Припасть к корням

Дорога туда оказалась совсем не такой, как мы помнили. От съезда с магистрали мы с Джиной проехали много километров, очень смутно представляя направление. «Давайте мы покажем дорогу по карте», — предложили наши родители, ее и мои, сначала дома, во время похорон, потом за завтраком в мотеле. «Нет, нет, — отвечали мы. — Конечно, мы помним, как добраться до бабушки». Мы возмущались, что часто бывает со взрослыми людьми, когда родители обращаются с ними, как с девятилетними.

Три раза повернув не туда и поплутав еще минут пятьдесят, мы выехали на родную старую гравийную дорогу. Переглянувшись с Джиной, мы почувствовали, что между нами, двоюродными братом и сестрой, снова возникло что-то вроде телепатии.

— Точно, — сказал я, — мы никогда больше об этом не говорили.

Она настояла, чтобы я пустил ее за руль моей машины, будто пытаясь доказать… что-то… и выдернула ключи из зажигания.

— Я и сейчас не хочу.

Останься всё как раньше, может, мы и смогли бы ориентироваться по приметам, которые помнили, хоть и никогда не замечали. Но всё изменилось, и мне не казалось, что я помню лишь некую идеализированную версию того, что никогда не существовало.

Я помнил, что этот проселок был очень скучным из-за непрерывной череды полей и фермерских домов. Меня, тогда еще мальчишку, больше всего ужасала возможность оказаться на узкой, не предназначенной для обгона дороге, позади медленно ползущего старенького трактора. Правда, как только мы добирались до места, жизнь оказывалась не такой уж и плохой. Бабушка всегда держала в доме пару охотничьих собак, а вокруг лежало достаточно лесов с глухими тропинками, чтобы хватило упорным ребятишкам для исследований до конца лета.

Хотя сейчас…

— Слушай, — сказал я, — а эта дорога ведь не всегда была такой унылой?

Джина покачала головой:

— Конечно, нет.

Я думал о трейлерах на дороге и горах мусора, которые вокруг них выросли. Кажется, в те времена, если машина ломалась, ее прятали в амбар и там чинили, а не выставляли напоказ, как трофей. А еще я вспомнил, как катался на дедушкиной машине. Тогда, встречая на дороге едущий навстречу автомобиль, водители по-дружески махали друг другу, даже если не были знакомы. Все друг друга приветствовали. Те времена прошли. Теперь вместо приветствия нас провожали тяжелыми мрачными взглядами.

Мы постояли у машины, пытаясь убедить себя, что действительно приехали в нужное место. Что клен с розовыми листьями, в тени которого мы остановились, тот же самый, что видел мой дед, а потом и я, что он перестал быть похожим на тоненький бобовый росток и вырос, как и я сам. Он действительно был тем самым кленом, потому что на его нижних ветках висела старая высохшая тыква с отверстием не больше долларовой монеты. Деревья вокруг дома украшало несметное количество таких же тыкв. И, хотя наверняка это уже были другие тыквы, я все равно с удовольствием вспоминал, что наша бабушка Эвви вешала их до самой смерти; вся ее жизнь измерялась бесконечной чередой тыкв, которые она год за годом превращала в птичьи домики.

Как давно я был здесь в последний раз, Джина?

Ну… четыре или пять тыкв назад. Правда. Так давно.

Да уж, стыдно…

Это был все тот же дощатый фермерский домик, белый и всегда облупившийся. Я никогда не видел его не только свежеокрашенным, но и очищенным до голых старых досок тоже. В голову невольно приходила мысль, что краска, которой красили дом, каким-то образом линяла прямо в банке.

Мы вошли внутрь через заднюю кухонную дверь — я вообще не помнил, чтобы кто-то пользовался парадным входом, — и словно попали во временную капсулу. Здесь ничего не изменилось, даже запах — сложная смесь свежесваренного утреннего кофе и слегка поджаренной еды.

Мы остановились в гостиной у ее кресла, где она сидела в последний раз. Кресло принадлежало только ей, и даже мы, дети, чувствовали себя неловко, когда в него садились, хотя она никогда никого из нас не прогоняла. Оно было древним уже тогда, хотя его и обивали новой тканью. За десятилетия аккуратного пользования его сиденье примялось. Она в нем шила, втыкая в широкие, как разделочные доски, подлокотники иголки с продетыми в ушки нитками.

— Если уж нам и предстоит умереть, — сказала Джина, — то лучше пусть это будет так.

Кресло стояло у окна, выходившего на дом соседей; они ее и нашли. Наверное, она читала. Книга лежала на подлокотнике, на ней сложенные очки, она же просто сидела, уронив голову, но по-прежнему с прямой спиной. Соседка, миссис Тепович, сначала подумала, что она спит.

— Как будто она сама знала, что ее время пришло, — сказал я. — Понимаешь, она закончила читать и решила, что пора.

— Наверное, это была чертовски хорошая книга, если она решила, что ничего лучше уже не прочитает, — Джина говорила с абсолютно каменным лицом.

Чего еще от нее ждать.

Я выдавил из себя смешок:

— Гореть тебе в аду.

Она опять стала серьезной, опустилась на колени и провела рукой по шершавой ветхой ткани.

— Что с ним делать? Оно никому не нужно. Это кресло никому в мире больше не подойдет. Оно было ее. Но не выбрасывать же его?

Она права. Мне невыносимо думать, что оно отправится на свалку.

— Может, оно пригодится миссис Тепович? — я посмотрел в окно на соседский дом. — Нужно сходить поздороваться. Заодно и спросить, вдруг ей хоть что-то тут понадобится.

Такие добрососедские отношения казались настолько же естественными здесь, насколько странными там, где мы жили теперь. Старая женщина в далеком доме… Я не видел ее около десяти лет, но мне все еще кажется, что я знаю ее гораздо лучше, чем десяток-другой людей, живущих сейчас в радиусе пяти минут ходьбы от моей двери.

Забывать было очень просто — мы с Джиной были первым поколением, уехавшим отсюда; но, прямо или косвенно, в нас все равно осталось что-то, о чем мы могли даже не подозревать.

Если бы дорога шла по городскому кварталу, то наш дом находился бы у одного его конца, а дом миссис Тепович стоял ближе к другому. Мы с трудом пробирались там, где раньше ходить было легко и приятно; когда-то здесь росло целое поле земляники, и люди издалека приходили ее собирать.

