Психиатр

Человек открыл глаза и почти сразу зажмурил их. От ламп дневного света они безнадежно отвыкли. Сознание восставало против мысли, что в маленьком матовом кружке на потолке заключен свет всех подсвечников и канделябров бальной залы королевского дворца. Ничего. Как говаривал один знакомец, нет в природе ничего такого, к чему бы человек не притерпелся.

— Где я? — спокойно спросил он.

— На борту патрульного дирижабля, — ответил знакомый голос совсем на другом языке.

— Что?! — человек рывком сел. — Вы с ума сош…

Он осекся, оглядывая себя. Торс, плечо, обе руки — правую ниже локтя, левую выше — покрывала белая глазурь гипсогеля. Шее было тесно. Он потянулся пальцами — так и есть. Гипсогель.

— Тут много кто с ума сошел, — спокойно заметил все тот же голос. Обладатель голоса возвышался над кроватью собеседника, со странным, спокойно-гневным выражением лица созерцая его из-под густых черных бровей.

— Это кто ж меня так? — с невольным уважением протянул лежавший, точнее, уже сидевший в постели, снова оглядывая руки и торс. — Неужто мои? Не побоялись?

— Ваш, а не Ваши, — отозвался стоявший над ним мужчина. Маленький, худой, с большими выпуклыми глазами на узком бледном лице, он казался сейчас высоким. — Ваш благодарный пациент. А кроме Вас, еще множество людей, не прошедших фукамизации. Знаете, единственное обстоятельство, как-то примиряющее меня с тем, что Вы, в отличие от них, благодарность пациента пережили — это то, что сейчас он наконец согласится на лечение. На нормальное лечение, а не на Вашу чудовищную самодеятельность. Потому что все, я подчеркиваю — все остальное нельзя описать иначе, нежели словами «полный провал». Абсолютный. Чудовищный!

— Бросьте, — энергично отозвался сидевший. — Мне многое удалось довести до ума. Процесс запущен. Государство вместо подыхающей выродившейся династии, грозившей вот-вот сорваться в гражданскую войну получило нормальную власть — власть, заметим, не оглядывающуюся на происхождение, а исключительно на способности. Самосознание третьего сословия моими усилиями значительно поднялось. Школа, насколько мне известно… о черт… Школа! Он туда заходил?!

— Оставайтесь в кровати, — непререкаемый голос стоявшего заставил опущенную было на пол ногу в поноже из того же гипсогеля вернуться под одеяло. — Вам еще сутки восстанавливаться. Ничего не случилось с Вашей Школой.

— Ну вот, — облегченно выдохнул загипсованный. — А Вы говорите… Но все-таки…

— Никаких «все-таки», — отрезал стоявший. — Ваши дела там закончены. Увенчаны, я бы сказал. Вы заживо взяты на небеса при попытке остановить озверевшего бесноватого — полагаю, так это будет выглядеть. Достойный финал жития, братьям и выдумывать ничего не придется.

— Да сядьте же, прошу Вас! — раздраженно сказал сидевший в постели. — У меня болит шея.

Пожав плечами, собеседник опустился в кресло напротив.

— Я не про Вашу деятельность в качестве резидента сейчас говорю, — произнес он. — Хотя и там есть… темы для обсуждения. Вот на кой Вам понадобилось устраивать кромешный ужас из несчастного королевства, до сих пор не понимаю…

— А как же?! — воскликнул, оживляясь, сидевший. — Как еще объяснить привыкшему быть балованной игрушкой аристократа алхимику, астрологу, поэту, что ему отныне предстоит преподавать в Школе детям презренных лавочников и трактирщиков? Что он отныне должен работать и приносить пользу, а не развлекать хозяйских гостей кунштюками? Да просто собрать эту сварливую, не терпящую никакой конкуренции стаю вместе, и заставить держаться друг дружки? Только одним образом — наглядно показав, что везде, кроме Школы — погибель верная, позорная и мучительная! Ну пришлось пожертвовать дюжиной-другой шарлатанов и безнадежных индивидуалистов, что поделаешь…

— Я же говорю, я сейчас не об этом, — перебили его из кресла. — Я про Вашего пациента.

