Предсказатель прошлого

Лилиана Розанова

Предсказатель прошлого

С Баранцевым мы так жили: тут он, а тут я. У окна Изюмов Немка, а возле двери Константин. Пять Лет так прожили, можно Друг друга узнать. Скромный, отзывчивый товарищ, в общественной жизни принимал участие и пользовался заслуженным уважением коллектива.

Должен сказать, коллектив в нашей комнате вообще подобрался исключительный: жили душа в душу, а ведь знаете, всякое бывает. Тем более, люди такие разные, что нарочно не подберешь. Например, Константин мог неделю не обедать, чтобы купить парижский галстук, а Баранцев, конечно, не обедать не мог, зато, что именно он ел, ему было абсолютно все равно. Однажды Немка Изюмов в свое дежурство купил концентратов "искусственное саго с копченостями" и наладил это дело день за днем. Так мы втроем Константин, я и сам Немка - уже на второй день не выдержали и потихоньку сбегали в столовую, а Баранцев - ничего, ежедневно заглатывал это самое саго и выскребывал тарелку, так что Немка назавтра опять варил исключительно, как он говорил, чтобы проверить экспериментально, есть ли у Баранцева вкусовые рецепторы.

Гм... да. Не знаю, правда, почему мне этот случай вспомнился. Конечно, он слабо характеризует Баранцева и как ученого, и как человека. Скорее он характеризует Немку Изюмова. Он всегда что-нибудь выдумывал. Немка. Бывало, придет с лекций, завалится на кровать, поставит в радиолу квартет Цезаря Франка и выдумывает. Между прочим, музыка эта довольно обыкновенная, серьезная, конечно, но ничего выдающегося. Первый концерт Чайковского или увертюра к опере "Кармен" гораздо красивее, - но Немку почему-то именно под этот квартет одолевали разные мысли. То он писал "Физику" для пятого класса - хореем и ямбом, то предлагал организовать ансамбль мужчин-арфистов. Даже раздобыл где-то арфу и немного научился играть; так она и стояла у нас, полкомнаты загораживая. И если Немка после всего этого еще получал хотя бы тройки, то только благодаря врожденным способностям и Баранцеву, который его тянул изо всех сил.

Сам Баранцев был человек совершенно противоположный. У него время вообще не делилось на занятую и свободную части, как у всех людей, а было сплошное и спрессованное: до ночи просиживал в Приборной лаборатории или у Реферат-Автоматов, а когда его отовсюду выгоняли, возился дома со своими схемами - к кровати у него был притиснут специальный стол. Вот, представьте: Женька согнулся с паяльником, Изюмов играет на арфе, к Костьке пришли знакомые девушки, а я бегаю с чайником туда-сюда. Такова картина нашей вечерней жизни.

На лекциях Женька иногда проваливался. То есть физически он, конечно, никуда не девался, - но духом уносился далеко: глаза у него аккомодировались на бесконечность или он бешено начинал записывать обрывки формул, ничего общего не имеющих с предметом лекции. Один раз, помню, с ним случилось такое на "Введении в бионику инфузорий". А с другой стороны от меня сидел Немка и тоже бормотал что-то, от инфузорий крайне далекое, может, рифмовал интеграл с забралом, не знаю. А читал нам "инфузорий" сам профессор Стаканников, читал таким клокочущим, напористым басом, словно не об инфузориях, а о пещерных львах. Кончилась лекция - Баранцев и Немка постепенно спустились с высот в аудиторию, и Немка задал один из своих дурацких вопросов:

- Вот шел, шел человек в плохую погоду, поскользнулся и шлепнулся в лужу - как сказать это одним словом?.. _Упал - намоченный_...

Да... О профессоре Стаканникове вам, наверное, приходилось слышать. Да, тот самый известный ученый. И внешность у него такая маститая. Встретите, например, на улице, непременно подумаете: "Вот идет член-корреспондент".

И вот профессор Стаканников тоже оказался участником одной истории, о которой я вам расскажу и к которой Женька Баранцев имеет самое прямое отношение.

Нужно сказать, что мы давно, со второго курса, поняли, что Женька возится со своими схемами не просто так, а бьет в одну точку. В ответ на наши расспросы, однако, он бормотал нечто невразумительное, так что мы постепенно от него отстали и странную шишкастую конструкцию, которая гнулась у него в ногах кровати, перестали замечать. Зато Константиновы девушки, впервые попадавшие в нашу комнату, цепенели перед ней в восхищении, как перед Немкиной арфой, и начинали тянуть из нас душу, что это есть.