Зато сама миссис Тепович совсем не изменилась — ну, или почти. Она и раньше выглядела для нас старой, просто сейчас стала чуть старше; зато нас она даже сначала не узнала. Она все еще видела в нас подростков и никак не могла поверить, что мы уже выросли. Может, потому, что мы с Джиной давно уже дочерна не загорали, и наши лица перестали быть обветренными.

— Похороны прошли достойно? — поинтересовалась она.

— Никто не жаловался, — ответила Джина.

— После смерти Дина я перестала ходить на похороны.

Дин был ее мужем. Мои лучшие воспоминания о нем относились к тем временам, когда созревала земляника. С какой нечеловеческой неторопливостью он, куря самокрутку, вручную сбивал домашнее мороженое в блестящей кастрюле, поставленной в таз с комками соли и льдом. Чем громче мы возмущались, тем хитрее становилась его улыбка и медленнее крутилась мешалка.

— Мне осталось посетить еще одни похороны, — сказала миссис Тепович, — но на них меня отнесут.

Как печально было видеть эту маленькую, высохшую на солнце вдову с белыми, как овечья шерсть, волосами, бродящую вокруг своего дома, в одиночку ухаживающую за садом, потерявшую соседку и друга — единственное, что держало ее на этом свете, в котором она прожила уже без малого целый век, ее последний оплот в жизни.

Но никакой печали не было. Ее глаза были такими яркими и смотрели на мир с такой надеждой, что я вдруг почувствовал себя хорошо, как давно уже не чувствовал. Именно такой была и наша бабушка Эвви в самом конце жизни. Что горевать по каждому пустяку? Давайте отпразднуем!

Миссис Тепович не стала делать похоронный вид; подозреваю, что она всю жизнь это ненавидела.

— Вы приехали разобраться в доме? — спросила она.

— Так, слегка, пока родители не нагрянут, — сообщила Джина. — Они сказали, если нам что-то нужно, самое время это забрать.

— Мы пробудем здесь все выходные, — сказал я.

— Вдвоем? Никто больше не приедет?

Никто из двоюродных братьев и сестер, имела она в виду. Всего нас было десять человек. Когда-то десять, теперь — только девять. Хотя моя кузина Линдси все-таки набралась наглости и попросила меня тут пофотографировать и отослать ей фотографии, а она сама решит, что ей нужно. Я уже собирался извиниться и сказать, что тут нет сигнала.

— Вы ведь были ее любимчиками, знаете? — миссис Тепович посмотрела куда-то вдаль своими почти потерявшимися в морщинах глазами. — И Шай, — добавила она тихо. — Уж она-то наверняка бы сюда приехала. Плохо, что ее нет.

Мы с Джиной кивнули. Миссис Тепович абсолютно права. За эти восемь лет моя сестра могла бы много где появиться, но вместо этого… впрочем, какая разница. Шай могла бы побывать во многих местах и много чего сделать. Эта рана никогда не заживет.

— Мы пришли спросить, — сказала Джина, — может, вы хотите взять что-то себе на память?

— Разве что несколько зимних тыкв из сада, если они уже созрели. Она всегда выращивала лучшую «Деликату». Вы должны съесть ее как можно быстрее, она не лежит так долго, как другие сорта.

Мы были с ней на разных волнах.

— Это потому, что у нее кожура слишком тонкая.

— Вы можете взять из сада все, что вам понравится, — сказала Джина. — Но мы не совсем это имели в виду. Мы думали, вам захочется взять что-то из дома.

— Например, ее кресло, — добавил я, стараясь казаться услужливым. — Хотите, мы его вам принесем?

Укуси миссис Тепович незрелый лимон, и то ее лицо так не скривилось бы.

— Эту рухлядь? Что я буду с ней делать? — она решительно замотала головой. — Нет. Его нужно вытащить и сжечь. У меня самой такого старья навалом, зачем мне чужое?

Мы побыли у нее еще немного, было тяжело уходить. Гораздо тяжелее для нас, чем для нее. В отличие от тех стариков, которые хватают вас за руку, чтобы задержать еще хоть ненадолго, она не имела ничего против нашего ухода. Мне кажется, причина в том, что здесь всегда были дела, которые нужно закончить.

— Я не знаю, чем вы собираетесь тут заниматься, — сказала она, явно обращаясь именно ко мне, — но не суйте нос в места, которые находятся далеко от дороги. Эти наркоманы превратили округу в такую свалку, говорят, они все время здесь ошиваются.

Вечер наступал совсем не так, как в других местах, например, дома; он словно поднимался от земли, заполняя леса и придорожные канавы. Я уже забыл, как это бывает. Забыл, как ночь выползает из-за курятника, из-за амбара, выныривает из лужи, проникает внутрь вросшей в землю хижины, приспособленной для свиней, встает во всей красе из многолетнего забытья. Кажется, что ночь присутствует здесь всегда. Она просто ненадолго прячется, а потом снова пускается во все тяжкие.

Я не помню, чтобы когда-либо мне было так же хорошо, как здесь ночью, когда рядом кто-то есть. Мы сидели на крыльце, прихватив тарелки с ужином, приготовленным на скорую руку из остатков еды в холодильнике и того, что удалось найти в огороде, и ждали прихода темноты.

Когда она наступила, Джина осторожно начала разговор:

— Помнишь, что сказала миссис Тепович… про то, чтобы мы больше ничего не планировали на выходные. Она имела в виду Шай? Вряд ли что-то другое… Может, она где-то здесь? Тебе не кажется, Дилан?

— Мне не может это не казаться, раз я сюда приехал, — ответил я. — Но делать что-то я не собираюсь. Да и поздно.

В принципе, мы пытались. Находили очередного наркомана, выжимали из него все, что он знал — как правило, он не знал ничего, — и заставляли показать того, кто мог знать.

— Ладно, — сказала она, переждав, пока уляжется злость. Та все время в нас жила, потому что мы не нашли виновника, — но если получится, ты все сделаешь правильно? Тебе ведь каждый день приходится это делать.

— Да, но все дело в числе, а не в умении. И в стрелках на вышках, когда преступников выводят погулять во двор.

Она посмотрела на меня и улыбнулась, так скупо и печально, что детские ямочки на ее щеках превратились в глубокие складки. Ее волосы были так же легки, как и в те годы, когда мы проводили с ней летние каникулы; правда, кажется, теперь она что-то подкладывала в пучок для объема. Лицо стало тоньше, а щеки опали. Когда-то они были пухлыми, и Джина стала первой девочкой, которую я поцеловал невинным поцелуем кузена, который понятия не имеет, чем все это может закончиться.

Теперь ее взгляд был далеко не детским; она жаждала мести, хотела, чтобы мир стал еще более беззаконным, чем сейчас, чтобы я собрал свою личную армию и вернулся сюда. Мы бы прочесали все это место и нашли.

