я не собираюсь быть все две недели с тобой. Несколько дней, несколько вечеринок, а потом…

– Я иду на три в ближайшие четыре дня…

– …а потом – в дорогу, незнамо куда – с кем встречусь.

– Вот это – моя Соня! – с восторгом воскликнул Пьер, явственно успокаиваясь. – Обещаю сделать все и подобрать тебе что-нибудь интересное.

С точки зрения американского космического инженера, видевшего штаб-квартиру НАСА в Хьюстоне, парижская штаб-квартира Европейского космического агентства была весьма непрезентабельна. Она помещалась в переулке рядом с улицей Суффре, за спиной Эколь Милитер [33] и грандиозного здания ЮНЕСКО. Это был грязно-белый корпус, этакий официальный модерн, затерянный среди больших и солидных жилых домов. Если бы не флаги, украшавшие его голый фасад, его можно было принять за здание средней школы где-нибудь в Сан-Фернандо Вэлли. Правда, школа в Сан-Фернандо имела собственную автостоянку, а здесь Андре Дойчеру пришлось парковаться на улице.

Они поднялись на третий этаж, и Андре ввел Джерри в приемную, большой зал без окон. Одна стена была огромным телеэкраном, на остальных помещались цветные фотографии челнока "Гермес", Земли из космоса и взлетающей со стартовой площадки в Куру ракеты "Ариан-супер". За черным металлическим столом сидели трое мужчин. Они встали, когда Джерри и Андре вошли в зал, и по очереди обменялись с Джерри рукопожатиями. Андре представлял их.

Никола Брандузи – высокий смуглый итальянец в элегантном легком костюме. Йен Баннистер – взъерошенный, тяжеловатый англичанин. Доминик Фабр – еще один француз, как и Андре – смуглый и как будто с примесью арабской крови.

Фабр был руководителем какого-то "Проекта Икар", Баннистер – менеджером того же проекта, а Брандузи представлял отдел кадров. Они прилично говорили по-английски. Джерри объяснили, что это – рабочий язык ЕКА, когда в работе участвует международный инженерный персонал.

– Как вам понравился Париж, мистер Рид? – спросил Фабр. – Андре говорил, что вы здесь впервые. Надеюсь, он устроил вам хорошее времяпрепровождение.

Джерри улыбнулся ему.

– Pas de probl?mes [34], – произнес он одну из немногих французских фраз, которых нахватался у Николь.

Фабр тоже улыбнулся. Андре фыркнул.

– Не приступить ли нам к делу, джентльмены? – сказал Баннистер.

– Без сомнения, Йен, – сказал Фабр. – Вы более или менее знакомы с "Дедалом", мистер Рид?

Джерри кивнул.

– Я читал литературу и видел фильм в де ля Виллет, – сказал он. Ему было интересно – кто на самом деле придумал, чтобы Николь сводила его туда.

– Это следующий гигантский шаг в космос, Джерри, – могу я вас так называть – Джерри? – сказал Баннистер. – Возможно, не такой эффектный, как русское марсианское предприятие, но в итоге куда более важный. Пока что дело обстоит так: хоть убейся, но человек может вырваться из земного притяжения одним путем – на носу огромных чертовски примитивных ракет, которые – не важно, возвращается аппарат или нет, – требуют колоссальных дорогих стартовых комплексов – а их мало, это настоящая драма. На "Дедале" же мы полетим прямо на орбиту с любого крупного аэропорта мира.

– Космические путешествия станут реальностью, хотя бы для тех, кто сможет за это заплатить, – сказал Фабр. – Проблема, конечно, – деловых поездок, как на Земле, не предвидится.

– Уже десятилетие, как у нас есть проклятый двигатель, а насчет корпуса остановка лишь за материалами и сооружением, – раздраженно сказал Баннистер. – Мы бы выкатили первый образец менее чем через два года.

– Мы не можем добиться финансирования, Джерри, – сказал Андре Дойчер. – Парламент Объединенной Европы ради престижа дал санкцию на три "Дедала", но другой конструкции – для доставки спутников на орбиту, – полнейшее расточительство, такая малая партия будет идиотски дорогой.

– Бессмыслица, – сказал Баннистер. – Даже если мы сможем делать их по цене в тридцать процентов от установленной, на потоке, как авиалайнеры.

– Ну почему бы и нет? – возразил Джерри. – Наверняка для такой машины найдется рынок!

– Вы так думаете, да? – сказал Баннистер. – А банкиров интересует лишь стоимость пассажиро-мили. Они смеются над нами, вспоминая крах затеи с "конкордом". Он был втрое быстрее, чем "Боинг-747", и вот вам – полный коммерческий провал.

Андре:

– Они требуют, чтобы мы разместили двести пятьдесят пассажиров и не думали о полетах на орбиты. У нас есть готовое компромиссное решение – суборбитальный самолетик на сто семьдесят пять пассажиров. С дополнительным горючим и жидким кислородом сможем возить на низкую орбиту семьдесят пять человек или очень неплохой груз.

Фабр:

– Но чтобы получить деньги на значащую партию этих машин, мы должны сделать ее высокоорбитальной.

Баннистер:

– Этого пока нет. Мы между молотом и наковальней: либо мы расходуем бюджет ЕКА на три малых орбитальных "Дедала", либо нам финансируют целый флот гиперзвуковых лайнеров, не выходящих на орбиты.

Андре:

– Либо как-нибудь оправдать постройку компромиссного варианта.

– Геостационарная станция! – воскликнул Джерри, уловив наконец смысл их намеков.

Андре:

– Точно, Джерри. Люди из "Меридьен" уже согласились внести двадцать процентов средств для зоны отдыха на геостационарной орбите, если мы гарантируем транспорт. Еще несколько компаний готовы вложить деньги, чтобы устроить интернаты для богатых стариков, больницы с нуль-гравитацией и реабилитационные центры. Такой комплекс был бы идеальной базой для запуска и обслуживания спутников связи.

– И базой снабжения, которая необходима, чтобы колония на Луне стала по-настоящему жизнеспособной, – сказал Баннистер.

– Затем ее можно будет увеличивать, используя материалы с Луны, что обойдется вдвое дешевле, чем доставка с Земли…

– Там можно будет собирать большие корабли, способные обеспечивать постоянную колонию на Марсе…

– И обратным ходом возить железные астероиды из Пояса…

– Возможно, лед со спутников Юпитера…

– Вы говорите о строительстве настоящего города в космосе! – воскликнул Джерри. – Вы говорите об освоении всей Солнечной системы!

Глаза Йена Баннистера буравили его с такой напряженностью, какой Джерри не приходилось видеть много лет; он думал, что огонь инженерной страсти навсегда ушел из этого мира.

На мгновение ему почудилось, будто из далекого прошлого сквозь большую вазу с шоколадным мороженым "Хааген Даазс", плавающим в шоколадном сиропе "Хершиз", на него глядят глаза Роба Поста. Джерри почувствовал, как по телу пробегают мурашки. Но тут Баннистер сказал твердым, решительным тоном:

– Вы чертовски правы, это так, мой мальчик.

– На всю работу уйдет не одно десятилетие, – сказал Фабр.

– Ведь мы знаем, как это сделать, Доминик, – настаивал Баннистер. – Не потребуется никаких эпохальных открытий. Всего-то и нужно – засучить рукава и взяться за работу!

– И получить финансирование, Йен, – сказал Андре. – Из-за этого мы и взялись за проект "Икар", Джерри.

– Недостающая деталь головоломки… – сказал Фабр. – Йен?

– Нам нужен способ выведения "Дедала" с низкой орбиты на стационарную, – заговорил Баннистер. – Что-то вроде ваших проклятых военных "саней", но потяжелее. Самолет поднимается с полосы аэропорта на околоземную орбиту, стыкуется с "санями", и его тащат на синхронную. Вы видели прикидку в парке де ля Виллет.

– Это и есть "Проект Икар"?

Баннистер кивнул.

– Ну?

Все замолчали, и все смотрели на Джерри. Наконец он спросил:

– Что – ну?

– Что ты думаешь об этом? – рявкнул Баннистер.

Джерри посмотрел на него, потом на Андре, на Фабра и снова на Баннистера. Он думал над ответом. Картина, которую ему открыли, была грандиозна. Возвращалась его юношеская мечта; он ощутил в себе энергию, страсть и надежду, он снова был маленьким мальчиком, прижавшимся носом к витрине кондитерского магазина, и он страстно хотел прорваться в этот чарующий круг. Но реальность, как всегда, была несколько иной, и с легким нервическим вздохом Джерри наконец решился.

– Это дерьмо.

Тишина была мертвой. Ни один взгляд не дрогнул. Джерри смотрел прямо в глаза англичанина. Баннистер молчал. Ничего не оставалось делать – только говорить все до конца.

– Сильные магнитные захваты – а нужны сильные, чтобы удержать аппарат при ускорении, – развалят ваши электронные системы, – сказал Джерри. – Выхлоп "саней" будет поджаривать аппарат. Если тягу не направить прямо по центральной оси, шансы на управляемость близки к нулю. – Он пожал плечами. – Простите, Йен, но раз уж просили, получайте. Никто еще не пытался сконструировать аппарат, способный таскать такую махину, но, по существу, это – усиленная конструкция "космических саней". Я проработал над ними несколько лет и знаю, о чем говорю. Что еще? Вся конструкция – херня!

Джерри сжался, ожидая неизбежного взрыва, но ничего не произошло.

– Мы это знаем, парень, – мягко сказал Баннистер. – И знаем – да ты и сам это говоришь, – что ваша группа с ее военными разработками опережает нас на несколько лет. И мы знаем, у тебя есть кое-что полезное для нас, то, что поможет нам перековать этот чертов меч в превосходное орало.

Щедрые траты на его отпуск, отель "Риц", Николь стали понятны. ЕКА не просто вербовало молодого блестящего инженера – былое невезенье, приведшее его в гнусную затею с "космическими санями", превратилось в везенье. Он стал ключом к технологии, которая заставит эту изумительную программу заработать. Вот изысканная ирония судьбы – работа, которую Джерри ненавидел, привела его сюда, к настоящему делу…

Итальянец Никола Брандузи не произнес ни слова в течение всей этой технической беседы, словно говорили по-гречески. Сейчас он придвинулся к Джерри, улыбнулся – теперь все смотрели на него.

– Мы приготовили предложения для вас, мистер Рид. Десять тысяч ЭКЮ в месяц плюс все социальные льготы, с ежегодным пересмотром жалованья. Пятьдесят тысяч подъемных при условии трехлетнего контракта, и, конечно, ЕКА пустит в ход все свои возможности, чтобы помочь вам найти квартиру в Париже.

– Работа в моей команде, Джерри, – сказал Баннистер. – Что скажешь, мой мальчик?

– Безусловно, заманчиво, – пробормотал Джерри.

Очень заманчиво – хотя и не неожиданно, потому что Андре с самого начала прояснил намерения ЕКА – купить его за хорошие деньги; правда, условия оказались соблазнительней, чем он мог себе представить. С другой стороны, за конструкцию "саней", то есть за его часть проекта, можно было заплатить и вдвое больше. И все же, когда контракт оказался на столе, он был потрясен.

– У вас есть время, мистер Рид, – сказал Брандузи. – Мы понимаем: на такой шаг не решишься с легкостью.

– Время есть в любом смысле. – добродушно заметил Баянист-ер. – Погуляй по Парижу, подумай. Не спеши, ты у меня еще отсидишь себе задницу.

– Мы можем обсудить это за ленчем, – предложил Андре. – Есть пристойный марокканский ресторанчик, недалеко от…

– Если ты не против, я бы вернулся в отель, – пролепетал Джерри. – Я пока не голоден, мне бы подумать…

Они затеяли великое дело, эти европейцы, и, если оно удастся, Джерри Рид будет на гребне успеха – главную Машину, буксир, сконструирует он. Его фантазия уже летела дальше, к следующему шагу – о нем они пока не помышляли: согласовать конструкцию буксира с американскими топливными баками – постоянными баками, возвращаемыми на Землю. Получится космоплан, который сможет возить туристов на Луну, может быть, – на Марс, и, если он, Джерри, сумеет войти в этот проект, он станет создателем чуда, и тогда…

Всю свою жизнь он ждал такого случая. Стать одним из творцов золотого века космических исследований, одним из покорителей Луны, и Марса, и неведомых дальних просторов. Всю жизнь он знал, что, когда ему выпадет шанс, он примет его без малейших колебаний. Оставит все, бросит все – примет.

Он сможет пройти по водам.

Он оставит все, чтобы пройти по водам.

…Соня Ивановна Гагарина стала уже интересоваться, сколько ей придется ждать удачи. Пьер Глотье привел ее на второй прием, и дело опять шло к тому, что она останется с ним. Не то чтобы Соня возражала, но через два дня приезжает лондонская порнозвезда, и, если к тому времени Соня не подыщет кого-нибудь интересного, ей придется провести остаток отпуска на собственные средства.

Пьер принимал любое журналистское задание – от рок-музыки и похабщины вроде английского секс-диска до церковных дел, например, избрания нового папы – все что хотите плюс космические программы Объединенной Европы. Прелесть вылазок с Пьером в том, что нельзя предугадать, где ты окажешься. Иногда это раздражало. В последний раз они оказались на приеме в журнале "Ла кюизин юмен", посвященном транснациональному гурманству. Там был невероятный буфет с деликатесами со всех концов света, и Соня ухитрилась идиотски обожраться. А мужчины на этом вечере были, увы, среднего возраста, большинство в сопровождении жен, толстозадые обжоры, понабежавшие на бесплатную еду и выпивку. Пьер обещал, что сегодняшний вечер будет интересней, но забыл объяснить, что тащит ее на прием, устроенный агентством фоторекламы. Демонстрировался соблазнительный живой товар для международных рекламных соглашений.

Пришлось Соне закатить ему взбучку – как обычно, дружескую и веселую. Соня напомнила, что порнозвезда приезжает послезавтра и Пьер будет занят, а никого подходящего для Сони так и не нашли.

Пьер шлепнул себя по лбу и воскликнул:

– Вот дерьмо! Я и забыл! Не волнуйся, завтра будет еще один раут – интернациональный. Англичане, итальянцы, датчане, немцы, бельгийцы, и, кто знает, вдруг албанец, мальтиец, новозеландец или даже легендарный андоррец пополнит твою коллекцию!

После знаменательной встречи Андре Дойчер подбросил Джерри к отелю и оставил его наедине со своими мыслями.

Вечером Андре появился вместе с Йеном Баннистером, и они отправились ужинать в "превосходную копию подлинного английского ресторана" – как объявил Баннистер.

На следующий день Андре повел его на ленч с Никола Брандузи в приличный – правда, едва дотягивающий до стандартов Лос-Анджелеса – бар у Енисейских полей. После ленча Джерри продемонстрировали несколько квартир, которые ЕКА представляло ему на выбор.

Вечером того же дня Андре возил его ужинать, на этот раз в китайский ресторан где-то на северо-востоке Парижа, в месте под названием Бельвилль.

На третий день Андре позвонил ему после завтрака и снова позвал на ленч, заодно пропев дифирамбы некоей Мари-Кристине – она может пойти с Джерри на прием, который устраивает ЕКА. Джерри впервые с тех пор, как "Б-747" сел в Париже, отстоял свою независимость.

– Спасибо, Андре, не стоит, – сказал он. – Я хочу посмотреть, сумею ли я сам устроить себе ленч. Ты можешь отвезти меня на обед, но без шлюшек, ладно? Если нам вечером нужно быть на приеме, я хочу проверить, сумею ли я с собой управляться в своем новом качестве – если ты понимаешь, что я имею в виду…

– Bien s?r, – мягко ответил Андре. – Pas de probl?mes, je comprends [35], – и добавил свободней и непосредственней: – Да, действительно хорошая идея, Джерри.

Джерри оделся, вышел и отправился через Вандомскую площадь к Тюильри и далее по правому берегу Сены к Сен-Жермен.

Он уже бывал в этих местах с Андре и Николь. Повсюду толпились туристы, и ресторанчики попадались на каждом шагу. Во многих меню были на русском, немецком, японском и английском языках дополнительно к французскому, поэтому Джерри решил, что там – самое удачное из всех возможных мест для его первой самостоятельной экскурсии в парижские тайны. Он еще погулял, заглянул в Нотр-Дам – для порядка, чтобы отметиться, перешел на Левый берег и на бульваре Сен-Мишель увидел типичную французскую закусочную.

