Роберт Шекли Паломничество на Землю (сборник рассказов)

О РОБЕРТЕ ШЕКЛИ

Шекли переводят у нас начиная с 1961 года. Рассказы его появляются все чаще, во все большем числе журналов и альманахов, и его имя все прочнее утверждается в нашем сознании. Для американцев же он давно, несмотря на свою сравнительную молодость, значительная величина.

Роберт Шекли родился в 1928 году. В 1952 году он опубликовал в нескольких журналах первые рассказы, в 1954 году был уже достаточно широко известен, а еще несколько лет спустя о нем заговорили как об одном из выдающихся представителей американской фантастики.

Биография писателя — это прежде всего список его книг, а Шекли уже в двадцать четыре года был профессионалом и в двадцать шесть получил признание. Он с детства мечтал быть писателем, зачитывался научной фантастикой (хотя и не знал еще, что будет работать именно в этой области), писал стихи и небольшие пьесы. И все же «дописательская» биография Шекли была хоть и короткой, но достаточно богатой событиями.

Шекли родился в Нью–Йорке, но детство провел в провинциальном городе Мэплвуд, в штате Нью–Джерси. Окончив среднюю школу, он захотел посмотреть свет, добрался на попутных машинах до Калифорнии и там в течение нескольких месяцев работал кем угодно и где попало. Он развозил молоко, был садовником–декоратором, складским служащим, буфетчиком в ночном баре и просто мальчиком на побегушках. Потом тем же испытанным способом, на попутных машинах, Шекли вернулся домой и был призван в армию, где довольно скоро сделался младшим редактором в газете, затем писарем–кассиром и кончил службу в качестве гитариста в военном ансамбле.

После демобилизации Шекли поступил в Ныо–йоркский университет, получил специальность инженера–металлурга и несколько месяцев работал на заводе. В университете он много писал, посещал открытые курсы лекций по литературной технике (один из них вел такой видный мастер, как Ирвин Шоу), а едва ему удалось напечатать первые два рассказа, целиком отдался любимому делу. Как ни стремительно менял Шекли виды занятий, последнему из них он остался верен. Им опубликовано шесть сборников рассказов (причем некоторые рассказы быстро стали хрестоматийными), четыре фантастических и пять приключенческих романов. На его сюжеты уже снят один и снимаются еще два кинофильма. Шекли принадлежит к числу не только самых известных, но и самых активно работающих современных американских писателей.

В заметке, завершающей первый сборник его рассказов, Шекли объяснил, почему он предпочел фантастику всем другим жанрам. «Ни один вид творчества, — говорил он, — не предоставляет писателю такой свободы действий, как фантастика. Она может охватить — и охватывает — все на свете, от безудержной романтики приключений до сатиры и социального анализа». И, надо сказать, Шекли не пренебрегает ни одной из этих возможностей.

Фантастика, говорят, тяготеет либо к сатире, либо к утопии.

Можно изображать мир, в котором усугублены наши пороки, либо мир нашей мечты. Социальный смысл фантастики вскрывается как через то, так и через другое. Художественный же ее эффект достигается благодаря тому, что даже о самом обычном пишется как о чем–то ни на что не похожем — на то она и фантастика.

Так вот, у Шекли социальный смысл приобретает уже сам факт, что он пишет фантастику, иными словами, — что он пишет о необычном. Конечно, он и утопист и сатирик. Шекли пишет не столько обо всем на свете, сколько обо всем белом свете, о связи всего на свете. Фантастика для него тот жанр, где ему легче всего быть философом, оставаясь художником.

Он наслаждается своей ролью художника, своей способностью напридумать бог знает что. Он пишет очень разные вещи — смешные, ироничные, страшные — и вместе с тем все или, скажем, почти все написанное Шекли носит очень явный отпечаток его индивидуальности.