Шай была одной из тех, о ком пишут на первых полосах газет, если хоть какие-то подробности об их исчезновении попадаются на глаза редакторам новостей: «ПРОПАВШУЮ ДЕВУШКУ ВИДЕЛИ В ПОНЕДЕЛЬНИК НОЧЬЮ. СЕМЬЯ ПРОПАВШЕЙ СТУДЕНТКИ КОЛЛЕДЖА ВЫСТУПИЛА С ТРОГАТЕЛЬНЫМ ЗАЯВЛЕНИЕМ». Это продолжается до тех пор, пока кому-то из поисковой группы не повезет, или собака какого-нибудь бегуна трусцой не остановится у кучи выброшенных на берег водорослей и не станет лаять так, что ее не остановить.

Но мы даже этого были лишены. Шай так и не нашли. Это была самая милая девушка из тех, кого мне доводилось встречать. Она и в девятнадцать лет регулярно навещала бабушку и, словно Красная Шапочка, верила в то, что все волки ушли. Единственно, что удалось обнаружить — окровавленный лоскут ее блузки, зацепившийся за ветку в полумиле от дома, где родилась наша мама. Ее останки, как я подозревал, скорее всего покоились на дне шахты, были утоплены в трясине или зарыты в такой чаще, что теперь уже не оставалось ни единого шанса их найти.

Участие в трех поисковых операциях подорвало мою веру в человеческую порядочность, а работа в Департаменте наказаний не оставила никаких иллюзий по этому поводу.

В деле Шай я всегда подозревал худшее — потому что очень хорошо знал, на что способны люди, даже очень хорошие мальчики, даже я сам.

Обойдя с фотоальбомом всю округу и обзвонив всех сокурсников, в тот первый вечер мы почти ничего не узнали. Джина легла спать пораньше. Я остался наедине с ночью и, сидя в бабушкином кресле, вслушивался в нее до тех пор, пока мне стало чего-то не хватать. Я встал и вошел в ночь.

Тогда в этой глуши не было кабельного телевидения, и бабушка не завела себе спутниковую тарелку, а обходилась допотопной антенной, прикрепленной к одной из стен дома. При ветре мачта всегда скрипела, как флюгер, которому мешают выполнять свое предназначение, это завывание было слышно и в доме, в ветреные ночи под него было почти невозможно уснуть. Я использовал мачту как лестницу, чтобы забраться на крышу и вскарабкаться по черепице на самый конек.

Как и сейчас, я видел вдали огоньки, сентябрьский ветер гнул деревья, было видно лампу на далеком соседском крыльце и автомобильные фары на дороге. Но вокруг, несмотря на луну и россыпь звезд на небе, была самая темная ночь из тех, что я когда-либо пережил.

Я слушал ее и открывал для себя.

Я почти не помнил тех долгих летних каникул, которые мы здесь проводили. Сколько они длились — две недели, три, месяц. Когда сюда съезжались все мои двоюродные братья и сестры, мы спали в одной комнате вчетвером или впятером. Бабушка укладывала нас и рассказывала на ночь какие-то истории: иногда про животных, иногда про индейцев, иногда про мальчиков и девочек, таких же, как и мы.

Я ни одной из них не помню.

Только одну бабушка рассказывала снова и снова, и она застряла у меня в памяти. Остальные были пересказом давно известных сказок, ничего особо выдающегося. Я знал, что животные не разговаривают, хорошие индейцы настолько непохожи на меня, что я не мог себя представить в их роли, я не боялся, что плохие индейцы придут и заберут меня в плен, не только меня, но и остальных мальчиков и девочек. Какое нам было до них дело, если каждый день мы переживали собственные приключения.

Но истории про Лесного Странника… они сильно отличались от всех остальных.

«Это я его так называю, — говорила Эвви, — так называла его и моя бабушка. Он такой большой и старый, что у него нет имени. Как у дождя. Ведь дождь не знает, что он дождь. Он просто падает, и всё».

Она рассказывала, что он постоянно передвигается из одной части страны в другую. И никогда не спит, правда, случается, что он ложится в лесу или в поле и отдыхает. Он огромный, говорила она, такой высокий, что облака иногда застревают у него в волосах, — когда вы замечаете, как быстро бегут по небу облака, это значит, что он рядом. Но он может быть и очень маленьким, забраться в желудь и напомнить тому, что пора прорасти.

Его нельзя увидеть, даже если смотреть каждый день тысячу лет, но иногда можно заметить признаки его присутствия. Когда во время засухи в полях поднимаются тучи пыли, это Лесной Странник дышит на них, он смотрит, достаточно ли они высохли, чтобы посылать дождь. А еще в лесу, в его доме, когда деревья гнутся в противоположную от ветра сторону.

Его нельзя увидеть, но можно почувствовать, как глубоко-глубоко в вашей душе он перебирает сердечные струны. Днем такое вряд ли случается, не потому, что его нет рядом; просто если ты правильный и хороший человек, ты слишком занят, пока солнце стоит над горизонтом. Ты занят работой, учебой или просто ходишь в гости, играешь, бегаешь по лесу и развлекаешься. А вот ночью все по-другому. Ночь наступает, когда устает тело. Ночь — для того, чтобы ты почувствовал все остальное.

«А что делает Лесной Странник? — спрашивали мы бабушку. — Зачем он живет?»

«Он любит все, что растет, и ненавидит, когда это уничтожают. А еще можно сказать, что он воздает всем по заслугам, — говорила она нам, — и следит, чтобы люди не были такими забывчивыми и самовлюбленными».

«А что будет с теми, кто его не слушается?» — обязательно спрашивал кто-нибудь из нас.

«С ним произойдут ужасные вещи, — отвечала она, — просто ужасные». Нам было этого недостаточно, мы умоляли рассказать еще, но она всегда говорила, что мы слишком маленькие, и обещала вернуться к этому, когда мы станем постарше. Но так и не исполнила обещание.

«Ты ведь рассказываешь нам о боге, правда?» — как-то спросил один из моих двоюродных братьев.

На этот вопрос бабушка тоже не ответила, во всяком случае, так, чтобы мы поняли. Я до сих пор помню ее взгляд, в котором не читалось ни «да», ни «нет», и уверенность в том, что рано или поздно каждый из нас найдет ответ на этот вопрос или не найдет никогда.