Один раз - тогда была такая Кира - Немка объяснил:

- Это полудействующая модель перуанского термитника с обратной связью.

Потом Киру сменила красавица, известная у нас в комнате как "Симбиоз шляпы с волосами". "Симбиозу" Немка просто сказал:

- Перед вами кактусоидная форма существования протоплазмы.

Дело шло к госэкзаменам и к защите дипломов, когда однажды Баранцев сам начал разговор. Наступал вечер, и в комнате не было посторонних, только мы вчетвером.

- Ребята, - говорил Женька, - я недавно кончил одну штуку. Вчерне. Идея не моя, она давно описана, моих тут, собственно, несколько узлов... Ну, использовал интегрирующие схемы... Квазияпонскую оптику...

- Не тяни, - сказал Константин.

- Да нет, ничего особенного. Обыкновенный исследователь. Коллектор Рассеянной Информации, только малогабаритный и локального действия.

Мы переглянулись. Идея коллектора, конечно, не нова. [Для ознакомления с принципиально-технической стороной вопроса автор отсылает читателей к первоисточнику: А. и Б.Стругацкие, "Возвращение"]

Общеизвестно, что ничто в природе бесследно не исчезает, и значит, в принципе каждый след можно уловить, усилить, очистить от последующих напластований и связать с другими следами. Так вот, коллектор - это устройство, которое с помощью соответствующих уловителей, отслоителей, усилителей, накопителей, синтезаторов и сопоставителей преобразует эти следы в картины прошлого.

- Если вот этот тумблер положить ВПРАВО, - рассказывал Баранцев, - мы получим картину того, _как действительно было_. Но то, как было, это, собственно, один из вариантов того, _как могло быть_, к тому же не самый вероятный. Стрелку, направленную на сущность события, случайности сталкивают влево и вправо. Кто знает, каких вершин достигла бы поэзия, если бы Лермонтов стрелял в Мартынова, а не в воздух, и кто бы открыл Северный полюс, если бы медведь, убитый Андрэ, был совершенно здоров. [Баранцев, видимо, имеет в виду версию, согласно которой экспедиция Андрэ (1897), пытаясь достичь Северного полюса на воздушном шаре и, совершив вынужденную посадку, погибла заразившись от подстреленного медведя трихинеллезом]. Перекинув тумблер ВЛЕВО, мы включаем Фильтры Случайностей, Минимизаторы Уклонений и специально вмонтированное в электроды Устройство, вносящее Коэффициент поправки на человеческие качества. В результате мы получим первую производную - картину того, _как могло быть_. Понимаете?

- Понимаем, - сказали мы, - хотя...

А Женька уже заворачивал одеяла на кроватях, вытягивал простыни и крепил их к обоям английскими булавками. Он был бледен и сильно волновался.

- Тут еще работы... - говорил он. - Пока так, первая проба. С фокусировкой фокусы... Самонастройка не отлажена... Так что я абсолютно не знаю, какие события он выберет. Видимо, пока только самые существенные, так сказать, ключевые: для будничных эпизодиков чувствительность мала... Давайте, а?

В общем из женькиных объяснений выходило, что, будучи подсоединен к любому человеку. Коллектор должен проецировать куски из его прошлого в действительном и могущем быть вариантах.

Женька воткнул вилку в штепсель, выключил верхний свет и извлек из тумбочки тускло-металлические, ладошками, электроды, укрепленные на обруче для наушников.

В это время раздался стук и вошел профессор Стаканников. Я забыл вам сказать, что по общественной линии он был прикреплен к общежитию и, встречая меня, обязательно спрашивал, все ли у нас в порядке с моральным обликом. А тут вдруг сам пожаловал.

Так что деваться нам было некуда, и Женька Баранцев, поколебавшись, еще раз кратко объяснил, что к чему. После этого нам не оставалось ничего другого, как предложить профессору Стаканникову самое удобное место прямо против экрана, у Константиновой кровати.

- Давайте, что ли, я первый, - сказал Немка и надвинул наушники-электроды.

Наступила абсолютная темнота.

Потом она дрогнула, заколебались тени, и мы увидели блестяще-черную, косо вставшую крышку рояля. Экрана я, собственно, не замечал, хотя, очень сильно сосредоточившись, мог заставить себя увидеть черточки английских булавок, на которых держались простыни.

