Рубиновый вторник

Я не знаю, сколько мне лет. Может быть, я — этот исполинский камень на краю полузасыпанного каньона. Песок вокруг, наверное, тоже я, да и застывший воздух над песчаными холмами.

Потерявшее белые кудри серое небо стучится в меня, чтобы услышать ответы на свои вопросы. Со своих глазных орбит Страх и Ужас уперлись в меня косящим взглядом.

Я молчу.

Я старше всего, что тут есть.

Сейчас здесь всё неподвижно. Лишь иногда замерзшую тишину нарушает извержение расплавленного металла. Он вырывается из недр, выплескивается в каньон и подбегает почти к моему подножию. Потом застывает. Красивый металл. Это расплавленная вода.

Я не знаю свой возраст.

Я помню мягких существ, сотканных из минут, которые передвигались по холмам, зелёным и синим.

Я помню странных существ, которые жили на этих песках ещё задолго до них.

И помню тех, которые жили и исчезли так давно, что никто и не знает о том, что они были.

Сейчас здесь всё неподвижно. Только временами вялый ветер тронет с места с десяток песчинок в сторону горизонта.

Холодный воздух тихонько похрустывает, когда с неба падают звезды. На самом деле, это камни, которые устали летать, и здесь они успокаиваются, зарываясь в песок с головой.

Они светятся перед самым концом — всего несколько секунд, здешняя атмосфера не греет чужих.

Маленькое солнце, похожее на потертый кулон сгинувшей цивилизации, уже пять раз успело взойти с тех пор, как по небу пролетела звезда, но не упала. И она не была летающим камнем.

После этого на противоположной стороне каньона начали появляться чужаки.

Приходят, разбрасывают минуты, топчут в скрип песок, тыкают пальцами по сторонам, тыкают приборами почву, громко думают, тихо смеются, снимают шлемы, пробуют вдыхать воздух.

Они состоят почти целиком из расплавленной воды. В ней бурлят мысли и чувства.

Их двое. Они разные. Каждый думает про себя — «Я», а про другого — «он» или «она».

— Смотри, — Она произносит вслух. — Похоже на окаменевшего рыцаря. Может, это монумент, который выветрился?

— Статуя рыцаря на Марсе уместна, как скульптура конного марсианина в Эрмитаже.

— Вон у него плечи и голова. И будто глаз блестит, красный… А второй — синий. Он — рыцарь с разноцветными глазами.

— Да. Забавная игра природы.

— Что-то зеленоватое на дне каньона. Растения?

— Или карбонат меди. Здесь полно меди.

Они стоят на краю.

— Подобраться бы.

— Если рухнешь в каньон, и уменьшенная гравитация не спасёт.

Назвали меня «Он».

Есть камни звонкие, при ударе звучат как «Она».

Есть камни, которые при ударе гудят «Он», вибрируют.

Есть камни, которые поглощают звук — «Оно».

Я считал, что если в меня ударить камнем, я прозвучу — «Оно».

Но эти назвали меня «Он»…

Гости разбудили из древнего сна песчаных волков, хищники пришли в движение, к ним подбираясь. Время песчаных волков медленное и они не успевают, с закатом пришельцы уходят. Волки голодны уже несколько десятков тысяч лет и готовы выпить всё живое из всего живого. Невидимы и сотканы из воздуха. Их природа неизвестна, мысли спрятаны.

Я вижу, как хищники строят для гостей ловушку на дюне у обрыва. Придумали приманку и подготовили воронку. Кто ступит — пропадёт.

— Посмотри на ту дюну.

Гости замечают зелень, которой не было вчера. Идут на цвет. К ловушке.

Их время слишком живо для нас, мы живём медленней. Они мне кажутся трассирующими.

Последний раз я видел таких живых, сделанных из мягкой материи, много тысяч лет назад.

У них есть только один шанс продлить химическую реакцию, которую они называют жизнью. И этот шанс живет во времени, которое движется с гораздо меньшей скоростью.

Хотя и его можно ускорить.

Я падаю. Время переходит в иные категории.

Я обрушиваюсь поперёк каньона, моё плечо ударяется в стену, которая осыпается, унося с собой ловушку с хищником.

Много песка, много пыли…

Они ушли, я остаюсь лежать, глядя в небо.

Те, что жили здесь раньше, тоже смотрели на небо. Они видели, как исчезают облака и рисовали на песке кусочки надежды.

