Речь И. В. Сталина на двадцатом съезде КПСС

Речь И. В. Сталина на двадцатом съезде КПСС

Никите Сергеевичу показалось, что в большом зале приглушили свет. Сидящие перед ним делегаты вдруг отчего-то стали плохо видны, будто все помещение подернулось серой вуалью. Он испуганно взглянул на лампу, освещавшую трибуну. Она тоже будто потемнела.

Однако в освещении оратор не сомневался. Он быстро понял, что это потемнело у него в глазах. Причина лежала прямо перед ним.

Поверх больших машинописных листов доклада непонятно откуда появилась маленькая бумажка. Ее, возможно, положил на трибуну дежурный секретарь, который, вроде бы, совсем недавно подходил к ней. Поглощенный выступлением Никита Сергеевич не помнил, подходил ли кто к трибуне и уж точно не обратил бы внимания на то, что подошедший человек мог принести.

Теперь он оторопело смотрел на маленький листочек. Было отчего потемнеть в глазах. На бумажке была выведена невероятная надпись:

Именно так. Слово «Сталин» было выведено большими… нет… огромными буквами. И три восклицательных знака.

У докладчика перехватило дыхание. Его взгляд испугано забегал по сидящим в зале делегатам съезда. Увиденное повергло Первого секретаря в шок.

Присутствующие смотрели не на него. Их взгляды были обращены в одну точку, которая находилась где-то за спиной Никиты Сергеевича.

Не защищенный волосами затылок словно почувствовал жар, веющий оттуда.

Докладчик застыл на месте и некоторое время простоял в неудобной сгорбленной позе.

В зале царила гробовая тишина. Делегаты будто забыли о докладе, никак не реагируя на молчание лидера партии и государства.

Однако Никита Сергеевич не был бы Никитой Сергеевичем, если бы быстро не совладал с собой. Он не был мистиком, не верил ни в бога, ни в потусторонние миры, ни в воскрешение.

Сталин уже три года, как умер. Именно умер (к докладчику стало возвращаться самообладание), а не исчез, не спрятался, чтобы…

(Пот все-таки покатился по лысине. Никита Сергеевич полез в карман за платком.)

…Не спрятался, не скрылся, чтобы вдруг объявиться сейчас живым и здоровым. Никита Сергеевич сам много раз осматривал труп, сам хоронил, сам… (волнение все же сказывалось)…сам посещал его в мавзолее…

Что за дурацкий розыгрыш!!! — Никита Сергеевич неожиданно вспылил. Он сверкнул взглядом за кулисы, куда мог скрыться дежурный секретарь съезда.

Куда он, собака, делся?!

Возникло желание покрутить головой в поисках пропавшего шутника, однако Никита Сергеевич быстро осадил себя: «Не хватало еще! Подумают, что я оглядываюсь на президиум, потому что поверил…»

Он скомкал злосчастную бумажку и отшвырнул ее в сторону.

Зал будто вздохнул. Во всяком случае, так Никите Сергеевичу показалось.

Ну что ж! Сейчас он приведет всех в чувство!

На дворе стоял 1956 год. Проходило последнее заседание двадцатого съезда партии.

Охрипший и вдруг взвинтившийся голос докладчика снова стал долбить сидящих в зале. Никита Сергеевич уже не поднимал взгляда от листов бумаги. Однако тон его выступления изменился. Если еще несколько минут назад он зорко следил за залом, взвешивая реакцию делегатов на свои слова, то теперь перешел почти на скороговорку. Неясный страх вдруг стал ощущаться в каждом его слове.

Хрущев говорил о Сталине, о массовых репрессиях, о зверствах вождя, о культе личности.

Неожиданно докладчик сделал паузу. Он стал перебирать рассыпавшуюся по трибуне бумагу. И вот в его руках появился небольшой машинописный листок.

Взгляд Никиты Сергеевича застыл на этой бумажке. Видно было, что докладчик что-то напряженно и в то же время растерянно вспоминал.

Наконец его брови дернулись. Вспомнил!

Он торопливо выкинул руку с листком вперед.

— Вот!

Слушатели никак не отреагировали на его жест, с напряжением ожидая последующих слов.

— Когда волна массовых репрессий в 1939 году, — почти на крик перешел докладчик, — начала ослабевать, когда руководители местных партийных организаций начали ставить в вину работникам НКВД применение физического воздействия к арестованным, Сталин направил 10 января 1939 года шифрованную телеграмму секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, наркомам внутренних дел, начальникам Управлений НКВД.

Хрущев многозначительно помахал бумажкой.

— Вот она! — выкрикнул он.

Пробежав взглядом по залу, словно предвкушая эффект от того, что он собирается сказать, докладчик наконец повернул листок к себе и стал его зачитывать.

Всю эту фразу докладчик выпалил на одном дыхании.

В зале стояло гробовое молчание.

Хрущев еще раз пробежался взглядом по слушателям и вдруг смешался. Что-то смутило его. Как-то не так молчали делегаты. Он покосился на бумажку и снова взмахнул ею.

— То есть… — начал было продолжать Хрущев и вдруг… осекся.

Сзади на его плечо легла чья-то тяжелая рука.

Что за наглость!!! Кто это?!..

Хрущев стал медленно поворачивать голову на подошедшего и…

Лицо докладчика окаменело в невероятной гримасе.

Рядом с ним стоял Сталин…

— Дай-ка, — негромко проговорил генералиссимус.

— Дай познакомиться, — продолжил Сталин и взял из рук Хрущева телеграмму.

— М-да! — в голосе гостя с того света прозвучало разочарование. — Тоже копия.

Он всмотрелся в листок.

— А где же все-таки оригинал? — он покосился на неподвижного докладчика. — Сегодня мне показывали еще одну копию этой шифрограммы.

Гость хмыкнул.

— И вот незадача. Оригинала никто не видел, а копии две. И самое странное — на разных писульках разные даты. Здесь написано 10 января, а на той стояло 27 июля 39-го года.

Сталин обратил пристальный взгляд на Хрущева.

— Какой оригинал настоящий?

Хрущев вдруг смертельно побледнел.

— Тот, — продолжил Сталин, — на котором среди других подписей членов политбюро должна была стоять подпись Хрущева, или этот, на котором подписи Хрущева быть не могло? Поскольку не был он 10 января еще членом политбюро…

Сталин сделал паузу.

— Копию какого документа выгоднее преподнести съезду? — вновь спросил он.

Хрущев вдруг стал терять равновесие. Он судорожно уцепился за трибуну.

