Профессором меньше

Мы — Хогбены, и других таких нет. Чудак-прохвессор из большого города мог бы это знать, но он разлетелся к нам незваный, так что теперь, по-моему, пенять ему, кроме себя, не на кого. В Кентукки люди вежливые — занимаются своими делами и не суют нос в чужие.

Как раз тогда мы шуганули братьев Хейли самодельным ружьем (до сих пор сами не знаем, как оно стреляет). Так вот, все началось с Рейфа Хейли, он крутился возле сарая да норовил поглядеть на Крошку Сэма. После Рейф пустил слух, будто у Крошки Сэма три головы и еще кое-что похуже.

Ни единому слову братьев Хейли верить нельзя. Три головы! Слыханное ли дело, сами посудите? И вообще у Крошки Сэма только две головы и больше от роду не бывало.

Вот мы с мамулей смастерили то ружье и задали перцу братьям Хейли. Я же говорю, мы потом сами в толк не могли взять, как оно стреляет. Соединили сухие батареи с какими-то катушками, проводами и прочей дребеденью, и вся эта штука как нельзя лучше прошила Рейфа с братьями насквозь.

В вердикте коронер записал, что смерть братьев Хейли наступила мгновенно; приехал шериф Эбернати, выпил с нами маисовой и сказал, что у него руки чешутся проучить меня так, чтобы родная мама не узнала. Я пропустил это мимо ушей, но, видно, какой-то чертов янки-репортеришка жареное учуял, потому как вскорости заявился к нам высокий, толстый, серьезный дядька и ну выведывать всю подноготную.

Дядя Лес сидел на крыльце, надвинув шляпу чуть ли не до зубов.

— Убирались бы вы лучше подобру-поздорову обратно в свой цирк, господин хороший, — только и сказал он. — Нас Барнум самолично приглашал, и то мы наотрез отказались. Верно, Сонк?

— Точно, — подтвердил л. — Не доверял я Финеасу. Он обозвал Крошку Сэма уродом, надо же!

Высокий и важный дядька — прохвессор Томас Гэлбрайт — посмотрел на меня.

— Сколько тебе лет, сынок? — спросил он.

— Я вам не сынок, — ответил я. — И лет своих не считал.

— На вид тебе не больше восемнадцати, — сказал он, — хоть ты и рослый. Ты не мог знать Барнума.

— А вот и знал. Будет трепаться. Я ведь могу вам нос расквасить.

— Ни с каким цирком я не связан, — продолжал Гэлбрайт. — Я биогенетик.

Ну и захохотали же мы!.. Он вроде бы раскипятился и спросил, что тут смешного.

— Такого слова и на свете-то нет, — сказала мамуля.

Тут Крошка Сэм зашелся криком. Гэлбрайт побелел как мел, весь затрясся и прямо рухнул наземь. Когда мы его подняли, он спросил, что случилось.

— Это Крошка Сэм, — объяснил я. — Мамуля его успокаивает. Он уже перестал.

— Это был ультразвук, — буркнул прохвессор. — Что такое «Крошка Сэм»? Коротковолновый передатчик?

— Крошка Сэм — младенец, — ответил я коротко. — Нечего его обзывать всякими именами. А теперь, может, скажете, чего вам нужно?

Он вынул блокнот и стал его перелистывать.

— Я у-уче-ный, — сказал он. — Наш институт изучает евгенику, я мы располагаем о вас кое-какими сведениями. Звучат они неправдоподобно. По теории одного из наших сотрудников, в малокультурных районах естественная мутация может остаться нераспознанной и… — Он приостановился, в упор посмотрел на дядю Леса.

— Вы действительно умеете летать? — спросил он.

Ну, об этом-то мы не любим распространяться. Однажды проповедник дал нам хороший нагоняй. Дядя Лес назюзюкался и взмыл над горами — до умопомрачения напугал охотников на медведей. Да и в библии нет такого, чтобы людям было положено летать. Обычно дядя Лес делает это исподтишка, когда никто не видит.