Уже много лет здесь нет облаков. Небо платиново-белое от звёзд, между ними тёмные точки свободного пространства.

Чужаки вернулись на следующий день.

Верёвки и тросы, крюки и карабины — спуск в каньон по моему телу.

Наверху они оставляют вместо себя низенький робот-вездеход, он ползает, жуёт пространство, пробует всё на вкус и запах.

Эти находят в каньоне немного расплавленной воды. Радуются. Как дети тех, что жили здесь раньше.

Находят зелёные и синие листья. Удивляются.

Он хочет их сорвать. Она возражает.

— А вдруг разумны?

«Они живые», — думает она про себя.

Они думают по-разному — она образами, он словами.

Его мысли «Зачем, как, почему, а не долбанёт, и где тут торжественная встреча туземцев?»

Её мысли вспыхивают живыми картинками.

— Проведёшь тест на сообразительность? — он смеется. От него падает тень и эхо.

Стены каньона вибрируют.

— Что-нибудь придумаю. Принесём сюда энцефалограф.

— Смешно.

— Простой амперметр. Проверю токи по методу Бакстера.

— Бронзовый век.

На следующее утро она разговаривала с растениями. Присоединяла к листьям медные нити, смотрела, как дёргаются стрелочки.

— Меряешь душу? — он улыбался, наблюдая, как она, опустившись на колени, беседует с травой. — Спроси, у них есть хлорофилл? Пусть признаются, пока не взял на гербарий.

Стрелки на датчике испуганно заметались.

— Они реагируют на агрессию.

— Чушь. Это просто амперметр.

— Используя даже простой прибор, можно общаться с природой, — её голос проходит через стекло скафандра, придавая воздуху звонкость.

— Вилка и нож тоже приборы, — он разводит руками.

— К сожалению, у мужчин так принято — изучать мир, вооружившись ножом и вилкой.

— А что, при помощи детектора лжи лучше?

— Детектор лжи можно применить и к человеку. Природа человеку соврать не может, а вот он ей — сколько угодно.

— Я почти всегда говорю правду, — он улыбается.

— Ты когда в последний раз стихи читал?

— В школе… Да, и я знаю гимн.

— Вот поэтому ты и не всё понимаешь, что происходит.

— Здрассьте, пожалуйста. — «Ну да если в Сибири шпарить креветок, то их детки в Америке начнут дёргаться. Что же теперь — креветок не есть? Или беседовать с ними о космосе?»

В это время их коротышка робот подбирается к дюне с зелёными камнями. Момент, и он попадает в ловушку.

Воронка открывает беззубый рот, вихрь поднимает робота, обрушивает в глубину бездонной глотки и укрывает песком.

Они восклицают дуэтом, голоса сплетаются в единую волну, она упруго бежит по каньону.

— … А ты туда хотел идти.

— Однако. Если б этот камень не рухнул, мы сами сыграли бы в яму…

«И кстати, что в этом камне блестело?»

Он взобрался ко мне на плечо и заглянул в лицо.

Потом размахнулся и заехал мне кайлом под глаз и глаз упал на красный песок.

Теперь уже — наверное, красный песок. Потому что он стал зелёным.

Удар — и зелёный цвет пропал тоже.

Темнота.

— Смотри, да это же рубин… Здоровый…

Может быть и рубин. Теперь я не вижу ничего. Но глухим стать не могу. Чувствую звук всем телом.

— А второй — сине-фиолетовый андродамант с жёлтым зрачком.

— Красивый.

— Плиний говорил, что этот самоцвет имеет свойство укрощать страсти. Но по сути — это кристалл фторида кальция.

— Прямо, как два глаза — красный — рубин, другой — этот андро… фторид.

— Занятно, что они рядом выросли. У них даже корни срослись. Тандем — рубиновый фторник. Держи, дарю. И пойдём, здесь небезопасно…

Я лежу в темноте. Даже звёзд на небе не вижу. Только слышу эмоции и мысли. Свои и чужие.

Вот что-то тёплое. Как будто погладили меня изнутри.

Это чувства травы.

Скалы в каньоне стоят молчаливой стеной. Но я чувствую, что они меня поддержат, если я попробую встать.

Наступление утра ощущаю, потому что далёкое солнце чуть греет плечи.

Кто-то пришёл и стоит рядом.

Оказывается, можно видеть не только глазами.

Я увидел её.

— Этот камень сдвинулся с места…

Тишина.

— Хотел бы я знать, кто его поставил вертикально.