Итак, мы увидели косую крышку рояля; на ней параллелограммами лежал солнечный свет. За роялем сидела большая, шумно дышащая женщина в блестящем платье. Не глядя, она сильно ударила одной рукой по клавишам и запела зычно, призывно:

- До... ми-бемо-оль... соль... до!.. Повтори за мной, мальчик: до... ми бемоль!..

Мы услышали тоненькое, мышиное:

- Мибесоооль...

Мальчик лет шести стоял у рояльной ножки и ковырял паркет повернутым внутрь носком ботинка.

Господи! Это был Немка.

- Хорошо, - сказала женщина у рояля, и мы заметили, что во рту у нее только пять или шесть зубов, и те серебряные. - Теперь, Моня...

- Я - Нема...

- Теперь, Сема, спой нам песню, какую хочешь.

Немка повеселел, набрал воздуху в легкие и грянул:

Помню, я еще молодушкой была

Наша армия в поход далеко шла...

Немка пел изо всех сил, вкладывал душу.

Но самого его уже не видно было, только слышался голос, а перед нами потекли размытые незапоминающиеся лица. Мелькнул коридорчик или прихожая, битком набитая мамами и детьми, толстая девочка плакала и топала ногами, мальчик откусывал шоколад от плитки, хрустя фольгой, матери что-то поправляли на детях, и их руки дрожали, а взгляды были ревнивы. Потом и это растаяло, и все поле зрения заняло усталое, полное лицо женщины за роялем, глаза ее были закрыты, но что-то беспокоило ее: вздрагивали брови, сходились морщины на переносье, - видно, какое-то воспоминание не давалось ей, и это было мучительно.

И вдруг мы увидели воду, летнюю рябоватую реку, мы смотрели на нее с белого теплохода, перегнувшись через нагретый солнцем борт. На корме хлопал флаг с выгоревшей до белизны голубой полосой, зеленые берега с дрожащими где-то на горизонте колокольнями и мачтами электропередачи плыли мимо тихо и бесконечно, и запах июльских трав висел над палубой.

- Хорошо тебе? - чуть слышно спросил Молодой человек свою спутницу, высокую, склонную к полноте девушку и положил свою ладонь на ее большую, сильную руку.

- Очень, - тоже еле слышно сказала она.

- А кто это поет? - спросил он. - Ты слышишь?

- Это радио в каюте, - сказала она. - Пусть.

Всю-то ноченьку мне спать было невмочь.

Раскрасавец-барин снился мне всю ночь.

Немка кончил. Женщина у рояля медленно открыла глаза.

- Ну, хорошо, - сказала она, все еще улыбаясь, - иди, мальчик. И позови следующего.

...Появились Немкина мама и Немкин папа. Женщина, которая раньше сидела за роялем, теперь засовывала бумаги в портфель из крокодиловой кожи с монограммой и говорила им:

- Поздравляю вас! У нас было девятнадцать человек на место, но ваш мальчик выдержал такой конкурс. У него удивительная способность проникаться самим духом произведения. Посмотрим, посмотрим... Может быть, он станет Музыкантом с большой буквы.

- А я-то думал, он станет инженером, - рассеянно улыбался Немкин папа, - в наш век, знаете... Но, конечно, если проникается духом...

- Изюмова-а! - вдруг заорал кто-то над моим ухом так, что я вздрогнул. - Изюмова! Изюмова! - кричали со всех сторон.

Немка, совершенно взрослый, сегодняшний Немка, вышел из-за кулис и поднялся к дирижерскому пульту. У негр был растерзанный вид: манишка потемнела и воротничок съехал набок. Отскочивший черный бантик он держал в руке и прижимал эту руку к сердцу. Он был совершенно счастлив; я ни разу не видел Немку таким измученно-счастливым.

А по обе стороны от него стояли взволнованные скрипачи и неслышно били смычками по струнам своих скрипок.

Все исчезло и смолкло разом, как появилось. В полной темноте мы услышали щелчок - потом я понял, что это Баранцев перекинул тумблер ВПРАВО.

- Спой, Сема, нам песню, какую хочешь, сказала Женщина у рояля.

Немка повеселел, набрал воздуху и грянул:

Когда я на почте служил ямщиком,

Был молод, имел я силенку...

Лицо Женщины заполнило поле Зрения, глаза ее были закрыты, но что-то мучило ее, какое-то неуловимое воспоминание, вздрагивали брови, и морщины сходились на переносье.

Мы увидели человека, сидевшего на корточках перед чемоданом. Это был тучный, немолодой человек, и сидеть на корточках ему было крайне неудобно.

