Повести и рассказы

Письмо счастья

Я снова жду почтальона. Я пообещал себе, что не буду больше его ждать, но все же жду.

В большинстве случаев почтальон ничего не приносит. Даже рекламную макулатуру. Ничего.

Что, я полагаю, только к лучшему.

Прошлой ночью мне приснилось, что я сломал ногу, и мне пришлось взять такси, чтобы попасть в отель. Что было глупо, потому что здесь нет такси, а я живу в маленьком домике в конце длинной грунтовой дороги, и отелей здесь тоже нет. Как бы то ни было, я взял такси и отвлекся, глядя в окно и, вероятно, водитель не туда повернул, потому что вскоре я осознал, что мы заблудились. Я проклинал водителя. Я ненавидел этого тупого сукина сына. К тому времени, как мы нашли отель, мы испытывали друг к другу смертельную вражду. Я ныл и издевался. Со своей стороны он не сказал мне ни слова.

Я вышел, не заплатив, направился прямо в ванную, нашел две старые палки, к которым прикрепил несколько ржавых гвоздей, и хлестал себя по спине и плечам до тех пор, пока не причинил себе настоящий вред.

Как я уже сказал, все это нелепо, потому что я живу совсем один в конце узкой грунтовой дороги, и здесь так дико, что прямо у меня под порогом построили гнездо ленточные змеи. В тридцати ярдах отсюда есть бобровая плотина. Никаких отелей тут нет.

Вчера я тоже ждал. Ждал весь день.

Господи! Блядь! На хер почтальона!

Пойду-ка я в город.

На обочине дороги он увидел давно умершего ребенка, маленькие птички питались его внутренностями. Невозможно было сказать, мальчик это или девочка. Ужасно воняло. Чуть дальше лежала лошадь с пулей в голове. У самой городской черты он остановился посмотреть, как какие-то мальчишки пригвождают женщину к сараю. Он долго наблюдал. Они вбили по два гвоздя в каждую руку, один в ладонь, а другой чуть ниже запястья. Женщина была обнажена. Кровь стекала по ее рукам и маленьким загорелым грудям. Мальчишки били ее тонкими березовыми палками по лицу и голове. Один из них упирался в нее бедрами, но он был еще слишком мал.

Мистер Крокер был занят с покупателем, поэтому он сидел и ждал у сатуратора. В газете разгорелась полемика о том, будет ли тот, кто последним получит "письмо счастья", определен случайностью или личностью. Куча вздора. Мистер Крокер налил ему крем-соды, и они смотрели, как горит здание на другой стороне улицы. Аптека Лири.

— Мне это не нравится, — сказал мистер Крокер. — С таким же успехом это мог быть и я.

— Никто тебя не сожжет.

— Трудно сказать, что некоторые могут сделать в наши дни, Альфред.

— Тебе не о чем беспокоиться.

Он открыл упаковку картофельных палочек.

— Почтальон к тебе еще не приходил?

— Пока нет.

— Он был здесь сегодня утром. Хенли получил письмо.

— Неужели? Я этого не знал.

— Вчера.

— И что он с ним сделал?

— Переслал дальше, конечно.

— Разумно с его стороны.

— Иного от Хенли никто и не ожидал.

— Я так не думаю.

Он допил содовую, заплатил Крокеру восемьдесят долларов и вышел на улицу. Итак, Хенли получил его письмо. Интересно, что он чувствует? Это был первый раз, когда кто-то, кого он знал лично, получил его письмо. Он подумал о застенчивом заикающемся Хенли и удивился. Конечно, теперь тот был свободным человеком. Ему больше не нужно было беспокоиться. Хотя это, вероятно, было для него шоком. Альфред и сам слишком много беспокоился в эти дни. Возможно, было бы лучше покончить со всем этим. Он не был уверен, но ему показалось, что он завидует Хенли.

Хотя теперь ему нельзя было доверять.

Он перешел улицу и зашел в кафе. Джейми сидел там перед чашкой кофе, щурясь на дым из аптеки.

— Очень досадно, — сказал он.

— Так и есть.

— Я видел, как ты выходил от Крокера. Он рассказал тебе о Хенли?

— Угу.

— Очень жаль.

— Ты так думаешь?

— Конечно, — oн сделал глоток кофе. Кружка полностью утонула в его ладони. Его широкое бородатое лицо опускалось к ладони и снова поднималось. Практически не было видно, как он пил. — Хенли был достаточно приличным парнем, — сказал он. — Иногда напивался до чертиков, но в остальном был в порядке. А теперь вот что у нас есть. Еще один кровавый мясник. Либо он передумает, или пожалеет, или что-то в еще, и он сядет где-нибудь в углу и будет ждать, пока из него не вылезут мозги. В любом случае мы больше не увидим Хенли. Очень жаль. Я буду скучать по нему.

— Наверное.

— Ты какой-то равнодушный.

— Я не так уж хорошо его знал.

— Конечно, знал. Во всяком случае, я его знал.

Он заказал кофе, чтобы немного посидеть с Джейми. Было слишком рано возвращаться. Он действительно не хотел возвращаться.

— Ты когда-нибудь слышал, чтобы после письма кто-то остался прежним? — спросил Джейми. — Совершенно уверен, что нет. Все они меняются. Как мне кажется, всегда в худшую сторону. И они называют это "религией". Чушь собачья.

— В этом есть что-то религиозное.

— Конечно. В старые времена они втирали говно в волосы.

— По крайней мере, есть проблема совести.

— Так оно и есть.

Двое друзей некоторое время сидели молча. Ветер переменился, так что сидеть было приятно. Альфред подумал, не вписал ли Хенли его имя в список. Или Джейми. Письмо могло ждать любого из них.

— Видел сегодняшнюю газету? — спросил Джейми.

— Да. Гадают, что это будет за человек, который остановит письмо. Опять.

— Святой, конечно.

— Ты так не думаешь?

— Нет.

— Тогда какой же?

Он пожал плечами.

— Какой-то долбаный псих. Кто-то усталый, испытывающий отвращение. Можешь не сомневаться, не Прометей. Тот, у кого нет на это смелости, нет воображения — полагаю, самоубийство связано с отсутствием воображения. Тот, кому не хватает воли воспользоваться всеми этими разрешениями.

— Ты?

— Черт возьми, нет. Мне нужно свести кое-какие счеты. Этого достаточно, чтобы занять меня на некоторое время. Я займу свою очередь. Рассчитываю насладиться этим. Свободой, я имею в виду. Я не отрекусь от своих слов, но буду играть по правилам, а потом вышибу свои проклятые дурацкие мозги. Слишком поздно для героики, святости, или как там они, блядь, это называют, но, вероятно, это неизбежно. Мое воображение сдаст меня. Что делать дальше? За этим последует мгновенное раскаяние. Совесть настигнет меня слишком поздно, чтобы принести хоть какую-то пользу, но, в конце концов, настигнет. И тогда, конечно, я смирюсь. Я думаю о совести как о чем-то вроде задергивания штор, понимаешь?

— У меня нет желания причинять кому-либо вред. Никому.

— Конечно. Просто подожди.

Он подумал, что такова эпоха, в которой они живут, но это вряд ли было объяснением. Где-то он сбился с пути. Они жили в эту эпоху, но как? И почему? Невозможно было увидеть эволюцию изнутри. Все, что можно было сделать, — это указать на самые вопиющие уродства, на самые отвратительные воплощения. Но суть изменений была скрыта. Некая тайна крови.

Он отправился домой тем же путем.

Женщина все еще была там, истекая кровью у сарая. Он подумал, жива ли она? Мальчики исчезли. Мертвая лошадь и ребенок тоже исчезли. Он гадал, для какой цели их утащили. Кто-то применил пластиковую взрывчатку на деревьях, растущих вдоль дороги. Деревья повсюду потрескались и покрылись шрамами. Ни одно из них не было освобождено от жизни.

Он подошел к дому, как всегда, осторожно, бесшумно. Теперь это вошло у него в привычку. Однажды ночью старуха застрелила Уэйна Ловетта из дробовика, когда он входил в свою собственную парадную дверь.

Его письмо провалилось в щель почтового ящика.

Он открыл его.

Прямо над его собственным именем стояло имя Хенли. Его забавляла мысль, что такой опасный мир должен быть еще и чертовски предсказуемым. Он прочел письмо от начала до конца, а затем перечитал еще раз.

Обладающие даром предвидения передают вам всю ответственность за свои действия, прошлые, настоящие и будущие. Мы считаем это высшей честью, высочайшим вызовом…

Бесцветный язык разочаровал его. Здесь не было ничего, что могло бы вдохновить или воодушевить. Было ли это неожиданностью?

Вы, конечно, можете принять или отклонить эту ответственность…

Он знал его содержание. Содержание было достоянием общественности. Именно формулировка, точная форма и синтаксис завораживали его, они оставались тайной для всех, кто еще не получил письмо, и теперь он обнаружил, что они не в силах его взволновать.

Чтобы отказаться, просто впишите новое имя в графу под своим. Тщательно проверьте список, чтобы не повторить имя, уже вписанное выше…

Если это был самый важный момент в его жизни, он не почувствовал никакого отклика в душѐ. Всего, абсолютно всего не хватало! Он ничего не чувствовал. Только огромную пустоту, в которой незнакомец, похожий на него самого, держал странное, но обычное письмо. Кто именно это придумал? — подумал он. — И где? В каком сером офисном здании? В каком мрачном баре?

Окончание было самым худшим из всего письма.

Объявлено по воле Бога и Первого конгресса Веры, Авраам Уайт, основатель. Всех благословляю.

Гефсимания[1] наскучила ему.

Я все стоял и смотрел на эту штуку, раздумывая, кому бы ее отправить. Возможно, кому-то из членов семьи, дяде или двоюродному брату. Может, кому-то из детей. Нет смысла заставлять их ждать так долго, как меня, я старею в ожидании, нервничая все больше и больше. Кроме того, многим детям, похоже, это нравится.

Может, мне следует отправить его Джейми? Совсем не странно, что мы заговорили об этом сегодня, как будто это было понятно между нами — сначала Хенли, потом я, потом Джейми. Или Джейми, а потом я. Неважно.

Интересно, смогу ли я это сделать. Мне так же трудно выбрать свободу, как и иное решение. Я не должен был получать это письмо. Я не создан для таких решений. Джейми подошел бы гораздо больше. Он умнее, жестче, вдумчивее.

Странно, что здесь не сказано, что сделать, чтобы прервать цепочку. Все остальное так четко и клинически прописано. Но, думаю, это понятно. Это снова старая-престарая концепция пожирателя грехов, только более экстремальная.

Чтобы прервать цепочку, тебе придется умереть. Чтобы принять на себя ответственность за все эти преступления, ничто, кроме смерти, не имеет смысла. И притом смерти ужасной. Худшей смерти, которую только можно вообразить. Нужен мученик, новый Христос. На его месте я бы начал с того, что выколол себе глаза.

Отправить ли письмо тому, кого ненавижу, или тому, кого люблю? Избавлю ли я тех, кого люблю, от мук ожидания или рискну, что письмо может их не застать, каким бы маловероятным это ни казалось? Хенли не любил и не ненавидел меня. Он просто знал меня. Было ли с его стороны справедливо или хотя бы порядочно втягивать меня в это дело? Интересно, что приходило ему в голову, когда он вписывал мое имя?

Но я не должен пытаться решать через Хенли.

Мученичество, по-моему, очень увлекательно. Мне нравится идея выколоть глаза. Без глаз пути назад не было бы, вы даже не смогли бы увидеть, где расписаться, даже если бы захотели, вы не смогли бы увидеть список имен. Имена, надписи, обычные символы, за которыми скрываются все эти люди, были бы мгновенно стерты. Все, что останется, — это преступление. Их преступления войдут в вас свободно и чисто, как дыхание через ноздри, чтобы осквернить вас насквозь.

Далее следует проткнуть барабанные перепонки. Не видеть зла, не слышать зла. Вот и вся недолга. Достаточно карандаша. Проткнуть себе ухо. Два карандаша, по одному для каждого уха. Это потребует большой решимости, но такова идея. Жесты мученика должны быть широкими. Все эти действия будут иметь огромное значение. Мифическое значение. Спустя годы люди будут обследовать труп, чтобы найти скрытый смысл в каждом нюансе убийства. Своего рода божественное вскрытие. Каждый шаг должен оставить подсказку и указать путь. Ключ от Рая из черной пасти Спасителя.

Ножницы для разделки мяса у корня языка. Не говори зла. Рот, наполненный кровью, горячим рассолом жизни. Собственная чаша, выпитая досуха. Будь осторожен, Альфред. Нужно быть поэтом, чтобы увидеть это. А большинство поэтов мертвы.

Может быть, Джейми.

Я действительно должен передать это ему. Посмотрим, выполнит ли он то, что обещал. Хотя, возможно, он солгал или, по крайней мере, преувеличил. Лжец под прицелом.

Я никому не верю.

Давайте посмотрим. Что дальше?

Если бы только можно было извлечь мозг, не разрушая тела. Было бы неплохо добавить к нашим новым простым заповедям еще и "не думай зла". Если бы можно было пробить череп и осушить его, а потом продолжить дальше. Но нет, нужно придерживаться того, что возможно, поэтому мозг и сердце остаются до самого конца, потому что, очевидно, смерть должна быть медленной, вечной, соразмерной преступлению, единственной по настоящему яркой смертью среди всех этих небрежных нейтральных.

Нужно ломать ноги и разбивать кости стоп молотками, дробить кончики пальцев и отрубать большие пальцы. Особенно важны большие пальцы. Но сначала нужно оторвать гениталии, раздробить зубы и проглотить их, броситься на стену или стол, пока не треснет позвоночник и не проломится череп, засунуть в задницу длинные острые ножи, отрезать нос, выжечь соски до черноты.

Все это до того, как мои мозги разлетятся по лицу и груди и растекутся по половицам этой старой пыльной комнаты.

Было бы восхитительно узнать до того, как это станет невозможным, в чем заключалась ошибка, ошибка в составе, сбой в работе желез или нервной системы. Я действительно не хочу никому причинять боль, меньше всего себе. Но я думаю, что прошу слишком многого.

Мне нужно заняться делом.

Мне нужно отправить сообщение. Личное послание. С конца цепочки.

Вы полны дерьма, каждый из вас. Я собираюсь это доказать.

Перевод: Гена Крокодилов

Винтовка

Она нашла винтовку, поставленную на ствол, в глубине его захламленного шкафа, притаившуюся там, словно змея. Он особо и не старался ее спрятать. Она стояла в углу за двадцатифунтовым стеклопластиковым луком и колчаном со стрелами, которые отец подарил ему на Рождество, несмотря на ее возражения, прикрытая его зимней курткой. Она отодвинула куртку и увидела винтовку. Он как-то жаловался, что она роется в его шкафу и долгое время она этого не делала. Она знала, как личное пространство важно для десятилетнего ребенка, особенно для Дэнни. Но когда из-под двери комнаты выкатываются комки пыли, кто-то должен зайти туда и прибраться.

Очевидно, не он.

Она просто хотела пропылесосить, а тут такое. Она протянула руку назад и включила "Electrolux". Какое-то время она просто стояла на коленях, уставившись на винтовку в тяжелой летней тишине, на тонкий черный ствол, притаившийся в тени.

Тайна, — подумала она. — Очередная.

Она сунула руку в шкаф и, взявшись за холодный металл, вытащила ее на свет. Винтовка была старой, двадцать второго калибра. У ее брата была очень похожая в пятнадцать лет. Какое-то время он ходил с ней на стрельбище ветеранов, участвовавших в боевых действиях за рубежом по субботам. Потом в его жизни появились девочки. Дэнни же всего десять.

Где, во имя всего святого, он ее взял?

Ричард бы ему ее не купил. Даже ее бывший муж был не настолько глуп, чтобы хоть на минуту подумать, что она допустит в доме наличие оружия. Нет, это должно быть винтовка ее отца.

Выходит, Дэнни ее украл?

Они гостили у него на ферме в позапрошлые выходные. Ее снова поразило, как опустел дом после смерти ее матери, и она сидела на кухне с отцом, потягивая черный кофе, кружка за кружкой, зная, как он изголодался по общению. А Дэнни бóльшую часть дня был предоставлен самому себе. Сквозь большое эркерное окно она видела, как он зашел в сарай, где ее отец держал двух оставшихся лошадей. Чуть позже заметила, как он идет по полю с высокой сухой травой в сторону леса и ручья.

А потом…

Потом она вообще про него забыла, пока примерно через час он не ворвался в сетчатую дверь с большой черепахой в руке, заходясь в восторге, а она сказала ему отнести ее обратно к ручью, где он ее нашел, потому что они не потащат с собой черепаху до самого Коннектикута и точка.

Отец хранил новые ружья на полке за стеклянной дверью в гостиной. Старые ружья, которыми он больше не пользовался, лежали в подвале, в мастерской. Она оглядела ствол, покрытый царапинами и ржавчиной, и хотя этим летом ее замучил синусит и она почти не чувствовала запахов, она все равно понюхала. От винтовки исходил запах старости и плесени.

Точно отцовская.

Она снова принюхалась и почувствовала запах старого ружейного масла на руках. Наверное, к ней не прикасались годами. Отец заметит пропажу месяцы спустя, если вообще заметит. Она оттянула затвор, внутри блеснула латунная гильза. В ней вспыхнула смесь потрясения и гнева.

Господи, она еще и заряжена!

Отец ни за что бы не оставил винтовку заряженной. Получается, Дэнни обшарил подвал в поисках патронов и нашел их.

Сколько их у него еще?

И где они?

Она подавила порыв перетряхнуть ящики его стола, перевернуть вверх дном его шкаф, но это подождет. Что ей нужно было сделать сейчас, так это найти его и серьезно поговорить. Еще один серьезный разговор, каких будет все больше и больше по мере того, как он будет расти.

Интересно, как он будет выкручиваться?

Это вам не кража батончиков "Milky Way's" в супермаркете, это вам не пожар, который они с Билли Брендтом устроили прошлым летом на поле за католической церковью, хотя и отрицали все впоследствии. Тут уж он не отделается, сказав, что собирался расплатиться за батончики, но засмотрелся на комиксы и забыл, что они лежат у него в кармане. Он не мог утверждать, что двое очевидцев — ребята из неблагополучной части города, которые видели, как Билли и Дэнни идут по полю, а затем выбегают оттуда, смеясь, как раз перед появлением дыма на горизонте, — имели на него зуб.

Винтовка — это дело серьезное.

А патрон тем более, тут так просто не отвертеться. Это вам не появившийся из ниоткуда складной нож, а также внезапно возникшая новехонькая компьютерная игра "Sega Genesis", и не зажигалки "Bic", которые он с завидным постоянством находил на улице.

Каков везунчик!

Она была зла. Она была напугана.

Так зла и напугана, что руки ее дрожали, когда она вынула патрон из патронника и положила в карман джинсов. Она ощутила уже знакомый приступ того, что можно было назвать только скорбью — чувством, что хотя ее сыну всего десять лет, она уже в какой-то степени его потеряла. Как будто в нем появилось нечто, к чему она больше не могла прикоснуться или найти отклик в его душе. Скорбь, которая была так же оправдана и естественна, как скорбь отца по матери. Она знала, что сейчас важно отодвинуть это чувство в сторону и отдаться вместо него гневу. Ей нужен был гнев, а иначе вся эта любовь и скорбь, все это сочувствие и, посмотрим правде в глаза, вся эта обычная старомодная жалость к себе сделают ее только слабее.

Жестокая любовь, — подумала она.

Вот и все, что у нее осталось.

Она обращалась к психотерапевтам, к школьным психологам, пыталась понять его. Лишение его вещей, привилегий — компьютера, телевизора, кино, похоже, это единственное, что теперь помогало.

Ну, что ж, сегодня все это полетит из окна. Все.

Она вернула черный затвор на место и вышла из комнаты. Она знала, где его искать. В клубе. Трава на заднем дворе щекотала ей лодыжки.

Газон снова пора постричь.

Из-за влажности приклад винтовки казался липким в ее ладони. Она проскользнула между двумя соснами в дальнем конце лужайки на протоптанную тропинку, ведущую в лес. Этой тропинкой пользовались мальчишки: Билли Брендт, Дэнни, Чарли Хаас и другие. Она по ней никогда не ходила. Практически никогда. Только когда звала его к ужину, а он опаздывал и не отвечал. Даже тогда она редко забредала так далеко. Тропинка была около полуметра в ширину и по большей части пролегала сквозь густой кустарник, сухую коричневую траву по пояс и заросли эрики древовидной с нее высотой. По ширине она подходила для мальчишки, но никак не для нее. Она была рада, что надела джинсы, уже облепленные репейником и пожалела, что выбрала блузку с коротким рукавом. Какая-то ветка успела прочертить шипами две тонкие царапины на ее плече, другую она отодвинула дулом винтовки. Она слышала, как слева журчит в каменистом русле ручей, скрытый за деревьями. Тропинка впереди разделилась. Она повернула направо в противоположную от ручья сторону. Когда-нибудь этот лес сравняют с землей, застроят и забудут, но за три года, что они прожили здесь, этого не произошло, а Дэнни приближался к возрасту, когда ему это будет уже неважно, однако лес и ручей, отчасти, были причиной, по которой она привезла его сюда. Она была уверена, что природа — лучший учитель. Сама она выросла на ферме и считала, что бóльшую часть своих познаний о жизни она усвоила там. А затем более полно осмыслила позже. Рождение, смерть, секс, жизненный цикл земли, ее слабость и сила, хаос внутри порядка, перемены в людях, вызванные сменой времен года. Она усвоила как беспощаден мир природы и как важно его понимать. Всего этого она хотела для Дэнни. Того, что было у нее самой, того, что сейчас ее поддерживало. Она знала, что многие женщины озлобились бы, если бы брак распался против их воли, но она нет.

Не совсем.

Да, конечно, она была разочарована, но в ней не было места злости.

Любовь, — думала она, — это контракт, который люди заключают, зная, что со временем подписи могут исчезнуть.

Ричард разлюбил ее и нашел другую.

Обычная смена времен года: суровая как зима, но сносная и в какой-то степени понятная. Порядок вещей уже не требовал, чтобы люди находили себе пару на всю жизнь.

Реальность была такой, какой она есть.

И ее собственное страдание не могло измениться. Она думала, что однажды Ричард пожалеет о своем выборе новой спутницы, но это уже его дело, она его отпустила. У нее был повод злиться из-за проблем с сыном, но руки опускать она не собиралась. Хотя Дэнни был далеко не самым простым ребенком, никогда им не был, но после развода, случившегося четыре года назад, Дэнни всегда оказывался если не в беде, то на грани нее. Получал плохие отметки, паясничал и дрался в школе, сквернословил при девочках. Однажды его застукали, когда он бросал камни в Чарли Хааса на детской площадке, ну, и, конечно же, воровство и пожары. Ричард ограничивался тем, что платил алименты, а все это он считал типичным поведением для мальчишки.

— Это пройдет, — говорил он.

А она… Она никогда не была мальчишкой, так что, возможно, он был и прав, но Ричард не жил с ними, ему не приходилось сталкиваться с истериками и враждебным молчанием, когда Дэнни не получал того, чего хотел. Иногда он выматывал у нее все силы.

Что еще от него можно было ожидать?

Очевидно, он умел обращаться с огнестрельным оружием. В десять-то лет! Замечательно. Просто замечательно. Сначала она не могла понять, как он вообще тайком притащил эту винтовку домой. Затем вспомнила об одеяле, которое лежало в кузове машины, он мог бы спрятать там ящик с динамитом, и она бы никогда ничего не узнала.

Молодчина, Дэнни, хитрюга, браво!

Ее руки взмокли от пота и чесались от пыльцы, пыли и мягких прикосновений листьев. Пыльца и вовсе не давала ей дышать, но она уже была совсем близко к цели, ее уже можно было разглядеть, справа от тропинки на холме за березовой рощей, его клуб, его личную святыню, если не считать редких визитов Билли Брендта, закрытую для внешнего мира до сегодняшнего дня. Когда-то, лет сто назад, на этом месте был дом, но он уже давно сгорел дотла и от него остался только погреб. Кто бы ни были хозяева, они не стали его восстанавливать.

Дэнни был в восторге, когда нашел его вскоре после переезда и повел ее посмотреть. Тогда это была просто яма в земле, полтора на два с половиной метра и глубиной чуть больше метра, но он расчистил траву, открыв каменные стены и земляной пол и с ее разрешения попросил у деда пару двустворчатых дверей, хранившихся в сарае. Они с Ричардом провели необычно активный день за их покраской в зеленый цвет с закреплением петель и установкой створок так, чтобы они могли закрываться на кодовый замок снаружи и на крючок изнутри.

Полная изоляция.

Он называл это "своим клубом". Своим личным, собранным по крупицам клубом. Это всегда казалось ей печальным, возможно даже вредным для него.

Но Дэнни, по природе своей, был одиночкой.

Всегда складывалось впечатление, что он скорее терпит соседских мальчишек, чем по-настоящему дружит с ними. А им он почему-то нравился и они любили с ним играть, даже несмотря на то, что он их не пускал в свой клуб и они, вероятно, завидовали ему, потому, что он первый обнаружил его. Почему-то для них это не имело значения. Наверное, само наличие клуба придавало некий статус, ей было этого не понять.

Мальчишки, — подумала она.

Все, что она знала, так это то, что он проводит там много времени, больше, чем ей бы этого хотелось. Она купила ему фонарь на батарейках, он жаловался, что двери пропускают мало света, стремянку, чтобы подниматься и спускаться. Игрушки, книги, игры исчезали, а затем появлялись в его комнате так же, как и стеклянные банки для консервации из кухни, а из шкафа с инструментами — молотки и коробки с гвоздями, так что она знала, что он приносил их в клуб, а затем возвращал по какому-то личному плану. Она ни разу не шпионила, но сейчас она собиралась надолго лишить его всего этого. Она оперлась на винтовку и перевела дыхание перед восхождением по склону холма. Где-то рядом в траве жужжали пчелы. Синусит просто сводит ее с ума. Теплый ветер ерошил ее волосы. Она собралась с силами и двинулась дальше. Двери сильно пострадали с тех пор, как она их видела в последний раз. Их давно пора было перекрасить. Кодового замка не было на месте, значит, он взял его с собой, он был внутри.

— Дэнни?

Tишина.

Она прислушалась, но не услышала ни шороха.

— Дэнни, я знаю, что ты там.

Она нагнулась и потрясла дверь:

— Выходи, сейчас же.

Она снова начинала всерьез злиться.

Хорошо, — подумала она. — Тебе, черт возьми, очень даже следует разозлиться.

— Сейчас же, говорю, ты, что, не слышал?

— Тебе сюда нельзя!

— Что-о-о?!

— Я сказал: тебе сюда нельзя! Ты никогда сюда не приходишь.

— Очень жаль, но я уже пришла. Мне дверь взломать или как?

Послышался щелчок и звон стекла, затем шаги по лестнице. Он откинул задвижку, и створки со скрипом распахнулись. Он выскользнул наружу из темноты и двери за ним захлопнулись. Он явно что-то скрывал и это ей не понравилось. Он присел на колени и достал из кармана замок.

— Погоди, — сказала она. — Встань, посмотри на меня.

Он послушался и увидел винтовку. Бросил на нее взгляд и тут же отвернулся.

— Откуда она у тебя?

Он не ответил. Просто продолжал смотреть в сторону холма, скрестив руки на худенькой груди.

— Это винтовка деда, верно?

Снова молчание.

— Ты ее украл, так ведь?

— Я собирался ее вернуть, — сказал он угрюмо, пойманный с поличными. — В следующий раз, когда мы туда поедем.

— Неужели? А это ты тоже собирался вернуть?

Она достала из кармана патрон и показала ему.

— Или планировал им воспользоваться?

Он вздохнул, продолжая смотреть вдаль.

— У тебя есть еще патроны?

Он кивнул.

— Где они?

— В ящике стола.

— У тебя большие неприятности. Ты это понимаешь?

Он опять вздохнул и наклонился с замком в руке, чтобы запереть двери. Она вспомнила, как он их открыл ровно настолько, чтобы выскользнуть наружу.

И не шире.

— Погоди-ка, — сказала она. — Что там у тебя?

— Мои вещи.

— Какие вещи? У тебя есть еще сюрпризы для меня?

— Нет.

— Открой! Я хочу посмотреть.

— Мам, это мои вещи.

— С сегодняшнего дня у тебя больше нет своих вещей, понял? Только с моего разрешения. Открывай!

— Мама…

— Открывай!

Он продолжал стоять.

Даже не шелохнется, — подумала она. — Ах, ты, маленький… Черт подери!

Она наклонилась и отбросила сначала одну створку, потом другую, и первое, что ее поразило, даже несмотря на синусит, был запах: отвратительная, застарелая, ужасная вонь. Второе — невероятный бардак на полу: тряпки, склянки, ведра, а третье — это то, что свисало с вбитых в каменные стены гвоздей, словно украшения, словно трофеи, похожие на те, что она видела в шотландских и английских замках во время медового месяца.

Его жуткая имитация охотничьих трофеев, его вещи…

Она чуть не вырвала, закрыла рот рукой и выронила патрон и инстинктивно наклонилась, чтобы ее подобрать. Посмотрела на него, надеясь, что колени не подогнутся, в безумной надежде, что его вообще не будет рядом, но он смотрел прямо на нее, впервые с того момента как вылез из погреба.

Его лицо ничего не выражало, но глаза…

Глаза холодно изучали ее, внимательно следя за ее реакцией. Как, возможно, хладнокровно рассматривали то, что находилось внизу.

Взрослые глаза.

Но таких глаз она не видела ни у одного взрослого и никогда не хотела бы увидеть.

И это ее сын?

На мгновение ее охватил парализующий страх перед ним, перед этим маленьким мальчиком, не весившим и сорока килограммов, который все еще отказывался каждый день принимать душ и мыть голову, когда следовало. Этот страх промелькнул внутри нее и, казалось, сразу пробудил все воспоминания о нем, вспыхнувшие как молния: кражи, бросание камней, пожар, мрачные взгляды изподтишка, припадки истерики. Страх, который внезапно сложил все это вместе, все кусочки головоломки, позволив ей видеть беспросветную черную стену событий и поведения, определяющего его сущность, и она поняла.

Она взглянула в его глаза и увидела кто он такой.

Увидела, кем он станет.

И пошатнулась, под весом откровения. Всего десять лет.

Когда это началось?

У материнской груди?

В утробе?

Ей необходимо было узнать все, принять весь ужас происходящего, как она всегда нуждалась в его объятиях, какими бы они ни были холодными и отстраненными. Ей всегда были необходимы объятия сына.

— У тебя есть свет там, внизу? — пробормотала она.

Он кивнул.

Голос ее не слушался, но она смогла выдавить из себя:

— Включи.

Он первым спустился по лестнице и включил фонарь. Комната внезапно озарилась светом. Она оглядела стены его клуба.

Черепаха.

Он принес ее сюда от деда или это уже другая?

А сколько еще таких?

А как было до того, как он нашел этот клуб?

Что было до…?

Черепаха была прибита к стене лапами, ее сморщенная голова откинулась на серый панцирь.

Лягушки были насажены на один длинный гвоздь, вбитый примерно в центр тел, их было шесть. Одни животом вверх, другие нет.

Она разглядела пару высохших садовых ужей, трех раков, саламандру.

Как и черепахи, кошки были прибиты за лапы. Он выпотрошил обеих и обмотал собственными кишками, а сами кишки прибил к стене так, что тельца напоминали мишени в центре неровно очерченного круга. Она заметила, что он задушил их какой-то веревкой или шпагатом, да так, что у более крупной чуть не отвалилась голова. Ее черно-белая шерсть была покрыта запекшейся кровью. Вторая была еще котенком, полосатая.

Она чувствовала, что он наблюдает за ней. Еще она чувствовала, что в ее глазах стоят слезы и знала то, чего он не знал.

Больно ей было за себя, не за него, не в этот раз.

Она смахнула слезы.

Она слышала о таких людях как он, читала о них, видела их в вечерних новостях. Казалось, сегодня они были повсюду.

Она знала, какими они могут быть и какими быть не могут.

Она никак не ожидала, что ее сын может быть из их числа. Ее сыну всего десять.

Всего десять…

У него вся жизнь впереди, еще столько лет, еще столько смертей…

Лечение, — подумала она. — Ему нужно лечение, ему нужна помощь, но лечение не приносит им пользы.

— Я возвращаюсь наверх, — пробормотала она.

Собственный голос показался ей бесцветным и чужим. Она подумала: кажется ли он ему таким же? А потом подумала: звучит он так из-за каменных стен и деревянного пола или это просто что-то внутри нее, какое-то изменение, отразившееся в этом новом чужом голосе.

Он беспощадный, — подумала она.

Она поднялась по стремянке и услышала, как он выключает фонарь. Одновременно с этим передернула затвор и вставила патрон. Он взглянул на нее, поднимаясь по лестнице и она увидела, что нет, в нем нечего спасать — и выстрелила ему в левый глаз.

Он упал в погреб.

Она закрыла дверные створки. Придется вернуть винтовку отцу, придется как-то отвлечь его чтобы незаметно положить ее в мастерскую, где ей и место, а потом она позвонит… кому угодно.

Еще один пропавший мальчик.

Рано или поздно, его найдут с кодовым замком в кармане и задумаются, кто мог это сделать? Такие вещи?

Те, что развешаны на стенах. Господи…

Как же это случилось?

Она подумала, что этот вопрос она будет задавать себе еще долгое время спустя. Весна сменится знойным летом, осень смениться зимой, а холод прочно и жутко обоснуется в сердце и разуме.

Перевод: Дарья Андрианова

Выезд на бульвар Толедо Блейд

Парни в пикапе ехали на север по темному пустому участку шоссе I-75 возле Нокомиса, трое из них теснились в кабине бок о бок и потели от жары в середине июля, несмотря на открытые окна. Они чувствовали запах пота друг друга, приносимый ветерком. Но их это не беспокоило. Был вечер понедельника. В любом случае, девушек поблизости не было.

Джимми, которому неделю назад исполнилось восемнадцать, и который проигрывал непрекращающуюся битву с прыщами, открыл банку "Бада" и протянул Дугу, а тот передал Бобби. Пикап ехал по скоростной полосе со скоростью семьдесят в зоне шестидесяти. Бобби был за рулем. Держать в руке уже четвертую банку пива было опасно. Не так опасно на шоссе почти в полночь, как дома, на улицах Тампы — в городах гораздо больше шансов, что тебя остановят, — но достаточно опасно.

Он не возражал и против этого. Черт возьми, риск был частью всего этого.

До сих пор ему везло.

Он опрокинул банку в рот. Пиво оказалось теплее, чем ему нравилось, но первый глоток всегда был вкусным, теплый или нет.

— Эй. Сделай громче, — сказал он Дугу. — Быстрее.

По радио звучала песня Джонни Кэша "The Tennessee Stud", и она одновременно напомнила ему об убогой ферме его дяди в Джорджии, а также о Мэри Энн Эббот и Ди Ди Уайтекер — и о том, что он, Бобби, знал о жизни, а эти двое, Дуг и Джимми, — нет.

Он любил этого парня. "Человека в черном"[2].

И в кои-то веки Дуг не стал жаловался на пение Джонни. По правде говоря, Дуг уже вообще не жаловался. Пять порций холодного пива в гостинице "Кейв Рок Инн" в Мердоке и одна в дороге, и старина Дугги едва смог найти регулятор громкости. Тем не менее, он справился, наклонившись вперед и изучая панель, и тут Джимми начал подпевать рядом с ним. У Джимми был неплохой голос, но он не мог взять такие низкие ноты, как Джонни. Чего еще можно было ожидать? Черт, Бобби до сих пор помнил, как изменился голос маленького Джимми. И это было не так давно. Джимми был еще ребенком.

Он снова подумал о Мэри Энн, представив раскинувшиеся обнаженные прохладные белые бедра в лесу.

Он думал об этом и слушал ветер и песню, громко звучавшую на ветру, и снова поднес банку с пивом к губам, когда увидел, как впереди что-то сверкнуло, а потом что-то внезапно появилось в свете фар, и Джимми у пассажирской двери перестал петь и вскрикнул, и он догадался, что тоже сказал что-то вроде "что за херня?", резко вывернул руль, затормозил и пытался рулить, и в следующий момент понял, что они трясутся на ухабистой грунтовой обочине со скоростью пятнадцать миль в час, поражаясь тому, что остались живы. Он дрожал, как замерзший мокрый пес, а его колени, ноги и футболка были грязными от того, то Дуга вырвало прямо на него.

В тот день Джордж Хаббард смотрел на двойные стеклянные двери, ведущие из его кухни на веранду, и думал о собаке и о том, что собака в некотором смысле стала началом конца.

Собака была подарком для нее, чем-то, что заставило бы ее остаться, надеждой на то, что несколько фунтов пушистого теплого щенка ретривера станут для них тем связующим звеном, которым больше не был ни секс, ни любовь, ни что-либо еще.

Это не сработало. Она ушла, и собака вместе с ней.

Как и все остальные.

Его отец умер от сердечного приступа, и это было даже к лучшему. По крайней мере, один из них больше не будет играть роль жертвы гребаной порочности матери. Его сестра, которой было уже за тридцать, как-то незаметно для него превратилась в лесбийскую сучку из Содома, работающую почтальоном в Шривпорте, Луизиана. Они не разговаривали уже два года, с тех пор как умер отец, и даже тогда в основном для того, чтобы накричать друг на друга. Его друзья разъехались в свои сарасотские дебри с тех пор, как он начал рассказывать им правду о том, что с ним происходит на самом деле. Все они вернулись в свои маленькие жизни, в свои личные тупики псевдосознания. Скатертью дорога. Сестра, друзья. Даже его унылый отец.

Единственной, от кого он не мог избавиться, была его мать.

С самого детства она пыталась убить его, а в последнее время все больше и больше. В каком-то смысле ей это уже удалось.

Он уставился на тусклый солнечный свет на веранде и потянулся за косяком. Косяк был одним из немногих способов сбежать от нее.

Говорили, что он сумасшедший. Параноик. У врачей в больнице после его передозировки метамфетамином хватило смелости пойти еще дальше. Они сказали, что он параноидальный шизофреник.