— Ну бог с ними — датами! — неожиданно смягчился гость. — Меня все-таки занимает оригинал. Где же, все-таки, он?

Докладчик, продолжая держаться за трибуну, сделал шаг назад.

— Ну куда же вы? — проговорил Сталин. — У вас сегодня эпохальный доклад. Сегодня вы творите историю. Зачем же убегать?

В зале наконец началось шевеление.

— Товарищи! — отреагировал на движение делегатов Сталин. — Вы здесь все партийные работники. Кто-нибудь из вас видел документы политбюро, которые начинались бы такой фразой: «секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, наркомам внутренних дел, начальникам Управлений НКВД»?

По залу прокатился легкий шум.

— Какие-то нелады с партийной субординацией. Сначала стоят секретари обкомов, а потом уже крайкомов и ЦК нацкомпартий. Кого мы пишем в таких документов первыми? — он обратился в зал.

Среди делегатов опять пробежался шум.

— Нацкомпартий, — вдруг выкрикнул кто-то.

— Правильно, товарищ, — Сталин повел указательным пальцем в зал. — Я только уточню: после 36-го года на особо важных документах мы писали: не «секретарям нацкомпартий», а «секретарям ЦК компартий союзных республик».

В зале раздались возгласы.

Сталин бросил хмурый взгляд на Хрущева.

— И как сюда попали наркомы внутренних дел, начальники Управлений НКВД? Если мы высылаем документы в партийные органы…

Сталин вновь посмотрел в зал.

— Пишут: «для ознакомления наркомам внутренних дел», — опять кто-то выкрикнул из зала.

— Верно! — добавил еще один голос. — Для ознакомления…

Гость чуть заметно улыбнулся.

Хрущев сделал еще шаг назад, спрятавшись от Сталина за трибуну.

— От меня спрятался, — усмехнувшись, проговорил генералиссимус, — а свой зад товарищам подставил. Вот напинают-то.

Хрущев как ошпаренный отпрыгнул назад к Сталину и юркнул в трибуну, втиснув ягодицы внутрь.

— И что за странная фраза? — по лицу Сталина скользнуло недоумение, — «буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата». Какая-то журналистская беллетристика, а не партийный документ.

Х-м! Если все же делить пролетариат на социалистический и капиталистический, то какой он в капиталистических странах?

Сталин покрутил бумажку.

— Наверное, все-таки, — проговорил он, — капиталистический…

— Мне думается, — Сталин перевел взгляд на Хрущева, — в 1939 году члены политбюро такой бы глупости не допустили.

М-да! И что-то не припоминается, чтобы в 1937 году ЦК разрешил пытки. Если ЦК принимает какое-то решение, то для этого собирается пленум, вопрос ставится в повестку дня, проводятся прения, голосования. Ей-богу, не помню… Может, вы и тот документ зачитаете?

— Что это? — спросил Сталин в зал, подняв вверх бумажку.

— Фальшивка! Фальшивка! — закричали с разных сторон.

Сталин покачал головой.

Через некоторое время, когда шум стих, генералиссимус негромко произнес:

— И это эпохальный доклад?

В зале началось движение. Делегаты повставали со своих мест. Многие стали передвигаться по проходам к сцене.

Наконец, у трибуны собралась плотная толпа.

Генералиссимус смотрел на людей.

— Ну здравствуйте, товарищи! — проговорил он.

— Иосиф Виссарионович! — заговорили со всех сторон. — Вы откуда? Вы живы?

Сталин, улыбаясь, кивал им.

— Жив, жив…

— Но как?… но кто?…

— Как же так? — спрашивали с разных сторон, — люди же плакали на ваших похоронах…

— Товарищи! — Сталин постарался произнести это как можно тверже, хотя слышно было, как его голос слегка дрогнул. — Давайте займем свои места.

— Нам предстоит сегодня очень серьезно побеседовать, — проговорил он.

Люди поспешно отхлынули от сцены. Некоторое время в зале царила суета, но, наконец, все успокоилось. На генералиссимуса напряженно и внимательно смотрели сотни глаз.

— В то, что я расскажу, трудно будет поверить, — заговорил Сталин. — Но я и не прошу верить, точнее говоря, верить на слово. Слушайте мои слова критически. Вы здесь, чтобы работать головой, и сейчас я задам вам очень сложную задачу. Понимаю, что вы устали. Особенно после такого шквала лжи, которую на вас сегодня вылили, но соберитесь…

Сталин на некоторое время замолчал. Он стоял сбоку от трибуны и одной рукой опирался о нее. Видно было, что годы давали себя знать. Он не мог стоять, не облокачиваясь, однако не уходил со своего места.

— В это трудно поверить, — еще раз негромко проговорил Сталин, — поэтому я расскажу вам все это как очень странный сон.

— Да, — он сделал свой характерный и очень знакомый людям жест в сторону зала, — именно как сон. Если и вы будете воспринимать это как сон, то мне самому все это легче будет рассказывать.

Случилось это в марте 1939 года. Вернее, буду говорить: не случилось, а приснилось.

Приснилось, как сидел я поздним вечером в своей комнате отдыха, которая расположена рядом с рабочим кабинетом. Прием посетителей уже закончился. Я никого не ожидал, и поэтому очень удивился, когда в комнату вошел неизвестный молодой человек лет тридцати. О нем никто не докладывал. Вошел он без сопровождения. Сразу бросились в глаза его странная одежда и прическа. Он был явно не из наших мест.

Молодой человек вошел, глядя прямо мне в глаза. На его лице была злость и решимость. Я удивленно посмотрел на дверь, которую тот закрыл за собой.

Кто он? — подумалось мне. — И почему его пропустила охрана?

Он посмотрел на меня и усмехнулся.

— Не смотрите туда. Охрана ничего не ведает.

Я растерялся.

— Я прошел мимо нее, — сказал незнакомец.

— Кто вы? — спросил я.

— Твой судья.

Разумеется, меня удивило обращение на «ты», и я сразу почувствовал неладное.

Затем этот молодой человек стал говорить мне, что он прибыл из будущего, чтобы казнить меня за совершенные преступления и предотвратить провалы первых дней войны.

В зале пробежался шум. Сталин выдержал паузу и сказал: «Я же говорю, давайте воспринимать это как сон…»

— Он объявил, что прибыл ко мне за моей жизнью.

Конечно, я воспринял это, как заговор против меня, в который оказалась вовлечена и моя личная охрана. Поэтому я не стал никого звать.

Это было бы бессмысленно делать. Коли чужак оказался здесь, значит, охрана точно не появится.

