Рукопись

«Скорей всего начать стоит так: Уважаемая Редакция!

Нет. Абсолютно имбецильное начало. Еще можно было написать только «Дорогая…» или, чего уж там греха таить, — «Любимая», а лучше «Обожаемая» или даже «Сексуально-притягательная». «Вожделенная», в конце-то концов!!!»

Марк скомкал листок, швырнул его в помойное ведро и конечно промазал. Бумажный ком злорадно протанцевал на кромке ведра победный танец сытого людоеда, и благополучно миновав, уготованную ему судьбой и Марком, печальную участь, подкатился к ногам. Ног было пять: две принадлежали Марку и три табурету, производства местного деревообрабатывающего комбината. Вообще-то табурет, потенциально, имел четыре ноги, но четвертая куда-то запропастилась, а у Марка все время руки не доходили… до этих ног.

На поверхности бумажного кома, покорно застывшего в ожидании неизвестно чего, можно было различить обрывок фразы:

«…емая…ция!»

Совершенно беззлобно Марк пнул ком ногой, и тот, стремительно проделав путь до ведра и обратно, представил взору другой бок, на котором можно было прочесть:

«Сексу… тягатель…»

Марк отвернулся, и на глаза попалась папка с рукописью. Папка была синяя, а рукопись — толстая, что, однако, не мешало ей быть притягательной, по крайней мере для Марка.

Но Уважаемая придерживалась несколько альтернативного мнения, то ли о рукописях вообще, то ли только о Марковой в частности. Может Дорогой импонировали худые, то бишь стройные рукописи, а может Любимая вообще была падка только на блондинок и абсолютно равнодушна к брюнеткам. Хотя Марку, как стороне заинтересованной, даже более того, непосредственно сопричастной, но опосредованно оскорбленной, порой казалось, что для все той же Ликообильной по нраву лишь розовые рукописи и даже отчасти голубые. Что конечно не соответствовало действительности, ибо у Алкаемой, скорее всего, была идиосинкразия к цвету. Цветовой параметр рукописи не играл существенной роли. Публикуемые рукописи концептуально охватывали всю цветовую палитру, от холодных и теплых, но броских цветов, до оголтело серых оттенков. Критерий «публикабельности» оставался загадкой, опять же, по крайней мере для Марка, и закрадывалось подозрение, что для самой Безответно Вожделенной не вполне ясен и осознаваем, но тем не менее Свято Блюдимый.

«Уважаемый автор, ваша рукопись написана вполне профессионально, а если иметь желание проследить как автор «одевает» историю в художественную форму (надо отметить довольно противоестественное желание, еще можно было понять, что хочется проследить, как автор раздевает…), то и занятно…»

Вся-то загвоздка оказывается только в этом: «Иметь Желание или Не Иметь». А если все-таки иметь? Как там у нас с возможностями?

«…то и занятно, НО…»

Вот ОНО! (Да простит меня Неуступчивая!) Система Вежливого Отказа изощренная казуистическая штучка с иезуитским акцентом, ловушка для Неискушенного на дороге, которая далеко не всегда приводит хотя бы куда-нибудь, а желательно, — в Литературу. Чаще всего это лишь вход в Лабиринт, где горе-автора уже давно поджидает его Минотавр. Минотавр ждет, а вот каждому ли дано быть Тесеем?

Марк взял в руки пухлую синюю папку и его вдруг захлестнула волна глухой ярости. Словно перчатку в лицо злейшему врагу, Марк швырнул рукопись вверх…

И сотня листов бумаги, стандартного формата А4, еще мгновение назад Единое Целое объединенное под эгидой мироосознания лично его Марка, распалась, превратившись в сотню белых птиц, с независимым видом воспаривших, в одно мгновение ставшем вдруг тесным, ограниченном пространстве стандартной однокомнатной квартиры, с совмещенным санузлом (спасибо, что не с кухней). Воспарили назло всем законам Ньютона одновременно, презирая законы гравитации, нарушая привычный ход времени…

Одна из белых птиц нехотя опустилась к ногам Марка, и на ее безвольно опавших крыльях он прочел:

