Предмет простой

— К вашему сведению, у меня тоже была бабушка.

Сергей Павлович откинулся в кресле и посмотрел на Алину поверх очков. «Все, финал, не вовремя сунулась, — с тоской подумала Алина, изучившая, как и полагается хорошему секретарю, повадки шефа вдоль и поперек. — Ну, а теперь мораль минут на десять, подкрепленная личным примером, потом уничижение и заслуженное наказание. Интересно на этот раз какое…».

— И моя бабушка, представьте себе, тоже умерла, когда мне было десять лет. Заметьте, не под тридцать, как вам, а десять. И вы думаете, мне кто-нибудь дал пропустить школу? Хотя бы день? Я все равно вставал, как положено в семь, сам варил себе овсянку и гладил школьную форму. И даже кружок по авиамоделированию не пропустил ни разу.

«Ну, попала… Раз пионерское детство в ход пошло, заставит трудовое законодательство перепечатывать», — вздохнула Алина и, как требовали правила игры «Я начальник, ты дурак», приняла позу «Раскаяние»: плечи скорбно опущены, взгляд на кончики туфель.

— А вы уже взрослый человек и должны, как мне кажется, четко понимать, что ваши личные проблемы мешать трудовому процессу всего коллектива не имеют права.

«Интересно, имеют ли проблемы права? А обязанности? Нет, пожалуй, на этот раз трудовым правом не отделаюсь, предстоит экзекуция конституцией. Да и бог-то с ней, пускай конституция. Только бы отпустил, проклятый. Я же больше ее никогда не увижу…» В размеренной речи шефа вдруг коротким двадцать пятым кадром промелькнул стакан молока на дощатом столе, узловатые бабушкины руки и белые горошины на ее кухонном переднике. И от этих несвоевременных воспоминаний загнанные поглубже слезы, штормовой волной прокатились по груди, поднялись к горлу и брызнули из глаз, закапав на стоптанные в профессиональном усердии туфли. Это уже было явным нарушением правил игры, по которым поставленный на ковер подчиненный мог: а) оправдываться; б) признавать свою ошибку; в) валить вину на другого подчиненного; г) торжественно клясться, что «больше этого не повторится»; д) гордо уйти, хлопнув дверью. При чем ход по варианту Д возможен только один раз. А хлюпать носом и орошать слезами кабинет начальника не позволяли себе даже ранимые уборщицы. Эти эмоции всегда следовало выносить за дубовые двери и выплескивать в туалете. Ну, на худой конец, на голову бессловесной секретарши, то есть Алины.

— Ну, что же вы молчите, Алина Николаевна? Как вы можете оправдать свое отсутствие?

Алина поняла, что скомандовано: «Смирно!». Она подобралась, подтянула папку с документами «на подпись» повыше под взмокшую подмышку и засипела, не поднимая головы:

— Я уже договорилась с Ольгой, секретарем Звягинцева, она за меня поработает. А если что-то понадобится, у меня мобильный телефон с собой будет, я все брошу и приеду…

— Ах, вы уже все за меня решили! Со всеми договорились и все продумали! Стало быть, Звягинцеву секретарша не нужна? Выходит, мы напрасно штатную единицу кормим? Ступайте на свое рабочее место и вызовите ко мне Звягинцева! Немедленно! — голос шефа разросся до завываний пожарной сирены, наполнил до скрипа кабинет и лопнул львиным рыком.

Алина пулей вылетела за двери, нырнула в свой секретарский закуток, торопливо вытерла мокрое от слез лицо и, чувствуя себя предательницей, сняла телефонную трубку:

— Геннадий Андреевич, вас срочно Сергей Павлович вызывает. Я точно не знаю, по какому вопросу. Кажется, по вопросу сокращения штатов… А? Нет, я не хлюпаю. Это я слегка простудилась…

Итак, первый раунд она продула не просто вчистую, а так, что хуже и придумать сложно. Дракон разозлен и требует крови девственниц. Хотя вошедший в приемную через три минуты Геннадий Андреевич Звягинцев на девственницу меньше всего походил. Скорее, он был Джокером, мудрым и увертливым шутом короля с запасом масок из папье-маше в кармане и красно-синим колпаком.

— Так чего слезы льем, Алиночка? — хохотнул Звягинцев с порога. — Снова Сранский разбушевался?

Алина густо покраснела, как, впрочем, краснела всегда, когда слышала прозвище генерального директора. Сранским шефа стали называть с ее подачи. В ее арсенале бранных слов было всего два ругательства: свинский и сранский. Негусто, но в рамки этих двух понятий Алина умудрялась вложить всю свою оценку негативного явления. Свинским обозначалось все более или менее неприятное, начиная от плохих манер сантехника Евсеевича и случайного трамвайного хамства, и заканчивая расплывшейся физиономией конторской буфетчицы. А сранским называлось все то, что совсем никуда. Сранскими были: соседская болонка, растекающиеся стрелами колготки «Сан Пелегримо», метрополитен в часы пик, старый зонтик, выворачивающийся под порывами ветра наизнанку, гололед, дождь со снегом и начальник. При чем начальник был Сранским с большой буквы, как по фамилии. И потому все его дети Сранские, и жена у него тоже Сранская. Эта концепция как-то раз неосторожно вырвалась у Алины вслух, была подхвачена ветром злых языков, разнеслась по всем закуткам конторы и прижилась в всех отделах, надежно пустив корни в лексиконе каждого служащего.

