Распылитель Пухольского

Сон, приснившийся под утро, был мутным и страшным. В нем Игнат просыпался, ворочаясь на чем-то жестком и влажном, никак не мог разлепить век, пытался кого-то звать, но в ответ слышал только тающее в камнях эхо. «Откуда камни?» – думал он, и уже боялся открыть глаза, чтобы не увидеть страшное. Похлопал рядом с собой ладонью и почувствовал под нею отвратительно мокрое и липкое – кровь! В ужасе он вскочил, бросился вперед, натыкаясь на стены. Сзади гнался кто-то, громко дышал в затылок, то настигал, то отставал. Игнат чувствовал, как колотящееся сердце разрывает грудь, и знал, что его ожидает впереди – яма, провал, куда он будет долго падать, бессмысленно крича и ожидая последнего удара. Но вместо этого за очередным поворотом его ждал взгляд. Он так и не понял, чей – проснулся в поту и ещё долго лежал, вытирая краем простыни сползающие по вискам капли. Потом встал и впотьмах нашел на столе жестяную кружку с водой. Выпил залпом, во рту остался металлический привкус, но сразу же полегчало. Это был сон, всего лишь ночной кошмар.

Больше он не ложился, зажег керосиновую лампу и читал какую-то книжонку, найденную среди вещей ТЕХ. Книжка была про убийство, но не страшное – буржуйское убийство какого-то богатого паразита. Про сыщиков Игнат читать любил, жаль, что такие книжки редко ему попадались, все больше стишки про любовь-морковь.

Утро наступило тусклое, в воздухе висела липкая морось, оседающая влагой на одежде и холодящая лицо. Путь до «барака», как он называл место своей службы, Игнат преодолел в два приёма: вначале спустился по Большой Дмитровке, миновал тихое, замершее здание театра с тачанкой на крыше, потом зашёл в служебную столовую, поел пшенной каши, запил морковным чаем. Выйдя, обнаружил, что морось превратилась в холодный редкий дождик. Ругнулся про себя, остановил извозчика. «Ваньки» в последнее время стали осторожны, завидев фигуры в кожаных куртках и фуражках, придерживали лошадей, пропускали. Но этот вывернул из-за угла и тут же попался. Помрачнел, зная, что от «комиссара» платы не дождешься, но смирился и молча стегнул вожжами гнедого, лоснящегося чистыми боками меринка. Игнату отчего-то стало стыдно. Вот уже и их начали считать какими-то лихоимцами, а не защитниками трудового пролетариата. Эх…

Доехав до места, он похлопал возницу по плечу, и когда тот обернулся, сунул в руки завернутую в кусок газеты четвертинку хлебной буханки – паек, выданный в столовой. Ещё успел заметить изумление на бородатой физиономии.

Барак стоял тихо, особняком, в тупиковом переулке, затерявшимся между Кремлем и Покровским бульваром. Два соседних дома покинуты жильцами, и никто в них не селится, вот что удивительно. Игнату нравилось, что тут совершенно не чувствуется Москва, словно попадаешь в уголок какого-нибудь захолустного городишки, а столицей и не пахнет. Во дворе под навесом сидели красноармейцы, шлепали засаленными картами, гоготали. Завидев Игната, притихли, карты спрятали, посуровели.

– Богоробов здесь? – коротко спросил Игнат на ходу.

– Не появлялся, – ответил конопатый Свиридов, командир охраны.

Игнат удивился. Его начальник Богоробов обычно приходил раньше его, потому что жил неподалеку, у пышнотелой булочницы Натальи. И стол, и дом, и пуховая постель – не то, что Игнат в своём Камергерском. Ну да ладно, и без Богоробова известно, что делать.

Войдя в длинный мрачный коридор, освещаемый единственным окошком да едва тлеющей лампочкой на голом проводе, Игнат повел носом. Пахло привычно – ружейной смазкой, химическими чернилами, плесенью. И страхом.

В который раз стало обидно, что другие сейчас седлают коней, проверяют пулеметы, готовятся к битве за революционное дело, а он тут – в затхлости, среди бумажек. И пусть уверен, что правое дело вершит, все равно – противно.

Машбарышня Зина подняла от «Ундервуда» бледное личико, отвела глаза. Ишь, буржуйское отродье, давно бы быть тебе в подвале, да больше никто с этим проклятущим аппаратом обращаться не умеет. Ладно, живи пока, ненавидь, бойся… Игнат подошел, нарочно стал близко, чувствуя, как задрожала барышня, не зная, куда девать взгляд. Быстро просмотрел напечатанные списки, хмыкнул, сунул один листок в карман штанов. Заметил, как дернулись тонкие пальцы над клавиатурой, ещё раз хмыкнул и вышел.

В небольшой комнатушке, которую Игнат важно называл кабинетом, было влажно – надуло из открытой форточки. Он скинул куртку, посидел за старым конторским столом, пощёлкал выключателем настольной лампы. Потом полез в стол Богоробова и из верхнего ящика достал запасной ключ с фанерной биркой, на которой фиолетовыми чернилами была выведена косая буква «Р».