Теперь я чувствую, что и он поблизости.

— В Долине Смерти, — говорит она. — В Неваде, есть камни, которые передвигаются сами по себе. Как живые.

Ещё бы им не передвигаться. Они и сейчас зашевелились. Чувствуют, что с их братом не всё в порядке.

— Смотри, твоя трава зацвела белыми цветами.

— Нет, это у них листья были свёрнуты на ночь белой стороной наружу. Чтобы не терять влагу. Сейчас снова раскроются. Снаружи листья синеватые, потому что солнца мало, и они должны впитывать инфракрасные лучи…

Продолжая разговаривать, она прикрепляет ко мне металлические пластины, те чуть дрожат, она меряет силу тока, сопротивление.

— Давай быстрее, — он торопит. — По расчётному времени, мы должны быть на базовом корабле ещё вечера, в понедельник. А сегодня уже вторник. И всё из-за твоего заскока опытов с первичной перцепцией.

— Это не заскок, солнышко, а женская интуиция. Встань подальше, от тебя идут помехи.

Она задаёт мне вопросы, ждёт ответа.

— Есть реакция, — она волнуется. — Но он не может отвечать «да» и «нет». Может только давать понять «нравится» или «не нравится». Он довольно эмоционален. Я бы сказала, эмоциональней, чем ты.

Чувствую, она улыбается.

— Дурдом, — говорит он, а сам нервничает, оглядывая скалы, держит наготове оружие. Трогательная наивность.

«Да, от него мало проку, — думает он. — Но это успокаивает».

Она спрашивает. У неё сложные вопросы.

Были ли здесь живые до них? И если были, то куда исчезли? Есть ли тут такие же, как я, и сколько мне лет?

Но я не могу ей всё объяснить при помощи своих эмоций, которые она меряет своим прибором.

Я не могу сказать, сколько мне лет и я не помню, как я здесь появился. Есть ли тут другие такие же? Другие камни, песок, воздух? Мы все сделаны из одних кирпичиков, и ты тоже.

Так задумано, или так получилось. Не знаю почему. В этот мир можно прийти и не знать, где выход, но мы пришли, и даже не знаем, где вход.

Я не знаю, куда исчезли те мягкие живые, что были прежде, я только помню, они переживали, что в их небе пропали облака. Я знаю что, как и у вас, здесь полярные шапки, которые тают весной и по каньонам бежит вода, что, как и у вас, атмосфера здесь была плотнее, а потом часть её забрал космос, когда она перегрелась. Я не знаю, может ли так быть у вас или нет.

Но всё единое целое. Вселенная. Мы. Всё подчиняется общим правилам. И как бы плохо ни обстояли дела, всё можно изменить к лучшему.

Они ушли. Забрали с собой несколько прошлогодних листьев.

Приглушённо звучит песок, скатываясь струйкой с края обрыва. Оттеняет тишину, которая длится здесь вечно.

Звук песка нарушили капельки бегущих шагов.

Она вернулась. Торопится больше, чем обычно.

— Извини, дружок, — и набрасывает петлю мне на шею. — Вовсе не собираюсь тебя захомутать.

Она цепляет карабин страховки и взбирается вверх.

Вставила рубиновый камешек на место, в ту щель, где он лежал раньше. Вставила флюорит в другую.

— Вот так будет лучше.

Руки у нее были тёплые. Ещё не хватало, чтобы кусок воды у меня под глазом расплавился.

Она откинула шлем и прикоснулась губами к моей щеке. Она подумала, что это, наверное, щека. Я тоже.

Скатилась вниз, скрутила трос.

— До свидания, — говорит она и улыбается. — Рубиновый Вторник.

Когда я был ещё совсем большим, то слышал такую песенку, что нельзя в себя впускать воду. Она застывает у тебя в глубине и образует трещины. Потом, когда теплеет, она плавится и утекает, на её место приходит новая, тоже замерзает, расширяя прежнюю трещину. И так до тех пор, пока ты сам не рассыплешься в мелкий щебень.

Она поворачивается и легко бежит в ту сторону, где находится её корабль. Кажется, что-то тихонько напевает себе под нос.

До меня снова доносятся её мысли, как шум в морской раковине, которую она слушала в детстве.

Помнишь то облако, которое укрыло тебя летом от жаркого солнца? А помнишь то облако, что открыло тебе солнце зимой? Ты сказала ему спасибо? Нет? Но у тебя ещё есть время это сделать, и это здорово, правда?