…Вроде бы все вышло как надо: он заказал – наугад – фирменное блюдо (не стандартную интернациональную дрянь, которая, конечно, тоже была в меню). Сумел заказать и вино – то, что пил с Николь. Еда оказалась съедобной, вино – хорошим. Он прицелился было познакомиться с девушками-соседками, но те не говорили по-английски, а поняв, что он – американец, нахмурились и грубо повернулись к нему спиной.

– Ну и хрен с вами, кобылицы! – негодующе крикнул Джерри.

Он подозвал официанта, расплатился, пересчитал сдачу, оставил положенные чаевые и ушел. Неудача с девушками несколько испортила настроение, но солнце светило ярко, живот был набит, Джерри слегка захмелел; он решил, что плевать ему на этих девчонок, что он будет держаться своего плана, своей игры: поесть настоящей французской еды в настоящем французском ресторане – самому, без посторонней помощи, а потом гулять, не глядя, куда идет, пока не заблудится. И тогда посмотреть, сможет ли он найти дорогу в "Риц", не прибегая тс услугам такси. Он не мог этого объяснить, но знал, что его маленькая затея входит в процедуру окончательного решения.

…Имей он политические убеждения, ему – несмотря на всю антипатию к "Космокрепости Америка" – пришлось бы работать над ней всю жизнь, пришлось бы оставаться в Проекте, разрушившем и карьеру Роба Поста, и надежду на достойную американскую космическую программу. У него не было политических убеждений. Его сердце принадлежало мечте о космосе, мечте, к которой страстно стремилась ЕКА – не НАСА… Так что он мог принять предложение ЕКА с чистой душой – его личная цель и отвлеченная мечта полностью совпадали, и он будет совершенной задницей, если не пошлет подальше "Роквелл" ради проекта "Икар".

Посмотри в лицо правде, говорил он себе, сворачивая с бульвара Сен-Жермен в незнакомые переулки. Единственное, что удерживает тебя от решения, – страх перед одиночеством в чужом городе. Сверх всего, в Париже нет настоящих друзей, да что там – во всей Европе. И он не говорит по-французски…

Париж и манил и пугал его. Джерри страстно хотел стать его частью, быть его уроженцем, изучать его бесконечные лабиринты. Казалось, здесь нет двух улиц, которые пересекались бы под прямым углом, на уличных табличках были французские названия, которые невозможно было запомнить, и он, Джерри, был здесь – в паутине переулков, в толпе красивых женщин, с которыми он не мог заговорить, среди ресторанов, в которых он не мог толком заказать еду или кружку пива. Так он ходил, пока не потерялся – и не только в прямом смысле этого слова.

Итак, в чем была истинная суть его затеи? Вот в чем: если он не способен сам отыскать дорогу в отель, нечего думать о том, чтобы стать парижанином! И вот, заблудившись как следует, Джерри решил отыскать дорогу к Сене, а там найти дорогу будет просто: идти вдоль реки от Нотр-Дам по направлению к Эйфелевой башне, там будет Лувр, затем Тюильри, а там через сад на север к Вандомской площади.

Ладно, где Сена? На севере? А где он?

Джерри бродил кругами и все больше запутывался. Понемногу он стал паниковать. Улочки были похожи одна на другую; он мог поклясться, что на этой, например, он был уже раза четыре. Люди, фланирующие вокруг казалось, обитали в иной реальности, а французское бормотание и непонятные надписи приобрели некий зловещий смысл.

Он заставил себя постоять спокойно и подумать. Рано или поздно подъедет такси, нужно будет произнести магические слова: "Отель "Риц"!" – и он спасен. Паника утихла. Ведь это всего лишь игра, которую он ведет с самим собой. Ну-ка, давай – постарайся ее выиграть! Как выходят из лабиринта? Надо идти вдоль стены, каждый раз поворачивая направо, пока не выйдешь.

Джерри пошел по узкой улочке. На первом перекрестке свернул направо, потом еще раз, и еще, и еще… Этот дурацкий маленький лабиринт с двух сторон ограничен бульварами Сен-Жермен и Сен-Мишель, а с третьей – Сеной. Рано или поздно лабиринт будет разгадан. Он приободрился и вскоре вышел на бульвар Сен-Мишель. На севере в полной красе возвышались шпили Нотр-Дам, а неподалеку виднелась та самая brasserie [36], в которой он обедал. Теперь нужно пройти по бульвару до реки, теперь все просто.

Но почему он не ощутил вкуса победы? Почему он чувствует себя так, словно его обманули? Или действительно обманули? Как ни крути, он здесь чужой, себя не обманешь.

Ну и черт с ним! – подумал он раздраженно.

На другой стороне улицы выстроилась очередь такси. Уже поздно, вечером – прием, и не было толку тащиться пешком к отелю, чтобы доказать то, что он уже – увы – доказал.

– Отель "Риц"! – сказал он, садясь в машину, и его повезли через Сену, к старому красному ковру и старой магии "Рица".

Больше никаких шлюх, обещал он себе, по крайней мере, пока я не стану самостоятельным. Это, по крайней мере, игра, в которой парень знает наверняка, выиграл он или проиграл.

Пусть Германия сделает первый шаг

V

– Будет настоящий вечер, – уверял Соню в такси Пьер Глотье. – Европейское космическое агентство дает прием для потенциальных потребителей, там будет народ со всей Европы, Ближнего Востока и Африки, может быть. Ученые, короли печати и черт знает кто еще. Агентство старается собрать побольше народа, чтобы найти грузоотправителей для их космоплана "Дедал", которого, видимо, еще нет, поэтому не сомневайся, все будет по высшему классу и в изобилии!

Насчет размаха Пьер оказался прав. Прием был на улице Фош, номер 16. Вероятно, это был специальный этаж для приемов в особняке плутократа старой школы – необъятный, в стиле XVIII века салон и два зала поменьше и поскромней. В главном зале стены были обтянуты красной с золотом парчой, а на высоких лепных потолках красовались хрустальные люстры. Повсюду стояли антикварные кресла, но на место мрачных портретов, пейзажей и батальных полотен, в тяжелые золоченые рамы, развешанные по стенам, были вставлены эффектные фотографии: кольца Сатурна, грандиозный Юпитер, спираль Галактики и обязательный вид Земли из космоса.

За длинной стойкой команда барменов в смокингах разливала для гостей недурное шампанское, кому сколько надо, и смешивала по заказу коктейли. У другой стены был огромный стол, заставленный нарезанной гусятиной и утятиной, окороками, огромными блюдами с устрицами, мясом крабов и омаров, копченой лососиной. Стояли вазы с русской икрой, бутерброды с анчоусами и тому подобным. Гвоздем этого грандиозного буфета была скульптура из мороженого, метра три в длину, – авиалайнер в момент взлета, с хвостом замороженного пламени.

Прием был воистину интернациональный: немцы, испанцы, англичане, датчане, португальцы, бельгийцы, арабы, даже несколько турок и японцев и неизвестно кто еще. Мужчины всех возрастов, видов и обличья, а женщин было раза в четыре меньше. Но Пьер не побеспокоился предупредить Соню, что все эти люди пришли сюда либо заниматься делами, либо обсуждать технические проблемы, которые Соню не интересовали и не могли интересовать. Как обычно, Пьер предоставил ей самой о себе позаботиться и теперь летал по салону, вынюхивая материал для научно-популярных статей. Соня бесцельно бродила туда-сюда, пила шампанское, ела и ждала какого-нибудь интересного мужчину, который попытался бы к ней подкатиться. На ней была обтягивающая юбка из белой кожи с косым разрезом, так что ее левое бедро было на всем виду, а правая нога закрыта ниже колена. Она надела для контраста черную блузку с разрезом, открывающим правое плечо и верхнюю часть правой груди; вокруг талии – красный пояс; модные блестки звездной пыли в длинных темных волосах.

Даже Пьер отметил, что она выглядит ослепительно. Она могла сказать себе, и не слукавить, что здесь нет другой столь привлекательной женщины. Мужчины должны были крутиться вокруг нее без счета – и не тут-то было. Они занимались своими разговорами, а единственная женщина, окруженная свитой поклонников, была простоватого вида дама – в возрасте, должно быть, лет шестидесяти. Соня нечаянно услышала, что дама рассуждала о каких-то "червоточинах", что, по-видимому, больше относилось к далекому космосу, чем к испорченным яблокам. Правда, несколько мужчин пытались заговорить с Соней, в основном по-французски и лишь один по-английски, а еще один – на совершенно непонятном немецком. Но все они оказались странными типами, по виду вроде бы приемлемыми, но абсолютно неаппетитными в сексуальном смысле. Потому, наверное, что они были невыносимо скучны. Простодушные разговоры о буфете и бормотание на технические темы – о летательных аппаратах, чувствительных элементах, каких-то низких и прочих орбитах. Кто бы ни подошел, разговор выходил пустой.

Соня начала раздражаться; все это ее нервировало. Завтра взойдет лондонская порнозвезда, то есть Соне надо срочно уладить свои дела, а она угодила на прием, где было около двухсот мужчин со всего света или, во всяком случае, со всей Европы, и ничего не получалось.

Но ведь есть здесь хоть один – один мужчина, годный хотя бы для простенького флирта!

И тут Соня его увидела.

Он был примерно ее возраста, неплохого телосложения, не то чтобы красавец, но близко к тому. Но главное – и это Соня поняла сразу – она привлекла его внимание.

Он стоял в одиночестве, прислонясь к бару, держал в руке бокал с шампанским и смотрел вокруг с очаровательным выражением вселенской скуки. Наконец-то нашелся человек, которому тоже смертельно скучно в этом сарае! Можно посчитать это признаком хорошего вкуса. Вот мужчина, на которого стоит обратить внимание.

Это была не лучшая идея – пойти на прием с Андре, тоскливо думал Джерри Рид, стоя у бара. Здесь не обойдешься английским. Эта Мари-Кристина, которую предлагал Андре, наверное, говорит по-английски и могла бы переводить, хотя попробуйте-ка отыскать проститутку, смыслящую в технике…

Возможно, Баннистер был прав, говоря, что английский – рабочий язык ЕКА, но здесь все говорили по-французски. Баннистер не пришел, Андре уединился с потенциальными покупателями ракетных ускорителей – алжирцами или сенегальцами, и Джерри слонялся один уже битый час – ел, пил шампанское и жалел, что не может принять участия в интереснейших – в чем он нисколько не сомневался – разговорах между инженерами разных наций.

– C'est une soir?e un peu grise, hein, beaucoup de cuisine et tr?s bonne aussi, et la boisson aussi, mais les gens… [38]

– Что-что?

О, Господи, самая красивая на приеме девушка, брюнетка со звездной пылью в волосах, одетая в вызывающий черно-белый наряд, с соблазнительными пухлыми губками и огромными зелеными глазами. С очаровательной улыбкой она подошла прямо к нему и – надо же! – принялась болтать по-французски. Что за изощренная пытка!

– Э… не парле ву франсе… – пробормотал Джерри.

– Je ne parle pas fran?ais [39], так будет правильно, – сказала она. – Вы англичанин?

Она говорила по-английски!

Джерри заколебался. Он слышал краем уха, что американцы чертовски непопулярны в Европе из-за каких-то дел в Латинской Америке, торгового баланса, национального долга и так далее, но не задумывался об этом, пока девчонки в закусочной не показали ему спины. Он решил было прикинуться англичанином или канадцем, но девушка, кажется, говорила на хорошем английском – как бы она не учуяла неладное…

– Не-а, американец, – сказал он и внутренне поджался, думая, что ее улыбка сейчас погаснет.

– Американец! – воскликнула она, и улыбка не погасла, а стала еще шире, и глаза засветились, как два изумрудных лазера.

Настоящий живой американец! Вот так удача! Заполучить в Европе американского любовника – это же экзотика, все равно что поймать андоррца. Тем более если ты русская!

…Соня не задумывалась, почему американцы стали экзотикой в Европе, но это действительно произошло. Соединенные Штаты ограничили свои капиталовложения в Объединенной Европе и еще сильней – европейские в Америке. Они дали доллару падать как камню по отношению к ЭКЮ, чтобы девальвировать свой чудовищный внешний долг, переместили капиталы в Латинскую Америку, в военные авантюры там же и в пресловутую "Космокрепость", и крикуны в Конгрессе стали вопить об отказе от зарубежного долга и даже экспроприации европейских вкладов в Штатах. Так что американцы не могли ждать теплого приема в странах Объединенной Европы. Более того, когда доллар свалился по отношению к ЭКЮ, европейская валюта стала не по карману для американских туристов, они теперь не могли массами ездить на континент. 6 Европу ездили лишь богатые капиталисты, имеющие доходы в ЭКЮ, или посланцы крупных корпораций. У них не было контактов с русскими, которые вытесняли их, американцев, с позиции привилегированных иностранцев.

– Меня зовут Джерри Рид, – представился Джерри. – А вас?

– Со… – начала Соня и запнулась. – Саманта Гарри, паренек, я из Лондона, – сказала она, пытаясь подражать выговору лондонских низов. – И я, черт возьми, не понимаю, как меня занесло на эту проклятую лягушачью вечеринку!

Наверное, ей не удастся залучить его в постель, если она признается, что она русская, – всем известно, американцы ненавидят русских. И кроме того, это будет любопытный фокус – убедиться, что она владеет английским настолько хорошо, чтобы парень считал ее британкой хотя бы до завтрака…

– Ваш бизнес связан с космическим пространством?

– Космическое пространство? – тряхнув головой, вопросила Соня. – Единственное пространство в моем бизнесе, миленький, у меня между ног.

– Что?!

Где пенни, там и фунт, как могла сказать себе Саманта Гарри, лондонская порнозвездочка. Раз уж Соня выдумала эту английскую даму, то почему бы не снабдить ее приметами подружки Пьера Готье, сдобной пышечки из Лондона? На парня это может подействовать.

– Старый добрый трах-трах, понимаешь, иду нарасхват, хотя мой звездный номер – концерт на кожаной флейте – уловил, приятель?

– Господи, вы о чем?

– О своей профессии, конечно!

– О какой?

– Вставь-и-вынь, как говорится. Номер почему-то не прошел.

– Ой, нет, никаких шлюх, – простонал мистер Джерри Рид.

– Эй, милок, ты не понял, – сказала Соня. – Я те не дерьмовая шлюха! Я в шоу-деле!

– Шоу? Какого сорта?

– В шоу-деле показывать свое дело, – ответила Соня. – На записи, понимаешь, телепорнуха. Жевать старого трахалу – моя специальность.

– Ты – порнозвезда?! – воскликнул он.

– Ну, пока еще не звезда, парень, – сказала Соня. – Потому-то я и здесь, в этой проклятой Лягушатии. Этот французский журналист наболтал дерьма-пирога, что устроит мне роли в Париже, но устроил только самого себя, а сейчас приволок меня на эту вечеринку и смылся со своими друзьями-лягушатниками пудрить свой драгоценный нос.

Соня схватила Джерри за руку и шлепнула его по заду.

– Что скажешь, если мы тоже смоемся, а, приятель? – предложила она. – Ты мне расскажешь о великом космосе, а я попробую заполнить твою трудовую пустоту. Это, понимаешь, лучше, чем выпендриваться в этом ящике.

Она видела, как он покрывается испариной, стараясь удержать свою челюсть на месте – чтобы она не отвисла до колен. Будь что будет – выиграешь, проиграешь или сведешь вничью, но забава становилась самым смешным из всех ее парижских развлечений.

Оказалось, что эта лондонская девица из простых хорошо говорит по-французски. Возможно, французам, с которыми она так свободно болтала – официантам, барменам, водителям такси, ее французский казался таким же чудным, как Джерри – ее английский. В этом было что-то унизительное: если порнодива Саманта справляется с языком, какого черта не может он? Она и город знала неплохо; по крайней мере, злачные места, в которых Джерри не приходилось бывать ни с Андре, ни с Николь. Она привела его в странный бар в проулке у Елисейских полей, где половина посетителей обоего пола была обрита наголо и имела на черепах замысловатые татуировки и бахала синтезаторная музыка в неоафриканском стиле.