«…опять это ощущение безысходной нереальности происходящего. Странное, ноющее, тупое. Словно ссадина на сердце… И этот унылый городской пейзаж за окном… Оконное стекло покрыто толстым слоем пыли, но протереть его нет ни сил, ни желания. Кажется что смахнув пыль, смахнешь и эти бессмысленные бетонные муравейники за окном, вмести с суетливо копошащимися в них существами, и мир мгновенно сузится до пределов одной комнаты. А так, есть иллюзия не ограниченного пространства, свободы воли и выбора. Иллюзия, что иллюзорность бытия это лишь очередная иллюзия, а жизнь, на самом деле, и банальней и проще. Да вот же она, за окном. Сотни маленьких средств, суетясь, стремятся оправдаться сотнями маленьких целей: целей, которые сливаясь вместе, инициируют одну — РЕЗУЛЬТИРУЮЩУЮ, общую цель, непознаваемую, но, тем не менее, зависимую от крохотных мини-целей, целей ближнего прицела и вовсе бесцельного существования. И все это — там за холодным равнодушным стеклом. А здесь? Наедине с собой? Оправдывает ли цель затрачиваемые средства, или такое существование можно считать бесцельным? И именно существование, а не жизнь. Какая же это жизнь? Вот пыль на стекле, она живет? Но ведь без сомнения существует. А зачем? И если пыль повторяет рельефы того, что норовит скрыть под своим серым непроницаемым ковром, приобретает ли она кроме формы еще и содержание, или даже форма это всего лишь иллюзия? И вытрешь пыль, а там… ничего.»

«Господи, ну и галиматья! И чего им неймется? Пишут и пишут, пишут и пишут… Если, хотя бы раз, заставить их все это прочесть, от начала и до конца!» — Владимир Федорович Брамс, вот уже тридцать лет честно служивший редактором молодежного журнала, в недавнем прошлом носившего громкое, ставшее в одночасье не модным, имя — «На все готов» (ныне спешно переименованного в более актуальное «Дебилдинг» (Перестройка), тяжело вздохнул и с ненавистью покосился на нагло развалившуюся на столе рукопись. Рукопись была пухлая и от этого еще более ненавистная, так как очень напоминала бывшую жену Владимира Федоровича — Маргариту.

«Кстати, надо будет ей позвонить: поинтересоваться как Людмила закончила четверть… Тоже еще… акселератка. Как они… эти… то ли пыль, то ли пудра, то ли пена. А может сливки? Нет, сливки бывают у общества, — те что сливают. Вроде сливянки. А может все таки пенки? Тьфу, черт! Ах, да! Вспомнил!!! Панки! На прошлой неделе эта панка такой фортель выкинула, — даже Маргариту слеза прошибла… Нет, лучше не звонить. Маргарита сама достанет, если ей понадоблюсь. Из-под земли достанет! А так, хоть пару дней поживу спокойно… в неведении.» — Владимир Федорович вновь покосился на рукопись, судорожно сглотнул и отвернулся.

«Господи, и дома от них покоя нет. Эти дураки англичане, тоже еще выдумали: мой дом, мол моя крепость! Хотя, впрочем, может у них дома не такие?»

Рукопись притягивала взор, и чтобы на нее не смотреть, Владимир Федорович отправился на кухню. Долго и мучительно рылся в полупустом холодильнике и, наконец выудив оттуда два яйца, решил приготовить себе ужин. Но объединенный процесс, приготовления и уничтожения, как ужина, так и его последствий, занял до обидного мало времени. А рукопись упорно ждала… Неотвратимая как могила. И Владимир Федорович понял, что ему от нее не уйти.

«…почему меня постоянно преследует ощущение театральности текущих событий, будто нелепый карнавал выплеснулся на улицы из болезненных тайников усталого мозга безумного режиссер. Масса бесполезных статистов выстроились в две шеренги вдоль дороги, по которой, меня гонит случайно доставшаяся роль в неизвестно чьем бенефисе. И быть может, это даже не я иду по дороге, а эти самые статисты создают иллюзию движения, целеустремленно маршируя в противоположном направлении. И быть может, это как раз я — статист, случайно затесавшийся на чужую премьеру, а уходящие в противоположную сторону шеренги, это как раз те, кто ясно различает цели, соизмеряя с ними наличествующие средства. А может… А может? А может?! Но хочет ли? Где тот рубеж, который надо перешагнуть, чтобы осознать пройденный путь? Осознать себя? Или он тоже иллюзия? А на самом деле, это лишь поворот кругом, лицом к пройденному пути, по дороге, которая Ниоткуда и ведет в Никуда. Вопросы… Ответы, которые порождают новые вопросы, на которые ответы часто столь просты, что, наверняка, — ложны. Но может других и не существует? Может на ложные вопросы и должны быть только ложные ответы. Тогда почему же я так хочу проломить эту декорацию и узнать, что делается там за кулисами? А может я обыкновенная взбесившаяся марионетка, как ошалевший от внезапной весны цепной пес, рвущаяся на волю. Но смогу ли я оборвав нить, существовать автономно, не отомстит ли мне таинственный кукловод, не востребует ли плату за обретенную самостоятельность, самосознание? Плату, — превышающую кредитоспособность моего разума. Так может лучше не пытаться вырваться из уготованных судьбой декораций и честно отыграть свою роль до конца?»