В последний момент что-то насторожило Игната, показалось странным. Но революционный долг прежде всего. Вот вернется и посмотрит, что тут так и не так. Пора.

В подвале всё было, как всегда: равнодушные каменные стены, толстые, уже изъеденные кое-где древоточцем двери. Поворачивая от лестницы, Игнат прислушался. Сегодня должно быть восемь, это немного. Раньше приходилось тяжко, иногда к утру свозили до полусотни. Сейчас уже не вспомнить, сколько их было, они и не считали. Разве что если списки взять, да заставить машбарышню на счетах пощелкать. Но зачем? Да и списки те давно подшиты в толстые папки и уложены в сейф, для сохранности. Игнату нравилось думать, что когда-нибудь их дети и внуки скажут им спасибо за то, что они делают сейчас. Морщатся, но делают. Во имя светлого будущего.

Дремавший на табуретке у стены красноармеец Харитоненко вскочил, едва не уронив трёхлинейку, отрапортовал:

– Всё спокойно, товарищ Пирогов!

– Ну, давай, минут через пять, по одному, как всегда, – ответил Игнат и, поправив ремни и кобуру, отворил дальнюю дверь.

Блеснули металлические щитки, два полукруглых, вертикальных и один – сверху, куполом, словно шапочка. А под ним – черная площадка. Распылитель.

Игнат хорошо помнил тот ясный сентябрьский день, когда председатель районной ЧК Кривцов привел к ним худосочного лохматого парня.

– Пухольский, – представился тот, поправляя сползающие набок очки. – Сигизмунд Янович Пухольский, бывший студент, а ныне – изобретатель.

– Ну, вы тут, товарищ, всё сами объясните, – буркнул ему Кривцов. И добавил для Богоробова: – Потом доложишь, что да как. И это… учти, патронов у нас мало осталось.

Игнат усмехнулся, вспомнив эту фразу. У них не только патронов было мало, у них тогда буквально руки гудели от работы: стреляли, возили, копали, опять возили, опять копали. И ведь возчиков не мобилизуешь – неизвестно чего от них ждать, так что самим всё делать приходилось. Поначалу гоняли пешим ходом на пустырь за кладбищем, к специально откопанному рву, и там уже… Пока однажды не сбежали двое – мужик и баба, кинулись из колонны в сторону и словно пропали в ночи, несмотря на стрельбу и поиски. Из ВЦИК тогда проверяльщик был, ругался, грозился. После этого стали самых сильных мужчин оставлять на принудработы, на несколько дней – для рытья. В общем, крутились. Кто, если не они?

Зато сейчас – красота, не обманул изобретатель.

Скрипнула дверь. Пять установленных минут прошло, и Харитоненко привел первого. Игнат обернулся и встретился взглядом с пожилым мужчиной в бархатном, довольно истертом пиджаке.

– Фамилия?

– Иртенев Борис Карлович, – не отводя глаз, медленно проговорил вошедший. Харитоненко кивнул и вышел, громыхнув запором.

Игнат вытащил список, развернул, сверился – есть такой. Проживает… проживал неподалеку, на Мясницкой.

– Проходи! – указал на черную площадку.

– Что это? – удивился Иртенев, рассматривая непонятный агрегат.

– Допрос снимать с тебя буду, – почти ласково произнес Игнат. – Это такая машина, которая заставляет правду говорить. Вот и расскажешь мне, куда ты спрятал награбленные у трудового народа капиталы.

– Да я… Я профессор математики. Какие капиталы, откуда?

– Проходи, проходи, не бойся, больно не будет!

Игнат почти дословно повторял то, что велел им говорить Сигизмунд Пухольский. Дескать, ваша задача лишь уничтожать контрреволюционный элемент. Вот и не нужно орать и пугать приговорами, пусть элемент сам не понимает, что его сейчас уничтожат. Поэтому и говорите, что… Богоробов то, что нужно сказать, даже карандашиком на листочке записал, а потом ходил и заучивал, шевеля губами и дергая бровью. Смешно, конечно, что такое приходилось повторять и буржуйским деткам, ну какие капиталы они успели награбить и спрятать? Хотя, кто их знает – буржуи есть буржуи, хоть и малолетние – может, и успели. И про машину, которая заставляет правду говорить, смешно придумано. Все, кто слышит, буквально рот раскрывают. Так с открытым ртом и встают в распылитель. А там – чпок!

– И что дальше? – в голосе Иртенева звучало нетерпение. Игнат спохватился, что так и сидит за столом, положив руку на черную коробочку с красной пипочкой на крышке. А буржуй топчется в распылителе и ждет, что будет дальше. А ничего не будет – для тебя. Игнат нажал на пипочку, и не стало Бориса как-там-его-по-батюшке. Был – и нету.