- Оставаться с тобой хоть на день, хоть на час, - говорил он с придыханием, судорожно уминая в чемодане рубашки, - это самоубийство... Самоубийство!

Женщина слушала его, прижавшись к стене; нечетко мелькнул силуэт ее большой, полной фигуры.

- Самоубийство для всего! - говорил он, захлопывая крышку и клацая замками. - Для меня как личности, для моего творчества, для всего, что я еще могу сделать в отпущенные мне годы!

- И это говоришь ты! Мне!.. - простонала женщина.

- Я! Тебе! Лучше поздно! - с силой сказал он, распрямляясь и потирая затекшие ноги. - И еще радио это орет, черт бы его брал!

- Пусть! - тоже закричала она. - Уходи! Пусть поет радио!

Под снегом же, братцы, лежала она,

Закрылися карие очи!

Ах, дайте же, дайте скорее вина,

Рассказывать нет больше мочи!

Немка кончил. Женщина за роялем открыла глаза.

- Иди, иди, мальчик, - сквозь стиснутые зубы сказала она. - Иди и позови следующего.

...Появились Немкина мама и Немкин папа. Засовывая бумаги в портфель из крокодиловой кожи. Женщина говорила:

- К сожалению, не могу вас поздравить. Ваш ребенок не без способностей, но у нас был конкурс девятнадцать человек на место...

- Да-да... - рассеянно улыбался Немкин лапа. И спросил, слегка наклонившись:

- Ты хочешь стать музыкантом, сынок?

Немка перевел глаза с крокодилового портфеля на блестящее платье и вздохнул освобожденно:

- Не-а.

- Ну, будет инженером, - сказал Немкин папа. - В наш век, знаете...

И все кончилось. Погасло, затихло. Баранцев включил свет, и некоторое время мы сидели молча.

- Чепуха какая-то, - не очень уверенно заговорил наконец Константин. Выходит, если бы ты...

- Вот какой однажды был случай, - быстро перебил Немка. - Мальчик плакал, плакал, а ему дали сладенького, на ложечке, он и успокоился, - как это сказать одним словом?" _Стих-от-варенья_.

- Неужели ты детских песен не знал?! - закричал я. - Что это за песни идиотские для шестилетнего ребенка!

- У нас такая пластинка была, - тихо сказал Немка. - Она и сейчас жива, и я ее очень люблю: с одной стороны "Помню, я еще молодушкой была", а с другой - "Когда я на почте".

- Крайне любопытно, - вступил профессор Стаканников. - И что вы чувствовали, Изюмов, в процессе сеанса? Болевые ощущения? Подергивание конечностей?

- Ничего. Никаких, - ответил Немка.

- Гм... О-очень интересно, - продолжал Стаканников. - Но, между прочим, я еще в тысяча девятьсот сорок шестом году высказывал... М-м-м... да. Разрешите-ка, я сам попробую, молодые люди.

И, сев поудобнее, он надвинул электроды на уши.

Мы увидели длинный коридор, из тех, что одним концом выходят на лестничную клетку, а другим упираются в пахнущий винегретом и дустом буфет. По обеим стенам его шли двери с надписями: "Аудитория N...", возле урн стояли курильщики, и группка девушек, обняв друг друга за плечи и образовав кружок, обсуждала нечто, не слышное нам.

- Привет, - сказал молодой (но не слишком) человек, подходя к другому молодому человеку, подпиравшему стену и рассеянно листавшему толстый журнал.

- Здорово, - отозвался листавший и, подняв голову, оказался Стаканниковым, лет на тридцать моложе нынешнего.

- Веселенькие новости, - продолжал Другой молодой человек, встряхивая руку Молодому Стаканникову. - Ты знаешь, кого назначили? Этого скотину Турлямова.

- Ну да! - сказал Молодой Стаканников.

- Я только из Академии: приказ подписан. Ты понимаешь, что это означает?

Оба закурили, глубоко затягиваясь.

- Новая эпоха, - горько улыбнулся Молодой Стаканников.

- Кого жалко, так это Старика, - сказал Другой Молодой человек. - Дожил до такого позора. Его Турлямов сожрет в первую очередь.

- Инфаркт он ему сделает, - невесело согласился Молодой Стаканников.

- Кстати, - сказал Другой молодой человек. - У тебя на отзыве диссертация Копейкина?

- У меня. - Молодой Стаканников сплюнул в урну. - Бред собачий. Ни одного чистого контроля. А демагогия! Скулы сводит.

