Ray Bradbury Farewell Summer

У бабушки это было написано на лице.

У деда не сходило с языка.

А у Дугласа просто было такое настроение.

Прощай, лето.

Вот и опять эти слова были у деда на устах, когда он, стоя на веранде, разглядывал озерцо травы без единого одуванчика, поникшие головки клевера и тронутые ржавчиной деревья. Настоящее лето кончилось, и в воздухе витал запах Египта, прилетевший с восточным ветром.

— Что-что? — переспросил Дуглас.

Будто не расслышал.

— Прощай, лето. — Облокотившись на перила, дедушка зажмурил один глаз, а вторым прошёлся по линии горизонта. — Знаешь, Дуг, что это такое? Это как цветок у обочины, что назван в честь нынешней поры. Ты погляди. Времена года повернули вспять. Ума не приложу, зачем к нам вернулось лето. Что оно здесь забыло? Печаль навеяло. А следом благодать. Вот так-то, Дуглас: прощай, лето.

Куст папоротника, выросший за перилами, клонился в пыль.

Дуглас бочком подобрался к деду, чтобы впитать в себя эту небывалую зоркость, умение видеть за грядой холмов что-то такое, от чего хочется плакать, и ещё то, что испокон веков дарует радость. Но впитать в себя удалось только запахи трубочного табака и мужского одеколона «Тигр». В груди закрутился волчок: то тёмная полоса, то светлая, то смешинка в рот попадёт, то тёплая солёная влага затуманит глаза.

— Надо пончик съесть да поспать чуток, — решил он.

— Славно, мальчик мой, что у нас, на севере Иллинойса, есть обычай днём вздремнуть. Но прежде, конечно, следует заморить червячка.

Дугласу на макушку опустилась большая тёплая ладонь, и под её тяжестью волчок стал кружиться ещё быстрее, пока не окрасился одним уютным, мягким цветом.

Поход на кухню за пончиками оказался вполне удачным.

Как был, с усами из сахарной пудры, Дуг раскинулся на кровати и обдумывал, стоит ли сейчас дрыхнуть, но сон подкрался исподтишка со стороны изголовья.

В половине четвёртого пополудни двенадцатилетнее мальчишеское тело погрузилось в сумерки.

Потом, во сне, нахлынула какая-то тревога.

Вдалеке заиграл оркестр; приглушённые расстоянием духовые и ударные выводили незнакомый тягучий мотив.

Подняв голову, Дуг прислушался.

Казалось, трубачи с барабанщиками выбрались из пещеры на яркий солнечный свет: мелодия зазвучала громче.

Звук окреп ещё и потому, что к этому стройному оркестрику, который маршем шёл к Гринтауну, добавились новые инструменты — видно, музыканты сначала рысцой трусили по сжатым кукурузным полям, а потом ступили на дорогу, вскинув блестящие медные трубы и деревянные палочки. Тут же подоспела и небольшая луна, оказавшаяся басовым барабаном. Чёрная стая растревоженных дроздов взмыла над опустевшими садами и повела партию пикколо.

— Праздничное шествие! — ахнул Дуг. — Хотя какой сегодня праздник?.. Четвёртое июля давно прошло, да и День труда уже позади…

По мере приближения к городу мелодия становилась всё громче, глубже, медленней и печальней. Подобно гигантской туче, чреватой молниями, она плыла над сумрачными холмами, задевала тёмные коньки крыш, обволакивала городские улицы. В ней слышалось ворчание грома.

Дуглас вздрогнул и затаился.

Процессия остановилась прямо у его дома.

Солнечные зайчики от медных труб залетали в высокие окна и бились о стены, как перепуганные золотые птахи, рвущиеся на волю.

Подкравшись к окну, Дуглас выглянул на улицу.

И увидел знакомые лица.

Дуглас заморгал.