«Я однажды видела Лесного Странника, — таинственным шепотом сообщила Шай. — Это было в прошлую осень. Он смотрел на двух мертвых оленей». Никто из нас не воспринял ее слова всерьез, мы верили в охотников гораздо больше, чем в какого-то Лесного Странника. Но Шай, хоть и была совсем маленькой, не сдавалась. Охотники, говорила она, не смогли бы снова поставить оленей на ноги и отправить по своим делам.

Я этого никогда не забуду.

И вот теперь, слушая ночной шелест крыльев летучих мышей и сов, гнездящихся в амбаре, я сделал еще один маленький шажок к тому, чтобы поверить.

— В любое время, — прошептал я тому, кто предпочитал не говорить и не показываться на глаза, — в любое время.

Поскольку молоко скисло, а бекон протух, нам нужны были еще кое-какие продукты, чтобы дотянуть до конца выходных. На следующее утро я вызвался съездить в магазин у съезда с главной дороги. Я выбрал более длинный путь, так как уже много лет не путешествовал по округе, и мне хотелось ее посмотреть. Ничего страшного, если я пару раз сверну не туда, на свете есть более неприятные вещи, чем заблудиться в субботнее сентябрьское утро.

Двигаясь по дороге, я увидел кое-что гораздо более неприятное.

Невозможно вспомнить, каким было это место раньше, какими были люди, которые гордились своим домом, не задав при этом вопрос, что они думают о нем сейчас. Разве они стали бы равнодушно смотреть, как их дома превращаются в руины? Сидели бы, сложа руки, пока их поля зарастают сорняками? Разве они стали бы ездить по ним на машинах, оставляя незарастающие шрамы? Люди, которых я помнил, не могли так поступать.

Я почувствовал себя очень старым, не телом, но сердцем, такой старости не хочет ни один из нас. Именно такие старики орут на детей, чтобы те не топтали газон.

Во мне росла не просто досада, а дикое раздражение. Они все испоганили. Растоптали все воспоминания и традиции, растоптали в прах все хорошее, что я помнил об этих местах. А один из этих людей, и этого мне никогда не забыть, однажды просто стер мою сестру с лица земли.

Кто эти люди, которые живут сейчас здесь? Не все же они приезжие? Большинство здесь выросло и никуда не уезжало — что делало их пренебрежение к собственной жизни еще более отвратительным.

Хуже всего было в западной части, где раньше добывали уголь. Подземные шахты истощились, когда я еще был ребенком; именно тогда я и услышал впервые термин «хищническая разработка недр». Тогда я не знал, ни что он обозначает, ни как выглядит, ни каковы последствия.

Теперь здесь была равнина, весь уголь у поверхности выработали, а земли забросили. До самого горизонта тянулась безжизненная пустыня. Эта земля стала настолько кислой, что ни одно растение не росло на ней.

Сколько бы Лесной Странник ни напоминал семенам о необходимости прорасти.

Зря я решил поехать этой дорогой в магазин. Не выходя из машины, я надел солнечные очки. По той же причине, что ношу их в пасмурные дни, когда слежу за заключенными во время прогулок — как броню, защищающую меня от них, а их от меня. Нехорошо встречаться с ними взглядами; нехорошо, когда люди видят, что ты думаешь об их выборе и о том, от чего они отказались.

Вокруг толпились субботние покупатели. Зрелище было не из приятных. «Эти наркоманы превратили наши места в настоящую помойку; я слышала, что они всё время здесь крутятся», — рассказала нам миссис Тепович. О том же говорил и метамфетамин. Я узнал этот взгляд — такой бывает у некоторых заключенных, когда их переводят из камер временного содержания в тюрьму. Он, конечно, присутствовал не на всех лицах покупателей, но все равно их количество наводило на мысль, что со временем здесь станет еще хуже. Половина тела, пораженная лепрой, не способствует иллюзиям у здоровой половины.

Многие употребляли его годами, их лица были покрыты струпьями, тела напоминали скелеты, а зубы — гнилые пеньки. Они выглядели так, будто с утра до ночи пьют коктейль из серной кислоты, и та разъедает их изнутри. Остальные, похожие на юрких и хитрых крыс, видимо, скоро станут такими же. Их будущее можно было прочитать на коже соседей.

Забавно, но это каким-то образом можно было сравнить с тем, что было здесь раньше.

Насколько я помнил из детства, мужчины здесь почти всегда умирали первыми, часто один за другим. Они десятилетиями могли себя хорошо чувствовать, но потом сразу сдавали. Они спускались в шахты и возвращались с черными пятнами в легких, смерть медленно подкрадывалась к ним, чтобы всего за один день сломать хребет. Десятки лет они не обращали внимания на пустяковые симптомы. Их высохшие жены продолжали тянуть лямку без мужей.

Пока могли.

Не дольше.

В этой смертельной гонке никто не выигрывал.

Вернувшись домой, я, к своему удивлению — поскольку не увидел рядом с домом машины, — застал у нас гостя. Когда я вошел в кухню, Джина взглянула на меня через плечо — прямо как моя бывшая жена. Ну и где ты шлялся все это время?

Они сидели за кухонным столом, на котором стояли две пустые кофейные чашки, и было видно, что запас терпения у Джины закончился минут двадцать тому назад.

Я его не узнал, ведь в детстве у него вряд ли были такая черная клочковатая борода, впалые щеки и огромный живот.

— Ты помнишь Рэя Синклэра? — спросила Джина, толкнув пальцем дверь, от чего она с грохотом захлопнулась. Внучатый племянник миссис Тепович; иногда он приходил к нам поиграть, а еще хорошо знал лес, водил нас туда, где росли самые спелые ягоды, и в места, где ручьи образовывали маленькие озерца, в которых можно было купаться. Мы пожали друг другу руки, и это было почти как взяться за бейсбольную перчатку.

— Я тут принес тете Пол немного оленины. Она сказала, что вы здесь, — начал он. — Приношу мои соболезнования по поводу кончины Эвви. Тетя Пол ее так любила.

Я выложил из пакета молоко, бекон и все остальное. Джина извинилась, сославшись на то, что ей нужно разбираться с вещами, и ушла, а мы с Рэем продолжили беседу.

— Что-то присмотрели тут? — спросил он. — Ну, из того, что можно взять на память?

— Пока не знаю, — ответил я. — Скорее всего, возьму бабушкино ружье, если попадется на глаза.

— Увлекаешься охотой?

— Не слишком. Особенно после того, как вернулся из армии… Просто не хочется больше ни в кого целиться и нажимать на курок, — я хорошо сдал экзамены при поступлении на работу, но там были просто мишени, никто не кричал, не истекал кровью и не корчился от боли. — Мне кажется, если я возьму это старое ружье, оно будет напоминать мне о детстве… — я пожал плечами. — Наверное, можно было попросить бабушку отдать его мне еще после смерти деда. Она ведь не охотилась, но жила тут одна, и ружье ей было нужнее.