Марк вздрогнул и выронил листок из рук. Листок плавно скользнул и тут же затерялся среди своих, вольготно разметавшихся по всей квартире, собратьев. Телефон в прихожей, словно невинно оскорбленная лоточница, на весь мир визгливо объявлял о свое несогласии с существующим положением вещей. Марк осторожно снял трубку и услышал возбужденный голос Корнелия Шуберта, более известного в широких массах под псевдонимом — Зануда:

— Марк, ты знаешь, а он — помер?!

— Это конечно печально, но во-первых — здравствуй, а во-вторых, кто помер-то?

— Ну этот — классик. Представляешь? На прошлой неделе мы с ним вмести пили пиво, я твою рукопись ему отдал, для ознакомления, а он взял да помер. Представляешь? А мы пиво пили… на прошлой неделе…

— Пиво хоть свежее было?

— Да вроде свежее… Ты что, думаешь он от пива… того? Вроде свежее…

— Ты извини, ко мне тут, кажется, пришли, — поспешно выпалил Марк, я тебе позже перезвоню! — и не дожидаясь ответа положил трубку на рычаг. Потом долго стоял прислонившись лбом к прохладному дверному косяку, отрешенно наблюдая за слегка копошащимися, от тянущего по ногам сквозняка, страницами рукописи.

На ближайшем листке было написано:

«…конечно, проще всего не раздумывая идти напролом, потакая низменным животным страстям, сокрушая все на своем пути, сея Разрушение Неверие Страх и Смерть. Но ни чем не лучше и путь бессмысленного оголтелого созидания, возведения хрустальных куполов, предназначенных скрыть — растерянность, непонимание, беспомощность и бессилие. Эти бессмысленные хрустальные замки, на поверку, чаще всего оказываются из картона или в лучшем случае из фанеры. И возвышаются они фанерными обелисками, превращая мир в кладбище несбывшихся чаяний, в мемориал тщетности попусту растраченных усилий. В гигантский гиперболизированный Диснейленд, где главным аттракционом является — парад человеческих аллюзий…»

— Нет, это невыносимо! — простонал Владимир Федорович и, чтобы успокоиться, стал считать дни, а потом часы, оставшиеся до зарплаты.

Когда В.Ф. покончил с минутами, наступила фаза полного отупения, но именно в этой фазе к В.Ф. почему-то всегда на ум приходила Маргарита. Загадочная ассоциация… Нет, как человек, бывшая супруга Владимира Федоровича была «еще не худший вариант», но ее твердый характер, фанатичная целеустремленность, с годами стали вызывать у В.Ф. несомненную аллергию. Особенно неугомонный энтузиазм и неугасимое жизнелюбие. А больше всего энтузиазма у Маргариты, в свою очередь, вызывал тоже бывший, но ставший им несколько ранее, сослуживец В.Ф. поэт Тимур Приматов, который, неожиданно даже для самого себя, резко пошел в говору и, сделав на волне плюралистического демократизма исключительную политическую карьеру, из популярного поэта-песенника, творящего на ниве степного колорита нашей необъятной все еще родины, семимильными шагами незаметно эту гору перемахнув, одновременно перемахнув и священные рубежи нашей же необъятной, угодил на роль, казалось, ему абсолютно не предназначавшуюся. Короче, вольный степняк Тимур Приматов был сослан, то есть послан э-э-э… послом (или?.. нет, по-моему, все таки — так!) в какое-то мелкопоместное княжество, с трудом найденное им самим по контурной карте сына Аристарха лоботряса и идейного сподвижника Людмилы.

Но если в начале, это «Новое назначение» в семье Приматовых вызвало небольшой переполох, то потом, из единственного письма присланного на адрес редакции, Владимир Федорович узнал, что нездоровые ассоциации и не менее нездоровые настроения у Тимура провоцировало название княжества Лихтенштейн, который вольный степняк просто перепутал с «Пещерой Лихтвейса».