На лужайке, с горном в руках, вытянулся Джек Шмидт, который в школе сидел за соседней партой; Билл Арно, лучший друг Дугласа, поднимал кверху тромбон; мистер Уайнески, городской парикмахер, стоял с тубой, словно обвитый кольцами удава, и ещё… стоп!

Дуглас прислушался.

В доме была мёртвая тишина.

Развернувшись на пятках, он бросился вниз по лестнице. В пустой кухне пахло беконом. Столовая ещё хранила аромат блинчиков, но это знал только ветер, который, как призрак, шевелил занавески.

Дуглас побежал к дверям и выскочил на крыльцо. Дом и вправду обезлюдел, зато в палисаднике было не протолкнуться.

В числе музыкантов оказались дедушка с валторной, бабушка с тамбурином и братишка Скип с дудкой.

Стоило Дугласу остановиться у перил, как в его честь раздались дружные приветствия, и под эти крики у него мелькнула мысль: как быстро всё переменилось. Только что бабушка замесила тесто (опара, с мучными отпечатками её пальцев, так и осталась на кухонной доске), дед отложил том Диккенса, а Скип спрыгнул с дикой яблони. И вот, обзаведясь инструментами, они уже стояли в той же толпе, что и многочисленные знакомые, учителя, библиотекарши и дальние родственники, нагрянувшие из далёких персиковых садов.

Приветствия смолкли; все рассмеялись, позабыв про унылую мелодию, с которой только что прошли через весь город.

— Эй! — решился наконец Дуг. — В честь чего музыка?

— Что за вопрос? — отозвалась бабушка. — Сегодня твой день, Дуглас.

— Мой день?

Твой, Дуг. Особенный день. Лучше всяких именин, пышней Рождества, торжественней Четвёртого июля, чудесней Пасхи. Твой день, Дуг, твой и только твой! — Это уже выступал с речью мэр города.

— В каком смысле?..

— Дуг… — Дедушка подтолкнул к нему огромную корзину. — Тут пирог с земляникой.

— И земляничный торт, — подсказала бабушка. — И земляничное мороженое.

Все заулыбались. А Дуглас попятился и застыл, как забытое на жаре эскимо, которое почему-то не тает.

— Как стемнеет, будут фейерверки! — Скип заиграл на дудке. — Сразу, как стемнеет. И ещё — так и быть — забирай моих светлячков: у меня целая банка с лета осталась.

— Ты мне никогда за просто так ничего не отдавал, Скип. С чего это ты вдруг раздобрился?

— Так ведь сегодня — День Дугласа Сполдинга, Дуг! Мы и цветы принесли.

Мальчишкам не приносят цветы, подумал про себя Дуг, даже в больницу.

Но сёстры Рэмзи протягивали охапки цветов «прощай-лето», а дедушка торопил:

— Не медли, Дуг! Тебе возглавлять процессию! Корабль ждёт!

— Корабль? Мы отправляемся на пикник?

— Точнее сказать, в путешествие. — Мистер Уайнески сорвал с себя парикмахерский фартук и нахлобучил соломенную шляпу цвета кукурузных хлопьев. — Прислушайся!

С берега озера, до которого было не меньше мили, донёсся пароходный гудок.

— Шагом марш! — скомандовал дед. — Ать-два, левой, присоединяйся, Дуг, ать-два, левой!

— А что…

Зазвенел бабушкин тамбурин, запищала Скипова дудка, застонала дедушкина валторна, и толпа, кругами ходившая по лужайке, смела Дугласа с крыльца и увлекла его по улице под тявканье бежавших впереди и сзади собак; машины притормаживали, чтобы не мешать процессии, встречные приветственно махали, а один умник даже распотрошил телефонный справочник и стал бросать эти бумажки с крыши гринтаунской гостиницы, но пока телефонное конфетти опустилось на мостовую, шествие было уже далеко: оставив позади солнце и город, процессия спускалась по склону.