Как бы там ни было, дядя Лес надвинул шляпу еще ниже и прорычал:

— Это уж вовсе глупо. Человеку летать не дано. Взять хоть эти новомодные выдумки, про которые мне все уши прожужжали: между нами, они вообще не летают. Просто бредни, вот и все.

Гэлбрайт хлопнул глазами и снова заглянул в блокнот.

— Но тут с чужих слов есть свидетельства о массе необычных качеств, присущих вашей семье. Умение летать — только одно из них. Я знаю, теоретически это невозможно — если не говорить о самолетах, — но…

— Да заткните вы пасть!

— …в состав мази средневековых ведьм входил аконит, дающий иллюзию полета — разумеется, совершенно субъективную…

— Перестанете вы нудить? — прорвало взбешенного дядю Леса; я так понимаю, от смущения.

Он вскочил, швырнул шляпу на крыльцо и взлетел. Через минуту он стремительно опустился, подхватил свою шляпу и скорчил рожу прохвессору. Дядя Лес улетел вдоль ущелья, мы его потом долго не видели.

Я тоже взбесился.

— По какому праву вы к нам пристаете? — сказал я. — Дождетесь, что дядя Лес возьмет пример с папули, а это будет ужасно неприятно. Мы папулю в глаза не видели с тех пор, как тут крутился еще один тип из города. Налоговый инспектор, кажется.

Гэлбрайт ничего не сказал. Вид у него был какой-то растерянный. Я дал ему выпить, и он спросил про папулю.

— Да папуля где-то здесь, — ответил я. — Только его теперь нельзя увидеть. Он говорит, так ему больше нравится.

— Ага, — сказал Гэлбрайт и выпил еще одну. — О, господи!.. Сколько, говоришь, тебе лет?

— А я про это ничего не говорю.

— Ну, какое воспоминание у тебя самое первое?

— Что толку вспоминать? Только голову зря себе забиваешь.

— Фантастика, — сказал Гэлбрайт. — Не ожидал, что отошлю в институт такой отчет.

— Не нужно нам, чтобы тут лезли всякие, — сказал я. — Уезжайте отсюда и оставьте нас в покое.

— Но, помилуй! — Он выглянул за перила крыльца и заинтересовался ружьем. — Что это такое?

— Такая штука, — ответил я.

— Что она делает?

— Всякие штуки, — ответил я.

— Угу. Посмотреть можно?

— Пожалуйста, — ответил я. — Да я вам отдам эту штуковину, только бы вы отсюда уехали.

Он подошел к ружью я осмотрел его. Папуля поднялся (он сидел рядом со мной), велел мне избавиться от чертова янки и вошел в дом. Вернулся прохвессор.

— Потрясающе! — говорит. — Я кое-что смыслю в электронике; и, по моему мнению, это нечто выдающееся. Каков принцип действия?

— Чего-чего? — отвечаю. — Она дырки делает.

— Стрелять она никак не может. В казенной части у нее две линзы вместо… как, говоришь, она действует?

— Откуда я знаю?

— Это ты ее сделал?

— Мы с мамулей.

Он и давай сыпать вопросами.

— Откуда я знаю? — говорю. — Беда ружей в том, что их надо каждый раз перезаряжать. Вот мы и подумали: если смастерим ружье по-своему, его никогда не придется заряжать. И верно, не приходится.

— А ты серьезно обещал мне его подарить?

— Если отстанете.

— Послушай, — сказал он, — просто чудо, что вы, Хогбены, так долго оставались в тени.

— На том стоим.

— Должно быть, теория мутации верна! Вас надо обследовать. Это одно из крупнейших открытий после… — И пошел, пошел в том же духе. Мало что можно было понять.

В конце концов я решил, что есть только два выхода, а после слов шерифа Эбернати мне не хотелось убивать, пока шерифский гнев не остынет. Не люблю я скандалов.

— Допустим, я поеду с вами в Нью-Йорк, раз уж вам так хочется, — сказал я. — Оставите вы мою семью в покое?

