Разные рассказы

Сергей Герасимов

РАЗНЫЕ РАССКАЗЫ

В сборник вошли разные рассказы, которые нельзя назвать фантастическими, хотя все они включают элементы фантастики - в большей или меньшей степени. Некоторые рассказы - просто приключенческие, или детективные, есть даже микро-триллеры, но есть и серьезные "просто" рассказы. Если вам не понравился один - читайте следующий рассказ, он окажется совершенно непохожим. Завершают сборник "Афоризмы и мысли", которые были написаны году примерно в девяноста втором методом автоматического письма - вы можете оценить результативность метода. Конечно, не все из них серьезны, но те, которые хороши, как раз и были записаны сразу, полностью и без исправлений.

Содержание:

Еше одна охота

Только не ешь бритву

Машина снов Фимка

Я просто хотел сказать

Моментальное фото

Западный склон

Натюрморт

Портрет художника в зрелом возрасте

Две голубых искры

В краю великих огней

Сказка о слепом великане

Пять тысяч смысла

Кое-что об одномерности

Жулька

Змеиный укус

В лето 1012го

Исповедь компьютерного существа

Дуэль Бегство

Нить жизни

Сказка о ядовитой женщине

Дом на окраине

Искусство разжигать костры

Афоризмы и мысли

ЕЩЕ ОДНА ОХОТА

Пауль Брэди был смикос. Слово это, понятное только жителям В***, да ещё неугомонным служителям национального парка, было удобным искажением другого слова, означавшего "самоубийца". Большинство ожиревших мерзавцев, приезжающих в В*** под занавес курортного сезона, об этом не знали. Для них смикос были лишь живым развлечением, живым до поры до времени, - людьми, получавшими деньги за риск. Вполне нормальный бизнес.

Сейчас в В*** осталось всего четверо смикос. Пауль Брэди был самым удачливым из них - он занималься своим делом уже девять лет и пока не собирался уходить на покой. Обычно смикос погибали на третий год, если им удавалось пережить первый. Поэтому на первый и на третий сезон ставки были значительно большими и, понятно, они увеличивались с каждым следующим сезоном. За свою десятую охоту Пауль Брэди мог получить большие деньги большие, чем нужно для долгой и счастливой жизни где-нибудь в не особенно дорогом райском уголке. Если он останется жив, конечно.

... Итак, главной его задачей было остаться живым. После того, как были сделаны все ставки (о размерах ставок Брэди мог только догадываться) и Брэди проник сквозь подкоп на запретную территорию, окруженную двойным электроограждением, ему оставалось победить или погибнуть. Если бы Брэди попытался вернуться в город без ремня из слоновой кожи, его бы вскоре застрелили на одной из темных улиц: закон больших денег.

Поход обычно длился около месяца. С собой Брэди не имел ничего, кроме ножа. Прожить в саванне месяц без всяких припасов было делом несложным для профессионала. Главной опасностью были хищники. Например, львы - так думали богатенькие толстячки, заправляющие игрой. На самом деле здешние львы не были опасны для человека, знающего как себя вести. Львы были сыты и уважительно любопытны. Брэди знал, что, куда бы он ни шел, один или несколько львов неотступно следуют за ним. Если не бежать и не поворачивать им навстречу, то львы не нападут. Куда опаснее были гиены. Но эта опасность возникнет позже - тогда, когда львы отстанут. Они обязательно отстанут львы не заходят на территории, где пасутся черные слоны.

Брэди шел, чтобы убить черного слона. Желательно самку, это стоит дороже. Желательно немолодую самку, лет тридцати пяти - сорока. Старые самки, наученные жизненным опытом, были наиболее агрессивны и наиболее опасны. Поэтому начинающие смикос убивали лишь молодых самцов. Слониху нужно было убить, используя только нож - и в этом была вся соль игры. Потом нужно было вырезать ремень из слоновой кожи - как доказательство - и вернуться обратно, не напоровшись на патруль. Патруль стреляет в браконьера без предупреждения, и только поэтому парк до сих пор существует.

Четыре дня Пауль Брэди пробирался сквозь травяной лес. Плотные стебли нигде не опускались ниже восьми футов, поэтому ориентироваться можно было лишь по солнцу. Иногда трава сменялась кустарником примерно той же высоты; редко, милях в десяти - пятнадцати друг от друга, росли деревья, на которые Брэди взбирался с приближением ночи. Спящий человек - слишком удобная добыча для гиен. После захода солнца горизонт затягивался темными слоистыми облаками; каждую ночь гремели отдаленные грозы - знак того, что близилось время дождей.

На пятый день он увидел первую гиену. Пятнистая рыжая тварь стояла на тропе ярдах в пятнадцати впереди него и отвратительно улыбалась. Брэди резко поднял руку - зверь повернул свои короткие широкие уши и, заваливаясь вбок с неуклюжей грацией подрастающего щенка, нырнул в траву. Появление гиен означало, что скоро он прийдет к нужному месту. Теперь он должен идти осторожно: гиены никогда не нападут на идущего взрослого человека, но слоны могли появиться внезапно. Эти горы мяса имели способность передвигаться бесшумно. Встречая человека, всегда нападали - эти животные знали, что у них нет других врагов.

Всю следующую ночь гиены бродили поблизости, Брэди слышал их вой и хохот. Утром он увидел слонов. Это было стадо голов в пятнадцать. Нужно было спешить: сегодня-завтра слоны уйдут, здесь им уже нечего делать. Это Брэди определил по широкому пространству вытоптанной травы у водопоя. Слоны уйдут вниз вдоль ручья; вверх они не пойдут, там болота. Но гораздо лучше убить слониху здесь.

К полудню он добрался до места. Теперь нужно дождаться удобного случая. Когда слониха зайдет в травяные заросли и станет неподвижно, опустив голову, чтобы удобней было обвивать хоботом пучки вкусной травы, он подкрадется сзади и полоснет её лезвием по ноге - на три ладони выше чуть приподнятой пятки, так, чтобы перерезать сухожилие. После этого слониха упадет. Она ещё сможет подняться, но идти уже не сможет. Другие слоны постараются ей помочь, но напрасно, и на следующий день они уйдут. Тогда он сможет убить слониху.

Пока все складывалось удачно. Большинство слонов разбрелись по периметру вытоптанной поляны и паслись, выламывая невысокий кустарник. Трава им нравилась меньше: перед самыми дождями созревшие семенные шишечки раскрывались, выбрасывая тысячи колючих семян, которые уже через пару недель взойдут новой травой. Брэди и сам постоянно выдергивал колючки из своей кожи. Четверо слонов стояли у водопоя, ещё трое лежали, осыпая себя пылью (несмотря на каменистую землю, они уже успели вырыть ямы), остальные скрылись в траве. Над травой возвышались лишь их рыжие головы и спины: слоны становились черными только после купания.

Подходящее животное было совсем рядом. Огромная слониха совсем исчезла в траве, присев и соскользнув передними лапами в ручей. Пока она пила, она не могла оглянуться. Брэди подошел сзади и низко присел, упираясь ладонью в камень. Над его головой висел грязный морщинистый хвостик с двойной кисточкой волос. Слониха переминалась с ноги на ногу - видимо, ей было не удобно стоять. Нужно резать напряженную ногу, иначе животное не свалится сразу. Несколько секунд Брэди колебался.

Наконец, слониха перестала двигаться; натренированным движением Брэди взрезал кожу и успел заметить, как натянутая кожа расходится в стороны, открывая нечто розовое внутри - будто рот в улыбке; он резко толкнулся обеими ногами, чтобы отпрыгнуть назад и в сторону, но правая нога поскользнулась на камне и вытянулась во всю длину.

Он почувствовал удар и услышал, как ему показалось, треск всех своих костей; слониха привстала, пробуя подняться; Брэди отполз в заросли, двигая только руками. Он отполз на руках ещё несколько ярдов, прежде чем обернуться и посмотреть на свои ноги.

Левая была в порядке, но правая ниже колена выглядела так, будто её переехал грузовик. Плотная ткань брюк набухла кровью, это значило, что сломанные кости вышли наружу, проткнув кожу. Кружилась голова, он чувствоввал, что теряет сознание.

Когда он очнулся, слониха все ещё трубила. Он не знал, что означает этот звук: это не был призыв о помощи, иначе бы все стадо уже давно собралось здесь и растоптало бы Брэди в лепешку. Испуганные громким звуком гиены пока не приближались, несмотря на запах свежей крови. Нога болела так, что хотелось кричать.

Он отполз немного в сторону и, раздвинув стебли, выглянул. Слоны уходили - уходили вверх по ручью, в сторону болот. Слонихи прогоняла их от себя.

"Спасибо, милая, - подумал Брэди, - но ты просчиталась. Вот теперь я тебя прикончу."

Он отполз в сторону звуков. Слониха сидела, опираясь на передние ноги, и непрерывно трубила. Убить её было не так просто. Брэди снова потерял сознание.

Когда он очнулся, была ночь. Несмотря на дальние громыхания, небо вздувалось над головой черно-звездным прозрачным куполом - бездна, которая кружась, падает на тебя сверху. Нет, это просто кружится голова. Он попробовал пошевелиться и с удивлением почувствовал, чточто лежит наполовину в воде. Потом он понял все.

Слониха не спала. Она перетащила его сюда своим хоботом и теперь держала так, чтобы он не смог уйти. Она решила убить не сразу. Он увидел кончик хобота, лежащий у него на груди. Два мягких чувствительных отростка шевелились. Он поднял голову и увидел бивни, синевато отсвечивающие в свете звезд - один длинный, другой обломанный на половину. Над бивнями угадывалась черная громада головы. Хобот напрягся и вынес Брэди из ручья. Брэди закричал. Хохот гиен ответил ему из-за кустов, будто долго не затихающее эхо.

Вдруг хобот отпустил его. Брэди взялся за нож. Слониха отвернулась и легла, не обращая на него внимания. Гиены приблизились. Брэди подполз к огромному животному и встал на ногу, опираясь на складчатую, всю в легком пушке, кожу. Стоящего человека гиены не тронут. Но он не сможет стоять всегда - что потом? Потом ему поможет этот слон, другого выхода нет, - эту зверюгу нельзя убивать сейчас.

Еще двадцать четыре дня они спали по очереди и по очереди прогоняли гиен. Этим низкозадым улыбающимся псам так и не удалось поживиться. Но за двадцать четыре дня произошло многое. На третий день нога распухла и почернела. Спасти Брэди могла лишь ампутация. Он разложил костер (картонку спичек он все же имел с собой, хотя это было против правил игры), очень сильно стянул бедро остатками рубашки и долго ждал, пока нога полностью онемеет. Но она так и не онемела до конца. После ампутации ниже колена остался торчать лишь обгорелый слом двух костей - операцию Брэди делал ножом, раскаленным на огне, а потом сильно прижигал рану, чтобы остановить кровь. В это время ни человек, ни слон не спали - почти двое суток. Через пару недель слон научился легко садиться и вставать, тяжело прыгал на трех ногах, но теперь уже мог кормиться сам. Брэди вырезал костыль из самой толстой палки, которую сумел найти, и тоже мог медленно передвигаться. Все это время они спали по очереди и все это время гиены ждали. Наконец, они смогли идти вместе. КАждый час они делали долгий привал. Они были нужны друг другу.

... Пройдет ещё месяц, прежде чем они выйдут к электроограде парка. К этому времени богатые подонки уже уедут. Брэди использует все свои деньги, чтобы спасти слониху. Ее усыпят, выстрелив с близкого расстояния двумя шприцами с М99 и потом сошьют сухожилие. Потом она уйдет в саванну и больше не вернется. На следующий год Паулю Брэди предложат сумму, вдвое большую чем раньше, чтобы он пошел поохотиться на протезе. Он откажется. И тогда его попросят покинуть В***. что он и сделает.

В тот год в городе будет много новых смикос.

ТОЛЬКО НЕ ЕШЬ БРИТВУ

Вечер и ночь директор Юрич провел в лагере.

Лагерь носил имя "Романтик", как и все подобные места, изобретенные необьятной ширью педагогической мысли. О повышенном романтизме местности сообщала прямоугольная древоплита выцвевшего цвета, стоявшая между трех пушистых сосен, - поставленная незаметно, чтобы не слишком часто красить. Плита стеснялась своего имени и оттого год от году кривилась, подгнивая. Под романтичную плиту обычно сметался мелкий мусор - и в трех соснах мусор терялся. Здесь же ночные чешуекрылые устраивали праздники любви. По ночам воздух гудел от множества мелких крыльев, влюбленная мелочь кружила, воображая себя эльфами или дюймовочками, на худой конец; кружила, сталкивалась, ползла по клейким стволам, прелой хвое и по рубахам худоребрых мальчиков, которые вышли, чтобы осветить летнее таинство сигаретным огоньком.

Лагерь заканчивал последний день работы. Здесь работали только те, кто не отработал повинность за крепкое детское лето. Каждый ученик из тысячи двухсот должен был отработать в свое личное, свободное от учебных кошмаров, время. Если же он не хотел работать, то должен был заплатить деньгами или мелкими полезными предметами. Вениками, например, или зеленой краской. Те ученики, которые не сделали ни первого, ни второго, ни третьего, были искуссно пойманы директором Юричем, собраны в лагере и над ними производились полезные для воспитания экзкекуции.

Юрич приехал проинспектировать лагерь. Он был немножечко навеселе и деревня, проезжавшая мимо автобуса, покачивалась весело, напевала песни с завалинок, выпускала на дорогу смешных упрямых коров, автобус смеялся и глох мотором, избыточно жизнерадостен. Директор Юрич сидел, насупившись, не допуская к себе веселье местности. Миссия его требовала сосредоточенности души. Он прибыл около четырех часов и примерно до семи спал в личной двухместной палатке с пастовыми надписями на стенах (надписи сообщали кто в кого влюблен, никого не пропуская и порой замахиваясь на обобщения), и во сне же обдумывал, кого наказать за обнаруженные надписи. Руководящий человек ценит свое время, а потому думает и во сне. Проснувшись, он сел и стал ждать доклада.

В стену палатки тихо поскреблись и появилась лаборантка Люся.

- Зайди, - сказал директор Юрич.

Лаборантка Люся вошла и принялась выполнять свои непосредственные обязанности.

- По порядку, пожалуйста.

- Первое, - начала лаборантка Люся и проинформировала.