Даже Кэл и Линда считали его параноиком и говорили ему об этом открыто. Сказали, что ему нужна помощь — его лучшие друзья со школьных времен. Сказали, что его мать не могла сделать всего этого. Хотя он прекрасно знал, что она связана с мафией, прекрасно знал, что она постоянно преследует его, это мог видеть любой, что ее друзья в налоговом управлении преследуют его, что ее друзья в полиции преследуют его за то, что он не платит алименты своей первой жене и дочери, что она пытается засадить его в тюрьму.

Ему пришлось покинуть штат. Переехать сюда, во Флориду.

Он исчез.

Его мать была не единственной, кто знал пару трюков.

Хотя он знал, что именно она ищет его даже сейчас. Он чувствовал это. Чувствовал нутром. У его матери повсюду были щупальца. Она была ясновидящей, черт возьми, и она искала.

Получить помощь. Блядь. Однажды, много лет назад, он перепихнулся с Линдой. Более того, это был хороший перепихон. Дружелюбный.

А теперь она отвергла его.

Как и все остальные.

Даже Сэнди, после трех лет любви к нему или хотя бы признаний в любви, заставляя его думать так, заставляя его чувствовать, что он это знает, оставаясь с ним даже во время переезда, потому что она на собственном опыте поняла, какой стервой была его мать, — к тому времени у нее самой было достаточно стычек с ней, хотя даже она не поверила бы, насколько та связана с полицией, мафией и правительством, — его мать была слишком умна для этого, слишком умна, чтобы признаться ей. Некоторые вещи она приберегала исключительно для него.

Он затушил косяк и рассеянно прошелся по квартире, разглядывая то, что она оставила. Не так уж и много. В гостиной — письменный стол, полка, забитая книгами в мягких обложках и аудиокассетами. На кухне несколько старых кастрюль и сковородок, столовое серебро и стеклянная посуда, тостер и микроволновая печь, которые они купили вместе.

Наверху, в ванной, она даже сняла занавеску для душа.

Хуже всего для него было в спальне. Кровать все еще стояла на месте, но с нее сняли стеганое одеяло и кружевное покрывало ручной работы. Грязные простыни валялись в углу. Она оставила ему три подушки из семи. Телевизора не было, как и тумбочки у кровати. Комод был на месте, но без ее шкатулок с драгоценностями, духов и туалетных принадлежностей, он выглядел необитаемым, вся жизнь из него ушла. Пустые вешалки в большом встроенном шкафу казались нелепыми: бедность в ожидании изобилия, которое больше никогда не повторится.

Он пересек комнату и сел на кровать.

Его шаги казались ему слишком громкими.

Кровать пронесла их через три квартиры вместе, по одной на каждый год их совместной жизни. Казалось почти неправильным, что она не взяла ее с собой — все равно, что оставить ребенка или котенка. Своего рода предательство. Он думал о том, что происходило на кровати, о разговорах, смехе, ссорах, Иисусе, — обо всех радостях и печалях между ними, которые иногда затягивались до поздней ночи, думал о занятиях с ней любовью, о ее сильной, удивительной страсти, которая легко могла сравниться с его собственной и подобной которой он не только никогда раньше не видел, но даже не подозревал, что она может существовать в женщине, и которая нисколько не потускнела до недавнего времени, до последнего года, когда он начал рассказывать ей правду о том, что с ним происходит, делиться с ней тем, что делала его мать и обо всем этом чертовом заговоре. И, наконец, неделю назад о том, что с ним было не так.

Он подумал о том, насколько интимной может быть постель. Ночью, перед сном, душа изливает свою силу.

Он закрыл лицо руками и заплакал.

Он слушал, как его рыдания эхом отдаются в пустой комнате.

В изнеможении он встал и снова спустился вниз. На лестничной площадке валялась обглоданная собакой косточка. Он поднял ее, пошел на кухню и выбросил в мусорное ведро.

Он постоял немного, глядя на веранду, на угасающий свет. Ограждение, ведущее в маленький закрытый дворик, заросло лианами. В обычной ситуации он бы сразу занялся этим. Он зарабатывал на жизнь как садовник, и это было предметом его профессиональной гордости. Несколько лиан — это одно, это даже привлекательно. Ему нравились их изящные абстрактные узоры. Но судя по тому, как они разрастались, они, в конце концов, испортят ограждение.

Он решил, что пришло время нарушить свое правило. Он уволился, потому что Сэнди ненавидела запах этой дряни у себя изо рта, а он хотел, чтобы от нее хорошо пахло, когда они ложились в постель, когда занимались любовью или даже просто целовались на ночь, чтобы, спя рядом с ней на кровати, он не раздражался. Но теперь, когда она ушла, она не будет его раздражать, а учитывая эту его гребаную маленькую проблему, и никто не будет.

Он подошел к бару. Налил себе выпить.

Через полчаса после того, как пикап Бобби съехал с дороги и проехал тридцать миль на юг по I-75, белый форд "Тандерберд" Пита и Джен Хоффстэйдеров проехал по съезду на Пис-Ривер и медленно выехал на шоссе.

Они оба немного нервничали из-за того, что ехали так поздно. Было уже за полночь.

Этого почти никогда не случалось.

Обычно они были бы в постели уже больше получаса, сразу после новостей и прогноза погоды.

Пит устал.

Впрочем, это был довольно хороший вечер. Они поужинали с братом и невесткой Джен, ели хорошую немецкую еду в ресторане "Карл Эмер" в Пунта-Горде, на самом деле ее было слишком много, так много еды, что они не смогли доесть все. Что в их возрасте, казалось, происходило в последнее время довольно часто. Примерно половина жаркого из говядины с краснокочанной капустой и картофелем лежали в обычном пластиковом контейнере у Джен на коленях. Они вернулись в передвижной дом его брата Эда, чтобы выпить по стаканчику на ночь, который затем превратился в два стаканчика на ночь, и он потерял счет времени, разговаривая с Эдом о том, как они служили во Франции во время войны, а затем Пит решил, что ему лучше выпить кофе, прежде чем отправиться обратно.

Они направлялись домой, в поселок для престарелых Силвер-Лейкс в Сарасоте.

Сорок пять минут езды.

В этот час шоссе было почти пустынно.

Что, если возникнут проблемы с машиной? Господи. А вдруг она заглохнет?

В шестьдесят семь лет, с сердцем, которое было не в лучшей форме, не говоря уже о том, что он выпил три стакана…

Какого черта, — подумал он, — надо надеяться на лучшее.

Однако Джен нервничала. Это было видно по тому, как она теребила язычок контейнера из пенопласта.

Отчасти дело было в том, что на самом деле Питу вообще не полагалось садиться за руль ночью, и она это знала. Глаукома. Это сужало поле зрения, а встречные фары могли стать сущим адом. Но здесь, на шоссе, фары попадались редко, и далеко друг от друга. И если он останется на крайней правой полосе, они не будут такой уж большой проблемой. На самом деле в городе было хуже, там улицы более узкие.

Он почувствовал мгновенное раздражение из-за нее. Именно она решила встретиться с братом за ужином. Что, по ее мнению, они будут делать после? Лететь домой? Восемь часов вечера или полночь, темнота есть темнота, фары могут ослепить. Он зарабатывал на жизнь вождением автобуса. Он справится.

Однако он не мог злиться на нее.

Он протянул руку и погладил ее по бледной прохладной руке.

Ему повезло. Его вторая жена была очень хорошей женщиной. Он знал это, когда женился на ней. Но если у него и были какие-то сомнения, то они вмиг рассеялись после того, как она поддерживала его во время ангиопластики[3], когда он был напуган до смерти, напуган до слез.

Тот, кто сказал, что мужчины сильнее женщин, не имел об этом ни малейшего представления.

Однако сейчас она почему-то сильно нервничала.

Заставь ее говорить, — подумал он. — Ей надо расслабиться.

На ум пришла обычная тема.

— Итак. Как ты относишься к завтрашнему обеду в "Стокъярде"? Мы давно там не были.

Она задумалась.

— Даже не знаю, — сказала она. — Там будет полно народу.

— Там не так уж плохо в это время года. Почти все уехали на юг.

— Там всегда многолюдно. Дороти ходила туда на прошлой неделе, и там было полно народу. А как насчет "Олив Гарден"?

Он пожал плечами. Он бы предпочел стейк в "Стокъярде", ну и что с того.

— "Олив Гарден" подойдет.

— Просто в "Стокъярде" будет очень много народу.

— Я не возражаю против "Олив Гарден".

— Я даже не знаю.

Он взглянул на нее.

— Ты в порядке?

Она нахмурилась, ее губы опустились, глаза прищурились. Он услышал, как она царапает ногтями пластиковый контейнер.

— Я в порядке.

— Я ведь нормально веду машину, правда?

Он ехал на скорости пятьдесят в зоне с ограничением в шестьдесят в крайней правой полосе, "Тандерберд" был на круиз-контроле, ни впереди, ни сзади не было видно ни одной машины.

— Да, дорогой. Все хорошо.

Он знал это.

— Ну и в чем дело? — спросил он.

— Я не знаю. Что-то не так. Что-то не так.

— Ты беспокоишься о своем брате?

У Эда был рак простаты. Было еще слишком рано говорить о том, подействует ли лечение.

— Не знаю, — сказала она. — Может быть.

Он снова взглянул на нее. Огни приборной панели излучали бледно-зеленоватый свет. Ее лицо было застывшим, неподвижным.

На мгновение он подумал, что именно так она выглядела бы мертвой, но затем отбросил эту мысль.

Черт возьми, она переживет его лет на десять, если не больше.

Она просто устала, — подумал он. — Устала и нервничает из-за того, что уже так поздно, а я за рулем. Мы скоро будем дома.

Он сосредоточился на дороге и больше не смотрел на нее.

В пяти с четвертью милях позади них Энни Бакстон на взятом напрокат красном "Hиссане" уверенно держала стрелку спидометра на шестидесяти и думала о том, какая у нее удивительно ясная голова.

Три недели назад примерно в это время она потягивала бы шестую или седьмую порцию водки с тоником. Или сразу перешла бы на "Столичную". Или вообще бы отключилась.

Она взглянула на указатель уровня топлива и увидела, что у нее осталось всего четверть бака. Она едва доедет до Брадентона. Кого это волновало?

Дело в том, что она ехала домой.

Она подумывала включить радио, но вполне возможно, что что-то хоть немного сентиментальное — черт возьми, любая песня со словом любовь снова заставит ее плакать. Она вообще была плаксивой в эти дни.

Сестра сказала, что этого следовало ожидать. Энни собирала кусочки своей жизни и снова складывала их воедино, и их было так много, что любой бы расплакался.

— В любом случае, — сказала Мэдж, — ты всегда плачешь, когда понимаешь, что, несмотря ни на что, ты выжила.

И все же она решила не включать радио.

Так было лучше, когда перед ней были только тишина, ветер и унылая лента шоссе.

Она достала "Мальборо" из пачки на приборной панели и прикурила от оранжевого огонька зажигалки. Сигареты — это то, что по-прежнему буду себе позволять, — подумала она, — по крайней мере, на данный момент. Вскоре она бросит курить, может, купит антиникотиновый пластырь. Но сначала — главное. Или, как говорится, не все сразу.

Боже, какой приятный воздух вливался в окно.

Полторы недели она не видела ничего, кроме душной спальни своей сестры. Первые два дня она провела, привязанная к кровати с балдахином.

"Жестокость из милосердия", как называла это Мэдж.

Ты не поедешь в чертову больницу, ладно-ладно, сделаем по-другому.

Она видела кроликов на кровати рядом с собой и змей, которые проглатывали кроликов целиком. Она уплывала в море на этой кровати, тонула и восставала из небытия. Она выла, потела, страдала и пачкала простыни.

Жестокость из милосердия. Так оно и было.

В общей сложности три недели в доме сестры. Большую часть этого времени она была виртуальной пленницей, заложницей собственных пороков, запертой в собственном лихорадочном потном теле, пока ждала, когда ее организм, а затем и разум очистятся от ядов, которые убивали и ее саму, и ее шестилетний брак с Тимом.

Прошло две недели, прежде чем Мэдж разрешила ей хотя бы закурить.

К тому времени она обзывала сестру, на чем свет стоит. Вначале даже замахнулась на нее пару раз. Даже несмотря на то, что в глубине души она знала, что старшая сестра ужасно занята грязной работой по спасению ее глупой жизни.

Лишь позже, когда она была достаточно вменяема, чтобы говорить обо всем, говорить до изнеможения, бесконечными изматывающими ночами, она поняла, что на самом деле хочет спасти свою жизнь, и что некоторые факты ее жизни, например, то, что Тим был уважаемым учителем английского языка, в то время как она едва закончила среднюю школу, например, то, что пока у них не было детей, а ей было уже за тридцать пять, например, то, что в данный момент он был занят своей жизнью, а она нет, что все эти вещи не имели и половины того значения, которое она позволяла им иметь. Это была преднамеренная разрушительность. Она зацикливалась на мелочах и игнорировала один большой прекрасный факт — Тим любил ее, черт возьми, он обожал ее. Обожал, даже когда она пила.

Хотя выпивка отравляла и его тоже.

Сколько раз она приводила этого мягкого, тихого человека в ярость.

Сколько раз она испытывала его терпение.

— Ты прямо как мама! — сказала Мэдж. — Ты чертова дура. Ты любишь его до смерти, и он любит тебя, и все, что тебя волнует, это то, что ты ревнуешь, что в данный момент тебе ужасно скучно и ты безработная, и ты чувствуешь себя глупой и бесполезной, потому что он не такой. Знаешь, насколько это безумно? Ты точно такая же, как она! Ты не просто не видишь леса за деревьями, ты сжигаешь этот чертов лес!

Она провела кончиками пальцев по щеке и в приближающемся свете фар, двигавшихся на юг, увидела, что ее пальцы стали блестящими и черными от туши.

— Ты действительно дура, — подумала она. — В конце концов, можно было включить радио. Ты все равно будешь плакать. Почему бы просто не поплакать?

Улыбнувшись про себя, она затушила сигарету и глубоко вдохнула теплый ночной воздух.

Все было кончено. Она бы записалась на программу, если бы пришлось, хотя она никогда не была склонна к этому. Что угодно. Не было ни единого шанса, что она снова притронется к спиртному. Она подозревала, что какое-то время будет пить много кофе. Его голос по телефону, когда она позвонила, чтобы сказать, что возвращается домой, пауза, всхлип, когда он сказал: слава Богу, сказали ей так же ясно, как ее собственный, наконец-то обретший твердость голос, что отныне уже ничего не будет по-прежнему.

Жизнь нужно прожить как можно лучше, а потом переделать, если потребуется.

Не сломаться.

Никогда не сломаться.

Когда в тот вечер Джордж Хаббард садился в машину, он на самом деле не знал, что собирается делать.

Он собирался прокатиться. Собирался развеяться. Забыть о Сэнди. Забыть о матери. Выбраться из одинокой голой квартиры и уехать, пока он не выпил слишком много, чтобы не лишиться рассудка или чтобы его не арестовали.

Проезжая по улицам города, он был в полном порядке. Только когда он выехал на шоссе I-75, его окутала тьма.

Тьма зародилась в его голове, в каком-то уголке сознания, где жили его мать и Сэнди, и в основном там, где очень долгое время жил гнев. Она тянулась оттуда, чтобы охватить его будущее, растущий черный сгусток боли, который притуплял его чувства и питался призрачными образами будущих судебных преследований со стороны его демонической матери, властей, врачей, образами долгих одиноких месяцев без любви и секса, которые ему предстоят, пока вирус СПИДа будет разъедать его иммунитет, образами угасания в одиночестве, пролежней и комы, и образом того кристаллического метамфетаминового шипа в его руке, который так давно был демоническим шипом его матери, местью его матери, ядом гидры его матери, реальность и последствия которой и для Хаббарда, и для Сэнди он, наконец, признал и которая оттолкнула ее от него в ужасе и ярости.

Тьма внутри разрасталась по мере распространения СПИДа, окрашивая его сознание в черный цвет.

На шоссе I-75 он протянул руку и выключил фары.

А затем повернул на юг, на дорогу, ведущую на север.

Он лишь наполовину осознал, что пикап съехал с обочины. Только то, что он все еще жив, и тот, кто был внутри, все еще жив, и что все остальные на этой несчастной планете тоже живы, и что ничего с этим уже не сделать.

Он вел машину.

Внутри и вне его была лишь тьма.

Вероятно, это из-за глаукомы. Пит никогда бы этого не увидел, если бы не Джен, которая так и не увидела машину, или почти не увидела, ее глаза были устремлены на дорогу, жена волновалась, нервничала из-за того, что они едут так поздно, Джен так напугала его, выкрикнув его имя, что он ударил по тормозам и вывернул руль, уходя от черной несущейся массы впереди, освещенной светом, и "Линкольн" покатился, завалился набок и снова покатился, и на мгновение они оказались в невесомости, а затем рухнули вниз, внезапно надулись подушки безопасности, его дверь ушла внутрь, переднее крыло рассыпало искры поперек шоссе, ремень безопасности глубоко врезался ему в грудь и бедра и выдернул плечо из суставной впадины с тошнотворным стуком боли, подушки безопасности охватили их обоих, когда машина заскользила, выровнялась и остановилась под углом поперек шоссе.

Освободившись от подушки безопасности, он поискал взглядом Джен рядом с собой, но там была только сумка со стороны пассажира, на которую капали коричнево-красные остатки ее ужина из контейнера. Ее ремень был пуст. Была ли она пристегнута? Боже! Была ли она пристегнута? Ее дверь была широко открыта, окно разбито. Он почувствовал привкус металла и дыма.

Только тогда он запаниковал.

— Джен! Господи, Джен!

Он толкнул дверь, но она не поддавалась, и горячая боль пронзила его плечо. Он попытался снова, но был слаб и ранен, а потом услышал, как она дергает за ручку снаружи, зовет его по имени.

— Я вылезу с другой стороны! — сказал он. — С твоей стороны. Иду! Я в порядке.

Слава Богу! — подумал он. Не за себя. За нее.

Он освободился от ремней безопасности и протиснулся через сиденье мимо подушки безопасности к двери. К тому времени, как он ступил одной ногой на асфальт, она уже была там, перед ним, склонившись к нему, плача и улыбаясь одновременно, ее бледные тонкие руки тянулись к нему, чтобы бережно отвести его домой.

Может, это ошибка, — подумал он. — Люди продолжaт обходить меня стороной.

Возможно, этому не суждено было случиться. Это было возможно.

У выезда на бульвар Толедо Блейд он разогнал машину до восьмидесяти, не видя спидометра в ревущей темноте.

Вдалеке показались огни.

Куплю цветы, — подумала она. — Приготовлю ужин.

При свете свечей.

Никакого вина.

Все будет по-новому, — подумала она. Можно начать все сначала. Можно простить, и если не совсем забыть, то точно принять жизнь, более грустную и мудрую, чем была, и сделать из нее что-то хорошее, снова полюбить и найти наполовину приличную работу и, возможно, даже когда-нибудь завести ребенка. Она была не слишком стара, она теперь здорова, когда яд исчез, и темное облако над ее жизнью рассеялось, у нее были силы.

Я еду, Тим, — подумала она. — Я возвращаюсь домой.

Я жива. Я в порядке.

Перевод: Гена Крокодилов

Если мне не изменяет память

Патриция расслабленно сидела в кресле в другом конце кабинета.

Метроном на столе перед ней выполнил свою работу в рекордно короткие сроки.

— Я бы хотел поговорить с Лесли, — сказал Хукер.

Женщина посмотрела на него, вздохнула и покачала головой.

— Боже! Снова Лесли. Я не понимаю. Что, черт возьми, плохого в том, чтобы время от времени поговорить со мной?

Хукер пожал плечами.

— Ты лжешь. Ты уклоняешься от ответов. Ты пытаешься все запутать. Если бы ты не лгала так много, Сьюзен, возможно, я бы захотел разговаривать с тобой чаще. Ничего личного.

Она надулась, откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди.

— Понимаешь, я всего лишь пытаюсь прикрыть свою задницу, — сказала она.

— Я знаю. И понимаю. Просто на данном этапе это не очень помогает делу. Дай мне поговорить с Лесли, ладно?

Веки дрогнули. Женщина запрокинула голову и завыла. Затем искоса бросила на него кроткий ясный взгляд и начала скулить.

— С Лесли. Не с Кэйти.

Кэйти была собакой.

Вторая собака, зарегистрированная при расстройстве множественной личности. Хукер подробно написал о ней в статье в "Журнале психиатрической медицины". В основном размышления и наблюдения за физическими аспектами. Ползание, тыканье носом, вой. В то время связь Кэйти с другими личностями казалась смутной. Теперь, когда он знал, что делает, все стало яснее.

— Привет, доктор Хукер.

— Привет, Лесли.

— Полагаю, ты хочешь поговорить еще.

— Совершенно верно. Я не должна этого делать.

— Почему?

— Патриция этого не хочет.

— Думаю, она этого хочет, Лесли.

— Она напугана.

— Чего она боится?

Она неловко поерзала на сиденье, типичная девочка-подросток, борющаяся с проблемой. Как и все другие личности, кроме собаки Кэйти и Линетт, которой было всего пять лет, Лесли появилась на свет в шестнадцать лет и шестнадцатилетней и осталась.

— Они сказали, что причинят ей боль, помните? Если она заговорит. Они сказали, что убьют ее.

— Я помню.

— И что?

— Так это же было довольно давно, так ведь?

Двадцать два года назад, если быть точным. Женщине, сидевшей перед ним, было тридцать восемь, и она была матерью двоих детей, девочек восьми и десяти лет. До своего развода полтора года назад она была успешным редактором в крупном издательстве, выпускающем книги в мягкой обложке, а затем хронической алкоголичкой, которая, в конце концов, обратилась к психотерапевту, когда обнаружила, что била своего старшего ребенка половником для супа по лицу и голове, не помня, что делала это. Через четыре месяца лечения появилась первая личность — маленькая Линетт.

— Я ничего не знаю об этом, доктор.

— До сих пор у тебя все получалось, Лесли. Зачем останавливаться сейчас?

— Я не хочу останавливаться.

— Тогда не делай этого. Поверь мне, в долгосрочной перспективе это очень поможет Патриции. Очень.

Она на мгновение задумалась, а затем вздохнула.

— Ладно. Думаю, я в долгу перед ней.

Он позволил себе расслабиться. Это был решающий момент. Если бы она замешкалась, возможно, прошли бы недели, прежде чем она позволила себе снова обратиться ко всему этому. Такое случалось и раньше.

И сегодня, наконец, он получил разрешение Патриции записывать их сеансы.

— В прошлый раз ты говорила о том, как эти Ганнеты "передавали ее по кругу", по-моему, ты так сказала.

— Угу.

— Ты имела в виду сексуальную передачу друг другу, верно?

— Да.

— Скажи мне, кому родители ее отдали?

— Многим. Всей этой группе: мистеру и миссис Деннисон, судье Блэкберну, мистеру и миссис Сиддонс, мистеру Хейсу, доктору Скотту и миссис Скотт, мистеру Сеймуру, мисс Нейлор.

— Школьной учительнице.

— Верно. И мистеру Харли. Были и другие. Но эти — главные.

— Эти люди заплатили ее маме и папе?

— Нет. Родители просто позволили это. Они не возражали.

— И сколько лет тогда было Патриции?

— Три. Может, четыре года.

Он подозревал, что пять. Возраст Линетт.

Возраст, который она начала скрывать.

— И что же эти люди делали с ней?

Все это было ему знакомо, но необходимо для записи.

— Ну, она почти всегда была голой, и они засовывали в нее пальцы, в попу, во влагалище, а некоторые мужчины совали туда пенисы, иногда заставляли ее брать пенисы в рот, и они шлепали ее очень сильно, а доктору Скотту, ему нравилось пихать в нее эти длинные иглы…

— Иглы для акупунктуры?

— Не знаю. Просто большие длинные иглы.

— Продолжай.

— Он засовывал их в нее, засовывал везде. А миссис Скотт всегда хотела, чтобы она лизала ее влагалище.

Отличительной чертой личности Лесли было то, что все это ее нисколько не смущало. Она относилась к этому списку детских ужасов с почти клинической отстраненностью. Это достойно восхищения, — подумал он, — если бы это не было так грустно и страшно.

— Миссис Сиддонс любила выкручивать ее соски до слез. А мисс Нейлор всегда хотела, чтобы ей сосали грудь, как будто Патриция была маленьким ребенком, а она — ее мамочкой. Мистер Хейс сажал ее в ванну и мочился на нее, а однажды он еще и насрал на нее. На живот. Встал над ней и согнул ноги.

— И там были другие дети, верно?

Она кивнула.

— Дэнни Скотт, Ричи Сиддонс и близнецы Деннисон.

— Патриция пыталась сопротивляться? Пыталась убежать?

— Пару раз пыталась. Но она была слишком мала, чтобы убежать. Ганнеты сильно избили ее за это. Так что она больше не пыталась.

Она замолчала. По ее щекам внезапным потоком покатились слезы.

— Лесли?

Ее подбородок дрожал, а большие карие глаза были глазами лани, влажными, невинными.

— Линетт? Это ты?

— Они меня обижают! Мама и папа…

— Я знаю. Но теперь все позади, Линетт. Мама и папа больше не будут тебя обижать. Я обещаю. Клянусь.

Это было правдой. Мама и папа погибли в автомобильной катастрофе почти десять лет назад. Он был пьян. Телефонный столб был безжалостен. По мнению Хукера это было добрым избавлением.

— Они меня обижают!

— Я знаю, что они это делали, Линетт. Но теперь все кончено. Мама и папа больше никогда не смогут тебя обидеть. Понимаешь?

Она шмыгнула носом. Слезы прекратились.

— Сейчас с тобой все в порядке?

Она поколебалась, затем кивнула.

— Хорошо. Если все в порядке, ты позволишь мне еще раз поговорить с Лесли?

— О, ради всего святого, трахни Лесли!

Голос был глубоким и хриплым.

Сэди.

Она появилась всего лишь в третий раз.

Первые два раза были неприятными. Он видел, что этот раз не станет исключением. Она встала со стула и направилась к нему.

— Хочешь поговорить о сексе, милый? Тебя это возбуждает? Все это? Тогда тебе лучше поговорить со мной.

Он уже наполовину поднялся со своего стула, когда она протянула руку и толкнула его обратно.

Затем задрала юбку и оседлала его.

— Сэди…

— Я знаю. Мы уже проходили через это раньше. "Это неуместно для пациента и терапевта", бла-бла-бла. Расслабься, ладно?

Она сбросила жакет.

— Отстань от меня, Сэди.

— Расслабься. Ты же знаешь, что хочешь малышку Сэди.

— Чего я хочу, так это поговорить с…

— Да, с Лесли. Я знаю. Но сделает ли Лесли это для тебя, док?

Она стянула свитер через голову. Под ним оказалась обнаженная грудь. Это были прелестные груди, полные и упругие для ее возраста и того факта, что она родила двоих детей — и, судя по размеру и форме сосков, кормила грудью по крайней мере одного ребенка.

Прекрасные груди, если бы не шрамы.

Маленькие сморщенные шрамы от ожогов. Больше дюжины только на груди. Еще больше на животе, шее и плечах.

Он все еще мог различить свастику, вырезанную прямо над ее пупком.

Он никогда раньше не видел доказательств воочию.

— Ты хочешь поговорить об этом, Сэди?

Она рассмеялась.

— Поговорить о чем? О моих сиськах?

— Об ожогах. О свастике.

Она сердито оттолкнула его, схватила свитер и подошла к окну. Натянула свитер. Вернулась к своему креслу и полезла в сумочку за пачкой "Уинстон Лайтс".

Сэди курила. Остальные — нет.

— Я не разрешаю курить. Ты же знаешь это, Сэди.

Она с отвращением посмотрела на него и бросила пачку обратно в сумочку. Сэди будет бунтовать, но только до поры до времени. Затем, как и все остальные, она будет вынуждена подчиниться.

— Да пошел ты, док. Поговори со своей драгоценной Лесли. Прекрасно проведи время. Ты, мудак.

Она опустилась в кресло и посмотрела на него. Взгляд смягчился. Ее лицо медленно становилось нейтральным.

Снова Лесли.

Если бы он только мог удержать ее здесь надолго.

Сеанс затягивался. Он уже это видел. Часы на стене над ней и позади нее показывали 2:50. Но все это было слишком продуктивно, чтобы прерваться через десять минут. У него был пациент, который, вероятно, уже ожидал в приемной — ему назначено на три часа. Это был не лучший способ завязать отношения между врачом и пациентом, но мужчине придется немного потерпеть.

Здесь на кону была не только Патриция.

Это дело, без сомнения, создаст ему репутацию. Первая статья, опубликованная шесть месяцев назад, уже во многом способствовала этому. Академическая пресса подхватила ее. Господи, даже "Нью-Йорк таймс". Благодаря классическим "пятнадцати минутам" Уорхола он и его безымянный пациент стали знаменитыми.

Скоро статей станет больше. Первая статья была только началом.

— Лесли.

— Привет. Еще раз привет.

— Мы говорили с тобой о всяких сексуальных штучках, которые они проделывали с Патрицией. Но было и другое, так ведь?

Она кивнула.

— Можешь еще раз повторить это для меня?

— Они проделывали всякие колдовские штучки, — сказала она.

— Какие, например?

— Научили ее всем этим песнопениям и прочему, и все они одевались в черное, а иногда посещали кладбища ночью, выкапывали тела, и что-то делали с костями и одеждой мертвецов, готовили дьявольские зелья для Праздника Зверя или Сретения, и вызывали духов, и…

— Что ты имеешь в виду под "дьявольскими зельями"?

— Моча. И вино. И кровь.

— Чья кровь?

— Их. Чья угодно.

— Продолжай.

— Ну, большую часть времени они проводили в подвале дома Ганнетов. У них там очень большой подвал. Все были голыми. И все должны были поцеловать пенис мистера Ганнета, прежде чем все начнется, как бы выстроившись в линию, а потом начинались песнопения, все много ели и пили, а затем приносили жертву.

— Какую жертву?

— Цыплят. Кошек. В основном собак.

Собакам нравится Кэйти.

Это было удивительно и в высшей степени необычно. Патриция создала эту личность, полностью отождествив себя с умершим или будущим мертвецом.

Мертвые вошли в нее, стали с ней одним целым.

Замечательное упражнение в сострадании.

— А потом был тот единственный раз, — сказала она. — Вы знаете. Ее посвящение.

Голос был тихим и не таким спокойным, как раньше. Неуверенным. Почти испуганным.

Он знал этот тон.

Потому что именно на этом этапе информация Лесли почти всегда останавливалась в прошлом, здесь или чуть дальше. Что-то в этой инициации было очень травмирующим. Из прошлых сеансов Хукер знал, что Патриции тогда было шестнадцать лет — возраст, когда большинство личностей вырываются из нее все разом, становясь стражами у ворот ее рассудка. Он знал, что посвящение произошло в подвале дома ее родителей. И это было почти все, что он знал.

Он посмотрел на часы. Ровно три часа.

К черту время. Ему нужно попытаться.

— Лесли, в прошлом ты не хотела рассказывать мне об этом, я знаю. И я понимаю, что тебе это трудно. Но на этот раз все будет по-другому. Я расскажу тебе, как и почему все будет по-другому. Видишь магнитофон на столе рядом с тобой?

Она посмотрела и кивнула.

— Отличие в том, что на этот раз я записываю твой рассказ. И на следующем сеансе я прокручу запись Патриции. Когда я это сделаю, Патриция узнает и поймет, что они с ней сделали. Она поймет, почему она такая, почему все вы такие. И можешь ли ты догадаться, что произойдет потом?

Она покачала головой.

— Боль прекратится. Еще немного времени, еще немного терапии, и она прекратится.

Он посмотрел на нее и задумался. Он подумал: Доверься мне.

— Расскажи мне об этом, Лесли, — сказал он.

На мгновение ему показалось, что этого не произойдет. Затем она откинулась в кресле и закрыла глаза, а когда снова открыла их, то вспомнила.

— Там был мальчик, — сказала она. — Я не знаю, откуда он взялся. Я имею в виду, не обычный мальчик. Не один из них. Испанец, я думаю, кубинец или мексиканец, примерно возраста Патриции. Патриция приняла много каких-то наркотиков, и мальчик тоже, и они оба были голыми, и они положили ее на стол, на алтарь, а мальчик стоял над ней, все пели, пока он вставлял свой пенис и начал это делать. Он делал это долго, и ей было больно. А потом мистер Ганнет протянул руку с ножом, который у него был, жертвенным ножом, который был очень-очень острым, и он разрезал мальчика… знаете это место, прямо между… яйцами и задницей? Там кожа?

Хукер кивнул.

— Из него текла кровь, кровь стекала по его ногам и капала на алтарь, но, наверное, из-за наркотиков или из-за того, что он это делал, не знаю, сначала он этого не чувствовал, он просто продолжал делать это с ней, но Патриция чувствовала, как скапливается под ней кровь, теплая и влажная, и, наконец, мальчик тоже это почувствовал, он начал кричать и попытался выйти из нее, но к тому времени мистер Ганнет оказался рядом с ним и перерезал ему горло ножом, Патриция кричала, а мальчик кашлял кровью, кровь была повсюду, повсюду на ней, она чувствовала ее вкус, а все остальные вокруг собирали кровь в миски, пили кровь из его шеи и между ног, a она чувствовала запах его дерьма, а они и его собирали в миски и размазывали по лицам, по ртам, и вместо того, чтобы кончить в нее, он просто выпустил это в нее, понимаете? Он помочился в нее.

— Ну, а потом мальчик упал на нее сверху, он был мертв, и мистер Ганнет вручил Патриции нож и сказал ей заколоть его во имя Господа Сатаны, и она была так напугана и так зла на мальчика — это было странно — так сильно разозлилась на него, что так и сделала. Била его ножом снова и снова.

Она остановилась, озадаченная.

Интересно, почему она так рассердилась на него? А не на них.

Он дал ей немного подумать. Сейчас не было времени вдаваться в подробности, хотя он прекрасно знал, откуда обычно берется гнев одной жертвы на другую. Еще один сеанс.

— Что произошло потом?

Она пожала плечами.

— Они съели сердце мальчика. Они измазали ее его кровью. Потом они сделали это с ней по очереди. Затем они позволили ей подняться наверх, принять душ и дали ей поспать.

Десять минут четвертого. Они справились. Все было кончено.

Он был потрясен. И в то же время в приподнятом настроении. Он не мог поверить в то, что у него есть.

— Сейчас я начну считать до пяти, Лесли, — сказал он. — Когда скажу "пять", я снова поговорю с Патрицией, и она будет бодрой, отдохнувшей, расслабленной и довольной, и она ничего из этого не вспомнит. Ты очень хорошо справилась. Спасибо тебе.

— Доктор?

— Да?

— Патриция опять напугана.

— Ей не надо бояться.

— Она знает, что я рассказала. Что я рассказала вам все.

— С Патрицией все будет в порядке, поверь мне. Сейчас я сосчитаю до пяти, хорошо? Закрой глаза.

Он сосчитал.

Патриция открыла глаза и улыбнулась.

— Ну, как у нас дела? — спросила она.

— Ты прекрасно справилась, — oн улыбнулся ей в ответ. — Я хочу обсудить это с тобой как можно скорее. Но у меня еще один пациент.

Он заглянул в журнал.

— Как насчет трех часов в среду, то есть послезавтра?

— Прекрасно.

— Мы совершили прорыв, Патриция. Ты должна это знать.

— Правда? Тогда не мог бы ты…?

— Нет. Боюсь, что нет. Не сейчас. Это займет некоторое время. Я записываю тебя на два часа на среду, хорошо?

— Хорошо.

Он протянул ей жакет, лежавший перед ним на полу. Она даже не спросила, как он туда попал. Она уже была практически профессионалом в этом деле. Она взяла его и сумочку, и встала, чтобы уйти. Поколебалась, а затем повернулась к нему.

— Мне стоит беспокоиться? — спросила она.

— О чем?

— Не знаю. Просто я… волнуюсь.

— Беспокоиться не о чем. Мы уже прошли самое худшее. Предстоит решить несколько очень сложных проблем, не стану этого отрицать, но теперь мы хотя бы знаем, с чем имеем дело. Мы знаем наверняка. Это займет некоторое время. Но у тебя будет жизнь, Патриция. Полноценная жизнь. Не надо будет прятаться. Жизнь без страха.

Она улыбнулась.

— Тогда увидимся в среду, доктор. И я думаю… ну, я думаю, мы просто посмотрим.

Она вышла в приемную и осторожно закрыла за собой дверь. Он подошел к столу рядом с ее пустым креслом и выключил магнитофон. Нажал кнопку перемотки и услышал свистящее шипение ленты, ее голос и его собственный, так что он знал, что магнитофон не подвел, а затем вернул его в исходное положение. Вынул шнур из розетки, подошел к столу, выдвинул верхний ящик и убрал его.

Он услышал, как в приемной стул ударился о стену. Его трехчасовой пациент, вероятно, был чертовски нетерпелив, и, вероятно, ему нужно было его немного успокоить. Все было в порядке. В данный момент он чувствовал, что готов на все. Он пересек кабинет и открыл дверь.

Мужчина склонился над ней, крупный мужчина во всем черном — куртке, ботинках, брюках — склонился над ней так, что Хукер мог видеть ее безжизненные глаза и открытый рот, а затылок мужчины двигался из стороны в сторону чуть ниже ее подбородка. Кровь залила все стены и картины с пейзажами, развешанные, чтобы успокоить пациентов, кровь все еще пульсировала из ее шеи по обеим сторонам головы мужчины, заливая его длинные черные сальные волосы, а он смотрел на Хукера и ухмылялся, его лицо превратилось в тонкую ярко-красную маску, с зубов капала более бледная кровь, разбавленная слюной. Хукер увидел нож в его левой руке и окровавленную серебряную пентаграмму на шее.

— Сеанс окончен, — прошипел мужчина. — Пациент вылечен.

Хукер отступил в дверной проем своего кабинета, как будто кто-то толкнул его. Попытался захлопнуть дверь. Окровавленная левая рука с треском ударила по ней и втолкнула его в комнату.