Он кивнул.

— Особенно после истории с твоей сестрой.

Я украдкой посмотрел на него, и только потом понял, что не снял после магазина солнечные очки. «Вряд ли это был ты», — подумал я. У меня не было никаких причин так думать, но когда преступление остается нераскрытым и тело не найдено, нельзя не иметь это в виду, глядя на людей, которые все время находились рядом. Если Рэй знал, где можно было найти ягоды, то наверняка смог бы найти место, где спрятать тело.

— Особенно после этого.

— Я что-то не то сказал? — спросил он. — Прости, если это тебя задело.

Его голос был искренним, но я уже много лет наблюдал за тем, что может стоять за искренностью. Поверь, начальник, я не знаю, кто сунул перо мне под матрас. Босс, этот пакет с дурью не имеет ко мне никакого отношения. Они все кажутся искренними, хоть и прогнили изнутри до мозга костей.

Другие охранники предупреждали меня: «Наступит время, когда ты будешь подозревать всех и каждого».

Я отказывался в это верить: «Нет, я умею думать о работе только на работе».

Теперь я сам повторяю это новеньким.

— Ты не сказал ничего плохого, — я решил прояснить ситуацию. — Просто такие вещи не забываются. Время не залечивает раны, со временем только шрамы становятся грубее, — я подошел к двери, посмотрел на улицу и вдохнул осенний воздух, сладкий запах опавших листьев, нагретых солнцем. — Такое ведь здесь нечасто случается, да?

Он пожал плечами:

— Как и везде.

Мы вышли на улицу, я повернул лицо к солнцу и прислушался, прикрыв глаза. Пенье птиц на бескрайних просторах звучало так, как и должно было.

— Когда я был в магазине, мне пальцев двух рук не хватило бы сосчитать людей, которые умрут в ближайшие пять лет, — сказал я. — Когда это началось?

Взгляд Рэя был тяжелым. Я чувствовал это даже с закрытыми глазами. Ощущал так же ясно, как будто он ткнул меня пальцем. Открыв глаза, я увидел, что не ошибся.

— Ты ведь теперь наркополицейским заделался, Дилан? — спросил он.

— Я сотрудник тюрьмы. Никого не сажаю, просто слежу за тем, чтобы те, кто уже сел, вели себя смирно.

Засунув руки в карманы, он начал покачиваться, глядя вдаль:

— Ну… Это началось так же, как и везде. Мало-помалу. Наверное, из-за наших просторов. Просторов и уединенности. Этого у нас хоть отбавляй. А еще из-за времени. Куда его здесь девать?

Насколько я помнил, перед его дядей такой вопрос не стоял. Мистеру Теповичу всегда было чем заняться. И моей бабушке тоже. Откуда взялось все это свободное время?

— Интересно, а сколько народу здесь варит метамфетамин? — спросил я.

— Не могу сказать. Я знаю только то, что слышал, а слышал я не так уж много.

Ничем не могу помочь, босс. Я об этом ничего не знаю.

— Но, если тебе повезет, сможешь выйти на правильного человечка, — продолжил Рэй. — Уж он-то тебе расскажет о том, что известно ему одному.

Ветер шелестел листьями и покачивал птичьи домики из тыкв.

— А еще он знает, как найти про́клятое место.

Это уж было совсем неожиданно.

— Кем проклятое?

Неуверенность и задумчивость на его лице были первыми настоящими эмоциями, которые он проявил, заявившись к нам.

— Это какие-то силы, не знаю… Они не имеют отношения к правительству… Что-то высшее, — Рэй откинул голову, выставил вперед костистый подбородок с черной бородой и посмотрел на небо. — Скажем, есть в лесу такое место, куда никто не может попасть случайно. Оно небольшое и не сказать, чтобы спрятано. Было дело, ребята из полицейского участка туда пошли, а парень исчез. На расстоянии пяти-шести метров взял и как сквозь землю провалился. То же самое случилось с парнями в пиджаках из отдела по борьбе с наркотиками. Они просто прошли мимо этого места, будто его там и не было.

Он явно имел в виду что-то важное, но я не понимал, что именно. Может, и сам Рэй не понимал. Говорят, если долго проработать в тюрьме, можно столкнуться с чем-то странным, что почти невозможно описать словами. Я сам с подобным не сталкивался, но много слышал. Может, Рэй тоже слышал и искал того… кто знал наверняка.

— Я не представляю, как по-другому его назвать, — сказал он. — Оно проклятое, вот и все.

— Для человека, который мало слышал, ты слишком хорошо осведомлен.

Его взгляд вернулся с неба на землю, а лицо снова стало напоминать маску.

— Наверное, я просто слышу немного больше, чем нужно, — он сделал несколько шагов в направлении тетиного дома. — Будь осторожен, Дилан. А еще мне очень жаль, что Эвви умерла.

— Постой, Рэй. Глупый вопрос, но… Твоя тетя Поли, твоя бабушка, твоя мама, кто-нибудь… рассказывали тебе в детстве сказки про Лесного Странника?

Он покачал головой:

— Нет. Мне рассказывали только про лесных дятлов, — он сделал несколько шагов и снова остановился, будто вспомнил то, о чем не вспоминал уже лет двадцать. — Теперь, когда ты сказал, я вспомнил, что тетя Пол рассказывала про кого-то, кого она называла «Старик — Ореховые кости», высокого, как облака, и маленького, как орешек. Полная ерунда. Сам знаешь, чего только не навыдумывают эти старухи.

— Точно.

Было видно, что он пытается собрать воедино осколки воспоминаний.

— Но больше всего нас пугала история из ее детства. Она клялась, что видела это собственными глазами. Как-то компания контрабандистов напилась спирта, который они перевозили, и устроила пожар. Сгорело несколько акров леса, поля и пара домов. Контрабандистов нашли в лесу, кто-то вынул из них все кости и воткнул вместо них ореховые прутья… сделал вроде как чучела. После этого его и прозвали Старик — Ореховые кости. Всегда думал, что она просто хотела нас напугать, заставить не отлынивать от работы.

— Мне тоже так казалось, — сказал я.

Он засмеялся.

— Коровы ведь не могут ждать. Их нужно доить каждое утро, — его лицо стало серьезным, а огромная рука потянулась к бороде и почесала ее. — С чего это ты меня об этом спросил?