На самом деле, действительность превзошла все мыслимые ожидания. Но все равно, до В.Ф. доходили слухи, что вольный сын степей тоскует по бескрайним просторам, бесцельно слоняясь по ограниченному пространству пятнадцатикомнатного особняка, в чуждом урбанизированном мире. Глубокими лихтенштейнскими ночами, сидя у мерцающего в ласковом полумраке экрана японского телевизора, бывший вольный поэт-песенник негромко, но очень протяжно поет грустные степные песни, наводя суеверный ужас на лихтенштейнских обывателей. И уже дважды бедняга был оштрафован городскими властями, но за попытку в палисадничке приготовить на костре шашлык, из парной баранины, купленной в соседнем супермаркете.

Свою подержанную тойоту Тимур ностальгически ласково кличет — «Мой верный маленький конь», а сына Аристарха, попеременно, то жеребец, а то тойот, путая очевидно с койотом. Жену Изольду, суеверный Приматов и раньше опасался поминать всуе…

Ну да бог с ним, с Приматовым, как-нибудь пообвыкнет, обживется там в своих лихтенштейнских каменных джунглях. Но одно все же смущало Владимира Федоровича, это — лишенный корней поэтический дар опального акына. Не захиреет ли? Не погрязнет ли в легких соблазнах, доступных благах и отсутствии классовой борьбы в условиях развитого загнивающего капитализма?

В.Ф. и сам некогда пописывал, знатоки утверждали что даже не плохо. Но работа, семья, дела, заботы, развод, язва, дочь-лоботряска, дача, ответственные совещания, безответственные подчиненные, санаторий, начальственный ковер, зарплата, постоянные долги (моральные, материальные, сыновий, отцовий), и так до могилы (или может быть до пенсии), постоянно отвлекали, не давали сосредоточить усилия на творчестве. Но вот когда-то, накопив опыт знания и связи, он еще быть может утрет нос всем этим борзописным соплякам, из-за которых страна задыхается от нехватки бумаги, даже туалетной.

А пока: «огнем и мечом», каленым железом!!!

Владимир Федорович с ненавистью взглянул на рукопись и почувствовал, что эта ненависть распространяется и на ее автора, которого он никогда не видел и, даст бог, никогда не увидит, если автору повезет конечно.

«Писуны чертовы! Попадись вы мне…»

В.Ф. дрожащей рукой налил стопку водки, «хлопнул», занюхал рукописью и, как патологоанатом равнодушно препарирует тело неведомого, безликого, совершенно постороннего усопшего, расчленил рукопись на отдельные листы, а затем, с мазохистским наслаждением углубился в ускользающий смысл текста…

«…зеркала лгут. Вглядитесь пристальней в их обманчивую холодную глубину. Они лгут, что отражают наш мир, а не живут собственной потаенной жизнью. Отвернитесь на мгновение, и их мир оживет… И если стремительно оглянуться, то можно краем глаза уловить неясное движение, будто чья-то тень промелькнула там, в странном мире разместившемся между стеклом и слоем амальгамы. И скорей всего отражение — это я сам, услужливо заглядывающий в зеркало каждый раз, как только у моего двойника возникает желание побриться или прижечь одеколоном прыщик. И возможно…»

«Кстати, не мешало бы побриться», — вяло подумал В.Ф., косясь на заднюю зеркальную стенку серванта. — «Ну и рожа! Нет, Маргарита права: во мне никогда не было шарма, вылей я на голову хоть ведро французского одеколона. Все равно от меня за версту будет разить колбасой и очередью за внеочередным дефицитом… И если ли жизнь на каком-нибудь Плутоне, — меня, конечно, абсолютно не волнует, если этой жизни и здесь-то — почти уже не осталось. Кстати, о жизни: надо уплатить за телефон, а то эти… отключат, как пить дать. Одеколоном их всех намазать!»

«…когда я пристально гляжу в глаза своему зеркальному двойнику, он делает умный проницательный вид, пытаясь внушить мне иллюзию моей независимости. Чтобы мое сознание уверовало в ту будущность, в которой мне нет места. В тот чистый прохладный мир, где живет он. Живет давно, быть может уютно устроившись там, еще до моего рождения. Там за гранью. Но разве я виноват, что я родился по эту сторону грани? Где та грань, что разграничивает принадлежность к той или иной стороне, относительно грани? Грань… Звонкое слово, словно хрустальный колокольчик смеется над глупыми мыслями глупой куклы марионетки, пытающейся угадать: куда может привести нить за которую время от времени подергивают, не давая забыть, что марионетка всего лишь игрушка в чужих руках. Это только в сказках, — шут может вдруг оказаться королем. А сказки уходят вместе с детством… Куда? Может быть в Зазеркалье?..»