— А что пациент? — независимо откликнулся сидевший. — Ценный сотрудник… в некотором роде. Своими выходками так запугал короля и двор, что человеку, взявшему на себя наведение порядка, они позволили все и чуточку больше.

— И этим человеком оказались Вы, — понимающе отозвался обитатель кресла. — Вот слушаю Вас, и думаю, что лечить надо не только его, но и Вас заодно.

— Меня нельзя лечить, — с достоинством произнес человек в постели, опускаясь на подушки. — Я психиатр.

— Полный тезка мой, только что не однофамилец, — неторопливо проговорил человек в кресле, — граф Суворов-Рымникский, говаривал, бывало, что всякого интенданта после трех лет службы можно без суда вешать. А я бы вот предложил всякого психиатра после трех лет работы лечить. В обязательном порядке. Как Вам идея такая пришла, как Вам меня-то на эту авантюру уговорить удалось — ни понять, ни простить себя не могу… Это ж додуматься надо — из целого королевства сделать дурдом, во всех смыслах этого слова! Вам знакомо это выражение?

— Знакомо, естественно, — утвердительно шевельнул головою лежавший. — Во всех смыслах.

— Это же додуматься надо! — не слушая его, продолжал негодовать сидевший в кресле. — Патологический тип с фиксацией на насилии, ходячий пучок комплексов и синдромов, не прижившийся ни на одной работе, ни в одном коллективе — и что с ним делают? Помещают в среду, где повседневное насилие норма жизни, да еще не давая применять его самому — якобы это запрещено правилами… как поверил ещё… Хотя что с больного возьмешь. Фанатичного поклонника средневекового горлореза сводят с этим горлорезом нос к носу… Вы что, надеялись, что он разочаруется в кумире? Пресытится насилием, так сказать, вприглядку? Я понимаю Павла, он по стенке был готов ходить, чтоб другу помочь, но Вы-то, Вы чего добивались?

Он махнул правой рукой, закрыл ею свои большие глаза и замолк. Молчал некоторое время и лежавший. Потом прикоснулся пальцами к коросте геля на груди и произнес отстраненно и несколько жалобно:

— Чешется…

— Чешется, значит заживает, — не отнимая руки от глаз, отозвался тезка древнего полководца. — Жаль, у Вас нигде не зачесалось, когда Вы всю эту кашу заваривали.

— Извините, Александр Васильевич, Вы рассуждаете дилетантски, — очень вежливо произнес лежавший, снова прикрывая свои круглые, неестественно зеленые глаза. — Наблюдением за объектом в экстремальной ситуации создается наиболее яркая и ясная картина болезни. Это раз. Кроме того, целью предпринятой мною терапии было самое первое, самое необходимое в лечении подобного рода заболеваний — помочь пациенту понять, что он болен. И из Ваших слов я вынужден заключить, что это, пусть значительно позже ожидаемого, пусть со значительными издержками все же произошло. Стимуляция кризиса…

Александр Васильевич взлетел из кресла, словно подброшенный пружиной.

— Стимуляция кризиса?! — прошипел он. — Стимуляция кризиса?! Вы хотите сказать, что Вы — Вы осознанно вели его к этому? Вы заранее планировали, что кончится все именно так? За такое… за это уже надо не лечить, а судить!

— Не так, — ответил совершенно спокойно лежавший, открывая глаза. — Не так, не в это время, но кризис должен был быть пройден.

Александр Васильевич помотал головою.

— Ладно, я не буду Вам напоминать о судьбе Ваших людей, прикрывавших Вас от него. Сам, в конце концов, не ангел, а глава Республики, сам не одну сотню душ так или иначе списал…

— Совершенно верно, — лежавший на кровати даже улыбнулся уголками губ потолку. — Жаль парней, но взявший в руки меч — или топор, не суть — берет в руки и смерть от меча.

— Девушка, — тихо и как-то серо произнес стоявший, как свинцовую плашку уронил.

— Какая девушка? — удивленно наморщил лоб лежавший.