– Зверинец зомби, милок, – сказала Саманта. – Сама такой была в Лондоне, у меня под волосами уродская морда ящерицы и еще Элвис на мохнатке.

– Не ты тянешь меня за штанину?

– Я? – Она сунула руку под стол и неожиданно дернула его за член. – Это не штанина, а что?

Саманта позволила ему один хороший поцелуй в такси, по пути к следующему прибежищу – ночному клубу в арабском стиле где-то на востоке города. Там они сидели на подушках, пили крепчайшее молочно-белое снадобье с лакричным привкусом. Девочка лет десяти исполняла танец живота – она вертела лобком дюймах в шести от носа Джерри. Саманта мягко положила его руку на внутреннюю сторону своего голого бедра.

Из арабского клуба они перешли в подвальный диско-дансинг с весьма подходящим названием "Лондон". Зал был отделан деревом и кожей, исполнялся старый панк-металл – семидесятые годы, если не древней, – и орудовали немолодые бармены в черных кожаных куртках, с крашеными ежиками или стрижками-мохаук и булавками, вколотыми в щеки. Выпивки – никакой, кроме крепкого пива и джина с тоником, а в воздухе висел такой плотный маслянистый туман, что Саманта могла и не заметить, какой Джерри никудышный танцор. Это она вытащила его потанцевать.

Когда они вернулись в бар, Саманта прижалась к Джерри всем телом, обняла его голой рукой и хрипло прошептала ему в ухо:

– Эй, паренек, не желаешь чего-нибудь по-настоящему грязного?

– Что ты имеешь в виду? – с готовностью отозвался Джерри.

– Не то, что думаешь, милок, нет пока, но не волнуйся, когда надо, свое получишь, ведь ты же не хочешь думать, что я – дешевка, а?

И она повезла его на площадь Пигаль.

– Самое блевотно-ужасное секс-шоу в веселом Париже, паренек, – объявила она в такси, – но каждый должен увидеть всё, как сказал себе викарий, встав голой жопой перед зеркалом.

Она не шутила. В непримечательном баре на пьедестале стояла клетка, в которой маленький песик трахал здоровенную кошку.

– Господи Иисусе! – воскликнул Джерри. – Глазам своим не верю!

– Занятная штучка, а?

– Как ты находишь такие места, Саманта?

– О, я таскаюсь в Париж лет с шестнадцати, с помощью большого пальца. От Дувра до Лягушатии рукой подать, из двери в дверь, дошло?

Джерри никогда об этом не думал, но Саманта была права. Лондон ближе к Парижу, чем Лос-Анджелес к Сан-Франциско, хотя они в разных странах и люди говорят на разных языках.

– Поэтому и научилась французскому?

– Проводить время намного лучше, если треплешься поместному, правда? Я нахваталась старого deutsch [40] тоже…

– Ты была и в Германии?

Саманта расхохоталась.

– Эй, янки, здесь ведь Европа, вникни! Большой палец, короткая юбка, похабный вид – и школьница на каникулах может ехать куда угодно. Охочие мужики слоняются по Брайтону постоянно, понял?

– Да, похоже… – сказал Джерри с некоторой ревностью. Такое могло быть и с ним. И он мог бы быть подростком, свободно разъезжающим по всей Европе.

Собаку с кошкой сменили утка с петухом.

– Как они заставляют животных это делать?

Саманта пожала плечами.

– Ты ведь ученый, Джерри, правда? Вот и объясняй!

Джерри задумался.

– Ну, если надушить животных нужными феромонами и впрыснуть обоим биохимический возбудитель, может получиться, если половые органы соответствуют, я так думаю… – сказал он. – С другой стороны, это может быть голография…

– Голография?

Утку с петухом сменили небольшая свинка и обезьяна-развратница.

– Это интересно, а? – деланно-устало проговорил Джерри. – Ладно, я покажу тебе по-настоящему чуднуе зрелище, если смогу найти это место.

Выйдя из бара, они бродили по Пигаль в поисках голографического шоу, пока Джерри не вспомнил название – "Банд Дессине" – и не поручил Саманте спросить, где оно находится.

Как раз когда они вошли, на сцене появился клоун в костюме супермена. Рыжая голая дама ждала его на красном диване.

– Милок, – сказала Саманта с легкой ухмылкой, – я что, должна тебя информировать, что знакома с этим занятием?

Джерри промолчал. Он сидел и ждал, как она будет реагировать на эту порноголографию, и – все в порядке! – она вытаращила на него такие же удивленные глаза, как он два дня назад на Андре Дойчера. Она взвизгивала, она смеялась, и она посмотрела на Джерри странным недоуменным взглядом, когда Хэмфри Богарт, Мерилин Монро, Гитлер и прочие устроили свой непотребный спектакль. Эта оргия превратилась в живой фриз индийского храма, и Саманта совсем притихла, а когда начали заниматься любовью греческие боги и богини, она взяла Джерри за руку. Действие кончилось; лондонская порнозвезда с грязной речью нежно смотрела на Джерри – простодушная молодая женщина, которой она и была на самом деле.

– Ты замечательно придумал, Джерри, – негромко сказала она. – Давай пойдем в какое-нибудь спокойное место? Тихое и романтичное, где можно тихо посидеть и поговорить?

– Вот уж не ждал, – сказал Джерри. – Но я знаю как раз такое место.

Соня слышала про отель "Риц", но никогда в нем не бывала, и ей не пришлось играть в Саманту Гарри, чтобы изобразить изумление. Рядом с этим храмом помпезного рококо XIX века Зимний дворец и Версаль казались скромными и сдержанными. Самое удивительное – "Рид" не был музеем, здесь жили богачи и платили за это огромные деньги. В таких местах Соня с гордостью вспоминала, что она – гражданка социалистической страны. И в некоей связи с этим чувством спектакль "Шлюшка Саманта Гарри" потерял для нее всякую прелесть.

В момент знакомства Джерри был для нее абстракцией, спасением от скуки и в перспективе – первым американским любовником. Заодно она опробовала в этом предприятии свой английский. Она создала себя – Саманту по фильмам и книгам, а основой было ее воображение. Она представила, как вела бы себя на ее месте лондонская подружка Пьера, и принялась таскать Джерри по гнусным заведениям, о которых узнала из статьи Пьера "Грязные дыры Парижа". Ей хотелось посмотреть, как скверная лондонская девка будет шокировать наивного старомодного американца.

Но она забыла, что наивные старомодные американцы терпимы и доброжелательны – Джерри таким и был. Она не ожидала, что он будет обходиться со "скверной девкой" так мило и сердечно, и совершенно уж не ожидала, что сама будет очарована – он так галантно противостоял грубому напору похотливой и распутной бабы… Соне очень хотелось отдаться этому славному парню.

Беда в том, что она хотела творить свою любовь как Соня Гагарина, а не Саманта Гарри. Но она не знала, как сознаться в розыгрыше, не потеряв его, не заставив его ощутить себя дурачком, попавшим впросак из-за этой коварной русской…

…Бар "Хемингуэй" располагался в противоположном крыле отеля и на фоне прущей отовсюду роскоши выглядел на удивление скромно – крошечный зальчик, небольшая стойка, за которой один-единственный бармен; несколько маленьких столиков, бюст Хемингуэя да десяток его черно-белых фотографий на стенах. В дальнем конце бара сидели за столиком две пожилые пары, больше никого не было. Самое подходящее место для задушевного разговора: тишина и уют – Соня даже не ожидала, что здесь такое возможно. Джерри Риду снова удалось удивить ее и очаровать.

– Ну что, милый мой, – сказала она, когда Джерри заказал коньяка, – может, расскажешь немного о себе, прежде чем мы приступим к старой доброй игре "сунь-вынь"? Я уже выложила тебе всю свою подноготную…

Ничего другого ей теперь не оставалось: и дальше играть Саманту – может быть, он разговорится. Джерри, что греха таить, всерьез заинтересовал ее, и не только потому, что ей не доводилось до сих пор встречаться с американцами. Что-то в нем было особенное, притягательное. Вроде бы наивный американский турист, но ведь из-за трудностей с обменом валюты этот тип заокеанских гостей почти перевелся. Явно не богач и уж совсем не похож на представителя крупной корпорации – однако вот он, в Париже.

– Я не уверен, что тебя интересует… – начал Джерри.

Соня вульгарно, по-самантовски, рассмеялась.

– Ну, например, птенчик, скажи мне, что наш славный парнишка делает в таком месте, как Париж?

Джерри тоже рассмеялся.

– Ничего не делаю. Меня здесь соблазняют.

Саманта опустила руку под стол и погладила его по бедру.

– Я имею в виду не сегодня, милок, – проворковала она. – Что тебя привело в Париж?

– Говорю же тебе, меня соблазняют. Охотники за головами.

Саманта уставилась на него широко раскрытыми глазами.

– Ты что, прячешь высушенную голову туземки из Новой Гвинеи и ничего мне не сказал?

Джерри снова рассмеялся.

– Нет, каннибалы тут ни при чем. Это охотники из ЕКА – Европейского космического агентства.

– Да ну?!

– Тебе это интересно? – с сомнением спросил Джерри. – Я в общем-то могу объяснить, но без технической терминологии будет сложно, а мне не хочется тебе наскучить…

Саманта перенесла руку повыше и, глядя ему прямо в глаза, улыбнулась самой обворожительной улыбкой, на какую только была способна; ее лицо вдруг приобрело, как показалось Джерри, удивительно серьезное выражение.

– На этот счет можешь не беспокоиться, милый, – мягко сказала она.

Джерри молчал, не сводя с нее пристального взгляда. Где-то в глубине его души словно распускался цветок. Глядя в ее большие зеленые глаза, он неожиданно понял, как одиноко ему в Париже, как много с ним всего случилось, какое серьезное решение ему предстоит принять и как сильно ему хочется с кем-нибудь, с кем угодно, обо всем этом поговорить.

– Ну давай, Джерри, – сказала Саманта, – открой мне тайны своей души.

Джерри вздохнул, пожал плечами и заговорил.

Он рассказал о своей работе в корпорации "Роквелл", о проекте "Дедал" и о встрече с Андре Дойчером в Лос-Анджелесе. Рассказал о работе, которую ему предлагают, о жалованье, о квартирах, что ему показывали.

Джерри сидел и рассказывал, время от времени поднося к губам бокал с коньяком, Соня слушала его, затаив дыхание, и тут стало совершаться что-то удивительное, ни с чем не сравнимое. Джерри неожиданно понял, что рассказывает о таких вещах, о которых никогда раньше не говорил с женщинами, да ни одна женщина из тех, кого он знал, не стала бы слушать его, затаив дыхание, и Джерри даже не думал, что когда-нибудь такую встретит.

Ни с того ни с сего он принялся рассказывать молоденькой порнозвезде из Лондона о Робе Посте и кончине гражданской космической программы в своей стране, об отцовской коллекции фантастики, о четырехлетнем мальчишке, который сидит перед телевизором с вазой шоколадного мороженого и смотрит передачу о первой высадке человека на Луну. Он поведал ей о своих несбыточных мечтах. Сказал, что больно сознавать, что ты родился не в свое время, что умрешь задолго до того, как звездолеты с Земли вырвутся на широкие галактические просторы и люди встретятся с цивилизациями, ушедшими далеко вперед, – ведь где-то там, на планетах у далеких солнц, они наверняка есть.

Джерри говорил долго – во всяком случае, ему так казалось, он говорил, забыв, где он и кто с ним рядом, забыв о ее руке, о том, что – как он надеялся – произойдет между ними. Он словно вновь переживал свою жизнь – с того часа, когда "Игл" опустился на поверхность Луны, до сегодняшнего дня.

Саманта Гарри слушала его с широко раскрытыми глазами, все больше наклоняясь над столиком, и, когда у Джерри кончился наконец завод, ее лицо оказалось в нескольких дюймах от него. Он чувствовал ее дыхание, словно по волшебству ему передавался ровный ритм ее сердца.

Джерри умолк, она коснулась рукой его щеки и нежно поцеловала в губы.

– Удивительный рассказ, Джерри, – сказала она, чуть отстраняясь, – и ты совершенно удивительный человек.

Джерри собрался с духом, накрыл ее руку под столом своей, сжал и спросил:

– Ну, будем?..

– Конечно, милок. Меня теперь за уши от тебя не оттащишь.

Номер у Джерри оказался потрясающим. В другое время Соня, наверное, поразилась бы убранству, и скорее всего кричащая роскошь вызвала бы у нее улыбку, но сейчас ей было не до того. Соня знала многих мужчин, и общение с ними обычно доставляло ей удовольствие. Порою любовники, например, тот же Пьер Глотье, становились ее друзьями. Но до сих пор в жизни Сони был лишь один человек, который заставил ее всерьез задуматься, не влюблена ли она, – Юлий Марковский. В свое время она чуть не вышла за него, но предпочла свободу и жизнь на Западе и, сказать по правде, редко сожалела о своем выборе. Однако, слушая Джерри Рида, она вдруг вспомнила Юлия: его увлеченность, его слова в ту ужасную пьяную ночь в Москве, их последнюю ночь. "Существует часть жизни, которую ты не видишь, – раздраженно говорил он. – Ты слепа. Твои глаза не различают цвета страсти, истинной преданности чему-то большему, чем ты сама".

Юлий сказал это в сердцах, тогда Соня не поняла его или не захотела понять, но теперь, когда она услышала трогательный рассказ Джерри о его собственной страстной мечте, ей наконец стало ясно, что имел в виду Юлий.

Джерри вообще напоминал ей Юлия, но чего-то в нем было больше, а чего-то меньше, и от этого он казался ей и душевней и ближе.

Подобно Юлию, Джерри знал радость, которую дарит преданность чему-то большему, чем ты сам, но, в отличие от него, Джерри лишен жгучего стремления к славе, богатству и личной власти. Джерри по-настоящему предан своей великой идее. Возможно, он тоже мечтал сдвинуть мир с места, почувствовать, как мир поддается, – но отнюдь не для того, чтобы, натянув узду, подчинить себе дикого жеребца истории, собственной волей изменить судьбы человечества, нет. Ему просто хотелось стать одним из тех, кто претворит в жизнь его представления о золотом веке и по-детски радуется, что может хоть немного пожить в мире своей мечты. Пусть Соне и не дано разделить его видение будущего, но, в отличие от Юлия, одержимость придавала Джерри какое-то особое, трогающее душу обаяние – это Соня чувствовала, это, если не умом, то сердцем, могла понять, за это могла полюбить.

Если, конечно, щемящая нежность, охватившая ее, когда она обняла Джерри и потянула за собой на широкую кровать под пологом, в самом деле означала любовь.

Джерри Рид не очень хорошо представлял себе, что значит оказаться в постели с восходящей порнозвездой; он ждал какого-то невообразимого сексуального пиршества, но то, что произошло, не имело ничего общего с его фантазиями.

Она сразу взяла инициативу в свои руки – это можно было предвидеть; уверенно и без стеснения раздела его – к этому он тоже был готов. Но когда Соня встала, чтобы он видел, как она раздевается, происходящее приобрело какую-то трогательную окраску – не дешевый стриптиз с порнодиска, нет. Сладостное откровение, чудо – только для него одного, словно никому из безликого множества незнакомцев не доводилось видеть, как она обнажает маленькую грудь с твердыми сосками и манящий треугольник внизу живота.

И совсем не мог представить себе Джерри, что они так долго будут глядеть друг другу в глаза, не произнося ни слова, не дотрагиваясь друг до друга. Что начнется все обычным поцелуем. Джерри даже не сразу понял, что происходит, но все мысли об умопомрачительных экзотических ласках тут же вылетели у него из головы, и он ни капли не жалел об этом: она просто откинулась на спину, сама направила Джерри и обняла его ногами. И оказалось, это как раз то, что надо – взяв ее в самой обычной позе, Джерри почувствовал: все правильно, естественно, как-то по-домашнему.

Поначалу он смущался, что с ним такая многоопытная женщина, от его возбуждения все едва не кончилось сразу; он успел испугаться, что не оправдает ее надежд. Но это прошло, когда она чуть сбавила темп. Спустя несколько секунд он справился с собой, и очень скоро плавный неторопливый ритм вынес ее к первой вершине.