- Не завидую я тебе, - серьезно сказал Другой молодой человек и посмотрел прямо в глаза Молодому Стаканникову. - Ты же знаешь, кто такой Копейкин. Учтя ситуацию.

- А иди ты к дьяволу, - отрезал Молодой Стаканников.

Они побледнели и тихо растаяли. Но тут же прорезались вновь. Теперь они сидели рядом на длинной вогнутой скамье, положив локти на обшарпанный барьер. За их спинами высилась аудитория, лица обращены были вниз, где за столом, устланным зеленым, стоял, щупленький человек без возраста.

Председательствующий был плотен и блестяще лыс. Его руки с выпуклыми желтыми ногтями широко были раскинуты на сукне.

Первые скамьи мелькнули перед нами: насупленные брови, опущенные ресницы, дымки папирос, прикрываемые ладонями, черные ермолки, пальцы, барабанящие по исчирканным листам, разбухшие портфели. Совсем близко от нас оказался долговязый старик; запустив пальцы в голубоватую бородку, он сидел словно в отдалении от всех и беззвучно смеялся.

Вдоль этого первого ряда пробирался, прижав к себе папку и наталкиваясь на чьи-то колени. Молодой Стаканников. Выйдя к трибуне, он разложил бумаги и начал тихо:

- Диссертация Вэ Вэ Копейкина состоит из девяноста пяти страниц машинописного текста... - Но вдруг поднял голову и закричал тонким, резким голосом: - Товарищи! До какого же состояния надо было дойти нашему Институту, чтобы это - это! - эта демагогия!.. Это эпигонство!.. Эта самодовольная, воинствующая безграмотность!.. Могло! Существовать! В качестве диссертации!

Плеская воду, он налил себе в стакан, судорожно глотнул и продолжал, несколько успокоившись:

- На тридцати страницах вступления Вэ Вэ Копейкин уничтожает Менделя за незнание марксизма, а на тридцати страницах заключения восхваляет научные достижения школы профессора Турлямова. На оставшихся страницах автор описывает то, что он ХОТЕЛ БЫ получить. Понимаете? Хотел бы! Но собственные его данные не доказывают ни-че-го...

Молодой Стаканников перевел дух и снова обратился к бумагам. Но тут Председатель встал, грохнул стулом и сказал веско:

- А я лишаю вас слова, Стаканников. Я не могу допустить, чтобы в моем присутствии восхваляли вейсманизм, менделизм, морганизм и космополитизм!

И соискатель, который, пока говорил Стаканников, словно повиснул на своей указке, теперь распрямил плечи, вздохнул и переложил указку в руку, как ружье.

В полной тишине вдруг раздалось глуховатое: "Хо-хо-хо!"

Это увесисто, не прерываемый никем, хохотал долговязый старик с голубоватой бородкой. Отсмеявшись, он поднялся и пошел к выходу, сопя и стуча палкой.

...Молодой Стаканников тоже улыбался. Он был бледен, только глаза горели. Он шел прямо на нас и протягивал перед собою что-то коленкоровое, с тисненым гербом, - да, собственный кандидатский диплом.

- Я согласен на должность младшего научного сотрудника, - говорил он кому-то, кто находился за нашими спинами.

- У вас, кажется, было свободное место лаборанта? - спрашивал он. Что? Даже временно нет?

- Хватит! - крикнул, задыхаясь, профессор Стаканников и, протянув руку к установке, наощупь перекинул тумблер ВПРАВО.

Вдоль первого ряда аудитории пробирался, спотыкаясь о чьи-то ноги и шепча извинения. Молодой Стаканников, одетый в торжественное. Он держал двумя пальцами за угол тоненькую папочку и, распахнув ее на трибуне, стал читать, не поднимая глаз:

- Диссертация Валентина Валентиновича Копейкина, состоящая из девяноста пяти страниц машинописного текста и выполненная под руководством нашего уважаемого председателя профессора Турлямова, представляет собой принципиальный труд и большой вклад... Диссертация полностью удовлетворяет требованиям, а сам диссертант вполне заслуживает искомой степени.

Молодой Стаканников захлопнул папочку и отер лоб. У него был ужасно усталый вид, гораздо более усталый, чем у щуплого соискателя, который задумчиво оглаживал указку рукою.

Молодой Стаканников не пошел на свое место, а опустился вблизи - рядом с долговязым стариком. Но старик шумно поднялся и, сдвинув его, направился к двери, сопя и стуча палкой.