В принципе, в тот момент я прощался с жизнью. И как-то по инерции стал расспрашивать его, из какого будущего он к нам прибыл, и вообще…

В ответ он начал говорить потрясающие вещи.

Сталин качнул головой.

— Он сказал, что прибыл к нам из конца двадцатого века…

Генералиссимус на некоторое время замолчал. В его руке появилась, а затем исчезла трубка.

— Он сказал, что прибыл к нам из конца двадцатого века, — снова повторил он, — что к этому времени Советский Союз уже развален и что в этом развале есть и моя вина, поскольку я погубил миллионы честных коммунистов.

Я не сразу пришел в себя, но как только это произошло, я спросил, о какой войне он упомянул в начале нашего разговора, на что получил ответ, что это будет война с Германией и начнется она 22 июня 1941 года. Последнее высказывание опять выбило меня из колеи.

— И что, — спросил я, — эту войну мы тоже проиграем?

— Нет, — сказал он, — выиграем, но сделаем это ценой больших жертв. Завалим, — сказал он, — врага трупами.

Постепенно я стал брать себя в руки. Мне показалось странным, как он все это излагал. С одной стороны видно было, что он меня люто ненавидел, а с другой — говорил как бы от имени честных коммунистов. Я невольно обратил внимание на то, он говорит «выиграем», «сделаем», хотя молодой человек из девяностых годов не мог еще родиться к 1941-му году. У меня, конечно, мелькнула мысль, что наука будущего, наверное, действительно добилась таких невиданных результатов, что смогла создать машину времени, но на этой мысли я долго не задержался. Меня зацепили обвинения в мой адрес, которые были чудовищно нелепыми. Я просто не мог представить за собой такой вины, которая привела бы к миллионам жертв. Наука наукой, но с этим тоже надо было разобраться.

— Ну хорошо, — сказал я. — Если вы, действительно, коммунист, и, как я понял, чувствуете свою сопричастность к народу, прошедшему через войну, то вы не можете совершить действия, которые приведут к гибели большого количества людей, честно и искренне борющихся за новую жизнь.

Он насторожился. Я понял, что в его искренности не ошибся, и он готов меня выслушать.

— Мы находимся, — сказал я, — на завершающем этапе сбора информации о деяниях Ежова. У нас есть неопровержимые данные, что он готовит антикоммунистический переворот. Если вы сейчас меня убьете, то мое место займет его человек, и тогда страну зальет море крови.

Я увидел, что он переменился в лице, и понял, что о Ежове он что-то знает.

— Ежова арестуют без вас, — сказал он.

— Нет, молодой человек, — возразил я, — вы, как пришелец из будущего, плохо представляете наше время. Обезвредить Ежова под силу только мне и Берии. С обязательной помощью Берии, — уточнил я, — Ежов еще обладает большой силой, у него создана разветвленная сеть из первых секретарей обкомов и крайкомов, еще совсем недавно он мог запросто арестовать меня на каком-нибудь партийном пленуме. В Политбюро положение нашей группы очень неустойчивое. После того, как полгода назад Ежов арестовал Чубаря, в ней осталось только шесть человек из пятнадцати.

Я увидел, что гость растерялся и понял, что если обо мне в будущем наговорили невесть что, то информация о Ежове дошла туда в неискаженном виде. Правильно говорит китайская пословица, что солнца рукой не заслонишь. Все переврать не получится.

— Да, — поникнув в голосе, согласился мой судья, — Ежова арестуют в апреле 39-го, а сейчас у вас март. Ваша смерть может помешать торжеству правосудия. Вам, действительно, еще нет адекватной замены.

Неожиданно он вскинул взгляд.

— Ежова я сам устраню, — сказал он, — сразу после вас.

Тут уж я разозлился.

— Молодой человек! — резко сказал я. — Что даст ваше геройство? Ежов окажется жертвой неизвестного убийцы? И при этом нетронутой останется вся его сеть! Которая будет способна к самовоспроизводству. Или вы хотите перебить всех поименно? И сколько вы будете мотаться по стране, оставляя за предателями ореолы героев? Нет уж! Лучше будет, если мы со своими негодяями разберемся сами, без помощи пришельцев!

Тут он окончательно сник.

— Мы с большим трудом, — продолжил я, видя, что инициатива переходит в мои руки, — сместили его с должности. Нами двигали только догадки. Теперь в руках у Лаврентия Павловича оказались все документы НКВД, а в них открылась ужасная картина…

— Хорошо, — сказал он, — сейчас я вас не трону. Но вам не уйти от возмездия.

— Смерти я не боюсь, — заметил я ему. — Однако хочу посоветовать вам, прежде чем устраивать самосуд, тщательно разбираться в ситуации. Я вижу, что вы знали, что Ежов будет арестован в апреле, но, не подумав, заявились убивать меня в марте. Вы говорили о скорой войне. А подумали ли вы, что перетряска руководства страны накануне ее грозит стране катастрофой?

— Но ведь вы расстреливаете лучших военачальников, ослабляете армию.

— А вы хорошо их знаете? Не подумали ли вы, что если они сейчас ходят в соратниках Ежова, то во время войны могут предать? И в каком случае жертв будет больше?

А потом я его спросил: «А сколько будет жертв в той войне?»

— Где-то около тридцати миллионов.

Цифра меня потрясла. Это же каждый шестой житель страны! Но не меньше шокировало «где-то около».

— Так вы еще и не знаете точных цифр?! — едва не потеряв самообладание, закричал я. — И на этом гадании выносите нам приговоры?!

Похоже, что этим я добил его окончательно. Во всяком случае, я увидел, что в своем намерении убить меня он сильно колебался.

— Ступайте к себе с богом! — сказал я ему. — Вы сказали, что в вашем времени будет уничтожен Советский Союз. Так что, я понимаю, у вас своих проблем по горло, чтобы вмешиваться еще и в наши.

Он молча кивнул. Мы посидели еще немного. Я предложил ему чаю.

— Нет, — сказал он, — спасибо! Отправлюсь к себе.

Он задал мне несколько вопросов. О чем, уже не помню. Что-то о нашей работе. Помню лишь, что мои ответы очень поразили его, хотя ничего особенного я не сказал.

В свою очередь он рассказал мне, что я умру в 1953 году, что в 1956 году состоится съезд, на котором я буду объявлен главным злодеем в истории страны, а в 1991 году Советский Союз будет уничтожен.

— Страшную картину будущего вы нарисовали мне, — сказал я ему. — Я думал, что мы будем последовательно строить светлое завтра, а выходит, что история покатится вспять.