А он продолжал… да, именно любить ее – двигаясь ровно, размеренно, с уверенностью и даже изяществом, которого никогда за собой не подозревал. Опасения исчезли, и он забылся в ее сладострастных вскриках и стонах, неожиданно обнаружив, что владеет какой-то особой техникой, которую понимал умом, но никогда не мог толком освоить. Наконец она улыбнулась и прошептала:

– Давай, милый… Я хочу, чтобы все в меня… Он так и сделал, почти сразу, с чувством признательности и умиротворения, глядя ей прямо в глаза, а потом рухнул без сил на ее мягкую грудь и утонул в теплых объятьях.

Джерри вскоре заснул, но Соня Гагарина долго лежала без сна. Она знала многих мужчин – теперь уже двадцати национальностей, и, хотя от нежности и признательности, которые она испытывала сейчас к Джерри, ей казалось, что он лучше всех, она конечно же понимала: это самообман.

Соня встречала куда более романтичных итальянцев, и куда более выносливых немцев, и французов, которые явно превосходили ее американца в savoir faire [41], и шведа, гораздо лучше понимавшего, что ей нужно, а уж Пьер Глотье знал такие трюки, которые милому мальчику Джерри и не снились.

И тем не менее… Может быть, Джерри Рид не самый искусный партнер и эта ночь не самое выдающееся сексуальное приключение, однако у нее на душе никогда еще не было так хорошо. Джерри так искренне старался доставить ей удовольствие, что ей даже показалось, будто он спрашивает ее согласия получить удовольствие самому. В сущности, еще мальчишка… Но, может быть, здесь есть и еще что-то.

Что-то особенно притягательное, но это отнюдь не невинность; ведь не наивный же он мальчик в самом деле – мужчина со своим видением будущего, который не скрывает, что хочет изменить мир, более того, мечтает построить новые невиданные миры там, в космосе, и отправиться к незнакомым планетам у далеких чужих звезд. Странно даже, что она чувствовала в нем родственную душу, словно Джерри был братом той маленькой девочки из Ленино, которая с детства мечтала о незнакомых сияющих мирах и полной приключений жизни на загадочном восхитительном Западе. Обнимая Джерри, Соня чувствовала, что эта девочка еще жива в ней.

Может быть, это, а не военный потенциал, не экономическая мощь и не инженерное искусство сделало американцев любимцами всего мира? Может, именно это странное нечто помогло им достичь Луны первыми? И не оно ли побуждало русских в глубине души искать у них признания, хотя они по-прежнему боялись и ненавидели "американский империализм"? Может быть, потому и она готова влюбиться в этого парня?

Соня Ивановна Гагарина нежно погладила своего американского любовника. Джерри зашевелился, но не проснулся. Слава Богу, подумала она, чувствуя, как ее прохватывает озноб.

Да, Сонечка, похоже, ты действительно влюбляешься, призналась она себе. Но, строго говоря, этот человек даже не знает о твоем существовании. Хватит ли у тебя духу сказать ему утром правду?

VI

– Ты что, в самом деле русская? Но… Саманта Гарри… и это произношение…

– А по-твоему, русские не способны скопировать произношение? И кроме того, ты сам никогда не навещал старушку Англию. Откуда же ты, черт побери, знаешь, что это английское произношение, а, приятель? Кино насмотрелся?

Джерри рассмеялся. Он проснулся от поцелуя лондонской порнозвездочки и выслушал признание совершенно другой женщины. Поцеловав его, она села в постели и со странным выражением на красивом лице, срывающимся от волнения голосом, с другим произношением – американским или канадским, только в ритме улавливался едва уловимый акцент – начала свою исповедь.

– Я в самом деле не знаю, как тебе это объяснить, Джерри, я целый час не могла заснуть, пыталась придумать что-нибудь умное, но ничего в голову не идет – я и так уж перемудрила, так что остается рассказать правду и покончить с этим, будь что будет, а правда в том, что зовут меня не Саманта Гарри, а Соня Ивановна Гагарина, и никакая я не порно, а всего лишь переводчица в "Красной Звезде", и приехала не из Лондона, а из Брюсселя, и не англичанка, а русская, но мне было так скучно на приеме, а ты оказался единственным интересным мужчиной, и все началось вроде как в шутку, теперь же я думаю совсем по-другому, только, пожалуйста, не воображай, что я в тебя влюбилась – вот так, теперь, кажется, все, и ты меня прости, если что, но все было так славно вчера…

Выложив это на одном дыхании, она закрыла руками обнаженную грудь и издала глубокий театральный вздох облегчения

– Вот. Теперь с этим покончено, – добавила она более уверенно, тоном Саманты Гарри. – И что ты теперь обо мне думаешь? Хочешь выкинуть из постели, или займемся любовью, а?

Джерри не знал, что думать. Он еще и проснуться-то не успел, когда она все ему выложила, он даже не сообразил, стоит ли на нее обижаться. Теперь, когда Соня заставила его рассмеяться, опять превратившись на несколько секунд в Саманту Гарри, рассердиться было трудно, тем более что она сунула руку под одеяло и, глядя на него своими огромными зелеными глазами, принялась гладить его.

– Должен признаться, роль порнозвезды тебе вчера удалась, – сказал он.

Соня облизнула губы и примостилась поближе.

– Для "орудия Пентагона" ты тоже сработал неплохо.

– Орудие Пентагона?..

– Забыл, что рассказывал о себе Саманте Гарри? Про свою работу в Калифорнии, про эти "сани" для вашей "Космокрепости", и что ЕКА хочет нанять тебя на работу над…

– О, Боже! – простонал Джерри, разом все вспомнив. Он рассказал этой женщине историю своей жизни, полагая, что подцепил английскую деваху, а теперь оказывается, она русская!

Соня рассмеялась.

– Сказать тебе, о чем ты сейчас думаешь? – спросила она. – "А вдруг она русская шпионка?"

Джерри покраснел.

– Чушь, конечно, когда ты сама так говоришь… – пробормотал он.

– Вовсе нет, Джерри, – хитро улыбаясь, сказала Соня. – Я обвела тебя вчера вокруг пальца, разве нет? Может, я и сейчас тебя обманываю, а? Может, я и в самом деле агент КГБ… – Она подмигнула. – А то и хуже – еще и ЦРУ! А в этом случае…

– Что в этом случае?

– В этом случае, милый, поздно что-либо предпринимать, – закончила она, поглаживая его самое чувствительное место. – Так что, как принято говорить в нашем порнобизнесе, ни о чем не беспокойся, ложись на спину и наслаждайся жизнью.

– Но ты ведь не шпионка, правда? – спросил Джерри за вызывающе дорогим ленчем – суп из омаров, сырые устрицы, черная икра, шампанское, – который они, проведя все утро в постели, заказали прямо в номер.

– Нет, конечно, Джерри, – ответила Соня серьезно. – Я всего лишь обыкновенная молодая москвичка, которая работает в Брюсселе, промотала уже половину двухнедельного отпуска и очень хотела развеяться…

– Но это наверняка не все, что ты можешь рассказать о себе.

– Думаешь? – спросила Соня немного рассеянно.

– Уверен.

– Почему?

– Потому что у каждого человека есть что-то за душой.

Когда принесли завтрак, Соня ушла в ванную, а Джерри накинул халат и впустил стюарда. Теперь они сидели за маленьким столиком друг напротив друга: Джерри в халате, а она нагишом. Почему-то ей вдруг стало неуютно и беспокойно.

– У меня нет… – Соня погрустнела. – Во всяком случае… Знаешь, я не похожа на тебя, у меня нет великих идей насчет будущего, и меня совсем не тянет изменять мир…

– А как же девичьи мечты? И их не было?

– Были, конечно. Но ничего грандиозного, ничего такого, чего бы я уже не достигла.

– Расскажи.

– Да не о чем, в общем-то, рассказывать.

Джерри подмигнул, встал и скинул халат на пол.

– Ну вот, у меня ты видела, теперь покажи, что у тебя.

Соня рассмеялась. Джерри снова сел, откинулся на спинку кресла, взял свой бокал и взглянул ей в глаза.

– Как сказала бы наша подруга Саманта, давай, милашка, открой мне тайны своей души, – сказал он с жутким британским произношением, отчего у нее сразу полегчало на сердце.

И Соня начала рассказывать. Как росла в своем Ленино, как много значила для нее возможность свободно ездить по всему "западному Диснейленду" и как эта маленькая мечта, столь невзрачная и эгоистичная по сравнению с его мечтами, заставила ее выбрать службу во внешней торговле…

Соня умолкла на несколько секунд, налила себе еще бокал шампанского, выпила – должно быть, для храбрости – и ни с того ни с сего принялась рассказывать этому голому мужчине, с которым они еще вчера были совсем чужими, этому – подумать только! – американцу о Юлии Марковском, как она предала его, и их любовь, и дело, которому собиралась себя посвятить, все предала, едва люди из "Красной Звезды" поманили ее, предложив жизнь на Западе.

– И знаешь, что во мне хуже всего, Джерри? – спросила она. – Я ни капли об этом не жалею! Я добилась, чего хотела, и все оказалось именно таким, как мне представлялось! Я просто счастлива, что решилась уехать, и сделала бы это еще и еще! – Она вздохнула, поковыряла вилкой в раскрытой раковине устрицы и, отведя взгляд в сторону, тихо добавила: – Видишь, какое мелкое я на самом деле существо…

Джерри встал, подошел к ней, положил руку на плечо, другой нежно приподнял ее голову, чтобы она видела его глаза и мягкую улыбку.

– Эй, подруга, похоже, во всем Париже ты выбрала чуть ли не единственного человека, который точно знает, что это совсем не мелко.

Не понимая, к чему он клонит, Соня выпрямилась и откинула голову.

– Я с детства мечтал о полетах к Луне и Марсу, а ты мечтала о жизни на Западе, – сказал Джерри. – Я всю свою жизнь искал способ отправиться к далеким мирам моей мечты, и теперь, если хватит смелости, мне это может удаться. Ну, в определенном смысле, конечно…

Глаза у Джерри горели так ярко, что ее грусть начала таять, как туман под, лучами восходящего солнца, хотя она и не понимала, почему это так.

– Что-то до меня не доходит, – призналась Соня.

– Я тебе рассказывал вчера про своего дядюшку Роба? Рассказывал?

Она кивнула.

– Роб как-то сказал мне одну вещь, которую вычитал в юности и запомнил на всю жизнь. Мне тоже это запомнилось. "Человек может ходить по водам. Надо отказаться от всего остального ради одной цели – и тогда наверняка получится!"

– И что?

– А то, что мне теперь надо собраться с духом и сделать это, – сказал Джерри, буквально сияя. – Но ты-то, ты это уже сделала, Соня. Все оставила позади, отказалась от всего важного для тебя, чтобы сбылась мечта маленькой московской девчонки, – и прошла по водам!

У Сони на глазах стояли слезы.

– Джерри, ты бесподобный мужчина, – сказала она. – Кто-нибудь из женщин тебе это уже говорил?

– Нет, – ответил он вполне серьезно. – Никто не говорил.

И они обняли друг друга.

Так все и началось.

Именно так.

После полудня они гуляли по парижским улицам и разговаривали. О том, как она росла в Москве, а он – в Лос-Анджелесе. О фильмах, которые они видели. О Париже. О французской кухне. О том, как, должно быть, интересно жить в одном из плавучих домов, что покачиваются у набережной Сены.

Джерри Рид влюбился, чего с ним прежде, в общем-то, не случалось, но он не хотел об этом говорить, потому что не знал, как сказать, да и не нужно было.

Вместо этого он говорил о космосе. Болтал без умолку, а Соня внимательно слушала, и улыбалась, и ни разу не назвала его рассказы космической чепухой, как другие женщины, и ни разу не сказала, что это тоска смертная, и время от времени, доказывая свой неподдельный интерес, задавала наивные с технической точки зрения, но вполне грамотные вопросы, и держала его за руку, и глаза ее говорили, что ей действительно интересно – многого не понимая из объяснений Джерри, она хочет, пытается понять, потому что чувствует, как много это для него значит…

Ближе к вечеру они вернулись в "Риц", открыли настежь окна в номере, наполовину выдвинули столик и два кресла на балкон, и Джерри заказал еще шампанского – чтобы можно было наслаждаться парижским закатом, сидя в кресле и потягивая игристое вино.

– Прямо как в кино! – мечтательно произнесла Соня. – Голливуд! Шампанское на балконе, над Сеной, и этот номер… Боже, сколько же он стоит…

Джерри протянул руку, бокалы отозвались мелодичным хрустальным звоном.

– За Европейское космическое агентство! За тех, кто все это оплатил!

– Наверное, ты и в самом деле им очень нужен, – сказала Соня, и, словно маленькое облачко, закрывшее солнце, появилась беспокойная мысль: странно, что ЕКА тратит такие деньги, чтобы заполучить Джерри; ведь, по его собственным словам, он вовсе не крупный ученый или инженер, да и лет-то ему немногим больше, чем ей самой.

Джерри пожал плечами.

– Я думаю, они просто списывают эти деньги, да еще налогов меньше платят. Не свои же.

Соне уже приходилось сталкиваться с этой причудой капитализма, хотя и не в таких размерах. Но, может быть, их можно раскрутить еще?

– А знаешь, у меня возникла идея… – сказала она. – От моего отпуска осталось восемь дней, а ты из всей Европы видел пока только Париж. Почему бы нам не попутешествовать вдвоем, а? Этакое мини-гранд-турне? Лондон, Баден-Баден, Вена, Будапешт, может быть, немного греческих островов, Рим… – Соня передернула плечиками и рассмеялась. – Не будем ничего планировать, полетим или поедем наугад, остановимся, где захотим…

У Джерри загорелись глаза.

– С ума можно сойти! Бесподобно! – воскликнул он, но тут же нахмурился. – И чудовищно дорого. У меня таких денег…

Незаконченная фраза повисла в воздухе, и он посмотрел на Соню. Она подняла свой бокал – снова звон хрусталя – и улыбнулась.

– За Европейское космическое агентство!

– Ты в самом деле думаешь, они…

Соня пожала плечами.

– В худшем случае они просто откажут. Мы ничего не теряем. Даже в Советском Союзе уже давно никого не расстреливали за просто так.

– Pas de problemes, Джерри, не сомневаюсь, – ответил Андре Дойчер с экрана видеофона, едва Джерри, набравшись храбрости, выложил свою дикую идею. – Я сейчас позвоню Никола Брандузи…

Видеофон зазвонил через двадцать минут. Брандузи на экране буквально сиял.

– Какая замечательная романтическая идея, мистер Рид. Я бы с огромным удовольствием и сам с вами отправился, но это, конечно, в ваши планы не вписывается, хе-хе. Лучше всего пользоваться "Золотой Еврокарточкой" – ее везде принимают, а наличные можно получить в любой автоматической кассе – ЕКА оплатит счет. Хотя, конечно, потребуется время.

– Но… у нас всего восемь дней, господин Брандузи…

– Никола, Джерри, для друзей – Никола, – радушно произнес Брандузи. – Ни о чем не беспокойтесь, мы пришлем карточку с курьером завтра прямо в отель. С утра petit d?jeuner [42] – любовь, ленч, а к трем пополудни карточка будет у вас – успеете отобедать в Лондоне или в Мадриде. Насчет номера не беспокойтесь: никуда он до вашего возвращения не денется. А rivederci [43], Джерри, счастливого пути! И поцелуйте за меня эту леди везде, где положено, хе-хе!

Брандузи не подвел. Вернувшись на следующий день в отель после ленча, они обнаружили, что волшебный кусочек пластика уже ждет их – в элегантном чехольчике из натуральной кожи.

– Так! Где мы сегодня обедаем, Соня? – весело спросил Джерри.

– Твоя "Еврокарточка", Джерри, тебе и выбирать.

– Тогда давай махнем в Лондон. Я больше нигде никого не знаю.

– Я думала, ты там не был.

– Не был, да вот познакомился недавно с порнозвездой…

Соня слышала, что "Савой" в Лондоне – это своего рода британский эквивалент парижского "Рица", – именно там они и остановились. Номер оказался почти такой же огромный и еще более роскошный, чем их парижское пристанище. На следующее утро, едва встав из-за стола после плотного английского завтрака, они отправились смотреть Лондон – что называется, галопом по европам, но с заходом во все обязательные для туристов точки: Вестминстерское аббатство, здание парламента, Букингемский дворец, Гайд-парк… Впрочем, почти до любого из этих мест от отеля было рукой подать.