Ее непосредственными обязанностями было докладывать обо всем, что происходит в лагере. Дело в том, что как лаборантка кабинета биологии она уже давно профессионально умерла. В кабинете биологии даже заложили кирпичом стену, из принципа - там, где была раньше лаборантская комната. Делать лаборантке было все равно нечего, потому что не было лабораторных работ. А лабораторных работ не было из-за отсутствия учебного инвентаря. А инвентаря не было из-за отсутствия финансов. А финансов не было просто так, без причины.

Предпоследний микроскоп дети разобрали в позапрошлом году. Последний Юрич унес к себе домой. На всякий случай, вдруг в хозяйстве пригодится. Еще он смутно помнил, что в детстве мечтал посмотреть в микроскоп. Так и не посмотрел до сих пор.

Итак, непосредственной обязанностью лаборантки были доклады и она отчитывалась регулярно, два раза в неделю. Если случались ЧП, то отчитывалась чаще. Лаборантка имела лицо, внушающее неограниченное доверие, и большие уши, развившиеся от регулярных тренировок. Ее уши могли двигаться как у лошади. Уши прикрывались пышной прической.

- Хорошо, - сказал Юрич, - я разберусь. И взял на заметку.

У него был блокнот, где он рисовал звездочки - знак твердости и принципиальности. Звездочки уже заполняли пятую страницу блокнота. А на каждой страничке их было триста шестьдесят (18 на 20). Именно столько огранизационных мероприятий Юрич наметил и исполнил за годы своего демократического правления.

- Дальше.

- Дальше, не могут найти ключ от ящика с инструментом, - продолжила лаборантка.

- Кто виноват?

- Не признаются.

- Я найду. Дальше.

- Дальше Анжела боится сторожить по ночам. Говорит, что слышит шаги.

Юрич нарисовал очередную звездочку. Если слышала, но не донесла преступление налицо.

- Дальше.

- Принесли зарплату, но не могут досчитаться ста тысяч.

- Дальше.

- Разговаривали о вас, разговаривали невежливо, с обидными словами.

- Кто?

Лаборантка Люся начала перечислять; было заметно, что в процессе общественнополезного труда она развила в себе не только уши, но и феноменальную память.

- Это не столь важно, отложим пока, - сказал утомившийся Юрич. Дальше.

- Дальше мужчины собрались и пьют.

- Как, просто пьют?

- Нет, играют в карты и пьют.

- И все?

- Рассказывают анекдоты, играют в карты и пьют.

- И все?

- У Короткого две девятки в рукаве.

- Что пьют?

- Водку.

- Свою или общественную?

- Свою.

- Много выпили?

- Только начали.

Юрич поставил звездочку и решил явиться тогда, когда выпьют много. Чтобы преступление было не только налицо, но и на лицах.

- Сколько их? - спросил Юрич.

- Шестеро. Пьют, ругаются и играют в карты.

- А почему седьмого нет?

- Физног отсутствует по непонятной причине.

- Ладно, - ответил Юрич. - Иди и продолжай работать.

Директор Юрич вышел из любвеобильной палатки и начал строить всех в единую линию, чтобы учить маршевому шагу. Дети слушались неохотно и с бестолковинкой, но строй был создан, марш отмарширован с пользой для воспитания; детям было велено разбредаться по палаткам. В воздухе повисла пыль. Закат прижался к горизонту и светил из-за чешуйчатых сосновых стволов. Казалось, что в темно-розовое небо брошена горсть риса - к хорошей погоде, должно быть. Хотелось кидаться шишками и конфетными бумажками. Было ещё светло; дети вбрели в палатки и выбрели из дырок, предусмотрительно прорезанных сзади. Те, кто не прорезывал дыр, пролезал под брезентом и пачкался в песке, на себя же и пеняя. Кидаясь шишками и конфетными бумажками, дети убредали.

Юрич собрал детей вновь. Построил их в каре и провел воспитательную беседу с целью вразумления и запугивания. Воспитательная беседа была тихой, но жесткой, с называнием имен, прозвищ, оценочных эпитетов, неутешительных выводов и обязательных наказаний, поэтому все стояли напряженно, и серое вечернее небо накрывало каре колпаком. Песок стал цвета цементной пыли, а верхушки сосен сияли и оплывали, как свечи, и ближняя сосна крутила веточкой у виска, намекая на что-то. Особенно напряженно стояли воспитатели, которым должно было влететь пуще всего. На землю опускалась ночь. Чешуекрылые слетались к романтичной доске на праздник любви.

На землю опустилась ночь; мяукали лесные птицы, усердствовал множественный комар, спал столовский кот, слопав столовскую же мышь; Млечный Путь запрокинулся в небо и покатился колесом; планета сжалась, заметив свою малость во вселенском великолепии; замычала корова на заречной ферме и умолкла, прислушиваясь к ночному звуку своего голоса; горела одинокая лампа-контролька; директор Юрич уснул.

Ему снился зал с профсоюзным собранием внутри. Было десять пятнадцать утра. Он чувствовал напряженность в зале. Напряженность была неопределенной и висела в жарком воздухе, как вопросительный знак. На собрании предполагалось кого-то разнести, но Юрич пока не решил кого.

- Пусть откроют окно, - приказал он.

Затрепетали занавески и стало свежее; Юрич сделал перекличку, хотя видел, что явка стопроцентна. Полный зал, - удовлетворенно подумал он.

Он любил называть свой кабинет залом. Все-таки здесь проводились собрания под его, директора Юрича, руководством. В зале легче смотрится в даль, а собрания затем и нужны, чтобы смотреть в даль, указанную направляющим пальцем. Он любил говорить на собраниях и увлекался так, что начилал верить себе сам. Тогда стены зала раздвигались вширь, и превращались в горизонты. По четко очерченным горизонтам маршировали правильные дети; столь же правильные дети не царапали парт и не брызгались молоком в столовой, родители стекались на собрания, привлеченные призывами классоводов, а после собраний прикладывали горячие руки к своим примерным детям, и дети делались ещё примернее. Он любил свой труд и вкладывал в труд всю душу.

Директор Юрич читал доклад. Доклад был о модном в данный воспитательный период милосердии. Он говорил о милосердии и о том, что часто учителю нехватает именно любви, чтобы понять ребенка. О том, что любовь может творить чудеса, что любовь может вырастить оазис в пустыне и растопить ледники; о том, что если в детское сердце закрадывается холодок, то согреть его можно только любовью. Он говорил так и, время от времени, сообщал оргвыводы. За окнами запела мелодия, воздух стал свеж и прозрачен, как утром над рекою, портрет Пифагора умилился и сморгнул, пряча слезу, кактус развесил свой колючий язык, а неблагодарный коллектив рисовал в тетрадках чертиков, пускал по залу записки, вешал на спины своих членов бумажки, чтобы посмеяться, наблюдал за пушинкой, влетевшей в окно, спал, обрывал цветы на подоконнике - любит, не любит, любит - делал самолетики, гонял по парте жучка, подталкивая его карандашиком. Трудолюбивая часть коллектива заполняла свежие бланки отчетности.

После доклада начались прения. Прели о том, о чем всегда: то ли каялись, то ли ругались, естественно, не трогая руководство. Дионисий Второй прел о наглости воспитуемых, Аглая Никитишна прела о материальной базе. Трое склочников называли друг друга склочниками и прели от желания сделать что-нибудь плохое. Короткий взопрел от желания покурить и выскользнул из зала, не спросив разрешения. Нужно будет принять его наедине и попросить его объяснить свое поведение, - подумал директор Юрич и от скуки проснулся.

Чу, тайное шевеление. Физног вышел из палатки. Ага, мелькнула тень. По должности Физног был физруком, но, так как любил футбол, бег, велосипед и всякие другие ножные виды спорта, то был переименовал в Физнога. А ещё свое любимейшее воспитательное воздействие Физног обычно производил носком ноги.

Физног был невысок, белокур, болезненно бледен и имел белые, болотные глаза - как будто и на глаза распространилась бледность тела. В темноте Физног умел становиться невидимым. Он последовал за тенью и дождался сигаретного огонька.

- Стоять!

Огонек прыгнул и был мгновенно затоптан.

- Какая палатка?

- Я больше не буду!

- Палатка, я сказал! - шлепающий звук.

- Третья!

- Идем со мной!

Тень была быстро опознана и материализована, палатка номер три разбужена и получила приказ выносить кровати. Как только кровати были вынесены и поставлены очень аккуратно, он приказал лечь. После этого сказал шутку, дождался смеха, заставил всех встать и внести кровати обратно. И снова лечь. Потом снова встать и снова вынести кровати. Так продолжалось до тех пор, пока палатка номер три выбилась из сил и сказала, что хочет спать.

- Хорошо, - сказал Физног, - спите. И палатка уснула, успокоенная руководящей волей.

Он прождал ещё час, занятый отловом мелких нарушителей. Часа достаточно, чтобы палатка номер три прониклась томной сладостью сна. Он снова разбудил мятежную палатку и повторил экзекуцию. Час спустя - ещё раз. Пусть узнают, что такое не спать всю ночь. Сам Физног спать не хотел - он возбуждался от экзекуций.

После двух часов нарушитель пошел реже, все утомляются, даже дети. Физног приоткрыл полог произвольной палатки и вытащил того ребенка, который лежал поближе.

- Я больше не буду! - сказал ребенок сонно.

Ребенок был отправлен в палатку самого директора Юрича - для уничтожения пастовых надписей, - тех, которые пели о любви так сладостно, что были читаемы даже в ночном мраке.

Физног побродил по террирории, сбивая шлепанцами песчаные барханчики, потом широко зевнул, порадовал спину громким шкрябом и ушел в палатку. Там он согнал с кровати столовского кота - жирного, но удачливого в охоте, лег и быстро уснул. Ему приснился кошмар.

Действие сна разворачивалось в школе. Во сне он был грандиозно зол. Так зол, что просто беда. Чтобы помочь беде было несколько средств. Первое: подраться с кем-нибудь; второе: пойти домой и заняться любовью (жена, увы, прогонит) и третье: хорошо напиться. Хорошо напиться было самым простым и, главное, быстрым средством. Физног решил попробовать.

Даже во сне он знал, что сейчас все мужчины собрались в комнатке сторожа чтобы играть в карты, пить, ругать директора и наслаждаться безнаказанностью. Но он был не в том настороении, чтобы играть в карты. Короткий обычно прятал девятки в рукаве и если был так случилось и на этот раз, Физног бы не вытерпел и стал бить кому-то морду, все равно кому. А, расходившись, он бы не смог остановиться. Он чувствовал, что не может держать себя. Я тебе покажу! - думал Физног. Но как он будет показывать, он не знал и сердце было смутным.

Он достал из-под стола бутылку и налил. Отпил немного. Все-таки что-то нужно делать, - подумал он, - работа слишком действует мне на нервы. Я совсем разболтался. Он вспомнил время, когда выступал в соревнованиях, и чуть не зарычал от горечи. Все прошло. Тогда его нервами можно было гордиться. Он был человеком без нервов. Волновался ли он хоть раз перед выступлением? - да никогда! Ничто не могло вывести его из равновесия. А теперь из равновесия его выводит ничто. Что бы такого сделать плохого? Он зарычал по-настоящему. Оконный кактус втянул колючки от страха.

Он отпил ещё немного и приготовился поставить стакан на стол, чтоб растянуть удовольствие. Провел рукой по подбородку, щетина отросла. Когда рычишь, щетина растет быстрее. Вдруг в дверь затарабанили.

Он бросился к двери и зацепился по пути за угол стола. Удар был силен, наверняка на ноге останется кровоподтек. Человек, стучавший за дверью, поспешно убежал, волнуясь за свою целость. Когда Физног отпер дверь и выглянул, в зале никого не было, кроме потных запахов, зато запахи бесцеремонно лезли в нос.

Он налил ещё один стакан и выпил. В бутылке оставалось только на глоток. Успокоение не приходило. Он заметался по комнате. Душа грызла сама себя и уже отгрызала жизненно важные части, причем находила удовольствие в грызении. Нет, надо, надо успокоиться, думал он, так же нельзя. Но успокоения не было. Надо ображаться с собой осторожно. Но сейчас Физног был не в том настроении, чтобы что-нибудь делать осторожно. Он услышал звуки женского смеха и не выдержал. Он толкнул шкаф; шкаф пошатнулся и сверху упал кубок. Это был единственный (а потому горячо любимый) кубок Физнога, единственный выигранный за всю жизнь - выигранный в профсоюзных соревнованиях по вольной борьбе. Физног сразу же прыгнул, чтобы поймать кубок, но кубок все же ударился о пол и раскололся надвое. Ах ты............., - сказал Физног и, пытаясь подняться, задел могучим плечом стол. Стол перевернулося и упал кулечек с яйцами: два десятка яиц, купленных по приказанию жены. Бедные куры, они, наверное, старались нестись.

Физног сгоряча ударил по столу кулаком и рванул его за ножку. Стол упал плашмя и расплющил остатки яиц. При этом был задет шкаф. Из шкафа выкатились мячи разных диаметров и стали весело прыгать, радуясь развлечению, попадая в питательную яичную лужу и оставляя яичные отпечатки здесь и там.

Физног совершенно рассвирепел. Это была полоса невезения - вот что это было. Просто не поднимались руки. Он ясно чувствовал, что любое, даже самое правильное действие будет только ухудшать ситуацию. Полоса началась со счета 28-28, с того момента, как команда Физнога начала проигрывать.

Он взял четыре детских реферата о пользе холодных обтираний и порвал навосемь.

По полу рассыпались гвозди. Он взял один, потом бросил. Он не знал, что ему делать, поэтому стал бить в стену кулаком. Он бил в стену кулаком, зажмурив глаза и слегка оскалив зубы. Щетина стала расти ещё быстрее. Он хотел болью погасить ярость. После десятка ударов кожа на косточках стала кровоточить и он чуть успокоился.

Кто-то вошел в зал и стал бросать мяч. Физног отпер дверь и выглянул:

- А ну иди сюда!

Мальчик подошел.

- Иди сюда, бери тряпку и будешь убирать.

Мальчик посмотрел на разгром.

- Мне надо идти домой, - сказал он отговорку.

- Вот тряпка, а вот ведро. А ну бегом!

- Нет, я не буду, - начал мальчик другую отговорку, - у меня сегодня мама приезжает.

- Я сказал убирать!

- Сегодня праздник, работать нельзя, - сказал мальчик третью отговорку.

Мальчик хотел убежать, но Физног схватил его за рубашку. Мальчик закрылся рукой и первый раз Физног ударил его легко.