Мужчина стоял на пороге.

На мгновение, когда мужчина приближался к нему, Хукер подумал о всех людях, о всей структуре, о всем богатстве изобретений и стремлению выжить, которые только что умерли там, в приемной, и единственным утешением было то, что кассета переживет их, мужчина не узнает о кассете, его работа в некотором роде продолжится, несмотря, а не из-за его амбиций по отношению к ним обоим, хотя этого было недостаточно, даже близко недостаточно ни для них, ни для ее детей. Он подумал: Опубликовать или погибнуть, или и то, и другое вместе, потому что, конечно, именно это с ними и произошло, а затем услышал собачий вой, который был его воем, когда нож опускался все ниже и ниже.

Перевод: Гена Крокодилов

Змеи

То, что она привыкла считать своей змеей, появилось сразу после первого шторма.

Она разговаривала по телефону со своим адвокатом в Нью-Йорке. Снаружи вода отступила. Сквозь сетку, ограждавшую веранду с одной стороны, она видела, что с ее двора, который час назад был залит водой на фут, вода стекала вниз по склону мимо частокола в канал за ним.

Она подумала, что можно выпустить собаку. Хотя за ней пришлось бы присматривать. В годовалом возрасте золотистый ретривер был еще щенком и любил копать. В этом Энн убедилась на собственном опыте. Учитывая погоду в южной Флориде, она уже сменила три чехла для дивана из-за черной смолистой грязи, въедавшейся в лапы и живот Кэйти.

Адвокат сказал, что ему нужны деньги.

— Мне неприятно об этом говорить, — сказал он.

— Сколько?

— Две тысячи для начала.

— Господи, Рэй.

— Я знаю, это тяжело. Но ты должна посмотреть на это с другой стороны — он уже должен тебе более тридцати тысяч, и с каждым месяцем эта цифра растет. Если мы его поймаем, он будет должен тебе еще и мой гонорар. Я позабочусь об этом.

— Если мы его поймаем.

— Ты не должна так думать, Энни. Я знаю, ты там голодаешь. Я знаю, чем ты зарабатываешь на жизнь, и знаю, почему ты вообще переехала туда — потому что это было самое дешевое место, где ты могла прилично воспитать своего ребенка. Это его вина. Ты должна преследовать его. Просто подумай об этом. Тридцать тысяч алиментов! Поверь, это изменит твою жизнь. Ты не можешь позволить себе относиться к этому пораженчески.

— Рэй, я чувствую себя побежденной. У меня такое чувство, что он выбил из меня все дерьмо.

— Это не так. Пока нет.

Она вздохнула. Она чувствовала себя на семьдесят, а не на сорок. Она чувствовала это в своих ногах. Она села на диван рядом с Кэйти. Мягко оттолкнула холодный влажный нос, уткнувшийся ей в лицо.

— Найди задаток, Энн.

— Где?

Я в ловушке, — подумала она. — Он поймал меня. Я едва заплатила налоги в этом году.

— Доверься мне. Найди деньги.

Повесив трубку, она открыла раздвижную стеклянную дверь на веранду, а затем встала в открытом дверном проеме, ведущем во двор, и наблюдала, как Кэйти обнюхивает пожухлую траву и за гибискусом в поисках подходящего места для туалета. Светило яркое солнце. От земли шел пар.

Она подумала, что не может позволить себе даже собаку. Она любила собаку, и Дэнни тоже, но собака была роскошью, ее ошейник, ее цепь. Ее уколы были излишеством.

Я в ловушке.

Выйдя на улицу, Кэйти застыла.

Она широко расставила лапы, а нос опустила низко к земле, он дернулся вверх, а затем снова опустился. Гладкая золотистая шерсть вдоль позвоночника, казалось, загрубела.

— Кэйти?

Собака едва взглянула на нее, но этот взгляд сказал Энн, что, что бы она ни увидела там в траве, Кэйти собирается с этим поиграть несмотря ни на что. Глаза у нее блестели, бедра дрожали от возбуждения.

Энн знала, что игры Кэйти могут привести к летальному исходу. Энн находила на веранде перед дверью изжеванные тушки гадюк, положенные там как некий подарок. Однажды — маленького кролика. А как-то раз солнечным днем она с изумлением наблюдала, как собака подпрыгнула на четыре фута в воздух, чтобы поймать воробья в полете.

И тут она увидела змею.

Они с Кэйти двигались взад-вперед на расстоянии не более фута друг от друга, змея с черно-коричневыми полосами была наполовину скрыта за кустами гибискуса, но с того места, где стояла Энн, на расстоянии шести футов от змеи, та казалась пугающе большой. Определенно, достаточно большая, — подумала она, — независимо от того, ядовитая она или нет, чтобы причинить серьезный вред, если укусит Кэйти.

Она услышала ее шипение. Увидела, как у нее раскрылась пасть с шарнирной челюстью.

Энн метнулась вперед, споткнулась и упала в черную грязь. Собака сменила позу, попятилась и продолжала пятиться, но змея не отступила. Змея приближалась к Кэйти.

— Кэйти!

Энн вскочила на ноги. Ее глаза ни на мгновение не отрывались от змеи. Она отметила ее быстрое плавное скольжение, впервые оценив реальный размер этой гадины.

Семь футов? Восемь футов?[4] Господи!

Она преодолела расстояние до собаки, двигаясь быстрее, чем когда-либо в жизни, схватила ее за ошейник и швырнула все семьдесят пять фунтов золотистого ретривера головой вперед к двери, так что теперь змея была позади нее, черт, с поднятой головой. Скользя по грязи и пучкам травы, Энн споткнулась о собаку, которая обернулась в дверях, чтобы в последний раз взглянуть на тварь, а затем прошла мимо нее и захлопнула сетчатую дверь перед дьявольской мордой твари как раз в тот момент, когда та ударилась о сетку один, а затем два раза — со звуком, похожим на треск, удар ногой или молотком — ударила по ней достаточно сильно, чтобы вмять ее внутрь. И, наконец, увидев это, Энн закричала.

Собака уже лаяла, устремившись к сетке с их стороны, разъяренная попыткой вторжения. Энн за шиворот оттащила ее обратно в веранду и захлопнула стеклянные двери, и хотя она знала, что это безумие, хотя она знала, что змея не сможет пролезть через сетку, она, черт возьми, заперла их.

Она села на ковер, ноги совсем отказали, сердце бешено колотилось, и попыталась успокоить Кэйти. Или успокоить себя, успокоив Кэйти.

Собака продолжала лаять. А потом зарычала. И, наконец, просто сидела, глядя на веранду и тяжело дыша.

Она подумала, не означает ли это, что змея исчезла.

Почему-то она в этом сомневалась.

Она была рада, что в этот уикенд, посвященный Дню президента, Дэнни с бабушкой и дедушкой находился в парке развлечений в Орландо. Поездка была подарком ему за хорошие оценки. Она была рада, что он не вернется домой из школы через час, как обычно. Не хотелось, чтобы он застал ее в таком состоянии.

Собака все еще дрожала.

Как и Энн.

Было два часа. Ей нужно было выпить.

Она могла точно определить момент, когда появился ее страх перед змеями.

Ей было восемь лет.

Ее бабушка и дедушка жили в Дейтона-Бич, и Энн с родителями приехала к ним в гости. Это был первый визит Энн во Флориду. В Дейтоне было довольно скучно, поэтому они немного осмотрели достопримечательности, и одним из мест, куда они отправились, была ферма аллигаторов Росса Аллена. Гид провел для них экскурсию.

Она вспомнила, как была очарована крокодильчиками, десятками сбившимися в кучу в болотистом загоне, но выглядевших очень мирно вместе, и она подумала, что, может, причина, по которой они не кусали друг друга, заключалась в том, что все они произошли от одной матери, если это возможно. Она стояла и смотрела, размышляя над этим вопросом, пока не заметила, что экскурсия немного продвинулась вперед, и поняла, что ей лучше догнать их, но она все еще хотела получить ответ на свой вопрос об аллигаторах, поэтому, когда она подошла к группе, она сделала то, что ей сказали делать, когда у нее возникнет вопрос, неважно, насколько срочный.

Она подняла руку.

Так получилось, что гид только что задал свой собственный вопрос. Кто хочет повесить эту змею себе на шею? И Энн, подняв руку и напряженно размышляя о мирной дремоте крокодильчиков, обнаружила, что змея у нее на шее, а она смотрит в морду пятифунтовому удаву по имени Марвин, все ей улыбались, пока отец не сказал:

— Думаю, тебе лучше снять его, не знаю, по-моему, он какой-то бледный, — и она упала в обморок.

В саду у ее дома водились зеленые ужи, и они нисколько ее не беспокоили, а у ручья жили подвязочные змеи. Но ни одна из этих змей не могла сравниться с пятифунтовым удавом по имени Марвин. Поэтому после этого она избегала даже зеленок и подвязок. И вскоре ей приснился первый из тех снов, которые стали повторяться.

Она плавает в горном озере.

Она одна и она обнажена.

Вода достаточно прохладная и освежающая, а берега каменистые и зеленые.

Она уже на середине озера, плывет легко, сильно, когда у нее появляется чувство, что что-то… не так. Она оборачивается и смотрит назад, и вот она, гладкая черная водяная змея, тонкая и хлыстообразная, так близко, что она видит ее клыки, видит ее белую открытую пасть, змея волнообразно движется по воде к ней с ошеломляющей скоростью, она прямо за ней, и она плывет изо всех сил, но знает, что не успеет доплыть до берега. Берег нависает впереди, как гигантская каменная стена, истекающая конденсатом, и она в ужасе плачет — плач еще больше замедляет ее движение, так что даже когда она плывет, вода густеет, и она теряет волю и надежду, все бесполезно, только ее испуганная плоть заставляет ее плыть дальше, а змея преследует ее по пятам, и она почти чувствует ее, и…

Просыпается.

Иногда она просто потеет. Запутывается в простынях, словно в узлах с водой.

Иногда она кричит, не переставая.

Кричит так, как только что.

Проклятая змея.

Семь футов в длину и в обхвате с мужской кулак. Еще больше. Змея из ее сна не шла ни в какое сравнение с этой.

Она встала, пошла на кухню и налила стакан водки, добавила лед и тоник. Выпила, как воду, и налила еще. Тряска немного прекратилась.

Достаточно, чтобы она задумалась, была ли змея все еще снаружи.

Собака лежала на ковре и выкусывала блоху на правой задней лапе.

Она не выглядела встревоженной.

Надо взглянуть, — подумала она. — Ничего страшного не случится.

Она отперла дверь, распахнула ее, вышла на веранду и закрыла дверь за собой. Она не хотела, чтобы Кэйти пошла за ней. Взяла в руки метлу. Кэйти позади нее встала на лапы и наблюдала, навострив уши, затем поскреблась в дверь.

— Нет, — сказала она.

Царапанье прекратилось.

Она посмотрела сквозь сетку.

У двери ничего нет.

Во дворе тоже ничего не было видно, ни слева, где впервые появилась змея, и где у забора рос гибискус, ни справа, где возле двери росло второе, более высокое растение. Единственное место, куда она не могла заглянуть, находилось у основания экранированной стены по обе стороны. Для этого ей пришлось бы открыть дверь.

Чего она не собиралась делать.

Или собиралась?

Черт возьми, было нелепо торчать здесь и гадать. Вполне возможно, что змея вернулась через забор тем же путем, что и пришла, и рыщет в поисках мышей на берегу канала, когда она стоит здесь.

Хорошо, — подумала она. — Сделай это. Но делай это осторожно. Делай это с умом.

Она открыла помятую дверь на ширину метлы и просунула ее толстую щетину в нижнюю часть отверстия. Выглянула наружу вдоль основания длинной стены слева.

Змеи нет.

Она посмотрела направо и услышала, как змея зашипела и заскользила по металлическому основанию рядом с гибискусом, и почувствовала, как та ударилась в дверь, сотрясая металлическую раму.

Энн с грохотом захлопнула дверь.

Метла выпала у нее из рук и шмякнулась на бетонный пол.

А потом она просто уставилась на тварь, отступив к бетонной стене позади себя.

Наблюдая, как та поднимает голову. А затем и тело. Два фута, три фута. Растет. Медленно набирает высоту.

Раздувается.

И покачивается.

И таращится на нее.

Уже почти стемнело, когда она набралась смелости посмотреть еще раз.

На этот раз она взяла лопату из гаража вместо метлы. Если змея снова бросится на нее, то если повезет, она сможет отрубить этой чертовой твари голову.

Та исчезла.

Она осмотрела все вокруг. Змея исчезла.

Она выпила еще, чтобы отпраздновать это событие. Мысль о том, чтобы провести ночь со змеей, лежащей у нее во дворе, совершенно выбила ее из колеи. Она считала, что заслужила выпивку.

Если ей и снились сны, то она их не помнила.

Утром она еще раз проверила двор и, обнаружив, что он пуст, выпустила Кэйти сделать свои дела, снова впустила ее, а затем вышла через парадную дверь за газетой.

Она сделала один шаг по дорожке и даже не успела закрыть за собой дверь, как увидела ее на лужайке, вытянувшейся во всю свою огромную длину по диагонали от почтового ящика почти до самой дорожки, в трех футах от нее. Змея подняла голову и двинулась к ней.

Энн вернулась в дом и закрыла дверь.

Змея остановилась и стала ждать.

Энн смотрела на нее сквозь сетку.

Змея не двигалась. Она просто лежала под ярким утренним солнцем.

Энн закрыла внутреннюю дверь и заперла ее на ключ.

Господи!

Я оказалась в ловушке в собственном доме!

Кому, черт возьми, позвонить? В полицию? В Общество защиты животных?

Она позвонила 911.

Офицер представился. У него был молодой и дружелюбный голос.

— У меня во дворе змея. Большая змея. И она… она двигается в мою сторону. Я, честно говоря, не могу выйти из дома!

Это была правда. Единственный другой выход из квартиры был через кухонную дверь, которая вела в гараж, а гараж находился прямо рядом с входной дверью. Она не собиралась выходить этим путем. Ни за что. Нет уж, спасибо.

— Извините, мэм, но это не дело полиции. Вам нужно позвонить в Службу спасения животных. Они пришлют кого-нибудь и заберут змею. Избавят вас от нее. Сегодня это уже третья змея, а еще было четыре аллигатора. Вчера было еще хуже. Эти дожди выгнали их наружу. Так что вам придется немного подождать.

— Господи!

Офицер рассмеялся.

— Мой шурин — садовник. Знаете, что он говорит о Флориде? Здесь все кусается. Даже деревья.

Он продиктовал ей номер, и она набрала его. Женщина из Службы спасения животных записала имя, адрес и номер телефона Энн, а затем попросила ее описать змею, ее внешний вид и поведение.

— Похоже, это флоридский полосатик, — сказала она. — Хотя я никогда раньше не слышала о таком большом.

— Что вы сказали?

— Флоридская полосатая водяная змея. Вы говорите, она семь-восемь футов? Она очень большая. Это значит, что она весит около тридцати фунтов.

— Она ядовитая?

— Нет. Зато очень больно кусается. Полосатик агрессивен. Он может бросаться на вас несколько раз, если его раздразнить. Но опять же, я никогда не слышала, чтобы он преследовал человека так, как вы говорите. Обычно они просто защищают свою территорию. Вы уверены, что сами не преследовали его?

— Ни в коем случае. Возможно, собака. Но я оттащила ее, как только увидела змею. С тех пор она дважды нападала на меня. Без какой-либо провокации с моей стороны.

— Не стоит провоцировать ее и сейчас. Если змея разозлится, она нападет на что угодно. Наши сотрудники приедут, как только смогут. Хорошего вам дня.

Она ждала. Смотрела ток-шоу и обедала. Специально держалась подальше и от входной двери, и от веранды.

Они приехали около трех.

Двое крепких мужчин в брюках и рубашках с короткими рукавами вышли из фургона, неся в руках два длинных деревянных шеста. На конце одного шеста было что-то вроде проволочного багра, а на другом — v-образный клин. Она стояла в дверях вместе с Кэйти и наблюдала за ними. Мужчины просто кивнули ей и принялись за работу.

Бесило то, что змея пассивно лежала на траве, в то время как багор скользил у нее по голове прямо под челюстью, а v-образный клин пришпилил ее посредине. Затем мужчина багром приподнял голову змеи и схватил ее под челюсть сначала одной рукой, а затем другой, уронив шест на траву. Пасть змеи широко раскрылась, она извивалась, шипя, но, похоже, на самом деле не сопротивлялась. Они сосчитали до трех и подняли ее.

— Большой парень, правда?

— Самый большой полосатик, которого я когда-либо видел.

Они перенесли его через улицу к пустырю, расположенному напротив широкого густого кустарника.

Потом они просто бросили его, перешли улицу, убрали шест с газона и вернулись к фургону.

Она была в ступоре. Не могла в это поверить.

— Извините. Подождите, пожалуйста, минутку.

Она вышла на улицу. Лысый забирался на водительское сиденье.

— Я не понимаю. Разве вы не увезете ее отсюда?

Мужчина улыбнулся.

— Уже увезли.

— Но ведь надо убрать эту штуку подальше от этой улицы!

— Улица здесь ни при чем, мэм. Видите ли, у каждой змеи своя территория. Это означает, что раз она здесь поселилась и вокруг достаточно еды, то тут она и останется. На участке она найдет ящериц, мышей, кроликов и все остальное. Видите, участок ведет к ручью. Когда змея здесь закончит, она просто спустится вниз по течению. Вы никогда больше не увидите этого парня. Поверьте мне.

— А если вы ошибаетесь?

— Извините?

Она была зла и расстроена и, похоже, это было заметно.

— Я говорю, что, если вы ошибаетесь! Что, если проклятая тварь вернется сюда через полчаса?

Мужчины обменялись взглядами.

Женщины. Они ни черта не понимают.

— Тогда позвоните нам снова, мэм. Но этого не случится.

Ей хотелось крушить мебель.

Вечером она поговорила с Дэнни в Орландо и рассказала ему о змее. Должно быть, в ее устах это прозвучало как настоящее приключение, потому что Дэнни не на шутку рассердился из-за того, что пропустил его. К тому времени, как она закончила разговор с ним, она уже почти считала это приключением.

Затем она вспомнила шипение в траве, вспомнила, как змея поднялась и уставилась на нее.

Как будто знала ее.

Она рано уснула и пропустила вечерние новости и прогноз погоды. Как оказалось, это было самое худшее, что случилось с ней за весь день.

На следующее утро она прибралась в доме сверху донизу, что было проще сделать в отсутствие Дэнни, и к полудню пришла в довольно хорошее настроение, несмотря на то, что время от времени думала о своем адвокате и деньгах. Она размышляла о том, как ей собрать деньги на гонорар, но так и не пришла ни к какому выводу. Ее бывший муж позаботился о том, чтобы ее кредитная история была испорчена, так что о займе не могло быть и речи. Ее машина практически уже превратилась в развалюху. А родителям едва хватало на жизнь. Продать квартиру? Нет. Все, что в ней есть? Боже правый.

Время от времени она выходила и проверяла двор. Возможно, те парни были правы, — подумала она. — Возможно, они все-таки знают свое дело? Потому что большая полосатая водяная змея больше не появлялась.

Она приняла душ и оделась. На час тридцать у нее был назначен обед с Сьюзи в "Аутбэке".

Сьюзи тоже пропустила прогноз погоды накануне вечером, и когда они вышли из ресторана около трех, зная, что дождь идет, но не продолжительный и не сильный, — парковка была по щиколотку залита водой. Будь проклят ураган Эндрю. И вот они стоят посреди самого сильного ливня в году.

— Переждешь?

— Я убиралась. Оставила окна на втором этаже открытыми. Не могу в это поверить.

— Хорошо. Но будь осторожна за рулем, ладно?

Энн кивнула. Сьюзи жила неподалеку, а ее дом находился более чем в миле отсюда. Видимость была плохой. Не было видно даже на парковке. Ливневые потоки, подгоняемые устойчивым ветром, придавали серому небу некую густоту и теплую влажную тяжесть.

Обнявшись, они сняли обувь и побежали к своим машинам. К тому времени, как Энн открыла свою и скользнула внутрь, ее юбка и блузка стали прозрачными, а с волос стекала вода. Она чувствовала вкус своих волос. Она почти ничего не видела.

Помогли дворники. Она медленно тронула машину вперед, следуя за Сьюзи через выезд на улицу, где они разъехались в разные стороны.

К счастью, на обычно перегруженной четырехполосной улице почти никого не было, машины двигались осторожно, и никто не проезжал мимо. Полосы движения исчезли под водой, по меньшей мере на полтора фута.

Затем на полпути к дому ей пришлось остановиться. Дворники не справлялись. Дождь хлестал так, что крупные капли были похожи на градины. Порывы ветра раскачивали машину.

Она сидела, уставившись в запотевшее зеркало заднего вида, надеясь, что какой-нибудь чертов дурак не пристроится сзади и не врежется в нее. Останавливаться было опасно, но у нее не было выбора.

Она посмотрела на себя и пожалела, что не надела лифчик. Были видны не только соски, не только форма и очертания груди — можно было разглядеть каждую родинку и веснушку. То же самое можно было сказать и о бледно-желтой юбке, ставшей прозрачной на бедрах. С таким же успехом она могла бы быть голой.

Ну и что? — подумала она. — Кто вообще тебя увидит? В этом.

Дождь утих настолько, что дворники могли хотя бы начать выполнять свою работу. Она двинулась дальше.

Вода на улице стремительно неслась вниз по склону.

Бордюры исчезли, их затопило.

Газоны исчезли. Исчезли парковки и тротуары.

Отверстия решеток канализации образовывали миниатюрные водовороты, в которых плавал мусор, кружились бумажные пакеты, ветки и деревяшки.

В одном из них она увидела нечто такое, что заставило ее похолодеть.

Сломанная картонная коробка медленно вращалась над решеткой. Коробка была полосатой, черно-коричневой, и полосы двигались.

Змеи. Ищут возвышенность и передышку от плавания.

Она слышала, что такое случается во время штормов во Флориде, но никогда не видела этого своими глазами. Все кусается, — сказал мужчина.

Чертов штат.

Она свернула за угол на свою улицу.

И она могла бы догадаться, если бы подумала об этом, могла бы ожидать этого. Она знала, что улица, с которой она свернула, слегка возвышается над ее собственной. Она замечала это десятки раз.

Но не сейчас. Не в этот раз. Она была слишком сосредоточена на том, чтобы просто добраться туда, пережить шторм. Так что ее машина погрузилась в воду на три с половиной фута[5] на повороте.

Тогда она чуть не запаниковала. Это застало ее врасплох и так напугало, что она едва не остановилась. Что, без сомнения, стало бы катастрофой. Она знала, что никогда бы не смогла тронуться с места. Не в такой воде. Она продолжала ехать, вцепившись руками в руль, жалея, что решила пообедать с Сьюзи.

Вода была на полпути к решетке радиатора, на полпути к двери. Машина казалась легче, как будто на колеса действовала подъемная сила.

Почти ползком, ожидая, что машина в любой момент заглохнет и зашипит, она подгоняла ее. Разговаривала с машиной. Умоляла машину. Давай, милая. Ее дом с открытыми окнами на втором этаже находился всего в четырех кварталах отсюда.

Ты сможешь это сделать, милая. Конечно, сможешь.

Один квартал.

Она ехала медленно, машина раскачивалась из стороны в сторону по течению, как лодка, а ее нога мягко нажимала на педаль газа.

Два квартала.

Впереди виднелся ее дом, белый лепной фасад, тускло-серый от дождя, широко открытое окно в спальне Дэнни, похожее на темный обвиняющий глаз, смотревший на нее, лужайка перед домом, залитая водой.

А когда она миновала третий квартал, проезжая по эстакаде к каналу, то увидела, как там все бурлит.

Сначала было непонятно, что это такое. Что-то большое и черное двигалось в воде впереди, как какая-то сущность в водовороте над канализационной решеткой, только больше ее.

Она подъехала ближе и снова чуть не остановилась, потому что теперь ясно увидела, то, что было впереди, но она не остановилась, Господи, она не могла остановиться, она ехала, едва касаясь ногой педали газа, позволяя холостому ходу, как слабо бьющемуся сердцу где-то внутри, делать работу по продвижению машины вперед, пока она отчаянно пыталась сообразить, как избежать корчащейся массы тел и что, черт возьми, делать.

Их, должно быть, были десятки. Всех размеров.

Разной длины.

Вода была густой от них.

Они двигались друг за другом по какой-то врожденной закономерности, образуя массу круглой формы шести или семи футов в диаметре, самую плотную в центре и самую легкую по краям, но все они находились в постоянном движении, некоторые из них вылетали из круга, как искры из бенгальского огня или огненного колеса, а затем снова возвращались в круг, который образовывал их сверкающее ядро.

Ехать по ним было просто немыслимо. Ей придется объезжать их, но невозможно было понять, где заканчивается улица и начинается газон, а бордюры, как и на всех других улицах, были невысокими — она их почти не чувствовала, переезжая через них.

Она должна попытаться объехать змей.

И на самом деле ничего не почувствовала, когда выехала направо, на соседский газон, в соседскую грязь, и постаралась не смотреть на них в окно, когда машина дернулась один раз, вздрогнула и остановилась, а колеса бесполезно вращались дальше.

Ее первой реакцией было дать полный газ, но это не помогло, машина еще глубже зарылась в грязь со стороны пассажира.

Но на этом все не кончилось.

Это взбудоражило их, казалось, ужасно разозлило. Она услышала, как они ударялись о переднюю и заднюю двери с ее стороны.

Удар. Удар. Бум-бум-бум-бум-бум.

Она осмелилась выглянуть в окно и увидела, что круг превратился в продолговатую фигуру, растянувшуюся по всей длине машины — как будто что-то протоплазменное пыталось поглотить ее.

Она поставила машину на стояночный тормоз и дала ей поработать на холостом ходу, борясь с растущей паникой и пытаясь рассмотреть возможные варианты.

Она могла бы посидеть тут. Она могла бы подождать помощи. Она могла бы подождать, пока змеи исчезнут.

Но помощи ждать неоткуда. На главной дороге, не говоря уже об этой, практически никого не было, никто, кроме нее, не был настолько глуп, чтобы оказаться на боковых улочках в такую бурю.

И они не исчезнут.

Это было очевидно. Теперь, когда в машине было тихо, круг образовался снова. Почти такой, как и раньше.

Кроме двух. Ползут по капоту.

Черная змея. И что-то желто-коричневое. Ползут к лобовому стеклу. Ищут возвышенность.

Она чувствовала их рядом с собой в машине. Она слышала их на заднем сиденье. Ползут по ее сиденью. Ползут к ее шее, по шее и вниз, по груди и бедрам.

Она должна выбраться отсюда. Или сойти с ума. Был один вариант, который она просто не могла вынести — просто сидеть и слушать, как они скользят по крыше и по капоту. Она представляла их, видела, как они, плотные, как мухи, закрывают ей обзор через лобовое стекло, ползут, смотрят на нее. Хотят войти.

Она должна выбраться.

Она сможет бежать. Бежать по воде. Тут не так уж глубоко. Выйти со стороны пассажира. Может, их там нет.

Она пересела на другое место.

С этой стороны их было немного. Просто искры на огненном колесе. Мечутся туда-сюда перед машиной.

Черная змея была на лобовом стекле. Еще одна желто-коричневая появилась прямо над фарой и двинулась вверх по капоту.

Как скоро машина будет утопать в них?

Ее сердце бешено колотилось. Во рту ощущался привкус сухих листьев.

Ты можешь это сделать, — подумала она. — У тебя нет выбора. Единственный другой выбор — сдаться, и это сведет тебя с ума. Когда у тебя нет выбора, ты сделаешь то, что должна сделать. Не жди. Ожидание только усугубит ситуацию. Уходи. Иди сейчас.

Глубоко вздохнув, она дернула ручку двери и сильно толкнула ее плечом. Теплая вода хлынула ей на ноги. Дверь приоткрылась на несколько дюймов и увязла в грязи. Крутящиеся колеса наклонили пассажирскую сторону вниз.

Она толкнула снова. Дверь подалась еще на дюйм. Она отчаянно пыталась протиснуться.

Этого было недостаточно.

Она перевернулась на спину, обеими руками ухватилась за руль и изо всех сил ударила ногой в дверь, дважды ударила по ней, а затем встала и протиснула тело в образовавшуюся щель. Пуговицы на блузке расстегнулись. Она вскрикнула и лягнулась, когда коричневая змея скользнула по ее ноге выше лодыжки в машину, она толкнула дверь еще раз, и вдруг оказалась на свободе.

Грязь засасывала ноги. Вода доходила до середины бедер. Юбка развевалась. Она с трудом сделала несколько шагов и чуть не упала. В нескольких футах слева от нее извивалась зеленая змея — возможно, это была коралловая змея, маленькая, с черными, желтыми и красными полосами, — которая поплыла обратно к машине рядом с ней. Энн отшатнулась. Коралловые змеи ядовиты. Она обернулась, чтобы убедиться, что та вернулась в тот бурлящий ад, из которого появилась, и тут увидела ее.

Свою змею.

Та свернулась на крыше машины.

Смотрела на нее.

А теперь начинала двигаться.

Сон, — подумала она, — снова сон, — когда увидела, как змея соскользнула с крыши в воду, и Энн потащила себя по воде, направляясь к бетонной дорожке перед своим домом, к более твердой опоре, но теперь она все еще находилась на лужайке рядом с домом, ноги глубоко погружались в мягкую илистую грязь, шлепали по воде, так что она мгновенно покрылась грязью с головы до ног, и ей не нужно было оборачиваться — змея настигала ее так же реально, как и во сне.

Она упала плашмя вперед, левая рука ударилась о бетон, правая глубоко погрузилась в грязь. Она глотнула воды и выплюнула ее. Поднялась на ноги. Разорванная шелковая блузка полностью распахнулась и свисала с одного плеча, как грязная промокшая тряпка.

Она рискнула взглянуть, и вот она, скользит не торопясь, извилистая, грациозная и ужасная, желающая причинить ей боль, всего в нескольких футах от нее.

Черная змея метнулась вперед, но ей было все равно, ее ноги коснулись бетона, и она понеслась к гаражу, потому что дверь оставалась незапертой для Дэнни после школы, ключи от дома были спрятаны под стиральной машиной, а внутри лежали грабли и инструменты.

Энн с разбегу врезалась в дверь, обернулась и увидела, как змея подняла голову из воды, готовая напасть, и она наклонилась и сунула руку в теплую мутную воду, на мгновение опустив голову под воду, а затем стала искать ручку, нашла ее и потянула вверх, когда массивная голова твари ударила ее, едва не задев обнаженную грудь, она отшатнулась и упала, а змея, яростно извиваясь, запуталась в ее разорванной нейлоновой блузке.

Вода хлынула в гараж, толстое мускулистое тело змеи ласкало живот и скользило по спине, пока она пыталась освободиться от блузки и закрутить ее вокруг мечущейся змеиной головы. Спотыкаясь, она бросилась к стиральной машине, нашла ключи, крепко сжала их и бросилась к двери.

Змея была свободна. Блузка поплыла.

Энн стояла в двух футах воды и не могла разглядеть змею.

Она вставила ключ в замок, повернула его и распахнула дверь.

Змея поднялась из воды и ударилась о край единственной ступеньки как раз в тот момент, когда она переступила порог, а затем начала двигаться внутрь.

— Нет! — закричала она. — Я тебя не впускаю, я не приглашала тебя, чертова уродина!

Крича от страха, но и от ярости, она снова и снова хлопала деревянной дверью по телу змеи, пока голова твари искала ее за дверью. Она услышала, как Кэйти лает рядом с ней, змея тоже это услышала, ее голова повернулась в том направлении, и ее черный язык пытался попробовать собаку на вкус. Энн повернулась и увидела пылесос, стоящий у холодильника, все еще включенный в розетку, щелкнула выключателем, широко открыла дверь и швырнула его к телу черной твари в воде.

Пылесос взорвался дождем искр, которые разлетелись по гаражу синим и желтым, как огни Святого Эльма. Змея зашипела и вдруг словно раздулась. От ее тела повалил дым. Пасть открылась, закрылась и снова широко раскрылась, невероятно широко. Энн почувствовала запах горелой плоти и кислого электрического огня. Шнур затрещал и лопнул в гнезде. Кэйти завыла, прижав уши и опустив хвост, вошла в гостиную и съежилась у дивана.

Она сняла с плиты подставку под горячее и выдернула вилку из розетки.

Посмотрела на дымящееся тело.

— Я поймала тебя, — сказала она, — а не ты меня. Ты этого не ожидала?

Вытащив тушу на улицу и закрыв дверь гаража, покормив Кэйти и побаловав себя чудесной, долгой горячей ванной, она надела любимый мягкий хлопчатобумажный халат и подошла к телефону.

Адвокат был удивлен, что она позвонила так скоро.

— У меня небольшая гаражная распродажа, — сказала она.

И чуть не рассмеялась. Ее небольшая гаражная распродажа, несомненно, лишит ее практически всего, чем она владела. Это не имело ни малейшего значения. Оно того стоило.

— Я хочу, чтобы ты преследовал его, — сказала она. — Ты меня слышишь? Я хочу, чтобы ты поймал этого сукиного сына.

А потом она действительно рассмеялась.

Рикки-Тикки-Тави, — подумала она.

Змеи.

Перевод: Гена Крокодилов

Великая бойня в Сан-Диего

Бернис вошла с черного хода и захлопнула сетчатую дверь, оставив больной лик сан-диегского солнца на крыльце. Рамона как раз пила третью чашку кофе без кофеина.

— Господи, — сказала Рамона. — Проделай в нем чертову дыру, почему бы тебе это не сделать?

Рамона сегодня была раздражительной.

— Хочешь кофе?

— Хочу джина. Джин у тебя есть?

— Ты шутишь? Сейчас девять утра, мать твою.

— Ладно. Хорошо. Кофе.

На Рамоне все еще была бледно-голубая ночная рубашка из вискозы. На ногах пушистые розовые тапочки. По ее бедру полз рабочий муравей.

Она его не заметила.

Бернис села и скрестила ноги. Нейлон заскрипел.

Похмелье Рамоны было живым, дышащим существом. Белый червяк, поедающий мозговое мясо. Чавкающий.

Она встала и налила немного кипяченой воды из кастрюли в треснутую глиняную кружку, а затем размешала кофе. По привычке она добавила сливок и сахара для Бернис и поставила перед ней. В кружке закружились крупинки кофе. Паводковая вода и мусор.

— Этот долбаный Говард, — сказала Рамона. — Вот, посмотри. Взгляни на это.

Она запрокинула голову и уставилась в лимонно-зеленый оштукатуренный потолок. Бернис наклонилась, чтобы осмотреть ее: прямо под подбородком виднелась маленькая красная отметина. Засос.

— О, его не видно, Мона. Ничего не видно, если специально не присматриваться. Просто наклоняй голову, вот и все.

— Да. Мне надо наклонять голову.

Рамона открыла банку тунца в масле и выложила в миску.

— Послушай, — сказала она. — Меня тошнит от этого сукиного сына. Я заплачу тебе тысячу долларов, если ты переедешь его.

Бернис открыла рот, спрятав родинку на шее между двумя складками кремовой плоти. Родинка привыкла к темноте.

— Что? — спросила она.

— Я серьезно. Я заплачу тысячу долларов, если ты переедешь этого ублюдка. Сделай это завтра утром. Просто переедь через него, когда он выйдет из дома, чтобы ехать на работу, и получишь деньги. Несчастный случай. Подъездные дорожки расположены рядом. Ошиблась, извините.

— Мона! Я не могу этого сделать.

— А за пять тысяч?

— Нет! Конечно, нет!

Рамона размяла тунца вилкой. Добавила майонез, молотую горчицу и щепотку укропа. Перемешала и попробовала на вкус. Она забыла про соль. А соль нужна. Она добавила ее и снова попробовала. Затем протянула вилку Бернис.

— Попробуй, — сказала она.

По мнению Бернис, не помешало бы добавить огурца в кислом маринаде.

Рамона повернулась к ней, внезапно вспыхнув, ее глаза стали жесткими и прищуренными.

Испуганный муравей остановился у нее на бедре.

— Я должна убить его, Бернис. Я серьезно. У этого ублюдка нет ни гроша. Мои кредитные карточки блокируют одну за другой. Ты хоть представляешь, что это значит для меня, Бернис? Я предлагаю тебе тысячу, и это больше, чем я могу себе позволить. Я в отчаянии. Я больше не могу выносить вида этого сукиного сына.

Она указала на засос, кричащий и самодовольный под подбородком.

— У меня ничего подобного не было с шестнадцати лет. И тогда засосы мне не нравились. Я хочу, чтобы он умер. Долги в основном его, не мои. Он не может удержаться ни на одной работе, и все время хочет трахаться, а меня от него тошнит. Две тысячи. Это предел.

— Господи, Мона. Я не могу никого убить.

— Конечно, можешь. Я могу убить Альберта, если ты меня попросишь.

— Я не хочу, чтобы ты убивала Альберта.

— Я знаю это, но я могу сделать это для тебя, если ты захочешь. Просто… трудно убить собственного мужа. Не знаю. Может, у меня есть какая-то… привязанность к этому тупому хуесосу. Правда. Мне нужна твоя сила. Не пускай мне кровь, Бернис. Не рань меня. Возьми две тысячи.

Она села.

— Ну и дела, Мона. Я не знаю, что сказать.

— Ты моя лучшая подруга. Убей его. Пожалуйста!

Бернис откусила кусочек тунца.

Рабочий муравей проник в темный, пахнущий печенью лес ее лобковых волос и с трудом продирался сквозь него. Выпивка и гнев затуманили ее восприятие. Она почесала бедро там, где муравей побывал пять минут назад.

Бернис вздохнула.

— У тебя точно нет джина?

Она попыталась представить себя в роли убийцы. Все, что пришло ей в голову, это образ в платиновом парике и черном платье, дым от сорокапятикалиберного револьвера смешивается с дымом от сигареты, свисающей с ее накрашенных, припухших губ.

Однажды она переехала кошку. Удар был небольшим. В случае с Говардом он будет гораздо сильнее.