Марк отвернулся от растерзанной рукописи и посмотрел на себя в зеркало.

«Как после попойки… И глаза безумные. Пора завязывать. Пора все это послать подальше! Что мне больше всех надо, что ли? Словно нельзя просто и спокойно… Нет, чуть погодя… Я еще раз хотел позвонить, еще раз попытаться. Может быть последний… Ведь есть еще Он. Он — рассудит, Он подскажет, Он — объяснит!»

— Он умер.

— Как?!!

— Не смотря на всю трагичность ситуации, молодой человек, не могу удержаться, чтобы вам не ответить на ваш нетривиальный вопрос: совсем.

— И Он тоже… Но Он же обещал посмотреть мою рукопись?

— Ах вы из этих… из молодых… Ну-ну. Если бы вы Его поменьше «терзали», быть может Он — прожил подольше!

Марк вдруг почувствовал всю абсурдность ситуации и его неудержимо понесло:

— Простите, а с кем я имею, так сказать, честь?

— Я — секретарь.

— Электронный?

— Ценю юмор. Сам иногда балуюсь — шутю, но когда балуюсь — тогда и ценю. Так что молодое дарование, если отыщется ваш шедевр, его вам перешлют. Вот тогда и похохочем! Ну, а нет, — не обессудьте. У вас еще вся жизнь впереди: успеете накропать еще не один. А не станете кропать, я думаю: Мировая Литература не оскудеет!

— Как же вы можете судить, ведь вы мою рукопись даже не читали?!!

— Я даже больше скажу: я ее и в глаза-то не видел.

— Тем более!!!

— Более-менее… Но, Он видел — и умер, а я не видел, и я распорядитель на Его похоронах! Так что, молодой человек, если возникнет необходимость — обращайтесь: опыт есть. А хорошие распорядители нынче в цене. Менеджмент, так сказать…

— Вы, всего лишь, распорядитель при Его теле.

— При его или при вашем, не все ли равно. Но! Я-то живой, а Он… Кстати, а вы-то сами… еще живы?

— Не знаю, — спокойно сказал Марк и повесил трубку. На глаза попался очередной лист рукописи…

«…Мир Интроверта, это коллапсирующая система внешних эмоциональных связей, под действием массы внутренних интеллектуальных построений. Причем, внутренняя конструкция вовсе не обязательно должна быть очень сложной и запутанной, пропорционально интеллектуальному потенциалу Интроверта. К сожалению, слишком часто масса конструкции наращивается лишь за счет умножения примитивных блоков и банальных связей. Да и сам процесс коллапса не всегда заметно прогрессирует во времени, иногда до самого конца оставаясь лишь в виде некоторой отстраненности от внешних событий, эхо от которых должно сначала проникнуть сквозь линзу внутренней модели-интерпретатора внешних воздействий, адаптера, отсекающего факты, кажущиеся не существенными, с перекодировкой значимости некоторых событий, согласно тем критериям оценочного пространства, сформированного в глухих потемках души Интроверта, на которых, собственно, и зиждется вся эта хрупкая конструкция, называемая Внутренним Миром Интроверта…»

«Господи, да это же клинический случай! Их психов всегда тянуло к бумаге. «Записки сумасшедшего», «Палата N…» Черт! Какой же там был номер?» — В.Ф. отер дрожащей рукой пот со лба, налил себе «по второй», но выпить забыл и так и застыл с рюмкой в руке, по гусарски элегантно отставив локоток в сторону и по купечески оттопырив мизинец. Свободной левой рукой В.Ф. взял ручку и, на обороте одного из листов рукописи, вывел витиеватым почерком с игривыми завитушками:

«Уважаемый автор!

Ваша рукопись нами прочитана и мы с глубоким удовлетворение можем констатировать, что Она (рукопись), написана вполне профессионально, а если иметь желание…

Желание иметь… Иметь… иМеть ИмеТь… ТО!

НО!!!»

В.Ф. поднес ко рту рюмку, словно дуло пистолета. Принял «убийственный заряд», но даже этого не заметил, по тому как попытался повторить процедуру «самоубийства» еще раз, изначально.

