Рота

СТОРНО – бухгалтерский термин, означающий обратную запись с целью исправления ошибки. Обычно записывается красными чернилами, поэтому называется “красное сторно”.

ПРОЛОГ.

Возможно, кому-то кажется, что жизнь проходит день за днём, или ночь за ночью, у многих утро за утром. Но я теперь точно знаю, что она не проходит никогда.

Появляясь на свет, мы думаем, что начинаем жить с чистого листа, но это не так. Делая свой первый в жизни шаг, малыш и не подозревает, что лишь продолжает бесконечную цепочку шагов, теряющихся во мгле веков.

Привычно продираясь через будничную суету, мы всё время пытаемся примирить в себе добро и зло, совесть и корысть, милосердие и жестокость, и при этом вольно или невольно умножаем тяжесть лживого долга. И, когда этот гнёт становится невыносимым, каждый по-своему пытается избавиться от него, спасаясь в рабочем, алкогольном, наркотическом, спортивном или сексуальном угаре. Такова суть человека. Удивительно, но при этом нередко встречаются безумцы, уверенные, что жизнь началась именно с них и на них же закончится. Вызывающе размахивая своими пороками и страстишками, они торопятся впихнуть в себя побольше удовольствий и так куражатся, что напрочь забывают о невидимом нерве памяти, который тянется к каждому из нас из прошлого. В безумной сутолоке эта тончайшая нить незаметно обрывается и мерцающий маячок на пути в будущее тихо гаснет.

Странное дело, но некоторые личности умудряются жизнь за жизнью упорно вляпываться в одни и те же проступки, или ещё хуже – вообще ничего не делать. Иные добрые люди, придумавшие себе строгое мироустройство во главе с богом, называют такие жизненные оплошности смертными грехами. Они ошибаются, ибо смерти нет, а утверждаемый ими грех не что иное, как нагромождённая стена между настоящей жизнью и выдуманной.

На самом деле те бедовые провинности – это тяжкое обременение души, позволяющее человеку жить, но не дающее свободно дышать и искренне радоваться, мешающее подняться над обыденностью.

Но иногда таким бедолагам везёт, если на очередном повороте судьбы кто-то поможет им стряхнуть проклятый груз…

ГЛАВА 1

…Из безвидного сумрака поезд ворвался в бескрайнее пространство тёплого света. Промозглая муть нехотя отступила, и угрюмая стена тёмного тумана осталась позади.

Пыхающий дымом из высокой трубы старинный паровозик старательно тянул вереницу антикварных вагонов, постукивающих колёсами на рельсовых стыках.

Между тем пейзаж за окном постепенно менялся. Среди множества вспыхивающих солнечными зайчиками луж и водяных окошек появился лес. Сначала мелкий и чахлый он постепенно загустел и поднялся. И вот уже дорогу обступили могучие гиганты с неохватными извитыми стволами и высокими переплетёнными кронами, сквозь которые едва пробивалась небесная лазурь.

Паровозик натужно пыхтел и посвистывал, вытягивая вагончики из сказочного леса на простор живописной долины, очерченной далёкими синими горами слева и бескрайней водной гладью справа. Среди молодой зелени и цветников тут и там, словно сыроежки после дождя, пестрели разноцветные крыши аккуратных домиков, между которыми виднелись причудливые дома повыше.

Под перестук колёс поезд бежал всё дальше и дальше, и за окном продолжал меняться чудесный вид, завораживающий необыкновенно яркими и сочными красками природы.

За цветущими лугами появилась кромка наполненной светом рощи, за которой поблёскивала спешащая к морю река, прижатая с той стороны высокой грядой каменистых холмов. С моста открылся вид на вспыхивающий завихрениями и мелкой рябью светлый поток. Протянув вагоны по ажурным конструкциям, паровозик смело нырнул в туннель, ведущий в толщу холма.

Не успел я проморгаться в попытке избавиться от внезапной темноты, как поезд уже выбрался из дымного туннеля. Дорога разделилась надвое, потом ещё и ещё, продолжая многократно ветвиться. Наконец, избрав один из путей, поезд замедлился и направился к перрону небольшого уютного вокзала. Паровозный свисток совпал со слабым толчком, и поезд замер у обрамлённой пышной сиренью пустынной платформы. Я оторвался от удивительной картины за окном и впервые оглядел купе.

Напротив сидели и, не отрываясь, пялились в окно два совершенно обалдевших типа. Один худощавый, бледный с прилизанной причёской тёмных волос и хлыщеватыми усиками в старомодном клетчатом сюртуке, узких полосатых брюках, манишке и тщательно повязанном галстуке-бабочке. В наше время так одеваться мог либо бесстрашный оригинал, либо артист на съёмках фильма о временах поздней империи.

Другой красномордый, рябой, бритый налысо типус, с толстенной золотой цепью на шее и взглядом наглого барана. Его одежда полностью соответствовала облику: чёрная кожаная куртка нараспашку, красная майка-алкоголичка, спортивные штаны «Адидас», кроссовки. Типичный охмуратор фраеров ушастых, подвид человека – «грабарь обыкновенный». Оба одновременно повернули головы и уставились на меня.

– Господа, просите великодушно, если вас не затруднит, скажите, где мы? – промямлил худощавый, перебегая глазами с окна на меня, на мордатого и обратно. В его глазах плескался испуг, почти паника.

– Мля буду, ни хрена не секу фишку, – прохрипел мордатый, недобро зыркнув на меня.

– Понятия не имею, – я задумчиво почесал нос и продолжил, – меня зовут Павел.

– Афиноген, – дрожащим голосом произнёс худощавый, вытирая платком лоб и шею.

– Вован, – шмыгнул носом мордатый, продолжая сверлить меня взглядом.

Я немного задумался и решил отмотать ситуёвину назад:

– Дело ясное, что дело тёмное. Надо сопоставить факты. Предлагаю каждому вспомнить последние события. Иначе мы тут будем мозг ломать до морковкиного заговенья.

– А ты чё тут раздухарился не по масти? Что-то видок у тебя лягавистый. Может ещё на сознанку подпишешь? – сквозь зубы процедил мордатый, уставившись на меня исподлобья.

– Да, мне плоскопараллельны твои трудности, парень. Не хочешь, не говори. Надо сообразить, что почём, а ты ваньку валяешь.

– Пока не валяю, но навалять могу, – он выдвинул челюсть, дыхнул густым перегаром и процедил сквозь зубы. – Ну, лады. Давай разведём бодягу.

Я вопросительно посмотрел на Афиногена. Тот поёрзал, нервно вытер платком мокрые ладони, судорожно вздохнул и начал:

– Господа, третьего дня нарочный доставил мне депешу от генерал-губернатора с приглашением. В прошлом годе мне посчастливилось прислуживать маэстро Де Пуильри и перенять у него новомодные приёмы ухода за руками, кои называются маникюр. По рекомендации маэстро меня приняли в московском салоне мадам Жермен. Уж не ведаю-с, чем я приглянулся господину Балясину, но он протежировал меня нашему генерал-губернатору Великому Князю Сергею Александровичу. Ходили разные слухи о его увлечениях, Москва всегда полна сплетен. А в той самой депеше, адъютант Его Высочества господин Мартынов пригласил меня с инструментом обслужить Великого Князя. Господа, вы не поверите, как я обрадовался. Какая честь. Да и лишние ассигнации не повредят. К трём часам пополудни февраля четвёртого дня я уже битый час в нетерпении топтался у часовни Никольской башни, где мне было велено ждать. Замёрз, прошу прощения, как последняя собака. Чуток согрелся сбитнем, да с лотошником поболтал, а тут и карета. Ну, я с радостью и вышел вперёд, чтобы Его Высочество приметили-с. Едва карета поравнялась, как из толпы выскочил какой-то разночинец и что-то бросил. Более ничего не помню. Тёмная муть, всё крутится, потом светлое пятно, и вдруг я здесь. Кто-нибудь будет так любезен объяснить, что происходит-с, и где моя шапка и пальто. – Афиноген уставился на меня выпуклыми глазами и дрожащей рукой машинально пригладил набриолиненные волосы.

Я перевёл взгляд на Вована и приглашающее кивнул. Он скривился, цыкнул зубом и нехотя начал, по-простецки пересыпая речь млями, фуями и ёпами:

– Короче так. Вчера с пацанами в кабаке зависли с тёлками. Бухнули крепко. Потом бригадир разогнал. Стрелка с утра в Люберцах. Чуток покемарил. Очухался чуть живой. Чердак трещал, думал лопнет, – скривился Вован. – В дороге совсем растрясло, чуть не блеванул. Приехали. Базар сразу пошёл серьёзный. Все стволы потянули, я тоже достал. А руки ходуном. Паханы быстро до пальбы добазарились. Тут по башке и врезало… Темно стало… А потом свет… и вот… Короче, отвянь, – Вован набычился и уставился исподлобья.

Тут пришла и моя очередь…

Родился я в далёком шестьдесят девятом. Детство помнилось запахами новогодней ёлки и мандаринов, горячей канифоли, бензина и свежей выпечки. В нашем стареньком «Жигулёнке» всегда почему-то пахло бензином, как и одежда работающего водителем отца. Но не было ничего приятнее запаха горячих пирожков, когда, набегавшись на улице, голодный, как дворняга, я вваливался домой. Дымящейся канифоли я нанюхался, когда началось повальное увлечение средневолновыми передатчиками и нелегальными выходами в эфир. Однако, получив от родителей трендюлей после последнего предупреждения участкового, я переключился на электрогитары и усилители к ним. В тайне завидуя известности школьных музыкантов, сам не раз пытался научиться бренчать, но, увы. Что не дано, то не дано. Зато я вовсю отыгрался на боксёрской груше и борцовских матах по вечерам в спортивных секциях. Потом моё увлечение плавно перетекло в полулегальную группу айкидо, которое меня нешуточно затянуло и в корне изменило мировоззрение.

Эта удивительная система самозащиты, как никакая иная, позволяет противостоять любому противнику, наглядно показывая, что чем сильнее нападение, тем больнее агрессору. Философия адекватного ответа научила уважать себя, уравнять в справедливом воздаянии силу и слабость, а также спокойно относиться к любым вывертам судьбы, ибо закон «как аукнется, так и откликнется» никто не отменял. И, что удивительно, эти принципы оказались пригодными для любых жизненных обстоятельств, поэтому айкидо стало неотъемлемой частью моей жизни.

Учёба в «Бауманке» вспомнилась особо. Студенческие вечеринки, посиделки с портвейном в заброшенном парке, провальные зачёты и неподготовленные коллоквиумы для меня закончились после второго курса, когда я познакомился с профессором Артемьевым Сергеем Ивановичем. Его кафедра конструирования аппаратуры меня буквально затянула в круговорот интереснейших разработок. Сам Сергей Иванович терпеливо и увлечённо возился со студентами, и к концу моего третьего курса вокруг него сложился кружок энтузиастов, которые дневали и ночевали на кафедре. Поначалу охрана с нами воевала, а потом махнула рукой.

Лично меня увлекла одна тема, связанная с постоянным и переменным магнетизмом. И именно тут меня поджидал сюрприз. Однажды, манипулируя с неодимовыми магнитами и сложными соленоидами, я увидел, что заметно сместилась обыкновенная спичечная коробка. В этом феномене явно таился какой-то скрытый непонятный смысл, и он поглотил меня с головой. В поисках объяснения я исписал своими соображениями ворох бумаги, но решения не нашёл, перерыл кучу литературы, подсказки не отыскал и дико расстроился, оставшись лишь с мимолётной тенью догадки.

– Кх-м, – стоящий за моей спиной Сергей Иванович и с задумчивым спокойствием глядел на исчерченные набросками листы. И, похоже, наблюдал за мной он давненько. – Ну, что, мастер, не выходит каменный цветок? – едва заметная усмешка тронула его губы.

– Не выходит, – поморщился я, как от зубной боли и разочарованно вздохнул, – показалось, что кое-что нащупал. Попытался разобраться и совсем запутался.

– Ну, что ж, показывай, кадет, свои каракули. Попробуем отыскать в них корень или камень.

– Так выбросил я всё, – я искренне развёл руками и печально вздохнул. – Вон полная корзинка.

– Доставай и пошли ко мне.

Разобрав ворох макулатуры, я отложил полсотни измятых черновиков, кое-как разгладил их на коленке, сложил в рыхлую пачку и поплёлся вслед за профессором, чтобы до конца испить чашу позора.

Его кабинет находился на отшибе и вплотную примыкал к подиуму рекреации с огромным окном и зарослями разной зелени в горшках и кадках. Рабочее место Сергея Ивановича отличалось необычным для руководителя интерьером. Он терпеть не мог престижных кожаных диванов, кресел и показушных полированных столов. На его простом рабочем столе стояли два монитора только что вошедших в обиход компьютеров, клавиатуры, городской и внутренний телефоны. Длинный стол-перпендикуляр занимала всевозможная измерительная аппаратура, генераторы, осциллографы и разные устройства помельче. К рабочему столу со стороны окна примыкал столик с инструментами для монтажа, катушками проводов, паяльниками и кассетами с деталями. В дальнем тёмном углу особняком стояли стол, заваленный деловыми бумагами и высокий шкаф с толстыми папками для документов. Вместо кресел столы окружали простые стулья.

Привычно усевшись на своё место, профессор приглашающее махнул рукой и указал на ближайший стул.

– Давай-ка сюда продукцию мозговых мучений и необузданных фантазий, – он протянул руку и прихватил потрёпанную и измятую пачку бумаги. Насвистывая какой-то мотивчик и потирая гладко выбритый подбородок, Сергей Иванович задумчиво вглядывался в листы и медленно раскладывал их на три пачки.

– Как-то так… – он снял очки, на секунду прикрыл глаза, потёр двумя пальцами и, прищурившись, внимательно посмотрел на меня и подытожил. – Вот это верни в корзинку. Вот эти соображалки надо додумать, что-то в них есть, но очень сыро. А это, – профессор аккуратно подравнял три листа, – весьма и весьма интересно и… важно.

Я уставился на смятые листы и удивлённо взглянул на Сергея Ивановича, не понимая, что это я успел нарыть, и что он смог обнаружить в набросках и поспешных расчётах. А он задумчиво молчал, отвернувшись к окну и выбивая пальцами дробь. Пауза явно затянулась, и я с трудом пытался сохранить невозмутимость. И, когда я уже открыл рот, чтобы уточнить, что же всё-таки профессор имел в виду, он повернулся и начал издалека:

– Небось удивляешься, что такого этакого старик отыскал в твоих каракулях? А скажи, амиго, ведь всё время голову ломаешь над этим, – он постучал пальцем по листам, – и надоело всё, и по кругу ходишь, и давно бы бросил всё, да что-то мешает? А?