— Я не могу, — сказала она. — Если это необходимо, то это должна сделать ты, и не останавливай меня сейчас, Рамона, потому что…

Она глубоко вздохнула, ощущая биение своего сердца. Соски покалывало о голубую ткань махрового халата. Нейлон затрещал, когда она скрестила ноги. Чертовы подвязки портили их.

— Помнишь, давным-давно, кажется, в Мичигане, один парень постоянно избивал свою жену? И однажды ночью она подожгла его кровать, пока он спал? С помощью бензина? Ты тоже можешь так сделать. Конечно, без бензина, ты ведь не хочешь поджечь дом или что-то в этом роде, а просто скажешь, что он избивал тебя, и поэтому ты его убила. Ее присяжные отпустили. Были и другие. Я просто не могу их вспомнить. Я бы поддержала тебя в этом, клянусь.

При мысли об этом у нее внизу стало мокро, она возбудилась.

— Послушай, ты можешь убить его и постараться не попасться, но если тебя поймают, скажешь, что это было вынужденное убийство, оправданное обстоятельствами. Но если я убью его и меня поймают — мне крышка. Понимаешь?

Рамона рассеянно откусила кусочек тунца. Она обдумала точку зрения Бернис. Та показалась ей здравой.

Беда в том, что ей не хватало уверенности. Чтобы убить человека, нужна уверенность.

Она представила, что полностью уверена в себе.

Увидела себя лежащей рядом с ним в постели, острые ножницы в ее руке сверкают в свете уличного фонаря, она улыбается, стаскивая простыню с его теплого, пахнущего ночью, жирного волосатого тела. Она делает крошечный надрез у основания его шеи. К счастью, он не шевелится. Он храпит. Быстро и легко она прорезает идеальную линию от надреза вниз через пупок к члену. Его кишки вываливаются наружу, как серая мокрая, скользкая, грязная и дымящаяся игрушка из коробки. Она проникает под кишки сквозь липкую жижу, поднимается по грудной клетке и выдирает сердце. Сердце все еще бьется. Хотя Говард больше не храпит. Она ударяет его сердце о стену спальни, разбивая его на кусочки.

— Мона, о чем ты думаешь?

— Хммм.

Ей не хватало уверенности.

Рабочий муравей перебирался через половые губы, сухие и безрадостные, как пустыня.

Тунец почти закончился.

— Я не могу сделать это сама, — сказала она. — Ты должна мне помочь.

— Рамона, я не могу тебе помочь. Что, если меня поймают? Какое у меня может быть оправдание?

— Можно сказать, что я тебя заставила. Я была настолько безумной, что угрожала убить тебя и Альберта, и тебе пришлось согласиться. Ты испугалась, потому что я выглядела сумасшедшей. И я бы все подтвердила.

Бернис скорчила гримасу.

— Я просто не знаю, Рамона.

Мона была в ударе.

— Слушай, у Говарда есть страховка на тридцать тысяч. Если представить это как несчастный случай, то будет двойное возмещение, то есть шестьдесят тысяч. Помоги мне его убить, и получишь половину. Как тебе это?

— Тридцать тысяч долларов?

— Верно.

— Ну и ну.

Она задумалась.

— Сначала ты предложила мне всего тысячу.

Рамона промолчала.

Она видела, как соски Бернис напряглись под махровым халатом. Пусть подумает об этом. Альберту потребовалось два года, чтобы заработать такую сумму. Впервые за этот день Рамона почувствовала себя вполне сносно.

Хотя, по ее мнению, Бернис следовало бы немного похудеть. Соски можно было бы поднять чуть выше.

— Хорошо, — сказала Бернис. — Я сделаю это. Только не в одиночку. Не буду переезжать через него на подъездной дорожке или что-то в этом роде. Все будем делать вместе. Ты согласна?

— Согласна.

Что это было, черт возьми?

Рамона встала и сильно почесала живот. Зуд и ползание резко прекратились.

Прошло еще три часа, прежде чем тело было обнаружено свернувшимся во впадине ее пупка.

— Хочешь еще кофе — спросила она.

— К черту кофе, — сказала Бернис. — А джина у тебя нет?

Рамона вздохнула и достала бутылку.

Прошло две недели, а Говард все еще был жив.

Они сидели вдвоем в баре. Бар был весь в розово-красных тонах. Освещение было тусклым. Было похоже, что они сидят у кого-то в желудке.

Рамона пила уже третий банановый дайкири. Бернис заказала у бармена еще один розовый джин. Она была на голову впереди, но выпивка доставила ей удовольствие.

— Сделайте двойной, — сказала она.

— Бернис, ради Бога, не напивайся, ладно?

— Моя голова совершенно ясна, Мона, — многозначительно сказала она. — Это не мне постоянно приходят в голову такие идеи.

— Не будь больно умной.

— А я среди нас и не самая умная.

Разговор был настолько громким и раздражительным, что танцовщица топлес за стойкой, ирландка с лицом широким и приземистым, как пианино, и грудью цвета старых консервных банок, забыла сделать резкое движение вперед нижней частью туловища.

Бармен поставил двойной розовый джин перед толстушкой, желая, чтобы эти двое перестали спорить. От этого у него разболелась голова. Кроме того, худышка выглядела совсем неплохо. Он скрестил древовидные руки на груди и улыбнулся ей.

Рамона перехватила его взгляд.

Настоящий амбал.

— Так что же произошло? — спросила Бернис.

— Он его не съел. Козел вонючий.

Они были единственными посетителями. Бармену и танцовщице они показались интересными по разным причинам. Бармен пытался разглядеть неуловимые очертания бледных сосков Рамоны под распахнутым кардиганом и сиреневой блузкой. Танцовщица задумалась: что он не съел? Она вяло двигала ногами взад-вперед и старалась не хмурить брови.

— Господи, — сказала Бернис, — я целый день срезаю мешочки с этих чертовых жуков и пеку пирог. Ведь он же любит яблочный пирог!

— Конечно, любит. Он съел корочку. Кстати, он сказал, что она вкусная. Я думаю, ему не понравились тарантулы.

Она залпом выпила напиток.

— По правде говоря, на пирог было противно смотреть. Яд окрасил его в зеленовато-коричневый цвет. Я не стала бы его есть. Я сказала ему, что яблоки, должно быть, испортились или что-то в этом роде.

— И он купился на это?

— Конечно, купился. Он ведь купился на воск на ступеньках крыльца, так ведь?

— У него прекрасное чувство равновесия, Мона.

— И он купился, когда я уронила тостер в ванну.

— Нам следовало лучше соскрести изоляцию. Он бы попался.

— Я знаю это. Дело в том, что Говард — самый тупой придурок на свете. Именно из-за него я и влипла в эту историю, помнишь?

— Ага.

Уныние охватило Рамону.

Бернис допила двойную порцию и жестом попросила бармена принести еще.

Они смотрели, как он идет вдоль стойки. У парня были огромные плечи. Сзади не было видно его большого живота, а задница и бедра были хороши.

— Совсем неплох — сказала Бернис.

— Да нет же. Очень большой сукин сын. Возможно, понадобится рожок для обуви, чтобы вставить.

— Да. У такого парня может быть ужасно большой.

— Никогда не знаешь наверняка. Я видела таких, как он с членами не больше ключа от машины, — oна заговорщически улыбнулась. — Уверена, мы сможем это выяснить.

Она стянула свитер и повесила его на барный стул. Затем взяла каждый сосок большим и указательным пальцами и нежно покрутила. Они налились и увеличились.

Бармен вернулся с розовым джином для Бернис и отметил улучшение. Он встретился с ней взглядом и увидел в нем обещание. Рамона заказала еще один дайкири. Он сглотнул и отвернулся. И Рамона увидела то, что хотела увидеть.

— Да у него там дубинка-элекрошокер для крупного рогатого скота, — сказала она, выдавая свое происхождение из Западного Чикаго. — Еще один глоток, и мне захочется его пососать.

Бернис хихикнула.

— Составить компанию?

— Нет, черт возьми.

Бармен вернулся с ее напитком. Теперь в его манере поведения чувствовалась легкая фамильярность. Она говорила о длительном общении с дешевыми и красивыми женщинами в каждом темном уголке влажного, пахнущего сексом континента. Он наклонился над стойкой бара.

— Могу я еще что-нибудь для вас сделать, леди?

— Нам нужно поговорить, — сказала Бернис.

— Позже, — сказала Рамона.

Бармен был уверен, что может позволить себе быть несдержанным.

— Конечно, — сказал он и удалился.

— Предлагаю отключить тормоза на "Меркурии", — сказала Бернис.

— Я не знаю как. А ты знаешь?

— Нет. Но мы можем залезть в машину и отключить все, что увидим, и, вероятно, что-то окажется тормозами.

— Блин, Бернис. Мы, наверное, сделаем так, что машина не заведется. Как ты собираешься убить его таким образом?

— Да. Ты права. Слишком рискованно.

— Надо попробовать блинчики. Тебе ведь нравятся блинчики?

— Блинчики очень вкусные, — сказала Бернис.

Рамона рассеянно кивнула, постукивая ногтями по барной стойке. Ногти были бордовыми, потому что на ней было бордовое платье и вишневые туфли. Она выглядела совершенно по-домашнему в гастрономическом декоре бара.

— ЛСД у тебя еще есть? — спросила Бернис.

— Все перемолото и ждет, когда его добавят в тесто. Проблема в том, что он постоянно говорит, что завтракает на заводе и хочет только кофе. Может, в субботу.

— Мона, в субботу я ужинаю у невестки! Я же тебе говорила. Слушай, давай еще раз пробежимся по всем вариантам и выберем что-нибудь. Я хочу покончить с этим. Прямо сейчас.

Рамона кивнула. Ждать субботы было неудобно и для нее. Ей бы хотелось привести бармена домой и отдаться ему по-настоящему. Но с Говардом ей, судя по всему, придется довольствоваться быстрым сексом у писсуара в мужском туалете. Время поджимало.

Она поймала взгляд бармена и медленно, влажно провела языком по губам. Бармен улыбнулся и подмигнул.

Танцовщица топлесс посмотрела на свои груди и сравнила их с грудями Рамоны. К сожалению, они оказались короче. Она решила носить их более вызывающе.

— Ну ладно, — сказала Рамона. — В "Будвайзере" снотворное, в фасолевом супе — щелочь. Думаю, можно засунуть патроны 45-го калибра в карбюратор. Они взорвутся и вышибут ему мозги. Скажем, что это сделали дети.

— Нам еще нужно найти карбюратор.

— Да. Сейчас нам лучше всего было бы придумать, как зафиксировать иглу для подкожных инъекций и впрыснуть в него пузырек воздуха. Но ты должна была пойти и бросить эту чертову штуку.

— Мне очень жаль, Мона. Просто это была такая хорошая идея, что я занервничала.

— Все в порядке, Бернис. Нужно учитывать такие вещи. Но пока мы должны это исключить. Думаю, смерть от ножевого ранения трудно будет выдать за несчастный случай.

— А патроны в карбюраторе — это рискованно.

— Может быть. Но, честно говоря, обращение со щелочью меня чертовски беспокоит.

— Меня тоже.

— Итак, учитывая фактор времени, я бы сказала смерть от пива.

Бармен перегнулся через стойку.

— Почему бы тебе просто не забить этого сукиного сына дубинкой до смерти? — спросил он.

— О, Боже, — сказала Рамона. — Это показывает, как много ты знаешь. Ты представляешь, что парень, о котором мы говорим, такой же большой, как ты? Как ты думаешь, смогла бы я забить тебя дубинкой до смерти?

Бармен пожал плечами.

— Вас двое. Допустим, он спит.

— Да, умник, допусти, что спит.

— Итак, подстерегаешь его ночью, когда он немного выпьет, убиваешь, а потом бросаешь где-нибудь со скал, и все выглядит так, будто он напился и пошел гулять туда, куда не следовало. Что в этом такого?

Бернис это уже порядком надоело. В конце концов, он положил глаз не на ее сиськи.

— Эй, — сказала она. — А тебя кто спрашивал? Хочешь наняться на работу или как?

— Черт возьми, нет.

— Тогда, просто налей мне и моей подруге еще по одной, а если нам понадобится твой совет, мы его попросим. Хорошо?

— Полегче, Бернис, — сказала Рамона. — Этот милый человек как раз собирался угостить нас. Так ведь?

Она улыбнулась. Он решил, что не возражает против мазка персиковой помады у основания ее передних зубов.

— Ну, да, — сказал он. — Раз уж вы об этом заговорили.

— Ты просто душка.

Рамона взглянула на Бернис. Было очевидно, что ее двойники наконец-то догнали ее. Она тяжело опустилась на барный стул. Родинка у нее на шее не появлялась уже больше двадцати минут. Ее верхняя губа то поджималась к нижней, то наоборот, словно пара червей, боровшихся на ее бледном, нарумяненном лице.

— Тебе лучше отказаться от соуса, — сказала Рамона.

Ей было неприятно видеть свою подругу в таком состоянии. Это определенно не шло на пользу ее фигуре. Сейчас Рамона могла пить всю ночь, не набрав ни фунта. Она гордилась этим. Гордилась своей фигурой, красивыми ногами и темными густыми волосами. Мать называла это "атрибутами", имея в виду, что они помогут ей заполучить мужчину. Что ж, он у нее есть, все в порядке. И теперь эта пухленькая пьянчужка с ямочками на щеках поможет ей избавиться от него. Если достаточно протрезвеет.

— Я завязываю, — сказала Бернис. У нее начал заплетаться язык. — Ты тоже завязывай. Итак, мы зальем его пивом до смерти или как?

— А? О, конечно, — сказала Рамона.

Она не сводила глаз с бармена. Она и сама была немного пьяна, как она подозревала.

Над ними танцовщица нахмурилась и посмотрела на часы.

— Без четверти три, — сказала она. — Мне пора прерваться.

Она начала слезать со стойки. Серебристые туфли на высоком каблуке ей мешали. Она обратилась за помощью к бармену. Но бармен уже подошел к девушкам, по-волчьи ухмыляясь Рамоне.

— Да пошло все на хер, — пробормотала Рамона.

Она осторожно опустилась на стул. Как будто погружаясь в арктические моря.

По пути в туалет танцовщица остановилась позади них. Толстушка, казалось, дремала. Другая смотрела на бармена затуманенными, полузакрытыми глазами, бормоча что-то невнятное и ласковое.

Танцовщица наклонилась к ее маленькому уху, украшенному серьгами с фестонами.

— Милый, почему бы тебе не перелезть через стойку и не дать мне его, — услышала танцовщица. — Тогда, возможно, тебе не придется убивать другого парня, понимаешь? Просто дай мне его.

— Чертовски хорошая идея, — сказала Рамона.

Бернис резко встала.

— Мне нужно отлить, — сказала она. Где здесь туалет?

Но Рамона уже была готова приступить, а если бармен и услышал Бернис, то не отреагировал. Вместо этого он отреагировал на действия Рамоны, которая стянула вниз его брюки и трусы и заглатывала член.

— Где этот блядский туалет? — спросила Бернис.

Она сползла с барного стула, споткнулась и упала, и вдруг снова оказалась сидящей. Только ниже. В легкой дымке своей дезориентации она сделала единственное, что ей оставалось.

Пописала на пол.

Убийство с помощью "Будвайзера" не состоялось.

Бернис и Рамона положили по десять таблеток каждая в его банку с пивом. Рамона отнесла пиво Говарду и он выпил его вечером во время просмотра "Величайших стояков Голливуда". Но наркотик не растворился и бесполезно осел на дно банки, превратившись в густой белый осадок.

В субботу Рамона попыталась накормить его блинчиками с ЛСД. Но Говард не был голоден и сказал, что блинчики у нее всегда получались резиновыми.

В воскресенье они забросили две дюжины патронов в карбюратор "Меркурия". Когда Говард попытался завести машину, чтобы съездить за пивом в "7-Eleven", машина просто зарычала и заглохла.

К понедельнику они были в бешенстве.

— Убить этого сукиного сына просто невозможно, — сказала Рамона. — Полагаю, женщина просто не может убить мужчину. Тот, кто утверждает обратное — грязный лжец.

— Давай подумаем, — сказала Бернис.

И они подумали.

— А вот и щелочь, — сказала Рамона.

— Какая польза от щелочи, если парень не хочет есть твою стряпню?

Рамона вздохнула.

— Думаю, ему моя стряпня никогда особо не нравилось.

— Знаешь, что я начинаю думать, Мона? Я начинаю думать, что тот бармен…

— Стэнли.

— …что Стэнли был прав. Давай просто возьмем что-нибудь тяжелое и врежем сукиному сыну.

Рамона снова вздохнула. Это было больше похоже на хрип. Сигареты, выпивка и бесчисленные бессонные ночи — все это звенело в ее легких.

— Значит, надо найти, чем его ударить, верно?

— Эта штука должна быть одноразовой. От нее потом надо избавиться.

— Значит, монтировка исключается. И клюшки для гольфа. Будь я проклята, если куплю новые клюшки.

— У него есть бейсбольная бита?

— Ага.

— Тебе нравится бейсбол?

— Черт возьми, нет.

— Значит, воспользуемся бейсбольной битой. Потом нужно найти удобный обрыв, чтобы сбросить его вниз.

Рамона на мгновение задумалась.

— Хорошо. Но кто будет его колотить?

— Мы обе. Бросим монету, чтобы узнать, кто будет первой.

Рамона посчитала, что это справедливо.

— Сделаем это сегодня ночью?

Бернис заколебалась.

— Ну же, Бернис. У меня завтра свидание со Стэнли. Я думала, что к тому времени все будет кончено. Давай сделаем это. Что скажешь?

Бернис задумалась, затем хихикнула.

— Ну и ну. Мона, как ты думаешь, когда выплатят страховку?

— Давай бросим монету, — предложила Рамона.

Они нашли четвертак. Бернис выиграла.

— Решка.

В спальне наверху теплая влажная темнота Сан-Диего прилипла к комнате, как использованные носки к грязным ногам. На кровати, под совершенно ненужным — и теперь уже ироничным — одеялом, спал Говард, его высокий выпуклый лоб был полон сновидений.

В его сне, подпитанном кентуккийским бурбоном, было уже утро. Говард находился в ванной и откупоривал новенький флакон с "Листерином"[6].

Крышка не поддавалась. Говард перевернул флакон вверх дном и дважды постучал крышкой по зеленой фарфоровой раковине. Это помогло. Он запрокинул голову и попробовал немного.

На вкус "Листерин" был как бурбон "Old Grandad".

Он прополоскал горло, проглотил и снова выпил. Довольный, он прикончил бутылку. Поискал в шкафчике и под раковиной еще одну. Проблема с дыханием все еще оставалась.

Отвинтил крышку от флакона с шампунем и попробовал его.

Сорок градусов!

Удивляясь и смеясь, он осушил его. Затем бутылку тоника для волос. Флакон лосьона после бритья. Рулонный дезодорант Рамоны.

Вот это утро!

Босые Рамона и Бернис на цыпочках поднялись по лестнице и открыли дверь спальни. В комнату хлынул свет и усталый поток густого теплого воздуха. Бернис держала в правой руке биту Говарда, омывая ручку непривычным пятном женского пота.

Они ждали, пока глаза привыкнут к темноте и смогут что-нибудь разглядеть на зелено-серебристых обоях.

— Я в этом не разбираюсь, — прошептала Бернис.

— Тебе лучше знать, как это сделать — сказала Рамона.

— Что-то мне не по себе, Мона. Посмотри, как он спокойно лежит. О! Он выглядит как ребенок.

Говард действительно выглядел по-детски. Иллюзию усиливала подушка, которую он сжимал в руках, один угол которой был наклонен к его открытому рту — во мраке сна она казалась ему перекисью водорода, которая на самом деле была виски, выпитым с жадностью ранним утром.

— Да, он симпатичный, — сказала Рамона. — Ударь этого мудака прямо сейчас, или, клянусь, ты услышишь об этом позже.

Она не совсем понимала, что имела в виду. Но Бернис, похоже, поняла. И внезапно они пришли к согласию, и судьба Говарда была предрешена.

— Прости, Говард — сказала Бернис.

Она шагнула к кровати и подняла биту.

— И меня, — прошептала Рамона, хотя это было сказано больше для проформы.

Бита описала дугу вниз. Удар Бернис была точен.

Звук, как от удара дерева по дереву, хотя более влажный.

Что касается Говарда, то он услышал лишь хлопок. Все, что он увидел, — это красную пелену своего сна. Все, что он почувствовал — это наступление убийственного похмелья.

Тут все понятно.

Девушки спустились вниз все окровавленные и возбужденные.

— Мы сделали это, — сказала Бернис.

— Еще бы, — сказала Рамона. — Посмотри на мои трусы. Они насквозь промокли.

Она говорила не только о крови, хотя и ее было предостаточно.

Ей было трудно точно вспомнить, когда это произошло.

Они ударили его двадцать четыре раза подряд, по очереди. В конце они стали более спортивными, ударяя по два-три раза, прежде чем передать биту подруге. Вошли в ритм.

Его череп был проломлен в шестнадцати местах, раздроблена ключица и трахея. Они ему сломали плечо, позвонок и бедро. Удар по бедру нанесла Бернис. Она опробовала его клюшку для гольфа, слегка позабавившись.

Кровь и мозги разлетались по стенам и окнам от каждого очередного удара по голове — и именно после одного из них с Рамоной произошел небольшой несчастный случай. Она ничего не сказала Бернис. Просто прислонилась к двери и подождала, пока перед глазами перестанут мелькать искры.

Она задавалась вопросом, захочется ли ей когда-нибудь снова заниматься сексом.

В доме царил беспорядок. Говард был мертв, и этого было достаточно. Рамона объявила о прекращении избиения.

Она взяла немного ваты из аптечки в ванной и заткнула ему уши, нос и рот, чтобы остановить кровотечение. Она обернула его голову на манер тюрбана розовым банным полотенцем, а затем подождала, просочатся ли его мозги. Они просочились.

Она достала из бельевого шкафа еще одно полотенце и обернула им первое.

Тем временем Бернис одела его в его любимую охотничью куртку в черно-красную клетку, старые синие джинсы, красную рубашку и зеленые носки. С ковбойскими сапогами возникла проблема. Понадобилась помощь Рамоны.

Они скрутили его запястья скотчем на набитом пивом животе, чтобы они не болтались. Скрепили скотчем лодыжки, чтобы за них было легче ухватиться, когда они будут его тащить. Рамона обмотала полотенца марлей и еще раз скотчем. Круг за кругом. Говард был похож на мумию в день открытия сезона охоты на кроликов.

Они допили кофе внизу, передохнули и вернулись за телом. Они толкали и тянули. Наконец Говард лежал лицом вверх на крыльце, а след из крови и мозгового вещества вел наверх, в спальню, как будто он что-то там забыл.

— Подгони машину, — сказала Рамона, — пока я немного приведу себя в порядок.

— Бумажных полотенец у тебя достаточно?

— Думаю, да. Хотя, возможно, мне придется одолжить у тебя.

— Все в порядке.

К тому времени, как Бернис вернулась, мухи уже жужжали вовсю. Рамона стояла на лестнице с рулоном бумажных полотенец и аптечкой первой помощи. Бернис отгоняла мух, как могла.

Это была ошибка. В теплом потоке ее машущих рук двух мух понесло наверх, к Рамоне, сосредоточенно разглядывающей пятна и разводы на белой лестнице, а затем дальше — какой-то примитивный инстинкт толкнул их в спальню кондитерской, полную свежей крови, и они с восторгом зажужжали в ночи Сан-Диего.

Меньше чем через час комната наполнилась комарами, мухами, клещами и мошками, которые веселились на останках Говарда.

Пока Бернис ехала за двадцать пять миль от города, снимала с Говарда скотч и полотенца, сбрасывала его со скалы, достаточно значительной, чтобы нанести серьезные повреждения его телу, а затем ехала обратно в город, Рамона боролась с кровью и насекомыми.

Пока Бернис мыла машину и крыльцо, Рамона продолжала заниматься тем же.

Наконец Бернис принесла спрей от насекомых и еще один рулон бумажных полотенец. Это помогло.

К рассвету, шесть часов спустя, кровь на подоконниках и блестящих серебристых обоях стала светло-кораллово-розовой, и они решили завязать. Вынесли мусор. Рамона налила им выпить.

Они пили примерно до 8:30.

— Как ты думаешь, сейчас можно звонить? — спросила Бернис.

— Наверное. Просто человек пропал. Его пока не будут искать. Позже купим краску и приведем все в порядок.

— Не будет ли это выглядеть подозрительно, Мона?

— Не-а. Купим водоэмульсионку. Она быстрее сохнет. Набери 911. А потом, думаю, мне лучше позвонить и отменить свидание со Стэнли. Я устала.

Рамона потягивала виски. Бернис набрала номер, передала ей трубку и взяла джин. Попробовала. Уставилась на него.

Вид у нее был несколько озадаченный.

Зазвонил телефон.

— Мона, — сказала Бернис.

— Ш-ш-ш. Подожди. Копы на проводе.

Бернис допила свой напиток, пока Рамона разговаривала с сержантом. Встала и снова наполнила свой бокал и бокал Моны. Она прислушалась. Если не считать того, что ее беспокоило, все вроде шло гладко.

Рамона сказала, что ее мужа не было дома всю ночь. Для него это очень необычно. Она беспокоилась, боялась, что что-то случилось. Нет, она еще не обращалась в больницы. Она полагала, что первым делом нужно позвонить в полицию.

Конечно, она подождет минутку.

— Это легко, — сказала она Бернис. — Коп очень милый. Очень вежливый.

— Мона, — сказала Бернис. — Я тут подумала…

— Подожди. Полицейский снова у телефона.

Рамона назвала ему свое имя и фамилию Говарда, затем их адрес и номер телефона. Она слышала, как он печатает на заднем плане. Он печатал медленно. Наверное, двумя пальцами.

Полицейский хотел узнать, во что он был одет.

Она говорила это неуверенно. Красная рубашка, джинсы, охотничья куртка, ботинки или, может быть, кроссовки. Коп попросил дать общее описание. Она дала ему его.

Он снова попросил ее подождать.

— Мона, я хочу спросить тебя кое о чем, — сказала Бернис.

— О чем? — Рамона была раздражена.

Вероятно, от недостатка сна. Она была чертовски раздражена.

Бернис выглядела взволнованной.

— Мона, кажется, ты засунула ему в рот и уши вату или что-то в этом роде. Правда?

— Конечно. Он истекал кровью, как поросенок. Разве ты не…?

— Я не видела его! Я не хотела смотреть на него, понимаешь? На его лицо? То есть, я видела его, когда ты это делала, но потом просто забыла, просто сняла скотч, полотенца и прочее и…

— Господи Иисусе, Бернис! Это должен был быть долбаный несчастный случай!

— О, Господи! О, Боже мой!

Рамона крепко задумалась.

— Все в порядке. Все в порядке. Мы найдем его. Мы доберемся до него раньше копов, вытащим из него все, и… Алло?

— Вы со мной разговариваете? — спросил полицейский.

— Я… э-э, нет. У меня тут подруга. Я немного потрясена, понимаете?

— Конечно, — голос звучал обнадеживающе. — Хорошо, что у вас есть подруга. Я просто подумал, что вы разговариваете со мной. Но это не имеет значения. Как только я закончу разговор с вами, я прокручу запись, проверю, не пропустил ли я что-нибудь.

— Запись?

— Да, нынче мы записываем все звонки по 911. Рутина. Фиксация на пленке и все такое. На самом деле, это хорошо. А что, если с вами что-нибудь случится, пока я держу вас в режиме ожидания? А так мы все узнаем.

Ей не стоит беспокоиться о Говарде, сказал он. Обычно они просто катаются, выпивают, потом возвращаются обратно. Рамона поблагодарила его. Он был действительно очень мил.

Она положила трубку радиотелефона. Посмотрела на заплаканную Бернис. Красные глаза Бернис, казалось, воспаляли мягкую бледную кожу вокруг них, просачивались в нос и щеки. Ее подруга была похожa на одного из тех печальных, отвратительных одноразовых стариков, которые на Рождество изображают Санта-Клауса в универмагах.

Ее собственное лицо приняло невозмутимое выражение.

Жаль, — подумала она, — что мне все еще приходится зависеть от нее.

Может, они найдут способ выкрутиться.

— Просто запомни, — сказала она. — Этот ублюдок меня избил.

Перевод: Гена Крокодилов

В соответствии с преступлением

— Я думаю, вы проделали замечательную работу, — сказал Дугас. — В самом деле.

Морган откинулся на спинку красного кожаного дивана и закурил "Кэмел" без фильтра, наслаждаясь первыми струйками дыма под небом и в носу. Ему было приятно, что старые потребности вернулись к нему.

— Спасибо, — сказал он. — Но вряд ли это моих рук дело. Даже не совсем суда, — oн улыбнулся. — Мы должны поблагодарить всех этих президентов-республиканцев — Рейгана, Буша, Куэйла[7]…

— Только не Куэйла, — сказал Дугас. — Боже милостивый. Только не Куэйла.

Морган рассмеялся.

— Ладно. Не Куэйла. Его человек Биверс никогда особо не преуспевал. Но Деннинджер, несомненно. И Харп. Все выдвинутые кандидатуры принадлежали им.

— Верно.

— Очевидно, нам посодействовала история. Воля народа. Оставалось только, чтобы один судья-демократ обратил внимание на народ и понял его волю в данном случае. И мы всегда были лучшими в этом.

Дугас наблюдал, как он поднес сигарету к губам и втянул дым в легкие. Дугасу пришло в голову, что губы слишком тонкие, чтобы быть привлекательными для кого-либо, кроме общественного деятеля — по какой-то причине американцы любят, чтобы у их политиков не было губ, а руки слишком ухоженные и нежные. В этом мужчине не было ни грамма чувственности. Хотя по репутации он был не менее развратен, чем кто-либо в Вашингтоне.

Возможно, не меньше, чем он сам.

Дугас подумал, что, если бы они оба не были членами одного Клуба — сейчас пустого, если бы не они двое, — он бы никогда не тратил время впустую, сидя здесь и разговаривая с Морганом. Несмотря на власть Моргана, несмотря на его неоспоримые достижения, несмотря на их политические и карьерные пристрастия, в нем было что-то самодовольное и неприятное. Но здесь вежливость требовала его внимания.

— Это чувство у меня было со времен юридической школы, — сказал Морган. — Наказание должно соответствовать преступлению. В самой структуре нашей состязательной системы было упущено нечто фундаментальное — страдания жертвы. Состояние жертвы на момент ее виктимизации.

Дугас наблюдал, как тот увлекся своей темой. Ну вот, началось, — подумал он. В конце концов, у него был телевизор. Он слышал это десятки раз. И все же…

Он потягивал односолодовое виски и слушал.

— Я уверен, вы, как юрист, понимаете. Возьмем, к примеру, мальчика, сбитого пьяным водителем. Мальчик в расцвете сил, и тут его неожиданно сбивают. Только что он был жив, возможно, счастлив, а в следующий момент он мертв. Разумно ли и правильно ли приговаривать водителя к определенному количеству лет тюремного заключения, позволять ему роскошь считать дни до освобождения из тюрьмы, кормить его, одевать, давать ему время во дворе для физических упражнений и время в комнате отдыха для просмотра телевизора, а затем, наконец, освободить его? Когда за прошедшие годы бары не исчезли, винные магазины не исчезли? Он даже может снова подать заявление на получение водительских прав.

Я ему не нравлюсь, — подумал Морган. — Но он достаточно внимателен. Этого достаточно.

Он продолжил. Он хотел подчеркнуть здесь одну мысль, чтобы Дугас досконально понял, что за этим последует.

— Много лет назад, когда я еще работал в суде штата, у меня было дело, которое я никогда не забуду. Мужчина вошел в общежитие колледжа, выстрелил престарелой домоправительнице в лоб из револьвера "Смит-и-Вессон" 45-го калибра с глушителем, а затем поднялся наверх и наугад выбрал комнату. Внутри находились две студентки, молодые женщины, очень хорошенькие. Мужчина заставил их раздеться под дулом пистолета, затем заставил одну из девушек привязать другую к кровати и заткнуть ей рот кляпом. Затем он связал вторую девушку, заткнул ей рот кляпом, повалил ее на ту же кровать — и заставил ее соседку по комнате смотреть, как он съедает ее подругу живьем.

— Полагаю, он начал с ягодиц.

— При тогдашнем законе обычное жюри присяжных приговорило его к пожизненному заключению в государственной тюрьме для душевнобольных преступников. Хотя, конечно, он должен был умереть.

Морган затушил сигарету.

— Умереть ужасной смертью.

— Прошу прощения, джентльмены.

Это был официант Вулборн, который нес поднос, чтобы забрать пустой бокал Моргана.

— Хотите еще? Боюсь, что рабочие…

Дерзкий ублюдок, — подумал Дугас. Вулборн обратился к ним обоим, но смотрел только на Моргана, как будто он, Дугас, ничего не значил.

Дугас взглянул на рабочих, двух крупных мускулистых типов, расстилающих непромокаемую пленку в дальнем углу библиотеки. Очевидно, здесь шел ремонт, хотя он не видел в нем необходимости.

— Что они делают, Вулборн? — спросил он.

— Полагаю, меняют часть обоев, сэр.

Мужчина по-прежнему не смотрел на него. Просто взял его бокал, который был еще не совсем пуст.

Ему хотелось разбить этот бокал о благовоспитанное патрицианское лицо Вулборна.

Треклятый официант, Черт бы его побрал.

— Еще одну порцию, — сказал Дугас.

— Да, — сказал Морган. — Еще по одной было бы неплохо.

— Очень хорошо, джентльмены.

Дугас закурил "Кэмел" и пробежался взглядом по обоям с золотыми и красными лилиями возле окна. Возможно, поврежденный участок находился за тяжелыми шторами из утрехтского бархата.

Морган вздохнул.

— Это дело изменило мою жизнь. С этого момента я знал, что хочу делать — что нужно делать. И, слава Богу, наступили именно такие времена.

— Да.

Подхалим в Дугасе легко мог бы сказать: Да, и вы их к этому подтолкнули. С точки зрения карьеры это был бы разумный поступок. Это было бы даже правдой. Но деловые разговоры с этим старым судьей наводили на него скуку. Его карьера и так была прекрасна. Он даже не был уверен, продолжает ли волновать его карьера. У него были другие интересы. Он больше ничего не сказал.

Наглый или нет, Вулборн, по крайней мере, действовал эффективно. Он принес напитки. Херес для Моргана, и односолодовое виски для Дугаса.

Морган поднял бокал.

— За закон, — сказал он, улыбаясь.

— За закон.

Они чокнулись. Затем старая птица начала снова выводить рулады.

— У меня было дело, совсем недавно завершившееся, — сказал он. — Интересное, на самом деле. Отличная проблема с… уместностью наказания. Обвиняемой была молодая мать, убившая своего трех с половиной летнего сына, которого она усыновила, когда ему был всего год. Каким-то образом ее систематическое жестокое обращение с ребенком оставалось незамеченным сотрудниками службы социального обеспечения на протяжении более чем двух лет.

— Такое случается.

— Да, к сожалению, это так. Она объяснила, что ребенок упал с лестницы. Сказала, что он вообще был неуклюжим. Но это было явной ложью. Во-первых, синяки на теле, некоторые месячной давности. Во-вторых, на нем повсюду были следы ожогов.

Он взял сигарету.

— Вне сомнения, от них. Имелись признаки серьезного недоедания. Соседи сообщили, что, по крайней мере, один раз она кормила ребенка его собственными фекалиями. Наконец, ректальный проход был сильно изуродован, разорван и ненормально расширен.

Как обычно, мы приняли ее объяснения, а затем провели расследование и предъявили ей обвинение в убийстве. Ее мужу, кстати, тоже предъявили обвинение и признали виновным — в убийстве по неосторожности. У нас не было доказательств, что он прикасался к мальчику. И, вероятно, он этого не делал. Но он наблюдал за этим.

— В течение двух лет жена жгла мальчика, била, не заботилась о нем, морила голодом, а иногда кормила его собственными фекалиями и издевалась над ним ручкой от метлы — кажется, ее нашли в подвале, — а мужа заставляла наблюдать за этим. Кстати, мне сказали, что сейчас он совершенно безумен.

А на прошлой неделе ее столкнули с лестницы. Она умерла, как и ребенок, от перелома шеи. Мы были очень довольны. Редко, по моему опыту, наказание так точно соответствует преступлению. Почти дублирует его.

Дугас улыбнулся.

— Ага, — сказал он. — Но мальчик был всего лишь ребенком. Невинным, так сказать. А как насчет этого случая?

Морган пожал плечами.

— После нескольких месяцев жестокого обращения с ребенком с женщиной произошло то же, что и с ним. С практической точки зрения.

Дугас задумался, затем кивнул.

— Наглядно, — сказал он. — Весьма наглядно.

— Мы тоже так подумали, — сказал Морган. — Единственное, чего здесь не хватает, — добавил он, — это, возможно, элемента неожиданности.

— Неожиданности?

Рабочие закончили расстилать пленку у окна и устроили перерыв, стоя и покуривая, изредка поглядывая в их сторону. Дугас подумал, что это типично для низших классов в наши дни. От секретарей до официантов и ремесленников.

— Конечно, — сказал Морган. — Вернемся к парню на велосипеде, которого сбил пьяный водитель. Его застали врасплох, не так ли? Он в шоке! В одно мгновение он в порядке, едет себе, а в следующее мгновение его охватывает внезапная ослепляющая агония. Или две молодые девушки, о которых я упоминал, сидят в общежитии, болтают о парнях, одноклассницах, семье, или еще о чем-то, как вдруг жизнь превращается в абсолютный ужас, кошмар, полный боли, смерти и беспомощности. Немыслимо. Невообразимо. И весьма неожиданно.

Морган увидел, что теперь он полностью завладел вниманием Дугаса. Лучше поздно, чем никогда.

Он пригубил херес.