В то же время Шекли, пожалуй, самый традиционно–американский из современных американских фантастов. Корни его творчества уходят глубоко в те времена, когда слова «фантастика» и «наука» еще не срослись и по страницам американских журналов и книг проносились на конях, протопывали в тяжелых старательских башмаках, проплывали на плотах и колесных пароходах герои, право же, никак не причастные ни к миру науки, ни к большому миру, обжитому, перекроенному и переосмысленному на свой лад современной наукой. А какие поразительные истории они рассказывали! Про Железного Дровосека, Страшилу Мудрого и про девочку Элли и еще про братца кролика, а потом и другие истории, вроде бы уже про взаправдашних людей, но такие, что когда правда, то на обычную правду совсем не похожая, а когда вымысел, то такой, что как две капли воды походит на правду. Шекли хорошо помнит и любит этих героев. В этом его необычность.

Буйство красок, бешеный порыв в неизвестное, вера в неисчерпаемость души человеческой — все эти определения мало подходят для современной американской фантастики. Она, напротив, сдержанна, логична, весьма недоверчива. Иными американским фантастам быть трудно. Вот что говорит, например, о себе и других американских фантастах Айзек Азимов (его интервью приведено в предисловии А. и Б. Стругацких к сборнику Азимова «Путь марсиан», изд–во «Мир», 1966 год):

«…для человека, привыкшего смотреть на вещи с американской точки зрения, оптимистическое видение современного общества неприемлемо. Я использую фантастику для критики общества. Так же поступают в общем и все другие американские фантасты. Мы считаем, что поразительные достижения современной науки могут привести к уничтожению человечества… Я… раньше был… оптимистом. Но сейчас я познал ужас перед тем, что создает наука…»

И это заявляет человек, книги которого отнюдь не кажутся особенно пессимистичными. Что уж тут говорить про Рэя Бредбери с его апокалипсическим отношением к миру…

Мы знаем, какое полезное воздействие на сознание современного американского читателя оказывают Бредбери, Азимов и другие совсем не веселые американские фантасты. Во всяком случае, те фантасты, которые, по словам Бредбери, «при столкновении с отвратительными явлениями в… обществе тут же воспламеняются негодованием и ненавистью». Мы знаем, как ненавидят их реакционеры, мечтающие превратить американцев в развеселых дуболомов с улыбкой, раз и навсегда вытесанной на примитивной физиономии. И нам нетрудно понять этих писателей, мечтающих просветить своего соотечественника, заставить его задуматься. Нетрудно понять и специфику их литературной манеры.

Если современную фантастику сравнить по способу художественного мышления с литературой какого–нибудь из прошлых столетий, то скорее всего приходит на ум, пожалуй, XVIII век — век Просвещения, с его ясной, рациональной, лишенной предрассудков литературой, приучавшей людей смотреть на мир чистым и острым взором. Просветители были гуманистами, но их гуманизм принадлежал рациональному веку, поклонявшемуся механике Ньютона. Это был гуманизм от разума. Просветители очень многое сделали нам понятным и очень немногих своих героев — близкими.

Что поделаешь, нам, людям XX века, многого недостает в просветительском гуманизме. Нас отделяют от Просвещения два века развития общества и литературы. Нам хочется большей сложности и большего тепла.

Шекли почувствовал это сильнее других. Вот почему так стремительно ворвался в американскую литературу этот безвестный дотоле писатель, героям которого понравилось смеяться, шутить, совершать подвиги, верить не только в логику, но и в удачу и наслаждаться неожиданностями, скрытыми за каждым поворотом бесконечного житейского лабиринта. Ему трудно быть мрачным, этому Шекли. Он пробует — у него не получается. Талант у него удивительно светлый. Он привязан душой к героям своих детских чтений — героям Марка Твена, Брет Гарта, О’Генри — и ни за что не желает с ними расставаться.

Конечно, героям Шекли, как бы явившимся из просторной Америки прошлого века, трудно в перенаселенной Америке двадцать первого века, где люди стоят в длинных очередях, заполняющих вестибюли огромных зданий, и ждут, когда толпа немного поредеет и можно будет протиснуться на улицу (рассказ «Человекоминимум»), где лавины людей сталкивают на рельсы зазевавшегося пассажира (рассказ «Опека»). У них спирает дыхание в этой бесконечной толпе, они хиреют, забывают, какими могли бы быть. Но недаром пришел космический век: у них есть возможность вырваться на просторы космоса.