Обедали они в шикарном индийском ресторане, о котором Соне рассказывал в свое время кто-то из приятелей. Подавали там карри, оленину, перепелов, куропаток, медвежатину, гремучих змей и даже мяса слонов, гиппопотамов и львов, если верить меню. Затем Соня и Джерри обошли несколько пабов в Челси и Бэйсуотере и лишь после этого вернулись в отель.

На следующий день Джерри здорово удивил ее, взяв роль гида на себя. Он потащил ее по салонам суперсовременной электроники на Тоттенхем-Корт-роуд, накормил ленчем в каком-то пабе, купил дорогую сумку из страусиной кожи в "Хэрродз", покатал на лодке по Серпантину в Гайд-парке – видел это когда-то в кино – и отвел в Лондонский зоопарк – ему говорили, что он ничуть не хуже зоопарка в Сан-Диего.

Соня не раз бывала в Лондоне, но прошедший день показался ей совершенно особенным, удивительным, чарующим. Этот мечтатель из Калифорнии сумел заставить ее увидеть город по-новому, его собственным неискушенным взглядом.

Свою признательность она выразила ночью, а утром паром на воздушной подушке доставил их в Нормандию. Устрицы и сидр на ленч, затем – Бордо, а оттуда на местном поезде в Байонну, на бой быков. Дальше – Мадрид, бутылка "Риохи" в уличном кафе, любовь в отеле, паэлья на ужин; около полуночи рухнули в сон. В десять – подъем, перелет в Барселону, где Соня показала Джерри фантастические строения, возведенные Гауди, – Джерри заметил, что они напоминают дома чокнутых кинознаменитостей в Бель-Эр, – а затем первым классом "Эр Франс" с ленчем – в Ниццу.

День они провели на пляже перед отелем – потягивали коктейли, купались в море под лазурным небом, занимались любовью под пляжным покрывалом прямо на берегу, не обращая внимания на людей вокруг, а затем взяли напрокат огромный старинный "роллс-ройс" с откидным верхом, и вечером, при свете звезд, Соня повезла Джерри в Монако. Вопреки всем ожиданиям, Джерри умудрился выиграть в казино – достаточно, чтобы заплатить за ужин с омарами и отличным вином. После ужина он хвастливо заявил, что истинный уроженец Лос-Анджелеса с юных лет способен добраться на машине куда угодно, как бы ни был пьян, и доказал это, пригнав "роллс" без единой царапины к их отелю в Ницце.

Оказавшись в номере, они рухнули без сил на постель, обнялись и проспали до полудня. Затем перелетели в Рим, пробежались по всем положенным историческим местам, вволю наелись пиццы с красным вином и еще успели на рейс до Бриндизи. Городок им не понравился, и ночь они провели на пароме, плывущем к греческому острову Корфу.

Керкира, главный город Корфу, оказался настоящим туристским кошмаром – Джерри сказал, что он здорово похож на Тихуану, – но там оказался аэропорт, и они сразу вылетели в Афины. Как раз успели к ленчу в Плаке, после чего, немного покачиваясь, поднялись к Акрополю побродить среди разрушающихся памятников древности.

Афины им не понравились – душный, шумный, загаженный смогом лабиринт улиц и домов, и Соня решила, что лучше полететь в Мюнхен, пообедать пораньше, перебраться на поезде в Баден-Баден, снять за городом, в Черном лесу, домик с всепроникающим запахом сосен и заняться любовью у камина под шум деревьев, качающихся на ветру.

Засыпая под теплым пуховым одеялом, Соня вздохнула. Рядом, пригревшись, спал Джерри, спальню освещали лишь раскаленные угли камина. Вот бы это продолжалось вечно, думала. Соня. Вот бы не возвращаться через три дня в Брюссель…

Где-то вдалеке грустно ухнула сова – словно звук поезда, уносящего радость в ностальгическое прошлое.

Она прижалась к Джерри. Да, волшебное путешествие скоро подойдет к концу, но это не значит, что нам придется расстаться, милый. Скоро мы потеряем наш чудотворный кусочек пластика, но не обязательно терять друг друга: Брюссель не так уж далеко от Парижа, мы сможем видеться в выходные, и уж наверняка можно будет договориться в ЕКА, чтобы твой отпуск совпадал с моим…

Снова ухнула сова, на этот раз уже вроде бы не так грустно. Нет, она не провожает своим печальным криком поезд, уносящий их золотые дни в ночь прошлого. Похоже, поезд просто тормозит перед станцией, а направляется совсем в другую сторону – в радостное будущее. Что может помешать им сесть в этот поезд? Да ничего!

Как странно и удивительно вновь оказаться в час пик в такси, ползущем по залитым послеполуденным светом улицам Парижа к отелю "Риц" на Вандомской площади – с любимой русской девушкой, с ощущением, будто он возвращается домой.

Вспоминая поездку, он с удивлением осознавал, что они путешествовали всего неделю, а часть Европы, которую за это время довелось увидеть, можно втиснуть между калифорнийским побережьем и Миссисипи. Страна за страной, каждая со своим непонятным языком, со своими достопримечательностями, своими звуками, запахами, пищей, у каждой глубокие корни, уходящие в уникальное историческое прошлое, – прямо как неизведанные планеты из фантастических журналов отцовской коллекции. Можно до конца жизни посещать эти миры один за другим и каждый раз находить что-то новое. Теперь он понимал Соню, ее девичьи мечты о Западной Европе, чувствовал, как близки они его страстному желанию побывать на других планетах, у иных солнц.

И если его мальчишеским фантазиям суждено так и остаться фантазиями, если мужчина, которым он стал, твердо знает, что не доживет до начала великой эры звездопроходцев, судьба, по крайней мере, подарила ему шанс стать одним из тех, чья жизнь и работа приблизит это время. А еще он получил неизведанные миры Европы и женщину, вместе с которой будет исследовать эти миры и которая его понимает.

К концу путешествия Джерри в этом не сомневался. Временами ему казалось, что она понимает его лучше, чем он сам понимает себя. После того как они вихрем пронеслись от Лондона до Мюнхена, Соня мудро сбавила темп и увезла его в тихий домик посреди Черного леса. Половину следующего дня они бродили и разговаривали, а затем на поезде, без спешки, добрались до Вены. Романтический ужин при свечах, постель, разговоры далеко за полночь, а на следующий день ленч в самолете до Парижа.

– Да, Джерри, я знаю, мы не были в Будапеште, Амстердаме, Брюсселе, Женеве, на озере Комо и в Альпах, – говорила Соня в эти последние дни, когда он начинал жаловаться, что их драгоценное время уходит. – Но они никуда от нас не денутся, а если захочешь увидеть слишком много и слишком быстро, ты вообще все пропустишь. Вот как те горы. Посмотри в окно. Разве не чудо?

Она права. Европа никуда не убежит. Соня уезжает всего лишь в Брюссель. Когда самолет из Вены приземлился в аэропорту Шарль де Голль, они все это окончательно поняли и спланировали свое будущее.

Джерри, разумеется, примет предложение ЕКА; ему придется подыскать квартиру – самому, поскольку уже в понедельник Соне надо быть на работе. Она вернется в Париж в следующий выходной, посмотрит квартиры и поможет выбрать: ведь ей придется проводить там немало времени. А еще через неделю она снова приедет и поведет его покупать мебель на улицу Фобур-Сент-Антуан, где, по ее словам, можно найти все и по вполне приемлемым ценам.

А после… К чему загадывать? Они оба молоды, у них еще будут и выходные и праздники, и конечно же нужно позаботиться, чтобы совпали отпуска. Жаль, что придется жить в разных городах, но ничего не поделаешь. Они ведь, в конце концов, пока не собираются пожениться или там что еще; впереди у них годы – можно путешествовать и жить в свое удовольствие. Боже, да они знакомы-то чуть больше недели!

Когда такси подрулило ко входу в "Риц", Джерри улыбнулся и крепко обнял Соню.

– Добро пожаловать домой, – сказал он, увидев высыпавших им навстречу швейцаров. – Меня так и тянет взять тебя на руки и перенести через порог.

– Не стоит, спровоцируешь забастовку гостиничных служащих, – серьезным тоном ответила Соня. – И кроме того, слишком уж этот "дом" роскошный, трудно будет отвыкать. Скоро я окажусь в своей квартирке в Брюсселе, а у тебя будет своя – в Париже. И ни мне, ни тебе уже не удастся заказать в номер шампанское и икру. Так что…

– Так что, пока можно, закажем бутылку "Дом Периньон" и севрюжьей икры. Вспомним старое, а?

Соня рассмеялась.

– Ты способный ученик, Джерри.

Когда они вошли в номер, Соня чуть не запрыгала от восторга: шампанское и икра уже ждали их на столе – правда, "Моэ и Шандон", а икра белужья, но все равно сюрприз удался. Рядом на столе лежала карточка: "С возвращением! Ваши друзья из ЕКА".

Кроме этого, в конверте под дверью их ждала записка. Джерри поднял конверт, прочел записку, и веселое настроение мгновенно улетучилось.

– Что случилось? – спросила Соня. – Что там?

Джерри неуверенно пожал плечами.

– Ничего особенного, в общем-то. Просят позвонить в американское посольство, – ответил он, и по выражению его лица Соня догадалась, что он взволнован.

В записке было всего три фразы:

"Мистер Джерри Рид, звонили из американского посольства. Просили перезвонить, как только вернетесь. Свяжитесь, пожалуйста, с Дорис Стайнер".

Ничего особенного, но тон записки вселял беспокойство. Может быть, виной тому "как только вернетесь".

– Что случилось? – переспросила Соня, подходя ближе.

– Надеюсь, ничего, – ответил он. – Надеюсь… Отец, мама… Боже, я надеюсь, с ними ничего…

Соня взяла его за руку и крепко сжала.

– Что бы там ни было, лучше разобраться с этим делом сразу и не мучить себя.

Джерри кивнул и набрал номер на видеофоне. Ответили сразу, но на экране вместо человека возник герб США.

– Дорис Стайнер, пожалуйста.

– Простите, кто ее спрашивает?

– Джерри Рид. Меня просили связаться.

– Минутку.

В динамике зазвучала музыка. Минуты три или четыре Джерри провел в напряженном ожидании, ему показалось, что прошло не меньше получаса, прежде чем на месте герба появилась женщина средних лет с короткими седеющими волосами и скучным выражением лица.

– Дорис Стайнер… – произнесла она характерным для уроженцев Среднего Запада голосом и вопросительно взглянула на Джерри.

– Джерри Рид.

Женщина несколько секунд смотрела на него непонимающим взглядом, затем спросила:

– И что дальше?

– Вы меня просили позвонить.

– В самом деле? Сейчас я проверю по компьютеру.

Еще минуты полторы мучительного молчания.

– Да, есть. Завтра в одиннадцать утра у вас встреча с Лестером Колдуотером.

– У меня?

– Да, тут так записано.

– И кто такой Лестер Колдуотер?

– Заместитель атташе по коммерции.

– Я не знаю никакого Лестера Колдуотера и ни с кем в посольстве не назначал встреч. И вообще…

– Я не говорила, что вы назначали, – перебила его Дорис Стайнер все тем же противным ровным голосом. – Тут написано, что Колдуотер хочет видеть вас у себя ровно в одиннадцать.

– А если мне не захочется с ним встречаться? – резко спросил Джерри.

– Послушайте, не морочьте мне голову, а? – сердито ответила Дорис Стайнер. – Я тут всего лишь секретарша…

– Это вы не морочьте мне голову, мисс Стайнер! – не выдержал Джерри. – Я исправно плачу налоги американскому правительству, и из моих налогов вам платят жалованье. Я задал вам вопрос и вправе получить ответ. Что будет, если я не явлюсь?

Лицо мисс Стайнер стало холодным, голос – злым и резким.

– Это Франция, мистер Рид, поэтому мы не можем послать за вами двух морских пехотинцев и привести вас силой. Но маркер в вашем досье означает…

– Что к черту за маркер? И что значит "мое досье"?

– …что в случае неявки в посольство через полчаса после назначенного срока ваш паспорт будет объявлен недействительным.

– Что у вас там, черт побери, происходит?

– Я-то откуда знаю? – парировала Дорис Стайнер. – Это не по моей части. Я всего лишь посыльная, и незачем на меня кричать.

– Кричать… Послушайте, вы…

– До свидания, мистер Рид. Всего хорошего, сказала Дорис Стайнер с ядовитой улыбочкой, и экран погас.

VII

Соня не понимала, почему Джерри относится к ситуации так легкомысленно. После вчерашнего звонка в американское посольство он очень расстроился, но даже тогда был скорее зол, чем напуган. Теперь же, собираясь на встречу с заместителем атташе, он посмеивался.

– Они, наверное, думают, что ты шпионка, – сказал он, чмокнув ее в щеку. – Думают, все русские – шпионы.

– Это вовсе не смешно, Джерри.

– Да брось ты, не беспокойся.

– Знаешь, Джерри, мне это совсем не нравится. Может быть, тебе не следует являться в посольство. Я слышала, бывали случаи… .

– Наверное, в ваших телесериалах такое показывают, – сказал Джерри. – Не говори ерунды, это же не КГБ, это американцы. – Он рассмеялся. – Что они могут сделать? Сцапать меня и отправить в Сибирь за то, что я влюбился в русскую? Не волнуйся, к ленчу вернусь.

Он снова рассмеялся, еще раз поцеловал ее и вышел.

Соня вернулась к столу с неубранным завтраком и налила себе вторую чашку кофе. Не волноваться? Джерри так наивен в подобных вопросах. Эти "космические сани", над которыми он работал, возможно, вещь очень ценная для Союза, а что представляет интерес для русских, то наверняка важно и для Америки. Если бы Джерри был советским гражданином и располагал подобной информацией, его бы не выпускали за границу. Мысль о том, что ЦРУ может увезти его обратно в Америку, ужасала. Ноющая пустота в душе – от мысли, что она больше не увидит Джерри, подсказывала ей, что она и в самом деле влюблена. А то, что через сорок восемь часов ей нужно быть в Брюсселе, когда тут заварилась такая каша, ее просто убивало.

Но об этом – как скоро выяснилось – она беспокоилась зря: через пять минут после ухода Джерри в дверь осторожно постучали. Соня открыла дверь. Сердце ее дрогнуло, по спине поползли мурашки, рот открылся от удивления.

На пороге стоял ее начальник, Григорий Панков, тот самый Панков – по прозвищу Осьминог. Он нервно шевелил пальцами, плечи его поникли, на высоких залысинах блестели капельки пота – казалось, он давно ждал, когда уйдет Джерри. Наверное, и в самом деле ждал.

Встретиться с Лестером Колдуотером удалось только без двадцати двенадцать, и не потому, что Джерри опоздал в посольство. Сначала он простоял в очереди у входа: каждого посетителя обыскивали морские пехотинцы и проверяли детектором металла. Потом минут пять пришлось ждать, пока дежурный договорит по телефону и обратит наконец на него внимание. Когда его все-таки направили в кабинет на третьем этаже, секретарша Колдуотера, даже не предложив ему кофе, двадцать минут держала Джерри в приемной, где, кроме старых номеров "Уолл стрит джорнэл" и "Барронс", нечего было почитать. Только после этого Колдуотер его принял.

Стены кабинета были выкрашены в казенный светло-зеленый цвет, довольно мерзкий, на полу – казенный светло-коричневый ковер. Напротив стола – два огромных кресла с дешевой коричневой обивкой. Единственное, что самую малость украшало кабинет, – это американский флаг и портрет президента на стене.

Сам Колдуотер выглядел лет на пятьдесят. Полноватая фигура, синий костюм в полоску, седеющие, не очень аккуратно уложенные волосы, водянистые голубые глаза за стеклами модных треугольных очков.

– Садитесь, – сказал он вместо приветствия. Может быть, на Джерри подействовала обстановка, напомнившая ему кабинет воспитателя в школе, может, вся эта нервотрепка, может, сам Колдуотер. Как бы то ни было, Джерри разозлился и возненавидел заместителя атташе с первой секунды.

Он плюхнулся в кресло напротив стола, сложил руки на груди и сказал:

– Итак?

Колдуотер набрал что-то на клавиатуре компьютера.