— Да не переживайте вы так, Алиночка! — Звягинцев с детской радостью школьного хулигана любовался ее пылающими щеками. — Лучше расскажите мне подробно, пошагово, кто это преуспел с начальником «в дурака» перекинуться?

— А, — устало отмахнулась Алина. — Я под горячую руку попала. Пыталась на похороны бабушки отпроситься, сказала, что ваша Ольга согласилась меня заменить на один день, а он…

— Значит, бабушка умерла? — с лица Звягинцева всю веселость сдуло, как сдувает сквозняк со стола бумажную салфетку. — Тебя-то отпустил? Понятно… Ну, ничего, не реви раньше времени. Попробую вразумить старика-самодура. Эх, нелегка ты, доля арестантская!

Он легко соскочил со стола, нацепил на лицо маску простоватого добродушия и беззаботно толкнул массивную дверь. Алине даже показалось, что тоненько звякнули невидимые бубенцы.

Звягинцев снова совершил чудо. За пятнадцать минут сумел укротить шефа, выпросить для Алины выходной и вернуться в тихую гавань приемной целым и невредимым. Так что остаток дня Алина провела, разрываясь между корреспонденцией, телефонными звонками, подготовкой пакета документов к утреннему совещанию, подробной инструкцией для Ольги, приготовлением кофе и распечатыванием трех глав трудового кодекса (шеф остался себе верен до конца). Ушла, как обычно, последней, когда коридоры наполнились тишиной, а разделенные на ячейки кабинеты-закутки укутались, как одеялами, мягкими серыми тенями и задремали до утра. Алине всегда казалось, что только в это время, когда офис покидала деловая суета, каждая вещь, каждая деталь, освободившись от влияния человека и собственной функциональности, становилась чем-то самодостаточным и бесстыдно рассказывала о своем владельце больше, чем он сам мог бы рассказать. К примеру этот брошенный на столе мятый тюбик с дешевым кремом для рук жаловался, что его хозяйка раздражительна и нетерпелива, искусственные цветы на соседнем с головой выдавали чью-то романтическую натуру, а пришпиленная возле монитора фотография ребенка с самодельными заячьими ушами из белого картона — заботливую мамашу, вся жизнь которой помещается в короткий час пахнущего кипяченым молоком семейного утра и нежного вечера с волшебной сказкой на ночь. Алина проходила мимо, подглядывая и подслушивая чужие тайны и думала, что только ее собственный стол молчит, как обесточенный автоответчик. Нет на нем ни семейного фото, ни поздравительной открытки от друзей, ни засушенной розы, подаренной на восьмое марта робким поклонником. А все потому, что у нее самой нет ни семьи, ни поклонников, ни близкой подруги. Была лишь бабушка, и та оставила.

— Ерунда какая-то… — в несчетный раз пробормотала Алина, и в несчетный раз посмотрела за на торопливое мелькание елок за окном электрички. — Ничего не понимаю.

Она уже полтора часа крутила в руках бабушкино наследство — пузатую трехлитровую банку, в которой не было ровным ничего. Если не считать замысловатой этикетки, усыпанной, как бисером, мелкими буквами, которые хоть и складывались в более-менее связный текст, но, казалось, не несли в себе никакого смысла. Только тоску и сумятицу.

— В саду темно, кровать пуста. Во имя чистоты искусства… — читала Алина этикетку и чувствовала, как голова наполняется гулом, а в висках стучит то ли кровь, то ли колеса электрички. — Во имя чистого листа. Здесь рай сплошной, здесь высота…

В том, что эту буру писала бабушка, не было никаких сомнений. Ее аккуратный почерк, отточенный еще гимназическими перьями, невозможно перепутать ни с чем. Да сама по себе этикетка — не редкость, бабушка всегда подписывала банки с вареньем, дотошно указывая из чего и когда оно сварено. Но что бы так… Да еще стихами…

— Здесь пребывает Заратустра…

Ей богу, если бы она не видела бабушку за неделю до смерти, сейчас решила бы, что все это писал человек, мягко говоря, неадекватный. Но еще в прошлое воскресенье бабушка встречала ее на крыльце, радуясь так, словно не видела внучку по меньшей мере с прошлого лета, поила золотистым липовым чаем, и болтала по своему обыкновению без умолку. Про то, что погода установилась замечательная и будет такой сорок дней, что помидоры хорошо завязались, что соседская корова отелилась, и соседка теперь продает меньше молока, чем обычно, а другая соседка, Анна Львовна, подарила клубничные усы просто волшебного сорта и они, кажется, прекрасно прижились. А еще про то, что она наконец-то продумала свое завещание до последней мелочи, и теперь полностью им довольна — каждый должен получить именно то, что ему больше всего нужно. «Завещательная» тема была такой же вечной, как погода и клубничные усы. Сколько Алина себя помнила, бабушка писала завещание, как Лев Толстой: продумывала, переписывала, охотно о нем рассказывала, но никогда никому не показывала. И тогда Алина только отмахнулась («Ну, ладно тебе, Ба! Какое завещание! Ты живее меня выглядишь!»), и боже, как она была не права! Всего неделя, и неугомонная бабушка замолчала навсегда, завещание прочитано, все, согласно последней воле, поделено, и Алина часть прекрасно поместилась подмышкой. Неужели эта пустая банка именно то, что больше всего ей нужно? Или все дело в этикетке?