- Так вот, - говорил председатель, сидевший уже за обычным столом, стоявшему перед ним Молодому Стаканникову. - Старики умирают, и в этом своя диалектика. В связи с этим прискорбным событием на кафедре освободилась вакансия. Подавайте документы, Стаканников, мы вас поддержим.

- Осторожнее! - крикнул Баранцев. - Что же вы снимаете электроды без предупреждения? Вот - предохранитель сгорел.

Профессор Стаканников ходил по комнате, натыкаясь на кровати; он был взволнован.

- Ну, что же, - говорил он больше для себя, чем для нас, - это было правильно.

- Осуждаете меня, молодые люди? - продолжал он с горькой полуулыбкой. Не понять вам, нет, не понять... Другое время - другие песни. А ведь задача была - сохранить кадры. Да... Кто бы учил - вас же? Развивал бы кто? История - она рассудила...

- Костька и Николай, вы остались, - невежливо перебил Баранцев. Давайте, если хотите.

Константин первый протянул руку к электродам, а я еще смотрел на профессора и тихонько кивал: им-то что, им-то хорошо, а я как староста обязан соблюдать приличия.

...С Константином не происходило ничего особенного. Он просто ехал в метро, в изрядно набитом вагоне. Видно, происходило это не так уж давно: на Константине алел и синел знакомый нам свитер, правда, теперь линялый и одеваемый Костькой - под рубашку - лишь в случае холодов.

Вдруг кто-то ойкнул:

- Что же это у вас льется? У вас же сметана льется! Смотрите! Льется и пачкается!

Рядом с Константином мигом организовалось пустое пространство, в нем осталась отягощенная авоськами бабка. Из одной авоськи, действительно, что-то сочилось и капало.

- Безобразие! - отшатнулся импозантный мужчина и, плюнув на платок, принялся тереть брючину.

Его с энтузиазмом поддержали:

- Ездят и пачкают!

- С такими узлами на такси надо!

- А брюки бостоновые.

- В бензине надо.

- В ацетоне.

- В химчистку.

- Спекулянты.

К растерявшейся бабке протиснулась девушка, маленькая, стриженая, присела на корточки, просунула тоненькие пальцы в ячейки авоськи и стала поднимать скользкую банку и прижимать крышечку.

- Ну, что вы кричите? - негромко сказала она. - Человек же не виноват: это крышка отскочила.

- Действительно, - миролюбиво поддержал Константин, - подумаешь. Обыкновенная сметана, не радиоактивная.

- Умник какой! - обрадовано закричал кто-то.

- Пижон! - определил пострадавший мужчина.

- Молодежь.

- Ихний брат стоит на сметанном конвейере - вот крышечки и отскакивают...

Маленькая девушка, покончив с банкой, поднялась на цыпочки и спросила у Костькиной спины:

- Вы сойдете у Аэропорта?

- Сойду, - в сердцах сказал Константин.

На перроне она чуть отстала, натягивая на голую пятку сползший ремешок босоножки. Костька из солидарности замедлил шаг.

- Попало нам, - сказала она, прыгая на одной ноге.

- Бывает, - пожал плечами Костька.

Девчонка была так - обыкновенная десятиклашечка, немножко кудрявая самая длинная, гнутая, блестящая прядь заложена за маленькое ухо.

- Один раз, - сообщила она, - со мной тоже случился ж-жуткий случай - и как раз в метро! Я ехала на Новый год, а один дядька зацепился за меня портфелем, там на углах такие железинки, - и весь чулок ой-ей-ей!

Вообще она была смешная: глаза круглые, руки тонкие, а на блузке без рукавов матросский воротник, как у дошкольницы.

- Ужас! - согласился Константин.

Тут я просто замер и на некоторое время вообще перестал что-нибудь замечать, потому что она улыбнулась. Такая славная, такая удивительная была у нее улыбка: вспыхнули светлые глаза, взмахнули ресницы, лицо чуть запрокинулось, и вся она словно осветилась до самого донышка. Я перевел взгляд на Константина и понял все, что с ним происходит.

...От черного, вымытого поливальными машинами асфальта Ленинградского проспекта поднимался тихий парок. Они шли навстречу далеким огням Шереметьева, и, наверное, она замерзла в своих босоножках, в которых не было ничего, кроме плоских подметок, и в пустяковом детскосадовском платье, потому что теперь на ней был Константинов ало-синий свитер, пришедшийся ей как раз до колен. Люди вокруг них исчезли - оказывается, уже наступила ночь, даже окна не горели, зато на расстоянии двух-трех вытянутых рук, на оконечностях подъемных кранов, мерцали фонари и, доверительно рокоча, бороздили небо бортовые огни самолетов. Негасимые автоматы с газированной водой жили тайной ночной жизнью; Костька и Она по очереди подставляли пригоршни под их колючие струи.