Он наполовину пообещал, хоть ему и не хотелось. Но он вынужден был уступить и побожиться; я пригрозил, что иначе разбужу Крошку Сэма. Он-то, конечно, хотел повидать Крошку Сэма, но я объяснил, что это все равно бесполезно. Как ни верти, не может Крошка Сэм поехать в Нью-Йорк. Он должен лежать в цистерне, без нее ему становится худо.

В общем прохвессор остался мною доволен и уехал, когда я пообещал ему встретиться с ним наутро в городке. Но все же настроеньице у меня, могу вас уверить, было паскудное. Мне не доводилось еще ночевать под чужой крышей после той заварушки в Старом Свете, когда нам пришлось очень быстро уносить ноги.

Мы тогда, помню, переехали в Голландию. Мамуля всегда неравнодушна была к человеку, который помог нам выбраться из Лондона. В его честь дала имя Крошке Сэму. А фамилию того человека я уж позабыл. Не то Гвинн, не то Стюарт, не то Пепин — у меня в голове все путается, как я вспоминаю то, что было до войны Севера с Югом.

Вечер прошел, как всегда, нудно. Папуля, конечно, сидел невидимый; и мамуля все злилась, подозревая, что он тянет маисовой больше, чем положено, но потом сменила гнев на милость и налила ему настоящего виски. Все наказывали мне вести себя прилично.

— Этот прохвессор ужас до чего умный, — сказала мамуля. — Все прохвессора такие. Не морочь ему голову. Будь паинькой, а не то я тебе покажу, где раки зимуют…

— Буду паинькой, мамуля, — ответил я.

Папуля дал мне затрещину, что с его стороны было нечестно: ведь я-то его не мог видеть!

— Это чтоб ты лучше запомнил, — сказал он.

— Мы люди простые, — ворчал дядя Лес. — Нечего стараться прыгнуть выше головы, никогда к добру это не приводит.

— Да не стараюсь я, честно! — сказал я. — Только, по-моему…

— Не наделай бед! — пригрозила мне мамуля, и тут мы услышали, как в мезонине дедуля заворочался.

Порой дедуля не двигается неделями, но в тот вечер он был прямо-таки живчик. Мы, само собой, поднялись узнать, чего он хочет.

Он заговорил о прохвессоре.

— Чужак-то, а? — сказал дедуля. — Продувная бестия, паршивец. Редкостные губошлепы собрались у моего ложа, когда я сам от старости слабею разумом! Один Сонк не без хитрости, да и тот, прости меня господи, дурак дураком.

Я только заерзал на месте и что-то пробормотал, лишь бы не смотреть дедуле в глаза — я этого не выношу. Но он на меня не обратил внимания. Все бушевал:

— Значит, ты собрался в Нью-Йорк? Кровь Христова, да разве ты запамятовал, что мы как огня остерегались Лондона и Амстердама — да и Нью-Амстердама[1] — из боязни расспросов? Уж не хочешь ли ты попасть в ярмарочные уроды? Хоть это и не самое страшное.

Дедуля у нас старейший и иногда вставляет в разговор какие-то допотопные словечки. Наверное, жаргон, к которому привыкнешь в юности, прилипает потом на всю жизнь. Одного у дедули не отнимешь: ругается он лучше всех, кого мне довелось послушать.

— Ерунда, — сказал я. — Я ведь хотел как лучше.

— Так он еще речет супротив, ничтожный отрок, — возмутился дедуля. — Во всем виноват ты, ты и твоя родительница. Это вы сотворению устройства, кое пресекло род Хейли, споспешествовали. Когда б не вы, ученый бы сюда и не пожаловал.

— Он прохвессор, — сообщил я. — Звать его Томас Гэлбрайт.

— Знаю. Я прочитал его мысли через Крошку Сэма. Опасный человек. Все мудрецы опасны. Кроме разве Роджера Бэкона, и того мне пришлось подкупить, дабы… неважно. Роджер был незаурядный человек. Внимайте же — никто из вас да не поедет в Нью-Йорк. Стоит нам только покинуть сию тихую заводь, стоит кому-то нами заинтересоваться — и мы пропали. Вся их волчья стая вцепится в нас и разорвет в клочья. Не спасут тебя и твои безрассудные полеты, Лестер, — ты внемлешь?