Игнат нее удержался, и подошел к аппарату. Никаких следов буржуя, ни пылинки на черном пупырчатом круге. Как и обещал очкастый изобретатель Пухольский, приговоренный распался на эти… на молекулы. Игнат очень смутно представлял себе, что такое молекулы, хотя слушал бывшего студента старательно. Но в то, что весь мир состоит из таких крошечных штучек, что глазом не различишь, так и не смог поверить. И Богоробов, кажется, не поверил, все пытался что-то рассмотреть на собственных ладонях, подносил к глазам, ногтем ковырял. Но факт вот он – разлетелся контрреволюционный элемент на эти самые молекулы, стал воздухом, а значит – ничем. А кто был ничем, тот стал всем.

– Харитоненко, давай следующего!

Спустя час всё было кончено. Игнат пригладил волосы, посидел, уперев локти в колени, ещё некоторое время. Хоть и легкое это дело – на пипочку нажимать, однако устал отчего-то. Всё же восемь душ на тот свет отправил. Потом обошел вокруг распылителя, провел рукой по блестящему щитку. Гладкий. Гладкий и холодный. Захотелось сдвинуть аппарат и посмотреть, что под ним. Хотя видел, как устанавливали, ничего там нет, только каменный пол. Но куда-то же все деваются. Молекулы… А Пухольский больше не появлялся, может, другие машины мастерит, может, и самого давно в распыл пустили. Раз студентом был, значит, не из наших, рабочее-крестьянских, а тоже – из буржуев.

Вообще-то, Игнату в последнее время редко приходилось ликвидацией заниматься, разве что когда Богоробова с утра в районную ЧК на доклад вызывали. Да и что тут вдвоем делать? На пипочку нажимать и одного человека хватит, тем более, что Богоробову нравилось это делать, а Игнату… Не то, что не нравилось, дело-то чистое и нетрудное, только потом нет-нет, да и вспомнятся чьи-нибудь глаза. Не их ли взгляд он почувствовал сегодня во сне и в ужас пришел?

Тут Игнат спохватился, что Богоробов так и не объявился. Интересно, куда это он подевался? Заболел? Ногу сломал? Ну, так прибежала бы Наталья, сообщила. Не такой человек комендант пункта номер пять, как в отчетах именовался их барак, чтобы не сообщить, почему на службу не вышел. Пора с этим разобраться.

В кабинете было все так же неуютно, даже свет включенной и забытой лампы казался каким-то чахоточным, нездоровым. Игнат постоял, морща лоб, обошел стол и понял, что его насторожило утром – из-за ободранной ножки выглядывал угол металлического предмета. Портсигар. Серебряная изящная вещица, с которой Богоробов никогда не расставался. Говорил, что получил в награду от товарища Буденного, но Игнат не верил. Богоробов никогда ничего толком не рассказывал о своей военной жизни, скорее всего, он со своей хромой ногой таскался где-нибудь в обозе. А портсигар… В конце концов, и сам Игнат не без греха, то книжку утащит из конфискованного у контрреволюционеров имущества, то жестянку с лакричными леденцами. Уж больно он их любил. А на что революции леденцы, какой с них прок?

Портсигар красивый, с рельефным изображением скачущего на коне охотника, трубящего в рог. Рядом – борзые, по краям – дубовые листочки с желудями. Игнат щелкнул замочком и внимательно осмотрел три папироски «Лакме», вложенные в специальные гнездышки. Сам он не курил, но знал, что такие папиросы на Сухаревке продаются из-под полы, поштучно. Странно, что Богоробов забыл портсигар. Он всегда, отправляясь домой, останавливался на крыльце и картинно закуривал на зависть Свиридову, вынужденному смолить вонючую махру. А вчера?

Игнат вышел во двор.

– Где товарищ Свиридов? – спросил у коренастого усача в выгоревшей гимнастерке.

– Та дэсь був, – неторопливо ответил тот и почесал шею.

– Так найди срочно. Скажи, Пирогов ищет.

– Зараз! – козырнул усатый.

Свиридов прибежал, вытирая губы и источая запах чеснока. Вчерашний вечер он помнил хорошо, помнил как Богоробов, подходил к нему, чтобы дать перед уходом последние указания. Потом начальник достал портсигар и с шиком закурил, пуская кольцами ароматный дым. Свиридов, вспоминая, повел носом, вздохнул. Уточнил, что ночь прошла спокойно, контру привезли под утро, всех разом, на подводе. А до этого Свиридов хоть и спал, но уверен, что товарищ Богоробов не приходил. Так что не было его, не было, и точка.

Игнат пожал плечами. Откуда же портсигар появился в кабинете? И где сам Богоробов? Выхода нет, придется идти к Наталье.

Дом булочницы был опрятен и ухожен. В первом этаже – булочная, или, как говорят москвичи: «булошная», во втором – квартирка из трех комнат. Игнат и раньше сюда захаживал вместе с Богоробовым, на именины хозяйки, к примеру. Вспомнился штоф синего стекла с брусничной настойкой, жареный гусь и пирожки с ливером. Игнат облизнулся.

Наталья сидела в лавке, хотя торговать особо было нечем – тощие каравайчики из плохой муки и те к концу подходили. Две тетки, завидев Игната, шарахнулись от прилавка, а Наталья, сдобная вдовушка, удивленно подняла бровь.