— Здесь красота иного чувства. Здесь золотые холода. Русалка на ветвях болтается, и чтоб ей было пусто…

Вот именно, чтоб ей было пусто! За полтора часа тупого созерцания Алина выучила этот бред до последней запятой, до последнего нелепо вынесенного в отдельную строку восклицательного знака. Но поняла только небрежную карандашную приписку в конце: «Алина, пожалуйста, верни банку туда, где я ее взяла». Относительно поняла. Все равно осталось неясным, куда и зачем надо вернуть треклятую банку. Но основным вопросом, за которым все остальные меркли и стыдливо поджимали куцые хвостики: зачем вообще бабушка завещала ей пустую банку? К примеру, тетушка получила в наследство дом, двоюродная сестра Марьяшка фамильное кольцо с изумрудом, соседка Анна Львовна пальму в кадке и чудовищных размеров кактус, рождающий каждый год по алому бутону. И на Алинину банку все прочие наследницы посматривали иронично.

— Надо же! — фальшиво восклицала тетушка. — Ладно бы с солеными огурцами банка, а так…

— И кто бы мог подумать! — вторила ей Марьяшка. — Любимой внучке — стеклотару… Ну, ты не переживай. Снеси в пункт сдачи, копеек пятьдесят получишь, еще немного добавишь и на «Чупа-чупс» хватит.

А тишайшая Анна Львовна не сказала ни слова, красноречиво покосилась на банку и шустренько уволокла неподъемную пальму домой.

Алина молча простилась со старым домом, где стремительной ласточкой пролетело ее детство, провела ладонью по облупленному столу, на котором каждое утро ждал ее стакан с парным молоком, поправила кружевное покрывало на бабушкиной кровати и, взяв банку подмышку, зашагала к электричке, напевая про себя, чтобы не разрыдаться, подходящую случаю детскую песенку: «Вот горшок пустой, он предмет простой, он никуда не денется…» Но под бодрым ритмом песенки плескалась глухая обида. Первая в жизни обида не на Сранского начальника, не на гололед и мокрый снег, а на единственное родное и бесконечно любимое существо, на бабушку. «Зачем она так со мной, — булькали горькие мысли. — Пусть бы лучше ничего не оставляла… Да и не надо мне ничего на пресловутую «память», я так каждый ее жест, каждое слово помню… Но при Марьяшке, при тетушке зачем?…» Нести все это в себе стало совсем невыносимо, и так стыдно, что уже взбираясь на платформу, Алина завопила в голос:

— И потому горшок пустой, и потому горшок пустой ГОРАЗДО ВЫШЕ ЦЕНИТСЯ!

— Ненормальная, — укоризненно прошептали ожидающие электричку дачники и суетливо, по-пингвиньи подтянули поближе к ногам сумки и корзинки.

«Ну и пусть! Ну и наплевать!» — после только что пережитого позора обвинения в сумасшествии Алину уже ничуть не трогали. Да и обидными уже не казались, слишком часто ее называли ненормальной. А если быть точнее, то всегда. В этом и крылись корни ее пожизненного одиночества: где бы она ни появлялась, будь то суетливая группа детского сада, неорганизованный школьный класс, безалаберный студенческий курс или новый трудовой коллектив — рано или поздно она всегда оказывалась изолированной: последней в строю, за отдельным обеденным столом, за отдельной партой, в отдельном закрытом глухой дверью кабинете. Словно упавшая в молоко капля растительного масла, желтое на белом.

Алина плюхнулась на пустую скамейку, прижала к животу «предмет пустой» и только тогда заметила, что помимо банки унаследовала и бабушкину белую кошку Пемоксоль. Точнее, Пемоксоль унаследовала Алину: сама увязалась следом, умудрилась не отстать по дороге, проскользнула в закрывающиеся двери электрички и, счастливо мурлыча, устроилась на скамейке рядом. И, свернувшись калачиком, проурчала все полтора часа, пока электричка, отдуваясь и напряженно стуча колесами, перла в сторону города измученную умственным напряжением Алину.

— И бродит кот вокруг холста, и днем, и ночью простота, — сливалось с ритмом колес неуклюжее стихотворное плоскостопие. — И кисло так, и очень грустно…

И очень грустно…

Утром следующего дня Алина аккуратно отлепила этикетку от банки, принесла ее на работу и прикнопила возле своего стола. «Ну вот, — подумала она удовлетворенно, любуясь бабушкиной каллиграфией. — Теперь и у меня есть что-то, способное обо мне рассказать. А что? Может, кто-то и догадается, что все это значит».

Этим «кем-то догадливым» оказалась Звягинская секретарша Ольга. Она влетела в приемную на минуточку («Алин, я на минуточку! Мне Сранский вчера письмо продиктовал, а распечатывать не велел. Сказал, что еще коррективы вносить будет. Оно вот тут сохранено… Я тебе сейчас открою») и осталась на долгих полчаса, пришпиленная этикеткой к стенке, как бабочка Лимонница.

— Ой, что это у тебя? Стихи? А откуда? Вчера не было… Слепой ковбой не видит прерий. Игра на ощупь — мир иной. К тому же ночь и за стеной уже пьяны по крайней мере. По крайне мере… — Ольга оторвалась от текста, поправила очки и задумчиво посмотрела не на Алину, а словно сквозь. — Знаешь, а что-то в этих стихах есть. Какая-то загадка… И вроде простая, только руку протянуть… В саду темно, кровать пуста, во имя чистоты искусства, — бормотала она, снова повернувшись к стене, а Алина смотрела на ее острые плечи и робкий завиток волос на длинной шее и думала, как может хрупкая и легкая Ольга носить такое тяжелое, как несварение желудка, имя.

— Алина! Ну, Алька же! — нетерпеливо окликнула Ольга. — А почему «пребывает» с ошибкой написано?