— Но что же нам делать? — спросила мамуля.

— Да чего там, — сказал папуля. — Я этого прохвессора угомоню. Спущу в цистерну — и дело с концом!

— И испортишь воду? — взвилась мамуля. — Попробуй только…

— Что за порочное племя вышло из чресел моих? — сказал дедуля, рассвирепев окончательно. — Ужли не обещали вы шерифу, что убийства прекратятся, по крайней мере на время? Ужли и слово Хогбена — ничто? Две вещи пронесли мы сквозь века святыней: нашу тайну и честь Хогбенов! Посмейте только умертвить Гэлбрайта — вы мне за это ответите!

Мы все побледнели. Крошка Сэм опять проснулся и захныкал.

— Что же теперь делать? — спросил дядя Лес.

— Наша тайна должна остаться тайной, — сказал дедуля. — Делайте что хотите, только без убийств. Я тоже обмозгую эту головоломку.

Тут он, казалось, заснул; никогда нельзя утверждать про него что-нибудь с уверенностью.

На другой день я встретился с Гэлбрайтом в городке, как мы и договорились, но еще раньше я столкнулся на улице с шерифом Эбернати, который, завидев меня, злобно сверкнул глазами.

— Лучше не нарывайся, Сонк, — сказал он. — Помни: я тебя предупреждал…

Очень неудобно получилось.

Как бы там ни было, я увидел Гэлбрайта и рассказал ему, что дедуля не пускает меня в Нью-Йорк. Гэлбрайт не очень-то обрадовался, но понял, что тут уж ничего не поделаешь.

Его номер в отеле был забит научной аппаратурой и мог напугать всякого. Ружье стояло наготове, Гэлбрайт как будто ничего там не менял. Он стал меня переубеждать.

— Ничего не выйдет, — отрезал я. — Нас от этих гор не оттащишь. Вчера я брякнул, никого не спросясь, вот и все.

— Послушай, Сонк, — сказал он. — Я расспрашивал в городке о Хогбенах, но почти ничего не узнал. Люди здесь скрытные. Но все равно, их свидетельство было бы только лишним подтверждением. Я не сомневаюсь, что наши теории верны. Ты и вся твоя семья — мутанты, вас надо обследовать!

— Никакие мы не мутанты, — ответил я. — Вечно ученые обзывают нас какими-то кличками. Роджер Бэкон окрестил нас гомункулами, но…

— Что?! — вскрикнул Гэлбрайт. — Что ты сказал?..

— Э… издольщик один из соседнего графства, — тут же опомнился я, но видно было, что прохвессора не проведешь. Он стал расхаживать по номеру.

— Бесполезно, — сказал он. — Если ты не поедешь в Нью-Йорк, я попрошу, чтобы институт выслал сюда комиссию. Тебя надо обследовать во славу науки и ради развития человечества.

— Этого еще не хватало, — ответил я. — Воображаю, что получится. Выставите нас как уродов всем на потеху. Крошку Сэма это убьет. Уезжайте-ка отсюда и оставьте нас в покое.

— Оставить вас в покое? Когда вы умеете создавать такую аппаратуру? — Он махнул рукой в сторону ружья.

— Как же оно работает? — спросил он ни с того ни с сего.

— Да не знаю я… Смастерили — и дело с концом! Послушайте, прохвессор. Если на нас глазеть понаедут, быть беде. Большой беде! Так говорит дедуля.

Гэлбрайт стал теребить собственный нос.

— Что ж, допустим… Ответишь мне на кое-какие вопросы, Сонк?

— Не будет комиссии?

— Посмотрим.

— Нет, сэр. Не стану…

Гэлбрайт набрал побольше воздуху.

— Если ты расскажешь все, что мне нужно, я сохраню ваше местопребывание в тайне.