Я махнул рукой в сторону дома:

— Знаешь, как бывает, дотронешься до чего-нибудь и сразу вспоминаешь.

Позже я все время возвращался к тому моменту, когда мы с Джиной вошли в дом и стояли у бабушкиного кресла. Она и вправду словно дочитала книжку и спокойно решила: этот день хорош, чтобы умереть. Она была очень привязана ко всем нам, ее внукам и правнукам, хоть мы и разлетелись кто куда из дома. Она знала, что скоро у меня отпуск, знала, что он совпадает с отпуском Джины.

Мы же были ее любимчиками. Даже миссис Тепович это знала.

Это натолкнуло меня на мысль, что бабушка рассчитала — именно мы с Джиной первыми окажемся в ее доме. Ей явно не хотелось, чтобы нас опередила мама, да и отец тоже. Некоторые вещи очень жестоки, и неважно, что делаются они из любви.

Может, ей казалось, что именно мы сможем всё понять и принять. Мы же были ее любимчиками. Хоть мама, все наши дяди и тети выросли здесь, они слишком долго жили вдали от этих лесов, в отличие от нас, ее внуков.

В этот субботний вечер мы чувствовали себя удивительно спокойно, даже находясь в разных частях дома. Я рылся в кладовой, разглядывая последние заготовки, которые она сделала, и обнаружил кувшин из мейсоновского фарфора, наполненный монетами. Вдруг раздался истошный крик. Я решил, что Джина наткнулась на мертвого енота или гнездо с высохшими бельчатами, или что там еще можно обнаружить на сельских чердаках.

Но когда она зашла за мной, ее лицо было бледным, а голос таким тихим, что я едва разобрал слова.

— Шай, — твердила она чуть слышно, — Шай, — каждый звук давался ей с трудом, взгляд блуждал. — Шай.

Я не верил, пока карабкался по складной лестнице на чердак, не верил, когда шел по скрипучим доскам, продираясь в полутьме сквозь вековую пыльную паутину. Но, простояв минут пять — или двадцать — на коленях, поверил, хоть это и было невероятно.

Свет падал из маленьких треугольных окошек у самого конька крыши. Через небольшие зарешеченные отдушины на чердак проникал свежий воздух. А между баком с нагревателем и стопкой картонных ящиков, на детской кроватке, лежало тело моей сестры, закрытое по грудь простыней.

Простыня не казалась пыльной и выгоревшей. Она была чистой и белой, словно ее недавно стирали. Восемь лет Эвви стирала простыни своей мертвой внучки. Это никак не укладывалось у меня ни в голове, ни в сердце.

Понемногу я начал понимать: мы не должны были ее узнать, ведь прошло восемь лет с тех пор, как она умерла. В лучшем случае она должна была превратиться в мумию. В худшем — в кучку костей, завернутых в лохмотья, с облаком шелковых светлых волос. Она выглядела очень худенькой, а когда я коснулся рукой ее щеки, кожа оказалась мягкой и податливой, как свежезамешанная глина. Мне даже показалось, что она вот-вот откроет глаза.

Ей было девятнадцать, когда она умерла, и осталось девятнадцать сейчас. Последние восемь лет ей было девятнадцать, но тело не разложилось. Она лежала на постели из трав; всё тело было обложено травами. Ветки и связки сухих цветов виднелись в каждой складочке простыни, саваном окутывавшей ее тело. Их острый и пряный запах пьянил.

— Как думаешь, это бабушка сделала? — Джина стояла у меня за спиной. — То есть не это… Она ее убила? Может, не нарочно, просто случайно, а потом не могла нам признаться?

— Сейчас я и сам не знаю, что думать.

Я убрал часть хлама вокруг, чтобы было больше света. Кожа Шай была белой, как фарфор, но тусклой и лишенной жизни. На дальней от меня щеке виднелось несколько синеватых линий, похожих на незажившие царапины. Аккуратно, словно боясь поранить, я повернул ей голову, прощупал шею и затылок. Там не было открытых ран. Кожа на шее тоже была белой, но в каких-то пятнах и разводах, словно мрамор.

— Сделай мне одолжение, — сказал я Джине, — проверь остальное.

Джина выпучила глаза:

— Я? Почему я? Кто из нас толстокожий тюремный охранник?

Именно в этот момент до меня дошло, что всё происходит на самом деле; именно тогда, в самый неподходящий момент, глупые мысли приходят в голову. «Я офицер исправительных учреждений, — захотелось мне ее поправить. — Мы не любим, когда нас называют охранниками».

— Она моя сестра, которая так и осталась юной, — сказал я вместо этого. — Мне не следует… Она бы этого не захотела.

Джина подошла ближе, я уступил ей место и повернулся к ним спиной, слушая шелест простыни и потрескиванье сухой травы. Я рассматривал чердак и обнаружил пару мышеловок, одна из которых была с приманкой, другая уже захлопнулась; наверное, здесь были и другие. Их тоже расставила бабушка. Она не хотела, чтобы рядом с Шай бегали мыши.

— Она… — голос Джины дрожал, — ее спина и задняя часть ног сплошь темно-фиолетовые.

Это просто кровь стекла. Так бывает. По крайней мере, теперь мы знаем, что она умерла не от кровопотери. И то хорошо.

— Что мне искать, Дилан?

— Повреждения, раны. От чего она умерла?

— Здесь есть довольно глубокий порез на бедре. Все ноги исцарапаны. И живот. А эти полосы на животе… не знаю, может, следы от веревки?

Во мне всё сжалось:

— Ее изнасиловали? Проверь интимные места.

— По-моему, там все в порядке.

— Хорошо, прикрой ее, пожалуйста.

Я осмотрел руки и кончики пальцев Шай. Некоторые ногти были сломаны, под другими осталась грязь. Одна ступня была чистой, на второй виднелись грязные разводы, как будто в последние минуты своей жизни она оказалась без одной туфли. Бабушка явно старалась ее отмыть, но получилось не слишком тщательно; может, потому, что она плохо видела.

Я вернулся к ее шее. Соедини точки, и получишь линии. Будь ее кожа не такой бледной, все бы выглядело гораздо хуже, как синевато-багровые синяки.

— Мне кажется, ее задушили, — сказал я Джине, — причем сжимали не только шею, а все тело. Кто-то сжимал и душил ее, как питон, пока она не перестала дышать.

Мы накрыли тело простыней, чтобы защитить от пыли, и она как будто снова погрузилась в свой длинный странный сон.

— Что ты хочешь сделать? — спросила Джина, и я ничего не ответил.

— Давай сами ее похороним здесь. Пусть это будет нашей тайной. Никто не узнает. Так будет лучше.