И тут я попросил у него разрешения совершить путешествие в будущее.

— Куда бы вам хотелось попасть? — спросил он.

— Раньше мне очень хотелось увидеть коммунизм, но если с историей случится такая катастрофа, то я попросился бы в ту точку, откуда она пойдет. Может, смогу предотвратить.

— Хорошо, — сказал гость. — Но теперь вы задали трудную задачу мне. Переправить вас не проблема. Но я должен буду перелопатить всю историю, чтобы найти эту точку.

Я пожал ему руку.

— Когда я разберусь в ситуации, — сказал он, — я дам вам знать. Вы окажитесь там, где история совершит свой надлом.

Сталин остановился, пошарил в карманах и достал трубку. Некоторое время у него ушло на то, чтобы ее раскурить.

— Он исчез из моей комнаты, опять минуя охрану. О его пребывании у меня никто даже не догадался.

Сталин опять сосредоточился на своей трубке.

— А я попал к вам, — наконец продолжил он. — Предварительно мне дали познакомиться с докладом Хрущева, который долго скрывали от народа и опубликовали только в 1986 году. Его спустили только в партийные организации. Широкая огласка могла привести к тому, что повышалась вероятность, что кто-нибудь обнаружит в докладе нестыковки, и люди поймут, что он базируется на фальшивках.

— А кстати говоря, — неожиданно задал вопрос генералиссимус, — никто из вас не успел сообразить, почему фальшивое письмо, которое вам только что зачитал Хрущев, датировано июлем 1939 года? Я уже вам пояснил, почему на второй фальшивке стоит январь, но с чем может быть связан июль?

Он окинул взглядом зал. Делегаты молчали.

— Весной того года была разбита ежовская группа, которая, готовя переворот, уничтожила очень много людей. Ежов расставлял на высокие партийные посты заговорщиков, очищая для них места с помощью ложных доносов и арестов. А его сообщники, как по цепной реакции, множили его зверства по всей стране. Ежов лишь прикрывал этот страшный разгул. Приведу такой пример. Эйхе, письмо которого тоже приводится в докладе, очень жестоко расправлялся с коммунистами в Сибири, а Ежов прислал туда директиву, не препятствовать его действиям.

Только заменив Ежова, Берия остановил разгул казней. Много человек было возвращено из тюрем. И вот теперь делается попытка свалить инициативу самых жестоких репрессий 37 и 38 годов на политбюро. Будто ЦК обеспокоился тем, что аресты, казни и пытки пошли на спад. А заодно и переложить вину с шайки Ежова на партию.

Я задаю вопрос, почему это делается сейчас? — Видимо потому, что не все ежовцы понесли ответственность. Кто-то сумел скрыться от правосудия, а теперь поднимает голову. Берия перед смертью начал выявлять этих людей, за что и был убит. Я не говорю: осужден и расстрелян. Я говорю — убит.

И ведь посмотрите, каким образом можно распознать ежовцев? Достаточно посмотреть, кто раскручивал маховик казней.

Вот какое письмо я получил однажды от спрятавшего здесь свой зад тогдашнего Первого секретаря компартии Украины Хрущева: «Украина ежемесячно посылает 17–18 тысяч репрессированных, — писал он мне, — а Москва утверждает не более 2–3 тысяч. Прошу Вас принять срочные меры».

Тогда я думал, что он просто усердствует и даже прямо написал ему однажды: «Уймись, дурак!» Но теперь я пониманию, что это было не усердие…

Сталин протянул руку к трибуне и взял несколько листков. Он покрутил их, не всматриваясь в бумажки. Его взгляд какое-то время блуждал мимо, пока не зацепился за что-то.

— Вы только посмотрите, что он пишет! — в голосе Сталина послышалась дрожь.

«В докладе Сталина на февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 года «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников» была сделана попытка теоретически обосновать политику массовых репрессий под тем предлогом, что по мере нашего продвижения вперед к социализму классовая борьба должна якобы все более и более обостряться. При этом Сталин утверждал, что так учит история, так учит Ленин».

Я не стал бы обращать на это внимание, если бы он не задел Ленина.

На самом деле я говорил тогда, что чем больше будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее они будут идти на более острые формы борьбы, тем больше будут пакостить Советскому государству…

Думаю, любому непредвзятому человеку ясно, что из слов о том, что остатки эксплуататорских классов будут хвататься за острые формы борьбы, совсем не следует, что при продвижении к социализму классовая борьба должна обостряться, и что мы должны усиливать репрессии и все больше и больше сажать людей.

— Вообще с теорией надо быть крайне осторожным, — Сталин отбросил назад бумажки, достал из кармана платок и вытер пальцы. — Я как-то говорил, что без теории нам смерть, но и догматическое следование ей может оборачиваться человеческими жизнями.

Вот, например, начало Великой Отечественной войны. Нет, даже не столько этой войны, сколько предшествовавшей ей финской компании.

Нас расслабила легкость, с какой мы одолели интервенцию в Гражданской войне. Нам тогда помог, действительно помог мировой пролетариат. Буржуазные армии были сильнее нас, однако они вынуждены были убираться восвояси, поскольку по всему миру прокатились выступления в защиту молодой Советской республики. Враги побоялись, что продолжение войны с нами обернется для них внутренними революциями. И мы восприняли это как аксиому марксистской теории. Мы ведь тогда искренне думали, что любое военное соприкосновение капиталистического мира с социалистическим грозит капиталу революциями. Помните, в начале двадцатых мы ожидали, что революция теперь разразится и в других странах? Но она медлила, и кому-то захотелось подтолкнуть ее. Именно военным соприкосновением. Слава богу, ЦК сумел тогда трезво оценить обстановку и не поддался призывам горячих голов. Но нас обвинили в предательстве интересов мирового пролетариата и стали готовить первый внутрипартийный переворот. Руками преданных нашей общей идее, но заблудившихся коммунистов.

Вы помните, что финскую войну мы объяснили желанием отодвинуть границы от Ленинграда. Это, действительно, так. Но кто-то лелеял другие надежды. Отчасти мы поддались нажиму членов ЦК, которые все еще симпатизировали идее Троцкого о мировом революционном пожаре. Они утверждали, что как только наши танки появятся в Финляндии, пролетарии этой страны поднимутся против своего режима, и вместо нескольких квадратных километров территории мы получим на карте мира еще одну социалистическую страну. Разумеется, документально такие разговоры нигде не фиксировались. Не хотелось, чтобы наши стратегические задачи как-либо просочились нашему врагу. Переговоры о сдвиге границы, говорили некоторые, только усыпляют его бдительность. Именно поэтому многие ответственные лица и пренебрегли подготовкой к этой войне. Финал был страшным. Но не менее, чем наши потери, многих шокировало то, что финские пролетарии, сидевшие по ту сторону окопов, стреляли в бойцов Красной Армии. Это охладило нас. Но не до конца.