— А я-то думал, у вас в институте знают, куда вы поехали.

— А-а, да, — спохватился Гэлбрайт. — Естественно, знают… Но про вас там ничего не известно.

Он подал мне мысль. Убить его ничего не стоило, но тогда дедуля стер бы меня в порошок, да и с шерифом приходилось считаться. Поэтому я сказал: «Ладно уж», — и кивнул.

Господи, о чем только этот человек не спрашивал! У меня аж круги поплыли перед глазами. А он распалялся все больше и больше.

— Сколько лет твоему дедушке?

— Понятия не имею.

— Гомункулы, гм… Говоришь, он когда-то был рудокопом?

— Да не он, его отец, — сказал я. — На оловянных копях в Англии. Только дедуля говорит, что в то время она называлась Британия. На них тогда еще навели колдовскую чуму. Пришлось звать лекарей… друнов? Друдов?

— Друидов?

— Во-во! Тогда друиды, дедуля говорит, были лекарями. В общем рудокопы мерли как мухи по всему Корнуэллу, и копи пришлось закрыть.

— А что за чума?

Я объяснил ему, как запомнил из рассказов дедули, и прохвессор страшно разволновался, пробормотал что-то, насколько я понял, о радиоактивном излучении. Ужас до чего невпопад он все городил.

— Искусственная мутация, обусловленная радиоактивностью! — говорит, а у самого глаза и зубы разгорелись. — Твой дед родился мутантом! Гены и хромосомы перестроились в новую комбинацию. Да ведь вы, наверное, сверхлюди!

— Нет уж, — возразил я. — Мы Хогбены. Только и всего.

— Доминанта, типичная доминанта. А у тебя вся семья… со странностями?

— Эй, полегче на поворотах! — пригрозил я.

— В смысле, все ли умеют летать?

— Сам-то я еще не умею. Наверное, мы какие-то уроды. Дедуля у нас — золотая голова. Всегда учил нас, что нельзя выделяться из толпы.

— Защитная маскировка, — подхватил Гэлбрайт. — На фоне косной социальной культуры отклонения от нормы легче маскируются. В современном цивилизованном обществе вам было бы так же трудно утаиться, как шилу в мешке. А здесь, в глуши, вы практически невидимы.

— Только папуля, — уточнил я.

— О боже, — вздохнул он. — Скрывать такие невероятные природные способности… Представляете, что вы могли бы совершить?

Он распалился пуще прежнего, и мне не очень-то понравился его взгляд.

— Чудеса, — повторял он. — Все равно, что лампу Аладдина найти.

— Хорошо бы вы от нас отвязались, — говорю. — Вы и ваша комиссия.

— Да забудь ты о комиссии. Я решил пока что заняться этим самостоятельно. При условии, если ты будешь содействовать. В смысле — поможешь мне. Согласен?

— Не-а, — ответил я.

— Тогда я приглашу сюда комиссию из Нью-Йорка, — сказал он торжествующе.

Я призадумался.

— Ну, — сказал я наконец, — чего вы хотите?

— Еще не знаю, — медленно проговорил он. — Я еще не полностью охватил перспективы.

Но он был готов заграбастать все руками и ногами: знаю я такое выражение лица.

Я стоял у окна, смотрел на улицу, и тут меня вдруг осенило. Я рассудил, что, как ни кинь, чересчур доверять прохвессору — вовсе глупо. Вот я и подобрался будто ненароком к ружью и кое-что там подправил.

Я прекрасно знал, чего хочу, но если бы Гэлбрайт спросил, почему я скручиваю проволочку тут и сгибаю какую-то чертовщину там, я бы не мог ответить. В школах не обучался. Я твердо знал только одно: теперь эта штучка сработает как надо.

Прохвессор строчил что-то в блокноте. Он поднял глаза и заметил меня.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Тут было что-то неладно, — соврал я. — Мне кажется, вы намудрили с батарейками. Вот сейчас испытайте.

— Здесь? — возмутился он. — Я не хочу возмещать убытки. Испытывать надо в безопасных условиях.