– Примерно так, – кивнул я.

– Умные бездельники обычно называют такое состояние творческим кризисом. Нет, нет, не пугайся, к дебилизму и слабоумию он не имеет никакого отношения. Я в таких случаях откладываю работу в сторону на некоторое время. Понимаешь, если возбуждённый озарением мозг выплеснул множество гипотез и идей, то он не в состоянии сразу осмыслить и упорядочить этот клубок импровизаций. Дай ему время, и он всё разложит по полочкам. Теперь, по существу. В целом ситуация весьма прелюбопытнейшая. Конечно, ты изрядно напустил мутного тумана, но, тем не менее, здесь у тебя почти законченный проект прибора, претендующего на открытие. – Его глаза полыхнули азартом, и он начал объяснять на пальцах. – Смотри. Ты пытаешься согласовать взаимодействие постоянного и переменного магнитных полей в активной среде и придать силовому импульсу направленность. Это главная идея. А теперь маленькая подсказка. На что похоже твоё устройство? Правильно, на квантовый генератор. В чём отличие? Правильно, у тебя не предусмотрено рабочее тело. Теперь скажи, что ты пытался найти, когда увидел движение немагнитного объекта? Аномалию гравитации. И если квантовый генератор выдаёт поток когерентного электромагнитного излучения, то это твоё устройство должно генерировать что? Правильно, поток когерентного гравитационного излучения. Чуешь, куда ситуёвина выворачивает?

Я-то почуял, но все слова застряли в горле. И я, молча, кивнул. Профессор откинулся на спинку стула, опять побарабанил пальцами по столу, пожевал губами и ненадолго задумался.

– Так вот, – продолжил он, – если прибор должен генерировать поле-антагонист, то и вся топология устройства должна быть антагонистичной, причём во всех позициях. Там, где в квантовом генераторе прямой вектор, тут должен быть криволинейный, там, где прозрачно, должно быть наоборот, где плюс должен быть минус. Полная и абсолютная противоположность. И самое главное, ищи резонанс. Резонанс всегда является смыслом любого процесса. Теперь иди и твори. По большому счёту всё, что ты будешь делать, недопустимо, но как показывает мой опыт – необходимо. Где ключ от лаборатории знаешь. Только смотри, не спали там всё к едрене фене.

С трудом скрывая неподдельное восхищение стилем профессора, и напрочь ошалев от сказанного, я поспешно схватил мятые листы с набросками и бросился к двери, когда Сергей Иванович окликнул:

– И вот что, гардемарин, – я оглянулся, – в качестве рабочего тела попробуй взять растворы с разными катионами, или многослойный пакет кварца на инертном металле. И ещё, – его глаза смеялись, а на спокойном лице появилась мягкая улыбка, – пока не планируй никакие покупки на Нобелевскую премию. Ступай.

Мной овладел азарт. Раздувшись от собственной крутизны, я ломанулся в лабораторию и с перерывами на ночь проторчал там почти неделю, к исходу которой собрал прототип генератора. Воспоминание о той несуразной конструкции вызвало грустную улыбку и печаль о восторженном времени неожиданных радостей и открытий. Но, так или иначе, соленоид с третичной структурой вокруг тороида с раствором солей разных металлов, с акустическим диффузором с ниобиевыми магнитами и с двояковогнутой собирающей линзой из алюминия впервые дали устойчивый поток гравитонов.

Как ни странно, Сергей Иванович не обрадовался моим успехам и не разделил восторга первооткрывателя. Глядя на его нахмуренное лицо, моя радость быстро слиняла, и я прямо спросил, что не так? Он долго ходил взад-вперёд, засунув руки в карманы брюк, потом остановился, поднял на меня грустные глаза и, подбирая слова, тихо проговорил:

– Сказать по правде, я надеялся, что у тебя ничего не получится. Я очень надеялся. Ты спросишь почему? Видишь ли, Павел, то, что ты открыл – это опасная штука. Но на беду у тебя этакая настырность образовалась. Тебе хочется всего и сразу, а может выйти ничего и постепенно. В азартном запале ты думал только о воплощении своего замысла, а я увидел в нём инструмент корыстного манипулирования. Возможно глобального. Как говорится, был бы столб, а ворона всегда сядет. Наверняка ты полагаешь, что делаешь добро, но в итоге для человечества это может обернуться немалым злом. – На его лице появилась задумчивость и тревога, и я начал вслушиваться не только в его слова, но и в интонации. – Я желаю тебе только добра. Послушай, и сделай, как скажу. Уничтожь черновики, спрячь подальше протоколы опытов, прибор разбери и прикуси язык. Я знаю, ещё наступят времена, когда ты сможешь объявить об открытии, но не сейчас. Оглянись. На дворе девяностый год. Сам видишь, что в стране творится. Порядка нет, власть брошена, повсюду развал. Твой генератор может попасть в злые руки и натворить кучу бед. А что ты можешь противопоставить грубой силе, когда у тебя ещё лапша на ушах не обсохла? Ты понял меня? Вот и ладно. А сейчас я хочу попрощаться. Уезжаю на Камчатку. Но помни, я за тобой буду приглядывать. Прощай.

Он чуть задумался, а потом приобнял меня за плечи. Крепко пожав руки, мы расстались. Я сделал всё, как велел профессор, и это не стало для меня трагедией. Закрутили институтские дела, диплом, а потом и срочная служба в армии.

О том периоде моей жизни можно было бы и скромно умолчать, подумаешь, нудные серые будни молодого сапога. Но как показали последующие события именно эти два года службы дали мне реальный шанс пройти дальше по кромке бритвы Оккама. Именно тогда я сделал первые шаги по извилистому и причудливому пути.

За два года жизни в танковом полку в Амурской области произошло немало самых разных событий и приключений, но, не смотря ни на что, я вспоминаю то время с особым чувством благодарности судьбе. Они дали возможность сопливому летёхе заматереть в суровых природных условиях, познать самого себя и получить бесценный опыт жизни в мужских коллективах.

Потешно вспоминать, как я с рюкзаком и спортивной сумкой припёрся на полковой КПП, пытаясь пробиться к начальству. Разобравшись, кто я и откуда, оно, хмурясь и тихо матерясь, долго решало, куда пристроить свалившееся им на голову чудо в перьях. В конце концов, меня засунули во второй танковый батальон. Когда облачённый в не обмятую, пахнущую фабричным текстилем форму я впервые появился в казарме, чтобы представиться командиру, на меня с чувством глубокого сожаления смотрели все без исключения военные, даже новобранцы из горного Алтая. Да, и меня самого ощущение своей чужеродности загоняло с лёгкую тоску.

Прочитав сопроводиловку и бумаги, комбат майор Рудин громко фыркнул, проворчал известное слово, рифмующееся с «холодец», с треском поскрёб щетинистый подбородок, забычковал сигарету и определил меня в первую роту взводным.

В своё время я наслушался разных баек и принял к сведению напутствия бывалых ветеранов, поэтому примерно знал, что меня ждёт. Во всяком случае, я считал, что и физически, и морально был готов к армейской экзотике.

Более того, роль неумехи-шпака меня сперва даже забавляла. Никаких комплексов. Ведь на самом деле я имел весьма неплохую предварительную подготовку. Ещё на военной кафедре я облазил и ощупал все наличествующие танки и тренажёры, и на тренингах и семинарах мух не ловил. Не знаю почему, но нравились мне эти грозные стальные мастодонты, я чувствовал их, слышал и понимал. В целом я знал себе цену, но традиции, есть традиции, и по негласному закону мне в батальоне предстояла «прописка». На первый взгляд тупая и оскорбительная традиция, но глубинный смысл в таком отношении к новичку имелся. Ну, и что, что ты лейтенант, здесь мир стали, пороха и повседневной опасной и грязной работы, а потому воины должны точно знать, кто ты на самом деле, и чего от тебя ждать. Так или иначе, пора было начинать тащить службу.

Ротный капитан Вихров сначала неприязненно косился, кривил губы и тихо ворчал. Потом смирился. Поговорили за жизнь. Хитрый мужик, тёртый, но и я не промах. Не стал ему говорить о своих знаниях, увлечениях и возможностях, чтобы сразу не огрести ворох бессмысленных и никчемных общественных нагрузок. Короче, закосил под исполнительного, но бестолкового шпака, с которого и взять то нечего. И впрямь, на кой болт была нужна мне вся эта околослужебная бодяга, куда интереснее повозиться с танками.

В холостяцкой общаге я устроился вполне комфортно в одной комнате с молодым прапором. Истинно спартанская простота: койка, платяной шкаф, тумбочка, стол со стулом – стандартный инвентарный комплект служивого холостяка. Молчаливый прапор проявил разумное уважение и не напрягал, да и виделись мы редко. Сразу разузнав в общаге что почём, в целом я неплохо устроился. А, когда обнаружил, что при клубе пустует спортзал, я и вовсе почувствовал себя почти счастливым. Закорешиться с начальником клуба не составило труда, и уже через неделю я вовсю топтался на матах и тянул связки на шведской стенке.

Вполне понятно и оправданно начальство сперва опасалось допускать меня до взвода, приглядывалось. Приглядывался и я, тем более, что армейская жизнь оказалась сложной и во многом непонятной системой отношений, традиций, ритуалов, терминов, обязательных к применению. Согласно народной мудрости, коли назвался клизмой, полезай в задницу, вот и я старался соответствовать этой поговорке, погонам и должности. Не придумав ничего лучшего, первые дни я хвостом ходил за ротным, задавая кучу вопросов. Через месяц мне уже казалось, что я стал матёрым воякой, на самом деле на фоне размеренной и устоявшейся жизни танкового батальона я выглядел большой белой вороной.

Очередным хмурым утром, встретив Вихрова у казармы, я, как обычно, поплёлся за ним в канцелярию. Зашли в расположение первой и второй рот. Дневальный на тумбочке слегка встрепенулся, задумался и неуверенно проговорил:

– Э-э… Дежурный по роте на выход.

Вихров будто споткнулся и аж зашёлся от возмущения:

– Воин, ты чё охренел? Почему «Смирно!» не орёшь?

– Э-э, не понял.

– Я… кто?

– Командир первой роты.

– А, ты кто?

– Дневальный 2 роты.

– Здесь расположение каких рот?

– Первой и второй.

– Значит, должен орать «Смирно!», как непосредственному начальнику. Понял, болван.

– Вон оно ка-ак… А наш ротный в курсе?

– Конечно.

– Ну, не знаю… Мне никто не говорил, что вы главнее его.

– Боец, тебя что огорчить до невозможности, сукин ты сын!

– А, вы, тащ капитан, не пугайте, я и так в наряде. А дальше Амурской области только Чукотка, авось туда не сошлёте. Вы сперва меж собой договоритесь, кто над кем начальник, а мне всё равно, что орать.

Ротный буквально взбеленился, скрипнул зубами и потряс кулаком, сдерживаясь от затрещины, поскольку ротный-два капитан Паничевский терпеть не мог, когда трогают его подчинённых. Он предпочитал лупить их в каптёрке сам, регулярно, вдумчиво и со знанием дела.

– Нет, ну, ты видел идиота! И таким технику доверили. Тьфу, млять, – ротный, тихо матерясь, зашагал в сторону канцелярии.

– Товарищ капитан, а…, – я не успел закончить, Вихров резко повернулся:

– Слыш, лейтенант, а не пошёл бы ты… уставы учить. План боевой подготовки почитай. Ступай во взвод, делом займись.

Пожав плечами, я отправился заниматься делом, не очень представляя, что это такое и с какого боку к нему подступиться. На моё счастье в тот день батальоне случился ПХД. Парко-хозяйственный день. Короче, военные вылизывали и обслуживали технику. Вот эта работа как раз была по мне. Напялив в каптёрке комбез, я потопал в парк.

Однако едва добравшись до места, я лишний раз убедился, что этот день явно не задался. Только я шагнул в полумрак танкового бокса, как раздался сильный хлопок с короткой вспышкой. Нет ничего поганее, чем пожар в забитом боевыми машинами танковом боксе. От масштаба воображаемой картины происшествия у меня по спине пробежали мурашки. Я с разбега запрыгнул на броню и за ноги вытянул солдата из открытого слегка дымящегося моторного отсека. Тот втянул голову в плечи и ошалело моргал вытаращенными глазами на опалённой физиономии.

– Глаза целы? Видишь меня?

– Ага, вижу.

– Что ж ты, дурында, бензином мотор моешь. Разве можно.

– Да, я только протирал. Сухими тряпками дочиста не ототрёшь. Масло да грязь.

– Эт-то что тут происходит! – В бокс ворвался толстый лысый красномордый капитан. – А, ну-ка быстро все ко мне, мать-перемать. Лейтенант, новенький что ли? Ты что тут вытворяешь, мать-перемать!

Я спрыгнул вниз.

– Лейтенант Кравцов, разрешите доложить…

– Сейчас же подам рапорт, чуть всю технику не спалил. Я тебе покажу мать Кузьмы.

– Да, я только подошёл…

– Пришлют чёрте кого, мать-перемать, – с выражением брезгливого отвращения на пунцовой физиономии он выкатился из бокса и исчез за воротиной.

– Вы простите меня, тащ лейтенант, я, правда, не хотел, наверно кто-то чинарик бросил, – парень тёр покрасневшие глаза без ресниц и бровей и мял в руках засаленную пилотку.

– Быстро дуй в санчасть, пусть глаза проверят и лицо обработают. Скажешь, прислал лейтенант Кравцов. Я пока машиной займусь. Кстати, кто этот капитан?

– Так это ж зампотех Помидор… э-э-э… капитан Веселых.

– Всё, бегом в санчасть. Как фамилия?

– Младший сержант Воротынцев.

Парень убежал, а я осмотрелся. Как выяснилось, происшествие собрало немало зрителей, толпящихся в глубине бокса. Похоже, здесь собрались все работяги из ротного отсека: и молчаливые «гуси», и вертлявые «фазаны», и важные «старики». Бросив взгляд в толпу, я увидел и почувствовал целый спектр эмоций от сочувствия и любопытства, до циничной иронии и откровенного презрения. Из толпы послышались насмешки. Кто-то прикрикнул, и зеваки быстро разбрелись по машинам.

Я опять забрался на броню и сразу полез в раскрытый моторный отсек. Внимательно оглядел агрегаты и проводку, вроде всё нормально. Поднатужившись, я закрыл тяжеленные створки, прибрался и навёл порядок. Однако дырой дыру не заткнёшь, всё равно надо идти докладывать ротному о ЧП.

Необычно безлюдное расположение роты наполняла гробовая тишина, разрываемая доносящимся из канцелярии хриплым криком. Я подошёл к дневальному:

– Где Вихров?