Затем был раздел Польши, присоединение прибалтийских республик. И снова кто-то ожидал восторженный прием со стороны трудового народа. И снова испытали разочарование. И даже перед войной с Германией поговаривали о немецком пролетариате — самом революционном в Европе, о колыбели марксизма, о Баварской революции, которая не могла не оставить свой след в его сознании…

Сталин на некоторое время замолчал, отвлекшись на почти погасшую трубку.

В зале царило молчание. Однако некоторые присутствующие делегаты напряглись. Они увидели, что генералиссимус начал постукивать ногтем по мундштуку. Многие знали, что это могло означать, что он собирается с мыслями, чтобы сказать что-то очень важное.

— Почитав эту писанину, — Сталин кивнул в сторону листков доклада, — можно подумать, что достаточно было бы одного моего слова, чтобы осадить любые горячие головы. Весь доклад крутится вокруг культа личности Сталина.

Это доклад труса и подхалима, который действительно боится любого слова вышестоящего начальника и после его смерти, на чем свет стоит, начинает поносить усопшего, оправдывая свое лизоблюдство.

— Я соглашусь с тем, что культ личности был, но проявлялся он совсем не в той форме, как это намарано здесь.

Сталин неожиданно прервался, и изумленные делегаты увидели, как дрогнула трубка в его руке.

— Я знаю, что, когда меня хоронили, рядом с гробом несли на подушечке звезду героя Советского Союза. Этим вы сильно оскорбили меня. Вы когда-нибудь видели эту звезду на моем кителе? Ведь все знали, что я никогда не признавал эту награду. В 1937 году мне стоило большого труда предотвратить переименование Москвы в Сталинодар. В 1949 году вопреки моим возражениям устроили пышные торжества в связи с моим семидесятилетием. Меня заманили туда только тем, что на день рождения съехались лидеры зарубежных компартий, а мне было о чем с ними поговорить.

Однако культ был. Хрущев говорит, что любое слово, высказанное вопреки моему мнению, могло обернуться арестом. Хотел бы спросить: я сам, что ли, приказывал арестовывать? Ведь, насколько мне известно, сажали за это разных людей в разных уголках страны. Я вам что, бог вездесущий, чтобы везде все обо всем знать, и везде приказывать? Вот такие подхалимы и сажали. Такие мерзавцы и нагнетали по всей стране страх перед моим именем. Ходили, выслушивали, вынюхивали, чтобы при первой неосторожности сцапать человека. Я знал об этом, но никак не мог это остановить. Ну где вы видели узурпатора, которого не слушаются подчиненные?

Сталин еще ненадолго прервался.

— Где вы видели узурпатора, — продолжил он негромко, — который ратовал бы за альтернативные выборы? Напомню, что мы намечали в декабре 1937 года так выбирать Верховный Совет. Чтобы не один выдвигался кандидат на место, а два или три, и чтобы выдвигать могли общественные организации. Но именно первые секретари обкомов, вроде Хрущева, на октябрьском пленуме того же года не дали нам с Молотовым провести это решение. И это называется культ?

Культ выражался не в том, что все меня боялись, а в том, что негодяи развернули репрессии против честных людей, прикрывая свои злодеяния именем партии и Сталина. Многие делали карьеру, соревнуясь друг с другом в славословии по моему адресу. Скажу больше: сами репрессии стали возможны, благодаря возводимому культу. Благодаря культу стали возможны карьерные взлеты таких людей, как Хрущев. Культ активнее всего использовался как раз нашими врагами. Бухарин однажды признался, что принуждал своих подчиненных в газете «Известия» расточать похвалы в мой адрес. К сожалению, теперь я должен констатировать, что при своей жизни не понимал всей опасности культивирования своей личности. Повсеместный культ я считал следствием недостаточной культуры людей. Люди, вскормленные молоком царизма, — думал я, — склонны относить все успехи и неудачи к результатам деятельности одного человека. Наши соотечественники еще не прочувствовали, что в стране действует коллективное руководство. Я четыре раза просил снять меня с должности генерального секретаря. Я кое-как добился упразднения самой этой должности. Вернее, после XVII съезда я просто отказался от титула «генеральный секретарь» и стал просто «секретарем ЦК», одним из членов коллегиального руководства наравне со Ждановым, Кагановичем и Кировым. Но на меня навесили чин генералиссимуса. Я опять сопротивлялся. Должен сказать, что меня поставили в очень неприятную компанию с Чан Кайши и Франко.

Это в высшей степени подло, что, пытаясь сделать из меня изверга, в этом докладе приплели Крупскую и Ленина. Да, однажды я сделал выговор Крупской, после чего Ленин потребовал от меня извинений. Но должен напомнить, что больному Ленину был прописан покой и категорически было запрещено говорить с ним о политике. Но Ильич не был бы самим собой, если бы смирился с этим, он постоянно пытался вывести на такие разговоры свою жену, чтобы выведать у нее хоть какую-нибудь информацию. Умница Крупская держалась, как могла, но иногда допускала неосторожность и проговаривалась. И дважды после ее разговора с Ильичем о политике у того случался удар. Вот я и не сдержался однажды, в резкой форме отчитал ее за развязавшийся язык. К слову сказать, ЦК поручило мне следить за тем, чтобы покой Ленина никем не нарушался. Но, конечно, отчитал я тогда Надежду Константиновну не потому, что выполнял поручение…

Быть может…

Сталин заглянул в погасшую трубку. Тут же рядом оказался дежурный секретарь, который предложил ему огонь.

Сталин поблагодарил подошедшего, но от огня отказался, спрятав трубку в карман.

— Курить вредно, — сказал он, едва заметно улыбнувшись. — Я всю жизнь курил и, вот, умер…

Некоторое время он промолчал, простояв с блуждающей улыбкой на лице. Затем его глаза неожиданно стали грустными.

— Извините, — проговорил он. — Вспомнились те времена.

— Быть может, — продолжил он прерванную фразу, — моя резкость по отношению к Надежде Константиновне объясняется моим кавказским происхождением. Я рос в среде, где не привыкли сдерживать эмоции. И кавказские женщины сызмальства закалялись в такой обстановке.