— Видите вон там, на крыше, флюгер? Никто не пострадает, если мы в него нацелимся. Можете испытывать, не отходя от окна.

— Это… это не опасно? — Ясно было, что у него руки чешутся испытать ружье.

Я сказал, что все останутся в живых. Он глубоко вздохнул, подошел к окну и неумело взялся за приклад.

Я отошел в сторонку. Не хотел чтобы шериф меня увидел. Я-то его давно приметил — он сидел на скамье возле продуктовой лавки через дорогу.

Все вышло, как я и рассчитывал. Гэлбрайт спустил курок, целясь во флюгер на крыше, и из дула вылетели кольца света. Раздался ужасающий грохот. Гэлбрайт повалился навзничь. И тут началось такое столпотворение, что передать невозможно. Завопили по всему городку люди.

Я почувствовал, что сейчас очень кстати будет превратиться в невидимку. Так я и сделал.

Гэлбрайт осматривал ружье, когда в номер ворвался шериф Эбернати. А с шерифом шутки плохи. У него был пистолет в руке и наручники наготове; он отвел душу, изругав прохвессора последними словами.

— Я вас видел! — орал он. — Вы, столичные, думаете, что вам здесь все сойдет с рук. Так вот, вы ошибаетесь!

— Сонк! — вскричал Гэлбрайт, озираясь по сторонам. Но меня он, конечно, увидеть не мог.

Тут они сцепились. Шериф Эбернати видел, как Гэлбрайт стрелял из ружья, а шерифу палец в рот не клади. Он поволок Гэлбрайта по улице, а я, неслышно ступая, двинулся за ними следом. Люди метались как угорелые. Почти все держались за щеки.

Прохвессор продолжал ныть, что ничего не понимает.

— Я все видел! — оборвал его Эбернати. — Вы прицелились из окна — и тут же у всего города разболелись зубы! Посмейте только еще раз сказать, будто вы не понимаете!

Шериф у нас умница. Он с нами, Хогбенами, давно знаком и не удивляется, если иной раз творятся чудные дела. К тому же он знал, что Гэлбрайт — ученый. И вот получился скандал, люди доискались, кто виноват, и я оглянуться не успел, как они собрались линчевать прохвессора.

Эбернати его увел. Я немножко послонялся по городку. На улицу вышел пастор посмотреть на церковные окна, которые его озадачили. Стекла были разноцветные, и пастор никак не мог понять, с чего это они вдруг расплавились. Я мог бы ему подсказать. В цветных стеклах есть золото: его добавляют, когда хотят получить красный тон.

В конце концов я подошел к тюрьме. Меня все еще нельзя было видеть. Поэтому я подслушал разговор Гэлбрайта с шерифом.

— Все Сонк Хогбен, — повторял прохвессор. — Поверьте, это он перестроил проектор!

— Я вас видел, — отвечал Эбернати. — Вы все сделали сами. У-у, — Он схватился рукой за челюсть. — Прекратите-ка, да поживее! У толпы серьезные намерения. В городе половина людей сходит с ума от зубной боли.

Видно, у половины городских в зубах были золотые пломбы.

То, что сказал на это Гэлбрайт, меня не очень-то удивило:

— Я ожидаю прибытия комиссии из Нью-Йорка; сегодня же вечером позвоню в институт, там за меня поручатся.

Значит, он всю дорогу собирался нас продать. Я как чувствовал, что это у него на уме.

— Вы избавите меня от зубной боли и всех остальных тоже, а не то я открою двери и пущу линчевателей! — простонал шериф. И ушел прикладывать к щеке пузырь со льдом.

Я прокрался обратно в коридор и стал шуметь, чтобы Гэлбрайт услыхал. Я подождал, пока он кончит ругать меня на все корки. Напустил на себя глупый вид.

— Я, наверно, ошибся, — говорю. — Могу все исправить.

— Ты уж наисправлял достаточно! — Тут он остановился. — Погоди. Как ты сказал? Ты можешь вылечить эту… что это?