- Если бы люди знали! - сказала Она. - Если бы они только представляли!.. И если бы у них было побольше свободного времени, - они обязательно приходили бы сюда по ночам. Да?

Костькин ответ я не запомнил - очевидно, в силу его бессмысленности, впрочем, для Нее и для него самого он был значителен и важен.

...Позже мы оказались в странном помещении, слишком тесном, чтобы оно могло быть названо комнатой, и освещенном так скудно, что, только вглядевшись и различив тяжелые болты, крепящие задранные люки, я понял, что оно представляет собою нечто вроде барокамеры, а может быть, отсек более крупной установки. На трех стенах слабо поблескивали шкалы приборов, было в них что-то тревожащее, чего, однако, я не успел осознать, но только почувствовал; четвертая стена представляла собою экран, и перед ним, касаясь друг друга плечами, стояли Константин и Она. На них были лабораторно-испытательские комбинезоны, знаете, эти, с индикаторными лампочками, ларингофонами, вшитыми аккумуляторами и всем остальным.

- Попробуй еще раз, еще раз, - сказал Константин.

Она приблизилась к экрану, защелкала ручками настройки - экран полыхнул фиолетовым и погас.

- Сколько времени прошло? - спросила Она. (Она повзрослела, похудела, светлые ее глаза стали громадными.)

- Почти сутки, - сказал он. - Они уже часов десять как ищут.

- Нужен месяц, чтобы до нас добраться.

- Чепуха! - бодро воскликнул Константин. - Они что-нибудь придумают. А мы продержимся на аварийном. Ты что, не веришь, что они придумают?

- Верю, Костенька, - мягко сказала Она.

Где-то вдалеке возник и теперь нарастал, надвигаясь, высокий пульсирующий свист. Страшный толчок швырнул их на пол, стены накренились.

Константин поднялся, пошатываясь, поднял Ее и прижал к себе. Она заговорила, торопясь, сжав ладонями его щеки и глядя ему в глаза:

- Костенька, все равно, что бы ни случилось... Подумать только - мы могли не встретить друг друга! Но мы встретились, я с тобой, - это такое счастье!

- Да... да... да... - повторял Костька, целуя Ее и пряча лицо в ее стриженых волосах.

Раздался грохот. Они упали, не разжимая рук. В наступившей темноте мы услышали отчаянный крик.

- Пустите меня! - кричал Константин. - Она погибла! Пустите!

Мы с Немкой держали его за плечи. "Сейчас, сейчас", - шептал Баранцев и шарил пальцами по панели Коллектора.

Щелчок!

- ...Обыкновенная сметана, - миролюбиво заметил Константин.

- Умник какой! - в восторге завопил кто-то.

- Пижон! - подхватил пострадавший мужчина.

- Ихний брат стоит на сметанном конвейере...

Маленькая девушка, привстав на цыпочки, спросила у Костькиной спины:

- Вы сойдете у Аэропорта?

- Пожалуй, мне от Сокола ближе, проходите, - подвинулся Костька и подмигнул: - Я еще тут побеседую с товарищами о теперешней молодежи...

Константин сидел, обхватив голову руками. Больше он никуда не рвался, но лучше бы кричал, чем так молчать.

- Послушайте, - рассудительно говорил профессор Стаканников. - Будем логичны, друзья мои. Абстрагируемся от конкретных личностей и рассмотрим систему А-Б в общем виде. Если А и Б взаимозависимы, то, поскольку существует А, должна существовать и Б. Если же Б перестала существовать в результате некой катастрофы, то следует только радоваться, что система А-Б не была слишком жесткой.

- Она погибла, - глухо сказал Константин, отняв руки от лица и глядя мимо нас.

- Перестань ты! - не очень уверенно воскликнул Немка.

- А ты помнишь ее? - спросил я. - Как вы на самом деле встретились в метро - помнишь?

- Не помню, - убито сказал Константин. - В том-то и дело. Вот бабку со сметаной, представь, запомнил, она еще была похожа на нашу соседку тетю Валю.