– Итак, мистер Рид, я должен поставить вас в известность, что вы едва не нарушили Закон о национальной безопасности, подписанный недавно президентом.

– Каким же образом? – спросил Джерри, уже немного нервничая, но твердо решив этого не показывать.

– Вы знакомы с текстом нового Закона о национальной безопасности, мистер Рид?

– Нет, – ответил Джерри. – Я не юрист и не интересуюсь политикой.

Колдуотер вывел на экран еще что-то.

– По нашим сведениям, вы получили предложение работать на Европейское космическое агентство…

– Откуда вы знаете? – не удержавшись, спросил Джерри и тут же пожалел об этом.

– Вопрос не по моей части, мистер Рид, – ответил Колдуотер несколько неуверенно. – Однако вы не отрицаете?…

Джерри на секунду задумался. Очевидно, они все знают о предложении, может быть, о зарплате и о всяких льготах… Скрывать нет смысла, хотя и рассказывать лишнее тоже ни к чему.

– Не отрицаю. А что, это преступление?

– Нет. До тех пор, пока вы не приняли предложение, – сказал Колдуотер. – Поскольку вы имели доступ к военному проекту средней степени секретности, новый Закон о национальной безопасности запрещает вам работать за пределами Соединенных Штатов или на иностранные компании на территории Соединенных Штатов. Это может быть расценено как шпионаж – со всеми вытекающими последствиями. Поскольку ЕКА официально сделало вам такое предложение, вам необходимо подписать заявление с обязательством это предложение не принимать, иначе ваш американский паспорт будет аннулирован.

Он выдвинул ящик стола, достал бланк и подвинул его через стол Джерри, затем достал из кармана пиджака шариковую ручку и положил ее рядом с листом бумаги.

– А если я откажусь подписывать?

– Тогда я обязан потребовать у вас паспорт.

– А если я откажусь отдать его?

Колдуотер вздохнул и пожал плечами.

– Это опять не мой вопрос, мистер Рид. Достаточно будет, если я скажу, что вам не позволят уйти из посольства с паспортом на руках?

Джерри уставился ка документ перед ним. Разговор немного напугал его, но будь он проклят, если подпишет что-то, не выяснив ситуацию до конца!

– Я не обязан ничего подписывать, не посоветовавшись с адвокатом, – сказал он Колдуотеру. – Это, если не ошибаюсь, конституционное право американского гражданина.

– По новому Закону о национальной безопасности – нет, – возразил Колдуотер. – Получив допуск для работы над "космическими санями" в компании "Роквэлл", вы отказались от своего права получать юридические консультации по таким вопросам.

– Что? Да с тех пор уже Бог знает сколько лет прошло! Вашего закона тогда еще и в помине не было!

– Совершенно верно, – согласился Колдуотер. – Именно поэтому Конгресс весьма предусмотрительно наделил двенадцатую статью закона обратной силой.

– Это неконституционно! – выкрикнул Джерри. Мысли его плыли. – Я ничего не стану подписывать без консультации с адвокатом.

– Как пожелаете, – ровным тоном сказал Колдуотер и нажал кнопку интеркома. – Пригласите, пожалуйста, сюда Эла Баркера. Его ждет мистер Рид. – Колдуотер встал, демонстративно взглянул на часы и, двинувшись к двери, добавил: – Время к ленчу, так что вы с Баркером можете побеседовать в моем кабинете.

– И по какой части этот ваш Эл Баркер? – язвительно поинтересовался Джерри.

Колдуотер открыл дверь и посмотрел на него как на малого ребенка.

– Давайте не будем грубить, мистер Рид, – сказал он, шагнул за порог и закрыл за собой дверь, оставив Джерри одного.

Чувствовал Джерри себя точь-в-точь как в кабинете воспитателя: еще минута – явится директор школы.

Панков добирался до сути дела целую вечность. Он долго утирал ладонью пот со лба, попросил чашку кофе и стал жаловаться, как плохо было лететь из Брюсселя. Затем украдкой бросил взгляд на неубранную постель, на Соню и с серьезнейшим выражением лица уселся на стул, ни словом, ни жестом не выказывая никакого к ней интереса, словно и не пытался никогда подбивать клинья. Не позволил себе ни единой шуточки, и это особенно встревожило Соню.

– Как вы здесь очутились, Григорий Михайлович? – не вытерпела она.

Панков вымученно улыбнулся.

– Как бы мне ни хотелось сказать, что я прибыл сюда, влекомый романтической страстью, Соня Ивановна, но я в вашем будуаре, увы, по поручению компании "Красная Звезда"…

– Я вас не понимаю…

Панков, запинаясь и глядя куда-то сквозь нее, пустился в объяснения – похоже было, он готовил и старательно заучивал свою речь еще в самолете.

– Дело в том, что мы в ближайшее время должны подписать с Объединенной Европой многомиллиардный контракт. ЕКА, как вам, безусловно, известно от вашего… э-э-э… скажем, друга Джерри Рида, готовит в настоящее время опытные образцы своего собственного космоплана "Дедал"…

– Почему вы все это мне рассказываете? – резко спросила Соня. – Какое это имеет отношение…

– Терпение, Соня Ивановна, терпение. Я сам, по правде сказать, в этих вопросах немного плаваю, так что вы, пожалуйста, меня не перебивайте, а то я потеряю нить…

На лбу у него снова появились капельки пота. Он промокнул лоб салфеткой, глотнул чуть теплого кофе и продолжил:

– На чем я остановился… Ах да! ЕКА и один европейский консорциум хотят приобрести модули, из которых собран космоград, и построить на геосинхронной орбите, как ни странно, нечто вроде отеля – с тем чтобы сделать проект "Дедал" экономически жизнеспособным, хотя, убей меня Бог, я не очень понимаю, как тут все работает…

– Да, они хотят построить космическую станцию, чтобы "Дедалу" было куда летать, и тогда ЕКА сможет оправдать расходы на него перед банками, – раздраженно сказала Соня. – Джерри мне все это объяснял…

– Объяснял? – переспросил Панков несколько ошарашенно. – Тогда вы, очевидно, уже знаете, что они хотят также приобрести ракеты "Энергия", с помощью которых можно выводить на орбиту большие емкости с топливом, которые, в свою очередь, будут использоваться для буксировки "Дедалов" к этой их орбитальной станции… – Панков простонал. – Модули какие-то! Космические отели! Буксировщики! – запричитал он и несчастным тоном спросил: – Вы что-нибудь здесь понимаете?

– Все понимаю, за исключением того, почему вы прилетели сюда из Брюсселя и читаете мне лекцию, – сорвалась Соня, уже потеряв всякое терпение. – Может быть, вы объясните, Григорий Михайлович, в чем все-таки дело?

– Дело? Да, дело. Так вот, дело в том, что "Красная Звезда" отказывается продавать им ракеты-носители "Энергия" и настаивает на продаже топлива прямо на орбите, что нам несравненно выгоднее, а европейцы отказываются от такой сделки, так как их станция будет зависеть в этом случае от цены на наше топливо, так сказать, франко-борт на низкой околоземной орбите…

– Суть дела, Григорий Михайлович, ради Бога, суть!

– Да, хорошо, я понимаю. После, как мне было сказано, крайне тяжелых переговоров "Красная Звезда" выбила из Объединенной Европы компромиссное решение. Мы продаем им космоградовские модули и ракеты "Энергия", а прибыль используем на приобретение сорока девяти процентов акций транснационального Консорциума, который будет производить "Дедалы". Отличная сделка для "Красной Звезды", не правда ли?

– Замечательная! Гениальная! Бесподобная! Но какое это имеет отношение ко мне?

– Я как раз к этому и подбираюсь, – сказал Панков уже спокойнее и увереннее, от чего Соне не стало легче. – Видите ли, краеугольной проблемой здесь остаются эти самые орбитальные буксировщики, без которых ЕКА не может выводить космопланы к станции и построить саму станцию. У ЕКА нет необходимой технологии, нет ее и у нас, хотя, мне говорили, наши военные хотели бы ее заполучить, а без буксировщиков весь этот проект – дохлое дело. Сотни миллиардов рублей, как я понял…

– А американцы знают, как их строить, они разрабатывали "космические сани"… – закончила его мысль Соня. – Так вот почему ЕКА тратит кучу денег, чтобы заполучить Джерри!

Панков облегченно вздохнул, словно сбросил с плеч тяжелую ношу, и просиял – не будь эта улыбка на лице такого противного, скользкого человечка, ее можно было бы назвать ослепительной.

– Вот именно, Соня Ивановна, именно. Слава Богу, до вас дошло! – воскликнул он.

– Что дошло? – спросила Соня, на сей раз ей не удалось разыграть недоумение: она уже догадывалась, в чем дело.

– Теперь вы понимаете, почему мы намерены продлить ваш отпуск с сохранением оплаты?

– И на какой же срок? – Она знала ответ, но из мелкой мстительности решила заставить начальника попотеть.

– Я в самом деле должен объяснять это? – расстроенным тоном спросил Панков, не зная, куда деть руки.

Соня смотрела на него, делая вид, что ничего не понимает.

– Видите ли, Соня Ивановна, не я все это придумал, – занудил Панков. – Сделать вам это предложение меня уполномочил Сергей Даколов. Он получил информацию от своего руководства, которому, в свою очередь, ее передали из правления "Красной Звезды" в Москве: в высшем партийном руководстве считают… э-э-э… целесообразным, чтобы вы продолжали э-э-э… отношения с этим Джерри Ридом до тех пор, пока он не переметнется, и сделали все, что… э-э-э… в ваших силах, чтобы убедить его в необходимости такого шага.

– Что значит "переметнется"? Кто сказал, что это необходимо? И – к кому? Насколько я понимаю, речь шла только о его работе на ЕКА.

Покончив наконец с неприятным поручением начальства, Григорий Михайлович Панков воспрянул духом и стал самим собой, то есть опытным бюрократом.

– Нет, не только, – произнес он важным начальственным тоном. – ЕКА, без сомнения, сделает ему общеевропейский паспорт. По сути дела, они хотят, чтобы он помог им разработать их собственную версию ключевого звена "Космокрепости Америка". Американцы же сделают все возможное, чтобы воспрепятствовать этому, – за исключением прямого нарушения французских законов. Если он подпишет контракт с ЕКА, они наверняка не позволят ему оставаться в Европе с американским паспортом.

– Если подпишет…

Панков взглянул на Соню и совершенно официальным тоном произнес:

– Вы обязаны сделать так, чтобы Джерри Рид согласился работать на ЕКА. Это ваш долг – лояльной сотрудницы "Красной Звезды" и патриотки, которую, добавлю, страна одарила неограниченной визой для Западной Европы.

– А если я откажусь играть в ваши гнусные игры?

Григорий Михайлович Панков пожал плечами.

– Если вы откажетесь выполнить пожелание высшего партийного руководства, что ж… Лагерь вам, конечно, не грозит, но у "Красной Звезды" найдется вакантное место секретаря-машинистки во Владивостоке.

На сей раз Джерри долго не мариновали. Минут через пять после того, как ушел Колдуотер, в кабинет влетел Эл Баркер. Дверью он не то чтобы хлопнул, но закрыл ее резко, с этаким властным стуком.

Баркер оказался среднего роста чернокожим с крепкой фигурой, в отменного покроя темно-зеленом костюме, который на нем почему-то производил впечатление военной формы. Высокие скулы, коротко стриженные волосы с сединой, жесткий холодный взгляд, в котором чувствовалась привычка командовать. Не представившись, он быстро прошел к столу, сел, прямой как шомпол, во вращающееся кресло Колдуотера, положил локти на тол и, смерив Джерри взглядом, сразу приступил к делу.

– Я буду с вами откровенен, Рид, – заговорил он жестким безапелляционным тоном. – Вы вели себя как кретин и теперь по уши сидите в дерьме. В вашем распоряжении интеллектуальная собственность, а именно секретные материалы, касающиеся разработки "Космокрепости Америка", и можете не сомневаться, у идиота, который выпустил вас с общеевропейской визой, не появится возможность сделать такую глупость второй раз. – Баркер сцепил пальцы, выпятил губы и уставился на Джерри с плохо скрываемым неудовольствием. – В общем-то, можно сказать, здесь нет вашей вины, Рид, – признал он. – В конце концов, охотники из ЕКА предложили вам оплаченный отпуск, вы не скрывали намерений посетить Францию, но кто-то прохлопал ушами и выпустил вас из страны. Короче, вы, в худшем случае, вели себя лишь как корыстолюбивый болван.

– Откуда… откуда вы узнали…

– Откуда мы узнали об играх ЕКА? – Баркер усмехнулся. – Боже, Рид, не считайте нас идиотами. Вы появляетесь в Париже, поселяетесь, черт подери, в "Рице", сорите деньгами, словно завтра конец света, и думаете, мы этого не заметим? Затем вы показываетесь на приеме, устроенном ЕКА, вместе с Андре Дойчером и, видимо, считаете, что у нас не хватит ума связать одно с другим?

Джерри дрогнул.

– Ну хорошо, – сказал он, – положим, ЕКА оплатило мне отпуск в Париже и предложило работу. Это что, преступление?

Баркер пожал плечами.

– Если бы мы искали, за что надрать вам задницу, мы пришили бы вам сговор, подпадающий под Закон о национальной безопасности. Но теперь нам и когтей точить не надо. Вы, видимо, захотели облегчить нам жизнь и спутались с русской шпионкой!

Это было уже слишком.

– Вы в своем уме? – огрызнулся Джерри. – Соня не шпионка!

Баркер закатил глаза.

– Все ясно, Рид. Вы это точно знаете, да? Держу пари, мадам сама вам это сказала…

– Она переводчица в брюссельском филиале "Красной Звезды", – упорствовал Джерри. – Можете проверить.

– Вы это серьезно? Вы серьезно думаете, что мы не проверяли?

– Ну и что?

– Боже правый, Рид, русские что, по-вашему, значки своим агентам на задницы прикалывают? "Трахни меня – я из КГБ"?

– У вас есть доказательства, что Соня работает на КГБ?

– Нам не нужны доказательства, Рид. Подумайте своей головой! По открытой легенде она работает в "Красной Звезде"! А вы знаете, что это такое?

– По-моему, какая-то русская торговая компания, а что?

– Да, Рид, как вы выразились, "какая-то русская торговая компания". – Баркер говорил усталым голосом, словно преподаватель, разъясняющий ученику азы. – Это крупнейшая русская торговая компания и одновременно рука, придаток советского правительства. Ее задача: проникать на европейский рынок, скупать все что можно, подрывать экономику Объединенной Европы и переправлять передовые технологии на Восток. А как там, в Москве, считают, это придаток КГБ или наоборот, для нас значения не имеет.

– Значит, только потому, что Соня работает в их брюссельском филиале, вы ее зачислили в агенты? По-моему, вы начитались шпионских романов. Чушь! Что может понадобиться от меня русской шпионке?

– А что хочет от вас ЕКА, Рид?

– Они хотят, чтобы я у них работал, вот и все.

– Над проектом "Икар", верно, Рид? – спокойно спросил Баркер.

– Откуда вы… – Джерри умолк и, уже присмирев, добавил: – Глупый вопрос, наверно, да?

Эл Баркер одарил его ледяной полуулыбкой.

– Это самое умное из всего, что вы мне сегодня сказали. От вас требуется, используя ваш опыт работы над "санями", помочь ЕКА в разработке космического буксировщика, который сможет перетаскивать их "Дедалы" на геостационарную орбиту…

– Да, верно, – признал Джерри, – но это не военный проект, и русские в нем не участвуют.

– А вы это наверняка знаете, да?

– Ну, не то чтобы наверняка… Я имею в виду…

Баркер встал и принялся расхаживать по кабинету кругами, вынуждая Джерри вертеть головой.

– Как по-вашему, вы патриот, Джерри?– спросил Баркер, неожиданно меняя тон.

– Да, видимо. Конечно.

– Вы хорошо знаете историю?

– Так, немного.

– Тогда, может быть, вам известно, что Соединенные Штаты спасли однажды Западную Европу от нацистов, а затем еще пятьдесят лет, пока европейцы не научились стоять на собственных ногах, защищали этих неблагодарных засранцев от коммунистов. А когда они наконец окрепли, когда создали свою Объединенную Европу, когда мы, защищая их, задолжали им же триллионы долларов, они вдруг заключают эту подлую сделку с русскими, и мы остаемся ни с чем, по сути, в экономической изоляции.