— Я осмотрел ружье, — говорю. — Кажется, я знаю, где напорол. Оно теперь настроено на золото, и все золото в городе испускает тепловые лучи или что-то в этом роде.

— Наведенная избирательная радиоактивность, — пробормотал Гэлбрайт очередную бессмыслицу. — Слушай, вся эта толпа… У вас когда-нибудь линчуют?

— Не чаще раза-двух в год, — успокоил я. — И эти два раза уже позади, так что годовую норму мы выполнили. Однако жаль, что я не мог переправить вас к нам домой. Мы бы вас запросто спрятали.

— Ты бы лучше что-нибудь предпринял! — говорит. — А не то я вызову из Нью-Йорка комиссию! Тебе это не очень-то по вкусу придется, а?

Никогда я не видел, чтобы человек с честным лицом так нагло врал в глаза.

— Дело верное, — говорю. — Я подкручу эту штуковину так, что она в два счета прервет лучи. Только я не хочу, чтобы люди связывали нас, Хогбенов, с этим недоразумением. Мы любим жить спокойно. Вот что, давайте я пойду в ваш отель и налажу все как следует, а потом вы соберете тех, кто мается зубами, и спустите курок.

— Нет… да, но…

Он боялся, как бы не случилось чего похуже. Пришлось его уговаривать. А на улице бесновалась толпа, так что уговорить было не трудно. В конце концов я ушел, но вернулся невидимый и подслушал, как Гэлбрайт уславливается с шерифом.

Они между собой поладили. Все, у кого болят зубы, соберутся и рассядутся в мэрии. Потом Эбернати приведет прохвессора с ружьем и попробует всех вылечить.

— Прекратится зубная боль? — настаивал шериф. — Точно?

— Я… вполне уверен, что прекратится.

Эбернати уловил его нерешительность.

— Тогда уж лучше испробуйте сначала на мне. Я вам не доверяю.

Видно, никто никому не доверял.

Я прогулялся до отеля и кое-что изменил в ружье, но тут попал в переплет. Моя невидимость истощилась. Вот ведь как скверно быть подростком.

Когда я стану на сотню-другую лет постарше, то буду оставаться невидимым сколько влезет. Но пока я еще не очень-то освоился. Главное — теперь я не мог обойтись без помощи, потому что должен был сделать одно дело, за которое никак нельзя браться у всех на глазах.

Я поднялся на крышу и мысленно окликнул Крошку Сэма. Когда настроился на его мозг, попросил вызвать папулю и дядю Леса. Немного погодя с неба спустился дядя Лес; летел он тяжело, потому что нес папулю. Папуля ругался: они насилу увернулись от коршуна.

— Мне нужна помощь, — сказал я. — Прохвессор обещал одно, а сам затевает напустить сюда комиссию и всех нас обследовать.

— В таком случае ничего не поделаешь, — сказал папуля. — Нельзя же кокнуть этого типа. Дедуля запретил.

Тогда я сообщил им свой план. Папуля невидимый, ему все это будет легче легкого. Потом мы провертели в крыше дырку, чтобы заглянуть в номер Гэлбрайта.

И как раз вовремя. Шериф уже стоял там с пистолетом в руке (так он ждал), а прохвессор, позеленев, наводил на Эбернати ружье. Все прошло без сучка без задоринки. Гэлбрайт спустил курок, из дула выскочило пурпурное кольцо света — и все. Да еще шериф открыл рот и сглотнул слюну.

— Ваша правда! Зуб не болит!

Гэлбрайт обливался потом, но делал хорошую мину.

— Конечно, действует, — сказал он. — Естественно. Я же говорил.

— Идемте в мэрию. Вас ждут. Советую вылечить всех, иначе вам не поздоровится.

Они ушли. Папуля тайком двинулся за ними, а дядя Лес подхватил меня и полетел следом, держась поближе к крышам, чтобы нас не заметили. Вскоре мы расположились у одного из окон мэрии.

Зал был набит, люди мучились от зубной боли, стонали и охали. Вошел Эбернати с прохвессором (прохвессор нес ружье), и все загалдели.