- Я все равно не буду! - кричал мальчик.

Физног ударил его ещё один раз и почувствовал, что переборщил. Мальчик упал и начал кричать.

- А ну выйдем, - сказал Физног.

Он знал, что в этом месте его могут подслушать, зато в спортзале можно говорить свободно. Мальчик поддерживал одной рукой другую. Его правая рука заметно напухла. Перелом.

- Так, - сказал Физног, - как ты сломал руку, обьясни мне?

- Вы меня ударили.

- Что? - щетина стала превращаться в бороду.

- Тогда я не знаю, - сказал мальчик.

- Зато я знаю. Ты зашел в зал без разрешения и начал бросать мяч. Потом ты начал водить мяч и споткнулся о... И споткнулся вон там, о ножку зеленой скамейки. Подойдем туда.

Они подошли.

- Вот об эту ножку ты споткнулся. Ты споткнулся, упал и поломал руку. А ну покажи, как ты это сделал!

- Я не хочу, - сказал мальчик, - мне больно.

- Показывай!

Мальчик показал: споткнулся и аккуратно присел на пол. В его глазах были слезы, не успел вытереть.

- Плохо, - сказал Физног, - ещё раз показывай.

Мальчик встал и показал ещё раз. На этот раз Физног был удовлетворен.

- Вот правильно. И запомни - у этой зеленой скамейки. И запомни: ты вошел в зал без спроса. И запомни: тебе ещё три года учиться здесь. Если ты что-то сделаешь не так...

Физног глубоко вздохнул во сне и начал успокаиваться. Ему всегда хотелось иметь бороду, погуще и поокладистей, но наяву борода не росла, совсем не росла.

Лаборантка Люся уснула, не выключив приемник. Всю ночь приемник передавал музыкальные звуки и сны лаборантки Люси были избыточно музыкальны. Уши лаборантки Люси шевелились во сне и высовывались из-под прически. В своих снах лаборантка Люся всегда занимала некоторое общественное положение - от учительницы химии до принцессы - была амбициозна. Еще лаборантка Люся любила мужчин, и без мужчин ни один из её снов не обходился. В сегодняшнем сне она была учительницей химии, новенькой, и Физног подвозил её на машине директора.

За окном машины падали листья. Еще за окном играл духовой оркестр. Кое-где его играние было чуть слышно, кое-где было очень громким. Особенно толсто выделялся барабан: он был слышен не ушами, а неопределенным местом чуть пониже груди - каждый удар далекого барабана отдавался здесь будто биение второго сердца.

Духовой оркестр играл все что попало, начиная от старины и заканчивая модерном. Сейчас он заиграл вальс. Вальс тяжко вздыхал от звукового ожирения, но крепился.

- Что-то слишком много музыки, - заметила Люся.

- Да, - сказал Физног, - такие уж мы веселые люди.

Они ехали по дороге, ведущей к школе. Физног взял машину Юрича, для того, чтобы привезти новую учительницу химии. Старому учителю химии становилось хуже с каждым днем. Он заболевал странной болезнью, неудобной для работы. Болезнь эта проявлялась в болях в разных местах тела; болях острых, сильных и едва переносимых, а также в икотке. Приступы икоты были неудержимы и, как только начиналась икота, учитель вынужден был убегать из класса. Поэтому его следовало бы убрать, заменив более новым экземпляром.

- У вас совсем нет нет учителя химии? - спросила Люся.

- Есть, - ответил Физног. - Но что-то надо ещё одного. А такая хорошенькая как ты нам точно не помешает. Ты не икаешь, случайно?

- У тебя платье красивое, - сказал Физног.

- Да? Спасибо.

- Мне нравятся платья с большим вырезом, - сказал Физног и заглянул в вырез. В вырезе кое-что было.

- Мне больше нравятся низкие женщины, - сказал Физног, - такие, вроде тебя. Которые ниже, те тоже нравятся. Мы подружимся.

Духовой оркестр все играл. Сейчас он играл какую-то длинную неразборчивую мелодию. Вдоль улицы мел ветер.

- Какой сильный ветер, - сказала она.

- Сильный, - ответил Физног, - просто чувствуешь, как сносит машину.

Барабан ударил так сильно и так одухотворенно, как будто бы хотел выразить совершенно особый смысл одним ударом, но выразил только "БумЪ!". Музыка заиграла тише, испугавшись.

- И как много деревьев, - продолжила Люся.

- Да, наш город очень зеленый, наш город самый зеленый в стране, похвастался Физног. - Мне воообще нравится зеленый цвет. Приятно, что ты надела зеленое платье. Хотя без платья мне больше женщины нравятся.

- Мне тоже нравится зеленый.

- Где ты будешь жить? - спросил Физног.

- Да мне тут выделили, - ответила Люся.

- Я тебя провожу. Сегодня вечером, - сразу сказал Физног и отказаться было невозможно. - Я тебя обязательно провожу. У нас иногда опасно ходить без провожатых.

Оркестр как будто сорвался с привязи. Начал играть что-то бравурное.

Откуда здесь столько духовых оркестров? - подумала она.

- Это один, его на машине везут, - ответил Физног. - Обслуживает весь город.

На дорогу выскочило белое существо, величиной с кролика, и бросилось под колеса.

- Что это было?

- Не знаю, кролик, наверное.

- Нет, это не кролик. Я видела кроликов.

- Кролик, - сказал Физног, - кролик. Не переживай.

- Зачем вы его переехали?

- Пусть не бегает по дорогам.

- И на кошку не похож, - сказала Люда, - я таких и не видела никогда. Что-то совсем несусветное. Таких зверей ведь не бывает, правда? Остановимся?

Физног пожал плечами. Оркестр заиграл мелодию из недавно показанного фильма. Мелодия дергалась, хохотала, всхлипывала, но заканчивала каждую фразу обязательным исходным положением, по-военному.

- А деревья какие большие здесь, - сказала Люда, чтобы поддержать разговор.

- Деревья, они все время растут и растут, - скучно сказал Физног и скучно положил руку ей на колено.

Люда вздрогнула от неожиданности и от огорчения, что такое событие происходит так скучно. Она попробовала убрать руку и нажала на нее. Но рука была очень сильной и жилистой, а прикосновение казалось приятным. Если не полезет дальше, то ладно, - подумала Люся.

Рука подвинулась выше, приподняла край платья и остановилась на темных колготках.

- Убери! - сказала Люся со всей возможной твердостью. Уже к букве "е" твердость начала таять, а к восклицательному знаку её и вовсе не осталось.

Оркестр заиграл изуродованную мелодию из "Крестного отца".

- Что убрать?

- Руку.

- Какую?

- Эту!

- Какую эту? - рука снова подвинулась выше и глубже.

- Вот эту!

- Ах эту! - Физног убрал левую руку с руля и машина покатилась сама собой. Дорога была почти пуста.

Оркестр вдруг перестал играть, в надежде на настоящую трагедию. Барабан ещё шевелился.

- Не, не надо, - вскрикнула Люся, - не эту, не эту руку!

Физног положил левую руку на руль, а правую подвинул ещё выше.

Оркестр заиграл еврейское "Семь-Сорок". Люся чувствовала, что с ней делают что-то грязное, но не слишком противилась, потому что хотела попробовать всего в жизни, и грязного тоже. Просто до сих пор случая не было.

Семь Сорок плавно перешло в народную песню, кажется, украинскую.

Люся проснулась и оскалила зубы от ужаса. Под одеялом шевелилось нечто. Она медленно опустила руку и пальцы наткнулись на мягкую шерсть. Это был всего лишь толстый столовский кот. Люся выключила радио, выбросила кота из постели и уснула без сновидений. Кот ушел в ночь.

В три часа ночи директор Юрич вышел из палатки и обошел лагерь. Все было тихо, так тихо, что даже скучно на душе. Все спят. И это в последнюю-то ночь. В наше время дети были потверже. Последняя ночь никогда не проходила без фокусов. Человечество вырождается, раз рождает таких вялых детей, - так думал директор Юрич, прогоняя мыслями сон. Он постоял у каждой палатки, надеясь услышать нарушение. А сегодня полная луна, видно как днем. Такая ночь - и никого.

Он был приятно удивлен, заметив, что жители наказанной палатки номер три, совершенно спящие и с закрытыми глазами, вынесли свои кровати и легли на них. Потом встали и внесли кровати обратно. И так три раза. Директор Юрич специально подошел и удостоверился, что все вносящие и выносящие крепко спят. Один из несущих кровать даже бормотал и вздрагивал во сне, а двое негромко храпели. Петюнин Федор во сне звал маму. Вот до чего сильна сила сильного воспитания, - подумал Юрич, - даже во сне человек выполняет приказанное.

Больше директор Юрич не спал, занимаясь воспитательным трудом. Ему удалось выловить ещё двух бессонных малышей и заставить их выкопать пень голыми руками, а потом снова его вкопать. В пять утра он поднял воспитательный состав и обяснил составу все недостатки его (состава) работы. Обьявил о том, что сегодня собрание, и к десяти всем приказал быть на месте. Приказал посадить цветы на месте свернутого лагеря, чтобы порадовать колхозников в день отъезда. Лагерь свернулся. Палатки бросили в грузовик. Цветы выросли к сроку, и оказались розами, хотя сеяли тюльпаны.

Автобус ушел, пыль осела. В лесу очнулись птицы. Площадка между деревьев, ещё недавно любимая, презираемая, уважаемая, интересная, жестокая, родная, новая, надоевшая, безразличная, запомнившаяся навек для двух сотен детских сердец стала просто пустым местом, засаженным кустистыми розами. Розы быстро вяли и оседали, как пивная пена в стакане; умирали, лишенные административного надзора.

По брезенту пустой двухместной палатки поднималось чешуекрылое; поднималось и читало так и не стертые надписи.

Я тебя люблю.

И я тебя тоже.

Я сегодня влюбилась, мамочки!

Он самый лучший.

Валя, скажи ему, что мне уже тринадцать, если он узнает, что только двенадцать, то не захочет со мной танцевать.

А Машка со Степаном ходила всю ночь по лесу.

Я часто летаю во сне, а ты? Напиши, как тебя зовут.

Барамухина гуляет с местными, дура.

Меня зовут Дима

Саша

Костя

Миша

Нет, это меня Миша.

Славик

Я тебя правда люблю, но кончается паста, нечем писа...

А я из школы 43, хочу познакомиться с хорошей девочкой, которая знает алгебру.

Люська влюбилась в Физнога.

Полюбите меня пожалуйста, я хорошая и большая, седьмой класс.

Я тут прочитала, ну, вы даете!

Он все равно самый лучший.

Если съешь бритву, я тебя поцелую.

Хорошо, я поцелую, только не ешь бритву.

МАШИНА СНОВ

Сны, которые видел Ульшин, всегда были необыкновенны. Чаще всего его сны были цветными, с перехлестом красок, как будто впервые приобретаешь цветной телевизор и на радостях усиливаешь цвет до небывалой яркости. Иногда он видел черно-белые сны, но даже черно-белость была не серой, а вызывающей: вот посмотрите какая я красивая, даже в красках не нуждаюсь! Бывало так, что появлялся сон, раскрашенный одним или двумя цветами, например, коричневым и красным, это тоже было красиво, по-своему. Цвета были первой странностью его снов.

Второй странностью было то, что сны слишком часто сбывались. Не каждый сон, а только сон на определенную тему: всегда сбывались сны об опоздании на работу ( он не просыпался от будильничьего звона), о встрече красивой девушки, которая сразу вешается на шею (этот сон всегда сбывался с точностью до наоборот: или девушка оказывалась безобразной, или, если красивая, давала от ворот поворот), о выиграше в лотерею. Последний сон всегда сбывался в точности, совпадало все, даже внешний вид билетика и его хрустящая рвучесть при вскрывании, и даже выигранная сумма. Ульшин всегда ждал, когда сон подскажет огромную, просто баснословную сумму, но сны никогда не показывали больше одного доллара в эквиваленте.

Третья странность была самой загадочной: раз за разом Ульшин попадал в одни и те же сны. Засыпая, он оказывался в той местности, где он проснулся вчера или несколько месяцев назад, и сон продолжался с точки прерывания. Местность, которая снилась, была косвенно связана с местностью реальной, например, мог сниться собственный двор, но двор был не настоящим, а искаженным в кривом зеркале антилогики.

В детстве Ульшин рассказывал интереснейшие из своих снов друзьям или выигрывал на спор эквивалент одного доллара, за что друзья его уважали, мрачно завидовали и раза два били (оба раза бил друг детства Шакалин, всегда в коричневом костюмчике, неотразимый донжуан и подлиза), рассказывал родителям; родители слушали, слушали и однажды повели его к врачу. Врач ничего не нашел, но Ульшин больше ничего и никогда родителям не рассказывал. Он закончил школу с медалью, проскочил институт, влез в аспирантуру и почти без труда защитился. В тридцать два года он устроился на работу в лабораторию слухового протезирования, в отдел перспективных исследований.

Перспективные исследования - это как раз то, что привлекало Ульшина больше всего. Он мог неделями возиться над воплощением малюсенькой идейки, поначалу мертвой. К концу недель малюсенькая идейка оживала и начинала шевелить ещё более малюсеньким хвостиком. Понятно, что никакой пользы от идейки не было. Как только идейка оживала, она становилась неинтересной и Ульшин снова зыбывал о ней. Но однажды ему приснилась грандиозная идея.

Он проснулся с бьющимся сердцем. В большом окне три снежно-белых небоскреба плыли на волнах зелени и на фоне неподвижных облаков. Комар выжидательно ходил кругами над головой, выбирая между сытостью и жизнью. В углу скреблась несчастная мышь, забравшаяся на пятый этаж и убедившаяся, что у Ульшина есть нечего - с тоски грызла плинтус.

- Эврика! - сказал Ульшин и выскочил из кровати голым. Повторить Архимеда он не мог, потому что лифт не работал, а у подьезда водились бродячие собаки, которые кусали, на всякий случай, все неожиданное. Такие трудности любого Архимеда остановят. Пожалуй, в голом виде можно было бы зайти к Полине. Полина жила одна в однокомнатной, соседка по коридорчику, будет рада. Впрочем, Полина толста и некрасива, а идея требует духовного полета.

