Принцесса Атомбурга

В подвале пахнет металлическим опилками и сгоревшей проводкой. Я морской звездой раскидываю руки и ноги на свинцовом полу, подбрасываю дрона повыше, делаю селфи под хлопок вспышки. Хорошо! Дрожь от реактора массирует лопатки, металл приятно холодит тело. Расстегиваю верхние пуговицы на рубашке, выкладываю на декольте амулет Мары на тонкой цепочке, — стоп, снято! Целую маленький серебряный серп на удачу, загоняю дрона в гнездо на поясе, поправляю одежду — и на выход.

Когда-то Атомбург называли городом крыш. Может быть, потому что высоту его потрепанных временем домов было не так сложно покорить. Может быть, сверху, с этих скользких листов жести в потеках голубиного помета, и вправду открывался какой-то особенный вид. Но сейчас — я это знаю точно — даже если забраться на высотку генерал-губернатора, вид отвратителен: горизонт наглухо закрыт толстой стеной, опоясывающей город. И даже если подняться еще выше — туда, где дронов клюют злобные бакланы — смотреть не на что: унылое море отсюда и до ближайших гор.

Зато внизу, глубоко под землей кипит жизнь. Там, где были тоннели метро и там, где их никто и не планировал, уместились сотни ядерных реакторов — больших и маленьких, водо-водяных и на быстрых нейтронах. Контуры охлаждения выходят прямо в море за стеной, а толстая свинцовая плита отделяет пламенное сердце Атомбурга от его мягкой и нежной плоти. Да, мы живем на чертовом вулкане, который может взорваться в любой день, но а кто еще, кроме нас? Иногда я думаю, что может быть иначе: мы умрем от болезней или прирежем друг друга по дурости, а реакторы будут давать городу свет и тепло веками. Крепко сварены, чертяки!

Наскоро смотрю во фронталку коммуникатора, расчесываю длинные черные волосы, рисую на бледном лице картинку помрачнее, отхлебываю дурной эрзац-кофе из уличного синтезатора, закусываю кашей из риса с гидропонических ферм и иду на работу. Я хоть и бомжую в подвале, от службы на благо Атомбурга не отлыниваю. Так что швыряю стаканчик в зубы сторожевой урне, запрыгиваю в вагончик фуникулера — и вверх, на бетонную стену Дамбы. Я чуть промахиваюсь, урна семенит за катящимся стаканчиком на коротеньких лапках, зыркает красными глазами вслед, но что сделает? Роботы — слуги народа.

В фуникулёре почти никого, и я усаживаюсь на любимое место по центру, спиной к Дамбе, лицом — к убегающему вниз Атомбургу. Напротив меня пожилой мужичок прячет лысину под наушниками-мониторами и трясет головой под старперскую песню о поросших мхами серверах Перуна. Его мрачно сверлит взглядом город, который такие мудаки и построили еще до моего рождения. Да так хорошо, что мне из этого города уже не деться никуда.

Наверное, мудакам было страшно, когда климат планеты пошел вразнос, а еще — им было жалко терять связь с прошлым. Поэтому они превратили город в подвал безумного Плюшкина, в засранную квартиру старичка-геймера, в кладовку вещей, которые и выбросить жалко, и применить некуда. В кольцо стен Дамбы они привезли все, что хотели спасти от потопа, и расставили как попало — эдакий гимн китча и кринжа с уклоном в славянский хайтек-рок.

Деревянную церквушку с Вологодчины воткнули в центр внутреннего дворика филфака: абстрактные статуи переглядываются через слюдяные окна с образами святых и не понимают, что происходит. Красными кремлевскими кирпичами обложили первые пятьдесят этажей генерал-губернаторской башни — пошли бы до конца, но башенный кран упал и чуть было не проломил тонкую тогда Дамбу. И, конечно, увешали башню толстыми экранированными кабелями, словно новогоднюю елку — весёлой мишурой. Хотели построить модный современный Китеж-град, а получился вечный пошлый Атомбург.