– Леший его знает, убежал куда-то. Все смылись. Арков лютует. Не стоял бы на тумбе, я бы тоже смылся, – он шмыгнул носом и затравленно огляделся.

В канцелярии неистовствовал майор Арков, начальник штаба батальона и убеждённый хронический алкоголик. Как мне раньше поведал наш ротный, майор Арков редко появлялся в батальоне среди бела дня, предпочитая вечер, выходные или праздники. Из-за его привычки долго и больно тиранить первого встречного, завидев тощую долговязую фигуру начштаба, обычно прятались все живые существа, даже мыши и дежурный по роте.

Между тем за распахнутой дверью канцелярии разыгрывалась трагедия батальонного масштаба. На землистом лице сидящего за столом майора под опухшими красными глазами угрожающе шевелилась сизая слива носа. Перед ним стояли два сжавшихся солдатика. Они походили на загнанных в угол мышей, и если была бы малейшая возможность, то наверно постарались бы прошмыгнуть в щель под плинтусом.

– Значит, из санчасти вас придурков выписали. Жаль, что не сдохли, – Арков воткнул окурок в пепельницу. – Вам, долбо…бам, говорили, что антифриз яд?!

– Так точно.

– В журнале за это расписывались?

–Так точно.

– Так какого … выжрали?!!

– Все говорят, не пейте, мы и подумали – дефицит, значит обманывают.

– Тупорылые м…допереблуды, лучше бы водки нажрались!

– Так мы и за водку расписывались, что нельзя…

– Разпере…банные раздолбаи!! Если бы антифриз можно было пить, его давно бы офицеры с прапорами выжрали. Пошли на …, долбодятлы идиотические!! Тебе чего? – упёр в меня набрякшие сосудами бельма Арков.

– Я по поводу происшествия в парке.

– А, так это ты устроил? Прибегал уже зампотех, сообщил.

– Да, я только вошёл в бокс…

– Садись, пиши докладную, и иди.

– Куда?

– На… Куда хочешь.

Быстро написав цидульку, я вышел из казармы и нос к носу столкнулся с тремя ротными, стоящими справа от входа и шумно обсуждающими свои дела. Они разом повернулись и уставились на меня, я отдал честь и уже хотел обратиться к Вихрову, когда меня опередил ротный-два Паничевский. Его круглая наглая физиономия с жёлтыми выпуклыми глазами, и плотная фигура с неприлично толстыми ногами, на которые не лезли собранные гармошкой голенища сапог, совсем не соответствовали глубокому баритону. В батальоне он слыл острословом и любителем чёрного юмора. Паничевский подбоченился, уставился на меня и хмыкнул, скривив пухлые губы:

– Кстати, анекдот. В гарнизоне тревога. Летёха подходит к танку с глухого похмела. Заползает внутрь, втыкает ТПУ, морщится от головной боли и шепчет: «Э-э, как это… раздавай… нет… раздевай… нет, не то… разливай… ага, вспомнил – заводи!». Ха-ха-ха. Кстати, советую всем подальше зажигалки убрать, от греха, а то пироманов тут развелось.

– Вот что, Кравцов, – взял меня за руку и отвёл в сторонку хмурый Вихров, – не в службу, сходи в штаб полка, возьми у секретчика бумаги, и не торопись. Домой зайди, и после обеда часа через три-четыре занесёшь в канцелярию.

Как известно, только в России обед – это не еда, а время суток. Ближе к вечеру я передал ротному бумаги, он, не глядя, бросил их в ящик стола и, устало протерев глаза, попросил вечером побыть в роте до отбоя и приглядеть за порядком. Пожав плечами, я согласился.

Кто служил, знает, что нет ничего желаннее для солдата, как час до отбоя, когда все обитатели казармы занимаются личными делами, перетирают проблемы, по мелкому и по-крупному нарушают устав и свободно общаются. Я тихо зашёл в расположение, чтобы не ломать народу кайф. Однако на этот раз из обычного солдатского галдежа выделялся голос старшины Карпенко, который перед строем в центральном проходе что-то вкрадчиво внушал воину, болтающемуся на спортивной перекладине. В привязанном брючными ремнями за руки к трубе солдатике я признал Воротынцева. Обессиленный он висел, как сосиска, и по всему было видно, что он уже не только не мог подтянуться, но и дышал через раз.

– Старшина, что здесь происходит?

– А, что происходит? Ничего не происходит. Физической культурой занимаемся. Шли бы вы, товарищ лейтенант… отдыхать. Я сам разберусь с некоторыми любителями побаловаться с огнём.

– Отойдём на пару слов, старшина, – я махнул рукой, приглашая его за собой в каптёрку.

Карпенко, нехотя и вальяжно, прошествовал за мной. Чисто петух в курятнике. Господин и повелитель цыплят и невысиженных яиц. Похоже, он не ставил меня ни в грош. Ну-ну.

В тесной каптёрке я плотно прикрыл дверь, подошёл вплотную к наглому хохлу, прихватил за ремень и, скрутив его на кулаке, приподнял старшину на согнутой руке. «Кусок» задёргал в воздухе ногами, издал громкий хрюк и вцепился в стеллаж. В его выпученных глазах плескался неподдельный страх. Бедный каптёр с перепугу закопался в шкафу с барахлом и затих.

– Слушай сюда, говнюк, говорю только один раз. Если ты считаешь меня лохом ушастым и тупым недоумком, то сильно ошибаешься. Я не буду на тебя жаловаться, просто покалечу, и спешить на дембель уже не придётся, зачем твоей гарной дивчине хряк без яиц. Если понял, мотни головой. Ну, вот и молодец, – я поставил его на пол, поправил куртку и ремень, отряхнул погоны, – а теперь беги к роте и сними Воротынцева. Народ не распускай.

Старшина с размаха пнул дверь ногой и вывалился в коридор. Немного выждав, я вернулся в расположение. В проходе толпилась вся первая рота, да, похоже, не только первая. При виде меня народ слегка выстроился. Старшина стоял в отдалении и демонстративно играл желваками. Когда я ему подмигнул, он удивлённо вскинул брови.

– А, что, воины, кто у вас самый крутой физкультурник? Что никого? В такой лихой роте?

После короткой заминки вперёд вышли трое. По виду старослужащие. Поджарые, жилистые. Взгляд уверенный. Я кивнул на перекладину:

– И, что даже подтянуться сможете?

Они заухмылялись, сбросили куртки и по очереди начали демонстрировать стандартную связку: подъём переворотом, выход силой и подъём разгибом. Молодцы, лихо и чётко.

– А, тебе, слабо? – я повернулся к Воротынцеву.

– Отчего ж, только руки вот потянул, может быть, завтра, – он смущённо потряс посиневшими кистями. Я скрипнул зубами, но вида не подал.

– Вы сами, то, товарищ лейтенант, подтянуться сможете? – а вот и старшина прорезался.

Я снял портупею и фуражку, расстегнул верхнюю пуговку и схватился за перекладину, чтобы крутануть короткую связку, популярную в спортивной секции. Жаль, что канифоли и накладок нет, могу сорвать кожу на ладонях. Сапоги тоже тяжеловаты. Ладно, авось не опозорюсь. Размах. Верхняя стойка на руках. Большой оборот. Опять выход в верхнюю стойку. Поворот в верхней точке. Оборот на одной руке. Мах назад. Перелёт углом. Оборот. Соскок. Пол ударил по ногам. Надо терпеть. Слава богу, не завалился. А кожу на руке всё-таки сорвал. Ладно, потом разберусь.

Я огляделся и увидел совершенно обалдевшие глаза солдат, а старшина, так и не успел захлопнуть рот.

– Вот это да-а-а…, – кто-то выдохнул в толпе.

Застегнув пуговицу, я надел портупею и направился к выходу, потом повернулся и, как бы между прочим, сказал:

– Кстати, в полку спортзал пустует. Если кто хочет уехать домой с красивым сильным телом, а заодно научиться кое-каким интересным приёмам борьбы, скажите Карпенко, он составит список, а я с капитаном Вихровым договорюсь. Это касается роты, а мой взвод идёт обязательно.

Однако планы планами, а жизнь, как всегда, всё вывернула по-своему. На другой день после развода комбат собрал офицеров и хмуро сообщил, что через месяц намечаются окружные учения с присутствием генералитета и членов военного совета округа, а посему батальон на неделю направляется в сопки на расчистку плацдарма и обустройство подъездов для начальства. Комбезы и старая подменка – у старшин, шанцевый инструмент – на складе, там же палатки, кухня и прочее барахло.

Заросший корявыми берёзками и дубками с твёрдой, как железо древесиной мелкосопочник раскинулся от горизонта до горизонта. Слава богу, что не требовалось рубить просеку до края земли. «Всего-то» верста на четверть версты. Глядя на тупые, как валенки топоры, я направил сержанта Юхиму и трёх бойцов в мастерскую как следует подготовить и наточить инструмент на всю роту. Обычное дело. Пустяк. Но, кто бы мог подумать, что из-за этого пустяка потом я огребу кучу проблем. Собственно говоря, с тех самых окаянных топоров и началась череда моих неприятностей.

Оказавшись на месте, бойцы принялись лихо вырубать заросли, оставляя за собой низкие пеньки и дымящиеся кучи веток. Через пару дней приехал комбат, довольно хмыкнул, глядя на делянку нашей роты, и вложил люлей Паничевскому, бойцы которого безнадёжно отстали, измучившись до кровавых мозолей из-за тупых топоров.

Вечером, прогуливаясь по распадку между двумя сопками по единственной приличной дороге, я оглянулся на странный звук. Остановился. Через минуту из-за поворота показалась бегущая толпа солдат в комбезах с заплечными мешками, с надетыми противогазами, с лопатами и ещё бог знает с чем на плечах. За ними катился «Урал», напирая на отставших. За рулём я разглядел перекошенную злобой физиономию Паничевского. Совсем ошалевшие от усталости и отчаянной безысходности солдаты терпели, стиснув зубы, хрипло дышали, спотыкались и громко топали по дороге.

Пропустив бегущих, я вышел на середину дороги, глядя им в след. За спиной жалобно скрипнули тормоза. Не оборачиваясь, я присел и начал медленно переобуваться. Несколько раз взревев мотором, машина затихла, а солдаты остановились и со стоном буквально рухнули на землю.

– Уйди с дороги, щенок, – прорычал Паничевский.

– Вообще-то меня Павлом зовут, – и я принялся за другой сапог.

– Задавлю, сучонок!

– Сядете. Кстати, издеваться над солдатами никому не позволено.

– Не твоего ума дело, гадёныш! – Я почувствовал спиной, если бы он мог немедленно убить – убил бы.

Я не двигался с места. Сзади раздались отборные матюги. «Урал» взревел, поёрзал и звук дизеля затих за поворотом. Я поднялся, отряхнул комбез и потопал в лагерь. Судя по всему, сегодня я нажил себе смертельного врага. Что ж, серьёзный враг не хуже доброго вина, заставляет шевелить извилинами и веселит.

Намучились мы тогда, пропотели насквозь и мозолей набили, а учения отложили на неопределённое время. Кто бы сомневался, что так оно и случится.

После возвращения через пару дней я повёл одиннадцать бойцов своего взвода в спортзал. Начальник клуба для порядка немного покобенился, но обещания будущих побед и кубков открыли заветные двери. Привыкшие к военной форме ребята не сразу освоились в спортивной одежде, но потом раззадорились. Скажу сразу, их поразила эффективность и красота айкидо, а демонстрация приёмов привела в дикий восторг. Падая и поднимаясь, они наскакивали на меня почти всерьёз, но неизменно оказывались на полу. Их глаза горели от нетерпения, однако до самой борьбы было, ох как, далеко. Эту глину предстояло ещё мять и мять.

Так, в общем и целом, началась моя служба, которую, сказать по правде, и службой назвать было неудобно. Так, суета. Но чем хорош любой бардак, тем, что он рано или поздно заканчивается. Вот и у меня, наконец, наступил долгожданный день, когда батальон выехал на танкодром.

С самого утра ротный крутился поблизости, не раз намекая, чтобы я прикинулся больным и остался. Ясный перец. Не доверял новичку, переживал за показатели. Наивный. Рождённый ползать упасть не может. Вождение танка – моё любимое занятие и тайная страсть. На военной кафедре и на сборах мне посчастливилось вволю погонять броню. Поскольку большинство студентов реально боялись садиться за рычаги, я с удовольствием делал это за них. Но разве можно сравнить старые доходяги Т-55 с красавцами Т-72, стоящими в полку на вооружении. Одним словом, с вождения меня можно было выгнать только палками и вывезти в кандалах под конвоем.

Рота построилась у вышки. Команда. Первый взвод порысил к машинам, мой следующий. Суетливо перемещаясь около вышки, ротный не упускал случая подойти ко мне и в сотый раз капнуть на мозг напоминанием о сцеплении, скоростях и фрикционах, я кивал головой и внимательно смотрел на белые выхлопы из вырвавшихся на простор танков. Наконец поняв, что его не слушают, Вихров безнадёжно махнул рукой и полез на вышку. Волнуется капитан.

Вот и моя очередь.

– Внимание заезд, по машинам, – сухо прозвучал из динамика отрывистый голос комбата.

Мы с Воротынцевым побежали к танкам.

Подпрыгнул, схватился за ствол, взлетел на броню, протиснулся в люк, с лязгом закрыл. Включил ТПУ. Папу в маму, тангету на пуговку, ларингофон в горло. Втопил стартёр. Дизель взревел и зарычал. Поддал обороты. Взгляд на приборы. Норма. Снял горный тормоз. Фрикционы на себя до упора.

– Вышка, 205 готов.

– Я вышка, 205, 206 вперёд. Вперёд.

Сцепление, газ, обороты до 2000, вторая передача, сбросил фрикционы. Поехали! Обороты, третья. Обороты, четвёртая. Пятая. Приборы в порядке. Упёрся лбом в триплекс. Видимость нормальная… Тормоз, фрикционы, поворот. Снова разгон, четвёртая, пятая, шестая… Притормозил на горке. Слишком резко. Не уверен, не тормози. Разгон… Малёк перегрев, переподключился и слегка поддал газу. Вентилятор охладил движок. Порядок… Ага, вот и яма. Скинул обороты. Переподключился, вполз в воду на третьей, внизу втопил педаль… Впереди «змейка». Наигрался фрикционами досыта… Двойной поворот… Всё. Исходная.

– Вышка 205 вождение закончил. Приборы в норме. Повреждений нет.

– Я вышка. 205 к машине.

Нейтралка. Горный тормоз. Ноги с педалей. ТПУ долой. Теперь бегом на вышку, докладывать.