Вместо ответа стоявший соскреб со стола несколько снимков, и не глядя швырнул их на окутывавший грудь человека в постели гипсогель. Тот поднял их к глазам неловким движением и переменился в лице.

— Ох, черт…

— Хотите сказать, не знали?

— Да откуда?! Зачистка отработанных кадров в ротах, высадка десанта, переговоры с ночными — у меня ж одна голова, а не десять! Я послал туда парней и успокоился… так он, он что, решил, что это — я?!

— А что ему было решать, Вы ж ему сами внушали, что Вы тут главное пугало — уж не знаю, как это называется у вас в психиатрии…

— Не уследил… — простонал, говоря больше с собою, лежавший. — За горбуном не уследииил, дурраааак… Я ж не думал…

— А кто должен был думать?! — уже в голос заорал стоявший, делаясь страшен. — Пациент за врача думать должен?!

Он схватил со стола пульт, и, будто шпагой, ткнул им в белую стену. Немедленно на стене проступило огромное, от потолка до пола, лицо, наполовину затянутое вязью чудовищных шрамов. Губы кривились, а из единственного желтого глаза глядела даже не ненависть — просто смерть.

— В нашем деле, — хрипло произнесло это лицо, обнажая щербатые бурые зубы, произнесло на том языке, на котором задал свой первый вопрос в этой комнате лежавший, — друзей наполовину не бывает. Друг наполовину — это всегда наполовину враг. У тебя лоб в кр…

Большой палец стоявшего судорожно дернулся, жуткое лицо сошлось в линию и растворилось в белизне стены. Пульт с грохотом полетел на стол.

— Антон не понял, что ему только что не открытым текстом войну объявили. Антон нездоров был, у Антона кризис стимулировали! — в тихом голосе стоявшего было больше напряжения, чем в самом громком крике. — А ты, ты куда смотрел, психиатр, министр, епископ?! И не надо мне тут, что ты был занят! Взялся за делом за больным смотреть — так смотри! Не можешь — нечего браться было!

В комнате снова повисло молчание.

— А я так радовался, когда он с нею сошелся… — тихо проговорил лежавший. — Надеялся, легче будет… ну и убедился, что хоть тут у него все в порядке, а то после всех этих историй с дамами…

Оба снова замолкли. Потом Александр Васильевич опустошенно опустился в кресло, шумно вздохнул и с какой-то старушечьей желчностью произнес:

— Свою-то загодя наверх пристроил…

— Да! — встрепенулся лежавший, открывая глаза и поднимая голову. — Как она?!

— Лучше всех, — махнул рукою Александр Васильевич. — Уж лучше нас определенно. Кто-то проговорился, что Вас сюда привезли — толчется у дверей, как лиса у сметаны.

— Так зовите!

Сидевший в кресле заглянул в лицо собеседника, безуспешно ища там следы недавних сожалений. Не найдя, снова махнул рукою и поднялся.

— Сейчас позову. Вы это, Ваше преосвященство… не слишком буйствуйте все же. Помните, что я говорил — Вам еще сутки поправляться.

— Да-да, безусловно… — выразительнее тона, которым лежавший произнес эти слова, мог быть только тычок в спину посетителю. Александр Васильевич опять вздохнул, повернулся и пошел к двери. Не дойдя двух шагов, внезапно остановился, и произнес, не оборачиваясь.

— И вот еще что, уважаемый министр охраны бывшей короны. Я сейчас отбываю, дела Республики не ждут, и так уж засиделся. Не знаю, выдастся ли еще случай, скажу сейчас. Я не Горбатый, предупреждаю ясно и недвусмысленно. Если меня самого после этой истории не погонят из профессии поганой метлою — хотя следовало бы, конечно, да… так вот если не погонят — я сделаю все, чтобы Вас в Институте больше не было. Абсолютно все. Вам там не место. Вы потрясающе эффективный резидент, но человек страшный. А психиатр, уж извините, никакой. Поищите себе другое поле приложения Ваших несомненных талантов, я не знаю — Комкон, Галбез… Но в Институте вам не быть. Вы поняли меня, надеюсь?

— Конечно, Александр Васильевич. Вы были предельно ясны. До свидания.

— Поправляйтесь, Рудольф.