Посылаю воздушный поцелуй бакланам, подмигиваю мальчишке-кондуктору фуникулера, распахиваю дверцу и танцующей походкой иду в порт. Море ниже стен Дамбы метров на пять, поэтому хрупкие лодки гостей — просмоленные доски, тонкая мачта, латаный-перелатанный мотор на жидком водороде — нужно сначала поднять канатами и блоками, а затем припарковать в уютных боксах. Откровенно говоря, всей работы здесь чуть: нажать пару кнопок, да сказать «Добро пожаловать», но я отношусь к ней со всей серьезностью. Это у меня такой подростковый протест, не удивляйтесь.

Сегодняшние гости приплыли из Скандинавии: меняют бруски железа и меди на баллоны с топливом. Командует светловолосая девочка с кривой улыбкой на лице, ей помогают три парня покрупнее, покрепче. По секрету скажу: мы бы заправили их и бесплатно, но так не принято. Поэтому я важно киваю головой, взвешиваю жалкие товары варваров с северо-запада и складываю на тележку — роботы потом отвезут на склад. Уверенно снимаю блокировку на вентиле трубы с водородом и приглашающе машу рукой — дескать, пользуйтесь, гости дорогие. Они понимают правила игры и почти не благодарят, словно и вправду нам чем-то заплатили. Я поглядываю за ними искоса, осторожно, чтобы не запалили. Немного стесняюсь.

Иногда я хочу, чтобы меня похитили: связали руки толстой веревкой, забросили на дно лодки и увезли в южные моря. Но не абы кто, конечно.

Один из гостей особенно хорош, сложен как юный викинг. Волосы светлые, собраны в пучок на затылке. Руки крепкие, загорелые — не то что у наших цветков цивилизации. Я сразу принимаюсь фантазировать: вот гость срубает топором дерево, ловко очищает его от веток, рубит на кусочки помельче, а вот он разжигает огроменный костёр во славу Перуна, а вокруг ходят злые белые медведи и выпрашивают жареную рыбу. Ему бы еще рубашку в клеточку, да в облипку, да верхнюю пуговицу расстегнуть, да бороду уложить — идеальный лесоруб из старинных модных журналов бы получился.

Зато девочка-гость мне не нравится, и это вовсе не бабская зависть. Ее волосы старомодно заплетены в косы, холщовая рубашка мешком спускается с плеч, глаза скачут туда-сюда пассивно-агрессивно, осуждающе. Она выглядит как религиозный фанатик, и фанатик в плохом смысле — такие не любятся по кустам с добрыми молодцами во славу Фреи, а жгут молодцов на кресте во славу какого-то токсичного балабольства. Я подхожу к ней поближе, обнажаю белые зубы в дружелюбной — как мне кажется — улыбке и протягиваю ладошку — всю в прожилках металлических нитей.

— Хендшейк? — спрашиваю.

Девочка чуть пятится, поэтому я перехватываю запястье, разжимаю ее кулачок, касаюсь нежной, чуть потной кожи, и пингую намерения.

Гостья внезапно хочет секса — нормальное желание, если пораскинуть мозгами, но мне еще нет восемнадцати, да и девочки — не в моем вкусе. Извиняшки.

Гостья хочет салат из лосося с авокадо — ну так, странновато, но бывает, я знаю отличный пищевой принтер в переулке за руинами вокзала. Могу показать дорогу. Все окей.

Ненормально другое: Гостья отчаянно стесняется собственных желаний, отбивается от них, выжигает мечты каленым железом, а те все равно прорастают и ласково машут мне набухшим сосочком с привкусом авокадо (о котором она прочитала в детских книжках). Отсюда, в общем, и агрессия, и каша в голове — истинные желания противоречат тому, что вдолбили в школе. Где, как известно, Атомбург — живой памятник всему тому злому злу, что чуть было не уничтожило мир пару десятилетий назад, бла-бла-бла.

Я уже почти успокаиваюсь, жму гостье руку уже просто так, по-человечески, а потом разжимаю ладонь — и рассеянно думаю, как много она успела понять обо мне. Надеюсь, что достаточно. Не люблю недосказанность. Но девочка в ответ улыбается мне вдруг нежно и отчаянным жестом задирает юбку — под ней белые трусики с красными сердечками.