Идея виделась Ульшину ясно, во всех технически правильных подробностях, её оставалось только воплотить. Суть идеи была в том, чтобы попасть в собственный сон. Сон и реальность - две стороны одной монеты, если монету повернуть, то сон станет явью, а явь сном. Необходимая техника имелась в лабораториии. Идея тянула на докторскую, а возможно и на государственную премию. Попасть можно было в любой, заранее выбранный сон, если этот сон повторяется. Повторяющихся снов Ульшин имел три. Первым был сон о собственном дворе и он был неинтересен: во дворе постоянно лил дождь, взрывались подземные трубы и размывали почву, здесь и там начинались оползни, в домах оказывались огромные многоэтажные подвалы, полузалитые водой, люди проваливались в земле-водное месиво и молили о спасении, сам Ульшин спасался чудом. И так каждый раз. Этот сон был страшен и опасен.

Вторым был сон о юго-западной окраине города. На самом деле в этой географической точке ничего не было, пока, но намечалось большое строительство. Во снах Ульшина туда была проложена трамвайная линия и протянута ветка метро, были построены огромные универмаги, спортивные комплексы (два) и разбиты прекрасные сады. Ульшин приходил или приезжал в те места с Полиной и Полина сразу же тащила его в магазин. Всю ночь, до самого конца сновидения, Полина ходила по тряпочным отделам и покупала, покупала, покупала. Ульшин платил деньги и страдал. Мужчина в магазине чувствует себя как речной рак на берегу: первые десять минут комфортно, потом начинает медленно умирать. Этот сон тоже не годился.

Третий сон был интересен своей загадочностью. Ульшин попадал в довольно темное здание многоугольной формы и начинал бродить по коридорам. Коридоры были в несколько ярусов и неудобны для ходьбы: во многих коридорах росли пни, прямо из каменного пола. Пол был сложен из больших каменных блоков темно-серого цвета. Коридоры поворачивали, иногда за углами слышались голоса, иногда кто-то стучал в стены, но всегда убегал. Кроме коридоров, были комнаты, а в комнатах черные ямы бесконечной глубины. Некоторые ямы были огорожены бортиками, чтобы неосторожные люди не сваливались туда. В этом сне была тайна, пока ещё не разгаданная. Особенно непонятны были пни. Ульшин решил выбрать дом с коридорами.

Воплощение идеи заняло двенадцать дней. Вечером двенадцатого дня Ульшин удобно устроился на диване, накрылся легкой простыней и решил не выключать свет, на всякий случай. Приспособление было вставлено в ухо и включалось нажатием кнопки. Машина снов. Машина снов - это может быть поинтереснее, чем машина времени. Еще минута - и сон станет реальностью. Что будет там? Что бы ни случилось, все закончится хорошо. Ульшин помнил много своих снов, и ни в одном из них он сам не погибал и даже не получал серьезных увечий. А несерьезные сразу же излечивались, на то это и сон.

Перед экспериментом Ульшин прочел "Легенды и мифы Древней Греции в популярном изложении для детей". Особенно внимательно он читал то, что касалось подвигов Геракла и нкоторых других настоящих мужчин. Дело в том, что сам Ульшин был далеко не Гераклом и настоящим мужчиной его назвать можно было только в темноте. Поэтому перевоплотиться в Геракла было бы неплохо, для разнообразия. Так решил Ульшин.

На столе лежал комок пластилина, жирно-блестящий, с прилипшими кусками спичек и мухами. На обоях был прикноплен неудавшийся рисунок кисти Ульшина, рисунок изображал динозавра. (Ульшин любил рисовать, но рисовал на два с минусом - неразделенная любовь к искусству) Динозавр имел утолщение на хвосте величиной с его собственную голову, поэтому казался двухголовым, редкая уродина. Рядом с динозавром - фотография Полины. Что особенно замечательно - динозавр и Полина неуловимо похожи, будто списаны с одного оригинала.

Все, пора спать. Ульшин в последний раз посмотрел на банку пива (на подоконнике, хочется выпить, но завтра), на динозавра с Полиной, на комок пластилина и закрыл глаза. Нажал нащупанную под одеялом кнопку. Все закружлось, поплыло, логика и закономерность вывернулись наизнанку, но все равно остались логикой и закономерностью. И Ульшин попал в нужный сон.

1.

Дуэль была назначена на завтра. Соперником Ульшина будет Шакалин, всегда желто-коричневый из-за любви к форменным костюмам и из-за сочной коричневости этого "Ш-К" в фамилии. Сейчас, в свой наверняка последний вечер, Ульшин вспоминал Шакалина правильно-перевирающим внутренним зрением, и видел его только в одном цвете, в коричневом. Шакалин имел плоское, чуть геометрическое лицо (не дотягивающее до квадратности), узкие глаза с желтыми веками, ШироКую, ШоКоладнцю улыбку, жил с двумя тугими, налитыми плотью ШКольницами,(сразу с двумя, почему он, а не я, какой неправильный сон!) и хорошо помнился Ульшину по ШКоле - каждое воспоминание как пощечина.

Надо же было так вляпаться с первого же сна.

Лампы дважды мигнули - это означало двадцать три часа. Через час выключат свет. Осталось восемь часов. Дуэль назначена на семь. - На семь назначена дуэль - эль-эль - и нет никаких шансов, - пропела кукушка в часах.

Ульшин взглянул на кукушку и она смущенно спряталась в часы; часы исчезли.

Ульшин подвинул тумбочку, так чтобы она оказалась сзади и справа от лампы, расстелил клеенку, поставил зеркальце и приготовил пластилин. Пластилин был мягким из-за жары и блестящим в тех местах, где он отклеился от клеенки, жирным на ощупь. К нему прилипли обломки спичек, камешки, несколько мертвых мух.

Скрипнув дверью, молча вошла Полина и молча села на нары.

Только что там стоял диван.

- Куда делся мой диван? - спросил Ульшин.

- Ты же в тюрьме, а в тюрьме нары положены, - логично обьяснила Полина.

- Ага, - сразу согласился Ульшин. Против логики не возразишь.

Полина - рыжая, полная как и её имя, в веснушках по всему телу, даже на спине. Умеет сочувствовать, не понимая. Лучше чем никто.

- Ульшин, - позвала Полина.

- Что?

- Пошли погуляем.

- Скоро выключат свет.

- Мы будем гулять в темноте. Это же твоя последняя ночь. В семь часов тебя убьют. Погуляем-а?

Ты хуже чем никто. И никогда не умела сочувствовать. И веснушек на спине у тебя нет, и я всегда собирался тебя обмануть, только не с кем было - мстительно подумал Ульшин, - сейчас я все это скажу тебе вслух.

- Прости, родная, не могу, - просто сказал он.

Полина помолчала ещё немного и вышла. В дверях она обернулась и блеснула слезой - нет, показалось.

В два часа пришли секунданты. Секундантами в этот раз были Волосатик и Прокруст. Волосатик имел челку до переносицы, поэтому все время задирал голову, пытаясь что-нибудь увидеть. Они освещали путь фонариком и пылили,шаркая ногами. Когда Волосатик задирал голову, его рот открывался буквой "О". Прокруст был свеженький, только что вышедший из популярных мифов Древней Греции.

- А где же пни? - сказал Ульшин. - я помню, что в коридорах росли пни!

Волосатик засмеялся и ничего не сказал.

Секунданты привели его в комнату для дуэлей. Комната была оборудована смотровыми окошками в два яруса под потолком, полным отсутствием мебели или выступающих предметов (что совершенно необходимо для успешной дуэли) и, разумеется, ямой, в которую упадет тело. Ульшин знал, что за смотровыми окошками расположены удобные платформы с поручнями, которые обычно вмещают, смотря по интересности дуэли, от двадцати до пятидесяти человек. Завтрашняя дуэль соберет совсем немногих, потому что не обещает борьбы, а закончится быстро и вполне предсказуемо.

- Эль-эль, и нет никаких шансов, - пропела вредная кукушка и быстро спряталась, ещё до того, как Ульшин успел поднять глаза.

- Твое последнее желание? - спросил Прокруст, - если хочешь, могу бесплатно отрезать ноги.

"Обыграть тебя в карты" - почти сказал Ульшин. Он знал, что Прокруст, проиграв в карты, бледнел и свирипел, начинал говорить хрипом и бульканьем, как будто в его горле закипала кровь. Ульшин хотел бы взглянуть на это ещё раз. Не стоит отказывать душе в последней радости.

- Дайте мне фонарь на остаток ночи, - ответил Ульшин.

Волосатик засмеялся, задирая голову.

- Слушай меня, Ульшин, - сказал Прокруст с тяжелой, но ленивой злобой, - бросай ты это, не смеши народ хотя бы сегодня. Отдохни, пригласи Полину, напейся или давай в карты сыграем. Но брось пластилин, я тебе говорю, брось.

- Не брошу, - сказал Ульшин, глядя в пол, - я попросил фонарик.

...Тридцать лет назад, ровно тридцать лет назад, мать впервые привела его в тюремный садик для малолетних. Тридцать лет назад Ульшин был противным истеричным трехлеткой, он отбирал чужие игрушки, ломал их, не любил есть из ложки и отказывался говорить...

- Разве я прожил здесь всю жизнь? - спросил Ульшин.

- Всю, кроме последних семи часов, - серьезно подтвердил Прокруст, семь часов ещё осталось. ...В садике детям давали пластилин, чтобы они играли и не мешали взрослым. Была и воспитательница, белая женщина как облако, она обьясняла, что из пластилина можно слепить все что видишь. Ульшин видел многое, но ярче всего - цветные сны. В снах ему являлись странные существа: некоторые со многими ногами и головой, непохожей на человеческую; некоторые, умеющие летать; некоторые плавать; некоторые были расцвечены всеми возможными красками и множеством невозможных. Были и великаны со многими руками, они качались и не могли ходить, вросшие в землю. Маленький Ульшин пробовал слепить все это, но не мог. Однажды, когда он был уже старше, ему удалось скромно повторить яркое пушистое, быстрое существо из сна - он показал подобие воспитательнице.

- Такого не бывает, - сказала она тогда...

- Странно, - сказал Ульшин сам себе, - я почти не помню своих снов. Как же мне возвращаться?

Оглянувшись, он увидел, что Волосатик с Прокрустом исчезли и что сам он снова сидит в своей камере.

Он положил фонарик на тумбочку и подпер его тапочком - так, чтобы свет падал на лицо, - и приступил к работе. Оставалось ещё несколько часов и множество желаний, одно из которых сокровенное - вылепить свой портрет и оставить портрет жить после собственной смерти.

Он быстро слепил болванку, очень похожую по форме на собственную голову и начал священнодействовать. Лицо в зеркале было некрасиво одновременно свое и чужое: свое, потому что зеркало не может врать, и чужое, не имеющее тех черт, которые без сомнения были самыми важными в Ульшине. Люди, которые не нравятся себе в зеркале - это люди со слишком большим самомнением, - подумал Ульшин и сразу стер эту мысль, не разглядев до её конца.

Промучившись около часа, он положил зеркальцо глазами вниз. Работа пошла быстрее, покатилась как с горки. В шесть включились лампочки, загорелись в полнакала. Пластилиновое лицо уже успело набрать схожесть - не с физическим Ульшиным, а с настоящим - и продолжало набирать.

За спиной возникли Волосатик с Прокрустом и стали неуважительно наблюдать, ожидая половины седьмого. Не дождавшись, Прокруст протянул руку и взял пластилиновую голову.

- Смотри, - сказал он, обращаясь к Волосатику, - похоже на человека. В детском саду я такие же лепил.

Он сжал толстые пальцы с выпирающими костяшками и черыми волосками на каждом суставчике. Мягкий пластилин протек сквозь пальцы, теряя совершенство формы и душу, которая уже готова была воплотиться, но не воплотилась.

- Ты поплачь, - сказал он Ульшину, - а то потом времени не будет.

Они взяли его под мышки и повели по коридору. В коридоре стояла Полина и вязала рукавичку.

- Я решил умереть достойно! - крикнул ей Ульшин, - я не позволю им наслаждаться моими муками!

Выкрикнув так, он заплакал.

- Я с тобой не разговариваю, - ответила Полина, - ты меня обижаешь.

У комнаты для дуэлей стояла жидкая очередь, покупавшая недорогие билеты. Два немых мальчика показывали друг другу неприличные жесты, переговариваясь. Полногубая старушка ласкала шею молодого возлюбленного. Лысый мужичок сидел верхом на чемодане. Билетное окошечко желтело ярким полукругом. У двери камеры номер 305 шел местный снег.

Ульшин плюнул на пол. Физиономия выглянула в окошко, скрылась, появилась с неожиданной стороны, держа тряпку. Ульшина попросили вытереть за собой и он вытер.

Коричневый Шакалин уже был на месте. Раздетый до пояса, он показывал себя первым лицам в смотровых окошках. К первым понемногу прибавлялись вторые, третьи и четвертые. Похоже, дуэль все-таки соберет зрителя. Шакалин примал масло из рук нарядного пажа, при этом напрягая мышцы, всякий раз по-разному, чтобы произвести эффект. Маслом он обильно натирался, чтобы стать скользким. На его ногах были облегающие кальсоны, за которые почти невозможно ухватиться. Он знал толк в дуэлях, успел победить уже в восьми. Сегодняшняя была просто очередной приятносттью в его жизни. Две ШКольницы приклеились плоскими носами к стеклам.

По обычаю они пожали друг другу руки перед тем, как разойтись по углам. Ульшин тоже разделся до пояса и сейчас стеснялся своей наготы, нездорового тела тонкой кости, мешковатых нижних панталон. Публика загудела, выражая свои симпатии. Секунданты вышли и заперли за собою дверь. Шакалин не начинал, ожидая, пока Волосатик с Прокрустом займут места на галерее.

Стены в комнате для дуэлей были гладкими изначально, а за годы отполировались бесчисленными спинами до темно-каменного блеска. Противники начали медленно передвигаться по периметру. Пол, горизонтальный у стен, уже через шаг набирал уклон и скользко проваливался к центру комнаты, плавно переходя в черную яму - трубу метра полтора в диаметре. Труба с легким наклоном уходила вниз, на бесконечную глубину,(глубину пробовали проверять веревкой с грузиком, но веревок всегда нехватало). Одно из тел, ещё живое, упадет туда через несколько минут, закричав напоследок. Рано или поздно оно разобьется о дно - все, что падает с большой высоты, разбивается - и костей на невидимом дне станет немножно больше. (Иногда в яму сбрасывали крупных черных собак с гладкой шерстью, каждую на маленьком черном парашуте похожем на зонтик - для гарантии, чтобы тела быстрее превращались в кости)

Шакалин сделал быстрый выпад и публика зааплодировала.