— Элемент неожиданности. Именно поэтому в наши дни мы расследуем, судим и выносим приговоры вдали от глаз общественности. Почему ранние эксперименты с телерепортажами и печатными изданиями, и даже с присяжными и открытыми залами суда закончились? Потому что большинство, если не все, насильственные преступления определенно включают в себя этот элемент. Внезапный шок. И чтобы быть справедливым по отношению к жертве, чтобы максимально приблизиться к тому, что она испытала, любое наказание, которое надеется соответствовать характеру преступления, должно стать для преступника таким же шоком, как в свое время для его жертвы.

А вот этот последний случай, на первый взгляд, немного не соответствует нашему идеалу. Поскольку она издевалась над ребенком так долго — два года, — следует предположить, что в какой-то момент эта женщина поняла, чем все это закончится. Но если заглянуть глубже, то это действительно не так уж далеко от истины. Арест просто удивляет ее. Характер наказания, столь точно отражающий происшедшее с ее приемным сыном, должен был шокировать ее, причем на абсолютно фундаментальном уровне. Что, например, это может быть оскорбительно, когда тебя заставляют есть собственное говно.

Употребление Морганом слова "говно" было настолько неожиданным для Дугаса, что он поперхнулся своим односолодовым виски.

— Извините, — сказал Морган. А затем продолжил. — Посмотрите на уход из жизни. Разве смерть не всегда является неожиданностью? Разве она не всегда является чем-то шокирующим? Может быть, не "как", но уж точно "когда"? Сердечные больные, раковые больные, даже пациенты, испытывающие ежедневную мучительную боль, молящиеся о смерти, в конечном счете должны быть несколько шокированы, когда она действительно приходит. Даже если она приходит… как облегчение.

— И кто сказал, что даже трех с половиной летний ребенок не может осознать свою смертность, свою растущую хрупкость, свою приближающуюся смерть?

Он медленно откинулся на спинку стула и допил вино.

— Вы очень хорошо отобразили картину происходящего, — сказал Дугас.

— Да, — сказал Морган, улыбаясь. — Думаю, мы все выполняли свою работу вполне адекватно. Даже в этом деле.

Господи. Какой ты самодовольный сукин сын, — подумал Дугас.

— Даже по отношению к вам, — сказал Морган.

Он встал, одергивая смокинг.

Дугас понял, что это сигнал. Двое дюжих рабочих подошли из угла комнаты и встали рядом. Вулборн появился в дверном проеме, обшитом панелями красного дерева, преграждая выход.

— Эмиль Дугас, — сказал Морган. — Вас обвинили, осудили и признали виновным в убийстве Линетт Дженис Хоффман, 23 лет, вашей бывшей любовницы и секретарши, 23 января 2021 года, за год, месяц и три дня до настоящего момента. Ваш приговор должен быть приведен в исполнение немедленно, а наказание — соответствовать преступлению.

У Дугаса закружилась голова. Это было невозможно. Буквально невозможно. Все эти разговоры. Все это лицемерие. Вся эта чушь о наказании, "соответствующем преступлению", эта нудная вступительная лекция, когда на самом деле они собирались убить его каким-то чертовски фальшивым новаторским способом, и это было все, что они могли сделать. Потому что остальное было невозможно.

Дугас чуть не рассмеялся. Вместо этого он взорвался.

— Ты дурак, Морган! Шут гороховый! Или проклятый лживый лицемер. Или все вместе. Как ты собираешься заставить это наказание "соответствовать преступлению"? Ты прекрасно знаешь, что не сможешь. Если ты знаешь, что я сделал с той девушкой, то должен знать, как я это сделал. Это не то, что вы можете воспроизвести. Итак, что же я получу? Что-то приближенное?

Он с отвращением выплюнул это слово.

Морган улыбнулся. Дугас все еще не понимал. Что ж, он ожидал, что тот не поймет.

Он кивнул рабочим. Они взяли Дугаса под руки и подвели к пленке. Дугас боролся, но это было похоже на борьбу с кем-то втрое сильнее его и в три раза крупнее. Каковыми, как он догадался, были эти двое. Точно так же, как он был в три раза сильнее и почти в три раза тяжелее Линетт, когда…

И теперь он истерически смеялся, когда с него сдирали одежду. Смех смешивался с яростью.

— Ты не сможешь этого сделать! — закричал он. — Ты, блядь, не сможешь этого сделать, потому что у меня там нет дырки! Видишь? Ни одного гребаного отверстия, ты, тупой чертов мудак! Она видела меня, когда я делал это с ней, ты понимаешь это? Ты знаешь, что это значит? Ты видишь чертову разницу? Увидеть лицо своего убийцы? Увидеть его удовольствие? Что ты собираешься делать, засунуть его мне в задницу, чертов лицемер? Ты блядское ничтожество! Ты даже представить себе не можешь, как я заставил страдать эту маленькую сучку! Вплоть до того момента, когда я решил свернуть ее долбаную шею! Все это время она смотрела прямо на меня, прямо мне в лицо!

— Мы это понимаем, — сказал Морган. — Прекрасно понимаем.

Он снова кивнул, и один из рабочих достал какой-то предмет из своего чистого белого комбинезона. Дугасу он показался комбинацией садовой лопатки и ножа для удаления сердцевины яблок. Сделан из хирургической стали. Диаметр — два дюйма. И с острым зазубренным краем.

Когда мужчина приложил инструмент к его паху, глубоко погрузил, провернул, а затем вынул, Дугас кричал без остановки.

— Мое лицо подойдет? — вежливо спросил Вулборн.

Сквозь ослепляющую боль Дугас увидел, как брюки официанта падают на лодыжки.

Почти так же, как и у Дугаса, у Вулборна была охренительная эрекция.

Перевод: Zanahorras

Роза

Она была его землей, его почвой. Он бросал в нее свое семя снова и снова.

Он проснулся с чувством, что знает, что ей необходимо, что ей нужен свет, как реальный, так и метафорический, что ей нужно выйти в мир гораздо больше, чем он ей позволял.

Он решил, что возьмет ее с собой.

Когда они вышли из автобуса на послеполуденное солнце, он увидел, как изменился город, и далеко не в лучшую сторону. На самом деле это был всего лишь городок, который пытался превратиться в город в пятидесятые годы и, возможно, на какое-то время преуспел в этом, но теперь дети войны, которые были его движущей силой в годы бума, из-за которых его школы выросли на пустырях и сельскохозяйственных угодьях, а его кинотеатры и магазины заполонила газировка, уехали и оставили его покрытые выбоинами, замусоренные улицы на произвол времени.

И все же он чувствовал себя здесь как дома.

Он повел ее в кофейню "У Мейбл", где мальчишкой сидел за "Kока-Kолой" и сладкой булочкой, посыпанной крошками, ожидая, пока мисс Ланье, которая учила его играть на аккордеоне, закончит с маленькой рыженькой девочкой с косичками, у которой урок был как раз перед его уроком на третьем этаже через улицу. Они перекусили там, у стойки: она — гамбургером, приготовленным на гриле, а он — сэндвичем с тунцом и тонким ломтиком маринованного огурца.

Мисс Ланье больше нет. Рак. Мисс Ланье ушла в мир иной. А он не видел своего аккордеона тридцать пять лет.

Лица в кофейне "У Мейбл" теперь были в основном черными. Но они казались ему теми же усталыми лицами, которые он всегда видел там, — лицами рабочих, склонившихся над едой.

Он понял, кофейня "У Мейбл" всегда угнетала его, даже как-то злила.

Дело было не только в уроках игры на аккордеоне.

Но девушка, похоже, не возражала.

Он взял ее за руку и повел мимо обувного магазина, магазина одежды, комиссионного магазина и поста Ветеранов Иностранных Войн Артура Э. Дойла к магазину аксессуаров для активного отдыха "Рокси".

Магазин был заколочен досками. Вероятно, он закрылся много лет назад. На прогнивших досках были намалеваны граффити, толстые и красочные, как узоры на персидском ковре. Он перевел ее через улицу к кинотеатру "Палас".

Тот был открыт.

— Давай сходим в кино, — предложил он.

Она смахнула гладкую прядь светлых волос со своего хорошенького личика и кивнула.

Они сидели в темноте, одни, если не считать трех других зрителей, сидевших низко ссутулившись в разных местах перед ними, и смотрели, как Жан-Клод Ван Дамм дерется в двух художественных фильмах, и он подумал, что они здесь единственная пара.

В антракте он купил попкорн. В середине второго фильма он расстегнул ей блузку, помассировал обнаженную грудь и покатал бледный широкий сосок между пальцами, позволяя ему затвердеть, а затем снова стать мягким, ощущая сосок под ладонью и думая: Если бы у меня это было тридцать лет назад. Господи.

Когда второй фильм закончился, было совсем темно. Они поужинали в заведении под названием "У Рожерио" в нескольких кварталах от кинотеатра. Ему показалось, что когда-то здесь подавали китайскую еду на вынос, но теперь здесь была итальянская кухня. Он заказал двойной скотч для себя и чай со льдом для девушки, а потом заказал себе вторую порцию. Они ели макароны и толстый горячий хрустящий хлеб, и она была очень тихой.

Они вышли под свет уличных фонарей.

На другой стороне улицы он увидел вывеску.

Как и многие другие, это заведение не существовало, когда он был мальчишкой. Он бы его запомнил. Но внутри кто-то был. Все вокруг было залито светом.

Он почувствовал прилив удовольствия и набухание члена под мешковатыми брюками.

— Пошли, — сказал он.

Она сидела перед ним на деревянной скамье, обнаженная по пояс, соски то затвердевали, то становились мягкими, совсем как в кинотеатре, а бородатый мужчина сидел позади нее и обрабатывал ее лопатку, его игла жужжала, как электрическая машинка для стрижки под мягкую рок-музыку по радио.

Музыка должна была успокаивать. Мужчина предупредил их, что болеть будет сильнее, чем обычно, потому что кость в этом месте находится очень близко к поверхности кожи. Он видел, как в ее глазах промелькнула боль. Ее буравили уже больше получаса.

— На что это похоже? — спросил он ее.

— Ощущение такое, как будто… меня царапают кошачьи лапы, — сказала она. — Сотни маленьких кошачьих лап. А потом как будто… с меня сдирают кожу. А потом…

Татуировщик улыбнулся.

— Похоже на бормашину дантиста, верно? — сказал он.

— Да, — выдохнула она.

Он увидел капельки пота на ее верхней губе.

— Лопатка, — сказал татуировщик. — Ничего не поделаешь. Но ты чертовски интересный объект, ты это знаешь? Ты не двигаешь ни единым мускулом. Ты как будто позируешь художнику. Я сделаю тебе кое-что особенное. Вот увидишь. Эта роза как раз для тебя. Еще несколько минут.

Из сотен рисунков, которыми были увешаны стены, он выбрал для нее простую красную розу диаметром не более полутора дюймов. Он подумал, что роза прекрасна и что у мужчины вполне искусная рука. Можно было разглядеть прожилки на зеленых листьях, розоватый кремовый цвет бутонов, шипы на изящном стебле…

Жужжание прекратилось.

— Ну, вот и все, — сказал мужчина. — Дай руку. Держи марлю вот здесь и нажимай. Не сильно.

Она сделала так, как он сказал. Мужчина встал со скамьи.

— Хотите посмотреть?

Он встал и подошел к ней сзади. Татуировщик убрал ее руку. Он был очень нежен.

Она прекрасна, — подумал он. Роза выглядела еще лучше, чем на бумаге, более детализированной и изящной, ее стебель точно повторял естественный изгиб кости, как будто принадлежал ей, как будто вырос в ее шелковистой плоти.

Мужчина посмотрел на него, кивнул, оценивая его реакцию. У него была длинная густая борода, седеющие волосы были собраны сзади в хвост длиной с лошадиный, а в глазах ничего нельзя было прочесть. Но он не увидел в них осуждения. Хотя невозможно было не заметить отметин на ее спине и плечах.

Он не увидел вообще никакого осуждения.

— Я могу еще что-нибудь для вас сделать?

Его взгляд остановился на стеклянной витрине у кассы. Там лежали кольца и запонки из золота, серебра и полудрагоценных камней.

— Да, — сказал он. — Да, конечно.

Пирсинг она перенесла не очень хорошо.

Во время первой попытки она вздрогнула, несмотря на местную анестезию, и ее плоть выскользнула из инструмента, похожего на бумажный дырокол, как раз в тот момент, когда татуировщик начал надавливать. Мужчина выругался, а затем извинился перед ней за ругань. Девушка ничего не сказала, хотя ей было больно, и по щекам текли слезы. Мужчина снова нанес анестетик и попробовал еще раз, крепче зажав кончик соска между большим и указательным пальцами и потянув так, чтобы было видно, что это тоже больно, и успокаивающе сказал ей, что это займет всего секунду, всего секунду, затем сжал ручки инструмента вместе.

Она вздохнула и ничего не сказала.

Он удивился, что крови было так мало.

Мужчина продел в ее плоть тонкое серебряное кольцо, которое он выбрал на витрине.

Затем наклонился к другой груди.

Позади них погас свет, и он услышал, как татуировщик задернул штору, когда они вышли на улицу.

Он взял ее за руку и повел за угол.

Во время поездки домой на автобусе он был раздражен, как будто она не хотела колец в сосках. Она не протестовала против татуировки в виде розы. Она как будто смирилась с этим. А для него они были одним целым. И роза, и кольца означали, что она принадлежит ему — и так будет до конца ее жизни. И если он не мог обрюхатить ее, если не мог привязать ее к себе, зародив новую жизнь в глубинах ее чрева, он мог сделать хотя бы это. Дети — это связующее звено, — говорила его мать, и он считал неблагодарностью со стороны девушки желание отказывать ему в них.

Это был такой хороший день в городе.

Он открыл фляжку и выпил. В темноте никого не было видно. Мимо проплывали городки и темные пригородные дома. Он выпил еще.

Городков становились все меньше. Дома уступили место лесам и чащобам, зарослям бледных берез и старым обветренным каменным заборам.

Наконец-то они были дома. Он вышел из автобуса раньше нее и подал ей руку. Она взяла ее, и они пошли по грунтовой дороге в лунном свете. Он видел небольшое серое пятнышко сзади на блузке, там, где татуировка проступила сквозь марлю. На груди таких пятен не было, но он подумал, что блузку все равно придется постирать, пока кровь застынет, и это тоже его раздражало по какой-то неведомой причине. Он опрокинул фляжку и допил до дна, когда они подошли к дому, достал ключи, открыл дверь и включил свет, когда они вошли внутрь.

— Приготовься, — сказал он ей.

— Почему?

— Почему? Почему ты спрашиваешь?

На ее лице отразилась боль.

— Приготовься. И брось блузку в холодную воду.

Он прошел за ней на кухню и наблюдал, как она включила воду в раковине и сняла блузку. Под тонким слоем марли виднелся контур розы на ее плече. Татуировщик сказал, что рана будет чесаться несколько дней, а потом заживет. Превосходно. Он не прикоснется к ней там. Не станет трогать и кольца.

— Повернись.

Он потянулся к короткому кожаному хлысту для верховой езды, висевшему на вешалке позади него на стене кухни среди кастрюль и сковородок.

— Подними руки, — сказал он.

Он начал с живота.

Он лежал на простынях, опьяненный слишком большим количеством виски и слишком малым количеством жирной итальянской еды, и слышал, как она ворочается в ящике, который он соорудил для нее под кроватью. Он знал, что ей трудно заснуть. У нее болят соски. Спина болит от татуировки. Бедра и живот до сих пор болят.

В этом не было ничего нового. За четыре года, прошедшие с тех пор, как он нашел ее на парковке в "Кей Март" и затащил в машину с помощью игрушечного пистолета, боль стала для нее привычной. Таких ночей была тысяча. Сегодняшняя ночь отличалась только тем, что он снова надеялся трахнуть ее. Возможно, его возбуждение перейдет в ее собственное возбуждение и — в ребенка. Он хотел ребенка, потому что он стал бы ее продолжением, когда ее не станет. Но этого не происходило. Он знал, что и не произойдет.

Внутри ящика было темно, как в могиле. Он это знал. Он сам опробовал его, чтобы проверить, работают ли ролики, и обнаружил, что там еще темнее, чем в подвале, где он держал ее первые два года плена, слушая, как она хнычет, прося освободить ее, позволить позвонить родителям, сходить в туалет, или ослабить проволочные кандалы на запястьях, — пока, она, наконец, не перестала хныкать и вообще надолго замолчала.

Ящик был лучше, чем подвал, и темнее. Это было то, чего она заслуживала. Быть похороненной там.

То, что он любил ее, было грехом.

— Бесплодным, — пробормотал он.

И, наконец, заснул.

На следующий день был понедельник, и он, как обычно, ушел на работу, оставив ее связанной, обнаженной в ящике под кроватью. В узах не было особой необходимости. Узы были просто обычным делом. Более трех лет назад она дважды пыталась сбежать от него в течение одного месяца, и он отговаривал ее раскаленным лезвием кухонного ножа, внушая, что у него повсюду связи, что он — часть какой-то огромной преступной машины и, что если она попытается сбежать в третий раз, сначала ее мать, а потом и отец погибнут от несчастного случая, подкрепив это тем, что у него есть их адрес и адрес фирмы ее отца в его записной книжке, и он даже знает марку, модель и год выпуска машины, стоящей у их дома.

Он часто рассказывал ей истории об этой преступной сети, в основном об их жестокости в вопросах возмездия. Он сказал, что ее имя занесено в их центральный компьютер и если с ним что-то случится, если он умрет или будет арестован, они будут обязаны найти ее и замучить до смерти в соответствии со своим кодексом. В своих рассказах он с любовью описывал эти пытки, и она вскоре поверила в них.

Она больше не пыталась убежать.

Он вернулся с работы в полдень, чтобы дать ей поесть и сходить в туалет, и увидел, что у нее снова начались месячные. В первый день у нее всегда были обильные выделения. Он заставил ее сменить тонкие серые простыни в ящике, прежде чем снова уложить ее внутрь. Месячные означали, что он, вероятно, не захочет прикасаться к ней в течение нескольких дней. Скорее всего, он просто будет смотреть кабельное телевидение.

Вечерами он приходил домой с литром скотча, смотрел программу "Nick at Nite" и забывал, что она там моет посуду, стирает белье и даже пылесосит, если делал звук достаточно громким. Он забывал, как пользоваться телефоном, забывал о своем чертовом начальнике, забывал давно умершую женщину, в чьем доме он жил, хотя ее призрак был повсюду. Он немного разомлевал и думал: Ма, если бы ты могла меня сейчас видеть.

На четвертую ночь он трахнул ее.

Он должен был быть пьяным в стельку, чтобы трахнуть ее, потому что внутри нее все еще текла кровь, остатки крови, но трахать ее пьяным в стельку тоже было не ново, и он тянул и тянул за кольца в ее сосках, пока она не закричала, а он вошел в нее сзади с силой, которая поразила его. Должно быть, он действительно был пьян в стельку, потому что, когда он упал позади нее поперек кровати, а она отстранилась, ему показалось, что он увидел не одну розу, а две, ответвляющиеся от одного центрального стебля, который изгибался вдоль ее лопаток.

Ему даже показалось, что он почувствовал их запах.

На следующую ночь он, без сомнения был пьян в стельку и был в ярости.

— Хочешь позвонить родителям? Мы снова возвращаемся к этому дерьму? Ты опять несешь эту чушь?

У него по всему дому были разбросаны всевозможные хлысты как раз для таких случаев, когда он нуждался в них немедленно и не хотел искать, а этот хлыст на каминной полке в гостиной был длинным и тонким. Он предназначался для того, чтобы причинять боль, и в него были воткнуты шипы, чтобы пускать кровь.

Она знала, что это за хлыст, но не убежала, а просто стояла и смотрела на него с вызовом. Он-то думал, что она давно ему покорилась.

— Раздевайся.

Она не пошевелилась.

Поэтому он избивал ее одетую.

На ней были только легкая летняя юбка и блузка, которые он выбрал для нее в "Кей Март", и когда он закончил, они клочьями свисали с ее бедер и плеч, заляпанных кровью.

Он уложил ее в ванну, наполнил ее и закрыл дверь.

К тому времени, как она снова вышла, он прикончил бутылку. Он наблюдал, как она покорно заползла в ящик и закатилась под кровать за мгновение до того, как он уснул в тяжелом мягком кресле перед телевизором.

Она была обнажена. Рубцы на ее теле выглядели как побеги, наползающие друг на друга и пересекающиеся внутри ее плоти — спелые красные раны, которые металлические шипы сделали похожими на маленькие цветки.

А потом снова были выходные.

В субботу он оставил ее одну, чувствуя себя неловко из-за избиения предыдущей ночью. Хотя она его и спровоцировала.

Девушка держалась на расстоянии. Она приготовила обед, вручила ему список покупок, а когда он вернулся с продуктами, она стояла на коленях и драила пол на кухне. На ней были старая кофта и спортивные штаны, которые когда-то принадлежали ему, но которые сели от многократных стирок, так что теперь они были ей даже тесны, а поскольку кофта спереди была мокрой, он видел очертания колец в сосках, когда она вставала, чтобы сменить воду.

И все же он оставил ее в покое.

В тот вечер они вместе смотрели фильм "Полтергейст" о семье, сражающейся со сверхъестественными силами, грозящими пленить их и разлучить.

Дети — связующее звено, — подумал он. Он с грустью посмотрел на нее.

— На их месте могли быть мы.

— Что? — спросила она.

Он выпил виски.

К вечеру воскресенья он все еще испытывал к ней нежность.

Отчасти потому, что она плохо выглядела. Ее лицо было серо-коричневого цвета, который ему не нравился. Ей нужно было солнце. Но в воскресенье было так же пасмурно, как и в субботу. Надвигался дождь. Так что не было смысла позволять ей сидеть на веранде во дворе, пришивая ему пуговицы или штопая носки.

К тому же она перестала есть. Она никогда не завтракала, но обычно съедала хотя бы небольшой обед и довольно приличный ужин. Она любила курицу, но сегодня она к ней почти не притронулась, похоже, предпочитая овощи, хотя и их почти не ела.

Он подумал, не заболела ли она чем-нибудь?

Или то избиение в пятницу вечером было более жестоким, чем он помнил.

Возможно, ее нужно чем-то побаловать. Поднять ее моральный дух.

Когда пришло время ложиться спать, он сказал ей, когда она вышла из ванной в пижаме, что сегодня ей не нужно спать в ящике, сегодняшний вечер особенный, она может спать рядом с ним на кровати. Она ничего не сказала, но заползла к нему поближе и положила голову на сгиб его руки.

Он улыбнулся. От девушки пахло мускусом и розами. Он удивился, как ей это удалось. Он не помнил, покупал ли ей духи, но, возможно, когда-то покупал. Она поступила по отношению к нему внимательно и даже любяще, воспользовавшись ими сейчас.

Она крепко спала.

Он понял это по ее дыханию.

Он тоже почти заснул. Начался дождь, и он долго лежал, слушая, как он барабанит по крыше, а потом подумал о ее девичьем теле, отмеченном его рукой и несущем его знак, таком влажном и мягком внутри; которого он не видел и даже не трогал почти два дня, и почувствовал, что у него начинает вставать.

Возможно, сегодня вечером, — подумал он. Он ничего не знал о женской способности к зачатию, только то, что она есть, и что каким-то образом он может прикоснуться к ней, если проникнет достаточно глубоко.

Он повернул ее к себе в темноте. Расстегнул пуговицы на ее пижаме и почувствовал, как что-то укололо его средний палец, когда третья пуговица выскользнула из петельки, и подумал, что утром ей придется ее заменить, потому что она сломана и зазубрена и может поранить ее.

Он стянул с нее трусики и почувствовал вдоль ее бедер рубцы, похожие на толстые кольца. Она пошевелилась, и, пока она скользила по простыням, он услышал звук, похожий на шелест листьев.

Раздались отдаленные раскаты грома.

Должно быть, это разбудило ее, или же то, что он раздевал ее, потому что она положила руки ему на плечи, когда он раздвинул ее ноги и вошел в нее, чувствуя рубцы на внутренней стороне бедер, когда она сжала его внутри себя и мягко покачивалась под ним.

Это не было похоже на то, что было раньше.

Она никогда еще не была так отзывчива к нему, прижимаясь к нему, пока гремел гром, и он видел вспышки молний под закрытыми веками своих глаз, а затем открыл их, чтобы увидеть ее, увидеть это внезапное явление, которое впивалось в него когтями, царапая ногтями его спину и плечи, это удивительное явление, как его рабыня любви во всех отношениях теперь погрузилась в безлунную черноту и которая рвала, кусала и стонала, словно подбрасываемая свирепым ветром, и которая вдруг оказалась повсюду сразу, ее пальцы были тысячей шипов, ее тело — миллиардом лепестков, опадающих вместе, а он сам — автор этого разрушения, этого буйного цветения.

Молния сверкнула дважды.

Он услышал, как кольца упали с кровати и покатились по полу, как раскрылись, расцвели ее широкие мягкие соски, почувствовал запах суглинка и свежевспаханной земли, когда прядь шиповника дважды обернулась вокруг его шеи. Он чувствовал, как ее пизда, как терновый венец, крепко сжимает его и разрывает, ощущал, как внезапно пульсирует и выстреливает глубоко внутри нее кровь и сперма, как по нему ползут побеги, глубоко вонзая свои шипы, как он истекает кровью, вены, артерии прокалываются и разрываются, когда он смотрел вниз на тело, которое больше не было ее телом, а запутанным садом диких кроваво-красных роз, которые он сделал для нее, расцветающих и извергающихся из истерзанной плоти.

Она была его землей, его почвой. Он снова и снова бросал в нее свое семя.

И ползучие растения росли, питаясь.

Перевод: Гена Крокодилов

Коробка с монетами

Потерпите.

Мне нужно рассказать одну историю, но сначала потерпите. Это займет всего минуту.

Вот тезис.

Именно от таинственного мы совершаем скачок к благодати или к злу.

И только оттуда.

Немного знаний, а это все, что у нас есть, — опасная вещь.

Несколько лет назад мы с женой ужинали с друзьями в открытом кафе на Коламбус-авеню и, как это иногда случается, даже когда этого не особенно хочется, разговор зашел о религии, организованной и не очень, и я вспомнил историю об эскимосе и миссионере.

Эскимос спрашивает миссионера:

— Если бы я вообще ничего не знал о вашем Боге и о грехе, попал бы я в ад?

И миссионер отвечает:

— Нет, конечно, нет.

— Тогда чего ради, — спрашивает эскимос, — ты рассказал мне об этом?

Моя жена рассмеялась. Мои друзья, впоследствии ставшие критиками в "New York Times Book Review", натянуто улыбнулись.

Но смысл этой истории, как мне кажется, не в том, что невинность — это благодать или даже добро. Эскимос — это не "благородный дикарь"[8]. А в том, что знание никогда не бывает полным, оно несет в себе сердцевину тайны, кажущейся непроницаемости — и вместе с этим опасную сложность света и тьмы, яркости и тени, в которую нужно проникнуть хотя бы в какой-то степени, чтобы различить обычные предметы на фоне нависшего неба или кишащей людьми земли и, чтобы не споткнуться, начать видеть.

Ну вот, я снова заговорил как фоторепортер. Извините.

К моменту нашего разговора на Коламбус-авеню я проработал в "ABC News" около пяти лет. Я фотографировал Суперкубок и "Рейнджерс", места преступлений и гала-концерты знаменитостей, наводнения в Айове и пожары в Калифорнии, предвыборные кампании мэров и президентов и другие стихийные бедствия. Мне нравилась эта работа как в детстве, когда я бродил с фотоаппаратом по глухим лесам штата Мэн, мне нравился мой фотоаппарат "Brownie". Мне нравилось наблюдение, острый глаз, мгновенная реакция, когда снимок либо получается, либо нет, мне нравились предметы в рамке и колышущиеся образы.

Моя жена, Лора, работала журналисткой в авиационной отрасли. Это означало, что мы почти никогда не бывали дома в одно и то же время. Мы всегда куда-нибудь улетали: Лора освещать съезд, или скандал, или слияние компаний, я отправлялся Бог знает куда, в поисках очередной сенсации. Это было главной причиной, по которой у нас не было детей. Я думаю, что это также было главной причиной, по которой мы были так счастливы, по крайней мере, поначалу. Как у молодоженов, у нас не было времени сомневаться друг в друге или подвергать сомнению решения друг друга, разбираться с мелкими личными обидами, которые могут разлучить двух людей, начинающих совместную жизнь. Время текло быстро, и наша задача заключалась в основном в том, чтобы держаться друг за друга в процессе.

И со временем это чувство усилилось. Есть простая радость в сотрудничестве с другой живой душой в трудных обстоятельствах, которую мало кто ценит. Для двух людей, которые по большей части находятся порознь, и при условии, что между ними изначально есть любовь, каждая встреча — это клей. Это мягкий клей, который позволяет эластично растягивать тонкие нити через города и континенты, пространство и время. Но каждая нить имеет абсолютно одинаковый состав. Она хочет объединиться с другими нитями. Ее химическая цель — вернуться к единству, из которого она возникла. И это происходит.

Так было и у нас.

Но летом 1969 года мы были женаты уже больше года, а у нас еще не было настоящего медового месяца. Мы выкраивали длинные летние выходные в Саг-Харборе в перерывах между работой и говорили: О'кей, это наш медовый месяц, или же выделяли пару дней, чтобы взять напрокат машину и съездить на север штата на ужин с индейкой в честь Дня благодарения в какой-нибудь деревенской гостинице и это тоже был наш медовый месяц. Наши медовые месяцы был похожи на яркие осенние листья на ветру, их трудно поймать, но они прекрасны.

Был август, и на Манхэттене было так жарко, что от большинства таксистов пахло старыми сэндвичами с салями, оставленными поджариваться на солнце. Я только что закончил освещать фестиваль Вудсток, четыреста тысяч детей, стремящихся обеими руками ухватиться за мир, любовь, наркотики и музыку, трехдневный сладострастный кошмар пробок, дождя, грязи и ужасных санитарных условий. Неделю назад я был в Лос-Анджелесе, освещал убийства в доме Тейт и Полански[9]. Я был выжжен и измотан. Я попросил перерыв в великой бесконечной цепи историй и чудесным образом получил пять дней отпуска. Девять, если считать выходные.

А где была Лора? Лора была в Афинах, работала над статьей об "Olympic Airlines". Оказалось, что она уже почти закончила. Я прыгнул в самолет.

В Афинах мы не останавливались. Там останавливаются только самые слабовольные туристы. Афины сильно бомбили во время Второй мировой войны, а затем отстроили на скорую руку. Если не считать Плаки — Старого города рядом с Парфеноном — и холма Ликавитос по ту сторону долины, Афины нельзя назвать красивым городом. Он серый и невзрачный на вид. Мы провели там одну ночь, восстанавливая силы после перелета, и на следующее утро первым делом отправились на такси в порт Пирей, а затем на пароме на остров Миконос, входящий в группу Кикладских островов.

В августе в глубине Миконоса пустынно. Вы почти ожидаете увидеть босоногого пророка с посохом в руке, поднимающегося на очередной холм. Вам повезет, если вы где-нибудь увидите что-то зеленое, если только это не смятая пачка "Salems", выброшенная туристом. Зато на берегу всегда дует ветерок, и вы можете с комфортом сидеть в девяностоградусную жару весь день напролет. Мы с Лорой остановились на берегу, в маленьком восьмикомнатном отеле с видом на гавань.

Мы прекрасно провели время. Целыми днями нежились на солнце и плавали в бирюзовом море на нудистском пляже, куда можно было добраться только на пароме. Лора оберегала бледную нежную грудь, которая до этого никогда не видела солнца. Теплые вечера мы проводили под открытым небом, сидя в тавернах за вином и мезе, долмадакьей, приготовленными на гриле креветками и кальмарами, тарамасалатой и пряным кефтедесом. Ночами мы возвращались в тела друг друга, смеясь, как уличные дети, у которых есть секрет. Или как пловцы, плывущие в Эгейском море, поддерживаемые нестареющими водами.

Мы познакомились с французскими туристами, английскими туристами, голландскими туристами и с многими местными жителями — с теми, кто все еще сохранил стойкость и дружелюбие, чтобы общаться со всеми этими чужаками три месяца подряд. Мы с трудом подбирали слова. Мы много смеялись, танцевали в клубах, много пили, и ни у кого из нас по утрам не болела голова.

Вечером перед отплытием мы поужинали в баре "Sunset" на противоположной от гавани стороне острова и наблюдали, как великолепный красный шар опускается в медленно темнеющие воды, от сине-зеленых до фиолетово-черных. Мы помахали знакомой австралийской паре, сидевшей за соседним столиком, но не пригласили их к себе. Мы прощались с островом. Медовый месяц — наш первый настоящий медовый месяц — подходил к концу. Мы не торопились за вином и ужином, а потом за французским десертом и крепким темным кофе. После этого мы выпили пару бокалов бренди "Метакса".

Я оплатил счет, мы вышли, и рука об руку бродили по острову в том стиле, к которому уже успели привыкнуть, намеренно и с удовольствием теряясь в узких беленых улочках, которые петляли вверх, вниз и снова вверх, мимо ветряных мельниц, резко выделяющихся на фоне морского пейзажа, магазинов и маленьких беленых домиков с голубыми ставнями. Время от времени сквозь теплую безветренную ночь к нам доносилась музыка из клубов, — далекие отголоски веселья. Наконец наш отель оказался рядом. Мы решили выпить напоследок бренди в таверне на берегу гавани.

Мы сели за столик на открытом воздухе. И тогда я понял, что мой карман пуст.

Что мой бумажник пропал.

Вернуться по нашим следам было невозможно. Слишком много мы плутали по множеству улиц в городе, спроектированном специально как лабиринт, чтобы одурачить древних пиратов. Оставалась только одна надежда найти эту чертову штуковину, и она заключалась в том, что я оставил ее в ресторане после оплаты счета. Мы все равно обыскали все вокруг. И теперь не было ничего радостного в том, что мы заблудились. Мы не туда поворачивали, принимали неверные решения, нам приходилось возвращаться по своим следам. Я начал чувствовать себя так, как должно быть, чувствовали себя те пираты, разочарованные, сбитые с толку и злые. Эти чертовы миконцы! Неужели они не могли провести ни одной прямой линии?

Наконец мы нашли дорогу в ресторан и подозвали нашего официанта. Он улыбался, радуясь видеть нас снова. Его знания английского хватало, чтобы понять, о чем мы говорим. Его ухмылка сменилась гримасой, похожей на внезапный шквал на море. Он мгновенно перешел к делу, сам похожий на высокий худой шквал в фартуке, заглядывая под столы, хватая за ворот каждого официанта, каждого уборщика, переходя от стола к столу и расспрашивая посетителей, заходя на кухню и расспрашивая поваров. Это заняло минут десять, настолько он был быстр, и когда он вернулся к нам, то выглядел таким удрученным, что можно было подумать, что это был его бумажник, а не мой. Или что я потерял близкого родственника, а вовсе не бумажник.

Мы поблагодарили его и отправились домой. Он отказался от чаевых, предложенных Лорой. Мы не настаивали. Он был хорошим человеком, и у него была гордость.

Я старался не унывать.

Потеря бумажника была большой неприятностью, особенно в чужой стране, но это все, что произошло, повторял я себе. Не стоит портить пять потрясающих дней из-за одной испорченной ночи. У меня остался паспорт, а у Лоры — куча наличных. Никаких проблем. Но это висело в воздухе перед нами с каждым нашим шагом, что-то темное и пустое давило мне на голову, заставляя меня обыскивать взглядом улицу.

Мы поднялись по ступенькам в отель. В холле Теодоро, ночной дежурный, ухмылялся нам из-за стойки, и я помню, как у меня мелькнула мысль, что неуместная ухмылка, возможно, является греческой чертой характера.

— Паракало, — сказал он. — Пожалуйста.

Он поднял руку, как регулировщик.

Сунул руку в ящик стола и достал мой бумажник.

— Джентльмен возвращает вам это, — сказал он.

Он протянул его мне. Права, кредитные карточки, драхмы, американские деньги. Ничего не пропало.

Я привык к Нью-Йорку. Привык к Лондону, Риму или Парижу. Удивительно.

Понятно, — подумал я. Адрес был напечатан на карточке отеля, а сама карточка лежала в бумажнике. Но все равно удивительно.

Кто это был? Он назвался?

Я решил, что он заслуживает награду.

Он покачал головой.

— Я его не знаю. Он попросил у меня конверт и листок бумаги. Для вас.

Он протянул мне конверт, и я вскрыл его. Аккуратными каракулями синим фломастером мужчина написал:

Когда-нибудь сделайте то же самое для кого-то другого.

Это было все.

Помню, что я был тронут. Это был такой великодушный поступок, такие восхитительные слова в мой адрес. Но я не сразу почувствовал прикосновение тайны.

Все равно она прошла мимо меня.

У меня почти ничего не осталось от отца. Они с матерью мучительно развелись, когда мне было всего шестнадцать. Он переехал из нашего дома в Нью-Джерси во Флориду и сошелся с женщиной, с которой познакомился в самолете по пути в Форт-Мейерс. Я никогда его не навещал. Однажды ночью, примерно восемнадцать месяцев спустя, он возвращался домой пьяный с вечеринки и врезался на машине в дерево. Он прожил еще несколько дней, она умерла мгновенно. Я не пошел на его похороны, хотя сейчас жалею об этом. Но в то время я был слишком зол.

У меня есть несколько старых фотографий, те немногие, которые моя мать не сожгла после его ухода, и его кольцо. Он оставил его на моем ночном столике в тот день, когда забрал свои вещи. Кольцо золотое, с большим рубином, квадратное и тяжелое. Долгое время я не носил его, даже после его смерти. Оно пролежало в моем выдвижном ящике все время учебы в колледже и еще много лет после. Я не знаю, что заставило меня изменить мое мнение о кольце, кроме того, что я слышал, что мы никогда не отрекаемся от тех, кого любим, мы заменяем их. И, возможно, к тому времени я заменил свою обиженную злую любовь к отцу гораздо более нежной любовью к Лоре.

Но как только я начал носить кольцо, то носил его каждый день. Я снимал его только ночью, моя руки перед сном. Надевать кольцо каждое утро было таким же неосознанным ритуалом, как бритье или чистка зубов.