Что? Ну как же так? Отрываю руку, нервно сглатываю, делаю пару шагов назад, озираюсь в поисках моральной поддержки — все городские, как назло, отошли в сторону; курят, сплетничают. Друзья девочки, напротив, смотрят на нас пристально, словно ждут — а как я отреагирую, а правда, что у атомбургских телочек в трусах от радиации что-то не то выросло.

Не выросло, если что.

— Послушай, — начинаю спокойно.

Но девочка упрямо лезет под юбку (себе, к счастью), оттопыривает трусики, а потом — и мои глаза превращаются в пару блюдец глаз охреневшей козы! — достает не хочу знать откуда зажигалку, щелкает ей и бросается к заправочной станции как эдакая такая олимпийская бегунья с факелом мира наперевес. Только не мира.

— Во славу матушки-природы! — орет. — Это вам за озоновый слой!

Мир словно переходит в режим замедленной съемки.

Мои сограждане бегут прочь от взрыва, друзья девочки шепчут что-то — неужели молитву? — я стою как вкопанная по коленки дура, не могу ни пошевелиться, ни даже на помощь позвать нормально. Огонь зажигалки приближается к водородной станции, я смотрю на его росчерки на фоне серого неба, и буквально за секунду до взрыва чувствую, как блондин-лесоруб бьет меня в плечо приёмом из регби. Я отлетаю в сторону, перемахиваю через низенькое ограждение и падаю вниз — к белым барашкам на волнах очень мокрого моря. Где-то наверху очень громко бахает, и трещит, и лопается, а мне тут внизу безопасно, но очень страшно.

Ну как безопасно? Спасатель приземляется мне на голову, едва не ломает шею, и я ухожу глубоко под воду. Там долго — секунд пять — вспоминаю обо всем, чего сумела добиться за семнадцать лет в Атомбурге. Результат меня не устраивает, поэтому я отчаянно бью ногами и руками, хватаю блондина за пучок волос и впиваюсь мертвой хваткой. Кто меня в воду бросил — пусть тот и вытаскивает.

Но получилось все ещё веселее: вода под ногами вдруг закончилась, меня и лесоруба подтолкнула вверх чёрная палуба подводной лодки, а из рубки боевой машины высыпала толпа злых людей с автоматами наперевес. Я встаю — мокрая рубашка неприлично облепляет тело, тушь расплылась — и машу людям рукой. Эй, говорю, все в порядке, а этот варвар — он хороший, не убивайте его. Эй, говорю, это все та дурная девчонка — заморочила меня фантазиями, а пока я варежку раззявила — учинила теракт. Бывает, дескать.

— Ладно, — машет рукой капитан. — но ты это, давай к генерал-губернатору, расскажи ему все это. Из первых, так сказать, рук.

Меня с лесорубом поднимают обратно на стену дамбы, я танцующей походкой иду по бетонному полу — чтобы не наступить в красное — но потом коленки все же подкашиваются, и я блюю на Дамбу и на Атомград, и на обломки лодки, и немного на моего спасителя. Рисовой каши хватает на всех.

Конечно, ни к какому генерал-губернатору я не иду. Спрашиваю у спутника, как его имя, а потом поворачиваюсь к нему, беру за вырез футболки и говорю:

— Грег, нам срочно надо выпить.

Грег, в общем, не отказывается. Мы молча спускаемся на фуникулёре вниз, молча доходим до ближайшего бара и молча выжираем по триста грамм синтетического коньяка. Это помогает.

— Грег, — говорю я заплетающимся голосом. — Если хочешь, можешь остаться в городе. Я знаю один отличный подвал.

Он удивляется. Не подвалу, в смысле, а предложению. Их, варваров, учат, что мы надменные повелители законов природы, прячем наш рай от простых смертных. Но это не так. Нам, в общем-то, ничего не стоит принять хоть десять беженцев, хоть десять тысяч. Инфраструктура выдержит. Придвигаюсь поближе — рука к руке, коленка к коленке — и объясняю весь расклад.