Выбрался наружу, по привычке быстро протёр чистой тряпкой триплекс и распрямился. Над трансмиссией струился нагретый воздух. С высоты танка было видно, как 206 только начал входить в первый поворот. Я схватился за ствол и спрыгнул вниз.

У вышки меня встретил улыбающийся Вихров и гудящий улей роты за его спиной. На фоне улыбки удивлённые глаза ротного выглядели странным диссонансом.

– Ну, Павел…, как тебя по отчеству?

– Андреевич.

– С тобой, Пал Андреевич, седым и припадочным станешь.

– Не уложился?

– Кой хрен, не уложился, – он перешёл на шёпот, – ты первый и ни одного сбитого, – я догадался, что он про столбики, и снова громко, – Ты, где так гонять научился, растудыть тебя через колесо? Эт-то ж, песня. Эт-то ж картина маслом, леший тебя задери. Молодца. Иди наверх получай свою порцию сладкого. У-у-у, чертяка, – он ткнул меня в плечо, продолжая широко улыбаться.

На вышке комбат внимательно посмотрел на меня, хмыкнул и сказал всего пару слов:

– Нормально. Ступай.

Внизу стояли ротные, зампотех и замполит капитан Гроссман. Вихров с Паничевским о чём-то спорили. Но едва я шагнул с лестницы на землю, офицеры замолчали, а ротный-два повернулся, сощурил свои выпученные глаза, слегка оскалился и нарочито громко пробаритонил:

– Некоторым придурошным москвичам, садящимся за рычаги, неплохо бы знать, что у танка имеются три вида препятствий: выдолбы, надолбы и долбо…бы.

Я улыбнулся, развёл руками и спокойно возразил:

– Это устаревшие сведения. Кое-где встречается и четвёртый вид: мозгодолбы.

Паничевский, кажется, вспух от ярости, его гадская морда покраснела, он поджал губы, резко повернулся и полез на вышку. Офицеры посмеивались и пожимали мне руку.

Дни шли за днями, и постепенно служба перестала восприниматься, как обременение. Помимо вождения, искренне захватывала стрельба. На кафедре не удалось получить должные навыки из-за слабенькой матбазы. Но здесь совсем другое дело. Правда, вкладные стволики не давали почувствовать настоящую мощь оружия, но штатные выстрелы были дороги, и солдатиков учили стрелять из 37-миллиметрового вкладыша, что, в общем-то, было правильно.

Ночные стрельбы – отдельная песня. Это вам не мыло по тазику гонять. Тут нужен навык и спокойная уверенность. Поэтому, когда ротный сообщил о предстоящей стрельбе ночью, я немного заволновался. Вихров успокаивал:

– Не боись, Павел, днём попадал и ночью попадёшь, сам знаешь, в танке главное не портить воздух.

– Здравия желаю, господа офицеры, – мы повернулись, в паре метров сзади, заложив руки за спину, стоял Паничевский, покачиваясь с носка на пятку и обратно. В его словах сквозила зловещая учтивость, а глаза источали холодный яд. – Завтра ночные стрельбы, а посему вызываю танкового мастера, – он брезгливо кивнул головой в мою сторону, – на дуэль. На точность. Проигравший лично чистит пушку победителя. Отказавшийся публично объявляется трусом.

– Принимаю, – глядя на напыщенного индюка, меня охватил весёлый азарт, – товарищ капитан прошу вас быть моим секундантом. – Вихров удивлённо пожал плечами и машинально кивнул головой.

Вечер следующего дня батальон встретил на полигоне. Багровая дымка заката погасла, и на стрельбище опустилась ночь, освещённая лишь куцым огрызком луны, наполнившая пространство таинственностью и волнением. Мигали огоньки подсветки, из темноты раздавались голоса невидимых участников и отрывочные команды, вокруг происходило неясное движение, имеющее какой-то скрытый смысл. И среди бескрайнего океана загадочной темноты лишь я сам оставался островком более-менее понятной реальности.

Комбат явно был в курсе дуэли и потому отложил её напоследок. Однако долгое ожидание сыграло со мной злую шутку. Рутинная тягомотина, усталость и глубокая ночь сделали своё дело. Я привалился к снарядным ящикам и незаметно заснул.

– Павел, вставай, твой заезд, – Вихров тряс меня за плечи, – еле тебя отыскал, хорошо Карпенко подсказал. Давай, давай, просыпайся. Смотри, не вздумай опозориться. Сразу засеки ориентиры, искать мишени не придётся. Учти небольшой ветер справа, и влажность повышена, целься на бздюлечку правее и выше. И, самое главное, не суетись.

А я и не собирался суетиться. Отдых прояснил сознание. Встряхнувшись, как собака, я моментально сосредоточился. Как всегда, в экстремальных ситуациях, меня охватил весёлый азарт, кураж и на языке начала вертеться старая песенка:

«Легко на сердце от песни весёлой,

она скучать не даёт никогда,

и любят песни деревни и сёла,

и любят песни большие города…».

Я пристроился к дожидающемуся команды экипажу, напевая себе под нос и весело поглядывая на надменное лицо Паничевского.

– Экипажи, по местам.

Быстро запрыгнул на броню. Первым в башню. Рядом заряжающий. Командир почти верхом на мне сзади. ТПУ в порядке. Стабилизаторы в порядке. Протёр окуляр ночного прицела. Включил, видимость нормальная. Ага, вот и ориентиры.

– 205 к стрельбе готов.

– 206 к стрельбе готов.

– Я вышка. Внимание. 205, 206 вперёд. Вперёд.

Танк медленно тронулся по дорожке. На всё про всё 3 минуты 10 секунд. Клацнул клин, пушка сыто проглотила снаряд. На фоне мертвенно-зелёной подсветки чётко выделялись уголок прицельной марки и прицельные шкалы. Мишень поднялась вдруг левее, чем я ожидал. Танк. Дистанция 800. Подработал стабилизатором. Поправка на одну тысячную вправо. Под обрез цели. Выстрел. Трассер ткнулся в край. Слегка шевельнул стабилизатором. Выстрел. Поправка. Выстрел. Мишень упала. Поднялась другая, танк в окопе. Меньше первой, видно плоховато. Дистанция 700. Аккуратненько подвёл прицел. Выстрел. Трассер во что-то попал и свечой ушёл в небо. Выстрел. Танк тряхнуло на выбоине. Прицел сбился. Поправка. Выстрел. Горло защипало от пороховых газов. Заработала вытяжка. А вот и ПТУР. Мишень медленно поползла слева направо. Дистанция 500. 20 патронов. Упреждение. Очередь. Поправка. Очередь. Ещё очередь. Всё. Мишень упала.

– 205 стрельбу закончил.

– 206 стрельбу закончил.

– Я вышка. 205, 206 на исходную.

Танк крутанулся на месте, я развернул башню стволом назад, и механик погнал машину в сторону вышки.

В потёмках роты уже грузились в кузова Уралов, чтобы отправиться в казарму. А у вышки на освещённом пятачке столпились офицеры батальона. Не за что бы не подумал, что выходка Паничевского вызовет такое оживление публики. По очереди мы доложили комбату и уставились на него, ожидая вердикта. Рудин обвёл всех холодным взглядом:

– Результаты стрельбы засчитаны, но данные с пульта нужно подтвердить визуально. Сейчас подъедет начальник мишенного двора прапорщик Щеглов и сообщит свои данные. Если совпадут, будем считать их окончательными, – он прокашлялся, отвернулся и демонстративно принялся листать какие-то бумаги.

Я скинул «говорящую шапку», подставляя взмокшую голову свежему ветерку, и невольно посмотрел на Паничевского. А того просто распирало самодовольство от абсолютной уверенности в своём превосходстве. Ещё бы, в батальоне он считался лучшим стрелком. От возбуждения и неприязни ко мне Панический совсем утратил чувство меры. Он в упор смотрел на меня, скалился, кривлялся и двумя руками делал движения, будто кулаком чистит ствол.

Через четверть часа из темноты вынырнул Уазик. Выскочивший из него прапор быстро передал бумагу комбату, отступил и откровенно уставился на меня. Рудин прокашлялся и слегка осипшим голосом зачитал вердикт:

– Дорожка первая. Машина номер 205. Наводчик капитан Паничевский. Мишень 12 – «танк», два попадания. Мишень 12-Б – «танк в окопе», два попадания. Мишень 17-А – «ПТУР», три попадания. – Он сделал паузу, обвёл взглядом тихо переговаривающихся офицеров и продолжил, – оценка отлично.

Моё настроение упало ниже уровня городской канализации. Это был шикарный результат. Я уже оглядывался, где взять тряпку для чистки ствола, когда комбат продолжил:

– Дорожка вторая. Машина номер 206. Наводчик лейтенант Кравцов. Мишень 12 – «танк», два попадания.

Офицеры удивлённо загалдели. Паничевский слегка набычился, и на его скулах вспухли желваки.

– Мишень 12-Б – «танк в окопе», два попадания.

Вокруг разлилась тишина.

– Мишень 17-А «ПТУР»…, – майор замолчал и, выдерживая паузу, посмотрел на Паничевского, – пять попаданий. Вот так, господа-товарищи, танкисты. М-м-да.

Гробовую тишину разорвал крик Паничевского:

– Это ошибка! Это подстава!!

– Что-о-о?!! – На майора Рудина было страшно смотреть. Кажется, он увеличился в размерах и его глаза метали молнии. Но Паничевский уже ничего не соображал, он как кабан-секач попёр на меня.

– Убью, сопляк!!

Адреналин резко натянул звенящие нервы. Буквально на автомате я схватил протянутую ко мне руку и перенаправил импульс движения. Паничевского крутануло в воздухе и, он спиной влетел в пустые снарядные ящики. Отлично. Большому кораблю – большая торпеда. Я продолжал спокойно стоять на месте. Ничего уже не соображая от ярости, негодяй вскочил и снова метнулся ко мне. Шаг в сторону, рывок за руку, подправил ногой, и злополучный капитан, пропахав мордой по мелкой щебёнке, затормозил метрах в трёх от комбата. Я бросил взгляд вокруг. Ошеломлённые офицеры, молча, стояли, образовав полукруг. И тут я увидел у поднимающегося с разбитой физиономией Паничевского в руках пистолет. Вот это уже совсем ни в какие ворота. По спине пробежали холодные лапки страха. Ничего не боятся только идиоты и мертвецы, а помирать так рано совсем не входило в мои планы.

Бешенство и ненависть придали ему нечеловеческие силы. Паничевский резко развернулся, но я успел крепко прихватить вооружённую руку, крутанулся, разгоняя инерцию, и перевёл захват в бросок. Но, этот гад всё-таки успел нажать на курок. Плечо будто горячим паяльником проткнули. В горячке схватки я не обращал внимания на боль и дожал мерзавца и придавил коленом вооружённую руку, с трудом подавляя желание расквасить ему морду.

Офицеры вышли из ступора, бросились на Паничевского, моментально его обезоружили, скрутили, встряхнули и поставили на ноги. Он сразу сдулся, обвис, а выражение лица отупело и потекло. Всех окончательно привёл в чувство голос Рудина:

– Санинструктора сюда. Быстро! Товарищи офицеры, отправляйтесь к своим ротам, они уже заждались в машинах. О произошедшем здесь ни слова. Длинный язык отрежу. Помните о чести. Капитан Гроссман отведите Паничевского в мой Уазик и присмотрите за ним.

Предутренняя свежесть неприятно охладила голый торс, благо сержант санинструктор не мучил долго. Он ощупал моё плечо, обработал, туго забинтовал и помог одеться. Боль быстро притупилась.

– Что тут? – в голосе Рудина слышалось неподдельное беспокойство. К его суровому взгляду добавились тревожные складки в углах рта.

– Без особых проблем, товарищ майор. Рана чистая, кость и сосуды не задеты. В санчасти зашьют и порядок.

– Ну, ну. – Он немного подождал, – сержант, можешь идти. И помалкивай. Ты меня понял?

– Так точно, – сержант собрал укладку, козырнул и побежал к машине. Солдаты за руки втянули его в кузов.

– Что мне с тобой делать, Кравцов?

«Зажарить и съесть» усмехнулся я мысленно, и сделал невинное выражение лица. Рудин вдруг от души рассмеялся, покачал головой и подал руку:

– Вставай, снайпер, одевайся, поедешь вместе со Щегловым. На этот раз вонючую кашу, которую вы тут заварили, придётся расхлёбывать всем вместе. Но следующий раз, лейтенант, будь внимательнее, чтобы опять на гвоздь не напороться. На большой толстый поганый гвоздь. Понятно?

На месяц меня освободили от службы. Спорт был противопоказан, и я наконец-то занялся любимой мной электроникой. Наладив и перечинив всю бытовую аппаратуру в общаге, я добрался до роты связи, где спецы приняли меня как родного и сразу усадили за наладку новомодных компьютеров, от которых сами шарахались, как чёрт от ладана. Вспоминая те допотопные устройства, я искренне удивлялся, как на них могли что-то путное рассчитывать и обеспечивать управление частью. А, когда налаживать и чинить стало нечего, я обосновался в будке старой радиорелейной машины, приспособленной под мастерскую, благо списанной аппаратуры, разных деталей и комплектующих в ней было завались.

Да, да, я опять начал возиться со своим генератором. Ну, не давал он мне покоя, и всё тут. Я, безусловно, помнил слова профессора Артемьева, но исследовательский зуд доконал меня, и решив для себя, что в этом тёмном деле можно осторожненько поковыряться, я взялся за паяльник.

В этой пещере Алибабы из кучи запчастей собрать простейший вариант устройства не составило большого труда. Дольше я ломал голову над поиском тороидального контейнера для рабочего тела, пока мне на глаза не попалась резиновая камера от мотороллера. Постоянные магниты вытащил из старых динамиков, а собирательную линзу мне выточили из алюминия в полковой реммастерской. Немного пришлось повозиться с подбором резонансных частот на соленоидах, задающем диффузоре и параллельных триггерах. Однако через три дня все детали были соединены и согласованы, и, собрав их в относительно компактное устройство, я упрятал его в пустой ящик для инструментов.

После выздоровления в роте меня встретили с молчаливым одобрением, и несколько раз за спиной я слышал: «наш-то лейтенант». Вот это и называется – прописка. Теперь в батальоне я стал своим.

Следующие зимние полгода я медленно крутился в треугольнике: рота-спортзал-радиомастерская. Однако служба как-то незаметно отошла на второй план и, потратив немало времени, я всё-таки довёл генератор до ума.