В этом вновь раздвинувшемся мире замечательно прижились герои, век которых, казалось, давно миновал. Все так о них думали, а они вдруг вошли к нам свободно, непринужденно, без всякого маскарада.

Что это за мир, в котором оказался таким уместным изжитый литературой герой?

Шекли — сказочник. Мир, который он рисует, — это мир сказки. Читая его, то и дело вспоминаешь «Озорные сказки» чешского художника и писателя Йожефа Лады, где черти запросто ходят в деревенскую лавку, по ошибке тащат в ад не того, кого надо, и бросаются врассыпную от рассвирепевшего Вельзевула… Очень осовременились в двадцатом веке старые сказки!

У Шекли они осовременены еще больше, чем у Йожефа Лады.

Сказочный мир увиден Шекли в том повороте, который предложила ему новая физика и кибернетика, и их вторжение нисколько не замутнило прозрачные воды сказки; ведь кибернетика — это наука, отрешившаяся от взрослой всезнающей самоуверенности, наука, снова научившаяся задавать детские вопросы, как их всегда задавало искусство.

И так же по–детски неистощимый на выдумку.

Новая физика и кибернетика открыли перед нами мир, в котором на первый взгляд все возможно и, уж во всяком случае, многое из считавшегося немыслимым стало возможным — хотя бы теоретически. Шекли не обязательно писать о джинах, возникающих по приказу обладателя волшебной лампы. Он может писать о телетранспортировке — о теоретически обоснованном Норбертом Винером, процессе передачи материальных тел по радио, по телефону, словом, через любой канал связи. Когда же разнообразия ради появляется у него представитель какой–то из разновидностей джинов, то лишь для того, чтобы стащить и перебросить в свой волшебный мир холодильник. Кстати, мы узнаем от него, что там, в волшебном мире, все как у людей (хотя люди–то думают, что у них самих все не как у людей): на работу берут по протекции, что можно купить — покупают, а что удается украсть — крадут.

В этом мире все возможно, и поэтому он удивительно многообразен. Мы стрижем овец, а где–то на далеких планетах стригут квилов. От квилов пользы больше, потому что изделия из их шерсти огнестойки и практически вечны. Только вот стричь квилов труднее, чем овец: их шерсть содержит железо. И еще их трудно транспортировать с планеты на планету, особенно вместе со смагами (инопланетными собаками) и фиргелями (живыми холодильными установками такой мощности, что они могут, пробудившись от спячки, заморозить космический корабль; их держат на жарких планетах для смягчения климата). Всем этим животным нужны разные условия полета, и то просыпаются фиргели, то перестают есть квилы, то уменьшаются до микроскопических размеров смаги — поди, сыщи! (рассказ «Рейс молочного фургона»).

Демоны тоже бывают самые разнообразные — и притом с разными характерами. Бывают тупые корыстолюбцы, вроде Нельзевула, родственника того самого Вельзевула, что дослужился до больших чинов при президенте Сатане, а бывают просто хорошие ребята, вроде пятиметрового холодильного демона — голубого, с тощими крылышками и дырой в груди, откуда время от времени вырывается струя холодной воды, — или еще одного демона, совсем уж необыкновенного. У этого две ноги, две руки, крыльев и хвоста не видно, но, может быть, потому, что на нем всегда несколько лишних шкур, которые он по желанию надевает и сбрасывает. Последние два демона, оказывается, напрасно боялись друг друга. Оба они обыкновенные страховые агенты, только живут в разных мирах (рассказ «Демоны»).

А еще… Но разве перечислишь все, что навыдумывал Шекли!