Об этом не принято говорить вслух, но Атомбург давно вырвался за пределы мальтузианской ловушки. Коммунизм, о чем почти догадался Ленин, — это избыточная энергия плюс женщины, не особо желающие рожать. Наш город производит в десять раз больше еды, чем нужно его жителям. Опреснители морской воды работают так четко, что я могу хоть трижды на дню плескаться в ванной. А еще электролизом мы получаем из воды водород — и распределяем это экологически чистое топливо между жителями островов, в которые превратились горные цепи. Если что-то ломается — мы разбираем его на металлы, на кремний и углерод, на Перун знает что ещё, а потом печатаем заново. Энергетически затратно, но можем себе позволить.

Я шучу, что энергии Атомграда хватило бы, чтобы ловкими движениями мощного лазера написать на Луне слово «жопа». И иногда приходится это делать, чтобы сбросить, так сказать, энергетический жирок. Но вот что правда — так это то, что деньги в городе годятся только для растопки костров в ночь на Ивана Купала. Все, что нам нужно, мы получаем бесплатно.

Грег осторожно спрашивает про ядерные отходы, а ему в ответ объясняю про замкнутый ядерный цикл: отходы от водо-водяных реакторов идут в реактор-размножитель, а на выходе получается опять годное топливо. С учётом того, что нам перед потопом сгрузили все запасы делящихся материалов в стране, реакторам Атомбурга хватит работы лет на тыщу, а то и две. И никакой угрозы для планеты. Если, конечно, не ёбнет. Но не должно.

А ещё Грег спрашивает меня про подвал, я даже называю ему адрес, а потом чуть трезвею — мне ведь ещё нет восемнадцати, и вообще я воздерживаюсь пока. Из принципа.

К счастью, мою девственность спасает полицейский робот. Он по-хозяйски заезжает в бар, вытягивает манипуляторы, бережно хватает мои пьяные руки и ноги и так же бережно везёт в высотку генерал-губернатора. Я только и успеваю, что напоследок царапнуть Грега серпом Мары по руке, пометить его — так, на будущее. Я даже засыпаю по дороге и начинаю посапывать, а просыпаюсь и резко трезвею только когда генерал-губернатор начинает пшикать мне в лицо нашатырным спиртом. Родители — они такие родители.

Генерал-губернатор злится. Он шмыгает носом. Он нахохливается как обиженный попугай. Он повторяет в сотый раз, что экологические террористы, уничтожившие технологическую цивилизацию Европы, никуда не делись. Он напоминает, что ещё год назад три десятка каноэ неслышно подкрались к ядерному авианосцу «Форд» и потопили его примитивными шестовыми минами. И что только боевые пловцы и целых шесть атомных субмарин отделяют Атомбург и меня лично от катастрофы. Короче, дело идет к виктимблеймингу.

Я развожу руками:

— Так почему же твои боевые пловцы пропустили в город девочку с зажигалкой в жопе?

Ему нечем парировать. Поэтому генерал-губернатор наливает стопку водки, хлопает ее и смотрит на меня.

— Может быть, ты перестанешь работать в порту… — нудит.

Я перебиваю:

— Нет, — говорю — Может быть, лучше ты поймёшь, что нам незачем сидеть тут сычем. Такую же замкнутую экосистему мы можем построить хоть на Луне, хоть на Марсе — где угодно, где есть вода. А если уж душа прикипела к Земле — так займись ей. Кто осушит океан, кто поднимет цивилизацию с колен, если не ты?

Но отец и слышать не хочет о космосе. Ему словно нравится должность генерал-губернатора последнего города планеты. Здесь он важен. Он сберегает наследие человечества.

— Ладно, — говорю — Ты как хочешь, а я поеду в больницу. А потом в подвал.

В ночи я смотрю, как храпят перевязанные атомбуржцы — все живы, всех через неделю-другую поднимет на ноги автодоктор. Гости города стояли ближе к взрыву, и им повезло меньше. Хотя, думаю я, как знать. Ведь они знали — кроме Грега — о том, что будет. Они пожертвовали собой ради того, во что верили. Даже если ерунда это все, но верили же. Эти ребята и даже та мерзкая телочка стремились изменить мир, а не сохранить его в неизменности. Они не понимали, что Атомбург вечен. С ним ничего не может случиться. Ничего по-настоящему дурного.