С видом обманутого мужа, но которого обманули пока все таки только в первый раз, В.Ф. покосился на пустую рюмку, затем вывел на листке аккуратное большое «НО», подумал немного и поспешно дописал помельче: «…пасаран». И лишь после этого, с чувством глубокого морального и отчасти даже физиологического удовлетворения, перевернул листок рукописи.

На листке было написано:

Марк закрыл глаза. Еще несколько секунд перед его мысленным взором пляшущими человечками прыгали буквы, потом их безумный танец прекратился. Марк медленно открыл глаза. Прищурился от неожиданно яркого света. Спокойно подошел к окну, за которым занимался рассвет. Постоял минуту, прислонившись горячим лбом к стеклу и прислушиваясь к неясным ощущениям внутри и так же спокойно пошел в прихожую, где висело огромное зеркало.

Оглянувшись через плечо на беспорядочно разбросанные по всей квартире листки рукописи, Марк опять устало прикрыл глаза и шагнул прямо в зеркало.

Зеркало лишь на мгновение затуманилось и вновь стало зеркалом, отражая пустую стандартную однокомнатную квартиру, весь пол которой был устлан разрозненными листками, когда-то бывшими рукописью.

И некому было прочесть на листке лежавшем у самого подножия зеркала единственную фразу:

«Бессмысленный набор слов!!! Побесились они, что ли? Пути. Иллюзии. Интроверты. Экстраверты. Конверты. Концерты. Спектакли. Песни и пляски… Жрать в стране нечего, а они голову морочат психобреднями! Моя воля высек бы всех! Публично!!! Лопаты в руки и строем в поле, — навоз разбрасывать. И чтобы с песней, да такой, которая и строить и жить помогает, одновременно.» — В.Ф. аккуратно вывел на чистом листке случайно затесавшемся среди страниц рукописи:

«Уважаемый товарищ М.!

С интересом прочел вашу рукопись. Написана вполне профессионально, но…

…а так же…

…и вообще…

…а кроме того…

…да к тому же наша редакция завалена так называемой фантастикой…

…да и рукописями вообще!!!

…в данный момент опубликовать не можем…

…потом, по-видимому, тоже не сможем…

…в таком виде не можем…

…в ином виде не можем…

…а в таком она, даже вам, будет не нужна…

…пишите еще…

…чаще больше и лучше…

…но лучше не пишите вообще…

…или в крайнем случае, хотя бы не нам…

…есть специальные… по работе с такими как вы…

…желаю…

…дерзайте…

…в…

С искренним приветом и уважением В.Ф.»

«Все!» — злорадно усмехнулся В.Ф., любуясь проделанной работой. «Теперь — все! Наконец то, все. Долг выполнен, и совесть моя чиста. Но сегодня опять буду как весенняя муха. Вон уже рассвет за окном… Нет, это в последний раз! Здоровье прежде всего, особенно когда его уже и так почти не осталось!» — В.Ф. потянулся, прошел в ванную комнату, побрызгал теплой водой на лицо и вдруг поймал свой собственный взгляд в зеркале!

И еще, словно смутная тень промелькнула там, в глубине, в левом верхнем углу…

«Так и в ящик недолго сыграть!» — зло подумал В.Ф. и неожиданно для себя, вдруг со всей силы грохнул кулаком по зеркальному псевдомиру. Зеркало сорвалось с гвоздя, на котором безмятежно провисело со дня последнего капитального ремонта, ударилось о край раковины и разлетелось на множество мелких кусочков.

«Зеркало Снежной Королевы», — спокойно усмехнулся В.Ф. и посмотрел на то место, где сиротливо торчал ржавый гвоздь. Участок стены, что раньше прятался под зеркалом, оказался плохо выкрашенным, кое-где краска облупилась и явственно было видно, что стена сделана из низкосортного картона.

На мгновение В.Ф. показалось, что его роскошная, по местным меркам, трехкомнатная кооперативная квартира, обставленная импортной мебелью, купленной по большому блату и с не меньшей переплатой, — это всего лишь плохонькая декорация из провинциальной постановки какой-то бездарной пьесы…

НО!!!

Но, В.Ф. подобрал с пола фанерку, на которой еще не так давно крепилось зеркало, и торжественно водрузил на гвоздик, спрятав от постороннего нескромного взора, картонные проплешины, такой капитальной с виду стены, и спокойно стал собираться на работу.

В редакции его ждала целая гора не прочитанных пока рукописей.