Что я всё, «генератор, генератор». Сам по себе сначала он был неизвестной величиной. Я собирал его, воплощая замысел, и понятия не имел, чего от него ожидать. Первые опыты меня слегка разочаровали. Направленный широкий поток излучения, действительно двигал любые мелкие предметы. Ну, двигал, и, что с того? А потом мне пришла идея свести поток в узкий луч. Но как было оперировать с невидимым излучением? И тогда я решил применить известные законы оптики, вывернув их наизнанку. Используя принципы устройства классического проектора, я соорудил конденсор, добавив вторую линзу, и за ними установил пару линз для сведения потока в тонкий луч. После математического расчёта позиций я установил линзы, а для удержания капризного излучения вместо отражателя поместил всю сборку в медную трубу с избыточным отрицательным зарядом, изолировал и окружил простым соленоидом.

Сказать, что результат первого же опыта меня потряс – ничего не сказать. Я долго сидел и тупо смотрел на дырку в подшипнике, который использовал в качестве мишени. Собственно говоря, это был не пробой. Просто в точке попадания луча любое вещество ненамного, но резко сжималось, отчего по контуру полностью разрушались молекулярные связи, затем притягивающий эффект гравитонов выдёргивал облучённый фрагмент из мишени. Проще говоря, если обычное механическое или энергетическое воздействие разрушало объект, разрывая его структуру, то гравитационный луч как бы схлопывал облучённый участок и выдёргивал его из объекта, как пробку из бутылки.

Открытие сначала вызвало трепет. Совершенно ошеломлённый результатом, я с перепугу вынул из прибора линзы, закрыл мастерскую на замок и дней десять в неё не заходил. За это время сходил начкаром в караул, получил втык за плохое обслуживание техники и основательно выложился в спортзале, тренируя моих архаровцев.

Однако никогда не бывает так плохо, чтобы не стало ещё хуже. Как говорил незабвенный Сергей Иванович, мозг своё дело туго знает, а я бы добавил: и всегда ищет приключения на задницу хозяина. Переполненный соображениями и идеями я снова повернул ключ в замке заветной будки.

Первым делом я поставил под короткий импульс кусок танковой брони, найденный в ремзоне. После тихого щелчка из толстого куска металла выпал гладкий стержень диаметром миллиметра три, а в железяке появилась сквозная дырка. Подключение от сети через трансформатор и реостат, и повышение мощности тока дало ожидаемый результат, но теперь луч провертел дырку не только в броне, но и в стенке мастерской и пробил насквозь бетонную стену ангара, возле которого стояла будка. Слава богу, ангар был забит разным заброшенным старьём на колёсах, так что большого ущерба не случилось. Меня охватила противная внутренняя дрожь, когда стали понятны опасения профессора Артемьева.

В целом ситуация начала проясняться, но оставалась одна занятная деталь. В следующей серии опытов я попытался определить может ли поток гравитонов переносить информацию, также как лучи света переносят образы. Полученные результаты основательно меня потрясли. Оказывается, в противоположность фотонам света, которые отражаясь от поверхностей, создавали изображение объектов, гравитоны проникали сквозь предметы и переносили информацию о внутреннем устройстве, тоесть о структуре.

Чтобы не повредить препараты, я расфокусировал блок собирающих линз, и генератор выдал относительно широкий луч. Затем для насыщения потока гравитонов информацией я начал помещать в фокальной точке разные предметы. В конце концов, выяснилось, что облучённые объекты меняют свойства только тогда, когда находятся либо в жидком состоянии, либо, если возбуждены внешними колебаниями. Для этого можно было использовать звук или ультразвук, но в первых опытах я просто стучал по объектам молотком. В итоге привычные предметы приобрели невозможные и невероятные свойства. Броневая сталь разбивалась как хрупкое стекло, а стекло становилось прочнее стали. Расправленный свинец, облучённый через легированную сталь, приобрёл необыкновенную твёрдость, хотя плавился при тех же 327 градусах.

Я увлёкся, как средневековый алхимик, и, потеряв осторожность, совал под излучение что ни попало, пока сам не попал под луч. Поистине, дураку и дела дурацкие.

Лукавый дёрнул меня попробовать воздействовать на биологические объекты. Обработанное, через легированную сталь куриное яйцо внешне не изменилось, но когда случайно упало, то зазвенело по полу, как железяка. Сказка про курочку рябу, да, и только! Подняв яйцо с пола, я посмотрел его на просвет, оно, как и положено яйцу, свет пропускало. Ударил молотком. Металлический звук и ничего. Целое. Ну, это уже не лезло ни в какие ворота. Специально притащил кипятильник, и злорадно сунул упрямое яйцо в воду. Для надёжности поварил подольше. Стукнул. Звенит. Потихоньку расковырял скорлупу. Поддаётся. Нажал сильно, хренушки. Затвердело. Ладно. Медленно отламывая чешуйки, очистил небольшой участок. Осторожно нажимаю пальцем. Мягкое. Пытаюсь воткнуть нож. Не лезет. Даже кончик лезвия сломался. З-з-зараза!

В охватившем меня азарте я совсем забыл об осторожности. Почувствовав необычную вибрацию на кисти левой руки, я метнул взгляд на генератор и с ужасом увидел на блоке управления огонёк индикатора. Идиот! Забыл выключить! Доигрался! Я поспешно щёлкнул тумблером, и, замирая от страха, медленно перевёл взгляд на левую руку. Вопреки ожиданию, вместо окостеневшей или скрюченной стальной конечности, рука имела обычный вид. Уже неплохо. Проглотив тугой комок, я попытался пошевелить пальцами. Шевелятся!! Сжал, разжал кулак. Всё, как всегда! Фу-у. Слава богу! Но почему? Внимательно осмотрев руку, ничего не заметил. Кожа, как кожа, вены, старые шрамы. Я вспомнил опыт с яйцом и постучал по руке обухом ножа. Раздался металлический звук. Выше кисти кожа не изменилась. Та-а-ак, кажется, приплыли. Сморщившись, я надавил лезвием на ладонь. Нож, скрежетнув, соскользнул. Ого! И, раз пошла такая пьянка… я зажмурился и со всей дури вдарил по руке молотком. Бзынь! Молоток отскочил.

Уставившись в запылённое окошко, я тупо смотрел на машинный двор, ничего не видя. Похоже на этот раз я перешагнул границу здравого смысла, и подсознание, как чуткая охранная система, громко вопило об опасности. Зато сознание исследователя начало всё раскладывать по полочкам, но при этом вежливо предупредило, чтобы ни одна живая душа не узнала о том, что здесь произошло.

Происшествие буквально выбило меня из колеи, я по инерции выполнял служебные обязанности, и всё время посматривал на левую руку, ожидая каких-нибудь перемен. Но рука вела себя обычно, хватала, сжимала, удерживала, подхватывала. Вот только попасть под удар этой руки я бы никому не посоветовал.

Однако через месяц переживаний я опять прокрался в мастерскую и, как последний идиот, продолжил экспериментировать с генератором. В голове забрезжила интересная догадка. На этот раз моей идеей было использовать в качестве возбудителя при облучении звук, тоесть гармонические акустические колебания. Другой идеей стало использование для передачи свойств однотипные кассеты с тем или иным веществом. Я назвал их рекордерами.

Где-то я прочитал, что самым крепким органическим веществом является паутина, которая прочнее стали в 2-3 раза, тоесть паутинка диаметром в 1мм могла бы выдержать груз в 300 кг! Полазив по задворкам ангаров и старых складов, я погонял пауков, набрал отличной паутины и зарядил её в рекордер. В качестве препарата решил использовать свой комбез. Немного помучавшись с акустикой, я его обработал и потом таскал без сноса до конца службы.

Но меня неудержимо тянуло продолжить опыты с живой тканью, и эта нелепая идея закончилось тем, что, замирая от жути, через рекордер с инструментальной сталью я облучил обе руки по локоть. Обрабатывать всё остальное я откровенно побоялся.

Как известно, человек ко всему привыкает, привык и я к новому состоянию конечностей, тем более что на повседневной жизни это никак не отразилось. Подсознательно я ждал чего-то такого этакого, но месяц проходил за месяцем и руки были, как руки.

Если вы когда-нибудь занимались наукой, то должны знать, что учёный люд, кто немного, кто побольше, но все без исключения с приветом. А уж если касается разработок собственных идей, то у любого исследователя вовсе башню сносит. Это в точности про меня. Да, да, я опять полез под излучение и на этот раз сунул в пасть неизвестности, простите за выражение, свою бестолковку. Вот тут надо сказать, ощущения оказались незабываемыми. Когда голова оказалась в потоке гравитонов, в глазах и где-то внутри вспыхнули мгновенно меняющиеся разноцветные узоры. Если у кого-то в детстве был калейдоскоп, то это очень похожие картинки, но более быстрые, красивые и упорядоченные.

Ясное понимание того, что опыты зашли слишком далеко, стало последней каплей, переполнившей чашу здравого смысла. Не испытывая ни малейшего сожаления, я разобрал генератор и раскидал все его детали по ящикам. Закрыв будку на ключ, я вернул его связистам и больше в мастерской никогда не появлялся.

Служба окончилась просто и обыденно весной девяносто третьего. Меня провожала вся рота и все офицеры батальона, кроме Паничевского. Они искренне пожелали мне удачи и доброго пути.

Возвращение домой тоже произошло спокойно и буднично. Мать меня обняла и долго не хотела отпускать, сестра обмусолила и немного повисела на шее, довольный отец достал из закромов бутылку беленькой, и мы дружно посидели за столом в кругу семьи. Но даже под градусом я не стал говорить своим, что привёз из армии стальные руки и башку.

Погуляв и отоспавшись с недельку, я начал забег по разным предприятиям и учреждениям в поисках работы. Однако через месяц мой энтузиазм упал до самой низкой отметки. На мой покрасневший от стыда диплом повсюду смотрели, как на пустое место, а один кадровик на полном серьёзе поинтересовался, где я купил такую красивую красную книжечку. Усидев от отчаяния бутылку коньяка, я пришёл к выводу, что удивляться тут нечему. Если погрязшая в спекуляциях, воровстве и мошенничестве страна сошла с ума, могут ли власть предержащие и всё руководящее сословие быть здравомыслящими? На хрена такому государству инженеры, учёные и вообще люди думающие? А коли так, то, чтобы выжить, спрячь подальше свой диплом, отключи мозги, бери челночные сумки и дуй на рынок торговать турецким и китайским барахлом. А если морда пошире, кулаки покрепче и совесть на затылке, то можешь податься к бандитам трясти на рынке кошельки у бабок с морковками.

На семейном совете долго ломали головы и решили, что мне нужно открыть частную мастерскую по ремонту бытовой электроники. Ну что ж дело привычное, но в бизнесе я был полным профаном. Тоесть абсолютным. Приглашённая на разговор соседка бывшая бухгалтерша тётя Надя обещала помочь с финансами и отчётностью. Отец взялся оформить нужные разрешающие документы. А маманя, используя личные связи и знакомства, договорилась об аренде двух комнат в полуподвале соседней «сталинской» многоэтажки. От меня требовалась только качественная работа.

Как ни странно, дело быстро пошло на лад. Основательно обедневший народ, тихо матерясь сквозь зубы, проходил мимо богатых витрин с новыми телевизорами и магнитофонами и тащил ко мне полусдохшую старую электронику. Реанимация помогала не всегда, но в основном люди были довольны. Как выяснилось, лучшая реклама – это репутация, и вскоре меня завалили работой, и все зимние полгода я вкалывал не покладая рук. Появились деньжата, и пора было серьёзно подумать об удовольствиях.

Как-то после полудня, потягивая пиво и слушая «Битлов», в окне мастерской я разглядел сидящего на скамейке мальчишку лет двенадцати. Наклонившись, он гладил толстолапого ярко-рыжего щенка и разговаривал с ним, будто что-то доказывая. Не знаю, чем привлекла меня эта парочка, но я вышел во двор и уселся с ними рядом. И щенок, и мальчишка вопросительно и как-то оценивающе уставились на меня.

– Здравствуйте, дяденька, – вежливо начал мальчишка.

– И тебе не хворать, дружище. Гуляете?

– Нет. Вот не знаю, куда рыжего пристроить.

– В каком смысле?

– Бродит тут, скулит. Жалко его. Похоже умный и добрый.

Я посмотрел на щенка, а он словно ждал, подошёл, поднялся на задние лапы, положил мордочку мне на колени и посмотрел не по-собачьи умным взглядом. Я почесал его за ухом, а он прижался к руке.

– Как зовут-то твоего приятеля?

– Да, не приятель он мне. Просто знакомый. Не знаю, как его зовут… сейчас.

– Лобастый. Видать умная псина. Был бы человеком, стал бы мыслителем, а может быть и философом. А потому так и назовём его – Фил, или по-дружески – Филька.

Щенок замотал хвостом и пискляво брехнул.

– Дяденька, возьмите его. Не пожалеете.

– Да-а, проблемка. Дома-то тесновато у меня. А давай я его в моей мастерской поселю, как ты на это смотришь?

– Ну, что же, это весьма разумное решение.

Я слегка обалдел от такой фигуры речи, повернулся к мальчишке, но его уже и след простыл. И когда это он смыться успел? Недоумённо пожав плечами, я тихонько свистнул, приглашая Фильку к себе в «офис».

С тех пор того мальчишку я во дворе не видел, зато у меня появился новый друг. Филька быстро и нахально, но в пределах приличий, освоился в мастерской. Потом этот прохиндей начал меня воспитывать. Не смотря на окрики и строгие замечания, хитрый маленький попрошайка, всегда добивался своего, и устоять под его печально-наивным взглядом было невозможно. Без всяких команд по собственному желанию он часами сидел на хвосте столбиком, глядя, как я работаю. И, если он не торчал сбоку от моего рабочего стола, то слушал музыку, не любую, конечно, а только хорошую. В целом наши музыкальные вкусы совпадали. Утром, днём и вечером мы гуляли с ним по соседнему лесопарку, но на ночь я закрывал его в мастерской.

– Что там у тебя за жилец в мастерской образовался, – утром, наливая чай, поинтересовался отец.

– Какой такой жилец? – встревожилась маманя, вклиниваясь в разговор.

– Да, собачку Пашка завёл, – усмехнулась сестра, – ма-а-аленькую.

– Щенок приблудился, пусть живёт, – не стал я оправдываться, – умный зверь, но возрастом не вышел. Через пару лет станет мощным псом.

– Эх, Павлик, Павлик, – вздохнула маманя, – когда же ты женишься? Внуков хочу.

– Ма, опять ты за своё, – мне ужасно не нравилась эта тема. По её понятиям лишь бы кого, но побыстрее. – Найти любовь в наше время всё равно, что отыскать воду в пустыне. По-твоему, была бы шея, а хомут найдётся, так что ли? Я не тороплюсь.