Успокоившись, я закрываю дверь больницы и бреду к подвалу, перепрыгивая через трещинки на асфальте, — чтобы не спугнуть счастье. Я считаю эти трещинки, словно это лепестки на ромашке, и нагадываю себе любовь до гроба. В моем подвале уже сопит Грег, прикрывшись синтетическим одеялом, я подтыкаюсь к нему под бочок, а наутро показываю спасителю рай.

Рай начинается с еды. Мы сидим в псевдокупеческом ресторанчике ковыряем вилкой яйца бенедикт, обмакиваем в желток нежный круссан, запиваем кофейком. Через окно с резными наличниками открывается отличный вид на кладбище российской космической программы.

Я объясняю — вот, смотри, ракета «Иртыш» с водородными ступенями, а к ней пристегнут российский космический корабль. Привезли сюда буквально вместе со стартовым столом. Говорят, один министр сошел с ума и хотел сбежать от потопа в космос, но в последний момент отменил пуск и застрелился. Говорят, там в кабине до сих пор пятно.

Грег немного ежится, словно вспоминает о вчерашнем. Я наскоро объясняю ему про больницу. Хорошие все живы, плохие мертвы — серп Мары, как говорят шаманы, бьет метко. Хорохорюсь, будто все в порядке. Грег притворяется, что верит.

Мы все равно уходим, не доев, и я гуляю с гостем по улочкам Атомбурга почти под руку. Я показываю ему цеха, где роботы собирают роботов из обломков мертвых роботов. Провожу мимо громад человейников из стекла и стали: в каждой капсуле — по мужчине или женщине, на голове — шлем виртуальной реальности, на столике рядом — нетронутый обед. В Атомбурге можно жить и так — бесцельно, бесконечно. Привожу к капищу Перуна: круг примятой травы, в центре — столб из потемневшего дерева, под грубо вырезанным ртом — потеки красного.

— Кровь? — спрашивает Грег. — Вы приносите в жертву животных или…

— Ты здесь где-нибудь видел живых коз? — удивляюсь и подмигиваю.

Потом заливисто хохочу, подхожу к идолу поближе, провожу пальцем по потекам, пробую жидкость на вкус.

— Мммм… Клубничное варенье, — говорю со знанием дела. — Сегодня — клубничное. А вот вчера…

И тут вдруг возвращаются мысли о вчерашнем, меня вдруг начинает мутить, и я выблевываю на Перуна весь завтрак — такое вот хреновое жертвоприношение.

Под вечер мы снова надираемся в баре. Рядом сопит лысый фанат хайтек-рока, он глушит гречишную водку стопка за стопкой.

— Дядя Вася, — вдруг обращаюсь я к нему. — Слушай, а если бы ты хотел уничтожить Атомбург, с чего бы ты начал?

Дядя Вася хитро чешет бородку и отвечает со знанием дела.

— С системы охлаждения, конечно. Но это нереально. Ее невозможно отключить, даже с уровнем доступа генерал-губернатора. Она будет работать даже при полном обесточивании, вот! И каждая труба, каждый вентиль резервированы раз десять. Случайно тоже ничего не сломается.

— Вот, — говорю Грегу. — А ваши-то. Бахнули на самой вершине стены — так, пару кусков бетона выбили. Так, сказать, ищут ключи под фонарем, потому что там светло. Тоже мне, террористы. Короче, добывайте ядерную бомбу, подплывайте к городу под водой, пилите дырку во внешней трубе, заплывайте внутрь, километров десять там покружите, в центр самый заберитесь и можно взрывать. Обязательно ядерную, чтобы вот все десять запасных вентилей тоже сгорели.

Дядя Вася мгновенно трезвеет и убегает куда-то, не прощаясь. Наверное, строить защиту от подводных люков-скайуокеров.

Лесоруб остается. Он оправдывается. Говорит, что не все в его деревне верят в техногенную природу потепления климата. Дескать, а вдруг все дело в смещении магнитных полюсов. Или это и вовсе случайность, стечение обстоятельств. Я парирую — дескать, ты просто говоришь, что хочу услышать.

— Хендшейк, красавчик, — улыбаюсь. И руку протягиваю.

Он жмет ее уверенно, и на этот раз я не туплю — ищу не странное, не забавное, не повод для сплетен в соцсетях, я высматриваю опасность, а вижу — одно лишь искреннее любопытство. Он хочет знать новое, видеть новое и трогать новое — везде.