Другое дело — русские женщины. Я часто замечал их какую-то природную робость перед уроженцами юга. Будь на месте Крупской, например, грузинка, я получил бы хорошую порцию в ответ, и инцидент был бы исчерпан. Но, вот, русские женщины…

Я всегда преклонялся перед ними. Не знаю даже за что. Может быть, отчасти и за эту детскую растерянность перед резким словом. Вообще к русским людям у меня всегда было особенное отношение. Наверное, это тоже пришло ко мне от дедов. Я помню, как они уважительно относились к русским. Не у всех кавказцев это проявлялось внешне, но я помню их разговоры меж собой, помню, что они говорили, что с русскими на Кавказ приходят равновесие и спокойствие.

Наверное, нужно родиться кавказцем, чтобы по-настоящему понять русского человека. Многие из моих земляков, увы, воспринимают терпение русских, как слабость, и даже ведут себя вызывающе по отношению к ним. Но надо хорошо чувствовать этот великий народ. Он покоен до поры до времени. Если же разозлить русского человека… Будешь тогда от страха архалук на себе жевать…

Вы помните, какой тост я произнес на чествовании полководцев Великой Победы.

Многое крутилось тогда в голове, многое хотелось сказать: о нашей партии, о несокрушимой армии, о герое-солдате, о стойком труженике тыла, но я тогда произнес тост в честь русского человека…

Этим я сказал практически все, что было на душе, поскольку русский человек — он и солдат-герой, он и великий труженик, он и гениальный полководец, он и настоящий коммунист.

— Главный вопрос повестки дня съезда называется «О культе личности» Я буду очень благодарен вам, если вы снесете все мои памятники, чего я не сумел добиться при своей жизни. Буду благодарен, если в Мавзолее вы оставите только одного Ленина. Это, действительно, человек, повернувший колесо Истории. Я верю, что вы сможете дать взвешенную оценку этому явлению в целом, не сводя его только к личности Сталина. Снизу доверху. Я полагаю, что отношение к руководителю должно стать для работника любого уровня лакмусовой бумажкой на предмет его честности, предрасположенности к карьеризму, к способности идти по головам людей к цели.

— Однако… — Сталин неожиданно резко замолчал. Он начал машинально шарить в карманах. Вынул оттуда трубку, и тут же спрятал ее.

— Я хочу перейти к главному, — наконец, проговорил он. — Вы помните, что в начале своего выступления сказал вам, что у нас будет очень сложный разговор.

Сталин обратил хмурый взгляд на делегатов съезда, всматриваясь в многочисленные лица.

— Не для развенчания культа личности заварил Хрущев сегодняшнюю кашу. Ведь, почему-то три года назад он не поддержал предложение Маленкова, рассмотреть вопрос о культе личности.

В зале висела напряженная тишина.

— Не со Сталиным он хотел свести счеты.

Генералиссимус еще некоторое время промолчал. Его ноготь тихонько застучал по трибуне.

— Прочитав накануне текст доклада, вначале я подумал, что Хрущев просто решил отвести от себя лично вину за свою долю репрессий. А ведь эта доля поражает воображение. Сначала в Москве, а затем на Украине он истребил огромное количество людей. Он был одним из самых активных участников репрессий в команде Ежова. Да, именно в команде Ежова. В этом надо искать еще одну разгадку его мотивов. Мне вспомнилось, что в двадцатом году он был среди тех, кто поддерживал Троцкого. Вы помните, что в 27-м году троцкистам не удалось провести массовую демонстрацию своих сторонников. Тогда они собрались на свою тайную сходку и решили подготовить переворот. Как оказалось, они задумали расчистить себе путь к власти террором и казнями. Мне думается, что отчасти на это их науськала пронюхавшая их планы германская разведка. Помните, как много тайн было связано с уходом из жизни Менжинского? На его место сел Ягода, который приступил к воплощению тайных планов троцкистов. Ягоду сменил Ежов. Нет, я не считаю всех сторонников Троцкого законченными врагами Советской власти. Многие искренне заблуждались. Не все были посвящены в истинные мотивы развернувшихся репрессий. Подлость троцкистских руководителей заключалась в том, что они уничтожали своих прозревших и просто разоблаченных соратников. Теми же самыми репрессиями. Кстати говоря, я был против казни Бухарина. Предлагал применить к нему ссылку. Он мог правильно переосмыслить свое положение. Но, увы, вопреки сложившемуся обо мне мнению, я был не всесилен. Большинство проголосовало за казнь.

Хрущев мог быть участником этой команды — глубоко законспирированным участником. Его тайну унесли с собой в могилу и Троцкий, и Ежов, и Бухарин. Сегодня, — подумалось мне, — он, наконец, всплыл. Всплыл, чтобы претворить планы того заговора в жизнь.

Перед тем, как мне попасть сюда, мой гость из будущего ознакомил меня также со всеми делами о реабилитации репрессированных, которые последовали после двадцатого съезда. Скажу, что многие реабилитированы незаслуженно. Их дела не рассматривались во всей своей полноте, как того требует хотя бы чувство справедливости. Это был чисто политический акт. Общим списком оправданы и невинные жертвы, и действительные враги Советской власти. Это и дало мне повод подумать, что руками Хрущева был просто осуществлен реванш троцкистов.

Однако, и это — только часть его мотивов.

Вдумайтесь, борьба с культом привязывается только к личности Сталина. Но культ создавался не мной. Значит, его действительные причины остаются не искорененными. И более того, борец с культом, под видом борьбы сам выстраивает свой культ. И он уже борется с системой, которая могла бы, действительно покончить с культом.

Я уже обмолвился здесь о том, что в 1937 году предполагалось провести альтернативные выборы в Верховный Совет. Но именно под предлогом обострившейся борьбы с врагами народа наше предложение с Молотовым было отвергнуто. Кому-то срочно понадобились тысячи врагов. Теперь нам совершенно ясно, кто размахивал жупелом этой борьбы. Первые секретари испугались за свои места. Ведь кому-то дорожки туда были расчищены головорезами Ежова. Зря что ли старались?