Однажды вечером в октябре 1989 года я выпивал с друзьями в баре под названием "Львиная голова" в Гринвич-Виллидж. Меня там никто не знал, а вот моих друзей там знали хорошо. Это был их местный бар. Лоры снова не было в городе. Мне было неспокойно на душе.

В какой-то момент я встал и пошел в туалет, чтобы опорожнить мочевой пузырь, а потом вымыл руки и продолжил пить. Когда стало ясно, что еще одна порция "Dewar’s rocks" приведет к передозировке, я бросил пить, расплатился по счету, пожелал спокойной ночи и поймал такси. Была почти полночь.

Такси остановилось на углу 10-й авеню и 57-й улицы, прежде чем я хватился кольца.

Я сразу понял, что натворил. Я оставил его на раковине, когда мыл руки.

Я почувствовал что-то вроде паники. Таксисты, как правило, не слишком сговорчивы, а этот, должно быть, подумал, что я сошел с ума. Я сказал ему, чтобы он сейчас же разворачивался и как можно быстрее возвращался в "Львиную голову", и что если он доберется туда меньше чем за двадцать минут, то получит двадцать долларов чаевых. Мы были на месте через двадцать пять минут. Я все равно дал ему двадцатку.

Мои друзья ушли. В туалете кольца тоже не было. Я подошел к бармену. Он улыбнулся, положил мое кольцо на стойку и развернул передо мной салфетку для коктейля лицевой стороной вверх.

Сначала я подумал, что он собирается налить мне выпить. А потом я прочитал записку на салфетке.

Когда-нибудь сделайте то же самое для кого-то другого, — гласила записка.

Почерк был едва различим. Бармен не знал этого парня, сказал, что никогда раньше его не видел. Сказал, что он выпил несколько кружек пива и ушел. Дал хорошие чаевые. Среднего рост, среднего телосложение. Джо Средний.

Я вспомнил Миконос. Я проник в тайну.

Из тайны бьют ключом обещания и распущенность. Большинство земных существ рождаются в огромных количествах, что является почти невообразимым обещанием жизни каждую весну, и подавляющее большинство из них только для того, чтобы умереть уродливыми и молодыми, прежде чем они полностью сформируются. Миллиарды и миллиарды личинок насекомых — опарыши, личинки, гусеницы, златоглазки, комары. Их постоянное занятие — работа челюстями, поедание. Это и постоянное превращение. Они пожирают листья капусты и хлопчатника, дуба и вяза только для того, чтобы на них охотились другие, более крупные существа, у которых вкус к ним такой же специфический, как у них к капусте, или быть заживо съеденными изнутри кишащими детенышами какого-нибудь паразита. У паразита тоже специфический вкус. И опять же, как у личинки, измеряется миллиардами рождающихся и миллиардами умирающих, потому что те же самые паразиты сами по себе очень вкусны для других существ. Обещание и распущенность. В этом смысл жизни, и вся загадка в том — почему? С какой целью? Для увековечивания чего именно?

Это и превращение. Возьмите короткое и толстое пушистое тельце, ползающее по земле, и сделайте его легким, как перышко, подарите ему нежные кружевные крылышки. Превратите раздирающие челюсти во всасывающие хоботки.

Слово "larva" означает "личинка" или "личина".

Полагаю, я находился на личиночной стадии.

Теперь это в прошлом.

Я знаю, что я питался моей личной версией капустного листа. Я питался своей работой, миром, который видел через видоискатель. Ограниченным миром и ни в коем случае не настоящим миром, а моим собственным, который я мог и даже умел видеть.

Это и Лора.

В тот самый первый вечер много лет назад мы с Лорой неловко встретились за ужином с общими друзьями в их квартире в Ист-Сайде. Никто из нас не знал, что другой должен быть там. Это была засада для нас обоих, и ничего хорошего из нее не вышло. Мой уход был оправданием ее ухода. Я собирался быть джентльменом и проводить ее до такси, и в любом случае, на следующее утро мне нужно было работать. Спокойной ночи, ребята. И не пытайтесь повторить это снова.

Потом на улице произошла странная вещь. Мы заговорили о том, как ужасно и неловко было там, и мы оба начали смеяться — впервые за этот вечер по-настоящему. Мы смеялись над нашими друзьями до самого угла. Когда такси остановилось, я импульсивно спросил ее, хорошая ли у нее память на цифры, и она ответила, что да, на самом деле, хорошая. Я продиктовал свой номер телефона, она улыбнулась, кивнула и такси отъехало.

Прошел месяц, прежде чем она позвонила мне. Я почти совсем забыл о ней. Даже не был уверен, что узнаю ее. Но когда она вошла в бар и мы разговорились, прошло не больше часа, прежде чем я понял, что никогда ее не забуду. Не эту женщину. Ее стоило удержать. Забавная и умная, а если присмотреться, то просто красавица. Мы не могли перестать разговаривать, а через некоторое время не могли перестать прикасаться друг к другу — это было что-то вроде горизонтального притяжения. Рука на руке, рука тянется, чтобы коснуться руки или плеча, и, наконец, в предрассветные часы утра в этом новом для нас обоих фешенебельном баре в Мидтауне, почти пустом, почти закрывающемся и на виду у бармена, рука к щеке и губы к губам, да, мы с Лорой целовались на глазах у незнакомцев, целовались нежно, как пара подростков, как люди, на которых мы могли бы смотреть с удивлением или неодобрением, если бы целовались не мы. В состоянии опьянения, но не от выпивки. И так все и осталось.

И так продолжалось до прошлого года.

Стоял июль, было жарко, и мы оба для разнообразия оказались в городе.

Лора собиралась приготовить ужин: легкий салат, хлеб и сыр. Она зашла в винный магазин, чтобы выбрать бутылку вина. Я был на другой стороне улицы, в магазине "Патмарк", покупал сигареты. Попытка бросить курить снова не увенчалась успехом.

Несмотря на свою репутацию, Манхэттен не так уж опасен, особенно в районе Линкольн-центра. Мне говорили, что у нас самый безопасный район в городе. Но безопасность — дело относительное. Скажите тому обреченному гусю из тридцати, который улетает с озера вместе с остальными и которого сбивает выстрелом какой-нибудь охотник, что в принципе он был в безопасности.

Стрелок, должно быть, думал, что в магазине нет покупателей. Лора сидела на корточках в проходе и читала винные этикетки, когда он вошел и потребовал деньги у паренька за прилавком. Тогда она, должно быть, встала и напугала его. Револьвер был тридцать восьмого калибра, расстояние было небольшим, не более дюжины футов, и он выстрелил ей три раза в лицо, бедро и грудь, а затем в панике убежал. Она бы выжила после первых двух пуль. Но третья попала прямо в сердце.

Я ничего не слышал. Никаких выстрелов. Я не видел, чтобы кто-то убегал. Зато я увидел группу из пяти или шести человек, заглядывающих в дверь винного магазина. Пока ни полиции, ни сирен. Но все выглядело не так, как надо. И внутри была Лора. Я перешел улицу, чувствуя себя так, словно бреду по грязи, голова внезапно начала раскалываться. Впервые за много лет я почувствовал, как бьется сердце. Я протиснулся сквозь толпу и вошел в магазин.

Я не буду описывать это подробно. Я отказываюсь. Есть вещи, о которых не стоит рассказывать. Моя жена, моя возлюбленная, моя двадцативосьмилетняя спутница жизни, женщина, с которой я спал, с которой просыпался, с которой смеялся, которую держал в объятиях, лежала мертвая на полу в луже крови и вина, усеянной яркими осколками стекла, и это все, что вам нужно знать.

Но в такие моменты замечаешь, видишь самые безумные вещи, и они давят тебя непривычной тяжестью. Я видел не стеллажи и ряды бутылок, а лампы дневного света над головой, колонны, яркие, как солнце. Я видел вращающийся вентилятор над собой, словно гребной винт, снятый с корабля и воткнутый в потолок. Я видел трещины на стенах, похожие на вены на каком-то огромном запястье. Я повернулся, чтобы обратиться за помощью к тому, кто сидел за стойкой, но паренек уже давно ушел искать полицейского, еще до моего появления.

Кассовый аппарат передо мной выглядел небольшой серой горой. Он казался неприступным. Рядом с ним стояла плетеная корзинка со штопорами и открывалками для бутылок, словно кто-то собрался на пикник.

А рядом с ней — небольшая коробка с монетами.

Именно коробка сделала это, наконец-то заставила мои ноги подкоситься, заставила мир накрениться и упасть.

Говорят, что три — это заклинание.

В моем словаре Уэбстера определение под номером шесть для заклинания — это произнесение волшебного слова или стиха.

Я никогда не верил в магию. Если только магия не заключалась в запечатленном изображении. Жизнь, прожитая снова и снова в кадрах на экране.

Если только магия не была Лорой.

Но кольцо уже приобщило меня к тайне.

Помните мой тезис? Именно от таинственного мы совершаем скачок к благодати или к злу.

И только оттуда.

Повсюду в Нью-Йорке можно увидеть эти коробки с монетами. В магазине косметики для влюбленных. В "Tower Video". Вы видите их повсюду. Обычно на них написано: Возьмите пенни, оставьте пенни, — но в этом случае кто-то поступил более изощренно.

На той коробке было написано:

Возьмите монету, если она вам нужна.

И когда-нибудь сделайте то же самое для кого-то другого.

Убийцу так и не поймали. Паренек за прилавком описал его очень субъективно. Мужчина, лет двадцати пяти, европеец или латиноамериканец, в футболке и джинсах. Средний рост, средний вес, среднее телосложение.

Все среднее.

Вор в тени. Убийца при свете ламп дневного света.

Опасное сочетание света и тьмы, яркости и тени. Обещание и распущенность. Вот что ее убило. И я спрашиваю: С какой целью? Для увековечивания чего именно?

Я продал несколько акций. Уволился с работы. Она меня больше не интересовала. Я начал искать другое занятие.

Мир втыкает булавки в доску объявлений, мимо которой мы проходим каждый день, и на этой доске — обрывки бумаги, сообщения, которые не имеют ни порядка, ни правильного оформления, но которые мы должны упорядочить и оформить, к лучшему или к худшему.

Если этого не сделать, мы сойдем с ума.

Я подсуетился и нашел подходящее место для магазина, в Нижнем Ист-Сайде в Алфабет-Сити. Я закрыл сделку в течение месяца. Получение разрешения на ношение оружия заняло больше времени, и я ждал его получения до открытия. Тем временем я договорился с дистрибьюторами спиртного и сделал кое-какой ремонт. Когда пришло разрешение, я купил "Смит-и-Вессон" тридцать восьмого калибра и положил его на полку за кассой. Он и сейчас там.

За последние четырнадцать месяцев магазин ограбили четыре раза, так что я приобрел его за бесценок. Я полагаю, что это только вопрос времени, когда кто-нибудь попытается снова его ограбить. Я не ищу того, кто застрелил Лору. Я знаю, каковы шансы на это. Но пошли кого-то, пожалуйста, Господи.

Когда-нибудь.

Я должен все вернуть.

Бумажник.

Кольцо.

Монету.

Перевод: Гена Крокодилов

Посылка

Посылка прибыла в обыкновенной коричневой упаковке из пузырчатой пленки. Обратного адреса не было. Просто и конфиденциально.

Тот, кто изобрел пузырчатую пленку, — подумал Говард, — должно быть, заработал целое состояние.

Он отметил в уме, что надо бы это проверить. Просто ради интереса. Уже слишком поздно вкладывать в это деньги.

Обложка была очень дешевой: черно-белый рисунок какой-то девушки, кричащей о кровавом убийстве, в то время как темные мужские фигуры неясно вырисовывались вокруг нее, а одна поднимала плохо изображенный кухонный нож, указывая им, как предполагалось, в ее сторону.

На коробке крупным шрифтом спереди было напечатано только название видео.

ЛИКВИДАЦИЯ.

На обратной стороне вообще ничего не было.

Ни списка участников, ни авторских прав.

Ничего.

У него затряслись руки, когда он перевернул коробку и ничего там не увидел.

Потому что это может быть…

…видит Бог, настоящее.

После стольких лет.

Он вынул кассету из коробки, вставил в видеомагнитофон, включил его и нажал кнопку воспроизведения. Откинулся на спинку большого, обитого коричневой кожей кресла, сделанного на заказ, в кабинете из дуба и красного дерева и наблюдал, как мелькает черный раккорд.

Раккорда было очень много. Говард не возражал.

Предвкушение — это половина удовольствия.

Он ждал шесть с половиной недель с тех пор, как отправил чек на адрес в Лос-Анджелесе, указанный в журнале "Video Nasties"[10].

И, возможно, полжизни ради этой кассеты.

Если это было то, за что еe выдавали.

Он покупал и коллекционировал кассеты со времен колледжа — уже десять лет, — начиная с классики, такой как "Кровавый пир", "Последний дом слева", "Метка дьявола" и старой доброй "Техасской резни бензопилой", затем переходя к менее известным вещам, таким как "Заставь их умирать медленно" и "Лики смерти" — оба фильма, кстати, включали реальные кадры нанесения увечий, пыток и убийств, хотя в основном убивали только животных. И, наконец, в полном смысле слова подпольные вещи, которые распространялись только через самиздатовские журналы, такие как "The Film Threat Video Guide" и "Video Nasties" — он был подписан на оба. Фильмы с такими названиями, как "Насилиегазм", "Содранная плоть" и его любимый — "Заткнись и страдай".

К этому времени у него был полный шкаф кассет. Буквально. Прямо у него за спиной.

Вот одно из преимуществ инвестирования для заработка. У тебя есть деньги и модем, подключенный к Нью-Йоркской фондовой бирже. Просто сидишь в своем номере и пользуешься телефоном. Конфиденциальность и нет секретарского шпионажа. Ты остаешься в тени. А в тени было как раз то, что ему нравилось. Инвестирование через инвестора, который иногда инвестировал через инвесторов. Как будто его вообще не существовало — если только он сам этого не хотел.

И он зарабатывал деньги так, словно завтра никогда не наступит.

Правда, бумажный след всегда вел к нему, как бы он ни поступал. В виде чеков. Но ему удавалось сохранить свою сокровенную конфиденциальность. Что, как он полагал, вероятно как-то сроднилось с его хобби. Давным-давно.

Но он определенно не стыдился этого.

Ему нравилась кровь. Ему нравилось слышать крики.

Ну и что.

Он был… другим.

Ну и что.

За окном шумел нью-йоркский трафик, доносясь до него сквозь мелкий весенний дождь.

Экран телевизора мерцал.

Слово Ликвидация появилось и снова исчезло.

Титров не было.

Он чувствовал, как капельки пота выступили у него на верхней губе, как дрожь пробежала по всему телу. Всегда было одно и то же.

Он наклонился вперед.

Удивительно, но качество оказалось замечательным.

Снято на 35-милиметровую пленку, — подумал он. — Не видеокамерой. Пленка без зернистости. Хорошая и четкая.

И они тоже приступили к делу. Без вступления.

На экране не слишком захудалый номер мотеля где угодно в США: кровать, зеркальный комод, слева ванная и девушка, которую ведут двое в забавных масках Дика Никсона, футболках и джинсах, с огромными животами, один больше другого.

Девушка выглядела обкуренной, одурманенной наркотиками — вроде плывет к кровати, свесив голову, мужчины держат ее под руки, не давая упасть, третий исчез из кадра, предположительно, чтобы проверить камеру.

Девушка — стройная блондинка, одета консервативно, в темно-синюю юбку и аккуратную белую блузку и похожа на стюардессу или что-то вроде того, с хорошими бедрами и очень красивыми ногами — и пока это было все, что он видел. Она по-прежнему находилась к нему спиной.

Он уже мечтал о крупном плане.

Говард не знал почему, но у него было ощущение, что девушка окажется привлекательной.

Они подвели ее к дальнему краю кровати и усадили. Она тут же рухнула на подушку и зарылась в нее головой, пока один из громил расстегивал ее блузку, смеясь — саундтрек был нечетким, искаженным, далеко не таким хорошим, как картинка — и говорил что-то своему приятелю, пока тот вытаскивал блузку из ее юбки, а затем снимал ее сначала с одной руки, потом с другой.

На ней был прозрачный белый шелковый бюстгальтер, а груди были скромными и заостренными. Как раз такие, какие ему нравились.

Громила-1 перевернул ее на живот, чтобы Громила-2 смог добраться до молнии сзади на юбке. На девушке были туфли на каблуках. Он медленно снял их, одну за другой, а затем расстегнул молнию на юбке, немного приподнял ее за талию и стянул ее с нее. Он похлопал ее по спине и рассмеялся. Затем стянул нижнюю юбку на ноги.

Трусики задрались высоко, до бедер.

Впервые девушка слегка воспротивилась, отмахнувшись от него рукой, словно отгоняя надоедливое животное — кошку или собаку, пристающую к ней на кровати.

— Не-е-ет, — пробормотала она.

— Да-а-а, — рассмеялся он.

И перевернул ее.

В этот момент ее лицо впервые появилось в кадре.

И Говард замер.

Он знал ее!

Он был уверен на девяносто девять процентов, что это так! Видит Бог, он увидел ее мельком, она снова отвернулась, но теперь, когда он смотрел на нее, даже тело казалось знакомым. Ноги, грудь, гибкие руки, короткие светлые волосы.

С тех пор прошло очень много времени, и поначалу он даже не мог вспомнить ее имени, Элла или Этта… нет, конечно, Грета! Он встречался с ней в колледже несколько месяцев и в конце концов бросил ее после нескольких произошедших между ними бурных сцен, и он вспомнил, что в то время она хотела стать…

(…Боже мой…)

…oна хотела стать…

…актрисой.

Господи! Боже мой, он теперь прекрасно вспомнил ее. Они вместе смотрели возобновленный показ "Ночи живых мертвецов". Грета тоже любила такие фильмы. Это было единственным, что у них было общего. Бог знает сколько ночей она провела, свернувшись калачиком на его бостонском диване за просмотром именно таких слэшеров с кучей трупов — разумеется, фальшивых.

И теперь они…

Господи Иисусе!

И теперь они собирались прикончить ее!

Прямо перед ним!

Или нет?

Он предположил, что все зависит от того, будет ли фильм действительно соответствовать тому, что обещала реклама:

Надоело одно и то же?

Хочешь испытать настоящие чувства?

Посмотри наше видео! Мы гарантируем…

"ЛИКВИДАЦИЯ" заставит тебя испытать настоящие чувства! Тебе больше никогда не захочется иметь дело с насилием, дружище.

Мы клянемся в этом!

На могилах наших матерей!

$39.95

Что, если это произойдет?

Он нажал кнопку перемотки. Прокрутил сцену еще раз. Затем еще раз. Голова девушки поворачивалась.

Она ужасно похожа на Грету.

Ему вдруг отчаянно захотелось выпить.

Он нажал на паузу. Изображение замерло и замерцало, испещренное горизонтальными линиями.

Он подошел к бару и налил себе виски. Выпил и налил еще.

Он думал о ней.

Ей, без сомнения, нравился жесткий секс. Хотя, Господи, никогда такой жесткий, как намечается здесь. Он часто подшучивал над ней, говоря, что она носит следы укусов, как некоторые женщины носят украшения.

И еще она была извращенкой. Он даже записал с ней несколько видео на свою собственную, теперь уже примитивную видеокамеру, ничего слишком сексуального, и, в конце концов, она украла пленки.

Очень жаль.

Грета была чертовски привлекательной и неутомимой труженицей в постели, но в ней было что-то такое, что ему никогда по-настоящему не нравилось. Что-то грубоватое и слегка низкопробное в ее джерсийском акценте, в ее нестандартном вкусе в одежде.

Он сомневался, что она когда-нибудь снимется в кино.

И он с первого дня знал, что их отношения долго не продлятся.

Конечно, он ей этого не сказал. Только не тогда, когда она ползала по его члену, готовая испробовать для него все что угодно — и плети, и цепи, и зажимы, и ножи и кожу, всю эту трахомудию. Он ни за что не собирался говорить ей об этом, пока не придет время.

Пока не появится что-то более интересное.

И вот однажды это произошло.

Забавно. Он тоже не мог вспомнить ее имени.

Разрыв с Гретой был ужасен, он это помнил. Она кричала, ныла и умоляла. Пару раз приходила пьяная, колотила в дверь. Упрашивала.

Но рак уже доконал его отца, и он знал, что это невозможно, что скоро у него будет много денег, а он знал, что она этому не соответствует. Не с таким акцентом, не с такими вкусами.

Поэтому с Гретой пришлось распрощаться.

Теперь, возможно, по-настоящему.

Иисусе.

Он допил виски, налил себе еще, просто чтобы потягивать понемногу, и вернулся в кресло.

Нервы не шалили. Виски расширялось внутри него. Он потянулся к пульту дистанционного управления и нажал на воспроизведение.

Пленка с жужжанием пришла в движение.

И ножи были уже наготове.

Точнее, один нож. У одного парня в руке длинный кухонный зазубренный нож, а другой вытащил из заднего кармана секатор, которым обрезают ветки, и держал его перед камерой.

Теперь он подался вперед на шаг или два. Очевидно, в камере не было зума, и Громила-3 перенес ее ближе к кровати на штативе.

Это был все же не крупный план, но стало лучше видно.

Женщина, которая на девяносто девять процентов была похожа на Грету, застонала, но не стала сопротивляться, когда парень с ножом срезал бретельки ее лифчика, а затем распилил его посередине. Ее груди вздрогнули и освободились. Соски были бледно-розовыми, крупными, сливающимися с более бледной плотью груди. Совсем как у Греты.

Мужчина разрезал пояс ее трусиков и вытащил их из-под нее.

Как и Грета, настоящая блондинка.

Говард залпом выпил виски. Этот чертов фильм просто не создан для того, чтобы его потягивать.

Сама мысль о том, что он наблюдал за Гретой — что это вообще может быть Грета — пугала его до усрачки. Было в этом что-то настолько ироничное и бесконечно более извращенное, чем он когда-либо мечтал, — возможно, даже больше, чем он когда-либо хотел мечтать, — что приходилось удивляться. Все эти жуткие образы. Столько лет собирал их. Все эти годы искал, искал… что?

Смерть, разумеется.

Так и должно быть. Опыт насильственной смерти, в котором он был и наблюдателем и участником. Участником в том смысле, что он купил эту конкретную кассету, в некотором роде профинансировал ее. Позволил ей появиться на свет. Он и ему подобные.

Ладно, он делал это тысячу раз.

Но теперь это была та, кого он знал, та, которую он по-всякому трахал всю неделю до самого воскресенья, та, что должна серьезно пострадать, и нужно было об этом задуматься.

Возможно, что он откусил больше, чем смог проглотить.

Ему предстояло это выяснить. С лихвой.

Потому что Громила-3 снова наклонился вперед с камерой, приблизившись, в то время как Громила-2 положил секатор обратно в карман своих засаленных джинсов и схватил ее за обе руки — к сожалению, стоя перед ней, засранец — задрал их ей за голову и прижал запястья к кровати.

Ее попытки сопротивляться были слабыми, наркотик все еще действовал.

До тех пор, пока Громила-1 не наклонился с острым зазубренным ножом и не вырезал крест на ее левой груди, центр которого пришелся на середину соска. Кровь брызнула и потекла по ее боку, когда она кричала и вырывалась всерьез, адреналин взыграл и выбил из нее все успокоительное, так что Громила-3 вышел из-за камеры, схватил ее за ноги и держал их, пока Громила-1 резал правую грудь так же, как и левую.

А потом они стали резать ее все втроем.

Громила-2 обрабатывал секатором ее пальцы на руках и ногах, быстрым движением отхватывая суставы, которые разлетались по всей кровати, Громила-1 находил изобретательные способы расчленять живую плоть зазубренным ножом, а Громила-3 был вынужден держать ту часть тела, которой они занимались в данный момент.

А Говард смотрел, открыв рот и дрожа. Дергался, забыв о виски, прикованный к креслу.

В течение двадцати пяти минут.

До завершающего удара.

В этот момент он встал, крича.

Виски закапало на ковер.

— Блядь! Хуесосы ебучие!

Они решили снять конец фильма с близкого расстояния.

Наконец-то, — подумал Говард, — крупный план.

Он захихикал. Возбуждение, ужас и виски — все сразу. Экстремальный коктейль.

Боже мой, Грета, я буду смотреть, как ты умираешь.

На экране Громила-3 подбежал с подпрыгивающим брюхом к камере и потянул ее вперед, пока она не остановилась всего в трех футах от, в данный момент расплывчатых, залитых кровью простыней и сверкающего красного тела на кровати, которое все еще вдыхало и выдыхало и едва-едва пыталось шевелиться.

Громила-3 сфокусировал камеру.

И Говард понял две вещи одновременно.

Во-первых, это была не Грета.

И, во-вторых, это не убийство.

В данный момент он готов был убить всю эту шайку, отыскать их и изрубить на куски за то, что они заставили его пройти через это.

Не Грета. И не смерть.

Да, девушка была похожа, очень похожа, но все это время они почти не трогали ее лица, не считая порезов на щеках. Нос у нее был не тот, глаза немного не те, скулы слишком выдавались, и теперь, когда он думал об этом, теперь, когда чары рассеялись, он понял, что был глуп, когда решил, что это может быть Грета, потому что Грете было столько же лет, сколько и ему или чуть меньше, а этой девушке было едва больше двадцати — возраст, в котором Грета была тогда и осталась в его воображении.

Он чувствовал себя полным идиотом.

Будь он проклят, раз не узнал устройство из латекса.

Оно было хорошим. Очень хорошим. Достойным Тома Савини[11]. Вероятно, дорогостоящее и сделанное по последнему слову техники. Но неподвижная камера крупным планом — чертовски беспощадная штука, и можно было увидеть, где заканчивается живая плоть, а где начинаются спецэффекты, так четко, как будто на них были указатели.

Поэтому, когда нож вспорол ей живот и рука скользнула в то, что должно было быть грудью Греты, и вытащила то, что должно было быть бьющимся сердцем Греты, но не было ни сердцем Греты, ни чьим-либо еще, ни даже Гретой, Говард вскочил на ноги.

Ругающийся. Безумный. Подавленный и разочарованный до чертиков.

И опять обманутый.

Неделю спустя он подумал, что это все равно отличный фильм, отметил его и добавил в свою коллекцию.

Месяц спустя он увидел ее.

Действительно ее.

Она шла по Центральному парку в полуквартале от его квартиры, как раз когда он выходил, и смотрела прямо на него без малейшего признака узнавания, и он едва не налетел на швейцара в форме, вызывающего такси. Потому что Грета, которую он помнил, почти Грета из фильма, была, конечно, привлекательной женщиной, но эта Грета, эта более взрослая, изящная Грета с идеальными ногами и в шелковом пиджаке от Армани, была просто потрясающей.

Что, черт возьми, с ней случилось?

Он едва смог выговорить ее имя.

— Грета?

— Боже мой. Говард.

И ее улыбка — это все, что ему было нужно, чтобы пригласить ее на ужин.

Чудесным образом она согласилась.

За уткой с трюфельным соусом в ресторане "Cafe Luxemborg" в Верхнем Вест-Сайде он ничего не рассказал ей об очень странном фильме, который недавно посмотрел, а говорил обо всем, что касается инвестирования — о том, как приятно выигрывать по-крупному, когда сделаешь удачный выбор, и о том, как он приглушает свою ярость из-за случайных неизбежных поражений. Он рассказывал ей истории. О том, как в свое время нажился на "Apple" и "Nintendo" и бросил "Exxon" в нужный момент.

А чем она занималась все это время?

Ну, с кино у нее ничего не вышло. Об этом он и так догадался. Пару лет болталась по Лос-Анджелесу, а потом занялась недвижимостью. По ее словам, у нее были и другие интересы. И, судя по всему, дела у нее шли неплохо.

И нет, она не замужем.

И не помолвлена.

У нее даже не было парня. По крайней мере, такого, о котором можно было рассказать.

И он не мог не задаться вопросом, продолжает ли она заниматься в спальне такими же грубыми вещами, как в прежние времена. От одной мысли об этом у него потекли слюнки гораздо сильнее, чем от утки, а утка была очень хороша.

И, похоже, он собирался это выяснить.

Он чувствовал, что она все еще находила его привлекательным. Язык ее тела, то, как она смотрела на него и слушала, все говорило о том, что это так.

Что ж, он все еще был привлекательным. Почему бы и нет?

А она… невероятно красива. Успех, как он полагал, сделал ее красивой. Грубые городские нотки в голосе полностью исчезли. Осталось лишь глубокое, звонкое мурлыканье, заставляющее его думать о диких теплых ночах на берегах Карибского моря, о террасах в джунглях, о жаре, поте и странных, экзотических страстях.

В лимузине они поехали на юг от ресторана к ее отелю в центре города. Театры по всему Бродвею и Восьмой авеню уже закрывались, и движение было оживленным. В ресторане они поговорили за бокалами шампанского о старых общих знакомых, о которых едва вспомнили. На полпути к дому, в пробке она наклонилась и коснулась его губ своими. От нее слегка пахло туалетной водой "Aliage" или чем-то похожим. Ее губы были мягкими, более щедрыми, чем он помнил.

— Ты зайдешь?

— Разумеется.

Он был впечатлен. Отель был одним из лучших в городе, а ее номер был размером с пентхаус.

Она открыла дверь, и они шагнули внутрь, в темноту, и она повернулась к нему лицом, обняла его, и ее губы были горячими и сладкими, вырвалась, закрыла за ним дверь, включила свет и взору предстала огромная светлая гостиная, сняла пиджак и встала перед ним, улыбаясь, и он подумал, как странно, что он оказался здесь, чтобы заняться любовью с женщиной, которая всего месяц назад, как он думал, должна была умереть — и умереть ужасной смертью — на экране его видео.

Жизнь была очень странной.

— Я рада, что ты здесь, — сказала она, снова шагнув к нему.

— Поверь мне, я тоже.

— Это займет некоторое время, знаешь ли.

Он собирался спросить ее, что займет время, когда они вышли из спальни, из тамошней темноты.

Трое здоровенных мужиков в джинсах и футболках с обвисшими пивными животами.

Даже месяц спустя и без масок они были слишком знакомы.

И гораздо уродливее, чем он себе представлял.

Один из них встал за ним у двери. Остальные встали по бокам от нее.

— Я же говорила тебе, что у меня есть маленькое хобби, — сказала она. — Другие интересы. И я помнила о других твоих интересах. Более того, я их прекрасно помнила. Я знала, что рано или поздно ты клюнешь на объявление. Как ты мог устоять перед этим?

Она рассмеялась.

— С годами ты стал очень закрытым человеком, ты ведь знаешь это, Говард? Ведь богатые всегда изолированы и защищены, так ведь? Мне бы следовало об этом знать. Мне потребовалось десять лет, чтобы стать… достаточно защищенной для этого. Мне нужен был только твой адрес, но узнать его было невозможно. Кто бы мог подумать, что ты будешь здесь, в Нью-Йорке, играть на бирже? Когда я тебя знала, ты едва мог сосчитать сдачу.

Она вздохнула и погладила его по щеке. Ее рука была теплой.

— В конечном итоге это оказалось намного дешевле, чем нанимать частного детектива. И намного веселее. Мы просто разместили объявление и ждали. Мы даже немного заработали, так ведь, джентльмены?

Они улыбнулись. Зрелище было не из приятных.

Дверь в спальню открылась. Девушка, стоявшая на пороге в белой шелковой блузке, тоже была знакомой. Когда он видел ее в последний раз, она была вся в крови. Сейчас она, конечно, улыбалась.

— Моя сестра. Дорин, познакомься с Говардом. Ты заметил семейное сходство, Говард? Разве оно тебя не поразило?

— Что ты…?

— Что я хочу? Конечно же, хочу снять фильм. Как в старые добрые времена. Видишь ли, я помню, как ты со мной обращался. Иди сюда.

Она прошла мимо сестры в спальню. Двое мужчин последовали за ней. Третий ткнул Говарда в спину толстым мозолистым пальцем. Ему ничего не оставалось, как последовать за ними.

Она включила свет. Это был "солнечный" прожектор. Так что внезапно он оказался в центре внимания.

В углу комнаты на штативе стояла 35-миллиметровая камера.

Кровать королевских размеров была покрыта пленкой.

Толстой пленкой.

Он понял это, когда парень, стоявший сзади, толкнул его на нее.

Он попытался закричать, но один из них засунул ему в рот грязную белую тряпку и завязал ее белым шелковым шарфом, а двое других схватили его за запястья и привязали их к столбикам кровати, а затем привязали ноги, даже не потрудившись снять ботинки, действуя очень эффективно, как будто они делали это постоянно, а он поднял глаза и увидел сестру Греты, образ ее младшего "я", которая, показав ему два четырехдюймовых рыболовных крючка из нержавеющей стали, положила их на ночной столик и взяла бритву с костяной ручкой, показав ему и ее, а потом Грета у красивого антикварного бюро подкрасила губы перед зеркалом, медленно разделась до прозрачного черного лифчика и трусиков с высоким вырезом на бедрах, как он и любил, надела черную полумаску, такую же, как у сестры, и повернулась, в ее руке блеснул скальпель.

— Что скажешь? — спросила она. — Уложимся в девяносто минут?

Парень за камерой кивнул.

— Конечно. Если ты будешь осторожна.

Грета улыбнулась. Щедрые губы улыбались ему, пока Говард бесполезно метался по кровати.

— Видишь ли, Говард. Настоящие фильмы действительно существуют. Только ты не получишь их по почте.

Камера зажужжала.

Раздался звук хлопушки.

Грета появилась в кадре.

— Начали! — сказала она.

Перевод: Гена Крокодилов

Зимнее дитя

В ту зиму мой отец был уже немолод, ему было пятьдесят пять. Но он все еще был большим и сильным и, вероятно, мог бы проработать еще лет десять, если бы не травма спины. Лесозаготовительная компания сократила его до клерка, вероятно, потому, что он был одним из немногих людей на лесозаготовках во всем северном Мэне, кто мог сложить шестизначные цифры и при этом отличить березу от тополя. Однако ему это не понравилось, и я думаю, что единственной причиной, по которой он остался, была земля.

Нам принадлежало тридцать два акра, большая часть которых была покрыта жестким кустарником и усеяна голыми скалистыми вершинами, но некоторые участки были первоклассными. Мы жили там одни, он и я. Моя мать умерла два года назад в разгар зимы точно так же, как и моя младшая сестра Джун всего за несколько недель до нее, от пневмонии. У обеих были больные легкие.

Итак, мы остались вдвоем на всей этой земле, ближайшие соседи — в шести милях к востоку, за Хорскилл-Крик, за холмами, на полпути к Дэд-Ривер, на полпути к морю. И снова наступила зима, а мы пережили еще только одну зиму с тех пор, как умерли моя мама и Джун, и первый большой снегопад напомнил нам об этом.

Если депрессия может убить человека, то у моего отца в тот сезон были большие проблемы.

Ему было чем заняться. Дело было не в этом. У него была работа — он ежедневно делал отчеты после того, как подвозил меня к школе, или всякий раз, когда ему удавалось добраться до города в плохую погоду, передвигаясь на полноприводном автомобиле по изрытым колеями дорогам. Еще ему надо было заботиться о нас двоих и нашей гончей Бетти, а так же о нашей паре меринов. Когда у него было свободное время, он охотился с ружьем за кроликами или перепелами, или же его можно было увидеть за рабочим столом в сарае рядом с переносным обогревателем, на том, что мы называли нашей верфью.

К тому времени судостроение в штате практически сошло на нет, поскольку огромные леса погибли из-за чрезмерной вырубки и недостаточного планирования, но было время, когда из нашей высокой белой сосны изготавливались сотни мачт и рангоутов, из нашего дуба — ребра жесткости, из ясеня — крепеж, из нашей желтой сосны — обшивка. Во время Второй мировой войны штат Мэн строил подводные лодки и эсминцы по одной в месяц.

Мой отец увлекся кораблями, когда рос в Плимуте, и в свободное время делал их модели — хобби на всю жизнь. Я время от времени помогал ему. Или пытался. У него это хорошо получалось, он был дотошен и терпелив, и я пожинал плоды. Моя спальня была полна его готовых работ. У меня были баркасы, галеры, клиперы, колесные пароходы. Была модель знаменитого "Клермона" Фултона и "Океаника" компании "Уайт Стар".

Моя мать часто говорила, как бы она хотела поплавать на любом из них.

Я мог часами смотреть на эти полки, представляя себе корабли на полном ходу или в шторм. И если моей матери так и не удалось поплавать на одном из них, то мне довелось, и не раз.

Но теперь было видно, что и это его не радует. Он любил поговорить со мной во время работы, рассказывая, как точно одна деталь подходит к другой, о том, как он приспосабливает фанеру для работы с желтой сосной, о соединениях и фурнитуре. Он шутил о неуклюжести своих рук. Его руки были далеко не неуклюжими. Но сейчас он работал молча. Его корабли были на службе у какого-то бесконечно более печального импульса, гораздо более одинокого, чем прежде.

Большую часть времени я там даже не появлялся.

Я знаю, что к январю я уже волновался за него, как это свойственно детям. Я плохо реагировал. Неуверенность в себе привела меня к разочарованию. От неудовлетворенности я злился. Я доставил ему очень много хлопот. Мне было страшно.

Мой отец должен был быть открытым, уравновешенным, непринужденным. Скалой. А не молчаливым и замкнутым, каким он был сейчас. Я начал плохо спать. Когда я ложился, мне всегда казалось, что в шкафу что-то было. Помню, как однажды ночью подкрался к шкафу с моделью испанского галеона в руке, чтобы проткнуть или разбить все, что там было, распахнул дверцу и с облегчением и недоумением уставился на свой обычный повседневный беспорядок.

А в феврале на нас обрушился самый сильный снегопад за последние годы. Снег лежал над моей головой на равнине и над его головой, стелился у стен дома и сарая яркими хрустальными волнами. Он был мягким и рассыпчатым, так что, пытаясь идти, вы утопали в нем. Школа была закрыта на неопределенный срок. Добраться до работы по нерасчищенным дорогам было невозможно. Поэтому отец всю ту неделю оставался дома, проводя большую часть времени за сборкой трехфутовой модели линкора "Монитор", который разгромил "Мерримак" Конфедерации во время Гражданской войны и стал первым успешным броненосцем в американском флоте. Даже наша сука Бетти не захотела выходить на улицу в такой снег, хотя обычно гуляла в любую погоду. Правда, в то время она была беременна, так что, возможно, это тоже сыграло свою роль.