– Я не понимаю, какое все это имеет отношение…

– А все очень просто, Джерри. Мы сильно опередили их в производстве космического оружия, и теперь они пытаются догнать нас, то есть, как всегда, украсть у нас передовую технологию.

– Но какое отношение все это имеет ко мне? – немного неискренне возмутился Джерри, поскольку уже начал понимать, куда клонит Баркер.

Тот сел за стол, решив, видимо, что лекцию по истории пора заканчивать, и снова стал прежним Баркером.

– Самое непосредственное. Можете забыть о своей романтической любви. Даже если Соня Ивановна Гагарина, как вы считаете, действительно переводчица, мы все равно не позволим вам оставаться здесь, потому что не можем допустить, чтобы разработки по "космическим саням" попали в руки людей из ЕКА. Сейчас они воркуют как голубки, но не думаете же вы, что мы станем передавать подобную технологию потенциальному противнику?

– И поэтому вы настаиваете, чтобы я подписал обязательство не принимать предложение ЕКА?

Баркер покачал головой.

– Нет. Вынудив Колдуотера привлечь к делу меня, вы эту возможность упустили, – сказал он. – Я не настолько вам доверяю, Рид. Теперь условия таковы: вы возвращаетесь в Штаты не позднее чем через сорок восемь часов или же готовьтесь к последствиям.

– Что за последствия?

– Лишение паспорта. Лишение допуска к секретным разработкам, а это означает, что у вас никогда не будет возможности работать в мало-мальски серьезном проекте, то есть вы не будете участвовать ни в одной космической программе. В-третьих, судебное преследование за нарушение Закона о национальной безопасности.

Тут у Джерри в душе что-то не выдержало, лопнуло. Он молчал, когда Баркер обзывал его кретином и болваном, молчал, когда любимую женщину назвали шпионкой, и под наскоками Баркера не мог собраться с мыслями, чтобы вразумительно защитить свою точку зрения на происходящее. Но теперь Баркер говорил с ним совсем как с идиотом, и это развязало ему язык.

– Чего вы добиваетесь, Баркер? – брякнул он не раздумывая. – Чтобы я и в самом деле перебежал к ним?

Слово буквально обожгло язык. Боже, подумал Джерри, что я такое говорю? Но Баркер, похоже, был ошарашен не меньше его самого.

– О чем вы, Рид? – спросил он обеспокоенно, и Джерри почувствовал, что теперь их позиции поменялись.

Может быть, именно любовь прибавила ему храбрости. Или выражение лица Баркера. Или он успел прийти в себя и серьезно оценить положение.

– Вы говорите, что, если я не вернусь в Штаты через двое суток, мой паспорт будет аннулирован…

– Это уже и сейчас для нас не документ, Рид.

– Но если я вернусь, мне предъявят обвинение…

– Эй, подождите-ка, я не хочу, чтобы у вас создалось неверное впечатление, – торопливо заговорил Баркер. – Забудьте, что произошло, будьте пай-мальчиком, Рид, и – никаких обвинений.

– Вы можете дать мне письменную гарантию?

Баркер вытаращился на него, и Джерри показалось, что на его лице промелькнуло что-то новое, может быть, невольное уважение.

– О'кей, почему бы и нет? – медленно произнес Баркер. – Думаю, на это мы можем пойти.

– А как насчет моего допуска?

– Что насчет допуска?

– Вы можете дать мне письменную гарантию, что я сохраню допуск? – спросил Джерри, прекрасно понимая, каким будет ответ.

Баркер смотрел на него непроницаемым взглядом и молчал.

– Так как?

Баркер пожал плечами и впервые отвел глаза.

– Боюсь, у меня нет таких полномочий, – признал он тихим голосом, – хотя я готов буду представить свои рекомендации людям, у которых полномочия есть…

– М-да. Так я и думал…

– Что именно?

– Получается, у меня два пути. Или сдать паспорт и вернуться в Штаты, где меня лишат допуска, уволят из "Роквелла" и никто никогда не возьмет меня на работу, связанную с космическими программами. Или… остаться здесь… устроиться на работу в ЕКА и…

– И предать свою страну, – добавил Баркер, глядя на него в упор. – Это будет называться именно так, Рид, если вы примете предложение, не обманывайте себя. Возможность передумать вам уже не представится. Вас арестуют, едва вы ступите на американскую землю.

– Черт! – выдохнул Джерри.

В лице Баркера что-то смягчилось. Он наклонился через стол, покачал головой, и на мгновение Джерри показалось, будто он хочет протянуть руку, потрепать его по плечу.

– Послушай, сынок, – произнес Баркер почти ласково. – Ты ведь не хочешь предавать свою страну? Не хочешь провести жизнь в изгнании, не имея возможности увидеть родину? Не хочешь, чтобы там, дома, тебя называли предателем, а?

– Нет, – прошептал Джерри.

– Я так и думал, – мягко сказал Баркер.

– Но… но если я вернусь, что мне там делать? – несчастным тоном спросил Джерри. – Мне ведь не удастся получить работу в космической программе, да?

Баркер старательно изучал древесные узоры на крышке стола.

– С вашим опытом, Рид, вы найдете приличную работу. В гражданском авиастроении, может быть, или в автомобильной промышленности. Кстати, у меня есть приятель, он сейчас занимает высокий пост в компании "Пайпер", может, ему удастся что-то для вас сделать…

– Вы не понимаете меня, мистер Баркер, совсем не понимаете…

– Я понимаю одно, Рид, – сказал Баркер не без сочувствия – во всяком случае, Джерри так показалось. – Вы сами поставили себя в такое положение, когда вам придется выбирать между карьерой и русской подружкой, с одной стороны, и вашей страной – с другой. Деваться тут некуда. Я вам не завидую. Но дело обстоит именно так.

Джерри медленно кивнул и повторил шепотом:

– Да, именно так…

Эл Баркер поднялся из-за стола, обошел вокруг и в самом деле по-отечески положил руку Джерри на плечо.

– Вот что я вам скажу. Видимо, я сделаю то, что делать не следовало бы. Я выпущу вас отсюда с американским паспортом в кармане, хотя у меня совсем другие инструкции. И вместо сорока восьми часов дам вам пять суток. – Он убрал руку и пожал плечами. – Буду откровенен с вами, Рид. Мы не можем утащить вас назад в Штаты силой, и, если вы перекинетесь к европейцам, мне, поверьте, придется расхлебывать много дерьма. Но поверьте мне и в другом: я не хочу, чтобы бессовестные европейские дегенераты превратили в предателя такого бесхитростного парня, как вы. Я не хочу, чтобы вы приняли решение, о котором будете сожалеть до конца жизни.

Стены этого кабинета без окон вдруг надвинулись на Джерри, воздух словно загустел у него в горле, и весь мир сузился до немигающих глаз Баркера.

– Вы верите, что я откровенен с вами, Рид? – спросил Баркер. – Как американец с американцем?

Джерри встретился с ним взглядом и едва не всхлипнул.

– Да, – сказал он, чувствуя в горле противный ком, взбухающий, как дикое мясо. – Похоже, верю.

Время ленча давно прошло, и Соня уже на треть опустошила бутылку русской картофельной водки, которую она заказала в номер, чтобы набраться храбрости перед разговором о визите Панкова. О том, чтобы скрыть его посещение, Соня не помышляла: в любом случае пришлось бы объяснять продление отпуска. Панков, дилетант несчастный, не догадался придумать правдоподобное объяснение, и она не собиралась делать это за него. "Такие вещи лучше оставить профессионалам из КГБ", – подумала она после первой рюмки и сама удивилась своим мыслям.

А кроме того, у нее нет никаких причин скрывать что-то от Джерри, так ведь? Это после второй. В конце концов, он сам, по велению своего сердца, решил поступить так, как желало "высшее партийное руководство". После третьей рюмки ей стало казаться, что проблему для всех создал сам Панков, когда заявился сюда, а после четвертой она до предела сузила свою задачу, пытаясь придумать, как начать разговор с Джерри, чтобы рассказать все без стеснения и переживаний. К возвращению Джерри она успела сочинить первую половину вступительной фразы: "Представляешь, Джерри, как замечательно? Мой начальник продлил мне отпуск, потому что…"

Но когда он ворвался в номер, все вылетело у нее из головы. Джерри не заметил, что постель по-прежнему не убрана, что в ведерке со льдом стоит бутылка водки и что Соня основательно к ней приложилась. Глаза его горели, но лицо было пепельно-серым, словно не она, а он напился, – Соня мгновенно протрезвела.

– Ты ужасно выглядишь, Джерри, – сказала она, когда он рухнул в кресло. – Что стряслось в посольстве?

Джерри вытащил бутылку из ведерка, налил себе хорошую дозу и проглотил, как мужик [44], одним махом, словно для него это самое обычное дело.

– Они не разрешат мне работать на ЕКА, Соня, – сказал он наконец.

– Что значит "не разрешат"? Как они могут запретить?

– Они обвинят меня в нарушении Закона о национальной безопасности.

Соня бросила на него пристальный взгляд и сказала:

– Что-то я тебя не понимаю, Джерри. Если ты работаешь на ЕКА в Европе, что может сделать тебе американское правительство?

– Ничего, видимо… – пробормотал Джерри. – Но я не хочу предавать…

– Предавать что?

– Свою страну, черт бы ее побрал!

– А обо мне ты подумал? – строго спросила Соня. – О нас?

Джерри затряс головой и бросил на нее затравленный взгляд.

– Бедненький, они тебе совсем там голову заморочили, да? – Соня погладила его по щеке и налила обоим еще. – Давай по одной, а потом ты расскажешь мне все с самого начала.

Джерри кивнул, глотнул водки, передернулся всем телом и принялся рассказывать.

– …Это чудовищно! – воскликнула Соня, когда он закончил. – Хотя не вижу, из-за чего ты так переживаешь.

– Не видишь? – простонал Джерри. Боже, неужели она ничего не поняла? – Если я вернусь в Штаты, мы никогда больше не увидимся; если не вернусь, мне никогда не работать в космической программе!

– Но, Джерри, ты ведь только что сказал, что они не дадут тебе допуск к работам по американской космической программе, даже если ты вернешься!

Джерри глотнул еще водки, заставил себя успокоиться и думать. Она говорила верно. Самое ужасное, что, как ни крути, он для программы уже мертв – как и Роб Пост.

– Ты права, Соня, – сказал он обреченно. – Я конченый человек. Мне крышка. О, Боже, мерзавцы, сволочи!

На глаза наворачивались слезы, в животе словно разверзлась пропасть, пробирала дрожь. Вот так, что ли, чувствовал себя Роб Пост? Эта жуткая пустота в душе на двадцать, на тридцать, на сорок лет вперед?..

Соня встала, пошатываясь, подошла к нему сзади и принялась массировать напряженные мышцы шеи.

– Нет, Джерри, все не так. Ты совсем не конченый человек. Наоборот! Разве ты не видишь? Лучшая пора твоей жизни только начинается! У тебя есть твоя любимая работа. Перед тобой неизведанная Европа. – Она наклонилась, обняла его и прошептала на ухо: – И у тебя есть я…

Джерри вздохнул. Все верно. Да и что ему делать теперь в Штатах? Даже если бы ничего не произошло, пришлось бы ишачить до конца дней на эти идиотские военные программы. А здесь, в Европе, у него есть и любовь, и надежда, и настоящая работа.

– Но если я останусь, я предам свою страну!

Соня обошла кресло и остановилась перед ним, уперев руки в бока и чуть покачиваясь от выпитого. Глаза ее горели – не только от водки.

– Предашь что? – громко спросила она. – "Космокрепость", программу, которая уничтожила твою мечту и сломала жизнь твоего друга? Страну, которая не позволяет тебе искать другие возможности? Не разрешает тебе остаться с любимой женщиной? Которая требует, чтобы ты отдал все, и ничего не дает взамен? Кто кого предает, Джерри?

– Теперь ты заговорила как русская коммунистка! – выкрикнул Джерри.

– Да, я дитя Русской Весны! – гордо заявила Соня. – И мы, русские, наконец-то поняли то, что вы, американцы, понимали когда-то лучше всех на свете и забыли: страна процветает только тогда, когда у ее граждан не отнимают возможность следовать зову сердца!

Она стояла перед ним, женщина, которую он полюбил, которая любила его как никакая другая раньше, а водка или не водка сделала ее такой раскрасневшейся, взволнованной, рассерженной и совершенно бесподобной – не так уж и важно. В эту минуту он бы все отдал ради нее. И пошел бы за ней хоть на край света. Больше всего ему хотелось прижать ее к себе и никогда-никогда не отпускать.

Но прежде чем он успел это сделать, Соня опустилась перед ним на колени, и пальцы ее нащупали молнию на брюках.

– Не вздумай бросить меня из-за какой-то пустой болтовни и глупой политики, милый, – говорила она, разбираясь с его одеждой.

Затем она без слов, но весьма наглядно показала Джерри, от чего, помимо космической программы, ему пришлось бы отказаться из-за своего патриотизма. Когда после долгих ласк Джерри наконец разрядился, он уже понимал, что всему должен быть предел. Не вправе страна требовать от человека так много, и его страна этот предел давно уже перешла, не предложив взамен ничего.

После они выпили еще по рюмке, и Соня, собравшись с духом, рассказала о визите Панкова и о том, что ей теперь не нужно возвращаться в понедельник в Брюссель. К этому времени она основательно набралась, и мысль о каких-то секретах от Джерри казалась ей совершенно кощунственной.

– Выходит, все твои доводы о велениях сердца пустая болтовня! – заорал пьяным голосом Джерри. – И ты в самом деле работаешь на КГБ!

Соня встала, пошатываясь.

– Я просто тебя люблю, вот и все! – выкрикнула она ему в лицо. – И хочу, чтобы ты остался со мной! И к этой самой матери КГБ! И ЦРУ – к матери! Туда же всю политику! Соня Гагарина следует только зову своей души!

Она посмотрела на своего Джерри, все еще сидящего с расстегнутыми брюками, и никогда он не казался ей таким близким.

– Разве я виновата, что веление моей души так удачно совпадало с долгосрочными планами рабочих, крестьян и космических фанатиков? – спросила она и расхохоталась.

Джерри взглянул на нее, на свою расхристанную одежду и тоже не удержался от смеха.

– М-да, однако, если я – орудие империализма и прислужник крупного капитала, придется потребовать, чтобы рабочие и крестьяне слегка подсластили сделку.

– Что это ты задумал?

Джерри с трудом поднялся на ноги и объявил:

– Если твоему начальству в "Красной Звезде" так неймется, пусть переводят тебя ко мне в Париж, или ты скажешь им, что я отказываюсь!

– У-у-у, Джерри, я и не знала, что ты такой интриган! – Соня взвизгнула от восторга. – А почему бы мне не выбить из них заодно еще и повышение, и интересную работу, и чтобы Осьминог не лапал меня за зад!

– Вот за это и выпьем! – провозгласил Джерри и потянулся к бутылке.

Однако не дотянулся. Вместо этого они оба как-то удачно повалились на кровать, обнялись и мгновенно заснули.

VIII

Ранним, но, по правде говоря, не особенно ясным для них обоих утром следующего дня Соня позвонила Григорию Панкову в брюссельское отделение "Красной Звезды". Она не сомневалась, что его еще нет на месте, и, когда его действительно не оказалось, попросила соединить ее с самим региональным директором Александром Кащиковым. Соня знала, что оператор не станет беспокоить столь высокую особу из-за звонка какой-то переводчицы, и ее вполне устроил Дмитрий Белинский, лысеющий, средних лет мужчина, который представился помощником Кащикова. Без сомнения, не главный помощник, а так, человек, в чьи обязанности входило отвечать на звонки вроде этого.

– Я – Соня Гагарина. Я звоню из Парижа и хотела бы обсудить вопросы, связанные с продлением моего отпуска.

Белинский некоторое время разглядывал ее, удивленно выпучив глаза, затем устало спросил:

– А вы не слишком утомились на отдыхе, товарищ Гагарина? Я вас не очень понимаю.

– Товарищ Кащиков знает, о чем я говорю.

– Товарищ Кащиков меня высечет, если я буду беспокоить его подобными глупостями.