Над притихшим озёрным берегом солнце спряталось за тучи, а собравшийся над водой туман перешёл в такое широкое и стремительное наступление, что Дуг даже струхнул: можно было подумать, кто-то срезал с осеннего неба тяжёлое грозовое облако, чтобы оно, рухнув с высоты, затопило и берег, и город, и стройный ритм духового оркестра.

Процессия остановилась. К пристани двигался невидимый до поры до времени пароход, оглашая берег скорбными гудками туманного горна.

— Не останавливайся, дружок, ступай на причал, — негромко сказал дед.

— Кто быстрей? — Скип припустил вперёд.

Но Дуглас не двинулся с места.

Потому что из тумана выплывал, иллюминатор за иллюминатором, сработанный из белого тёса корабль: он остановился в дальнем конце пристани и отдал сходни.

— А почему… — Дуглас глядел во все глаза. — Почему корабль без названия?

Все посмотрели в ту сторону — и верно, на борту длинного белого парохода, в носовой части, не оказалось никакой надписи.

— Дело в том, Дуг…

Корабельный гудок протяжно вскрикнул, и толпа зашевелилась, подталкивая Дугласа вперёд, по дощатому пирсу, к трапу.

— Ты поднимешься на борт первым, Дуг!

— Играйте, пусть идёт под музыку!

И оркестр, вскинув тонну духовых, двести фунтов бубенчиков и цимбал, грянул троекратное «Ведь он — отличный малый». Не успел Дуглас дать команду своим ногам — ать-два, ать-два, — как его внесли на палубу, а по сходням уже сновали туда и обратно матросы, поднимавшие на борт корзины провизии…

Бух!

Это обрушился трап.

Дуглас вскрикнул и заметался.

Ему одному удалось остаться на борту. Друзья и родные теснились на причале, как в западне.

— Эй, постойте!

Трап обрушился не случайно. Кто-то его сорвал.

— Надо держаться! — протяжно закричал Дуглас.

— Ты прав, — негромко сказал откуда-то с причала дедушкин голос, — надо держаться.

Оказалось, причал вовсе не был западнёй.

Дуглас заморгал.

Это он попал в ловушку на пароходе.

У него вырвался душераздирающий вопль. Пароход загудел. И начал отваливать от пристани. Оркестр играл «Колумбия, жемчужина океана».

— Вот чёрт, да подождите вы!

— Счастливо, Дуг!

— Постойте!

— В добрый путь, в добрый путь! — дуэтом пропели городские библиотекарши.

— До свидания! — пронеслось по толпе.

Оглядев расставленные на палубе корзины со снедью, Дуглас вспомнил какой-то музей в Чикаго, где он давным-давно видел египетскую гробницу с игрушками и засохшими съестными припасами, погружёнными в маленький долблёный чёлн. В глаза словно бросили пригоршню пороха. Дуглас, как безумный, с воем завертелся на месте.

— Плыви, Дуг, плыви… — Женщины махали белоснежными платочками, а мужчины — соломенными шляпами.

Кто-то поднял маленькую собачонку и принялся размахивать ею в воздухе.

А корабль, разрезая холодную воду, кутался в туман; звуки оркестра затихли, и теперь стоявшую на причале родню было едва видно.

— Погодите! — закричал Дуглас. — Ещё не поздно! Дайте им знак развернуться! Вы тоже можете отправиться в путешествие! Да- да, поплывём все вместе!

— Нет, Дуг, ты один, — откликнулся с берега дедушкин голос. — Тебе пора, мой мальчик.

В этот миг до Дугласа дошло, что на борту действительно нет ни души. Обыщи хоть все закутки — ни капитана, ни старпома, ни матросов. Только он один плыл сквозь туман под рокот и пыхтенье мощных двигателей, живущих своей скучной жизнью в недрах машинного отделения.

На ватных ногах он двинулся в сторону носового отсека. Почему-то ему показалось, что можно перегнуться через борт и на ощупь различить ещё не высохшие буквы — название судна.