– Зато я тороплюсь, – отворачиваясь, прошептала маманя.

В тот день я серьёзно призадумался о своей жизни, и пришёл к выводу, что, действительно, пора выбираться на простор из узкого холостяцкого мирка. Работа и айкидо уже не занимали меня полностью, а переполненная разными впечатлениями, идеями и замыслами голова уже начинала потрескивать. Сам себе на выбор я предложил два выхода: разгульная и полная приключений личная жизнь или продолжение своих исследований. Для исполнения первого варианта требовалось лишь забить на всё болт и пуститься во все тяжкие. Для второго мне, как воздух, был нужен мудрый совет Сергея Ивановича, чтобы наконец-то разобраться с тем, что я наворотил, и во что успел вляпался. В моей телеграмме с камчатским адресом профессора было всего четыре слова: «зверь вырвался из клетки».

Ко всему прочему меня не покидало внутреннее ощущение грядущих перемен. Исходя из известного жизненного закона про светлые и тёмные полосы, я понимал, что фортуна уже протянула руку, или, что там у неё вместо неё, чтобы выключить свет и затемнить мою жизнь. Предчувствия меня не обманули. Проклятый переключатель судьбы всё-таки щёлкнул тихим майским вечером.

Мы со щенком уже возвращались с прогулки, когда к ближнему подъезду подкатил шестисотый «мерин». В сложившейся системе социальных координат первой половины девяностых годов этот, в общем-то, обыкновенный лимузин почему-то считался признаком высокого положения и достатка. Проще говоря, на них ездили бандиты, политики и банкиры, что по большому счёту одно и то же.

Вальяжному типу в бордовом пиджаке, чёрных штанах и сорочке помог выбраться из машины его холуй в сером костюмчике. Он с полупоклоном придержал дверь и передал хозяину огромный, на сотню цветов букет шикарных чайных роз. Пока холуй сдувал пылинки с пиджака господина, рядом с машиной замерли два бугая, чёрные пиджаки которых буквально трещали от перекачанных мышц и дурного мяса.

Холуй угодливо распахнул дверь в подъезд, хозяин властным жестом повелел бугаям охранять машину, а сам прошествовал внутрь. Как назло, Филька начал носиться по двору, петляя между деревьями, я попытался его загнать, но бесполезно. Не на шутку осерчав, я наорал на него, пообещав оборвать уши, а этот маленький мерзавец, не моргнув глазом, забрался под «Мерседес» и принялся оттуда тявкать. Едва я приблизился к лимузину, как натолкнулся на монументальную фигуру телохранителя.

– Назад.

– Собака под машиной. Надо достать.

– Я сказал, назад, – его рот перекосила зевота.

– Тогда сам её выгони.

– Я сейчас точно кое-кого выгоню, – оскалился бугай, не сдвинувшись с места.

Ни уговоры, ни конфетка, ни угрозы не повлияли на хвостатого негодяя. Филька исподтишка посматривал из-под колеса, и, высунув язык,.. улыбался, дрянь такая. Патовую ситуацию разрядил звук хлопнувшей подъездной двери. Оттуда с матюгами буквально вывалился «бордовый», а за ним выскочил холуй, на лице которого застыли страх и подобострастие:

– Николай Саныч, ну, как же так, вы не ушиблись. Позвольте помочь.

– Пшёл на хрен, козёл. Эта сучка ещё пожалеет, в ногах ползать будет, лахудра проклятая.

Тут буквально ему на голову обрушился растрёпанный букет роз, и на четвёртом этаже хлопнула балконная дверь. Пока я наблюдал эту сцену, Филька выбрался из-под машины и спрятался за моими ногами.

– М-м-да, кто-то явно пережил жестокий сексуальный облом, – мне показалось, что я произнёс это достаточно тихо, но уже садящегося в лимузин «бордового» словно током дёрнуло.

– Ты чё сказал, фраер? Повтори, чё ты сказал, – его голос сорвался на визг. Он вытаращился на меня в упор и начал обходить машину. Его перекошенная физиономия не предвещала ничего хорошего, тем более что из «мерина» уже повылезала вся его начинка.

Я помахал перед собой открытыми ладонями, показывая жест миролюбия:

– Всё, всё. Признаю, не прав, никого здесь не обломали, и среди почтенной публики обломанных не вижу.

– Издеваешься, муфлон. Да, я тебя…, – он яростно буравил меня взглядом, – Стас, Фёдор ну-ка отметельте урода.

Оба телохранителя, как заводные игрушки разом шагнули в мою сторону. Хлопнув в ладоши, я отогнал Фильку и приготовился к стычке. «Бордовый» делая вид, что едва сдерживается, топтался у машины, а оба качка приблизились с явным намереньем качественно меня отлупить.

Помня о своих «железных» конечностях, я решил в реальной ситуации проверить непробиваемость моей защиты. Изо всех сил подавляя боевые рефлексы, я стоял и ждал от бугаёв хороших концентрированных ударов. Однако они поступили иначе. Прямо скажу, подло поступили. Да, и сам я проворонил момент. Один отвлёк, имитируя нападение, а другой схватил меня за шею и затем стиснул сзади, прижав руки. И тогда первый, осклабившись, врезал в солнечное сплетение.

Врезать то он врезал, да, не попал. Извернувшись боком, я пропустил удар, резко присел, освободился от захвата и ушёл в сторону. Поняв, что жертва выскользнула, они взревели и почти одновременно ударили. А потом взревели ещё громче, когда раздробили кулаки о подставленные мной руки. В ярости один из бугаёв пнул ногой тявкающего на него Фильку, и щенок с визгом улетел в кусты. Этого я уже стерпеть не смог.

Борьба айкидо изначально создана для противодействия сильнейшему противнику, но на этот раз для надёжности одному бугаю я впечатал кулак в челюсть, другому в солнечное сплетение. Через полминуты оба бодибилдера вяло копошились на земле у ног их хозяина. А тот с растерянным выражением лица, трясясь от страха, трусости и злобы, пытался справиться со своими руками, в которых ходуном ходил боевой ствол.

Вывернуть пистолет из неумелых рук было плёвым делом. А после удара по печени «бордовый» сложиться пополам и начал хватать ртом воздух. Секунду покачавшись на заплетающихся ногах, он свалился кулём и начал громко кхекать. Подняв за шиворот, я запихнул его на заднее сиденье, где, подвывая и стуча зубами от страха, сжался холуй. Затем пришлось встряхивать и приводить в чувство бугаёв. Мыча и кряхтя от боли, они втиснулись на передние сиденья, и я бросил им под ноги разряженный пистолет. Вся эта всклычка на виду нескольких домов мне жутко не нравилась, и, слава богу, что через пару минут «Мерседес» зарычал мотором и медленно уполз в арку, ведущую на улицу.

Выбравшийся из кустов Филька крутился в отдалении, явно побаиваясь подойти поближе. Я погрозил ему пальцем и похлопал по коленке. Он, низко опустив голову, подкрался и встал у ног, изредка поглядывая на меня шкодливыми глазёнками. Я легонько потрепал его за ухо и поманил за собой.

Не доходя до входа в мастерскую, я повернулся на громкий стук подъездной двери и увидел выбежавшую девушку. Обтягивающие брюки подчёркивали её стройные ноги, а светлая блузка – талию. Небрежно накинутая ветровка и живописный беспорядок на голове не портили портрет. Великолепный портрет. Единственный и неповторимый. Сладкий комок в горле и за грудиной не позволил сразу ей ответить. А потом накатил приступ амурного потрясения.

– Эти подонки ничего вам не сделали? Как вы себя чувствуете? Вы меня слышите? – На её лице отразилось переживание.

– М-м-м. Да. То есть, нет. Всё нормально. Не беспокойтесь.

– Легко сказать «не беспокойтесь». Когда они на вас набросились и щенка ударили, я ужасно перетрусила.

– Так они ваши гости?

– Да уж, по таким гостям тюрьма плачет. Мерзавцы такие, – она видимо вспомнила подробности визита, прикусила губу и отвернулась, – здорово вы с ними расправились.

– Ну, и вы тоже снайперски кидаете букеты с балкона, – я улыбнулся, она засмеялась в ответ и протянула руку:

– Лара.

– Павел.

– Я вас несколько раз видела возле подъезда. Вы здесь живёте?

– Работаю. Вон моя мастерская. Телевизоры, компьютеры и всякая электронная мелочь.

– Ой, как здорово, – она захлопала в ладоши, – а у меня дома компьютер уже месяц стоит, наладить некому.

– А, муж?

– Нет никакого мужа.

– Хм. Когда зайти?

– Да, хоть завтра. В это же время. Квартира пятьдесят два.

– Добро. Завтра заскочу, – я украдкой коснулся её руки. Она смущённо улыбнулась, её лицо зарделось, а ресницы вспорхнули бабочками.

Я стоял, как громом поражённый. Такого закоренелого холостяка и циника как я трудно вывести из равновесия, но в этот раз я влип по уши. Втюрился. Втрескался. И потерял голову.

Восхитительная лёгкость чувств подняла меня над миром. Я уже видел нас на белом песке под сенью пальм у морского залива, очерченного изломанной кромкой гор между небом и водой. В эротических мечтах тёплый бриз слегка качал лунную дорожку на воде, шевелил листву и густые пряди ароматных волос.

Наши отношения развивались быстро и неудержимо, как горная лавина. И закончилось всё также быстро и неожиданно. Недаром говорят, что счастье – это временное психическое помрачение, вызванное избавлением от старых проблем при помощи новых.

Однажды июньским вечером, ожидая Лару, я прохаживался вблизи её подъезда. Непоседливый Филька вертелся под ногами. Одуряющее пахла отцветающая сирень. В зелени парка на все голоса чирикали и щебетали пичуги, над головой синело бесконечное небо. Десяток разномастных дворовых старух несли неусыпную вахту, рассевшись по скамейкам.

Приглядевшись, на дальнем краю двора я заметил шестисотый «мерин», но насторожился только тогда, когда рядом с ним мелькнул бордовый пиджак.

Всё дальнейшее слилось в одну сплошную ленту. Дверь подъезда распахнулась, слегка ударившись о стену. В проёме появилась Лара, разговаривающая с кем-то в подъезде. Раздался громкий тревожный лай Фильки, почему-то переходящий в глубокий низкий собачий рык. «Бордовый» махнул рукой. Сердце ёкнуло, предвещая беду. Сзади накатила плотная волна опасности. Я резко обернулся. Затянутый в тёмную кожу человек с холодными гадючьими глазами, из которых глядела смерть, поднял короткий автомат. Раздалась длинная очередь.

Я не успел испугаться. Молнии выстрелов чиркнули по краю сознания, и мощными громовыми раскатами ударили в тело. Рассудок ещё ничего не понял, а внутренности уже разорвала страшная боль, и в глазах вспыхнул фейерверк, разлилась быстро темнеющая муть. Тело стало тяжёлым и бестолковым. Небо и земля повернулись… Потом всё пространство заполнили огромные испуганные глаза Лары, и в ушах угас её истеричный вопль… Мгновенно промелькнула физиономия того самого мальчишки со двора… Филька ткнулся мокрым носом в лицо… Господи, как же мне хреново… Почему-то в глаза назойливо лезет синий костюм врача… От дорожной болтанки в тесном душном салоне «скорой» голова пошла кругом, остатками обрывающегося сознания я понял, что это конец. Последним угасающим сожалением были разбитые надежды на добро и любовь. Навалилась кромешная тьма, в которой лишь громыхали затихающие свистящие удары сердца…

…Ду-ту.

Ду-ту.

Ду… …

…– Всё кончено, – я выпал из состояния глубокой задумчивости, внезапная догадка обожгла сознание, и я не узнал собственного голоса, – как это ни прискорбно, мы все умерли.

– Ты чего, с дуба рухнул, – прохрипел Вован, – как это умерли? Вот мои руки-ноги. Вон сирень за окном. С дыркой в башке зелёнку не пьют. Да пошёл ты…, – он выбросил пальцы веером, плюнул на пол, поднялся и с матюгами вывалился из купе.

– Да, уж, Павел, – проблеял Афиноген дрожащими, белыми, как мел губами, – что-то вы напутали. Оревуар, месье, – он выскользнул из купе и понуро поплёлся следом за бандитом. Мне померещилось, будто он поджал хвост.

В голове клубился сумбур разных мыслей. Хотелось забиться в угол от отчаяния, но усилием воли убедив себя, что всё это наваждение, и, не желая без толка засиживаться в купе, я вышел на пустой перрон. Тишина, ни шороха, ни звука. Яркое солнце, разносящий пьянящий аромат лёгкий тёплый ветерок, фантастический узор облаков в ясном небе и абсолютное безлюдье лишь подчёркивали нереальность окружающего мира. В конце платформы за остеклённым навесом, поддерживаемым увитыми цветами колоннами, виднелись распахнутые на обе стороны высокие двери, и я зашагал в том направлении.

Внутри открылось объёмное пространство. Круглый в плане высокий зал хорошо освещался через остеклённый потолок. На два яруса внутренних балконов вела мраморная лестница с ограждением. Внизу между расположенных по кругу высоких дверей висели гобелены. Напротив большого камина с канделябрами стояли диваны и кресла со столиками между ними. Рядом настенные жирандоли подсвечивали богатый бар с каменными полками и столешницей. В других простенках выделялись огромные аквариумы без живности, стеллажи с книгами и какими-то артефактами, старинные доспехи и оружие на стенах. Однако во всём этом великолепии не присутствовало и капли жизни. Плотная густая тишина ощутимо давила на нервы, и я специально ходил, громко топая по светлому полированному камню пола.

Пройдя по кругу, я по достоинству оценил роскошное убранство, открыл одну из множества дверей и слегка оцепенел, поскольку увидел знакомую до последней мелочи обстановку. От волнения в горле появился комок.

Комната точно копировала мою детскую. На широком подоконнике теснились многочисленные поделки, в которых я узнал свои работы разного времени. На придвинутом к окну старом письменном столе, превращённом в верстак, валялись инструменты, электродетали, деревяшки и железки. Там же лежала недоделанная электрогитара. Я и вправду последнюю не доделал. Пол вокруг стола был усыпан рабочим мусором. На покрывающих стену от пола до потолка полках теснились разные книги от фантастики и приключений до справочников по радио и словарей немецкого и английского языка. В углу рядом с диваном стояла тумбочка с катушечным магнитофоном «Вильма». На стене красовалась лично мной нарисованная прямо на обоях картина морского прибоя, а пол покрывала потёртая красная ковровая дорожка.