Тут я должен сказать о себе. То, что произошло, вернее, _могло_ бы произойти с Костькой, произвело на меня потрясающее впечатление. Бог мой, думал я, наверное я тоже встречал эту, вернее, другую _единственную_ девушку и не узнал ее, таких на улицах и в читалке встречаешь человек по пятьдесят на день, - как отгадать, что это _она_? Я лихорадочно перебирал мою жизнь: детский сад - школа - институт, - выискивая _мой решительный момент_, я просто извелся в предположениях и догадках. В жизни не представлял себе, что могу так волноваться.

Баранцев протянул мне электроды, и я надвинул их, еще теплые от Костькиных ушей.

Я подумал, что у Баранцева что-то разладилось: перед нами не возникло никаких картин, ровным счетом ничего. Только от пронзительных "уии-уии" и треска разрядов заложило уши да время от времени выстреливали на экране зеленые молнии. Женька с вдохновенным и терпеливым лицом коротковолновика крутил ручки настройки: я видел, что он вывел чувствительность на максимум и взялся за ручку с надписью "возраст". Повинуясь движению его пальцев, узкий луч ползал туда и обратно по шкале, градуированной от года до тридцати.

- Что же это, Женька? - не выдержав, спросил я.

- Для тебя, Коля, наверное, чувствительность маловата, - с сожалением сказал Баранцев. - А постой-ка... Погоди-ка...

И действительно, я увидел себя: я платил в кассу отдела фотопринадлежностей универмага "Военторг".

- Нет у меня мелочи, молодой человек, - сказала кассирша. - Возьмите лотерейные билеты, всего два осталось, номера ноль три и ноль четыре.

- Куда мне два, - ответил я, - я лучше сока выпью. Один давайте. - Я протянул руку, взял билет ноль-четыре и пошел к киоску, где продавался томатный сок.

- ...Проверь-ка, Коленька, таблицу, - сказала мать. - Я как-то купила на девяносто копеек, возьми на полке под Дон-Кихотом.

- У меня тоже был билетик, - вспомнил я, вынул его из бумажника, расстелил газету и стал сличать номера.

- Ха! Вот так штука! - воскликнул я. - Серия три семерки три девятки номер ноль четыре...

- Что?.. - бледнея, спросила мать.

- Номер ноль четыре, - вот этот самый! - выиграл пылесос "Вихрь"! объявил я торжествуя.

- Батюшки! - ахнула мать и перекрестилась.

- Выключи, - сказал я Баранцеву, страдая от разочарования и обиды. - И не надо показывать, как было на самом деле; я и так помню: купил билет ноль три и выиграл рубль... - И это все?

- Вот видите! - вскричал профессор Стаканников. - Я всегда верил в вас, Завязкин, и я был прав. Ваша жизнь развертывается точно по прямой, практически без отклонений. А это возможно лишь в том случае, если ваша психика имеет минимальное число степеней свободы. Идите и дальше по этому кратчайшему пути от точки к точке - такие люди нам нужны!

- А вот был однажды такой случай, - сказал Немка. - Горилла подумала, что она человек, заказала брюки, но потом не знала, куда их одевать, потому что у нее четыре руки, а ноги ни одной, - как это сказать одним словом?..

Я стиснул зубы, распахнул окно и по пояс высунулся в ночной переулок, пахнущий озоном.

Конечно, Баранцева нужно было качать. Ведь грандиозный же успех, триумф! Но, честно вам признаюсь, в ту ночь мы не сделали этого. Каждый из нас думал о своей жизни, и эти размышления настолько поглотили нас, что мы Женьку даже не поздравили.

Но он все понял. Пока мы так сидели и курили, он снял простыни со стен, вскипятил чайник, занял у соседей ванильных сухарей и расставил стаканы...

Вот, собственно, и весь случай. По-моему, он достаточно характеризует Баранцева как ученого. И как человека - тоже. Так что для меня лично он всегда будет не только выдающимся изобретателем современности, но и верным членом нашего студенческого коллектива.

Между прочим, мы до сих пор собираемся, у Немки. Правда, чаще всего на эти встречи прихожу один я: Баранцев всегда работает до глубокой ночи, а Константин, если и приезжает, то с последним поездом метро, так что по домам мы возвращаемся пешком. Но мы с Немкой не обижаемся. Баранцев - это Баранцев. Что до Константина, то и я, и Немка отлично знаем, где он проводит все свободное время, - хотя мы никогда не говорим об этом.

Однажды я не выдержал и после работы отправился в метро до Аэропорта. Я сразу увидел Константина: в привычном ожидании он шагал по платформе, а когда поезд подошел, бросился навстречу сошедшим, напряженно вглядываясь в каждую девушку. Поезда все подходили и подходили... В один из них тихо вошел я и уехал домой.