— Как с ошибкой? — удивилась Алина. Бабушка обладала врожденной грамотностью и могла без ошибки написать любое, даже увиденное единожды слово. — Не может быть с ошибкой!

— Ну, сама посмотри. Прибывает вместо пребывает. И переносы странные: з-десь, рус-алка. К чему бы это?

Алину как волной захлестнуло. Как же она сама не догадалась! Рус-Алка, конечно же! Именно так, Алкой, ее называла бабушка. Алка-скакалка… Перед глазами сразу встала бабушка в таких же, как у Ольги, смешных круглых очках в пластмассовой оправе, из-за которых ее глаза казались огромными, как блюдца: «Только твоя мамаша неразумная могла такое никакучее имя ребенку подобрать. Сплошные гласные. Мыльный пузырь. Ни богу свечка, ни черту кочерга».

— И построение стиха такое странное, никогда такого не видела, — не унималась Ольга. — Болта-ется еще понятно, там конфликтная рифма «холода-болта». А все остальное ни богу свечка, ни черту кочерга…

— Постой-постой, что ты сказала?

— Строки странные.

— Да нет, про бога?

— А! Это пословица такая. А строки, посмотри сама, словно подогнаны подо что-то.

Ольга почти ткнула Алину носом этикетку. А действительно странные, удивилась Алина. Она-то пыталась понять текст, и так его читала, и эдак, а к самим строчкам присмотреться не догадывалась. Теперь смотрела словно первый раз.

— Ой, я поняла! — радостно воскликнула Ольга. — Как все просто! А мы, глупые, сразу не увидели!

— Чего мы не увидели?!

— Это же акростих!

— Какой стих? Оль, умоляю, говори по-русски…

— Ну, акростих, шарада, шифровка. Знаешь, для чего строки разбиты? И почему ошибка?

— НУ?!

— Смотри на первые буквы. Видишь?

Алина увидела. Наверное, именно такие чувства испытывала бабушка, когда перерывала весь дом в поисках очков и находила их там, где искать и не думала, случайно взглянув в зеркало, — у себя на голове.

— ИДИ ЗАБЕЛОИКОСКОЙ… И три Й в конце…

— Ага! — эхом отозвалась Ольга. — Иди за белой коской. Каской, скорее всего. Раз одна ошибка была допущена, то и еще одна вполне вероятна. А три Й, вероятно, для того, чтобы придать акростиху графику треугольника. Видишь? Строчки плавно сокращаются до одной буквы и заканчиваются восклицательным знаком. Замысловатый поэт, ничего не скажешь.

— Оль, а ты все это откуда знаешь? — запоздало спросила Алина, когда Ольга уже взялась за ручку двери.

— Так у меня образование высшее филологическое. Специальность — стихосложение, — и, мимолетно улыбнувшись, выпорхнула в двери, позабыв и зачем приходила, и Сранского, и набранное накануне письмо. Легкомысленная бабочка-лимонница.

— Иди за белой каской, — ломала голову Алина весь день.

Что за каска? Снова загадки. Белая каска, скорее всего, строительная. Значит, надо на стройку идти? Но строек этих по городу тьма-тьмущая. И белых касок, соответственно, не меряно. А у пожарных какого цвета каски? Вроде, тоже белые… И что? За пожарными тоже ходить? И за хоккеистами, инспекторами ГАИ, мотоциклистами, велосипедистами, космонавтами… За всеми ходить — ног не хватит. Нет, это, должно быть, человек и ей, и бабушке хорошо знакомый. Строитель, скорее всего. Или инспектор ГАИ. Или хоккеист. Или мотоциклист с велосипедистом… Но никаких знакомых строителей, пожарных, и уж тем более космонавтов припомнить не могла. «Надо бабушкин альбом с фотографиями перерыть, — решила Алина. — Уж там-то точно что-нибудь найду».

Альбом достался Алине не по завещанию, а по доброй воле. Она попросила, а тетка отдала. Оказалось, что именно альбом «на память» никому не нужен. Алина перелистывала толстые картонные страницы с пожелтевшими фотографиями и размазывала по щекам слезы. Как хорошо, что она одна и не нужно торопливо вытирать мокрое лицо бумажной салфеткой, стесняться распухшего носа и прятать покрасневшие глаза. Как хорошо, что она одна, и никто не станет докапываться, что же так расстроило тихую, как ковровое покрытие, секретаршу, и не будет протягивать фальшивого сочувствия и ненужной помощи. Можно просто посидеть на диване со старыми фотографиями в руках, где с каждой улыбается юная — молодая — зрелая бабушка, и реветь вволю, пока слезы не иссякнут, как вода в лесном ручье. И как хорошо, что псевдофранцуженка Пемоксоль греет колени и ласково мурлычет: «Все пройдет, все пройдет…»