Открывшаяся за другой дверью комната тоже повергла меня в изумление. Она во всех мелочах повторяла ту, которая была у меня после переезда во времена учёбы в «Бауманке». В углу стоял старый книжный шкаф. Я усмехнулся и, протянув руку в глубину, вытянул из тайника журнал «Плейбой». Там же в заначке лежало несколько десятидолларовых бумажек. Большой письменный стол с древним 286 компьютером и громоздким монитором, был завален дискетами и листами с моими записями, набросками и расчётами. Разложенный диван бугрился неубранной смятой постелью. На стене висели плакаты и вырезки из журналов с портретами спортсменов, моделей и музыкантов. Спинку стула украшали потёртые джинсы и пара рубашек. На полу под ними рядом с пудовой гирей и гантелями валялись грязные «сырники». В углу приткнулась тумба с ящиками, набитыми деталями, целыми и разобранными устройствами, проводами и разными приборами.

В следующей комнате я узнал офицерскую общагу с казённой мебелью и моим нехитрым лейтенантским имуществом.

Не удивительно, что в четвёртой комнате располагалась моя мастерская по ремонту электроники.

Очередная комната заставила меня печально вздохнуть, и от бессилия подкатила слеза. В пустом помещении с абсолютно белыми стенами полом и потолком, посредине на россыпи блестящих автоматных гильз лежал букет чайных роз.

Нехотя я распахнул следующую дверь и остановился поражённый функциональной роскошью рабочего кабинета. Он был спроектирован и обставлен так, как я мог только мечтать.

Зайдя в очередное помещение, я увидел шикарную спальню с широкой кроватью под пологом, уголком отдыха, огромным плоским телевизором, журчащим фонтаном с цветами и просматриваемым за кисейной занавесью большим балконом. На балконе угадывалась стоящая женская фигура. Я сначала слегка обалдел, а потом обрадовался хоть какой-то живой душе.

Я нырнул за занавесь и вышел на просторную площадку. У мраморной балюстрады спиной ко мне стояла незнакомка в длинном персиковом платье, подчёркивающем великолепную фигуру. Её пышную причёску покрывала широкополая шляпа более тёмного оттенка, а светлый газовый шарфик шевелился под лёгким ветерком. Она медленно повернулась и с печальной улыбкой посмотрела мне прямо в глаза. Я впился взглядом в лицо незнакомки и никак не мог сосредоточиться. Её образ всё время ускользал и неуловимо менялся, делая её похожей то на молодую Мишель Мерсье, то на Зету Кэтрин Джонс, то на Натали Портман, то на Лару. По её губам промелькнула улыбка, и она поздоровалась первой:

– Доброе время, Павел.

– Здравствуйте. Но почему – «время», а не день?

– Здесь нет дня или ночи. Да, и времени тоже нет. Но надо же что-то говорить. Что касается здоровья, то здесь оно не требуется.

– Почему? – я смотрел на неё и жмурился, как мартовский кот.

– Не притворяйся. Ты уже всё понял, – её черты лица опять пришли в движение и сложились в новый прекрасный образ, – здесь мир твоей памяти и твоего воображения. Не скрою, добрый и прекрасный мир, но реально несуществующий. Однако именно здесь ты являешься самим собой, и здесь всё определяют исключительно твои воля, желания, память и фантазии.

– А, как же всё это? – Я обвёл рукой открывшейся простор подёрнутой туманной дымкой цветущей холмистой долины.

– Это тоже всё только твоё.

– Тогда почему здесь ты?

– Пойдём, – она усмехнулась, брызнув весёлыми лучиками из глаз, взяла меня за руку, вывела в центральный холл, а сама отступила в тень.

Я глупо разинул рот и пришёл в замешательство. Посреди круглого зала стояло одно единственное кресло, в котором в тёмной обтягивающей одежде с множеством едва заметных блёсток сидел тот самый мальчишка с улицы, и в его по-стариковски мудрых глазах читались и укор, и сочувствие, и любопытство, и холодное знание. У его ног сидел… Филька. Но почему-то сейчас он выглядел как матёрый взрослый пёс. Не удержавшись, я ему свистнул, и он в ответ махнул хвостом и слегка скульнул. Мальчишка скосил на него глаза и недовольно качнул головой.

– Привет, Павел, – кивнул он ободряюще.

– Привет, – я смерил глазами его мальчишечью фигурку, – прости, не знаю, твоего имени.

– Не смущайся и называй меня как хочешь, это не имеет значения.

– А, что имеет?

– Твоя жизнь прожитая и непрожитая.

– Теперь уже всё равно, – я скрипнул зубами и нервно прикусил губу.

– Ты так думаешь? Тогда посмотри сюда, – он указал на пустой простенок между дверьми. Я вгляделся, и ноги ослабли, отказываясь меня держать. Вместо стены открылся вид в мою квартиру. С жутковатым эффектом присутствия, будто я стоял там внутри среди своей семьи. Отец немного постарел, маманя тоже. Они сидели за праздничным столом, а повзрослевшая и похудевшая сестра держала на руках новорождённого ребёнка, рядом с ней стоял незнакомый мужчина.

– Молодец, дочка, какой парень получился! Как назовёте?

– Пока не решили, пять дней всего от рождения. Может Павлом?

Маманя прижала платок к глазам и отвернулась. Отец обнял её за плечи, кашлянул и сказал:

– Почему бы и нет. Пашка был хорошим человеком и достоен доброй памяти. Я за.

– Я тоже, за, – вздохнула мать.

Мужчина улыбнулся и спокойно ответил:

– Добро. Павел, так Павел.

Изображение исчезло, но в голове ещё продолжали мелькать образы и тени. Челюсти свело гневом. Я судорожно сглотнул, собрал в кулак всю свою волю и резко повернулся к мальчишке. В висках тупым пульсом билась обида. А это существо с ямочками на щеках сидело, откинувшись в кресле, сцепив руки и прикрыв глаза.

– Успокойся, Павел, – подал он голос, – у меня к тебе предложение. Ты должен сделать выбор: остаться в этом мире твоих грёз навсегда, или продолжить жизнь на физическом плане. Подумай.

Вместе с исходящей от мальчишки тёплой волны сочувствия пришло облегчение. Я смущённо поскрёб щёку:

– Тем, что меня вытряхнули из тела, как из изношенной одежды, я дорого расплатился за свои слабости, ошибки и амбиции. Мне всегда казалось, что знаю самого себя, но теперь не понимаю, что же я такое. Я математик и привык мыслить строгими категориями, а нынешний парадокс не укладывается в сознание, и меня гложут сомнения. С одной стороны, о таком мире можно только мечтать. Здесь комфортно и беззаботно, есть возможность думать, фантазировать и творить. Но при всём этом тут жутко одиноко, бессмысленно, холодно и тоскливо. А потому я предпочитаю альтернативу.

– Тогда ты должен понять, – не меняя позы, он поднял глаза, – что твоя душа, а суть ты сам, отягощены проступками. Они не критичны, но от них нужно избавиться, заново пережив их, и поступить согласно твоей совести, понимания правды и истины. А потом ты получишь тело… твоего новорождённого племянника.

– Нет!! Я не хочу лишать ребёнка его судьбы! – сорвался я на крик.

– Если ты думаешь, что украдёшь его жизнь, то ошибаешься. До первого вдоха судьба младенца не определена. Не ты так кто-то другой получит эту жизнь. Разве тебе не всё равно кто это будет? Тем более что твоя душа и это маленькое тело имеют очень высокое соответствие.

– Ну, если так… Но… – я облизал сухие губы, и в сердце кольнуло сомнение.

– Ты хочешь сказать, что ребёнку уже пять дней от роду, и он уже имеет личность? – Его взгляд затвердел, – а ты не заметил, что время относительно? Я бы сказал – всегда относительно. Твой племянник уже родился, и мы знаем, что он будет жив и здоров. А пять дней назад, или вперёд – это сущий пустяк.

– Хорошо, я всё понял. Я согласен.

– Тебя нельзя вернуть в твою прошлую жизнь, с ней безвозвратно покончено. Но тебе предстоит совершить поступки в чужой непрожитой жизни, в разгар уже прошедших событий. Не скрою, мы заинтересованы в твоём вмешательстве в уже свершившуюся историю, и чем решительнее ты это сделаешь, тем лучше. От тебя потребуется запредельное сосредоточение сил, воли, знаний, мужества и сострадания. Но в том непростом деле тебе поможет твоя долговременная память, которая активируется после переноса. Сама ситуация заставит тебя действовать на грани понятия добра и зла, но в делах своих всегда помни о здравом смысле и соразмерности, ибо даже самое нужное дело в избытке может обернуться бедой. Дай жаждущему ковш воды, и он будет спасён, а брось его посреди чистейшего озера, и он утонет. Зимой не вырастить хлеб, и бессмысленно ждать, что младенец сыграет на скрипке. При переходе тебе придётся снова пережить момент освобождения ментала, который вы называете смертью. Это потребует душевных усилий, но тебе помогут. И запомни, у тебя будет ровно шестнадцать дней и ни минутой больше, чтобы вмешаться в ход событий. Так что придётся сосредоточиться и действовать, не теряя драгоценного времени. Сразу скажу, что ты будешь ограничен в возможностях. Да, и прав у тебя почти никаких не будет. Так что, по сути, тебе нужно сделать невозможное и невыполнимое. Проще говоря, ты должен стать соломинкой, сломавшей хребет быку. Теперь главное: чтобы не произошло, всегда оставайся самим собой. Удачи тебе.

Он потрепал Фильку по загривку, а тот встряхнулся и уставился на меня своими хитрющими глазами. Я хотел было отвести взгляд, но не смог. Собачьи глаза увеличились в размере до бесконечности, и я провалился в них, как в чёрную дыру. Разверзлась наполненная космической стужей и мириадами звёзд бесконечная глубина…

…Ду-ту,

Ду-ту,

Ду…

…Остановившееся сердце обрушило на сознание клубящуюся тишину, в которой откуда-то с краю доносился затихающий свист. Мгновением позже забрезжил свет с суетой теней и добавился невнятный шум голосов:

–…адреналин в сердце… …кальций… …гидрокарбонат… …разряд… … разряд… …кислород… …разряд… …всё… …конец… …Маша, время… …жаль мужика…

Тени сгустились, и я со стороны отчётливо увидел фигуры медиков в зелёных пижамах с промокшими от пота спинами, столики с инструментами и аппаратурой и моё израненное голое тело, раскинувшееся на поверхности стола. Затем все образы потекли, закручиваясь направо, и слились в сверкающую воронку с ярким пятном в центре. Холодный сквозняк затянул меня в эту трубу и вынес в пространство бесконечного света.

На фоне яркости обозначились три размытые фигуры. В центре высокая, другие пониже. Я изо всех сил пытался их разглядеть через поток света и не мог. Они стояли неподалёку и говорили обо мне.

– Не вовремя его прислали, – сварливо проскрипел правый, – его информационный центр ещё активен.

– Какая разница, – весело возразил левый, – мы рады всем. Подумаешь, чуть дольше адаптируется и всего-то. Пусть осмотрится, успокоится.

– Но он может внести ненужную турбулентность, – недовольно проворчал правый, – сейчас это нежелательно. Баланс энергий…

– Спор бессмыслен, Всевышнему виднее. Сказано смещение, значит – смещение, – примирительно перебил главный. – И, если подумать, то эта коррекция событий весьма желательна, поскольку уравновесит досадную погрешность.

– А и впрямь, неплохая идея, – оживился левый, – пусть закроет точку нестабильности и заодно отработает карму.

– В принципе я не возражаю. Идея по сути верная, – ворчливо согласился правый, – тем более что новичок нас слушает, пытается анализировать, значит, он адекватен и способен выдержать смещение. Однако нужно спросить и самого неофита.

– А, как же иначе? Обязательно спросим, – радостно подтвердил левый.

– Мир тебе, новичок, – раздался гулкий голос главного, – ты уже понял, что потерял своё физическое тело, и тебе придётся принять это, как данность. Опережая твой вопрос, скажу, что ты находишься в некоем запредельном пространстве, где личность сохраняется в неизменном виде. Тебя сюда направили для промежуточного воплощения.

– Сказать по правде, – проговорил, или продумал, тьфу, в общем, произнёс я, – мне совсем не понятно, где я, кто вы и о чём идёт речь.

– Речь идёт о помещении тебя в определённую точку прошлого времени в чужом теле.

– И на… прошу прощения, зачем и каким образом?

– Самому тебе делать ничего не придётся. Лишь переживёшь несколько неприятных мгновений. При этом абсолютно все прежние знания, воспоминания, навыки и привычки останутся при тебе. И более того, у тебя откроется долговременная память, ты вспомнишь даже то, что давным-давно забыл или узнал мельком и даже кое-что из прошлых жизней. Готов к переносу?

– Странно всё это. Но, по-моему, иметь тело лучше, чем его не иметь. Жалко, что чужое, и, что всего на две с небольшим недели. Готов!

– Хорошо. Ты получишь тело за минуту до его гибели. Не теряйся и сразу будь готов к действию. Если ты не справишься с заданием и умрёшь раньше срока, то будешь перенесён в следующую ближайшую точку нестабильности. Что скажешь?

– Я своих решений не меняю.

– Тогда приготовься, и не забывай у тебя всего шестнадцать дней. Удачи тебе, новичок.

Так в мою жизнь вторглась беда, которая, как известно, не ходит одна…

ГЛАВА 2

–…Твою ж мать!.. – Старлей встряхнулся, как собака, прокашлялся и протёр грязной рукой такое же грязное лицо, прочищая глаза от пыли, – добраться бы до этих сук, своими руками в клочья бы порвал! – Он сдул с изрядно потёртого бинокля пыль и приложился к окулярам, вглядываясь в подёрнутое сизой дымкой пространство перед окопами.

Я обнаружил себя возле командирской ячейки в частично осыпавшемся окопе с винтовкой в правой руке и прижатым к груди сидором. Не пытаясь что-либо понять, я огляделся из-под каски. Обращённая наружу сторона туго набитого вещевого мешка была в клочья изорвана миномётными осколками. По руке из двух глубоких царапин каплями стекала кровь. Ага. Вот тебе и «…за минуту до гибели…». Я отложил в сторону растерзанный сидор, обмахнул лицо от пыли и земляной крошки.

–…Та-ак… Сержант Батов, – старлей повернул голову и уставился на меня воспалёнными глазами, – бегом на правый фланг, пусть Сафронов пулемётом причешет вон ту опушку. Задолбали миномёты, мать их в перекрёсток, продохнуть не дают. Да, патроны берегите, сучьи дети. Марш.