Я нахожу в Греге отражение себя.

— Ты любишь приключения? — спрашиваю осторожно.

Он кивает головой.

— Хочешь отправиться в самое большое приключение в жизни?

Конечно, он согласен.

После хендшейка я понимаю: лесоруб всегда хотел вырваться из пределов замкнутого круга, только его круг — унылая деревня под боком у медведей, а у меня — рай на свинцовой крышке над адом.

Рай не хочет отпускать, но кто ж его спрашивает?

Так что глубокой ночью мы крадемся на склад и воруем бруски железа и меди. На улицах Атомбурга мы косплеим Джека-потрошителя: выслеживаем урны, бьем их монтировкой по датчикам, опрокидываем на бок, обездвиживаем и скармливаем обломки принтеру. Нам нужны совсем другие роботы — для работы в невесомости и при низкой гравитации — и мы получаем их бесплатно, даром. Мы протягиваем шланг от заправочной станции и наполняем баки «Иртыша» чистым водородом. А заодно расчищаем ее стартовый стол от контейнеров со старьем.

Мы крадем ресурсы Атомбурга, но совсем-чуть — стотысячные доли процента, если считать в материалах. Стомиллионные — если в энергии. Однажды на улице нас ловит какой-то парень в очках. Смотрит на нас, на тележку с обломками, на монтировку. Потом поправляет очки, снимает их даже и отчетливо так подмигивает. Я облегченно выдыхаю и прохожу него мимо. Мне даже хочется взять и его за руку и потянуть за собой, к звездам, но почему-то стесняюсь, да и как отреагирует Грег? Оставляю эту мысль на следующий раз — когда вернусь с Луны героиней и так игриво, с пьедестала подмигну этому очкарику — дескать, и твоя заслуга в этом есть, поднимайся к нам, обниму и потискаю.

Я люблю тискать, когда есть за что.

Наутро перед стартом я читаю старую фантастику о мальчишках и звездолетах, о ключах-на-старт и скафандрах, а потом вскакиваю и срочно заказываю фабрикатору два скафандра по самым свежим чертежам из базы. Надо ж, забыли. Вот бакланы!

Наутро перед стартом нас никто не провожает. Я отстегиваю дрона от пояса, подбрасываю в небо, делаю несколько удачных кадров. Поднимаюсь по ступенькам в ракету, закрываю люк. Сажусь слева, справа сажаю Грега, а по центру — единственного настоящего космонавта, нелепую антропоморфную фигуру с тонкими металлическими пальцами. Робот Петр знает, что делать. Он проверяет системы корабля, а потом нажимает большую красную кнопку и велит пристегнуться как следует. Двигатели ревят, за окном иллюминатора я вижу поднятую ими пыль, мы ждем пару мгновений, и ракета вдруг отрывается от земли и медленно поднимается вверх.

Над городом поднимаются все три тысячи тонн ракеты, и почти все — чистый водород.

Мы поднимаемся выше стен дамбы, выше дурацкой высотки, обложенной красным кремлевским кирпичом, но все еще чуть ниже птиц, когда лампы на пульте управления начинают беспорядочно моргать, а робот дергает глазом и застывает, как сломанная кукла. Что-то щелкает, взрывается, меня вдруг вдавливает в кресло, и корабль резко начинает набирать высоту, но идет не ровно вверх, а вверх и вправо.

Я смотрю в иллюминатор и вижу, как пылающая ракета, только что выплюнувшая нас в последнем приступе разума, огненным дождем падает на город. Она поливает Атомбург равномерно, расчетливо, не пропуская ни кусочка. Город тает под этим дождем, он пылает в кольце бетонных стен как гигантский адский котел. А потом дым от пожаров застилает обзор, и я ничего не вижу до тех самых пор, пока парашюты не опускают спасательную капсулу в спокойные морские воды, а Грег не утирает с моего лица слезы.

— Хорошо ёбнуло, — говорит юный викинг. — Громко.

И ржет, сука.

Я вскидываю руку, режу ему горло серебряным амулетом, а потом режу вены себе и чертовой джульеттой оседаю на пол, лицом — прямо в пятно очень старой крови из совсем другой жизни.