С каждой перевернутой страницей появлялись в альбоме новые люди. То молодые, то в возрасте, то веселые, то серьезные, беззаботные и сосредоточенные, неприметные и насмешливо-красивые, как киногерои пятидесятых. Некоторые, случайно пойманные объективом, исчезали, мелькнув в одной-единственной фотографии на фоне гор или фонтанов южного санатория, а иные, появившись один раз, встречались снова и снова то в пушистых меховых шапках, то в деловых очках, в новых пальто, с новыми морщинами под глазами, с младенцами на коленях, превращающимися постепенно в гладко причесанных школьников, старшеклассников и кадыкастых юношей. Еще страница — и появилась Алина, закружилась в черно-белом калейдоскопе, взрослея от снимка к снимку. Алина на толстых ножках в белом платьице и панамке. Алина с бантом на макушке и пластмассовым совочком. Алина в обнимку с недовольной белой кошкой. Кошка, изгибаясь, выворачивается из цепких детских рук, а дорожка под ногами исчерчена длинными тенями невидимых деревьев. Алина вспомнила эту капризную кошку, бывшую и единственной подружкой, и любимой игрушкой одновременно. Чего только не терпела бедная старая кошка от изобретательной Алины: салаты из подорожника, пеленания и прогулки в кукольной коляске, купания в нагретом на солнце тазу, бинты на хвосте, банты на тощей шее и проволочные кольца на щиколотках. У нее еще имя было такое странное… Смешное и необычное… То ли Миска, то ли Ложка… То ли Киска, то ли Коска… Алину словно током ударило. Точно! Ее звали Коска!

Коска, потому что маленькая Алина не выговаривала букву Ш.

Белая Коска давно умерла и выпала из Алининой жизни, как вырванная страница из книги. Хотя, не совсем так. Кое-что от белой Коски осталось и сидит сейчас на коленях, мурлыча единственную для всех кошек песенку — Пемоксоль, пра-пра-пра несчетное количество раз внучка капризной Коски. Да и Коска в конце концов всего лишь кошка, где не выговаривается буква Ш.

— Иди за белой кошкой, — прошептала Алина.

Пемоксоль тут же с готовностью придвинулась поближе и уставилась на Алину желтыми немигающими глазами. «Сигнал светофора «Приготовиться» — ни к селу, ни к городу подумала Алина, а кошачьи черный зрачки вдруг странно приблизились, выросли, слились одно непроницаемое пульсирующее пятно. Алина испугаться не успела, как вздувшаяся черная дыра всосала ее внутрь и поволокла по крутящейся спирали вниз.

— А-а-а… — закричала Алина, зажмурившись, но крик отстал от нее и закружился где-то позади, как сорванный с дерева осенний лист.

Когда Алина открыла глаза, она ничегошеньки не увидела. В черной дыре царила такая темнота, какая, наверное, видится только слепым. Алина подумала, что она, должно быть, куда-то летит. Возможно, вниз… А возможно, вверх… Тело не чувствовало притяжения, а может, она и не летит вовсе, а висит в черноте, как пойманная в паутину муха, как рус-алка на ветвях. А еще она ничего не услышала. В черной дыре царила такая же непроницаемая тишина.

— Угу! — крикнула Алина, как она когда-то в детстве кричала во все встречающиеся на дороге колодцы — просто так, чтобы запустить в земляную дыру звук и послушать, как он шмякнется о поверхность воды и вернется обратно. — Угу-гу!

«Угу» совиным уханьем забилось вокруг, дробясь на сотни отражений, «Угу-гу! Угу-гу! Угу-гу!» — пронеслось вокруг испуганной стаей летучих мышей, и хлопая невидимыми крыльями, стихло вдали. Вверху или внизу — непонятно. Но стало Алине так страшно, что она решила помалкивать. Но помалкивать не получилось.

— Эй, кто это тут? — взрезал тишину чей-то встревоженный голос.

— Я, — Алина ухватилась за голос, как утопающий за прибрежные камни. Ее «Я» тотчас посыпалось мелкими камешками то ли вниз, то ли вверх.

— Кто я? — взвизгнул голос.

Алина растерялась. Она никогда не пыталась себя определить, я и все тут, просто Алина, человек…

— Человек, — бухнула она. Тяжелое слово просвистело мимо и гулко стукнулось о невидимую землю.

— Человеки тут не бывают! — категорически заявил голос. — Раз ты здесь, значит, ты не человек.

— А кто? — «Кто» выплыло из губ красивым мыльным пузырем и удивленно поплыло рядом. И тут Алина заметила, что темнота перестала быть непроницаемой. Но подумать об этом ей не дали:

— Ты не знаешь кто ты? — смутился голос. — Совсем-совсем?

«Совсем-совсем» окутало Алину чем-то теплым и щекочущим, похожим на нагретый солнцем морской песок.

— Совсем-совсем, — повторила Алина, чтобы еще поглубже зарыться в золотистое тепло.

— А! — протянул голос. — Тогда понятно, зачем ты здесь… Ну, спрашивай же скорее, чего же ты молчишь!

— Что спрашивать? — встревожилась Алина.

— Все, что хочешь, — возмутился ее непонятливости голос.

— Где я? — выпалила Алина, чтобы хоть что-то спросить.

— Ха! На этот вопрос даже ответить могу! Ты в банке данных. Тут хранятся ответы на все существующие вопросы.

— На все, на все? — новый поток приятно теплого песка заструился вдоль тела. Алина едва удержалась, чтобы блажено не захихикать.

— На такие дурацкие — нет! — отрезал голос.

«Ничего себе! — обомлела Алина, стряхивая с себя сонные песчинки. — Так ведь я смогу все-все узнать! Все, над чем человечество бьется веками! Все, что только богу известно!»

Алина почувствовала всю ответственность момента и запаниковала. Что бы такое самое полезное спросить? А!

— Есть ли жизнь на Марсе?