Все, что написал Шекли о непохожести, нескончаемом многообразии форм жизни, находит обоснование в реальных перспективах, открываемых наукой: ведь мы вступили в эпоху, когда от десятилетия к десятилетию будем все нетерпеливее ждать встречи с чужими мирами, ни один из которых не похож на наш. По отношению к ним действует закон, хорошо сформулированный американским критиком и писателем–фантастом Деймоном Найтом: «Совсем как у нас» — это единственный из бесконечного числа возможных ответов, который заранее можно определить как неверный».

Но, разумеется, Шекли берет не все, что предлагает ему наука, а только то, что ему нужно. Он пишет не о роботах, не о джинах, не о ракетах, а о человеке и мире, — правда, о мире, все плотнее заселяемом роботами, и о человеке, вынужденном от поколения к поколению заново определять свое место в мире роботов и безличной техники.

Какие отношения сложатся у него с этим миром?

С роботами они складываются удивительно хорошо. Право, мало кому до Шекли (если не считать, разумеется, Азимова) удавалось наладить такие добрые отношения с роботами.

Немецкие экспрессионисты двадцатых годов любили изображать людей в виде неких механических существ, чем–то напоминающих роботов. Сейчас роботов все чаще изображают похожими на людей. Оказывается, они бывают очень привязчивы, заботливы, веселы, им приятно помочь хозяину (рассказ «Бремя Человека»), и они выступают против человека, лишь подчиняясь чужому приказу (рассказы «Человекоминимум» и «Академия»).

Самое любопытное в добрых роботах Шекли — то, что доброте их тоже научил человек. Они не противостоят человеку ни в одном своем качестве, а только дополняют его.

У роботов есть замечательное качество, присущее далеко не всем людям. Они бескорыстны и подчинены «морали служения», а не «морали стяжания». Правда, люди и здесь ухитрились напортить, и какие–то фирмы выпускают даже роботов–пьяниц, чтоб побольше был расход энергии, роботы скорее изнашивались и владельцы покупали новых. Но сами роботы в этом неповинны.

К тому же роботы — это та форма техники, которая у Шекли пошла на сближение с человеком и в процессе общения с ним все время очеловечивается.

Про безликую технику этого никак не скажешь.

Шекли — враг безликой техники, потому что она обезличивает человека. Но его вражда к ней становится особенно острой из–за того, что холодная отвлеченность техники ассоциируется для него с отношениями в буржуазном обществе.

Это общество, по Шекли, управляется законами, выражающими отношения между вещами, а не между людьми. Человеческую душу при этом никто не принимает за ценность.

Герои Шекли — люди с душой. Тех, кого они встречают на своем жизненном пухи, зачастую тоже нельзя упрекнуть в черствости сердца. И все же каждому из них противостоит совершенно бездушный мир. Это мир законов и обычаев, выражающих все дурное, что есть в человеке. В романе Шекли «Путешествие в послезавтра» героя за подобные речи объявляют коммунистом и тащат в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Сам Шекли, однако, упорно возвращается к подобным ситуациям.

Что противостоит герою рассказа «Особый старательский»? Роботы, люди? Ни те, ни другие. Робот–почтальон скорее сочувствует герою; он просто устроен так, что человеку, у которого нет банковского счета, мало от него проку. Но и тут добродушный робот находит юридическую лазейку, чтоб не губить героя. Люди, к которым герой обращается, тоже, вероятно, не совсем бездушные, но они бросают его в пустыне на произвол судьбы, а потом отнимают и последнюю надежду на спасение — прерывают связь. «Я на работе», — приговаривает при этом каждый из них.

Это общество обесчеловечивает все попадающее в его орбиту. Герой «Паломничества на Землю» мечтает изведать настоящую любовь. И ему продают точно отмеренную во времени дозу самой настоящей любви, внушенной проститутке специалистами–психологами. Когда герой протестует, его просто не понимают. Разве любовь была не настоящая, не та, чте рекламируется в проспектах? Или его обсчитали?

Как тут не возмутиться против мира, где все — вещь, все — сделка, не возмутиться против самих вещей, жадно обступающих человека?! Ведь они на каждом шагу подчиняют человека себе и отвлеченному своему выражению — деньгам.