Хрущев прекрасно помнит, как прижали нас к стенке секретари крайкомов и обкомов, составившие костяк ежовской команды. Как решил прощупать нашу группу Эйхе, первым приславший телеграмму с требованием повысить лимит на расстрелы. Мы не могли не отступить, поскольку могло последовать уже подготовленное обвинение о нашем предательстве дела Ленина (помните, после вступления в Лигу наций?), чтобы у Ежова появился повод арестовать и ликвидировать всю нашу группу. Я виноват перед тысячами людей, которых сгубили эти лимиты, но в случае нашего исчезновения, счет на жертвы мог пойти на миллионы. Фактически на территории страны развернулась настоящая война. Мы теряли людей, как в настоящей войне — войне, которая велась против страны и партии под изуверским прикрытием имени Сталина. В этой войне были свои полки — по ту сторону фронта к троцкистам примкнули все враги нашей власти: и мечтавшие о реванше бывшие беляки, и лишившиеся награбленного эксплуататоры и кулаки, и почувствовавшие вкус наживы нэпманы, и действующие по приказам из-за границы агенты. В этой войне были и свои орудия, свои снаряды и пули — доносы, аресты, казни и ложь. Мы шаг за шагом одолевали врага в этой войне. Вышинский, став в 1935 году прокурором, добился пересмотра решения о высылке из Ленинграда «социально чуждых элементов». Вы помните, что после убийства Кирова НКВД очистил город от бывших дворян, сенаторов, генералов, интеллигенции. Двенадцать тысяч человек были лишены политических и гражданских прав, многие осуждены по надуманным обвинениям. Политбюро, где тон задавала наша «пятерка», поддержало протест прокурора. Большинство лишенцев смогли вернуться в Ленинград, с них сняли судимости и обвинения, восстановили в избирательных правах, отдали невыплаченные пенсии. В 1936 году тот же Вышинский добился отмены судебных приговоров по закону «о трех колосках», от которого пострадал целый миллион крестьян! Этот миллион крестьян теперь уже мог участвовать в первых выборах в Верховный Совет. И тот же Вышинский, имя которого в будущем превратят в символ репрессий, в 1937 году настоял на пересмотре дел инженеров и техников угольной промышленности и потребовал реабилитации всех, кто проходил по «делу о Промпартии». Тем и другим вернули ордена, звания и, само собой, право избирать и быть избранными. В 1938 году после Хрущева руководить московским горкомом был поставлен Щербаков, при котором уже никто из работников Моссовета, МК и МГК, райкомов не пострадал. Щербакова даже обвиняли в том, что он очень неохотно и очень редко давал согласие на репрессии.

Я уже сказал, что их снарядами была ложь. Вину за репрессии валили на тех, кто их останавливал. Я с большим изумлением узнал, что Вышинскому припишут фразу, что признание обвиняемого является лучшим доказательством. Он говорил как раз обратное…

Устранив Ежова, мы постепенно добирались до его исполнителей. Они несли заслуженное наказание. В 1953 году Берия набрал материалы на Хрущева и других преуспевших в репрессиях преступников, но произошло то, что произошло. Они опередили, убив его…

Вы наверное не знаете, что, придя к власти, Хрущев основательно вычистил архивы, уничтожив огромное количество документов.

Сталин заметно разволновался. И вдруг зал охнул: генералиссимус покачнулся. Сзади мгновенно оказались два человека, которые подхватили его под руки. Люди в зале вскочили со своих мест. Тут же на сцене появились еще три человека, которые торопливо несли большое кресло.

Увидев их, Сталин предупредительно поднял им навстречу руку. Несущие кресло остановились в недоумении и растерянности. Замер и зал.

— Товарищи! — воскликнул Сталин. — Ну что же вы! Опять культ разводите! — Он сделал попытку улыбнуться. — Принесите мне стул, пожалуйста. Только со спинкой. Чтобы можно было навалиться. Спину тяжело держать.

Когда рядом появился стул, генералиссимус с облегчением сел на него и машинально достал трубку. Так же машинально он раскурил ее.

— Почему же коммунисты не остановили эту войну?

Генералиссимус замолчал, надолго задумавшись. Молча и неподвижно сидели и делегаты.

В зале висела напряженная тишина.

— Я имею ввиду рядовых коммунистов, партийные массы, которые составляют основу партии. Члены политбюро — отнюдь не боги. Многие наши поступки диктовались неодолимыми обстоятельствами. Я уже говорил, что мы стояли под дамокловым мечом. Любой отказ запросам от областных секретарей мог привести к перевороту в руководстве с непредсказуемыми последствиями. И хотя свою долю в нашу общую победу руководители партии сумели внести, однако основные наши надежды были обращены в партийную гущу. Оттуда мы хотели получить здоровые импульсы.

После съезда вы разъедетесь по домам, вернетесь к рядовому партийцу. Что это за человек? Почему он — основа нашей партии — не смог противостоять злу? Чего ему, кроме горячего желания служить нашему делу, не хватало? Почему много рядовых коммунистов оказалось послушными игрушками в руках злодеев?

Многие искренне заблуждались. Верили разговорам о том, что в стране кишат враги народа, верили каждому слову своих продавшихся партийных руководителей.

Рядовым коммунистам, убежденным ленинцам не хватало самой малости — образования.

— Да, как это ни звучит странно — именно образования, — проговорил Сталин после некоторого молчания. — Той самой осознанности своих действий, высокой политической культуры. Перефразируя известное выражение, можно сказать: наган в руке был, а Ленина в башке не было.

Именно поэтому я всегда настаивал на развертывании полномасштабной партийной учебы. Именно этой цели служил подготовленный при моем участии «Краткий курс истории ВКП(б)». Одной из основных стратегических задач нашей группы, так и не осуществленных, было освобождение партийных органов от несвойственных им хозяйственных задач. Слияние партии и государства губительно для партии. Она становится трамплином для бесталанных карьеристов, которые разлагают ее изнутри. Она отвлекается от своих коренных задач и в конце концов становится неспособной их решать. Я знаю, что в мае 1953 года было все-таки принято постановление о лишении дополнительного денежного содержания, или так называемых «конвертов», крупных партийных руководителей. По уровню реальных зарплат они ставились на порядок-два ниже, чем служащие госаппарата того же ранга. Проводили это в жизнь Маленков и Берия. Партия могла бы полноценно переключиться на идеологическую работу. Она перестала бы быть приманкой для карьеристов и недоучек, как этого хотел Ленин. Однако Берия был убит, Маленков отодвинут, и практически спустя три месяца Хрущев восстановил партийные привилегии. Он же воссоздал пост Первого секретаря партии.

Сталин снова замолчал. На какое-то время он сосредоточился на трубке.