Что-то щелкнуло, зашипело, словно запущенная виниловая пластинка, и хорошо поставленный мужской голос неторопливо начал объяснение:

— Чтобы ответить на этот вопрос в полной мере, требуется сперва дать определение жизни. Жизнь есть существование белковых тел, основанное на обмене веществ, иными словами, жизнь — форма существование белковых тел и способ существования материи в бытии организмов. Жизнь и представляет собой открытую систему, способную к саморегуляции, самосохранению и самовоспроизведению. Но если заменить субстрат с белкового на небелковый, почти ничего не изменится. Жизнь останется — Жизнью. Иными словами, небелковая система, отвечающая четырем основным требованиям: открытости, саморегуляции, самосохранению и самовоспроизведению — ЖИВАЯ. Марс — планета солнечной системы, четвертая от солнца, соответствует трем параметрам определения жизни, таким образом с натяжкой, но все же можно сказать, что Марс сам по себе является живым существом.

Что-то снова зашипело, щелкнуло и повисла тишина, в которой, беспомощно растопырив в разные стороны руки, висела раздавленная информацией Алина.

— Ну что? Все запомнила? — поднырнул к левому уху ставший знакомым голос.

— Кажется, да… Но только я ничегошеньки не поняла.

— Не расстраивайся. Это вопрос был трудный. Но ведь он у тебя не единственный, верно? Задавай скорее, пока время не кончилось.

«Может, ну их, потребности человечества? — вылезла из закоулков трусливая мыслишка. — Может, лучше о себе позаботиться? Для себя что-нибудь спросить? Только что? Блин! Были же у меня в детстве вопросы! Целых ворох! Бабушка только отбиваться успевала… Куда делись?»

Помяни черта, и он появится. Не успела Алина додумать эту мысль до конца, как в голове, как пассажиры метро в час пик, нервно затолкались вопросы. Они, галдя и пихаясь, пробивались к выходу, вылетали, тотчас соединялись в пары с ответами, становились прозрачными истинами и убегали от прочь, уступая место следующему вопросу. А Алина, расставив в стороны руки, неуклюже пыталась поймать за мелькающие хвостики хотя бы что-то.

— Если не можешь придумать вопрос, возьми с полки готовый, — подсказал голос. — Могла бы сама догадаться, что раз уж здесь хранятся ответы, значит хранятся и вопросы. Вон они, законсервированные! Видишь?

Алина увидела, что мимо нее проплывают длинные полки, сплошь заставленные банками, не задумываясь, выдернула первую попавшуюся и открыла.

— Почему у слона большие уши? — вылетел вопрос.

— Уши слона — недооформленные крылья. Любой слон может летать, но не так как птицы, горизонтально, а свечкой: голова сверху, зад снизу. См. рис. № 1. «Стадии полета слона: а) слон встает на задние ноги; б) сгибает задние ноги в коленях и отталкивается от земли, в) приводит в движение уши; г) отрывается от земли и при помощи машущих движений ушных крыльев взлетает вертикально вверх». Дополнительные сведения: скорость полета слона 40 км/час, продолжительность — не более десяти минут, т. к. мышцы головы у слона слабые, а зад тяжелый.

— Чушь какая! — возмутилась Алина и закрыла банку. — Я что, сюда за этой хренью прыгнула?

— Не за этой, — тотчас получила она ответ.

— Вот именно! — согласилась Алина и схватила следующую банку.

— Вопрос: Что такое апельсиновый джем? Ответ: Апельсиновый джем это: 1. Мелко перетертое апельсиновое варенье. Способ приготовления: а) возьмите апельсин и тщательно его вымойте; б) разрежьте на четыре части (см. рис. № 1); в) положите в заранее приготовленный сироп. Варить 15 минут. Хранить в стеклянной таре. Подавать к тостам в охлажденном виде. 2. Жидкий апельсиновый мармелад. Способ приготовления: а)…

Алина закрыла банку и торопливо поставила на место.

— Нет, так дело не пойдет. Надо вытащить нужный вопрос, иначе толку из всего этого не будет никакого. А как это сделать?

Она уныло оглядела проплывающие мимо ряды с банками. Их, наверное, было не меньше миллиарда. Стояли плотными рядами, как зернышки в маковой головке, и были так же, как зернышки, неотличимы друг от друга. Вдруг одна банка засветилась зеленоватым светом. Алина извернулась в воздухе и ухватила ее за крышку.

— Как выбрать банку с нужным вопросом?

«То, что надо!» — обрадовалась Алина.

— Для начала подумайте хорошенько, что вы хотите узнать. Затем сосредоточьтесь и попробуйте сформулировать вопрос. При этом желательно, чтобы в вопросе было не более одного-двух слов. Помните, чем меньше слов в вопросе, тем конкретнее на него ответ. Варианты составления вопросов:

а) Вопросительное местоимение + существительное. Например: Который час?

б) Вопросительное местоимение + личное местоимение, распространенное обращением: Кто ты, чучело небес?

в) Вопросительное местоимение + глагол + существительное или местоимение: Как ты любил?

г) Вопросительное местоимение + наречие: Что такое хорошо?

д) Вопросительное местоимение + наречие + глагол: Что это было?

е) Вопросительное местоимение + прилагательное: Побеждена ль?

ж) Вопросительное местоимение + вопросительное местоимение: Вы откуда и куда?

з) Вопросительное местоимение + личное местоимение или существительное + местоимение места или образа действия: Где вы теперь?

и) В редких случая допустимы вопросы по схеме глагол + глагол: Быть или не быть?

Напоминаем, что на вопросы, отягощенные синонимическими словами, типа «Кому живется весело, вольготно на Руси?», а также абстрактные вопросы типа «Что делать?» и «Как быть?», ответа фактически не бывает. А на вопрос «Кто виноват» однозначный ответ невозможен.

— Какая возмутительная чушь! — подумала Алина.