Эта мысль мне понравилась, но на минуту-две, не больше. Потом перестала нравиться.

— А ты не думаешь, что бабушка тоже знала? Она ведь не стала этого делать, хотя и могла. Если уж у нее хватало сил работать в саду и затащить Шай на чердак, то с рытьем могилы она бы тоже справилась. За эти восемь лет мне ни разу не показалось, что она выжила из ума. А тебе?

Джина покачала головой:

— Мне тоже.

— Значит, у нее были причины сохранять тело Шай.

Мы решили спуститься вниз, потому что еще одна ночь и еще один день уже ничем не могли повредить нашей сестре.

И только тогда заметили на полу конверт, должно быть выпавший, когда Джина снимала с Шай простыню.

Мы с Джиной сидели за кухонным столом, покрытым красной клеенкой, и весь вечер спорили. Мы вообще почти всегда с ней спорили. Такое часто бывает с братьями и сестрами, двоюродными в том числе.

Мы спорили о том, что считать правдой. Спорили о том, чего быть не может. Спорили друг с другом и с самими собой, с надеждой, которая осветила наши лица.

Так отчаянно могут спорить только очень родные люди.

Полвоскресенья я блуждал в одиночку по лесу, пытаясь отыскать то, что нашла Шай, но помогала мне в этом только карта, которую она нарисовала. Неважно, была ли она точной в те времена; как и все живое, леса постоянно меняются. Деревья вырастают и падают, ручьи пробивают новые русла, зарастают ежевикой тропинки, которые раньше были широкими и чистыми.

У тех, кто поставил трейлер, было восемь лет, чтобы перевезти его в другое место. Хотя, вполне вероятно, они этого не сделали.

У меня была карта и связка палок за спиной. Как и любой охотник, я захватил с собой винтовку, не дедушкину, ее еще нужно было найти, а свою из багажника, которую возил с собой по привычке, связанной с работой. Но иногда охотники возвращаются домой с пустыми руками.

А еще я вернулся с мыслью о том, что нужно сделать, прежде чем предпринять следующую попытку.

— Помнишь, как бабушка ее всегда называла? — спросила Джина. Мне было стыдно признаться, что нет. — Наш маленький лесной эльф, — сказала она, чтобы меня подбодрить. — Мальчишки такого не помнят. Это важно только для девочек.

— Наверное, — ответил я и снова откинул простыню, чтобы посмотреть на лицо сестры. Я провел несколько страшных часов, думая о том, что на бабушкином чердаке таилась магия, и теперь как только мы ее выпустили наружу, нетленное тело Шай превратится в то, во что и должно было за восемь лет.

Мне еще раз нужно было убедиться в том, что она не просто спит.

Но вместо этого волшебство произошло с нами. А может, Лесной Странник, шпионя за нами, пока мы ходили по лесу, узнал скрытое в наших сердцах и убрал пелену с наших глаз, дав нам видеть. Я снова пошел туда, куда вела меня карта Шай, и на этот раз поиски увенчались успехом.

— Как ты думаешь, а в обратную сторону это работает? — спросила Джина.

— Что ты имеешь в виду?

— Если мы будем тут стоять, а оттуда кто-то выглянет, они нас заметят? Или будут смотреть сквозь нас и видеть только деревья?

— Мне не хочется это проверять.

Трейлер был довольно маленьким — его легко можно было увезти, прицепив к грузовику, — но вполне вместительным, чтобы два-три человека проводили там целый день, не стоя друг у друга на головах. Он был спрятан в выкопанном в склоне отверстии и покрашен защитной маскировочной зелено-коричневой краской. Те, кому он принадлежал, растянули вокруг нейлоновую сетку, оплетенную вьющимся кустарником, но было видно, что это сделали довольно давно. Здесь же стояли электрогенератор и баллон с пропаном. Из крыши торчали две трубы; видимо, дымили они довольно долго, поэтому растения вокруг высохли.

Вдруг дым перестал подниматься, и через несколько минут мы услышали, как кто-то отпирает изнутри трейлера замок. Дверь распахнулась, оттуда вышли двое мужчин. Отойдя в сторону на несколько шагов, они сняли респираторы, оставив их болтаться на шеях. Было заметно, что они рады подышать прохладным осенним воздухом.

Я шепотом попросил Джину оставаться на месте и пригнуться ниже, а затем вышел на небольшую поляну перед трейлером. Мне показалось, что прошло довольно много времени, прежде чем они меня увидели. У обоих на поясе висели пистолеты, но они почему-то ими не воспользовались.

Высоко над головой закачались верхушки деревьев, хотя не чувствовалось ни дуновения ветерка.

— Привет, Рэй, — сказал я, направив на них винтовку.

— Дилан, — ответил он с неприязнью, — а я-то поверил, когда ты сказал, что не наркополицейский.

А вдруг, навещая тетушку, он просто догадался, что Шай его подозревает и следит за ним? Яснее и быть не может.

Я посмотрел на коренастого, стриженного под ежик парня, стоявшего рядом:

— Кто это с тобой?

— Ты про него? Это Энди Эллерби.

— Внутри кто-нибудь еще есть?

Рэй воинственно выставил бороду.

— Ты не хуже меня знаешь, что варить зелье — работа для двоих, — он шаркнул ногой по земле. — Ладно тебе, Дилан, здесь твои корни. Ты этого не сделаешь. Давай притворимся, что не видели друг друга.

Я посмотрел на его напарника. У него, как и у Рэя, на лице были видны красные полосы от респиратора.

Он кинул на меня хмурый взгляд.

— Энди Эллерби, мы знали друг друга, когда были маленькими?

Он отвернулся и сплюнул:

— Какая разница, знали или нет, если ты не можешь вспомнить, как меня зовут?

— Хорошо, — сказал я, — тогда мне будет проще.

Я приставил винтовку к плечу и вдруг понял, что снова способен целиться в живое и нажимать на курок. С такого расстояния пулей двенадцатого калибра я мог бы легко попасть и в глаз белки. Энди получил пулю в грудь, отлетел к трейлеру, ударился и выбил себе зуб.

В магазине оставалось еще три пули такого же калибра, но они мне были не нужны. Я передернул затвор, чтобы выбросить использованную гильзу, затем еще три раза, избавляясь от ненужных патронов. Увидев, как они падают на траву, Рэй растерялся, но тут же его рука потянулась к кобуре. Мой пятый патрон попал точнехонько под грудину, откуда начинал расти живот.

Он лежал на земле, пытаясь вздохнуть, ощупывал место, куда я попал, и не понимал, почему на руках нет крови.