Почему перепутались времена года? Зачем вернулось тепло?

Ответ был прост.

Корабль звался «Прощай, лето».

Тепло вернулось за ним одним.

— Дуг… — таяли голоса. — Ах, счастливо… в добрый путь… простимся?..

— Скип, бабушка, дедушка, Билл, мистер Уайнески, нет-нет- нет, эй, Скип, ау, бабушка, дедушка, спасите!

Но берег уже обезлюдел, пристань растворилась в тумане, процессия вернулась в город, а корабль дал последний гудок, и от этого все внутренности у Дугласа разлетелись на мелкие осколки, которые слезами брызнули из глаз, и тут он разревелся в голос, твердя имена тех, кто остался на берегу, и получилось одно чудовищное, исполинское слово, от которого содрогнулась душа, а сердце облилось кровью и зашлось в сдавленном крике:

— Дедушка-бабушка-скип-билл-мистер-уайнески-помогите!

Тут он сел в постели, весь в холодном поту и в слезах.

Потом решил ещё поваляться; слёзы затекали в уши, а он содрогался от рыданий, хотя уже чувствовал, что лежит на своей кровати, а ласковый солнечный свет гладит его пальцы, судорожно впившиеся в лоскутное одеяло. Закатная пора принесла в спальню щедрый сноп лимонадных лучей.

Слёзы высохли.

Поднявшись с постели, Дуглас подошёл к зеркалу, чтобы посмотреть, как выглядит печаль, и увидел: она затуманила лицо и глаза, да так, что вовек не сотрёшь. Тогда он потянулся к этому незнакомому лицу в зеркале — и наткнулся на незнакомую руку, от которой веяло холодом.

В кухне пеклись пироги, наполняя весь дом аппетитными вечерними запахами. Дуглас тихонько сошёл вниз, понаблюдал, как бабушка вытаскивает из курицы диковинные потроха, задержался у окна, глядя, как Скип карабкается на своё любимое дерево, чтобы заглянуть за горизонт, а потом вразвалочку вышел на крыльцо, но запах пирогов настиг его и там — как нарочно привязался и не отставал ни на шаг.

На крыльце уже стоял кое-кто, решивший выкурить предпоследнюю за этот день трубку.

— Ой, дедушка, ты здесь?!

— А где ж мне быть, Дуг?

— Фу ты. Уф. Ох. Ты никуда не делся. И дом никуда не делся. И город.

— Да ведь и ты вроде никуда не делся.

— Ага! Вот здорово!

Дед покивал, посмотрел в небо, глубоко вздохнул и открыл рот, чтобы заговорить, но Дуглас, охваченный внезапным смятением, выкрикнул:

— Нет, не надо!

— Не надо чего, дружок?

Не надо, ответил про себя Дуг, говорить то, что ты собирался сказать.

Дед выжидал.

Деревья, склонившие к траве свои тени, на глазах окрашивались осенним цветом. Вдалеке последняя газонокосилка сбривала и состригала годы, укладывая их свежими холмиками.

— Дедушка, а правда…

— Ты о чём, Дуг?

Дуглас сглотнул, зажмурился, чтобы спрятаться в темноту, и выпалил:

— А правда, что смерть — это как будто ты один поднимаешься на корабль и уплываешь далеко-далеко, а все твои остаются на берегу?

Дед пожевал эту мысль, изучил пару-другую облаков и кивнул:

— Ну, примерно так, Дуг. А почему ты спрашиваешь?

— Просто так.

Дуглас проводил глазами высокое облако, которое никогда прежде не принимало таких очертаний и больше никогда таким не будет.

— А что ты хотел сказать, дедушка?

— Э… надо вспомнить. Прощай, лето?

— Да, сэр, — шепнул Дуглас, прильнул к высокому старику, взял его за руку и потёрся щекой о дедову ладонь, а потом опустил её себе на макушку — словно короновался на царство.

Прощай, лето.