— Вопрос задан некорректно, — тотчас выплыло из банки. — Нарушен порядок слов. Следует спросить «Чушь возмутительная какая?» или «Какая чушь возмутительная?» В последнем случае рекомендуется использовать краткую форму прилагательного: возмутительна. Варианты ответа…

Алина придавила выползающие варианты крышкой. «Хватит, пожалуй, слушать эту чепуху. Но здравое зерно все-таки во всем сказанном было. Итак, о чем я хочу спросить?».

Ответ она получила мгновенно:

— Этого никто, кроме тебя, не знает.

Это уж точно… Но что-то же было! Что-то, над Алина ломала голову все последние дни. Она, зацепившись за тишину и темень растопыренными руками, изо всех сил пыталась сосредоточиться и вспомнить, но не могла, словно навалился на нее сон, забил ватой голову и намертво законопатил все мысли. Что-то было такое, что ее сюда толкнуло… Что-то важное… Что-то… Что…

— Что? — закричала она в отчаянии.

И совершенно неожиданно получила ответ:

— Банка с вопросом. Номер шифра HХ-IIN-10059.J.819-03. Взята из хранилища одиннадцатого января тысяча девятьсот семьдесят четвертого года на неограниченный срок. Подлежит возврату обязательно.

— Бабушкина банка! Боже мой, я забыла ее на кухонном столе! Дура, страшная дура!

Впасть в отчаяние Алина не успела, над головой раздался тонкий свист, какой порождает падающий с большой высоты предмет.

Краем глаза Алина заметила, как шмыгнуло мимо нечто странное, словно состоящее из клуба дыма, то ли птица, то ли зверь, размером не больше кролика с изогнутой спиной и настороженными треугольными ушами.

— Лови, а то разобьется! — взвизгнул странный зверь знакомым голосом.

Алина испуганно протянула руки, и тотчас ладоней коснулось что-то гладкое и округлое. Алина схватила это что-то и крепко прижала к груди. Бабушкина банка. Банка из-под вопроса с длинным инвентарным номером, взятая бабушкой в хранилище в Алинин день рождения. Ее наследство, единственно нужная вещь. Вернее, теперь уже обязательно надлежащая возврату… Стоп! Но ведь брала бабушка банку полную и с крышкой, а сейчас она пустая и открытая… Вроде книжки с оторванной обложкой. И как такую возвращать?

— Об этом не волнуйся, — вылез из-под локтя дымный зверь, вырастил за спиной два бабочкиных крыла и неторопливо закружил вокруг. — Это был одноразовый вопрос. Его использовали, и больше он никому не нужен. Так что теперь в эту банку поместят другой.

Ну да, конечно же, другой… Какую-нибудь белиберду о рисовом пудинге или змеиных головах. И все же, что так хотела узнать бабушка в тот день, когда Алина появилась на свет?

— А что за вопрос был в этой банке? — Алина зачарованно смотрела на переливы дымной шерсти и с трудом подавляла в себе искушение дотронуться до черно-синего бока. Интересно, какой он на ощупь? Мягкий? Теплый? Или рука попросту провалится сквозь него, закручивая зверя завитками, как сигаретный дым.

— А этого уже никто не знает. Варенье съедено, банка вымыта, и теперь пустее пустого. Отпускай ее, она сама дорогу найдет, — зверь щекотнул Алину по руке длинным струящимся хвостом. Алина вдруг узнала это небрежное касание, от неожиданности слегка разжала пальцы, и банка тотчас вывернулась из рук, полетела куда-то вглубь стеллажей и затерялась среди точно таких же пузатых подружек.

— Ой, а я тебя знаю! — крикнула Алина дымному зверю. — Ты кошка! Кошка Пемоксоль, верно?

Зверь испуганно втянул крылья и внимательно посмотрел Алине в глаза:

— Верно. Кошка. Только зовут меня иначе.

— А как? Как тебя зовут?

По тому, как сверкнули желтые кошачьи глаза, Алина вдруг поняла, именно этот вопрос хранился в сбежавшей от нее банке номер HХ-IIN-10059.J.819-03, и именно за этим ответом она сама сюда попала, и это для нее лично очень и очень важно, важнее, чем жизнь на Марсе. Но темнота вокруг плавно стронулась с места, стремительно набрала обороты завертелась, как детская карусель, смазывая в серое пятно бесконечные стеллажи и банки, подхватила Алину и поволокла обратно.

— Нет! — закричала Алина, растопыриваясь, как Жихарка из детской сказки, в тщетных попытках зацепиться хоть за что-то в вертящейся темени. — Нет! Дайте мне еще десять секунд! По-жа-луй-ста…

Темень замерла, и во внезапно наступившей тишине тихий голос прошептал:

— Меня зовут Алка.