Это было прекрасно, столько снега, и поначалу было приятно просто смотреть на него. Все знакомые очертания смягчились, переливались белым, сверкали на солнце или под звездами.

Снег был прекрасен — и в то же время сковывал.

Он сократил наш мир до пяти маленьких комнат, сарая и расчищенной дорожки между ними. Холод не давал снегу растаять. И каждую ночь он начинался снова, чтобы заманить нас в еще большую ловушку.

На третий день я, кажется, немного сошел с ума. Я размышлял и топтался на месте. Насколько я понимал, "Монитор" был мусором, а мой отец — дураком, раз возился с ним. Для меня он выглядел как скучная плоская сигара с башенкой наверху. Я почти не разговаривал с отцом. Я едва притронулся к своему ужину. А перед самым сном я поймал его взгляд, оторвавшийся от журнала, и почувствовал себя таким виноватым, как никогда в жизни ни до, ни после того. Потому что этот человек явно страдал. Я заставил его страдать. Как будто он и так не был несчастен той зимой без моей матери и сестры. Одного злобного маленького ребенка, последнего, кто остался у него в семье, было достаточно, чтобы он проделал весь оставшийся путь в пустоту.

Это было именно то, чего я хотел. И теперь я это получил.

Теперь настала моя очередь страдать.

Я сидел на кровати, размышляя, как мне загладить свою вину перед ним, пытаясь собраться с духом, чтобы пойти извиниться. Я думал о матери и сестре и понимал, что он был таким же одиноким и несчастным, как и я. Возможно, даже больше.

Я вел себя как маленькая дрянь и знал это.

Мне захотелось плакать.

Я все еще пытался подобрать нужные слова, набраться смелости выйти и что-нибудь сказать, когда услышал стук в дверь.

Негромкий стук. Почти нерешительный, мягкий. Вежливый. Это было странно, потому что ночь была абсолютно дикой, завывал холодный ветер, за окном шел снег, так что завтрашний день должен был повторить сегодняшний по погодным условиям, и вот этот стук в дверь, словно сосед пришел в гости ярким солнечным летним днем. Я услышал, как отец встал с кресла и пересек комнату, услышал, как открылась дверь, а затем раздался его взволнованный голос, хотя я не мог разобрать слов. Услышал топот ног и рычание нашей беременной собаки Бетти, Услышал, как отец шикнул на нее, а затем дверь захлопнулась.

Я сел в постели, и это сделала захлопнувшаяся дверь, совершенно неожиданно — внезапно я испугался. Как будто то, что было снаружи, что изолировало нас той зимней ночью, теперь было внутри с нами, и закрытие двери сделало это окончательным. Я инстинктивно понимал, что, что бы это ни было, оно никуда не денется, и это тоже пугало меня. Это был первый раз в моей жизни, когда у меня возникло ощущение чего-то, но я сразу понял, что это было совершенно истинное чувство, такое же, как любое другое, как зрение, вкус или осязание, и на мгновение его внезапное присутствие в моей жизни ослепило меня. В своем воображении я видел что-то темное, движущееся по лесной подстилке, что-то живущее и принадлежащее этому месту, человеческую фигуру, но принадлежащую лесу.

Не этому месту.

Я был еще мальчишкой. Я не понимал.

Я услышал, как отец зовет меня, и вышел из спальни, зная, что дрожу не только от холодного воздуха, окутывающего мои ноги. Собака снова зарычала, низко и ровно. На этот раз отец проигнорировал ее. Он был полон решимости, его глаза быстро скользили по девочке, стоявшей перед ним, когда он отряхнул ее, накинул на нее одеяло и осторожно подвинул к огню.

Она была ужасно бледная.

На вид ей было лет одиннадцать-двенадцать, у нее были светло-каштановые волосы и большие зеленые глаза. На ней было грязное шерстяное пальто поверх тонкой белой хлопчатобумажной блузки и выцветшей юбки из набивной ткани с цветочным рисунком, доходившей до щиколоток и пара старых галош, которые, казалось, почти примерзли к ее ногам. Мой отец поставил ее так, чтобы ее ноги были обращены в сторону от огня, чтобы они не слишком быстро нагревались. Ее лицо, запястья и кисти рук были перепачканы грязью.

— Включи плиту, Джорди, — сказал он. — Поставь греться воду.

Я сделал, как он сказал, пока он растирал ей руки и ноги. Девочка просто сидела и молчала. Потом, стоя на кухне у плиты, она посмотрела на меня так, словно заметила впервые.

Помню, я подумал: вот человек, который, вероятно, чуть не умер там, — и это поразило меня, потому что ее лицо ничего не выражало — ни страха, ни боли, ни облегчения. Ее лицо напоминало ровную поверхность пруда в безветренный день. Как будто она вышла на прогулку и вернулась в какое-то знакомое место, как и ожидалось.

Когда вода нагрелась, отец налил немного в миску и теплой влажной салфеткой вытер ей лицо и руки, затем велел мне снова поставить чайник и заварить чай. К тому времени ее лицо немного порозовело. Бетти перестала рычать. Она лежала в углу у штабеля дров, выглядя очень беременной, скорбной и какой-то неуютной в своей шкуре. Девочка придвинулась поближе к огню и потягивала чай, пока отец медленно возился с калошами, протирая их теплой тканью, а затем понемногу снимая их с нее.

Я слушал, как он спрашивал ее имя, откуда она, как долго она здесь, есть ли поблизости ее родители. Она не отвечала, и через некоторое время он перестал спрашивать. Она просто смотрела на него спокойно, ничего не выражающим взглядом и дрожала, время от времени поглядывая на меня или собаку, и не издала ни звука или крика, хотя то, что делал мой отец, должно быть, причиняло ей боль. Под толстыми шерстяными носками ее ноги посинели от холода. Он постоянно протирал их теплой влажной тканью, и через некоторое время они стали выглядеть лучше.

Мы оба изрядно устали к тому времени, когда увидели, что ее голова начала клониться, а глаза закрываться на все более и более продолжительное время, поэтому я испытал облегчение, когда отец поднял ее, отнес в мою комнату и положил на кровать моей сестры.

— Мне нужно снять с нее мокрую одежду, — сказал он. — Подожди снаружи несколько минут, и я позову тебя, когда буду готов.

Его тон был мягким и непринужденным. Очевидно, меня простили за мое плохое поведение. Более того, его голос звучал так, как будто, по крайней мере на данный момент, он сбросил свою депрессию, как змеиную кожу.

Когда он позвал меня обратно в спальню, девочка спала под тремя слоями одеял. Он одел ее в мою пижаму. Я не возражал. Я был только рад, что отец снова вернулся, и пусть это продлится долго.

— Пижама слишком короткая, — сказал он, — но моя была бы слишком длинной. Не думаю, что это имеет значение. Выключи свет, ладно?

— Конечно, папа.

Я забрался в свою постель. Он наклонился и поцеловал меня перед сном.

Я долго сидел в темноте, слушая шум ветра в березе прямо за моим окном и знакомую скрипучую тишину дома, думая об этом странном новом человеке, спящем рядом со мной в постели моей покойной сестры, так близко, что можно было до нее дотронуться.

Когда я проснулся на следующее утро, она сидела и смотрела на меня своими большими зелеными глазами, ее губы слегка приоткрылись, длинные тонкие руки были сложены на коленях. И сначала я подумал, что это моя сестра, настолько похожей была поза. Потом я окончательно проснулся. Она рассмеялась.

Смех был застенчивым, девичьим и каким-то образом, не знаю почему, оскорбительным для меня. Для меня он прозвучал как звон бьющегося стекла.

Бетти выбрала этот день, чтобы выбросить свой мусор.

Я помню, как наблюдал за ее борьбой с первым щенком. Два других дались легко, но первый шел тяжело. Она скулила и закатывала глаза, лежа на коврике у камина, пока мы с отцом ждали с очередной кастрюлей воды и мочалкой. Девочка тоже наблюдала за происходящим, сидя в кресле-качалке с прямой спинкой, одетая в одну из старых фланелевых рубашек моего отца, которая доходила ей до колен. Она съела на завтрак три яйца, шесть ломтиков бекона и четыре тоста и выглядела ничуть не хуже, чем вчера, когда пережила бурю.

Но она по-прежнему молчала. Отец снова попытался расспросить ее за завтраком, но она улыбнулась, пожала плечами и убрала еду. Позже он отвел меня в сторону.

— Думаю, у нее замедленная реакция, Джорди. Хотя трудно сказать. Вероятно, она через многое прошла.

— Откуда она взялась?

— Не знаю.

— Что мы будем с ней делать?

— Телефон все еще не работает. Мы мало что можем сделать, кроме как держать ее в тепле, сухости, кормить и смотреть, что произойдет, когда погода изменится.

После завтрака он повел нас в сарай, чтобы показать, как продвигается работа над "Монитором", думая, что, возможно, это заинтересует ее. Но это было не так. На самом деле она выглядела так, как будто корабль или корабли вообще вызывали у нее какие-то плохие ассоциации, и я помню, как подумал, что море не для нее, помню, что подумал о лесе, а она вместо этого пошла погладить лошадей. Модели в моей комнате ее тоже не интересовали. За все время, что она была с нами, она ни разу к ним не притронулась. Как и к журналам, которые ей давал отец. Большую часть времени она просто сидела и смотрела на огонь или на собаку, покачиваясь и ничего не говоря.

Все щенки были прекрасны, а один из них, первенец, был действительно красавцем — кобель с густым красно-коричневым мехом, черной маской вокруг глаз и белой звездочкой посреди лба. Две другие были суками, коричнево-белыми в крапинку, симпатичными, как и любой щенок, но более или менее обычными. Кобель, однако, был действительно чем-то особенным. Мы решили оставить его у себя, а сук раздать, когда придет время.

Рано вечером того же дня мы с отцом возились с лошадьми в сарае, отец скреб их быстрыми короткими движениями, а я чистил и передавал ему скребки. Мы накормили их и напоили. В сарае было так холодно, что, если отец не работал с включенным обогревателем над "Монитором", вода замерзала. Поэтому приходилось часто менять ее.

Мы открыли дверь, и первое, что услышали — скулеж Бетти. Вошли в гостиную и увидели перед ней на полу мертвого кобелька, его плоть была наполовину съедена от задних лап до середины живота. Бетти облизывала его, выглядя виноватой и побежденной.

— Иногда они так делают, Джорди, — сказал отец. — Я знаю, что это тяжело. Но, видимо, с ним было что-то не так, чего мы не заметили. Собаки как-то чувствуют это. Они не хотят, чтобы их щенки росли больными.

Слезы текли по моим щекам. Отец привлек меня к себе и обнял, и через некоторое время мне стало лучше, и он отпустил меня и пошел на кухню за газетами, чтобы убрать беспорядок. Бетти все еще облизывала голову щенка, как будто она только что родила его, как будто это могло оживить его.

Я обернулся и увидел девочку, стоящую позади меня, и помню, как таращился на нее, подзадоривая ее улыбнуться. Она не улыбнулась. Она просто смотрела сквозь меня, как будто меня там не было, наблюдая, как Бетти вылизывает щенка. И я не знал, правда это или нет, что у Бетти было какое-то чутье насчет щенка, как сказал отец, но я точно знал, что у меня было чутье насчет девочки и что с собакой все было бы в порядке, если бы ее здесь не было. Я не знал, что она сделала, но что-то такое было.

И в ту ночь я позаботился о том, чтобы она первой легла спать.

Однако привыкнуть можно ко всему, даже к затянувшемуся недоверию, особенно если ты ребенок. Сердце моего отца открылось для нее, и я ничего не мог поделать, чтобы изменить это. Я ясно дал понять, что мне не нравится эта девочка, и я не доверяю ей, но мой отец сказал, что нужно подождать.

Она осталась.

Мы испробовали все возможные способы разыскать ее родителей или родственников — листовки, радиопередачи, газеты. Компания моего отца даже организовала для нас серию двухминутных роликов на недавно созданной местной телестанции. Когда стало ясно, что никто не откликнется, отец возбудил официальную процедуру удочерения, которая, к счастью для меня, все тянулась и тянулась. Служба защиты детей считала, что у них есть на нее право, тем более, что мой отец был отцом-одиночкой. Он нашел адвоката, которого едва мог себе позволить, чтобы противостоять им. Тем временем нам нужно было дать ей имя.

Мы назвали ее Элизабет в честь моей матери.

Это была не моя идея. Но, похоже, это сделало его счастливым.

Наша жизнь постепенно превратилась в рутину. Мой отец ходил на работу. Мы ходили в школу. Это была маленькая шестикомнатная школа, и Элизабет выделялась на фоне остальных. Она никогда не разговаривала. Казалось, она никогда не слушала. Она отвергала все попытки научить ее, просто сидела и рисовала карандашом, пока шли уроки. Если вы смотрели, что она рисует, она все рвала. Индивидуальное внимание не помогало. Она просто смотрела на миссис Строн широко раскрытыми зелеными пустыми глазами, как будто они с учительницей прилетели с разных планет. Мы знали, что она понимает язык, простые команды, но она подчинялась им только по собственному желанию — то есть, если они не исходили непосредственно от моего отца. Тогда она улыбалась той хитрой косой улыбкой, которая мне так не нравилась, и делала все, о чем бы он ни попросил.

Мне казалось странным, что ни один ребенок в школе не дразнил ее. Вот она, одиннадцатилетняя или двенадцатилетняя девочка, сидит в третьем классе вместе с остальными — теми, кому там действительно место — ничему не учится, ничего не делает, явно обреченная остаться на второй год, в то время как мы перейдем в четвертый. И все же никто не дразнил ее. Она была хорошенькой, видит Бог, возможно, самой красивой девочкой в школе, с ее светлой кожей и длинными блестящими волосами, и сначала я подумал, что дело в этом. Но было в ней что-то еще, что-то, к чему, казалось, были невосприимчивы только я и расстроенная миссис Строн.

Тогда у меня не было подходящего слова для этого. Теперь я думаю, что это преданность. Это качество вы видите в глазах кошки, когда она смотрит на вас. Интеллект, который ты можешь понять лишь отчасти, но который заставляет тебя пытаться это сделать, открывает потребность постичь это существо.

Наступило лето, и когда отец был на работе, я оставался с ней наедине весь день. Я проводил как можно больше времени на свежем воздухе, избегая ее. Я бродил по лесу с Бетти и ее щенками, Эстер и Лили — мы решили оставить их после смерти кобеля. К тому времени они были уже довольно крупными собаками. Мы переходили вброд ручьи, гонялись за белками или кроликами, находили следы опоссумов, птичьи гнезда и остовы черепах. Я ждал, когда отец вернется домой перед ужином. Что Элизабет делала дома одна весь день, я не знал и не интересовался. Какое-то время я проверял свою комнату, но она никогда не прикасалась к моим вещам и не подходила к моделям отца. Мы приходили домой, и большую часть времени она сидела в тени, раскачиваясь взад-вперед на качелях у крыльца, и вязала, как старушка.

Она вязала только квадраты из переливающихся лесных цветов, земли и осенних листьев и летних листьев голубого и зеленого цвета. Мой отец считал их красивыми. Для меня они не имели никакого смысла вообще.

Я думал, что она сумасшедшая.

Но в этом не было ничего особенного.

По-настоящему она пугала меня только по ночам.

Однажды я проснулся и обнаружил, что она склонилась надо мной не более чем в двух футах и пристально смотрит на меня. Клянусь, я чувствовал ее дыхание на своей щеке. Я резко оттолкнул ее, она улыбнулась и вернулась в постель. В другой раз ночью я застал ее голой у окна, смотрящей в сторону сарая. Это был не первый раз, когда я видел ее голой, она не стеснялась раздеваться и купаться при мне, но что-то в том, что было темно, а она стояла у окна, беспокоило меня, и я долго наблюдал за ней.

Она была худой, как плеть, на ней не было ни грамма жира, если не считать маленькой груди или ягодиц. Ее глаза мерцали в лунном свете, метались туда-сюда, как будто что-то искали. Наконец она повернулась, и я закрыл глаза, притворяясь, пока она натянула пижаму и забралась обратно в постель. Только тогда я позволил себе попытаться заснуть.

Однажды ночью в конце лета я проснулся от сна, в котором я был моряком, прыгающим с корабля на старый прогнивший причал высоко над морем. Причал подался у меня под ногами, и я полетел вниз, к скалам и бушующему внизу морю, и я проснулся как раз в тот момент, когда собирался шлепнуться в воду. Ее кровать была пуста. Близился рассвет. Я встал и подошел к окну, но снаружи все было тихо. Я вошел в гостиную, но ее там не было, только собаки, свернувшиеся калачиком и храпящие на ковре. Дверь в комнату отца была открыта. Я подошел и заглянул внутрь.

Отец спал. Она сидела в изножье кровати, наблюдая за ним, ее длинные темные волосы струились по обнаженной спине, обе руки она держала перед собой между раздвинутыми ногами, а ее бедра медленно, ритмично двигались взад-вперед, ее руки и плечи — вниз и вверх. Я наблюдал за ней, не понимая, что она делает, но понимая, что это как-то неправильно: нагота, прикосновения. Я видел бисеринки пота на ее лбу и по линии волос, а также блеск на плечах. Она откинула волосы.

Затем ее голова дернулась в сторону, и она вдруг уставилась прямо на меня.

Ее губы скривились, а я побежал в спальню. Я вскочил на кровать, снял с полки позади себя давно законченную и прочную на ощупь модель "Монитора" и держал ее как дубинку — точно так же, как несколько месяцев назад держал хрупкий испанский галеон, боясь Существа в Шкафу. Я стоял, слушая, как колотится мое сердце, и ждал, пока, наконец, она не появилась в дверях.

Она рассмеялась высоким девичьим смехом, издеваясь надо мной, взглянула на "Монитор", а затем снова на меня, медленно вошла в комнату, оставив свою кровать между нами, пока натягивала пижаму, сначала верхнюю часть, застегивая ее, а потом нижнюю. При этом она ни разу не отвела от меня глаз. И в ее глазах не было смеха, только серый зимний холод и предупреждение.

Она легла в постель и притворилась спящей. Я посмотрел на ее лицо. Она все еще улыбалась.

Я пошел на кухню, сел за стол и стал ждать, пока не услышал, как отец встает с постели. Когда он вошел, зевая, удивляясь и веселясь, обнаружив меня там, я все еще держался за "Монитор".

Это была первая из многих ночей за всю осень, когда я проснулся, а ее не было. Но после этого я всегда знал, где она, и только однажды, чтобы убедиться в своей правоте, попытался найти ее снова. Она стояла у его кровати спиной ко мне, ее длинные ноги были раздвинуты, руки, как и раньше, двигались перед ней. Я повернулся и вернулся в постель.

Я волновался. Я беспокоился об отце и этих посещениях. Нельзя прокрадываться в комнаты взрослых, пока они спят, и делать что-то со своим телом. Она не причиняла ему боли, не физической, но я знал, что она причиняла ему боль каким-то другим способом, который я не совсем понимал.

Мне было интересно, что произойдет, когда я расскажу ему. Я всегда знал, что расскажу. Я должен был. Вопрос был только в том, как и когда. Но как и когда — вот что создавало мне проблемы. Он считал, что в ней нет ничего плохого. Она была немного странной, конечно, может быть, немного медлительной. Он не видел того, что видел я. И я полагаю, что по-своему он любил ее. Конечно, он заботился о ней, испытывал к ней чувства. Я боялся потерять счастливого отца, которого вновь обрел, и возобновить знакомство с несчастным, которого потерял.

Я ее боялся. Я изменил свое мнение об Элизабет. Она не была сумасшедшей. Она была плохой. Злой.

Тварь из леса.

Иногда я просыпался, когда она возвращалась из его комнаты, видел выражение ее лица и медленные томные движения ее тела и думал: что, если она захочет большего? Что, если это только начало? Я даже не был уверен, что подразумевал под большим. Но эта мысль не давала мне покоя.

Я все вспоминал щенка Бетти.

Я откладывал это снова и снова, зная, что это неправильно, что я каким-то образом помогаю ей, не рассказывая. Теперь я понимаю, что ждал какого-то знака. Знака, что можно рассказать ему. И, наконец, он появился.

У нас поблизости была только одна родственница, мамина сестра Люси, которая жила в двадцати милях отсюда, в Любеке. Она была вдовой на пятнадцать лет старше моей матери, которой к тому времени исполнилось семьдесят, жизнерадостной женщиной, предпочитавшей бордовые юбки и белые хлопчатобумажные блузки с высоким воротом. Две ее дочери жили со своими семьями в Хартфорде и Нью-Хейвене. После смерти муж оставил ей деньги и чудовищный дом эдвардианской архитектуры, который она содержала в чистоте и порядке с помощью постоянной горничной. Она занимала только первый этаж, закрывая остальные на зиму, чтобы сэкономить на счетах за отопление. Кроме того, по ее словам, такое большое пространство делало ее одинокой.

Ее день рождения выпадал на 19 декабря, и каждый год примерно в это время она чувствовала себя особенно одинокой. Она не могла много передвигаться. Артрит в правом бедре был настолько сильным, что она подумывала о замене тазобедренного сустава. Она не появлялась у нас много лет, потому что горничная не умела водить машину. Поэтому она спросила моего отца, смогу ли я навестить ее на несколько дней в выходные перед Рождеством. Отец спросил, не против ли я, и я согласился. Я думаю, он испытал облегчение от того, что ему самому не пришлось проводить там слишком много времени в праздники, потому что тетя Люси напоминала ему о моей матери и о том, как он приезжал туда в более счастливые дни. Итак, я буду его послом. Что касается меня, то мне нравилась тетя Люси, у которой, казалось, была шутка на любой случай, и оказаться для разнообразия в городе, где был кинотеатр, книжный магазин и антикварная лавка, полная старых лебедок, фалов, румпелей и такелажа, где происходило еще столько всего интересного, было приятно. Я тоже был не прочь на несколько дней освободиться от Элизабет.

Но расставание с отцом беспокоило меня.

На самом деле я так сильно переживал из-за того, что он оставался с ней наедине, из-за того, что я видел, так что по дороге в Любек я, наконец, набрался смелости и сказал.

— Ты хочешь сказать, что она ходит во сне?

— Нет, папа, она не спит. Я уверен, что она не спит. Она идет в твою комнату. И на ней нет одежды. И она… что-то делает. Здесь, внизу.

Он взглянул на меня, увидел, к чему я прикасаюсь, и кивнул. Затем снова перевел взгляд на дорогу. Некоторое время он ничего не говорил. Просто смотрел на дорогу и думал.

— Я никогда этого не видел, — сказал он наконец. Затем похлопал меня по ноге. — Не волнуйся, — сказал он. — Я позабочусь об этом. Я присмотрю за ней.

Это было все, что мы сказали друг другу. Я почувствовал облегчение. Теперь все зависело от него.

Тетя Люси встретила нас у двери, и он остался с нами пить кофе с печеньем, а потом сказал, что ему пора возвращаться, и поцеловал ее в щеку, а меня в лоб. Мы стояли на крыльце и смотрели, как он отъезжает, и тогда у меня появилось второе предчувствие, такое же, как в ту снежную ночь год назад, когда закрылась дверь.

Это длилось всего мгновение. Я не позволил тете Люси увидеть мои слезы. Возможно, мне следовало это сделать. Возможно, это изменило бы ситуацию. Может быть.

В ту ночь выпал снег.

После этого снег шел каждый день в течение следующих четырех дней и ночей, вплоть до дня рождения тети Люси. В первые две ночи я смог позвонить ему, и он сказал мне, что все в порядке, а во вторую ночь прошептал:

— Джорди, о том, о чем мы с тобой говорили в машине. Я просто хотел, чтобы ты знал, что она крепко спит. Никаких проблем. Но все равно очень мило с твоей стороны беспокоиться о своей сестре.

Моей сестре!

На третью ночь телефоны отключились. Буря была еще сильнее, чем годом ранее, и линии оборвались в половине округа. Я плакал, пока не уснул. Тетя Люси поняла, что со мной что-то не так. Она была озадачена и расстроена. Я мог говорить только о том, когда снегопад прекратится, и о том, что хочу вернуться домой. Я никак не мог сказать ей, что меня действительно беспокоит. И выбраться оттуда тоже было невозможно.

В какой-то момент на четвертый день внутри меня что-то щелкнуло, и я погрузился в каменное молчание, разговаривая только тогда, когда ко мне обращались, и то негромким бормотанием, которое я слышу и по сей день. За ночь мой голос изменился, стал глубже, взрослее. Моя походка тоже изменилась, стала длиннее, свободнее, более собранной и уверенной. Все, кто видел меня впоследствии, заметили это и прокомментировали, но только тетя Люси знала, что все началось там, в ее доме, на четвертый день бури.

Пока мы ничего не знали.

Внутри у меня было совершенно пусто. Я не помню, чтобы на самом деле думал о чем-нибудь в течение следующих двух дней, пока снегопад, наконец, не прекратился, и бригады не приступили к расчистке дорог. Весь день я постоянно висел на телефоне, пытаясь дозвониться. Никто не брал трубку. К трем часам дня тетя обратилась за помощью к соседу, мистеру Вендорфу, чтобы он отвез нас на своем пикапе. К тому времени она тоже забеспокоилась, и Вендорф, худощавый лысеющий мужчина примерно ее возраста, который долгое время работал в телефонной компании, большую часть времени пытался уверить нас, что отсутствие ответа по телефону не обязательно означает, что никого нет дома, не в такую погоду.

Дом выглядел почти так же, как и годом ранее: большие широкие сугробы у дома и сарая и безмолвная, гладкая белая масса, которая покрывала все так тщательно, что деревья, дом и сарай казались застывшими на месте, такая тяжелая, что ветер не мог зацепиться за нее, а только слегка касался и кружил ее перед нашими лицами, когда мы шли пятнадцать футов от машины до входной двери по нехоженой пустоши глубиной по пояс.

Мы постучали, тетя Люси крикнула, но ответа не последовало. Я услышал, как в сарае фыркают лошади. Из трубы не шел дым. Дом выглядел мертвым и безмолвным.

У двери стояла лопата. Мистер Вендорф взял ее и соскреб снег, чтобы мы могли открыть ее. К тому времени даже он выглядел обеспокоенным. Я не был обеспокоенным. Я был выше этого. Я был пуст.

Запах сразу же ударил в нос, и тетя Люси вытолкнула меня наружу и велела подождать там, пока они войдут. Я очень тихо открыл дверь и вошел следом за ними. Собаки пропали. Я не видел следов снаружи, вокруг дома. Мы их так и не нашли.

Мы прошли через гостиную, миновали кухню и заглянули внутрь. Там никого не было. Раковина была чистой, столешница — пустой.

Потом мы добрались до спальни моего отца, и тетя Люси закрыла лицо руками, стеная и причитая, а Вендорф начал повторять — о Боже, о Господи, — как мантру, снова и снова, глядя в комнату, в то время как тетя Люси повернулась, пробежала мимо меня, и ее вырвало прямо на ковер у прогоревшего камина.

Он лежал на кровати в желтой пижаме. Пижама была разорвана и покрыта коркой засохшей крови. Его рот был приоткрыт, глаза уставились в потолок. Его руки и ноги были широко раскинуты, как у тех, кто рисует ангелов на снегу. Кишки тянулись из него на пол, а затем петлей возвращались к изголовью кровати, как длинная коричнево-серая змея. Его сердце лежало под правой рукой, а печень — под ладонью, и даже я мог сказать, что и то, и другое было частично съедено, а кишки пережеваны.

Я принял все это. Я подумал о кобельке Бетти. И только когда Вендорф попытался увести меня оттуда, я заплакал.

— Собаки, — сказал шериф Питерс поздно вечером того же дня. — Должно быть, они смертельно проголодались и пришли за ним. Мне жаль, что тебе пришлось это увидеть, сынок.

Но это было только для моей пользы. Он не дурачил ни меня, ни кого-либо еще.

В буфете было полно еды, и мой отец скорее умер бы с голоду, чем оставил собак без еды. Это была Элизабет. Следы вели от задней двери футов на двадцать или около того, а затем исчезали в сугробах.

Я знал, что это она, и он тоже. Они искали ее неделями, но я знал, что они ее не найдут. Мне было интересно, как сложится судьба Бетти и щенков. Но шериф видел то же, что и я, и он знал. Он смотрел на лицо моего отца. На его открытый рот.

Широкий сигарообразный корпус "Монитора".

Откуда бы она ни пришла, она туда вернулась.

Но не к морю.

"ЗИМНЕЕ ДИТЯ" — первое из трех произведений, которые были написаны в рамках "вселенной" моего первого романа "МЕРТВЫЙ СЕЗОН". Каннибалы на побережье штата Мэн.

История былa написанa в 1989 году, через восемь лет после выхода романа, и изначально представляло собой своего рода эксперимент, историю в истории для моего единственного на тот момент или после романа о сверхъестественном "ОНА ПРОСЫПАЕТСЯ/SHE WAKES".

В нем группа туристов и местных жителей сидят в таверне на греческом острове Миконос, пьют вино и ждут, когда весь ад вырвется на свободу — восставшие мертвецы и фауна сойдут с ума, что вскоре и происходит, причем как там, так и на соседнем Делосе.

Я имел в виду что-то вроде замечательного пьяного монолога Роберта Шоу в "ЧЕЛЮСТЯХ" о судьбе американского корабля "Индианаполис" в водах, кишащих акулами. Тихо и жутко, как в аду. Отдельная, самодостаточная история, которая послужит затишьем перед моей кульминационной бурей и прольет некоторый свет на предысторию одного из ее главных героев, экстрасенса Джордана Тайера Чейза.

Это был своего рода приквел к "МЕРТВОМУ СЕЗОНУ", и в то же время маленькая девочка в этой истории была прообразом единственной выжившей из клана диких, которая должна была появиться со своей собственной, совершенно новой группой пожирателей людей в его продолжении "ПОТОМСТВО" в 1991 году.

Ловко, да? Интересные связи.

Проблема в том, что монолог Шоу длился всего несколько минут экранного времени. А "ЗИМНЕЕ ДИТЯ" продолжалось примерно на двадцати страницах.

Это замедлило движение.

В этом бизнесе учишься убивать своих детей. Поэтому с большим сожалением я бросил это дело.

Но в 2006 году, когда "Leisure" переиздали "МЕРТВЫЙ СЕЗОН", довольно короткую книгу по их стандартам, им понадобилось больше страниц, чтобы чем-то дополнить издание. Так что я с удовольствием смахнул с него пыль, быстро нанес слой краски и включил в книгу.

Перевод: Гена Крокодилов

Посетитель

Пожилая женщина на койке в палате 418B в больнице Декстера не была его женой. Хотя сходство было сильным. Би умерла раньше.

В ту ночь, когда мертвецы начали ходить, ему было трудно дышать, поэтому они рано легли спать, не посмотрев новости, хотя ненавидели их и, скорее всего, предпочли бы пропустить. Ночью они не просыпались от чего-то тревожного. На следующее утро, когда Джон Блаунт поднялся по лестнице их передвижного дома, чтобы выпить чашечку кофе, как это было в его обычае три-четыре дня в неделю, и укусил Беатрис за ключицу, что вовсе не было в его обычае, ему все еще было трудно дышать, но он чувствовал себя намного лучше.

То ли дыша, то ли не дыша, Уилл оторвал его от нее и вытолкнул обратно на лестницу через открытую дверь. Джон тоже не был желторотым юнцом, и при падении его мозги разлетелись по всей подъездной дорожке.

Уилл запихнул Беатрис в машину и направился в больницу, расположенную в полумиле от дома. Именно там он узнал, что по всей Флориде, по всей стране а, возможно и по всему миру восстают мертвецы. Он узнал об этом, задавая вопросы измученному персоналу больницы, врачам и медсестрам, которые ее принимали. У Би была истерика, ее укусил друг и товарищ по гольфу, поэтому ей дали успокоительное, и вряд ли она узнала, что мертвые вообще что-то делают. Возможно, это было и к лучшему. Ее брат и сестра были похоронены на кладбище Стоуни-Вью, всего в шести кварталах отсюда, и мысль о том, что они снова будут ходить по улицам Пунта-Горды и кусать людей, расстроила бы ее.

В тот первый день он увидел много ужасных вещей.

Увидел мужчину с откушенным носом — кровь текла ручьем — и женщину, которую вкатили на каталке и у которой были отгрызены груди. Увидел чернокожую девочку не старше шести лет, лишившуюся руки. Увидел, как мертвое и изуродованное тело младенца село и закричало.

Действие успокоительного закончилось. Но Би продолжала спать.

Это был беспокойный, болезненный сон. Ей вводили обезболивающие через капельницу, привязав руки и ноги к кровати. Врачи сказали, что у нее в крови какой-то яд. Они не знали, когда он убьет ее. Бывает по-разному.

Каждый день он приезжал в больницу под звуки сирен и выстрелов, и каждый вечер уезжал под те же звуки. Внутри было относительно тихо, если только кто-нибудь не просыпался, но это длилось недолго, пока ему не вводили смертельную инъекцию. Потом снова становилось тихо, и он мог поговорить с ней.

Он рассказывал ей истории, которые она слышала много раз, но знал, что она не будет возражать, если он расскажет их снова. О том, как мать послала его с пятицентовиком купить лед у продавца на Стайвесант-авеню. О том, как перед самой войной он играл в бильярд с актером Джеки Глисоном в какой-то ньюаркской забегаловке и чуть не обыграл его. О том, как он со своей будущей женой и будущим тестем сидел в баре, и кто-то оскорбил ее, и он замахнулся на парня, но тот увернулся и вместо этого он ударил своего будущего тестя.

Он хотел убедить ее не умирать. Убедить вернуться к нему.

Он попросил ее вспомнить день их свадьбы, присутствующих там друзей и как светило солнце в тот день.

Он приносил цветы, пока не перестал выносить их запах. Купил в сувенирном магазине воздушные шарики с надписью "Скорейшего выздоровления" и привязал их к той же кровати, к которой была привязана она.

Дни проходили с удручающей регулярностью. Он увидел еще много ужасных вещей. Он знал, что она задержалась гораздо дольше, чем большинство. Все больничные охранники уже узнавали его и даже не спрашивали пропуск.

— Четыре восемнадцать Б, — говорил он, но, вероятно, даже в этом не было необходимости.

Вечерами он возвращался домой, в обшитый досками дом на колесах во все более пустеющем пригороде, ставил замороженный ужин в микроволновку и смотрел вечерние новости — теперь он смотрел только их, с тех пор как начали воскресать мертвые, — а когда новости заканчивалось, ложился спать. Друзья не приходили. Многие из его друзей сами были мертвы. А живых он не поощрял.

А однажды утром ее не стало.

Все, что ее окружало, исчезло.

Исчезли цветы, воздушные шарики, ее одежда — все. Врачи сказали ему, что она умерла ночью, но, как, конечно, он уже должен был заметить, они довели это до совершенства, причем гуманного, и когда она ожила, все произошло очень быстро, и она не страдала.

Если он хочет, то может посидеть здесь некоторое время, сказал доктор. Или пообщаться с психотерапевтом, который поможет ему справиться с утратой.

Он присел.

Через час в палату вкатили рыжеволосую женщину с одутловатым лицом, лет на десять моложе Уилла, с отвратительным укусом на левой щеке чуть выше губы. Возможно, неудачный поцелуй. Медсестры, казалось, не замечали его присутствия. А если и замечали, то не обращали на него внимания. Он сидел и смотрел, как рыжеволосая спит в постели его покойной жены.

Утром он посетил госпиталь.

Он сказал охраннику:

— Четыре восемнадцать Б.

Сел на стул и рассказал ей историю о том, как играл в бильярд с Глисоном, как тот поцарапал кием шар в лузе во время удара по восьмерке, и о том, как он купил протухший гамбургер во время Великой депрессии, а его первая жена плакала до поздней ночи из-за фунта испорченного мяса. Он рассказал ей старый анекдот о петухе в курятнике. Он негромко говорил о друзьях и родственниках, давно умерших. Он спустился в сувенирный магазин и купил ей открытку и маленькое растение в горшке для окна рядом с кроватью.

Через два дня она умерла. Открытка и растение в горшке исчезли, а ее тумбочка и шкаф опустели.

Мужчина, лежавший теперь в ее постели, был примерно ровесником Уилла, такого же роста и телосложения, он потерял глаз и ухо, а также большой, указательный и средний пальцы руки — все на правой стороне. У него была привычка лежать немного влево, как бы отворачиваясь от того, что с ним сделали мертвецы.

Что-то в этом мужчине подсказывало Уиллу, что он моряк: грубая обветренная кожа лица или, возможно, свирепые кустистые брови и седая щетина. Сам Уилл никогда не плавал, но всегда хотел этого. Он рассказал мужчине о том, как в детстве проводил лето в Эсбери-парке и Пойнт-Плезанте на побережье Джерси, как ночевал на набережной и проводил дни с семьей на берегу моря. Это было самое близкое, что он мог придумать, чтобы заинтересовать мужчину.

Тот продержался всего одну ночь.

Пришли и ушли еще двое — женщина средних лет и симпатичная девочка-подросток.

Он не знал, что сказать девочке. Он уже много лет не разговаривал с подростками, если не считать кассирш на рынке. Поэтому он сидел, мурлыкал себе под нос и читал ей журнал "People" четырехмесячной давности.

Он купил ей маргаритки и маленького плюшевого мишку и положил его рядом с ней на кровать.

Девочка умерла первой, а затем вернулась в его присутствии.

Он удивился, что это почти не испугало его. В один момент девочка спала, а в другой боролась с ремнями, которыми ее привязали к кровати, и густая серо-желтая слизь, вытекающая у нее изо рта и носа, забрызгивала простыни, которыми ее туго обернули. В ее горле раздался звук, похожий на сжигание сухих листьев.

Уилл отодвинул свой стул к стене и наблюдал за ней. У него было такое чувство, что ему нечего ей сказать.