- Нет, ещё не сейчас, - сказал он.

Ульшин отступил.

- Смотри, не сорвись раньше времени, - продолжил Шакалин, - дай моим девочкам насмотреться.

- Все равно мы сейчас во сне, - сказал Ульшин, - можешь убить меня, я не боюсь. Я все равно проснусь в своей постели.

- Интересно, как ты туда попадешь, - сказал Шакалин, - где же твое приспособление, которое вставляется в ухо и включается кнопочкой?

- Я забыл его там, - похолодел Ульшин.

- То-то же!

Спина обильно вспотела и прилипала к стене. В каменном мешке голоса звучали громко, смешиваясь с собственным эхом. Шакалин сделал ещё один выпад и шлепнул Ульшина по щеке:

- Не дрожи так, моя цыпочка.

- Прощай, - сказал Ульшин, сделал шаг к центру комнаты и поскользнулся.

- Эй, постой!

Шакалин схватил его за руку, удерживая, но Ульшин уже заскользил вниз. Он увидел черную бездну: там ничего, ничего, ничего. Почему же мы так боимся умереть, если там ничего? Если там только чернота?

Он дернул руку и чужое тело с неожиданно громким визгом нырнуло мимо; он начал сьезжать, позорно напуганный. Завис, стуча зубами.Закрытые глаза видели кровавый туман, яркий и полупрозрачный. Ладони припали к гладкому камню. Снизу поднимался легкий сквозняк. Шакалинский визг становился тише и тише. Замер, оставшись только в памяти.

Волосатик с Прокрустом вошли в комнату. Волосатик смеялся, но Прокруст был явно недоволен.

- Дуэль ещё не закончена, - обьявил он, - пожалуйста, не расходитесь. Скорее всего будет ещё одна жертва.

Ульшин переставлял ладони и передвигался вверх. Я не падаю, думал он, но почему я не падаю? Сердце билось о полированый камень. Ладони держали, хотя держались ни на чем.

- Он ни на чем не держится, - сказал Прокруст и махнул в воздухе носком ноги, пытаясь столкнуть ползущего человека, - совершенно ни на чем, сейчас он соскользнет. Ну так же не бывает, падай ты в конце-то концов!

Но Ульшин уже выбрался.

Волосатик жал ему руку, задрав голову и открыв рот буквой "О". Он что-то говорил, но Ульшин не слышал.

2.

Весь этот день он никого не принимал, только вечером зашли две шакалинские старшеклассницы, попросили закурить и предложили свои услуги.

- Ах, какой был мужчина! - сказала одна из них.

(А ведь без нижнего белья, подумал Ульшин, есть своя прелесть в снах.)

- Подлец он был и бил меня в школе два раза, - ответил Ульшин.

- Ну и что? - сказала вторая. - Меня он больше бил. Но какой мужчина!

- У меня проблема, - сказал Ульшин.

- Жаль, придется искать кого-нибудь другого.

- У меня другая проблема. Я не могу отсюда выбраться.

Школьницы удивленно открыли ротики.

- Здесь же тюрьма, отсюда нельзя выбраться, - сказали они хором. (дуэтом, но звучало как хор.)

- Я вобще-то не здешний, - сказал Ульшин, - я пришел из того места, где ваши сны. И хочу вернуться обратно. Мне не нравятся ваши порядки. Сегодня меня чуть не убили. А что будет завтра? Но выбраться я не могу потому что машина снов осталась в том мире.

- Не бойся, - сказали школьницы, - если у тебя другая проблема, то мы останемся с тобой.

Ульшин не отказался, но попросил подождать несколько дней. Нужно было прйти в себя.

На следующее утро сумел прорваться корреспондент "Тюремного листка".

- Я вас не звал, - сказал Ульшин, - кто вы такой?

- Корреспондент самой читаемой газеты современности. Пресса.

- Что за газета?

Корреспондент обьяснил:

- Раньше в тюрьме было две газеты: в цехе резиновых рогаток выпускали "Резиновую правду", а в цехе мягких игрушек "Ватную правду". Потом газеты обьединились в "Тюремную правду". Заключенные жаловались, что мы пишем одну неправду, поэтому газету переименовали в "Тюремный листок". И вот я перед вами.

Корреспондент включил диктофон и стал задавать вопросы. Оказывается, все население сектора только и говорило, что о необычной победной тактике Ульшина. Просто переворот в искусстве дуэлей - довольно однообразном искусстве.

- Я знаю, что вы были друзьями с детства, - сказал корреспондент.

- Нет, мы всего лишь учились в одной школе.

- Что вы чувствуете, лишившись друга?

- Удовлетворение.

- "Светлую грусть", - продиктовал корреспондент диктофону и диктофон записал, удовлетворенно хмыкнув.

- Когда вы собираетесь провести свою следующую дуэль?

- Никогда больше.

- А с кем, если не секрет?

- С вами.

Корреспондент обиделся и выключил диктофон. Дальнейшую беседу он записывал карандашом.

Он сообщил, что Ульшин теперь считается девятикратным победителем, после победы над восьмикратным; что применение пластилина для придания рукам липкости признано законным и теперь будет применяться всеми дуэлянтами; что от Ульшина ждут новых победных дуэлей и даже побития рекорда великого Дюссо, который победил в двенадцати и случайно погиб в тринадцатой дуэли (пылинка попала в глаз).

- С пластилином вы придумали гениально, - сказал корееспондент. Сколько нужно тереть ладони пластилином чтобы они начали прилипать к гладкому камню?

- Тридцать лет, - сказал Ульшин. - Ровно тридцать лет.

...Однажды его взяли на экскурсию в один из дальних секторов тюрьмы. Там был музей искусств, шедевры древних и современных мастеров. Современные мастера лепили цифры, кубики, тяжеловатые ложки, слившиеся в поцелуе (самое современное направление) и было чувство что они не люди, а боги, на время принявшие облик людей, и всякий смертный, подражющий им, смешон или болен. Работы старых мастеров были спрятаны в хранилище или рассыпались от старости - кроме одной. В самой дальней галерее, куда мало кто заходил, стоял многорукий гигант из его снов: каждая рука разветвлялась на свои собственные руки, потом ещё и еще. Гигант врос щупальцами в щели между камнями и камни посторонились, раздвинулись, учтиво пропуская его.

- Что это? - спросил маленький Ульшин.

- Скульптура называется "Дерево", - ответил служитель, с трудом притянутый за руку. Автор - Шао Цы, умерший двести лет назад. Работал над шедевром всю жизнь. По преданию, скульптура продолжала увеличиваться в размерах и после смерти автора. Оставлена здесь, как не поддающаяся перемещению. Каким образом была вставлена между камнями - неизвестно.

- Почему это не зеленое? - спросил Ульшин.

Служитель посмотрел на мальчика внимательнее.

- Как доказано современной наукой, дерево никогда не было зеленым.

Еще много раз после этого маленький Ульшин приходил в дальнюю галерею с коробкой пластилина и старался повторить дерево, но пластилин был мягок и не выдерживал нужной тонкости. Ветви были слишком жирными и мягкими, провисали от собственного веса, пластилиновое дерево не могло быть настоящим. Настоящее дерево было прочным, почти как камень, и с трудом верилось, что оно создано из того же податливого материала, который неяркими волнистыми полоскми лежал в его коробке...

- Тридцать лет, - сказал Ульшин, - ровно тридцать лет.

Но за тридцать лет он не сумел создать ничего равного великому дереву Шао Цы.

- Тридцать лет - это очень много, это целая жизнь, - сказал корреспондент "Листка".

- Я никак не могу поверить, - сказал Ульшин, - что я прожил здесь всю жизнь.

- Проживете ещё тридцать лет и поверите.

3.

В этот же день он снова посетил музей. Сейчас музей выглядел намного современнее: древние мастера исчезли совсем, целующихся ложек стало больше, а некоторые ложки извращались даже с вилками и ножами. Стало многолюднее в залах - любители искусства прохаживались медленными, тихими шагами и переговаривались восхищенно на вечные темы. И снова казалось, что здесь творили боги, только внешне похожие на людей. Скромно прошлась процессия из одинаковых мальчиков и девочек - плановая экскурсия детского сада. Потом им предложат слепить то, что они запомнили, ради смеха.

Ульшин подошел к служителю:

- Вы не подскажете, где я могу увидеть "дерево" Шао Цы?

- У нас есть только "пень" этого автора.

Ульшин прошел в дальнюю галерею (которую он тотчас же вспомнил) и увидел невысокий пень, на котором сидели два глухонемых мальчика и показывали друг другу неприличные знаки.

- Из чего это сделано? - спросил Ульшин.

- Из пластилина, как и все скульптуры.

- Куда делось все остальное?

- Всего остального не было.

Служитель засуетился и пропал.

Ульшин несколько раз обошел вокруг пня (глухонемые прекратили ссориться и стали показывать те же знаки ему) и решил пойти дальше. Галерея сворачивала и виднелось несколько ступенек. Он услышал свисток и обернулся.

Свистел толстый усатый человек, глупо раздувая щеки.

Он был одет в форму пожарника.

- Вы мне? - спросил Ульшин и толстый человек вынул свисток изо рта. Оказывается можно было говорить при помощи обычных слов.

- Тебе, тебе, туда вход воспрещен.

- Тогда почему нет таблички?

- Сейчас будет.

Два стражника с плоскими лицами вышли из-за его спины с хорошо отрепетированной одновременностью и направились в сторону Ульшина. Подойдя, они надели на него наручники. Наручники применялись довольно редко - все равно каждый жил в тюрьме.

- Можете не называть своего имени, - сказал Волосатик, - оно нам хорошо известно.

- Конечно, потому что мы видимся каждый день.

В этот момент Волосатик перевоплотился в старого друга, вынужденного исполнить тяжкий долг. Ульшин прослезился.

Волосатик не обратил внимания ни на слова, ни на слезы.

- Вас зовут Ульшин и вы обвиняетесь в попытке свержения существующего строя. Только учитывая ваши большие заслуги и огромную популярность в народе, вы приговариваетесь не с смертной казни, а к битью палками. Битье состоится завтра, в четыре в центральной пыточной, прошу быть точным и не опаздывать.

- Что я сделал?

- Вы интересовались преступной скульптурой Шао Цы, корни которой расшатали часть фундамента. Это государственное преступление. Вход в музей вам отныне запрещен.

Он зашел к Полине. Полина грела чай и улыбалась своим тайным мыслям, как заговорщица.

- Ты знаешь? - спросил он.

- Знаю. Все знают. Мне дали билет бесплатно, как твоей знакомой.

- Тогда чему ты улыбаешься?

- Ничего не будет. Мы с тобой убежим.

- Куда?

- Говорят, есть много камер, где никто не живет. Я буду носить тебе еду.

Битье палками в восьми случаях из десяти заканчивалось смертью и тело выбрасывали в черную трубу. Тот, кто оставался жив, становился инвалидом со сломанными коленями, руками, и обязательным повреждением позвоночника.

- Ты этого хочешь? - спросила Полина.

- Нет. - Он вспомнил дальнюю галерею. - Я знаю, куда я хочу идти. Но больше всего я хочу сбежать отсюда.

- И не думай, - ответила Полина. - Думаешь, мне в этом сне нравится? Будешь лежать на диванчике, а меня оставишь здесь? Будешь смотреть на банку с пивом? Да я тебе глаза выцарапаю.

Последние слова она произнесла нечетко, потому что втягивала чай с ложечки.

4.

У входа в музей стоял наблюдатель. Полина подошла и заговорила с ним. Наблюдатель оказался отзывчивым и пустил в ход руки. Как быстро, подумал Ульшин, а ведь Полина совсем не хороша.

Он сдвинул набок берет и прошел мимо наблюдателя. Был вечер и в музее никого не оставалось, кроме двух глухонемых. Их Ульшин не боялся, потому что они не смогут рассказать.

- А вот и сможем! - сказали они и высунули языки.

Ульшин не обратил внимания. Глухонемые плескались водой из фонтанчика. В кармане Ульшина было несколько плиток пластилина, завернутых в фольгу. Служители уже сменились, не оставалось никого из утренних, помнивших Ульшина.

Пройдя в галерею с пнем, он подождал Полину. Еще раз убедился в том, что пень сделан не из пластилина - у него была структура, которой мягкий материал лишен.

- Договорилась встретиться завтра на твоей экзекуции, - сказала Полина, - даже подарила ему билет. Хороший парень, любит свою работу.

- Тогда не нужно было идти со мной, - сказал Ульшин грубо.

Полина обиделась и показала несколько жестов глухонемых.

Они поднялись по ступенькам и свернули за угол. Здесь галерея становилась шире и выше. Здесь и там из пола торчали ровно срезанные пни. Среди них не было одинаковых. Ульшин узнал коридор, регулярно снившийся ему раньше.

- Что это такое? - спросила Полина о пнях.

- Остатки великого искусства. Меня приговорили за то, что я интересовался ими.

- К счастью, - сказала Полина, - меня они не интересуют. Такая гадость!

- Они расшатывают камни, - сказал Ульшин.

- Это опасно.

- Но мы ведь живем в тюрьме, подумай об этом.

- Все живут в тюрьме, только тебе чего-то не хватает. А вдруг камни выпадут?

- Я думаю, - сказал Ульшин, что древние мастера к этому и стремились. Что-то должно быть за камнями. Что-то очень цветное. То, что я видел в снах.

Они шли по большим неровным камням и камни шевелились под ногами.

- Я боюсь, - сказала Полина, - у меня все шатается под ногами. Я дальше не пойду.

Она села на пол.

- Тогда дальше я пойду сам.

- Ты изверг, - сказала Полина, вставая.

Галерея была очень длинной, казалось, ей не будет конца. Пни встречались все гуще, на некоторых были странные ответвления, неаккуратно срезанные или сломанные. Ульшин отломил тонкую полоску и рассматривал её в тусклом свете. Полина молчала, ожидая. В тишине они услышали человеческий голос. Голос напевал.

Здесь галерея разделялась на три рукава, обозначенных на стене рукописными стрелками. Одна из стрелок была намалевана жирнее. Они заглянули в этот коридор.

Воздух был свежее, чуть-чуть тянул сквозняк и нес смесь запахов: винные пары, горелая резина, запах пластилина - чуть потише, запах косметики - совсем тихо, шепотом; освещенное сзади и сбоку возвышалось настоящее дерево, такое же как у Шао Цы и в то же время немного другое (Ульшин вспомнил, что не было двух одинаковых пеньков). Рядом с деревом поднималась его маленькая и простенькая копия из пластилина. Возле дерева стоял мужчина спиной к ним.