— Извините, — продолжил он, — я постоянно сбиваюсь, перескакиваю с темы на тему. Но я, ведь, специально к выступлению не готовился… Да и не молод я…

— Сегодня, сейчас, в этом самом зале, — проговорил он, взглянув на трибуну, — вы являетесь живыми свидетелями того, как у нас совершается внутрипартийный, точнее говоря, антипартийный переворот. Через сорок лет, когда вырастут два поколения, воспитанные на антипартийном докладе Хрущева, произойдет переворот антигосударственный. СССР прекратит свое существование.

Сталин опять на некоторое время замолчал. Все увидели, как по его лицу от волнения пошли красные пятна. Тут же появился дежурный секретарь со стаканом воды. Генералиссимус машинально взял стакан и, не отпив, так же машинально поставил его на трибуну.

— Теоретики марксизма еще долго будут ломать головы над нашим периодом истории. Как могло такое произойти? Почему рабочие действовали вопреки своим коренным классовым интересам? Предательство верхов можно объяснить, но почему в девяностых годах на улицах не появились, как в 1905-м, баррикады?

— Я попытаюсь это объяснить по-своему. Но начну с другого примера.

Немецкий рабочий стал оккупантом нашей земли. Спрашивается, где был его коренной классовый интерес? Думаю, пролетарский классовый интерес испарился, как только Гитлер пообещал каждому немцу участок земли в России и рабов. На нашу землю ступили люди, которые видели себя будущими рабовладельцами. Это и был их новый классовый интерес.

Когда однажды Бухарин провозгласил «обогащайтесь!», это тоже было размытием классового интереса рабочих масс. Хотя и неумышленным. Люди, прошедшие через времена нэпа, обогащение понимали только в нэпманском смысле, то есть рабочему фактически было предложено стать мелким буржуа. Мы не могли не отреагировать на смертельно опасный для страны посыл, исходящий из высшего партийного руководства.

Как я узнал от своего гостя из будущего, оказавшись на грани политического банкротства, Хрущев объявил, что к 80-му году будет построен коммунизм. Возможно, что он сделал попытку вдохновить людей, но получил обратный эффект. Произошло новое размытие классового интереса. Рабочему пообещали скорое торжество общества неограниченного потребления, и он увидел себя потребителем, таким же паразитом, как и любой эксплуататорский класс.

Как я понял из рассказов гостя из будущего, в самом худшем варианте все это повторилось с Советским Союзом в девяностые годы. Людям пообещали акции и ваучеры. Они увидели себя акционерами, совладельцами заводов и фабрик, владельцами земельных участков, то есть капиталистами и рантье. Вот вам и подмена коренного классового интереса. Произошло то же вторжение. Но если в сорок первом в нашу страну вторглись иноземцы, то теперь разорили государство его собственные граждане. Именно разорили. Поскольку все капиталистами быть не могут. Кто-то должен стоять за станками. А за станками люди, мнящие себя буржуями, стоять либо не будут, либо будут делать свое дело из рук вон плохо, чураясь его. Страна неминуемо покатится к катастрофе.

— Казалось бы, многих репрессированных троцкистов можно понять, — Сталин опять переключился на новую тему. — Они были искренни в своих намерениях. Ну посудите сами: Ленин критикует Лигу наций, а Сталин вступает в нее. Ленин называет американский империализм главным врагом Советской власти, а Сталин берет его себе в союзники. Марксисты говорят о мировой революции, а Сталин… А Сталин вместо диктатуры пролетариата предлагает альтернативные выборы…

— Ну разве нельзя назвать, — проговорил он, волнуясь, — Сталина предателем?

И снова на некоторое время воцарилось молчание.

— Можно! Если следовать теории, как библии, в которой нельзя изменить ни одного слова.

Но наша жизнь строится не по библии, и теория постоянно требует корректив.

Однако и коррективы бывают разными: и правильными, и ошибочными. Ленин вводит нэп, чтобы спасти экономику, Бухарин говорит «обогащайтесь», обрекая ее этим на крах.

Как видите, ситуации бывают непредсказуемыми. Одно и то же слово ведет к разным последствиям. И потому я вновь говорю, что единственной гарантией для рядового партийца не стать игрушкой в руках обманщиков является учеба. Мы вступаем в партию не для партбилета. И раз уж взваливаем на себя такую ответственность, то должны каждодневно изучать ситуацию, соотносить ее с теорией. Учиться должны все: и млад, и стар. Ответственные партийные работники — в первую голову. Вчера ты в чем-то добился успеха и закостенел. А ситуация изменилась, и твои методы начинают давать обратные результаты.

Но как учить людей, миновавших молодой возраст? Как посадить за парты тех, кто марксизм осваивал на полях сражений, в царских тюрьмах и ссылках?

Ничего другого, кроме периодического обращения к теоретическим трудам и новому практическому опыту, природа не выдумала. Пусть кому-то и кажется, что время, отведенное на прочтение одних и тех же книг, убивается впустую, но знания, соотносимые с новой реальностью, по-новому откладываются в голове, приходят в систему. Мне самому очень многое дало написание «Краткого курса истории ВКП(б)». Работая над этой книгой, многое перечитал, переосмыслил, увидел в новом свете. Полагаю, что каждый общепартийный лидер в течение своего пребывания на этом посту должен написать свой «Краткий курс истории партии». В каждом времени он будет свой. Полный курс пусть пишут академики, но «Краткий курс», как руководство к действию для каждого коммуниста, правильно напишет только партийный руководитель. Считаю ненормальным, когда лидером партии становится человек, не написавший ни одного теоретического труда. Партия должна быть целиком сосредоточена на идеологии. К этому ее обязывает ответственность за рабочий класс. Рабочий класс без своей партии слеп. Как видим, ему очень легко привить чуждый ему классовый интерес.

Товарищи! Время, отведенное мне на сегодня, заканчивается. О многом хотелось бы поговорить. Не хотелось опускаться до полемики с гадким докладишком Хрущева, но поскольку в будущем его окрестят «эпохальным», частично пришлось это сделать. История в конце концов расставит правильные акценты. Смоет грязь. Не такая уж хрупкая махина — Советский Союз, чтобы можно было его легко уничтожить. Уверен, он поднимется. Как и отрезвится в конце концов потерявший политические ориентиры рабочий класс. Главное, чтобы у него была партия, которая сможет правильно осознать и сформулировать его коренной классовый интерес. Товарищи, коммунисты! Помните — на вас лежит ответственность за государство, построенное Лениным, за первое в мире государство рабочих и крестьян!

Вот, наверное, и все…

Делегаты съезда разошлись глубоко за полночь.

А утром пришедшие мыть зал уборщицы с большим трудом выкурили из трибуны всеми забытого Никиту Сергеевича.