— Резиновая пуля, — пояснил я, — мы используем такие, чтобы подавить беспорядки. Нельзя же просто так завалить толпу парней с самодельными ножами, даже если они ведут себя как звери.

Я опустился на колени, и, не дожидаясь, пока он вспомнит о пистолете, вытащил тот из кобуры, отбросив подальше. Джина вылезла из укрытия и, обхватив себя руками, смотрела на нас с надеждой и страхом.

— Я знаю, что ты этого не хотел, ты даже не знал, что именно ты сделал. Но все-таки именно по твоей вине моей младшей сестре так и не исполнилось двадцать лет, — я вздохнул, посмотрел на темнеющее небо и прислушался к лесным звукам. Они были такими живыми, мне было неважно, могу или нет я видеть их источник. — Хотя, возможно, на будущий год и исполнится…

Я вытащил из-за пояса охотничий нож, попросив Джину принести связку ореховых веток, заточенных бабушкой много лет назад, и тяжелый литой молоток, снятый со стены амбара. Было бы легче воспользоваться дедушкиной цепной пилой, но некоторые вещи не должны даваться легко, и есть дела, которые принято делать по старинке.

Я похлопал Рэя по плечу, вспоминая коренастого мальчишку, который показывал нам, где водятся самые жирные на свете головастики и растут самые сладкие и сочные ягоды:

— Но самое плохое — я так надеялся, что не ты выйдешь из этой двери.

Моя сестра утверждала, что однажды видела Лесного Странника, тот смотрел на мертвых оленей. Она была уверена, что это не охотник, ведь охотники не поднимают мертвых зверей на ноги и не отправляют их на все четыре стороны.

Есть время давать и время отбирать. Во всем должно быть равновесие. Этот закон — для всех, и никому не избежать его действия. Иногда за жизнь приходится отбирать жизнь, и если Шай действительно видела то, что видела, интересно, чьей жизнью Лесной Странник заплатил за жизнь оленей.

Приступая к самой жуткой в моей жизни работе, я думал о контрабандистах, про которых миссис Тепович рассказывала Рэю в детстве. О том, как они сожгли лес и поля, какой страшной смертью умерли. И как вышло, что у нашей бабушки Эвви была своя версия случившегося, и почему леса и поля так быстро восстановились после пожара.

— А ту сказку про Старика — Ореховые кости тебе рассказала твоя бабушка Пол? — это было последнее, что я сказал Рэю. — В основном это правда, за исключением одной вещи. Наверное, она хотела преподать тебе урок и как следует напугать. Помнишь ту часть, где рассказывалось про кости, которые заменили ореховыми ветками? Это сделал не Лесной Странник… он хочет, чтобы мы принесли ему жертву.

Правда все это или нет, но в одном бабушка Эвви никогда бы не покривила душой: наш дед принимал участие в подобном судилище, когда был молодым и полным сил для того, чтобы легко управляться с литым железным молотом.

Я, как когда-то он, рассекал, резал на куски, дробил и втыкал, стараясь успеть до того, как последний отблеск осеннего солнца исчезнет с неба, и тот, кем я занимался, превратился в распятое чучело. Оно поблескивало, сочилось кровью и выглядело ужасно; впрочем, на войне я видел и кое-что пострашнее. Отступив назад, чтобы посмотреть на дело рук своих, я чуть не решил, что оглох, такая вокруг стояла тишина. Именно в этот момент до меня дошло, что бабушкина вера в меня была совсем не комплиментом.

Джина не смотрела и не слушала, все это время она пела Шай песни — все, которые могла вспомнить, — и готовила ее тело. Она положила Шай среди корней огромного дуба на ворох листьев и накрыла покрывалом из плюща. Никто не рассказывал ей, что нужно делать, но я был уверен, что она все делает правильно. Закончив, она завернулась в одеяло Шай, ее била дрожь. Я сходил в трейлер, смыл с себя кровь и держал Джину в объятьях, пока она не перестала плакать. Потом я сложил костер, поджег его, и мы стали ждать.

Мы просто надеялись и не пытались себе объяснить, почему зашуршали листья и зашевелились плети плюща, хотя никого рядом не было. Над костром, отбрасывая причудливые тени, взлетали языки пламени, и кто-то наблюдал за нами из темноты — такой огромный, что облака путались в его волосах, и такой маленький, что мог спрятаться в желуде. Лес покачивался в такт его спокойному мерному дыханию.

Сначала пошевелилась рука или, может, нога? Что-то точно пошевелилось, так непринужденно, так по-человечески и так необъяснимо. Я не слышал ее голоса восемь лет, но сразу же узнал его из-под листьев и веток. Мы с Джиной бросились разгребать эту кучу. В самой ее середине теплилась жизнь, и теперь мы могли дать волю слезам. Шай долго кашляла, металась и в панике царапала холодную землю, ее ноги были слишком слабыми, чтобы встать, а голос недостаточно сильным для крика. Я понял, что она вспомнила свою смерть восемь лет назад.

Все это время мы держали ее.

Я взял ее лицо в руки, щеки все еще были холодными, но отблески пламени делали его чуть более живым:

— Ты узнаешь меня?

Ее голос скрипел и хрипел:

— Ты похож на моего брата… только старше.

Ей так много предстоит узнать. Я решил, что лучше всего будет подержать ее дома, пока мы не расскажем, что произошло со всеми нами в эти восемь лет. Единственно, о чем я до сих пор не подумал — вдруг с ней произошло что-то непоправимое, чего уже никак нельзя изменить, и не придется ли ее отправить назад.

Мне многое предстояло узнать.

— Отведи ее домой, — сказал я Джине. — Я догоню вас, как только смогу.

Они обе смотрели на меня так, будто я их посылаю в пасть к волкам. Но кто-то где-то уже ждал того, что варилось в трейлере.

— Да, и скажите, чтобы не выставляли дом на продажу. Он мне самому понадобится.

Именно Шай, обретшая мудрость смерти, первая все поняла, и на ее лице застыл вопрос.

Что ты наделал, Дилан? Что ты наделал?

Я поцеловал их обеих в холодные щеки и пошел к трейлеру, пока у меня еще были силы и решимость выполнить свои обязательства по этой сделке.

Есть время брать и время отдавать. Нельзя нарушать равновесие. В жизни каждого человека наступает момент, когда ему приходится стать тем, что он больше всего на свете ненавидел.

Теперь я — распространитель чумы. По-другому и быть не могло.

Теперь я понял — это мое проклятье, они ведь не смогут умереть быстро.