Мужчина обернулся и Полина вскрикнула, вцепившись в руку: во рту незнакомца были два больших клыка.

Рудой обернулся и оскалил зубы: из-за поворота вышли двое. Мужчина был худ и небрит, в сером берете и обыкновенном халате заключенных; на ногах пластиковые туфли с резиновой подошвой. Женщина в вязаном платье до пят; с большой грудью; вся в веснушках. Испугана. Первые люди за два года.

- Подойдите ближе. Еще ближе, - сказал Рудой.

Он расставил руки будто бы для обьятий.

Он был маленького роста и очень худ - отчасти из-за того что мало ел, отчасти из-за того, что много пил. Из-за первого и второго он давно уже не был человеком - а лишь оболочкой человека, как надувной шарик, из которого вышел весь воздух. Если бы можно было расправить его морщины, Рудой оказался бы вдвое больше по обьему и втрое по весу. У него выпали зубы, все, кроме двух больших клыков. Клыки оставались белыми как в детстве. Рудой часто задумывался о причине этого и смотрелся в зеркальце с мутными серебрянными волдырями - и находил, что очень похож на вампира.

Двое приблизились. Испуганная женщина держалась сзади, касаясь локтя мужчины и находя в этом успокоение.

- Меня зовут Ульшин, - сказал мужчина.

Рудой оскалил зубы и зарычал.

- Девятикратный победитель дуэлей, - продолжил Ульшин.

Рудой опустил верхнюю губу.

- Приятно познакомиться, - сказал он. - А я здесь, видите, живу. У вас нет с собой пластилина? Мой весь кончился.

Ульшин протянул коробочку.

- Необычный цвет, - сказал Рудой, разглядывая. - Хотите быть непохожим на других?

- Я добавлял в пластилин чернила, чтобы создать цвет, похожий на цвет кожи.

- Я обычно добавляю кровь, - сказал Рудой, - иначе шедевры не сохраняются. Нужна хотя бы капля человеческой крови чтобы пластилин стал прочен. Хотите посмотреть?

Он показал рукой на пластилиновое дерево, больное ожирением ветвей. Все ветви были опущены.

- Вам нравится?

Ульшин промолчал.

- Очень нравится, - сказала женщина из-за спины. - А то, большое, тоже вы сделали?

- Нет, - ответил Рудой, - это Шао Цы. Но ведь мое лучше. Вначале я подражал этому китайцу, но потом нашел свой путь. Я искал его тридцать лет.

- Я тоже, - сказал Ульшин, - но я пока не нашел.

- Тебя я отпущу, - сказал Рудой, - ты разнесешь весть обо мне по всему миру. А женщину оставлю себе, мне нужна кровь для моих шедевров. Твоя женщина очень полнокровна. Как тебя зовут, женщина?

Полина попробовала убежать, но Ульшин схватил её за кисть.

- Мы пойдем, - сказал он, - до свиданья.

Рудой подошел, подпрыгнул и клацнул в воздухе пустым ртом. Потом впился в вязаный рукав Полины. Полина дернула рукой и Рудой упал как связка сухих костей. Он был очень слаб от недоеданий.

Он лежал, а мужчина и женщина удалялись. Уходила последняя надежда создать последний шедевр. На этот счет Рудой себя не обманывал. Жизнь уходила, жизни оставалось совсем мало. Юношей он отдалился от людей, вначале просиживая дни в музее, а ночи у его дверей; он оставил женщину, которую наверное любил (теперь не вспомнить), оставил больную мать, друзей и быструю карьеру впереди. Изучив основы, он начал творить. Никто не верил ему. "Упорство и талант победят все", - говорил он себе тогда, но нашел лишь нескольких не очень способных почитателей. Тогда, уйдя в дальние галереи, он стал копировать ажурного, избыточно изящного, великого Шао Цы. Иногда он терял сознание от голода, иногда замерзал, не имея одежды, шесть раз ему приходилось убивать человека, однажды он понял, что сходит с ума, но вот наконец нашел свой путь и вершинный Шао Цы остался внизу - но подходит смерть, а люди уходят. И уже негде взять каплю крови, чтобы сделать шедевр бессмертным. Он встал на колени и вынул из ящика нож.

- Пахнет духами, - сказала Полина.

Ульшин осмотрелся и увидел предмет из своих снов; тонкий стебелек с двумя большими зелеными пластинками и одной поменьше, сверху стебелька голубая, небывало прекрасная чаша. Чаша пахнет духами, особенными, никогда не знал, что такие бывают. Стебелек опущен в обыкновенную воду, в пластилиновую вазу.

- Что это? - спросил он.

- Это цветок! - сказал Рудой. - я его сделал из пластилина. Отдай мне женщину, мне нужна кровь.

- Ты сумасшедший, - сказал Ульшин, - цветок не из пластилина.

Он подошел и отобрал нож. Рудой встал на ноги, чуть пошатываясь. Полина закричала так, как будто её уже резали, а не только собирались.

- Я даю тебе кровь, - сказал Ульшин, - за цветок можно отдать все.

Полина перестала кричать и стояла с большими глазами: плавающие темные кружки были окружены белками со всех сторон. Она побледнела и веснушки казались яркими и ржавыми. Ульшин уколол себя в руку и подождал пока выступит капля. Подошел к пластилиновому дереву и капнул на него кровью:

- Теперь твой шедевр будет жить.

- Зачем ты это сделал? Он ведь сумасшедший, - мгновенно прийдя в себя, сказала Полина.(Ржавые веснушки с шорохом осыпались на пол.)

- Он только чуть-чуть больше сумасшедший чем я, - ответил Ульшин.

К концу для, когда лампочки уже начинали меркнуть, они вошли в большую пустую камеру и решили провести в ней ночь. Камера была особенной, в ней двигался воздух, хотя не было слышно гула вентиляторов; в ней пахло тем, чего ты никогда не видел, но к чему смутно тянулся всегда - бесконечностью, которой нельзя представить, не увидев. Ульшин видел, что Полина испугана.

- Кажется, здесь неплохо, - сказал он, - но у меня такое чувство, что я забыл свой настоящий мир. Я едва вспомнил цветок. Полина, я боюсь.

- А мне кажется, что мы не одни.

- Эти звуки?

- Да, эти звуки.

Камера была полна звуков, негромких, но отчетливых. И ни один звук нельзя было втиснуть в известные слова. Ульшин прошел вдоль стен и ничего необычного не увидел, разве что груду камней - остаток древней переборки, когда-то делившей камеру непополам - для начальства и для черни.

- Будем спать.

Они легли рядом, подальше от входа и от каменной груды (если была опасность, она исходила из этих мест) и Полина уснула на его руке. Ровно в полночь лампочки выключились и камера стала ещё более необычной. В ней хотелось дышать, воздух был вкусным. Он лежал и смотрел в потолок - самое удобное место для глаз, потолок никогда не меняется и поэтому не мешает размышлять. Но потолок сошел с ума: в нем появился квадратик иного, живого, цвета черноты. В квадратике горела яркая зеленая точка о восьми лучах. Ульшин прищуривал глаза и лучи удлинялись. Таких маленьких и ярких лампочек не бывает. Он поднес к глазу незажженную спичку, чтобы определить размер лампочки, но спичка неожиданно стала прозрачной и зеленный огонек, мигая, просвечивал сквозь спичку. Ульшин подумал, что спит. Было так приятно видеть небывалые сны, что он заснул по-настоящему. Ему приснился осиротелый диванчик, пластилин, банка пива, Полина с динозавром на стене. Проснувшись, он забыл свои сны.

Утром чудеса не исчезли. Квадратик в потолке горел синевой, более яркой чем любая лампочка. Лампочки по стенам совсем стушевались, чувствуя свою незначительность.

- Как ты думаешь, что это? - спросил он Полину.

- Какой-то особенный светильник. Я бы не стала вешать такой у себя в камере. Слишком яркий.

Что-то маленькое появилось в синем прямоугольнике и протяжно свиснуло, с радостью в голосе.

- Это не светильник, - сказал он. Я должен проверить.

- Я хочу есть, - сказала Полина, - мы пропустили две раздачи супа. Если не поторопиться, то пропустим и обед. Я умру с голоду.

- Ты обещала носить мне есть.

- Я схожу, но отдай мне нож и цветок.

- Зачем цветок?

- Я приколю его к платью. Закрою дырку, которую прокусил тот сумасшедший. Вот теперь начнет платье распускаться. Что я буду делать без платья? Или ты мне новое свяжешь?

Она приколола цветок на рукав и ушла.

Ульшин стал носить камни. Сейчас, когда он увидел нечто настоящее и приблизился к настоящему и даже держал это настоящее в руках, он ощущал яркую ценность своей жизни. До сих пор ценность жизни была тусклой: родился, жил, родил, работал, иногда веселился и умер, был счастлив потому что успел попробовать всех радостей. Сейчас он по-настоящему, до боли, боялся умереть. Еще вчера он поставил бы камни один на другой и взобрался бы по ним, не испугавшись возможного обвала. Сегодня он стал строить устойчивую пирамиду. Каждый камень весил килограмм пятьдесят, поэтому дело было нелегким и медленным. Голубой светильник стал ярче, потом превратился в ослепительно-белый, потом стал желтеть и голубеть снова. Когда синева начала темнеть, Ульшин положил последний камень, встал на него и просунул голову в отверстие. Он был в большом каменном дворе совсем рядом с высокой стеной. В дальнем конце двлра маршировали солдаты в форме Гамби. Над двором был высокий синий купол, неровно покрашенный - с белыми полосками здесь и там. Полоски перемещались, казалось, что купол медленно поворачивается. С темной стороны купола белых полос становилось совсем много (наверное, нехватило голубой краски), некоторые из них рельефно выпирали, группировались и быстро темнели. Невдалеке от солдат стояло зеленое дерево, даже более настоящее, чем у Шао Цы.

5.

Полина проскользнула по залам музея, никого не встретив по дороге. Была только экскурсия для совсем маленьких; две девочки, лет трех, отстали от группы (Одна почти налысо повыхваченная клочьями, другая с длинными светлыми волосами) чтобы поговорить. Они говорили громко и с недетскими интонациями, правильно выговаривая слова, но растягивая их посредине недавно научились говорить:

- Пиво было? - спросила одна.

- Не было, - ответила другая и сделала широкий жест, обозначавший эмоцию.

Полина пошла дальше.

Она думала о том, куда девался сумасшедший с клыками и о том, помогла ли капля крови ему, и о том, как её встретит вчерашний наблюдатель. А ещё хотелось есть. Женщины неприспособлены к таким мучениям, подумала она напоследок, и на этой думе увидела наблюдателя и дружески улыбнулась ему.

- Привет, - сказала она.

- Привет, сегодня в четыре, да?

- Да, ничего не изменилось. Когда ты сменяешься?

- Через сорок минут. Хочешь, подождем вместе. Потом погуляем.

Полина победила искушение:

- Не стоит. Но в другой раз обязательно.

И на душе стало очень тепло. Кажется, ничего и не было сказано, а вот тепло. Умеют же говорить некоторые. Ульшин, тот никогда не скажет ничего доброго. Что только я в нем нашла?

В своей камере она встретила Волосатика. Тот сидел на нарах и ел что-то неприлично желтое. Глаза так привыкали к мягким тонам, что любую яркость воспринимали как оскорбление. Он протянул яркий предмет ей.

- Что это?

- Апельсин называется.

Полина укусила и онемела от ощущения.

- Не бойся, это не запрещено.

Полина быстро доела, капая соком на платье, и стала рассматривать плотную кожуру.

- Такого не бывает, - наконец сказала она.

Волосатик засмеялся. Буква "О" у него выходила не совсем ровной верхняя губа приподнималась сильнее.

- Где Ульшин? - спросил он.

- Не знаю. Мы с ним гуляли, а потом я ушла.

- А что это?

- Это он слепил из пластилина. Называется цветок. Специально для меня.

Волосатик протянул руку и пощупал один из листков.

- Не похоже на пластилин.

- Это пластилин с кровью, - обяснила Полина, - капля человеческой крови делает пластилин очень прочным. Вы об этом не слышали?

- Слышал, именно сегодня, - сказал Волосатик. - Передайте Ульшину, чтобы не опаздывал. Все билеты проданы.

Когда Полина ушла, Волосатик откинул волосы со лба (нельзя же все время ходить слепым, глаза испортятся) и дважды стукнул в стену. Вошла группа людей, каждый из которых выглядел обыкновенно, но вместе составлявших очень тяжелый и неприятный образ.

- Ращщитайсь! - скомандовал Волосатик.

- Первый-второй-третий-четвертый-пятый-шестой-седьмой-восьмой!

- Все ко мне в кабинет, получите инструкции и оружие.

Он ненадолго остался в камере Полины, чтобы дочитать последние страницы дневника Шао Цы. Последние страницы великий китаец дописывал уже приговоренный к смерти, за несколько часов до того, как его втолкнули в яму. Неспособный сосредоточиться в такой момент он писал короткими отрывками, но очень сильно. Перед смертью каждому хочется сказать такое слово, которое приколет его образ к будущим векам как кнопка прикалывает открытку к стене.

"Истина искусства в том, - писал Шао Цы, - что оно разрушает темницы. Именно поэтому деспоты всегда преследуют искусство". Волосатик записал карандашиком на полях: "Истина искусства в том, что оно разрушает. Именно поэтому твой долг преследовать искусство."

Хороший получится плакат, - подумал он, - напишу так и повешу в своем кабинете. Тогда никто не скажет, что я не работаю над идеологией.

Полина вернулась поздно. Она пошла и потолкалась в центральной пыточной, чтобы встретить наблюдателя, встретила, погоревала о том, что приговоренный не явился (наглость какая! Что он себе думает?), потом вместе погуляли по коридорам, дождались ужина. Она взяла четыре обеда и два сухих пайка для ужина, но не удержалась и один паек сьела по дороге. Когда лампы включили в полнакала, она попрощалась с новым другом, договорилась о встрече и пообещала, что обязательно придет. Потом, ещё на радостной волне, пошла к Ульшину. У входа стоял незнакомый наблюдатель и смотрел на неё с натренированной подозрительностью. Полина назвала имя своего нового друга и была пропущена.