По подоконнику вползло пятно солнечного света, прокралось на офисный стол, скользнуло по экрану монитора и повисло на стене, зацепившись за обрезанные зигзагом края черно-белой фотографии, с которой совсем юная бабушка насмешливо смотрела на претенциозную обстановку приемной. Алка улыбнулась ей в ответ и, лениво откинувшись в кресле, поднесла к глазам крохотное зеркальце. Еще два часа назад она металась по приемной и тщетно пыталась выполнять свои служебные обязанности. И впервые в жизни ни на чем не могла сосредоточиться: из головы тот час вылетали все распоряжения, пальцы выплясывали на клавиатуре истеричный канкан, лица посетителей сливались в одно красно-розовое просительное пятно, за дверью бесновался шеф, кофе проливался на поднос, компьютер зависал. И такая карусель царила до тех пор, пока Алка не взбунтовалась. Она вытолкала всех из приемной, выключила компьютер, заварила себе кофе и, под комариный писк снятой телефонной трубки, достала из сумочки пудреницу. Крохотное зеркальце разбивало лицо на кусочки, из которых Алка теперь складывала верную картинку. Оказалось, что глаза у нее бабушкины — золотисто-карие с уголками, слегка приподнятыми к вискам. Робкие веснушки на носу и щеках ничуть ее не портят, а, напротив, придают лицу нежный девический шарм. Нос длинноват, да и бог-то с ним. Рот маленький с плотными упрямыми губами был бы хорош лет пятьдесят назад, а нынче в моде большие чувственные рты. Ну и черт с ней, с модой — она капризна и переменчива, за ней гоняться — жизни не хватит. Алка поймала в зеркало улыбку. М-да, зубы мелки, остры и неровны. Сколько переживаний и слез она пролила из-за них в юности! Смешно вспомнить. Уши… Уши великоваты. Скулы слишком резки. А брови постоянно норовят потерять форму, только Алка им не позволяет, безжалостно выщипывая каждую лишнюю волосинку. Пожалуй, с человеческой точки зрения она некрасива. И впервые эта мысль не вызвала никаких отрицательных эмоций. Какое ей теперь дело до человеческих оценок? Ведь она кошка. Острозубая кошка с чуткими ушами, любопытным носом и золотистой шкуркой. И как кошка она сногсшибательно хороша, задери ее овчарка! Жаль только, что у нее нет хвоста, который можно было бы задрать трубой и рвануть по крышам.

Алка отложила зеркальце и подошла к окну. Пахло нагретым под солнцем асфальтом, смолистой тополиной листвой, горячей жестью подоконника, распаренной землей и старой штукатуркой. Галдели воробьи, орали дети и восторженно заливалась лаем тощая черная собачонка. Хорошо, черт побери! Невыносимо хорошо! Сверхъестественно хорошо найти себя! А вместе с этим и все ответы на все вопросы. На все — на все. Например, почему даже в детстве она не любила лимонад, предпочитая выпить стакан молока. И почему она терпеть не может дождь. И почему ей нравится быть одной. И отчего все женщины в их роду — одиночки, рожающие детей от случайных связей. И стало наконец ясно, отчего и куда однажды ранней весной ушла из дома и не вернулась обратно ее мать — просто ушла, чтобы бродить сама по себе.

За спиной зашипел селектор, и разъяренный голос шефа вывел Алку из задумчивости:

— Алина Николаевна! Зайдите ко мне на минуточку.

Алка мягко вошла в кабинет шефа и притворила за собой дверь.

— Слушаю вас, Сергей Павлович, — мурлыкнула она.

— Почему приказа в управлении связи до сих пор нет?

«Какой глупый вопрос. Такой даже в банку данных не закладывают. Не отправила, вот и нету!» — подумала Алка и соврала, насмешливо глядя Сранскому в глаза:

— Приказ отправлен факсом еще в первой половине дня. А уж куда он дальше подевался, это, простите, не в моей компетенции.

— Ну, хорошо. Разберитесь с этим завтра с утра, пожалуйста. И это не единственная претензия к вам на сегодня. Только что главный инженер звонил, сказал, что вы его за дверь вытолкали.

«Стукач! — подумала Алка. — Большой мальчик, а стучит, как пионер», — и презрительно фыркнула:

— Скажете тоже. Он же десять пудов весом! Не хотел бы сам — не вытолкнулся.

Шеф побагровел и грохнул кулаком по столу:

— Что вы сегодня себе позволяете, я вас спрашиваю?! Вы что сегодня, с ума сошли?! Да я вас уволю к чертовой матери! Да вы у меня…

Чего у него Алка, она так и не узнала — затрезвонил телефон. Шеф взял трубку, выпалил короткое «Соколов слушает» и сердито замахал Алке — идите, мол, отсюда, не мешайте работать. А еще через десять минут он вышел из кабинета уже в плаще и шляпе, пригрозил продолжить разговор завтра, отдал распоряжения на утро и отбыл. А это означало, что и офисная Золушка, секретарша Алина Николаевна может быть свободной до утра. Надо только проветрить кабинет, вытереть пыль, вымыть кофейные чашки и пепельницы, полить пальму, сообщить начальникам управлений, что завтра в девять тридцать заседание, поставить телефон на автоответчик, а минералку в холодильник и распечатать три главы из трудового законодательства, чтобы жизнь малиной не казалась.

Еще вчера Алина пролила бы слезу-другую по поводу бессмысленной работы и затянувшегося трудового дня, и, аккуратно прикладывая к строчкам линейку, начала бы послушно щелкать клавишами. Алка же попросту открыла Интернет, и через пять минут горох был отделен от чечевицы. Осталась ерунда — пальма, пыль и чашки. Кабинет шефа был так же зануден, как и сам Сранский, и ни на миллиметр не отступал от принципа «все палочки попендикулярны»: ручки в органайзере, бумаги — стопочкой, кресло придвинуто, шкаф с одинокой вешалкой аккуратно закрыт, жалюзи опущены, под столом верной собакой, выполняющей команду «Ждать!», замерли туфли — пятки вместе, носки врозь. Алке, еще ночью осознавшей, за что она не любит собак, эта неодушевленная покорность очень не понравилась. Настолько, что она брезгливо подхватила туфли с пола и вышла с ними в коридор. До женского туалета и обратно, чтобы вернуть их на место безнадежно испорченными.