Значит, я сержант, и фамилия моя – Батов. Пригнувшись, я повернулся и едва сделал десяток шагов по окопу, протиснулся мимо бойца, как почва под ногами дважды вздрогнула, и тугая воздушная волна швырнула меня вперёд, забила уши ватой, оглушив и присыпав комьями земли. Вот так война обрушилась на меня, как самосвал бетона.

Очухавшись, я выбрался из-под осыпи, выплюнул грязный сгусток, проморгался и потряс головой, пытаясь избавиться от противного звона в ушах. По стенке окопа стекал песок. Сморщившись и теребя ухо, я вытряхнул из-за пазухи землю и выглянул за бруствер. Сквозь оседающую пыль и серый дым в просвете между подбитой немецкой «двойкой» и двумя дымящимися коробками броневиков показались тёмные фигуры. Вместе с ними медленно ползли два бронированных гусеничных вездехода с пулемётами на передних турелях. Даже за три сотни метров я разглядел уверенный шаг немецких солдат, их упрямо опущенные головы в стальных касках и почувствовал плотную волну исходящей от них злобы и ненависти. Я сморгнул из глаза упрямую соринку и огляделся.

Вместо командирской ячейки дымилась воронка. Из-под выброшенной взрывом земли торчала рука с намертво зажатым биноклем. Чуть дальше неподвижно скрючился старшина, с головы которого вязкими каплями стекала кровь и скапливалась в чёрно-красную лужу.

В паре метров возле задней стенки траншеи бугрился наполовину засыпанный землй окровавленный ком, от которого несло запахом тёплых внутренностей. Дальше в окопе кое-где лежали мёртвые тела, копошились раненые и ошалевшие от миномётного обстрела бойцы. За разбитой командирской ячейкой двое бойцов суетливо приводили в порядок единственное ПТР.

В десятке метров у поворота траншеи молодой боец без каски коротко бил из ручного пулемёта, другой красноармеец, стоя на коленях среди медной россыпи гильз, выгребал из углов тощего сидора патроны и торопливо набивал потёртый пулемётный диск. Я на карачках перебрался через осыпь, приподнялся и бросил взгляд за бруствер. Тут же рядом свистнули пули, подняв облачка пыли спереди и позади окопа. На приближающихся броневиках надрывались пулемёты, поливая свинцом наши позиции.

На меня вдруг обрушилось понимание реальности и того времени, куда меня, как слепого щенка, забросила чужая воля. И, похоже, в намечающейся заварухе никакой миссии выполнить не удастся, поскольку вместе с наступающими немцами приближался мой последний час. От этих мыслей и от близости смерти противно стянуло кожу. Однако перспектива здесь окочуриться сильно огорчила, и тугой комок гнева поднялся к горлу. Не отводя взгляда от приближающихся немцев, я подтянул ремень каски, поправил поясной и негромко хрипло запел.

Как уже говорил, петь не умею, но с детства привычка такая, когда волнуюсь, так непроизвольно начинаю незаметно для себя напевать, причём мотив и слова как-то сами из головы выскакивают:

– Наверх вы товарищи, все по местам…

Рядом клацнул затвор винтовки. Пожилой боец, глядя в поле из-под края каски, поправил густые усы и подтянул:

– Последний парад наступает…

Пулемётчик протёр рукавом диск и приклад, бросил на нас взгляд и присоединился:

– Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»…

И вдруг справа и слева подхватили:

– Пощады никто не желает…

Вот это, да! Откуда что взялось. Откуда комсомольцы и выпестованные советской властью детишки могли знать старую героическую песню. В каких закоулках памяти, или в каких генах пряталась неукротимая сила духа наших предков?

– Все вымпелы вьются и цепи гремят…

Набирая силу, песня поднялась над наполовину обвалившимися окопами и продолжала шириться.

– Наверх якоря поднимают…

Потрескивая автоматными очередями и нестройными залпами винтовок, ряды противника уже показались в пределах прицельной дальности. Над головой противно свистели пули. Я скрипнул сжатыми зубами. Где же командиры? Где, вы, сучьи комиссары и политгерои? Навскидку, в окопах оставалось около полуроты. Да, почти нет патронов. Раненых до хрена. Но, похоже, и командовать некому.

– Готовые к бою орудия в ряд на солнце зловеще сверкают…

От злости вдруг пропала растерянность, и будто что-то толкнуло под руку. Изнутри поднялась спокойная уверенность и… знание что делать. От своего громкого голоса с неожиданным командирским металлом я сам слегка обалдел:

– Внимание, рота! Слушай мою команду!! Приготовиться к отражению атаки!! Гранаты к бою!! Стрельба по команде, прицельно! Боеприпасы беречь! Пулемёты на фланги!! Стрелять короткими! Петеэрщикам огонь по готовности!

Как-то незаметно отошёл далеко назад постоянный ежеминутный вопрос: долго ли осталось жить? Время споткнулось и замедлило ход. Между тиком и таком – вечность. Смерил глазом расстояние. До противника уже сотня метров. Вижу серо-коричневые пятнистые камуфляжные куртки, перекошенные ненавистью лица, злые глаза из-под касок. Они перешли на бег.

– Огонь!!

Прицелившись, я всадил пулю в пулемётчика на правом Ганомаге. Голова в каске исчезла, а ствол задрался вверх. Ружейный залп и пулемётные очереди явно сбили у немцев атакующий порыв. Слева задымился другой броневик, а через несколько секунд появилось и жирное пламя. С поля донеслись истошные крики боли и вопли ярости. Немцы падали, но их место тут же занимали другие. До атакующих гансов осталось около полста метров.

– Гранатами… Огонь!!

Стена взрывов поднялась перед атакующими, но они пёрли вперёд, как ненормальные! Я и раньше не жаловался на слух и зрение, а сейчас они обострились до предела. Руки действовали быстро, чётко и точно. Передёрнул затвор. Выстрел. У набегающего на меня гитлеровца между глаз появилась дырка. Упал. Выстрел. Унтер с автоматом, взмахнув руками, рухнул на спину. Передёрнул затвор. Прицелился. Предательски сухо щёлкнул ударник. Всё, патроны вышли.

– Слушай мою команду!! Примкнуть штыки!! За мной, в атаку!! Ура!!

Свистит, и гремит, и грохочет кругом,

Гром пушек шипенье снарядов.

И стал наш бесстрашный и гордый «Варяг»

Подобен кромешному аду.

– Ур-ра-а-а!!!

Неправ был поэт, в рукопашном бою нет упоения, а есть выворачивающий душу страх и отчаянная ярость, превратившиеся в безумный кураж, когда сознание отбрасывается на задворки разума, а твоя и чужая жизни становятся мнимыми величинами. И смерть не где-то там далеко, а здесь в твоих руках, на кончике штыка или ножа. Руки буквально чувствуют утекающую чужую жизнь, и глаза в упор видят гаснущий взгляд убитого тобой человека.

Отчаянная ярость вырвалась наружу диким воплем. Враньё, что бойцы в атаке орали: «За Родину! За Сталина!», из распяленных в ярости ртов нёсся лишь хриплый рёв и густой мат.

Выскочив из окопа, я сразу же столкнулся с высоким немцем. Он с разгона пытался пристрелить меня, но промахнулся. Я качнулся вправо, подбил его карабин и вогнал штык куда-то под каску. Крутнувшись на пятке, я с хрустом выдернул оружие, и тут же машинально пригнулся. Воздух над головой прочертила очередь. Вскочив, я качнулся влево, затем, низко присев, поднырнул под другую автоматную очередь. Ошалевший гефрайтер лупил от бедра и вряд ли бы попал даже на стрельбище, а уж в сумасшедшей атаке, тем более. Выпучив глаза, немец дрожащими руками пытался поменять магазин. Н-на! Штык под рёбра, поддёрнул вверх и стряхнул влево.

Я был словно в бреду, плохо соображая, плохо давая себе отчёт в происходящем. Разум и страх словно затухли, и едва теплились в моём озверевшем теле, не понимая, где явь, а, где бред. Всё смешалось и перепуталось.

Впереди двое с карабинами. Один споткнулся в миномётной воронке. Другой бросился ко мне и сходу получил прикладом в морду. По винтовке в руки отдался хруст костей. Вскочившему на четвереньки немцу с разворота врезал ногой в голову. Он, схватившись за лицо, откинулся назад и вбок. Прыжок. Штык с влажным треском вонзился в грудину. Выдернул. Взгляд вправо, влево. Усатый сцепился с немцем и никак не дотянется до ножа. Немцу штык в спину. Живи дед, не надо благодарности.

Мелькание оружия, рук, ног, выпученные глаза, звериный рёв из десятков раззявленных ртов, крики, стоны, русский и немецкий мат, кровища, вонь и грязь всё смешалось в тугом комке рукопашной схватки.

Справа сапёрной лопаткой рубился давешний пулемётчик. Слева усатый выдёргивал нож из скрючившегося фрица. Суки, немецкие! Да, когда же вы кончитесь. Рванув штыком по шее автоматчика, я едва увернулся от струи крови, но оступился в рытвине. Вражина смертельной хваткой вцепился в винтовку и вывернул её из моих рук.

Бой продолжался, а я остался без оружия. Мимолётная мысль, что я отпрыгался, добавила ярости и быстроты. Набегающему гансу я саданул на вдохе ногой в печень и сразу снизу кулаком в горло. Он захрипел, и рухнул безжизненным кулём. Всё, аут, не жилец.

Издав дикий крик, я кинул взгляд на обе стороны и вдруг понял, что немцы и впрямь кончились. Ошалело оглядываясь, я трясущимися руками стащил каску. Адреналин громко пульсировал в артериях. Дуновение летнего ветерка чуть шевелило слипшиеся от пота, крови и пыли волосы. Соль противно жгла глаза. Бой закончился, и меня будто из розетки выдернули. Вместо безумной ярости навалилось равнодушие и опустошение.

Не сдерживая тяжкое дыхание, я тупо обвёл взглядом поле боя и стоящих тут и там бойцов. Вид их был ужасен: пот, кровь и грязь прилепили расхристанные гимнастёрки и штаны к телам, перепачканные землёй и кровью, растрёпанные обмотки, разбитые башмаки и сапоги, грязные в потёках крови и пота лица. Многие потеряли в драке пилотки и ремни.

Изрытую взрывами и истоптанную сотнями ног землю усеяли трупы в тёмном серо-коричневом камуфляже, среди которых светлыми пятнами выделялись гимнастёрки убитых и раненых красноармейцев.

Стараясь ступать твёрдо и сдерживая слабость в ногах, я сделал несколько шагов и бессильно опустился на труп. С шипеньем выдавился воздух сквозь его сжатые зубы, и из носа вздулись кровавые пузыри. Невольно вспомнилась фраза из «Воспоминаний о войне» Николая Никулина, отчего тоскливо сжалось сердце: «сегодня тебе повезло, смерть мимо прошла. Но завтра опять надо атаковать. Опять надо умирать, и не геройски, а без помпы, без оркестра и речей, в грязи и смраде. И смерти твоей никто не заметит: ляжешь среди трупов и сгниёшь, забытый всеми под насыпью заросшей бурьяном липкой глины».

– Наша взяла, командир, – прохрипел усатый, придерживая окровавленную руку, наспех замотанную грязным бинтом.

– Тебя как звать-то, ветеран? – я с трудом ворочал языком.

– Ну что ж, Васька, давай сызнова знакомиться, – он криво ухмыльнулся, – Семён Леонов, по батюшке Иваныч.

– Не обижайся, всю башку отшибло.

– Да, ладно, третёдни, как встренулись, да бои всю дорогу. Тут любой изумится.

– Семён, позови пулемётчика, что-то у меня голос пропал.

– Эй, Сашка, подь сюды.

– Чего тебе.

– Не чегокай, командир зовёт.

– Ты миномётчиков причесал? – едва ворочая пересохшим языком спросил я подошедшего Сашку.

– И даже побрил. Два диска выпулил. Последних.

– Пока тихо, возьми пару бойцов и проверь миномётную позицию. Аккуратнее там, могут мёртвыми прикинуться. Вернёшься, доложишь. Семён Иваныч, организуй бойцов, надо собрать оружие, боеприпасы, солдатские книжки и зольдбухи. Главное, собери пулемёты и патроны к ним. Ты, ты и ты, – я подозвал ближайших красноармейцев, – ребята обойдите поле боя, и, как можно быстрее перевяжите раненых, нужно кроваь остановить, дорога каждая минута. Поспешите. Убитых потом соберём. И вот ещё что, – я оглянулся и повысил голос, – пленных не брать! Повторяю, пленных не брать, – слова давались с трудом, пересохшее горло полыхало огнём. Пить хотелось, спасу нет. И из близкого ручья не напьёшься, там теперь не столько воды, сколько грязи и крови.

Я хрипло прокашлялся, облизнул сухим языком потрескавшиеся губы и вдруг с удивлением увидел протянутую руку с фляжкой.

– Попейте, товарищ командир, – сбоку стоял молодой крепкий парень с невероятно синими глазами и веснушчатым носом.

Ничего вкуснее и приятнее той тёплой, отдающей железом и тиной воды я в жизни не пил.

– Спасибо, тебя как зовут?

– Сергей я, Мирошниченко.

– Вот что, Серёжа, возьми бойцов пробегитесь по полю, подсобите Семён Иванычу, он трофеи собирает.

– Командир, – подбежал запыхавшийся Сашка, – пара миномётов восемьдесят один миллиметр, целые. Семь десятков мин в лотках и шесть дохлых немцев. В километре за выступом рощи колонна грузовиков, пара броневиков и несколько мотоциклов. Немцы там суетятся. Вроде грузятся.

– Эх, мать честная, жаль миномётчиков у нас нет. Долбануть гадам вдогонку.

– Чё это сразу «нет». Подумаешь, какое хитрое дело. Я знаю бойцов, которые смогли бы. Да, и сам…

– Давай, Саня, влепи им под хвост по самое не балуйся. По десятку мин на ствол. Только по своим не шарахни.

– Обижаешь, командир, – сверкнула белозубая улыбка на грязном в потёках пота лице, – разрешите выполнять?

– Давай, дуй. Не упусти гадов.

Подвижный, как ртуть, парень перемахнул через бруствер и был таков.

Пока я отмывал кровь с руки и перевязывал трофейным бинтом обе царапины, прошло четверть часа. Застёгивая рукав, я услышал, как один за другим хлопнули миномёты, и из-за редкой рощицы донеслись два взрыва. Через минуту послышалась ещё пара хлопков, и вслед за взрывами за леском поднялся дым. После короткой паузы два десятка мин улетели к своим бывшим хозяевам. Взрывы слились в сплошной грохот, и за березняком повисла тёмная завеса дыма. От неожиданности красноармейцы кто присел, кто прижался к земле, но быстро разобрались, радостно заорали и замахали руками. Мальчишки.