Когда–то символом обывательщины была вещь громоздкая, основательная, бережно передаваемая от поколения к поколению. Сейчас таким символом становится вещь суетливая, стремящаяся поскорее появиться и поскорее уступить место новой.

В рассказе «Стоимость жизни» мы сталкиваемся с современным обывателем, только перенесенным в будущее, так сказать мещанином космической эры. Он делает нудную, начисто неинтересную ему работу и единственное спасение видит в том, чтобы окружить себя вещами; и чем больше у него вещей, тем нужнее ему новые, такие, каких еще нет у соседа и какие сэкономят еще несколько минут абсолютно не нужного ему времени. И вещи у него не простые, не комоды какие–нибудь, а все автоматы.

Герою рассказа «Кое–что задаром» выпало совсем уж невиданное счастье. Свалился ему с неба Утилизатор — машина, выполняющая любые желания. Трудно ли догадаться, чего он пожелает? Он строит дом, потом дворец — да такой, что за две недели не обойдешь, приобретает одни вещи, потом другие, потом третьи, по–одному себя ублажает, по–другому…

Великая, всегдашняя мечта мещанина — как–нибудь себя ублажить.

За это приходится расплачиваться жизнью — и хорошо еще, если только своей, как дурачку Коллинзу, владельцу Утилизатора. Герой рассказа «Стоимость жизни» расплачивается в придачу еще частью жизни сына. Если в обществе будущего логично разовьются сегодняшние предпосылки, там снова возникнет средневековая система продажи себя и своих детей в рабство.

Обиднее всего, что цивилизация — и это одна из самых ее издевательских шуток — удовлетворяет потребности, которые сама же порождает.

Такой герой Шекли, как Коллинз, приобретает вещи, чтобы почувствовать себя прочно устроенным в жизни, чтобы считать себя не хуже других и просто так, — по привычке. Меньше всего он это делает для удовлетворения непосредственных нужд. Он самоутверждается. Иными словами, он пытается найти свое место среди людей парадоксальнейшим образом — через вещи. А они только отгораживают людей друг от друга. Этой же цели служат и многие другие «достижения» цивилизации.

В рассказе «Опытный образец» космонавта снабжают замечательным защитным приспособлением: в случае опасности оно создает силовое поле и заключает человека в непроницаемый шар. Одна беда — в этом шаре можно задохнуться. Воздух — в числе прочего — шар тоже не пропускает. Но главное — шар мешает космонавту поладить с обитателями планеты, на которую он попал. А сделать это было на редкость просто. Надо было только, чтобы они увидели в нем хорошего человека. Так и случилось, когда он избавился от своего дурацкого шара. Впрочем, космонавту не очень трудно сделать это — надо только перерезать лямки, на которых крепится за спиной ранец с механизмом. Обычному человеку труднее. Его обступает со всех сторон огромная безликая сила, именуемая социальной традицией. И чем глупее эта традиция, тем меньше поддается доводам разума. В рассказе «Ритуал» на некой планете с великими почестями встречают космический корабль с Земли. Космонавтов принимают даже не за людей, а за богов. И вместо того, чтобы их накормить и напоить, несколько суток подряд отплясывают перед ними ритуальные пляски, а отчаяние умирающих космонавтов принимают за знаки одобрения. Ведь древние предания говорят, что с богами надо обращаться именно так и никак иначе. Это освященная веками традиция. Остальное — ересь.

Социальная традиция, привычка, рутина обступают людей как стена. И все–таки некоторые пробиваются сквозь стену. У этих героев Шекли есть замечательное качество: они некорыстны. У них нет этого приобретательского зуда, снедающего обывателя, им все равно, как там у соседей, они умеют жить сами по себе, не вступая в соревнование с вандербильдшами. Если иных из них и затолкали до одури на улицах перенаселенных городов, то прежде всего потому, что они не несутся в общем потоке.

Шекли очень любит изображать л…