Гэлбрайт установил ружье на сцене, дулом к публике, шериф снова вытащил пистолет, велел всем замолчать и обещал, что сейчас у всех зубная боль пройдет.

Я папулю, ясное дело, не видел, но знал, что он на сцене. С ружьем творилось что-то немыслимое. Никто не замечал, кроме меня, но я-то следил внимательно. Папуля — конечно, невидимый — вносил кое-какие поправки. Я ему все объяснил, но он и сам не хуже меня понимал, что к чему. И вот он скоренько наладил ружье как надо.

А потом было смертоубийство. Гэлбрайт прицелился, спустил курок, из ружья вылетели кольца света, на этот раз желтые. Я попросил папулю выбрать такую дальность, чтобы за пределами мэрии никого не задело. Но внутри…

Что ж, зубная-то боль у них прошла. Ведь не может человек страдать от золотой пломбы, если никакой пломбы у него и в помине нет.

Но теперь ружье было налажено так, что действовало на все неживое. Дальность папуля выбрал в самый раз. Вмиг исчезли стулья и люстра. Публике худо пришлось. У кого были вставные зубы, те и их лишились. Многих как будто наскоро обрили. К тому же вся публика осталась без одежды. Ботинка ведь неживые, так же как брюки, рубашки и платья. В два счета все в зале оказались голенькими. Но это пустяк, зубы-то у них перестали болеть, верно?

Часом позже мы сидели дома — все, кроме дяди Леса, — как вдруг открывается дверь и входит дядя Лес, а за ним, шатаясь, прохвессор. Вид у Гэлбрайта был жалкий. Он опустился на пол, тяжело, с хрипом дыша, и тревожно оглядываясь на дверь,

— Занятная история, — сказал дядя Лес. — Лечу это я над окраиной городка и вдруг вижу: бежит прохвессор, а за ним — цельная толпа, и все обмотаны в простыни. Вот я его и прихватил. Доставил сюда, как ему хотелось.

И мне подмигнул.

— Оооох!.. — простонал Гэлбрайт. — Аааах!.. Они сюда идут?

Мамуля подошла к двери.

— Вон сколько факелов лезут в гору, — сообщила она. — Не к добру это…

Прохвессор свирепо глянул на меня.

— Ты говорил, что можешь меня спрятать! Так вот, теперь прячь! Иначе пожалеешь! — завизжал Гэлбрайт. — Я… я вызову сюда комиссию.

— Ну вот что, — сказал я. — Если мы вас укроем, обещаете забыть о комиссии и оставить нас в покое?

Прохвессор пообещал.

— Минуточку, — сказал я и поднялся в мезонин к дедуле.

Он не спал.

— Как, дедуля? — спросил я,

С секунду он прислушивался к Крошке Сэму.

— Прохвост лукавит, — сказал он вскоре. — Желает всенепременно вызвать ту шелудивую комиссию вопреки всем своим посулам.

— Может, не стоит прятать?

— Нет, отчего же, — сказал дедуля. — Хогбены дали слово больше не убивать. А укрыть беглеца от преследователей — право же, дело благое.

Может быть, он подмигнул — дедулю не разберешь. Я спустился по лестнице. Гэлбрайт стоял у двери — смотрел, как в гору взбираются факелы.

Он в меня так и вцепился:

— Сонк! Если не спрячешь…

— Спрячу, — ответил я.

Когда к нам ворвалась толпа во главе с шерифом Эбернати, мы прикинулись простаками. Позволили перерыть весь дом. Крошка Сэм и дедуля на это время стали невидимыми, их никто не заметил. И, само собой, толпа не нашла никаких следов Гэлбрайта. Мы его хорошо укрыли, как и обещали.

С тех пор прошло несколько лет. Прохвессор как сыр в масле катается. Но только нас он не обследует. Порой мы вынимаем его из бутылки, где он хранится, и обследуем сами.

А бутылочка-то ма-ахонькая!

Перевела Н. Евдокимова