Подходя к той галерее, где вчера её кусал сумасшедший, она почувствовала предварительный страх. Но сумасшедшего творца нигде не было, вместо дерева торчал невысокий пень, срезанный очень аккуратно (только обломки веточек валялись здесь и там, да опилки подметены плохо, явно мужская рука). Пластилиновое дерево было повалено и раздавлено. По нему прошлись несколько мужских ног с разными размерами обуви и разным рисунком на подошвах. Из кусков пластилина на стене вылеплена игривая композиция, тоже в мужском стиле.

Ульшин сидел на камнях, из которых сделал символический диванчик для двоих (все же он у меня молодец) и держал что-то в руках.

Полина, не остывшая от чудесного дня, ожидала увидеть апельсин (мы слишком бысто привыкаем к чудесам, поэтому они не любят нам показываться), ожидала апельсин, но разочаровалась: Ульшин держал что-то серое.

- Смотри, - сказал Ульшин, - она умеет летать. Мне часто снились такие же и другие, разных цветов.

Он подбросил птицу и птица, описав красивейшую окружность (трепыхание вверх и плавное скольжение с поворотом), снова села Ульшину на колено и сказала что-то на собственном языке.

- Красиво, - согласилась Полина, - ты это сам слепил?

- Нет, это пришло ко мне сверху. Я не могу ничего хорошего сделать сам. Все прекрасное спускается сверху. Наверное, с Шао Цы было то же самое. Художник - это тот, кто может взять что-то сверху и принести сюда, в нашу слишком простенькую темницу, где достаточно математики или математик для обьяснения всего.

- Ничего плохого в математике нет, - не согласилась Полина, - например вот это.

Она показала фонарик на батарейках.

- Где ты взяла?

- Один друг подарил.

- А еще, - сказал Ульшин, - у меня есть это

Он показал широкий зеленый лист.

- смотри, как он красив.

Да, - согласилась Полина.

На самом деле она считала, что лист безвкусно ярок.

- Тебе нравится?

- В общем, да. Это тоже на тебя снизошло?

- Ну ты же видишь, что это не из пластилина.

Когда выключили лампы и Ульшин крепко заснул (намаялся бедный, таская камни, вечно какие-то фантазии, не может жить как все люди), она взяла птицу, листок и фонарик и отправилась искать яму.

Ямы были в каждом отделении тюрьмы - одно из самых необходимых приспособлений. Часто кого-нибудь казнили или пытали, иногда происходили дуэли, множество самоубийств каждый год, немного реже - убийства, частые болезни, от которых нет лекарств, несчастные случаи, старики - всем этим людям требовалась яма, чтобы умереть. Кроме того, в ямы бросали все старое и ненужное: старую мебель, портретики изменивших любимых, просто мусор. Поэтому ям было очень много, примрено одна яма на десять-пятнадцать камер. Некоторые ямы были оккупированы обществом спиритов. Спириты вызывали духов, а духи рассказывали, каково им там, в ямах, живется. Иногда духи предсказывали будущее и часто угадывали потому что будущее всегда однообразно.

Она нашла яму в четвертой по счету камере. Пол в камере был неровным, некоторые камни шатались, казалось, что вот-вот провалишься - множество пней в этом секторе окончательно расшатали фундамент. Еще несколько таких и мы получим дыру в полу, а потом и стены рухнут. Ульшин и вправду преступник, если занимается этим. Нет, он не преступник, он сумасшедший он такое говорил сегодня - о том, что всякие штучки спускаются к нему с неба. А те, которые он делает сам, без помощи неба - те ненастоящие. Он сумасшедший. Но его можно вылечить. Например, покой, долгий отдых, никакого пластилина, никаких разговорв об этом и, конечно, успокоительное, успокоительное, успокоительное. Все будет хорошо, мой милый Ульшин. Кто же тебя спасет, если не я?

Яма была сделана очень удобной: с одной стороны невысокий каменный парапет и резкий обрыв, с другой стороны плавный гладкий спуск. Кому что нравится. Что бы выбрасывать мебель, лучше обрыв, а самоубийцы любят постепенность почему-то.

Она протянула руку над ямой и выпустила из пальцев зеленый листок. Листок выпорхнул и стал опускаться медленно и неровно, будто толчками, потом прилип к стенке ямы и соскользнул. Вот его уже нет. Осталась птица. Она бросила птицу в яму, но птица затрепетала крыльями,громко стуча ими под грудью, и взлетела, села рядом на парапет. Полина попробовала ещё раз, но снова не вышло. Птицу было невозможно убить. Как-то раз Ульшин говорил ей об этом: "настоящее искусство нельзя убить". Да, именно так он и говорил. Значит это было не просто фокусничанье словами. Или я тоже схожу с ума?

Она оставила птицу у ямы и вернулась к Ульшину. Разбудила, поворочалась в вялом экстазе и заснула первой.

6.

На следующий день, когда Полина ушла за едой, Ульшин решил обследовать галерею дальше. Широкая галерея со многими боковыми камерами, большими и малыми, очень пыльными обычно, неуловимо поворачивала каждые сто шагов и через время Ульшин не видел ничего, кроме грубых каменных стен впереди и таких же сзади. Здесь и там встречались пни - это была та самая длинная галерея пней, которая казалось ему загадочной когда-то, в другой жизни, которая часто снилась ему раньше. Сейчас о той жизни он почти забыл.

Он слышал звуки,настолько неотчетливые, что сомневался в том, что действительно слышит их. Бывает, что в полной тишине принимаешь собственное дыхание или шелестение бумажки в кармане за громкие знаки близкого чужака. Тишина вообще многое меняет. Например, сейчас ему казалось, что Полина просто грубое и сластолюбивое животное и предаст его при первой возможности, или просто от скуки. Когда он увидит Полину ему будет стыдно этих своих мыслей. Но тишина слишком многое меняет.

Он услышал отчетливый стук. Кто-то ударил в стену с той стороны. За стеной кто-то был. Ульшин пошел быстрее. Потом побежал.

Остановившись, он заметил, что тишина исчезла. Галерея превратилась в обыкновенный коридор, очень знакомый. За ближайшим поворотом слышались два голоса, ласкающих друг друга. Ульшин дошел до поворота и увидел полногубую старушку с молодым любовником: старушка обвивалась и смотрела змеиным взглядом, любовник дополнял картину.

- Фу! - сказала старушка и ушла. Любовник последовал с покорностью, как старая кобылка.

Старушка положила руку любовнику на шею и стала ласкать. Любовник не отвечал.

- Я тебе не нравлюсь? - спросила она тем тоном, которым спрашивают "не отдадите ли кошелек?", а нож, для верности, приставлен к горлу.

- Нравишься, - сказал любовник уныло.

- Всегда тебя нужно об этом спрашивать. А я о тебе все время думаю. Приготовила тебе сюрприз, смотри.

- Что это?

- Документ. Теперь ты прописан в моей камере. Твоя ведь была такая маленькая. Теперь доволен?

- Это большая неожиданность, - сказал любовник. - Давай где-нибудь сядем.

Они вошли в ближайшую камеру с ямой и сели на каменный парапет. Любовник обнял старушку за талию и положил вторую руку ей на грудь. Старушка замурлыкала. Он убрал руку и толкнул старушку назад. Она перевернулась, задирая платья, и повалилась в яму. Падая, она успела схватиться за рубашку любовника. Она кричала о том, что отдаст все, о том, что все простит, о том, что позволит приводить молодых, о том, что не хочет умирать, о том, что у неё спрятан мешок с деньгами, о том, что документ о прописке фальшивый (последнее и предпоследнее - явная ложь) и о другом на ту же тему. Но дело было сделано. Ее пальцы разжались и она успела произнести напоследок довольно длинное словосочетание, которое любовник вполне заслужил.

Он отряхнулся и поднял драгоценный документ, чтобы прочитать его ещё раз.

- Извините, я кажется помешал, - сказал Ульшин.

- Убийца, убийца! - закричал любовник, - о моя бедная маленькая Миленочка, он убил тебя!!! Изверг! Помогите кто-нибудь!!!

Ульшин бросился бежать, но выбрал не то направление. Выбегая из камеры с ямой, он получил удар булыжником в шею и едва не свалился с ног.

Он бежал, стараясь не двигать шеей. Ничего страшного, уверял он себя, ничего с твоей шеей не случилось. По правой руке забегали мурашки. Он попробовал поднять руку к глазам, но ниже локтя рука онемела. Онемение поднималось выше. Левая рука тоже была вся в мелких иголочках, но пока слушалась. Все камеры на пути были знакомы. Значит, галерея делала полный круг и возвращалась в жилой сектор. Вон там родная камера. Там наверняка засада.

Ноги двигались со странной легкостью, будто во сне. И, будто во сне, он почти не двигался. Дверь приближалась медленно, слишком медленно. Вот она совсем рядом. Ну и что, что там засада?

Он открыл дверь, почти падая, но не упал от удивления. На нарах сидели две старшеклассницы, совсем голые (ух ты, в самом пике вегетации), и жевали хлеб. Рядом лежала колода карт.

- Наконец-то, милый, - проговорили они в унисон. - Мы тебя заждались.

Он сел на нары.

- Почему вы не одеты? - спросил он.

- Мы играли с Прокрустом на раздевание, а он все время выигрывает. Помоему, у него невозможно выиграть вообще, - сказала одна.

- Почему его здесь нет?

- Ушел за ножницами и щипцами.

- Понятно, - сказал Ульшин, - вы договорились играть до обеда. И никто не может выйти из игры, пока не прозвонят обед. Так?

Прокруст делал это не в первый раз. Большой мастер играть в карты и выдумывать развлечения, лишенный любимой профессии: вытягивать и разрезать, он со скуки зазывал незнакомцев и начинал играть на раздевание, договорившись на несколько часов игры. Когда незнакомец оставался совершенно гол, Прокруст доставал ножницы и щипцы и продолжал играть. Вначале он вырывал ногти, потом начинал срезать куски кожи (продолжая раздевание таким образом), потом выбрасывал оставшееся в яму. В молодости он был одним из солдатов Гамби, но был исключен за несколько слишком зверских разбоев. В Гамби он служил батальонным Прокрустом: клал всех новичков на ложе, отрезал им лишнее или вытягивал недостающее. Процедура называлась "прокрустинация". Так как все солдаты должны быть одинаковы ( если вдуматься хорошенько, то грандиозная глупость даже в настоящем мире), то следующим этапом была шлифовка лиц. Лица сошлифовывались наждаком до полного отсутствия черт. После этого будущие солдаты Гамби оскоплялись и были пригодны для военных упражнений.

- Возьмите все, что есть в чемоданах, - сказал Ульшин, - и наденьте на себя. Вы теперь мои женщины и будете слушаться только меня.

Школьницы оделись, доели корки хлеба, и стали играть в карты вдвоем, от скуки.

Прокруст возвращался с инструментом. Его душа цвела. К прелестям школьниц он был равнодушен (следстие прокрустинации, которую он провел на самом себе в бытность солдатом Гамби), но как они будут кричать! Давно не было такой удачи!

Прокруст был среднего роста, но очень силен. Лицом и сложением он походил на быка. Живого быка он однажды видел: в верхнем ярусе, где жили солдаты Гамби и воевали друг с другом, чтобы не потерять выучки. Там росли деревья, травы, цветы; водились собаки, лошади и быки. Все это было государственной тайной. Рассказать об этом на нижнем ярусе означало смертную казнь.

Он вошел в камеру и увидел школьниц одетыми. Рядом с ними сидел Ульшин.

- Это мои женщины, - сказал Ульшин, - я буду играть вместо них.

- У тебя сломана шея, - сказал Прокруст с профессиональной уверенностью (немало сломал в свое время), - сломана шея, ты долго не протянешь. Но если хочешь, сдавай.

- Доверяю тебе.

- За что такое доверие? - Прокруст улыбнулся почти доброй улыбкой.

- У меня только одна рука.

Вторая рука отвалилась от плеча и ползала по полу, шевеля пальцами.

- Не будем играть на раздевание, - сказал Прокруст, - слишком мелкие ставки для настоящих мужчин. Играем сразу на жизнь.

Он начал сдавать.

Старшеклассница, сидевшая сзади, отложила хлеб (хлеб выростал прямо из ладони: доедала один кусок, а выростал новый) и начала рассказывать все карты шевелением губ.

"Семерка пик, - прочел Ульшин, - дама бубновая".

Через пять минут игра была кончена. Прокруст налился соком, как помидор. Он открывал и закрывал рот, но не мог издать никаких звуков, кроме рычания. Последствие ранения в голову: из-за волнения начинались судороги голосовых связок.

- Девочки, - сказал Ульшин, - проводите его к ближайшей яме. Я подожду вас здесь.

Он лег, положив валик под грудь, и закрыл глаза. Было совсем не страшно умирать. Нет, было страшно, от того что смерть больше не пугает. Наверное, осталось совсем немного. Но почему же? Что случилось такого, что позволяет уйти из жизни радостно? Говорят, были такие, которые умирали спокойно - Как они могли так? И почему со мною то же самое?

Дверь открылась и он узнал школьниц по шагам. Школьницы принесли мокрые тряпки и положили ему на шею. Сразу стало легче.

- Спасибо, - сказал он чуть слышно. - Он уже умер?

- Нет, - он отказался прыгать в яму сразу. Сказал, что ему полагается последнее желание.

- И что же?

- Он захотел меня, - сказал один голос.

- Нет, меня первую! - возмутился второй.

- Вы не согласились? - спросил Ульшин.

- Согласились, но у него не получилось. Поэтому он не стал прыгать в яму.

Волосатик разговаривал с приговоренным. Разговор получался односторонним, приговоренный в основном молчал, хотя иногда вставлял целые абзацы, и глядел совершенно безучастно с туповатой покорностью. Именно эта покорность и раздражала Волосатика.

Приговоренным был сумасшедший скульптор, по имени Рудой, изловленный одной из дальних галерей во время поисков хитроумного Ульшина. По правде говоря, хитроумного Ульшина найти было не сложно, но лето, жара, лень, план по поимкам уже выполнен, не хотелось стараться. А сумасшедший попался под руку сам.

Волосатик вел последний разговор перед казнью, как того требовал обычай.

- Покайтесь, мой друг, в том, что создавая новые деревья, вы разрушали фундамент крепости. Покайтесь и вам будет легче умирать. Намного легче, я знаю по собственному опыту.

Приговоренный удивленно сфокусировал взгляд.

- Нет-нет, - продолжил Волосатик, - меня не приговаривали, но я приговаривал многих. У меня очень высокий чин и даже офицеры Гамби иногда здороваются со мной. Я уже очень многих отправил в яму. Покайтесь, поверьте мне.