– Тогда вам стоит переговорить с вашим куратором из КГБ, – сказала Соня. – Он тоже в курсе.

– Куратор из КГБ? – с деланным удивлением воскликнул Белинский. – Вы же знаете, что "Красная Звезда" ни в коей мере не подотчетна КГБ!

Соня вздохнула и решила, что надо воспользоваться приемом, к которому ей не приходилось прибегать со школьных лет в Ленино, – брать на пушку.

– Значит, так: вы передадите мое сообщение либо Кащикову, либо в КГБ, и передадите все, что я скажу, слово в слово. А именно: Соня Ивановна Гагарина желает обсудить с руководством вопросы, связанные с продлением ее отпуска, – сказала она холодно. – И если мне придется позвонить ради этого кое-кому в Москву – что я обязательно сделаю, если мне не перезвонят в течение часа, – у вас появится возможность лично узнать, подотчетны или не подотчетны КГБ сотрудники "Красной Звезды".

Белинский не успел еще переварить услышанное, как Соня продиктовала ему номер своего видеофона и отключила экран.

– Думаешь, сработает? – спросил Джерри. Он еще валялся в постели, мучаясь с похмелья.

– Я думаю, у меня как раз хватит времени на горячий душ, – ответила Соня.

Расчет оказался точным. Она хорошенько отмокла под душем и только взялась за полотенце, как из комнаты донесся голос Джерри:

– Тебя! Какой-то Кащиков!

Соня заставила Кащикова подождать минуты две – насухо вытерлась, а затем, озорства ради, вышла из ванной нагишом, отключила изображение, взяла трубку, разлеглась поверх одеяла рядом с Джерри и, чтобы дело не сорвалось, запустила свободную руку Джерри между ног.

– Кащиков, – послышался в трубке глубокий мужской голос. – Американец в комнате? Ответьте "да" или "нет".

– Да.

– Вы можете от него избавиться?

– Нет.

– Тогда зачем…

– Товарищ Кащиков, – перебила его Соня, – я позвонила вам не загадки загадывать, а сообщить хорошие новости, а именно: порученное мне задание практически выполнено. Джерри Рид готов работать на ЕКА.

– Готов? Но… Вы говорите об этом в его присутствии?

– Можно сказать, да, – ответила она, сдерживая смех, и прижалась к Джерри еще плотнее. – Нет необходимости скрывать что-либо, потому что я все ему рассказала.

– Вы… вы… что вы сделали!

– Я сделала все, что требовалось для выполнения задания, и, к счастью, оно полностью совпало с моими устремлениями, – спокойно ответила Соня. – Можно сказать, это отличный пример утверждения новых коммунистических идеалов. Социалистический патриотизм не только с человеческим лицом, но и с романтическим финалом. Более русское по духу и представить себе трудно, а?

– Что ж, победителей не судят, – ворчливо согласился Кащиков. – Страна должна быть признательна вам, хотя я подозреваю, вами руководила не преданность идеалам социализма, а совсем иные чувства.

– Страна может выразить свою признательность вполне конкретным способом, – сказала Соня. – Я это к тому, товарищ Кащиков, что остались кое-какие мелочи, которые необходимо уладить…

– Мелочи? Слушайте, мне не нравится ваш тон!

– Джерри согласен принять предложение ЕКА, но при определенных условиях…

– Условия? Это уже не нам решать, а им!

– Простите, но здесь я с вами не могу согласиться, товарищ Кащиков. Дело в том, что Джерри очень хочет работать в ЕКА, но он американец, говорит только по-английски и никого, кроме меня, в Европе не знает. Естественно, он боится, что не вынесет одиночества, приступов ностальгии и отчаяния, если ему придется остаться в Париже одному…

– Кажется, я начинаю понимать, куда вы клоните, – медленно произнес Кащиков.

– По счастью, "Красной Звезде" ничего не стоит устранить это маленькое препятствие на пути к столь важной цели. Нужно лишь перевести меня в парижский филиал…

На другом конце провода сухо, сдержанно рассмеялись.

– Значит, решено? – спросила Соня, затаив дыхание.

– У меня не будет сложностей с вашим переводом, – сказал Кащиков. – Но я не могу решать вопросы приема на работу в парижское отделение. Решение должно исходить от них, через Москву. Разумеется, если Москва прислушается к моим рекомендациям. И на это потребуется какое-то время.

– Американцы дали Джерри на раздумья только пять дней, то есть если он собирается возвращаться в Соединенные Штаты, это нужно сделать не позже, чем через пять дней.

– Я все понял, – сказал Кащиков. – До истечения этого срока мы с вами свяжемся: либо я сам, либо парижское отделение. И позвольте заметить, Соня Ивановна, я считаю, что в "Красной Звезде" вас ждет интересное будущее, независимо от того, останетесь вы в Брюсселе или будете работать в Париже. Весьма приятно было вести с вами переговоры.

С этими словами он повесил трубку.

– Не зря ты ему сказала насчет пяти дней? – спросил Джерри, когда Соня перевела ему разговор.

– Думаю, нет. Шевелиться побыстрей будут. Ты же не знаешь нашу бюрократию. Сейчас Москва не позволит парижскому филиалу тянуть, а они могут затягивать решение, просто чтобы продемонстрировать свою самостоятельность.

– Тебе виднее. – Джерри чмокнул ее в губы. – Но в Америке, покупая дом, ни один человек не скажет продавцу, что сделку нужно завершить к следующему вторнику, потому что его вышибают с прежнего места.

– Не беспокойся, Джерри, – сказала Соня, гладя его по щеке. – У нас в России есть поговорка: "Посади бюрократа жопой на огонь – тогда он зашевелится".

Джерри рассмеялся.

– Сейчас придумала, да? А у нас в Америке есть поговорка – и поверь, не я ее сочинил – "Дерьмо стекает вниз".

Джерри казалось, что прошла уже целая вечность с тех пор, как Соня скрылась за дверями "Тур Монпарнас" – во всяком случае, он допивал третий бокал, а ее все не было.

…Несмотря на уверенность, что ей удалось развести под бюрократической задницей "Красной Звезды" неплохой костер, позвонили им только на четвертый день утром, за сутки до срока, отпущенного Элом Баркером. Эти четыре дня они ели, спали, предавались любви, слонялись по улицам Парижа и, как могли, уклонялись от встречи с Андре Дойчером и Никола Брандузи в напряженном ожидании решения русской стороны.

Заканчивая разговор, Соня улыбалась и кивала.

– Хорошие новости? – спросил Джерри.

– Похоже. Звонили из парижского филиала в "Тур Монпарнас". Хотят меня видеть сегодня в три часа. Если бы мне отказали, то позвонили бы скорее всего из Брюсселя.

Джерри настоял на том, что проводит ее до станции метро "Монпарнас": в отеле пришлось бы ждать и мучиться неизвестностью еще дольше. Устроившись за уличным столиком в большом и довольно дорогом кафе у станции метро, он терпеливо ждал, вдыхая выхлопные газы на одном из самых оживленных перекрестков Парижа, разглядывал спешащих мимо прохожих и время от времени заказывал новый бокал "кира", чтобы не уходить со своего места, хотя официант вовсе не сверлил его взглядом, как было бы в Америке, останься он с пустым бокалом. Все чаще и чаще Джерри поглядывал в сторону самого высокого, как ему говорили, здания в Париже, ожидая, когда появится Соня.

Наконец-то! Соня, явно не торопясь, шла по улице к кафе, так же неторопливо прошла к столику и села. Лицо ее хранило какое-то непонятное выражение – определенно не расстроенное, но и не ликующее тоже. Может быть, мечтательное.

– Ну что? – спросил Джерри.

– Как говорят у вас в Америке, есть хорошие новости и плохие, – сказала Соня. На ее губах играла улыбка, но глаза туманило какое-то смутное беспокойство.

– Ради Бога, Соня, не тяни!

– Минутку. – Она остановила официанта. – Du champagne s'il vous pla? t, la meilleure bouteille de la maison! [45]

– Ты заказываешь шампанское? – спросил Джерри и облегченно вздохнул. – Тогда выкладывай, что там за плохие новости.

– Шампанское как раз для плохих новостей. Может быть… – загадочно произнесла Соня. – Но сначала – хорошие. В общем, я разговаривала с Владимиром Муленко, руководителем отдела экономического планирования, и мы поладили, хотя указания насчет меня он получил из Москвы. Они готовы перевести меня в Париж, в отдел Муленко, и повышают мой месячный оклад на пятьсот ЭКЮ.

– Так это же замечательно! – воскликнул Джерри. – Но… но какие тогда могут быть плохие новости?

Прибыл официант с серебряным ведерком льда на подставке, бутылкой шампанского и двумя бокалами. С изящным поклоном он поставил бокалы перед ними и принялся снимать фольгу с бутылки.

– Non, поп, pas maintenant, s'il vous pla? t, peut ?tre apr?s [46], – сказала Соня, вскидывая руку.

Официант пожал плечами, поставил шампанское в ведерко и удалился.

– Зачем ты его остановила? – спросил Джерри.

– Шампанское – для плохих новостей, Джерри… Если они действительно плохие… Откроем после того, как я все тебе расскажу. Если захочешь.

– Ну что ты все вокруг да около! Рассказывай, – простонал Джерри.

– Плохие новости – если они действительно таковы, – сказала Соня с загадочной улыбкой и чуть передернула плечиками, – заключаются в том, что сначала мы должны пожениться.

– Что?!

– Там был еще один человек, по имени Саша Уланов. Он назвался экспертом ТАСС по связям с общественностью, но не исключено, что он из КГБ. Очевидно, кто-то в Брюсселе, в Москве или в Париже решил, что это хороший способ защитить тебя от гнева американцев и заработать очки, обыграв эту историю в прессе. По словам Уланова, если мы поженимся, американцам невыгодно будет поднимать шум, когда романтики-русские объявят, что готовы перевести свою социалистическую Джульетту в Париж к ее американскому Ромео. Французы будут визжать от восторга, и, что бы ни вытворяли американцы, пресса похоронит вопрос о технологии "саней" под лавиной сопливых рассказиков о несчастных влюбленных.

Соня повернулась к Джерри и робко улыбнулась.

– Уланов сказал, что ТАСС готово оплатить свадьбу. – Она протянула руку и взяла бутылку за горлышко. – Ну так как, Джерри, открываем?

– Это что… предложение? – ошарашенно пробормотал Джерри.

– У нас, в общем-то, нет выбора. В конце концов, если ничего не получится, мы всегда можем развестись.

– Как-то не очень романтично…

– Значит, ты принимаешь предложение?

– Но выбора-то нет, – улыбнулся Джерри.

Соня потянулась к нему, сжала его руку, и на мгновение ее улыбка действительно засияла. Затем она вытащила шампанское из ведерка и открыла, залив пеной стол, свое платье и брюки Джерри.

– Давай на это смотреть так, – сказала она. – Сейчас лето, мы молоды, мы в Париже и празднуем нашу помолвку бутылкой лучшего шампанского в бистро на Монпарнасе вопреки всем бюрократическим препонам и в полном соответствии с нашими мечтами, а? Куда уж романтичнее?! Неужели нам нужны еще цыгане со скрипками и цветы?

Джерри рассмеялся, и они сдвинули бокалы. Только в этот момент он понял, как он ее любит и как они правы – сумасшествие какое-то, но правы, – пусть даже к этому их подтолкнули обстоятельства.

– За это и выпьем! – сказал Джерри.

Они высоко, картинно подняли бокалы и выпили до дна. Затем потянулись друг к другу через стол, обнялись и поцеловались, все еще держа в руках пустые бокалы.

Неизвестно, сколько бы они целовались, но Джерри вдруг услышал аплодисменты и увидел, что посетители кафе поднялись с мест и аплодируют им.

– Если бы только они знали… – пробормотал он, красный от смущения, но счастливый.

– Они знают, милый. Не забывай, это Париж!

…Соня рассмеялась. Она слышала об этом обычае раньше, но как-то не принимала всерьез.

– Ты на этом настаиваешь?

– Безусловно. Это старинный романтичный американский обычай.

– Какое у вас, американцев, патриархальное представление о романтике, – прокомментировала Соня.

Джерри один за другим открыл три замка на двери квартиры на третьем этаже старинного дома на острове Сен-Луи.

Спустя двадцать четыре часа после помолвки они зарегистрировали свой союз в магистрате и в тот же вечер отпраздновали это событие в свадебном зале на вершине Эйфелевой башни в присутствии нового начальника Сони Владимира Муленко, Саши Уланова, троих коллег Джерри по Европейскому космическому агентству и десятка репортеров. Затем укороченный до пяти дней медовый месяц в маленьком тихом отеле, затерянном в нагорьях Шотландии. А теперь они здесь, у дверей своей новой квартиры, готовые начать совместную жизнь.

– О'кей! – сказал Джерри, толкнув дверь. – Готово! Поднатужившись, он подхватил Соню на руки, перенес через порог, прошел, пошатываясь, небольшую прихожую и добрался до гостиной, залитой ярким послеполуденным светом.

– Вот мы и дома. – Джерри опустил ее на пол. – И не так уж это страшно, а?

Мебель, что они заказали у нескольких торговцев на улице Фобур-Сент-Антуан, должны были доставить через несколько часов, и в гостиной, как и во всей трехкомнатной квартире, царила звонкая пустота. Но свежевыкрашенные стены слепили первозданной белизной, паутина с потолочных балок была сметена, отмытые окна сверкали, натертый пол сиял, и все пахло краской, мастикой, стеклоочистителем. В нагретой солнцем комнате было душно, и Джерри двинулся к окну.

– Подожди секунду, милый, – сказала Соня. – Чувствуешь, как здесь пахнет?

Джерри наморщил нос.

– По-моему, пахнет краской и нашатырем.

Соня рассмеялась.

– Тоже мне романтик! Попробуй еще, принюхайся. Разве это не запах новой жизни? Не запах будущего, которое уже на пороге? Эх ты, астронавт-горожанин!

Джерри тоже рассмеялся и поцеловал ее. Соня ответила поцелуем, еще несколько секунд постояла неподвижно, вдыхая волшебный запах застывшего мгновения, которое, она знала, никогда уже не повторится, и пытаясь понять, почему ее счастье приправлено едва уловимым привкусом страха. Вздохнула и сказала:

– Ладно, милый, открывай окна пошире, впусти свежий воздух!

…Обняв одной рукой молодую русскую жену, Джерри Рид стоял у окна своей парижской квартиры с видом на Сену, вглядывался в далекую каменную набережную и какие-то удивительно французские дома на Правом берегу, вдыхал запахи теплого ветерка, и его охватило чувство нереальности происходящего, словно это был не он, а герой фантастического рассказа, стоящий на трапе космического корабля и впервые увидевший вблизи неизведанную планету.

В общем-то похоже, подумалось ему.

Американское посольство действительно аннулировало его паспорт, но шагов к тому, чтобы лишить Джерри гражданства, не предпринимало, посчитав, видимо, что сделанного не воротишь и дешевле будет не трепать самим себе нервы. ЕКА выдало ему какой-то особый общеевропейский паспорт, обладание которым не требовало отказа от американского гражданства.

Глядя на Сену, Джерри вдруг почувствовал, что он как бы плывет вниз по реке, стоя на мостике корабля под названием "Остров Сен-Луи", и корабль этот уходит от знакомых берегов в туманную неизвестность. Всю свою сознательную жизнь он искал возможность испытать это чувство, но сейчас он понял: начало такого приключения всегда омрачено бесформенным, неясным страхом.

Вверх по течению проплыл большой экскурсионный катер с застекленным салоном. Джерри расслышал тоненький голосок гида, тараторившего что-то в мегафон на недоступном ему французском. И иллюзия рассыпалась. Сен-Луи уже не покачивался под ногами, и Джерри снова стоял в гостиной рядом с Соней, с женщиной, разделившей его судьбу. Париж снова стал Парижем, и мир вновь выглядел, как ему положено.

– Плачу рубль, чтобы узнать, о чем ты думаешь, – тихо сказала Соня. – Нет, лучше ЭКЮ, мы же теперь оба граждане Объединенной Европы.

Джерри рассмеялся.

– Так, ничего особенного. Думал о нас с тобой, и как это похоже на конец сентиментального романа…

– Похоже, похоже, – согласилась Соня, прижимаясь к нему. – "И с тех пор они жили долго и счастливо…"