Приговоренный молчал. Больше всего ему хотелось выпить. Наверное, дадут напоследок. Надо попросить покрепче, - думал он.

- Понимаю, вам страшно умирать, - сказал Волосатик, - но облегчите себе душу.

- Нет.

- Что нет?

- Не страшно, - сказал Рудой.

Шао Цы тоже было не страшно умирать, подумал Волосатик, вспоминая прочитанные недавно мемуары, - как это у них получается. Самому, что ли, сойти с ума?

- Вы великий человек, - сказал Волосатик, - обьясните мне, простому работнику порядка, почему вам не страшно умирать?

- Потому что я оставил шедевры после себя. Моя душа будет жить в них вечно. Создайте шедевр и вы уже не будете бояться смерти. Вы думаете, что растоптали мое великое дерево, но в нем есть капля крови, отданной добровольно, и много моей крови. Даже если вы размажете пластилин по всем стенам тюрьмы, мой шедевр останется в душах тех, кто о нем знал.

- Ваш шедевр - бездарная копия, - сказал Волосатик, - я могу показать вам настоящие живые, зеленые деревья. Они не пластилиновые. Пластилин нужен только в детском саду.

- Я видел зеленые деревья, - ответил Рудой, - но искусство это не подражание. Я создал собственный мир.

Волосатик заговаривал ещё несколько раз, но сумасшедший не отвечал.

- Уведите, - сказад он двум добровольцам, прсутствовавшим при разговоре, - вы же видели, я делал все что мог.

До казни оставалось ещё четверть часа и Волосатик вышел на верхний ярус. По нарисованному небу равномерно плыли нарисованные облака. Небо было устроено так, что даже могло испускать дождь разной интенсивности. Такое приятное приспособление, так отдыхают глаза.

Казнь была не очень важна, билеты стоили всего два рубля, и продали их не больше сотни. Казнить решили не в центральной камере вздохов, а в камере номер семь.

Камера для казней была оборудована так же как и комната для дуэлей. Только площадка у дверей была больше, на ней можно было удобноо стоять. Безопасная полоска у стен была тоже шире, чтобы приговоренный мог бежать хотя бы несколько кругов.

Рудого поставили у задней стенки, впустили в камеру собаку и закрыли дверь. Собака была прекрасно дрессирована, она подождала пока зрители расположатся поудобнее, взглянула на Волосатика и, увидев одобрение в его глазах, бросилась на жертву. Рудой сделал несколько шагов, но сил совсем не было (его забыли покормить), закрываясь руками, он соскользнул в яму. Даже не закричал. Зрители возмуженно переговаривались, кто-то пустил клич потребовать обратно деньги за билет. Овдовевший любовник нашел в толпе девочку лет пятнадцати и начал подкрадываться. После старухи его тянуло на молодых.

Деньги за билеты никто не отдал - билетерша уже купила две бутылки и собиралась купить ещё (через неделю свадьба дочери), люди разошлись, в камере для казней стало тихо. Два глухонемых мальчика, кривляясь и показывая друг другу матерные жесты, вошли и положили широкую пластиковую рейку над ямой. Они зашли на рейку и начали друг друга толкать. Каждый беззвучно смеялся и показывал другому знаками до чего ему смешно. Вдруг один сорвался, а другой подал ему руку. Повозившись, они сорвались оба и беззвучно полетели в темноту. Упругая палка подпрыгнула, соскользнула одним краем, и упала вслед за ними. В камере стало ещё тише.

7.

Восемь охранников порядка выслеживали хитроумного Ульшина. Первым был высокий человек в черном, с узкой длинной челюстью. Его глаза казались черными вначале и, только приглядевшись, можно было заметить их синеву. Просто глаза сидели слишком глубоко под бровями и все время оставались в тени. Номер первый остановился и, заведя руку за спину, постучал себя по лопатке.

Номер четвертый поднимал кусочки растоптанной пластилиновой скульптуры. Номер четвертый был лысым босым мальчиком в яркой рубашке. Рубашка была резиновая и прилипала к животу. Он оттянул её и понюхал свою грудь - вроде не пахнет, в пять свидание, а моя не любит потных. Как бы мыться не пришлось. Он не любил мыться.

- Ну как, идем дальше? - спросил номер второй. Номер второй был в грязных брюках и в белой расстегнутой рубашке до колен. В его руке была полосатая дубинка. Сквозь рубашку вспучивался животик. По взгляду похож на главного. Но главный не он.

Главным был номер седьмой: не мужчина и не женщина, с волосами средней длины, неопределенного цвета, среднего роста и без лица - солдат Гамби.

Номером третьим был толстый бородач (борода уже начала седеть и с каждым шагом седела все заметнее). Номером шестым - невысокий брюнет в подвернутых брюках и в плейере на ушах, постоянно подпрыгивал на пятках в такт неслышной музыке. Седьмой и восьмой были две карлицы, переодетые в трехлетних девочек: одна почти налысо повыхваченная клочьями, другая с длинными светлыми волосами. Карлицы разговаривали о пиве и ценах на него.

У каждого из восьми за спиной болтался арбалет, свежепокрашенный. У карлиц концы стрел волочились по камням и создавали невыносимый скрежет.

- Потише, - скомандовал солдат Гамби.

- Мы не можем потише, - ответили карлицы, - слишком громкий пол.

Солдат Гамби покрутил рукоятку на пульте (пульт висел на ремне) и пол превратился в песчаный. Песок был покрыт мелкими барханами. Ноги сразу же стали глубоко проваливаться, оставляя следы.

- Ступать след в след, - скомандовал солдат Гамби.

Некоторое время все шли молча. Потом номер третий начал охать - его борода совсем поседела, спина согнулась, а лицо покрылось морщинами. На последнем шаге он выплюнул два выпавших зуба.

- Идти молча, - скомандовал солдат Гамби.

- Не могу, - прошамкал номер третий, - старость не радость.

- Стареть запрещается!

Номер третий сразу приободрился и помолодел. Его борода стала почти черной. Нет ничего полезнее для здоровья, чем настоящая военная дисциплина.

Солдат Гамби прислушивался, его уши поворачивались и стояли торчком, как у породистого пса.

- Я слышу странные звуки, - сказал он.

Остальные прислушались и тоже услышали. Только карлицы продолжали болтать о пиве с естественной женской нпосредственностью. Номер шестой высунул голову из плейера.

Издалека донесся смутный вой.

- Это волки? - спросил номер первый.

- Нет - это Полинозавр, - ответил солдат Гамби, - всем приготовиться к смерти.

Все приготовились и двинулись дальше. Номер третий немного задержал процессию, раздумывая над формулировкой завещания.

По песку тянулся широкий и глубокий след, будто протащили быка - след хвоста Полинозавра.

- Напрасно выбрали песок, - сказал номер первый, - всем же известно, что Полинозавр любит песчаную почву.

- Критиковать запрещается, - сказал солдат Гамби и застрелил его из арбалета.

- Бессмысленно, - сказал номер второй, - все равно сейчас все умрем.

Солдат Гамби хотел застрелить и его, но пожалел стрелу.

Они подошли к Полинозавру. Чудовище лежало на боку, семеня в воздухе девятью мелкими ножками. На его хвосте было утолщение, такое же как и на шее - для маскировки, чтобы никто не догадался, с какой стороны была настоящая голова.

Одна из голов жалобно выла. Вой был женским и с той особенной ноткой, которой не может противостоять ни один мужчина. Все, кроме двух карлиц, положили арбалеты на песок и мелкими шагами двинулись к Полинозавру. Монстр взял каждого лапкой и прижал к своей груди. На лицах мужчин застыли блаженные улыбки.

Две карлицы сели на песок, подняли плейер и включили запись. Записав вой Полинозавра, они стали пятиться и исчезли.

- И ничего особенного в её голосе и нет, - сказала одна карлица другой на обратном пути, - не понимаю, почему все мужчины сразу сходят с ума!

- Значит есть что-то, - ответила вторая карлица, со всетлыми волосами, - сейчас проверим.

Они дошли до входа в музей, присели на скамеечку и стали болтать ногами в воздухе. Ноги не доставали до пола. Коротковолосая незаметно вынула плейер из сумочки и включила на полную громкость. Послышался слабый вой.

Наблюдатель, стоявший в пяти шагах, выронил учебник политологии (сегодня экзамен, а ведь ничего, ничего не знаю!) и обернулся. Его лицо сияло.

- Иди к нам, милый, - сказали карлицы и наблюдатель охотно пошел, на ходу расстегивая рубашку.

- Работает! - закричала лысая карлица.

В это время Полинозавр перестал выть и стеклянные глаза жертв снова приобрели человеческое выражение. Только глаза солдата Гамби сменили неоопределенное выражение на другое неопределенное выражение.

- Помогите! - закричали два номера из пяти и начали вырываться. Остальные уже смирились. Полинозавр обмотал жертвы паутиной и стал высасывать содержимое. Через пять минут он держал в лапах пять кожаных мешочков с костями. Он потряс мешочками в воздухе и мешочки издали характерный стук костей.

- Порядок, - сказал Полинозавр и плавно превратился в Полину. Песчаный грунт превратился в камень. Из камня снова выросли пеньки.

Полина шла в ту камеру, где, в специально свитом гнездышке, лежал возлюбленный наблюдатель. Наблюдатель был обмотан паутиной, чтобы не сбежал. Полина несла любимому еду. Мясной бульон с косточками. Полезно для желудка. А шкурки нужно будет повесить на веревку, чтобы подсушить.

Она шагала с радостной улыбкой на лице, предвкушая встречу. Время от времени она издавала звуки, в которых все ещё слышался всепобеждающий вой Полинозавра. Что может быть сильнее женщины, зовущей мужчину? - подумал Ульшин, лежа на груди и просматривая всю драму сквозь стену, как на экране телевизора, - все-таки она предательница.

8.

Кто-то вошел в камеру. Не оборачиваясь, Ульшин узнал шаги Волосатика и двух школьниц. Были ещё шаги, которые не вспоминались.

- Оставьте меня, я сейчас умру, - сказал Ульшин, - дайте мне умереть спокойно.

Вторая рука тоже отвалилась и уползла под нары. Там она встретила первую и пожала её, дружески.

- Нет, - сказал Волосатик, - вы приговорены к казни, поэтому умереть своей смертью вам не позволят. Вы ведь не собираетесь нарушать закон?

Он вытащил руки из-под нар (какие пыльные! - сказала одна из школьниц, - нужно здесь подмести!), вытащил руки и приставил к плечам.

- Прирасти! - скомандовал он и руки послушно приросли.

Потом он вправил шейные позвонки и Ульшин почувствовал себя сносно.

Его проводили кабинет Волосатика для последней беседы перед казнью. Кабинет был обставлен с деловым изяществом: в углу пальма, на столе компьютер, в двери глазок.

- Я не понимаю, - сказал Ульшин, - я не понимаю, как вы докатились до такой жизни. Пускай меня казнят, пускай. Смерть лучше, чем такая жизнь. Но я не понимаю вас. Как могло случиться, что столько человек, что целый народ позволяет держать себя в тюрьме, за стенами, которые шатаются и ждут только хорошего толчка, чтобы упасть?

- Я вам обьясню, - сказал Волосатик, но как должностное лицо, я обязан говорить только неправду. Если вас устроит неправда, то я обьясню. Обьяснять?

- Обьясняйте, - сказал Ульшин.

Волосатик подумал немного и начал монолог:

- Вначале мы забыли о тюрьмах. Исчезли преступления и всем стало хорошо жить. Никто не воевал ни с кем, никто не подкладывал бомбы в автобусы, мафия самораспустилась и ушла в монастыри каяться. Монастыри в то время росли как грибы, на каждой свободной полянке. Даже собирать грибы стало негде из-за монастырей. Всем стало так хорошо, что даже младенцы разучились плакать, поэтому некоторые умерли - неопытные мамы не знали нужно ли неплачущих младенцев кормить. Неслыханно расцвела культура - так, что все шиповники превратились в розы, а мухоморы в цветных бабочек. Розы же утратили шипы и стали величиной с баскетбольный мяч. Люди перестали жиреть, худеть, седеть и обсуждать своих соседей. Чтобы не скучать они занялись спортом и каждый поставил мировой рекорд, некоторые даже по два или три - и сразу же поделились лишними рекордами со своими ближними. Радуги сияли на небе даже без дождя, по три-четыре одновременно; чистота нравов достигла такой степени, что, плюнув на тротуар, человек сразу же умирал от разрыва сердца. Вообще, смерть от стыда и от скоромности стала обычным явлением. Подумает, например, барышня о том, что пора бы замуж и сразу же умирает от стыда. Поздравят, бывало, нобелевского лауреата с открытием, а он уж и умер от скромности.

От такой чистоты в людях проклюнулись почки, а из каждой почки вылупилось крылышко - по два на человека. Люди порхали как мотыльки с цветка на цветок. Каждый был в белой одежде: что-то вроде балахона снежной чистоты и грязь к балахону не приставала. Мало помалу мы начали взлетать выше и выше. Некоторые из нас не возвращались на землю, найдя себе занятие в эмпиреях. Так незаметно улетели все. Земле стало скучно и, от скуки, она поросла садами и лесами. Сады цвели, леса дремучились. Потом и это стало скучно и жизнь пошла сама собой.

Но первым делом, как я уже говорил, мы забыли о тюрьмах. Тюрьмы ветшали и разрушались, некоторые разваливались совсем. А были такие, которые стояли прочно. В тюрьмах жили люди. Вначале люди роптали, затем привыкли. В тюрьмах тоже жилось неплохо. Когда рождался младенец, его крестили и в тот же день приговаривали к пожизненному заключению. И все родственники радовались, и даже сам младенец радовался. И так прошло много-много лет...

- Но ведь это неправда! - возмутился Ульшин.

- А я вам что говорил? - сказал Волосатик. - Хотите знать правду догадывайтесь. В конце концов вы сейчас во сне. И не имеет значения, что сон этот стал реальностью. Увести!

И Ульшина увели в камеру вздохов.

Камера вздохов была настолько просторна, что на одного казнимого выпускалась целая свора собак. Собаки вначале играли с приговоренным, слегка покусывая его в наиболее болезненные места и, только после часа предварительных игр начинали кусаться понастоящему. Поэтому билеты стоили дорого.

Полина с наблюдателем устроились в ложе и Ульшин помахал им. Полина ответила, наблюдатель - нет, его руки были связаны паутиной.