Вверху на стене мигала маленькая красная лампочка монитора. Предположительно, такая же лампочка мигала на посту медсестер, потому что через несколько секунд в палате появились медсестра, врач и санитар, и санитар держал ее за голову, пока врач вводил инъекцию через ноздрю глубоко в мозг. Девочка вздрогнула, а затем, казалось, обессилела и опустилась на кровать. Плюшевый мишка упал на пол.

Доктор повернулся к Уиллу.

— Мне жаль, — сказал он. — Что вам пришлось это увидеть.

Уилл кивнул. Доктор принял его за родственника.

Уилл не возражал.

Они натянули на нее простыню и еще мгновение смотрели на него, а затем вышли через дверной проем.

Он встал и последовал за ними. Спустился на лифте на первый этаж и прошел мимо охранника на парковку. Из магазина "WalMart" дальше по кварталу слышалась стрельба из автоматического оружия. Он сел в машину и поехал домой.

После ужина ему стало трудно дышать, поэтому он подышал кислородом и рано лег спать. Утром он чувствовал себя намного лучше.

Еще двое умерли. Оба ночью. Ушли, как призраки из его жизни.

Вторым умер у него на глазах санитар больницы. Уилл видел его много раз. Молодой парень, слегка лысеющий. Очевидно, его укусили, когда врач делал инъекцию, потому что кисть была забинтована и слегка гноилась.

Санитар уходил трудно. Это был молодой человек с толстой мускулистой шеей, он метался и сотрясал кровать.

Третьей умерла у него на глазах женщина, так похожая на Би. У нее были такие же волосы и глаза, похожее телосложение и цвет кожи.

Он смотрел, как ее усыпляют, и думал: Вот как это было. Ее лицо выглядело так. Ее тело было таким.

На следующее утро после того, как она умерла, воскресла и снова умерла, он проходил мимо охранника первого этажа, кроткого грузного человека, который, должно быть, уже давно знал его в лицо.

— Четыре восемнадцать Б, — сказал он.

Охранник странно посмотрел на него.

Возможно, потому, что он плакал. Плакал всю ночь или большую ее часть, затем настало утро, и он снова заплакал. Уилл чувствовал себя усталым и немного глуповатым. Ему было трудно дышать.

Он сделал вид, что все в порядке, улыбнулся охраннику и понюхал букет цветов, собранный в саду.

Охранник не улыбнулся в ответ. Он заметил, что глаза мужчины тоже покраснели, и на мгновение встревожился, потому что ему показалось, что глаза охранника покраснели не от обильных слез, как у него. Но чтобы попасть внутрь, нужно было пройти мимо мужчины, что он и сделал.

Охранник вцепился в его руку своими маленькими белыми пальцами-сосисками и укусил за жилистый бицепс чуть ниже короткого рукава рубашки Уилла. В коридоре перед лифтом никого не было, никто не мог ему помочь.

Он пнул мужчину в голень, почувствовал, как под ботинком лопается омертвевшая кожа, и отдернул руку. В груди у него что-то хрустнуло, как будто кто-то сломал ветку внутри.

Разорвалось сердце?

Он толкнул охранника прямой рукой, как давным-давно толкнул Джона Блаунта, и хотя на этот раз лестницы не было, на стене висел огнетушитель, и голова охранника ударилась о него с громким звоном, и он, оглушенный, сполз по стене.

Уилл подошел к лифту и нажал кнопку "4". Он сосредоточился на своем дыхании и подумал, дадут ли ему кислород, если он попросит об этом.

Он вошел в комнату и уставился на кровать.

Та была пуста.

Она никогда не пустовала. Ни разу за все время его посещений.

В больнице всегда было много больных.

То, что утром кровать была пуста, почти сбило его с толку. Как будто он провалился в кроличью нору.

И все же он понимал, что неразумно спорить, когда ему наконец-то улыбнулась удача.

Он поставил слегка помятые цветы из своего сада в стакан с водой. Набрал воды в раковину в ванной. Тихо разделся, нашел висевший в шкафу больничный халат с открытой спиной, накинул его на свои покрытые пятнами плечи и забрался в постель на чистые, пахнущие свежестью простыни. Укус был не очень болезненным, и было совсем немного крови.

Он ждал утреннего обхода.

Он подумал, что на самом деле все осталось по-прежнему. Что ничего особо не изменилось, независимо от того, ходили мертвецы или нет. Были те, кто жил жизнью, и те, кто по каким-то причинам не жил или не мог жить. Мертвые они или не мертвые.

Он ждал, когда придут, вколют ему успокоительное и пристегнут ремнями, и жалел только о том, что ему не с кем поговорить, может в последний раз рассказать историю Глисона. В жизни Глисон был таким же забавным человеком, каким его показывали по телевизору, но с отвратительным языком, постоянно ругался, и он чуть не обыграл его.

Перевод: Гена Крокодилов

Генри Миллер. Как я толкнул женщину

В тот вечер я вышел из офисного здания под проливной холодный зимний манхэттенский дождь. На мне был плащ "Burberry", который я надевал каждый день на работу, но зонта у меня не было. Дождь, казалось, буквально мочился на меня с огромной высоты — мерзкое жестокое оскорбление, пощечина парню, который только что покинул агенство в совершенной ярости от ненависти к своей работе и горького отвращения к себе.

Дождь был именно тем, что мне было нужно.

Движение в час пик по Пятой авеню было очень интенсивным, такси были либо с пассажирами, либо ехали в парк. Я свернул за угол на 47-ю улицу и пошел, уворачиваясь от зонтов, которые, казалось, были у всех, кроме меня, и от широкополых шляп хасидов, работавших в ювелирных магазинах.

Мокрые волосы лезли мне в рот.

Моя работа на дому, идиотские рукописи под моим явно не водонепроницаемым плащом, промокнут насквозь, если я в ближайшее время не поймаю такси. Обувь будет испорчена. Я оглянулся, всматриваясь в темноту в поисках такси, и ступил в лужу, достаточно глубокую, чтобы промочить носки и штанины.

Я проклинал Бога, Манхэттен, своего босса, погоду, бесполезный долбаный плащ, вкус шампуня на зубах, зонтики, шляпы хасидов, смехотворную стоимость обуви.

Я снова оглянулся и увидел открывающуюся дверь такси.

Из машины вышел парень, держа над головой газету. Почему я не подумал об этом?

Я побежал к машине. Парень захлопнул дверь и исчез в толпе. Я проталкивался сквозь толпу, думая: Расступайтесь, засранцы, черт бы вас побрал! Я добрался до задней двери такси и, уже потянулся к ручке, когда увидел другая руку — толстую руку женщины средних лет со слишком большим количеством колец, руку, с которой капало так же сильно, как и с моей, и я подумал: Откуда, черт возьми, она взялась? — и оттолкнул ее.

Женщина отшатнулась, потрясенная.

Как и я. Господи! — подумал я. — Что же я наделал?

Я увидел, как ее лицо застыло, тонкие губы плотно сжались, а глаза под стеклами очков сузились, сверля меня взглядом.

— Мне очень жаль, — сказал я. — Боже мой. Пожалуйста, возьмите такси. Пожалуйста.

— Нет, — сказала она.

— Я хочу, чтобы вы взяли такси. Мне нужно, чтобы вы его взяли.

Сигнал светофора сменился с красного на зеленый. Такси начало двигаться. Я потянулся к двери и открыл ее. Такси остановилось.

— Сюда. Пожалуйста. Садитесь.

Я наблюдал, как она колеблется, скрестив руки на своей пышной груди, с ее шарфа капала вода. Позади нас раздались гудки. И это помогло ей принять решение.

— Хорошо. Поедем вместе.

— Замечательно! Прекрасно.

В такси мы сидели в полной тишине. Она сидела, не шевелясь, глядя прямо перед собой. Я мучился от чувства вины и сгорал от стыда. Во что я превращаюсь, черт возьми? Мать меня так не воспитывала. Блин, да эта женщина годится мне в матери. Что, черт возьми, сказать женщине, которую ты только что оттолкнул, чтобы поймать долбаное такси?

— Обычно я не такой, — выдавил я из себя.

Разумеется, она не ответила. Как будто я не сидел рядом с ней. Возможно, для нее я вообще не существовал.

— Не могу поверить, что я так поступил. Честное слово. Мне очень жаль. У меня сегодня был очень плохой день на работе и…

Я знал, как неубедительно это звучит. Очень плохой день на работе.

Мудак.

Что-то заставило меня продолжить.

— Обычно я так не поступаю.

Она соизволила ответить.

— Угу, — сказала она.

И это было все, что она сказала. Я не собирался так легко отделаться. Очевидно, передо мной была настоящая жительница Нью-Йорка. А они, эти жительницы, верят в исправительную ценность смущения. Я кивнул, когда она выходила из машины, и это стало искуплением моей вины.

Она оказала мне очень большую услугу, эта женщина. В тот же вечер я решил уйти с работы. Работа превращала меня в настоящее чудовище. Только сначала нужно было сделать одну вещь. Необходимо было встретиться с Генри с глазу на глаз.

Первой книгой, которую я украл, была "Тропик Козерога" Генри Миллера[12].

"Рак" и "Козерог" были выпущены издательством "Grove Press" практически одновременно, но "Козерог" появился в магазине моего отца немного раньше "Рака". Когда в магазине появился "Рак", я украл и его.

Моему отцу принадлежал так называемый кондитерский магазин. В большинстве районов страны они уже давно исчезли. Мы продавали книги, журналы, комиксы, газеты, сигары, сигареты и табак, конфеты, жевательную резинку, открытки, безрецептурные лекарства, канцелярские и школьные принадлежности, игрушки, газировку в бутылках, хлеб, молоко и черт знает что еще, что сейчас ускользает из моей памяти. На всю длину магазина протянулся прилавок из жаростойкого пластика с круглыми вращающимися табуретами перед ним, а за ним — узкая кухня и сатуратор. Оттуда мы раздавали кофе, яичницу с беконом, суп и сэндвичи, мамины домашние торты и пироги, мороженое и содовую — всевозможные коктейли, солодовый напиток, мороженое с фруктами и орехами, вишневую Kолу и яичные кремы — почти все 1950-е годы. И все это в помещении не больше гостиной моей квартиры.

Примерно с десяти лет я работал в магазине, вначале наполнял контейнеры конфетами, а также развязывал, укладывал, а затем связывал для возврата ежедневные газеты. Затем с удовольствием перешел к раскладыванию по порядку комиксов, журналов и книг в мягкой обложке, в которых я уже был в некотором роде экспертом: "Man’s Action", "Saga" и ранний "Playboy", "Famous Monsters of Filmland", "Mad", "Cracked", "Sexual Midwood Novels", "ЕС" и классические комиксы — и, наконец, в подростковом возрасте я начал продавать газировку.

Я украл книги Генри в 1962 году, когда мне было шестнадцать. Это был единственный способ заполучить их.

Я читал о Генри Миллере в каком-то давно забытом мужском журнале. Автор порнографических произведений из Парижа, нарушающий законы о цензуре, как во Франции, так и у нас. Я знал, что такое цензура, благодаря так называемому кодексу комиксов[13] эти ублюдки испортили все мои любимые вещи. Я знал, что мне нужен этот парень.

За моим домом был лес с протекающим через него ручьем, и я прятал книгу там, на высоком берегу под камнем, завернув в вощеную бумагу. Ежедневно после работы или уроков алгебры в летней школе я приходил к ручью, доставал ее и уносил вглубь леса, чтобы прочитать несколько страниц.

"Козерог" также был первой книгой, которую я читал по кусочкам, вместо того, чтобы проглотить залпом. Книга заставляла меня так поступать. Многое в ней было для меня непонятно. Некоторые предложения были потрясающе длинными и сложными. Некоторые слова заставляли меня бежать домой к словарю. Но я упорствовал, зная, что нахожусь в присутствии чего-то, вызывающего сильные эмоции, гениального и — сексуального.

Я мог понять, почему ее хотели сжечь. Генри был первым писателем, ниспровергающим устои, с которым я когда-либо сталкивался, не считая Микки Спиллейна. То яростный и радостный, то философский и извращенный. Секс был для него чистым удовольствием и существовал ради него самого. Не было никакой этой чепухи о любви и романтике, которая могла бы ослабить его силу. Вдобавок ко всему, он считал, что Америка в полном дерьме. Пизда пугала конформистов и не оставляла места художнику.

Кем я уже жаждал стать.

В каком-то смысле я думал, что Генри — это я. Или, скорее, тот, кем я надеялся стать. Живым, смелым и бесстрашным даже в бедности, сексуальным, человечным и мудрым. Знатоком литературы, писателем, художником.

Для меня он был почти таким же ниспровергателем, как Элвис. Элвис или Генри. Я собирался стать или тем, или другим. В качестве примера для подражания ни о ком другом не могло быть и речи.

Я купил и перечитал обе книги в колледже. К тому времени наводнение смыло мой экземпляр "Козерога", а "Рак" просто распался в своем убежище под камнем. Мне все еще приходилось часто прибегать к словарю, но, по крайней мере, теперь я понимал, о чем, черт возьми, он говорил в большинстве случаев. Я также прочитал его трехтомник "Роза распятия"[14] — если говорить о ниспровержении устоев, достаточно взглянуть на название. Благодаря именно этим книгам, прочитанным в колледже, я понял, что существует и другой Миллер.

Генри учитель.

Сегодня я смотрю на свою книжную полку. Она забита книгами тех, на кого меня навел Генри Миллер. Альбомы художников Георга Гросса, Леже, Утрилло, Пикассо, Нольде, Родена и многих других. Миллер прямо или косвенно ответственен за большую часть того, что я знаю о современной живописи. Но в основном здесь художественные книги. Не только книги его друзей, таких, как Анаис Нин и Лоуренс Даррелл, но и Пруст, Селин, Казандзакис, Лоуренс, Достоевский, Бальзак, Кеннет Пэтчен, Блез Сандрар, Рабле, Уитмен, Кнут Гамсун, Якоб Вассерман, Лотреамон — список можно продолжать и продолжать.

Ни один другой беллетрист так настойчиво не упоминал о своей любви к искусству и не был так щедр на свои вкусы и влияния, никто в истории. Наоборот — большинство старается их скрыть. Но Генри всегда оставался поклонником, истинным энтузиастом и гордился этим. Читать его — значит получать бесценное знакомство с прекрасной литературой. А читать тех, кого он рекомендует — значит стать очень образованным человеком.

Это часть его наследия. Возможно, вы, как и я, поглощали все его вещи и жаждали большего. Это проблема писателей, которых вы любите: они уходят и умирают на вас. Но его собственные произведения — это лишь верхушка айсберга. Прочтите "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле или "Путешествие на край ночи" Селина, и вы, по сути, будете все еще читать Генри. Все еще ощущать его вкус.

С этим вкусом я жил всю свою взрослую жизнь до того яростного момента под дождем.

Я пытался стать писателем и потерпел неудачу. На вершине одинокой горы в Нью-Гэмпшире, борясь со своим первым романом, я прочитал "Колосса Маруссийкого" и написал Генри, умоляя дать мне возможность посидеть у его ног несколько минут, надеясь, впитать то, что он знал, а я нет. В ответ я получил открытку из лос-анджелесской больницы, в которой говорилось, что он желает мне всего наилучшего, но сейчас слишком болен, чтобы принимать посетителей. Мне показалось, что я услышал подтекст, говорящий о том, что он умирает, и это повергло меня в непривычный приступ молитвы и мольбы любым богам о его здоровье и безопасности. Нам нужен был Миллер. По крайней мере, мне. Его книги, казалось, всегда исцеляли какую-то зияющую рану одиночества во мне.

Он, конечно, не умер. Умерла только моя книга.

Я также пытался быть Элвисом, но обнаружил, что выход на сцену для меня — это почти то же самое, что выпить четыре мартини. Либо я был трезв и достаточно напуган, чтобы забыть слова песни, либо слишком пьян, чтобы их помнить. Поэтому я поступил так, как, в конце концов поступает любой неудавшийся артист. Я нашел работу.

Я получил ее через "New York Times". Честно.

В колонке "Требуется помощь" предлагалась вакансия читателя-рецензента в литературном агентстве. Я решил, что единственное, что я могу делать — это читать.

Поначалу, сидя перед приятным, окруженным рукописями человеком, который должен был стать моим боссом, я чувствовал себя подавленно. Он описал мне первую работу. Пояснил, что в агенстве действует платная система. Начинающие авторы присылают рукописи вместе с платой, размер которой зависит от типа и объема рукописи. Рассказ может стоить $50, роман — все $250. После получения чека рукопись ложится на стол читателя-рецензента.

Я успел увидеть читальный зал. Полдюжины столов, стоящих вплотную друг к другу, за которыми сидели, по-видимому, студенты колледжа или ребята, только что окончившие колледж, листающие стопки бумаг или печатающие на компьютерах фирмы "IBM".

Задача рецензента заключается в том, чтобы оценить возможность продажи рукописи. Если окажется, что рукопись продать нельзя, рецензент должен написать автору письмо, длина которого также зависит от размера гонорара, а не от сложности рукописи или относительной трудностью ее сбыта. Заплатил пятьдесят баксов — получишь ответ на двух страницах. Заплатил сотню — ответ будет на четырех страницах. И так далее.

Девяносто процентов этих рукописей продать невозможно, хотя время от времени появляется что-то стоящее, и рецензент рекомендует рукопись агенту, который тоже ее прочитывает. Девяносто процентов из этих рукописей тоже не продаются. Можете представить, сколь ничтожен вариант попадания рукописи неизвестного автора в руки издателя. Это равносильно избранию в коллегию кардиналов.

Я уже собирался сказать "спасибо, но нет", когда он описал мне вторую работу.

Только вчера они уволили одного из трех своих внутренних агентов. Агенты должны заниматься гонорарами и перепиской с так называемыми гонорарными клиентами, но им случается работать и с профессионалами. Они представляют на рассмотрение большие проекты небогатым авторам и маленькие проекты богатым парням, отслеживая их по почте и телефону, заключая реальные сделки с настоящими редакторами в реальных издательствах. Среди клиентов у нас были такие писатели, как Норман Мейлер, Артур Кларк и Эван Хантер. Интересует ли меня эта работа?

Еще бы. Тем самым я обрек себя на три долгих года в таком аду, какой Данте и не снился.

Конечно, нас дико перегружали работой и позорно недоплачивали. В конце концов, это была гламурная работа. Вы этого и ожидали. Проблема была не в этом. Проблема заключалась в клиентах, которые делали денежные взносы.

Во-первых, их было чертовски много.

Поскольку вся их корреспонденция приходила к нам троим, мы полдня просто отвечали на письма. Так как рукопись не попадала к рецензенту до тех пор, пока гонорар не был уплачен полностью, большинство наших писем были шедеврами утаивания и уклонения, в которых мы вроде бы сообщали, что начали работу над чтением произведения, но не можем закончить ее, пока не получим все деньги. Мы были очень близки к мошенничеству, и все это знали. Поэтому босс лично проверял каждое письмо. Если он находил хоть малейший изъян в формулировке, письмо возвращалось к нам на доработку. Иногда по два-три раза.

Это нудное занятие может привести вас в ярость. Я помню, как женщина из Джорджии написала, что не может на этой неделе выслать пять долларов в качестве компенсации за ее стодолларовый гонорар. Козы не дают достаточно молока. Когда прошло три месяца, и она, наконец, заплатила и получила письмо с отказом, я прочитал ее рукопись. Она представляла собой развернутое любовное письмо ее покойному мужу, погибшему при рубке дерева во дворе. Книга была безграмотной с самого начала, и любой, кто взглянул бы на нее, сразу бы это понял. Я это тоже понял, но все равно выманил у нее сотню.

Почему? Потому что у меня были и настоящие клиенты. Я выполнял небольшую работу для таких писателей, как Мейлер и Хантер, и продавал книги и рассказы авторов, которые только начинали свою карьеру, таких как Мэрион Зиммер Брэдли и Ник Тошес. Плюс я получил образование в области издательского дела и установил редакционные контакты, которые, как я думал, окажутся бесценными. Эта часть работы пьянила.

Такова была моя сделка с дьяволом. Которая была скреплена кровью, когда я заполучил Генри.

Мне пришлось умолять его.

К тому времени Генри было восемьдесят пять, и его великие произведения остались позади. Его гонорары никогда не были большими. Он был ужасным бизнесменом, как и его первый агент. Они продали "Рака" и "Козерога" издательству "Grove Press" за бесценок — всего $50 000 авансом за две самые известные и влиятельные книги нашего времени. Книги, нарушившие законы о цензуре. За "Черную весну"[15] издательство заплатило жалкие $5 000, присвоив проценты на все дополнительные права, включая колоссальные 15 % за экранизации, которые мы обычно оставляли исключительно автору. Контракт на пять книг "Сексус", "Нексус", "Плексус", "Мир секса" и "Тихие дни в Клиши" был невыразимо хуже — $1500 за все пять книг вместе взятых. Еще один контракт не содержал пункта о возврате прав, а это означало, что издательство могло напечатать столько угодно или мало копий, и при этом сохранить за собой права на книгу навечно. До тех пор, пока компания не прекратит свою деятельность, или до конца времен.

Когда накануне Второй мировой войны Миллер вернулся в Штаты из Греции, у него в парижских банках было заморожено много денег из-за обвинений в порнографии, но не было ни цента наличных. Он разослал множество писем друзьям, предлагая обменять его акварели на все, что они захотят ему прислать — туфли, рубашки и т. д. Он даже указал размеры. Джеймс Лафлин из "New Directions" предложил ему $50 в месяц за право первой публикации всего того, что он напишет за этот период, и Миллер с радостью согласился. Эта сделка гарантированно сделала его бедным на очень долгое время.

Когда он связался с нами, у него был контракт с "Capra Press" в Санта-Барбаре, небольшим издательством, которое выпускало несколько его маленьких бумажных книжек. И это было все, что у него было. Он зарабатывал больше на своих акварелях, чем на книгах.

Он искал представителя.

Мой босс был настроен так:

— Зачем беспокоиться? От этого парня больше проблем, чем пользы. У него репутация человека, который пишет длинные надоедливые письма. На нем мы ничего не заработаем. Он уже далеко не в лучшей форме. Ему за восемьдесят, он знаменитый, самонадеянный и капризный. Так какой в этом смысл?

Все дело в том, что он был Генри Миллером, мать его. Как и тогда в магазине отца, я знал, что он мне нужен.

В итоге я убедил босса, сказав, что он даже не услышит имени Генри Миллера. Я буду заниматься им сам. Сведу к минимуму телефонные звонки в Калифорнию и буду вести большинство дел по почте. Если его дела начнут отнимать у меня слишком много времени в агенстве, он станет практически моим домашним клиентом. Агентство ничего не потеряет, а ему будет престижно иметь его в своем списке — еще одно громкое имя, которое можно упоминать гонорарным клиентам. Я подал все так, как будто проводил рекламную кампанию бездымных сигарет, и, в конце концов, выиграл.

Оказалось, что он совсем не капризный. Его письма, как правило, были короткими и по существу, хотя в большинстве из них он жаловался на нехватку денег. Поэтому я попытался добыть их для него.

Следующие несколько месяцев я зациклился на его контрактах, пытаясь найти способ их разорвать. Мне это не очень удалось. Я добился переиздания небольшим тиражом в издательстве "Pocket" "Колосса Маруссийского" и нескольких более коротких произведений, продал кое-что в "Playboy" и в другие менее популярные журналы и газеты, а также оформил контракт с "Capra Press" на издание в твердом переплете "Книги друзей". Деньги не потекли ручьем, но скромные успехи у меня были. Думаю, что отправка чеков Миллеру доставляла мне больше удовольствия, чем заработанные мной деньги, как раньше, так и позже.

У него была квалифицированная секретарша по имени Конни Перри, которая вела все его телефонные переговоры, так что даже счета не были проблемой. За полтора года работы на него я ни разу не разговаривал с Генри по телефону. Он просто им не пользовался.

И постепенно я понял, что мне недостаточно заниматься его делами. Я хотел поговорить с ним. Нет, я все еще хотел встретиться с ним, как тогда на горе. Я не жадничал. Одного раза будет достаточно. Но я читал его уже почти полжизни и хотел составить мнение о нем как о человеке и сравнить с тем, что сложилось у меня по его книгам.

Поэтому, несмотря на Генри и других законных клиентов в моем списке, давление, разочарование, чувство вины и отвращение к себе из-за сотен отчаянно надеющихся гонорарных клиентов, с которыми я имел дело каждый день, наконец, добралось до меня, когда я толкнул эту замечательную неуступчивую нью-йоркскую даму под дождем и понял, что мне нужно либо убраться оттуда, либо начать новую карьеру серийного убийцы, но я решил, что сначала нужно доставить свою задницу в Калифорнию.

Это оказалось проще, чем я предполагал. Я предложил слетать туда за свой счет и лично доставить Генри несколько контрактов издательства "Capra Press", если босс предоставит мне оплачиваемый отпуск. У меня в банке лежала тысяча долларов, и я готов был потратить половину этой суммы на час его времени. Мне было все равно. Босс решил, что я сошел с ума, но неохотно согласился, не зная, что как только я вернусь, я уйду из агенства. Моя последняя крупица двуличия будет направлена на сам источник двуличия.

Мелочь, а приятно, — подумал я.

Район Лос-Анджелеса Пасифик-Палисейдс — это не Биг-Сур. Ни Тихого океана, ни каких-либо палисадов нет и в помине. Этот район — просто еще одна вытяжка из Лос-Анджелеса, его единственное достоинство — скромность и спокойствие. Страсть к зрелищам, столь очевидная внизу, исчезает в пологих холмах, как блуждающая болезнь. Здесь можно жить, не прилагая особых финансовых усилий. Здесь чисто и комфортно. Дорого, конечно, а что, в Лос-Анджелесе не дорого?

Генри жил в белом двухэтажном доме с черными ставнями. Этот дом мог находиться практически в любой точке Америки, быть домом врача или дантиста. Двор небольшой. Кусты нуждаются в обрезке. Рядом живут соседи.

На входной двери висело напечатанное на машинке послание, слова китайского мудреца. Генри всегда любил цитаты. Он их коллекционировал, и все его книги буквально усеяны ими.

(Одна из моих любимых — вот эта португальская пословица: CUANDO MERDA TIVOR POBRE NASCE SEM CU — КОГДА ДЕРЬМО СТАНЕТ ЦЕННЫМ, БЕДНЯКИ БУДУТ РОЖДАТЬСЯ БЕЗ ЗАДНЕГО ПРОХОДА).

В грубом переводе послание на двери гласило: НЕ ТРЕВОЖИТЬ. ОСТАВЬТЕ ЧЕЛОВЕКА, НАХОДЯЩЕГОСЯ ВНУТРИ В ПОКОЕ. ОН ГОТОВИТСЯ УМЕРЕТЬ.

В этом году Миллеру исполнилось восемьдесят пять. Всего несколько лет назад он каждый день катался на велосипеде и обыгрывал друзей в пинг-понг. Затем у него возникли проблемы с кровообращением в левой ноге. Ему сделали разрез от паха до подмышки, затем по ноге до ступни. Вшили пластиковую вену. Организм отверг ее. Последовала еще одна операция, результатом которой стал инсульт, и он ослеп на один глаз. Миллер никогда не любил ни науку, ни медицину — ни изделия из пластмассы, если уж на то пошло. Его недоверие казалось вполне оправданным.

Надпись на двери гласила, что находящийся внутри человек готовится к смерти.

Я подумал об этом после нашей встречи и написал на бланке в мотеле следующее:

Если это так, то это очень активная, энергичная подготовка. За последний год он опубликовал две новые книги… он пишет каждый день. Рисует, поддерживает себя в форме. Он нечасто выходит в свет, но его дом всегда открыт для друзей. Немногие сочтут это подготовкой к смерти, но я думаю, что мы всегда шли на несколько шагов позади Генри. Он рассматривает подготовку к смерти как активный принцип, над которым нужно работать спокойно и творчески, как готовиться к путешествиям или занятиям любовью. Важно, что на двери не написано, что человек внутри умирает, там написано, что он готовится к смерти. Он не выпустит ее из рук, ни от чего не отречется.

Так что же это за подготовка? Думаю, это примирение, сведение счетов. Только великий бунтарь мог почувствовать необходимость беспокоиться. Только великий бунтарь мог преуспеть так, как он. Трудно представить себе человека, который бы, подобно Генри, не содержал в себе частичку Великого богохульника, сексуального и морального отступника, мечтателя о других, лучших мирах.

Для большинства из нас существуют руины какой-то прежней жизни, с которыми мы могли бы примириться. В этом смысле мы все нуждаемся в примирении.

Я позвонил, и его секретарь Конни Перри встретила меня у двери. Если бы Конни когда-нибудь нуждалась в деньгах, она могла бы с легкостью позировать для обложки "Playboy". Мне потребовалось время, чтобы соотнести высокую белокурую красавицу с приятным голосом, который я привык слышать по телефону. Я ожидал, что она будет эффектной и, возможно, любезной, но никак не ожидал, что она будет милой. Наверное, мне следовало бы догадаться. В конце концов, это был Миллер. Столько лет, а он по-прежнему умел окружать себя красивыми женщинами. В то время с ним жила модель Твинка Тибо — вероятно, наиболее известная как "обнаженная за деревом" на знаменитом автопортрете Имоджен Каннингем.

Я также не думал, что встречусь с ним в его спальне. Но именно туда меня отвела Конни.

— Он ждет вас, — сказала она. — Просто он спит. Дремлет.

Увидев его лежащим в постели, я почувствовал панику, как будто совершил какую-то ужасную ошибку. Под одеялом он выглядел ужасно маленьким и хрупким — как шестилетний ребенок. Если он окажется еще одним несчастным больным стариком, наше интервью будет невыносимым. Мне нужен был прежний Генри, энергичный Генри. На мгновение я почувствовал желание сказать ей: Ради Бога, не будите его. Она легонько тронула его за плечо и объявила, что я здесь, и клянусь, я никогда не видел, чтобы человек так быстро просыпался. В одно мгновение он был бодр и собран, даже не моргнул, чтобы выдать последствия сна, тепло поприветствовал меня, перешел с кровати на кресло и спросил, не сяду ли и я. Я хотел бодрости и я ее получил.

Старость, казалось, исчезла вокруг него, эта внезапная энергия ставила под сомнение видимую хрупкость тела, его разум оживлял плоть настолько тонкую, что, казалось, она почти дематериализовалась внутри его халата. Я сразу расслабился; мне стало стыдно за то, что я думал, что все будет иначе. У него была чудесная улыбка на широком лице и длинные мягкие руки, которые часто касались вас, когда он говорил, — руки художника или пианиста. По-своему он был действительно красив.

Сначала мы говорили о деле. Он пожаловался на отсутствие успеха у издательства "Doubleday" со сборником рассказов "Бессоница". Его только что уведомили, что книгу издавать не будут.

— В следующий раз повезет больше, — сказали в издательстве. Ха! С чего они взяли, что у меня будет следующий раз? Например, с этой книгой.

Он указал на огромную схему на стене, набросок "Книги друзей".

— О стольких людях надо написать! Черт, я столько не проживу, чтобы закончить ее. Но я не думаю, что это имеет большое значение. Удовольствие в том, чтобы это делать, понимаете? Сейчас меня не тянет писать. Не так, как в молодости. Тем не менее, они мне желают удачи в следующий раз. Ну что на это сказать!

Он был в язвительном настроении. Жаловаться на деньги и "Doubleday" было скорее делом принципа, чем чем-либо еще, верой в то, что писатель должен получать компенсацию за жизнь, посвященную искусству — деньги были просто подтверждением целительной функции искусства, его ценности, наградой от тех, кто получает от него пользу. Он знал, что никогда больше не окажется без средств к существованию. Акварели, которые он когда-то обменивал на обувь, теперь продавались примерно по $1500 каждая. Книги приносили ему стабильный, если не сказать огромный, доход. А если вдруг все это перестанет работать, он уверен, что найдутся сотни поклонников, которые поспешат ему на помощь, если ему когда-нибудь понадобятся деньги.

Он был прав. Я, наверное, был бы одним из них. Теперь он чувствовал себя неуязвимым для бедности. Бизнес интересовал его, но на расстоянии.

— Знаете, о вашем боссе хорошо отзываются, — сказал он, — но в очень ужасном смысле. Говорят, что он безжалостный, настоящая акула. Полагаю, это его функция. Мой сын мне сказал: На тебя работает этот парень, ты никогда не говорил ему, чтобы он попросил прибавку к жалованью? Я ему ответил, что меня любят, уважают, у меня тысячи читателей. Но у меня никогда не было денег. Ты знаешь, что недавно оригинальное парижское издание "Рака" продали за $150 000? Это больше, чем дают за книги Хемингуэя и за книги Фицджеральда! — oн рассмеялся. Голос его был грубым и глубоким, а смех — легким и музыкальным. — Жаль, что у меня не осталось ни одного экземпляра, — сказал он.

Я говорил мало. Он явно любил поговорить и у него это хорошо получалось. Поначалу я чувствовал страх. Возникло желание попытаться самому красиво выразить фразу, произвести на него хоть какое-то впечатление. Проблема заключалась в том, что даже самые простые фразы, казалось, ускользали от меня.

Но Генри умел раскрепостить вас. Что бы вы ни говорили, как бы вы ни говорили, ему было интересно. Я перестал делать попытки произвести впечатление — в этом не было необходимости. Я мог кое-где и споткнуться. Казалось, он любил честные усилия гораздо больше, чем легкие успехи, и, наконец, уже гораздо более непринужденно, я начал говорить то, что хотел сказать.

Я рассказал ему о том, как украл его книги в детстве. О моей мольбе к нему с горы. Рассказал обо всех писателях и художниках, которых открыл благодаря ему, и поблагодарил его за это — и, хотя он уже много раз слышал подобные слова, мое признание все же порадовало его. И, что характерно, оно заставило его вспомнить не о его собственных достижениях, а о чьих-то еще.

— Однажды я познакомился с женщиной, — сказал он, — которая сказала мне, что она не только прочитала все мои книги, но и все те, которые я упоминал в своих книгах! Вы можете себе это представить? Думаю, это замечательно.

Так все и продолжалось. Если я восхищался его работой над "Книгой друзей", он спрашивал, читал ли я Эрику Джонг. Если я восхищался его размышлениями на какую-то тему, он отвечал, что кто-то другой сказал об этом лучше. Я сказал ему, что мне очень нравятся его акварели, и он спросил, знаю ли я работы его хорошего друга Эмиля Уайта. Оказалось, что да, опять же потому, что он много раз упоминал его в своих книгах. Похоже, это мое высказывание доставило ему огромное удовольствие.

— Эмиль будет рад узнать, что у него есть поклонник в Нью-Йорке!

Вот человек, — подумал я, — выросший в геотропной и фототропной среде, обращенный вовне. Я не ожидал встретить человека, который так спонтанно воплотит в себе принцип смирения. Человек учится — особенно в качестве агента — не надеяться, что писатель будет жить философией своих книг. Но Миллер был похож на свои книги во всем: непристойный, нежный, снисходительный, резкий, забавный. Казалось, противоречивые слова вырывались у него сами собой. Если он свободно употреблял слово "fuck" при первой встрече, то он также свободно говорил со мной про Око Бога[16], о любви и сердечных делах. Меня поразило ощущение, что он мог говорить на любую тему. Никаких ограничений.

Помимо писательства и живописи, его главным увлечением всегда были друзья. По его собственному определению, друг — это то, что "так же близко к тебе, как твоя кожа". Среди его друзей были как давно умершие — Лоуренс, Рембо и Уитмен, — так и "живые книги", которых он чтил в "Книге друзей". У него не хватало времени для знакомства с новыми людьми, но он и не хотел жить в мире, ограниченном старыми отношениями. Я обнаружил, что невозможно, например, встретиться с ним на чисто профессиональной основе, даже если бы я этого хотел. Он хотел знать обо мне все. Я почувствовал, что меня впустили.

Полагаю, большинство людей считали, что это часть его дара. Не так давно, рассказал он мне, он упал в ванной и сильно ушиб голову. Он боялся, что падение повлияет на зрение в его здоровом глазу — ведь оно и так уже пострадало. Не поверив заключению офтальмолога, что у него все в порядке, он рассказал об этом Ноэлю Янгу, своему издателю в "Capra Press". Ноэль был знаком с офтальмологом из Санта-Барбары, который был поклонником Генри, и попросил его приехать в Лос-Анджелес на выходные, чтобы узнать его мнение.

После осмотра оказалось, что глаз не поврежден. На самом деле глаз видел прекрасно для такого возраста. Испытав огромное облегчение, Генри решил, что теперь он видит гораздо лучше, и пригласил доктора посмотреть его акварели. Затем последовала дискуссия о власти разума над материей, искусстве и различных эзотерических трактатах, которая продолжалась почти весь день.

Сам Ноэль — хороший пример того, как легко рождались дружеские отношения у Миллера. Они познакомились в 1946 году, когда Генри жил в нищете в Биг-Суре. Генри уже написал и продал все парижские книги, а Ноэль еще ничего не издал, сбежав от жены и троих детей. Они обнаружили, что день рождения у них в один день. Очевидно, Генри решил, что этого достаточно, чтобы продолжить знакомство. Вместе они построили каменную подпорную стену вокруг дома в Партингтон-Ридж, стоявшего на краю высокого утеса с видом на Тихий океан, чтобы двухлетняя дочь Миллера Вэл не разбилась, свалившись на камни внизу.

— Он задумал этот дом как японский рай над туманом, — сказал мне Ноэль, — с прудом и плакучей ивой. Мы спускались в дюны, набирали песок и привозили его во двор на старом джипе-универсале. Ноэль усердно разгребал песок, смешивая его с цементом вместе со мной, хотя толком не знал, что с ним делать.

Много позже в "Capra Press" вышел сборник Миллера, посвященный восьмидесятилетию. Его успех позволил Янгу издать книги Анаис Нин, Лоуренса Даррелла, Рэя Брэдбери, Томаса Санчеса, Леоноры Кэррингтон и многих других. Эти два человека оставались друзьями до самой смерти Генри.

Норман Мейлер, должно быть, тоже почувствовал эту его открытость. За несколько дней до того, как я посетил Генри, Мейлер впервые пришел к нему в гости. Он редактировал антологию произведений Миллера и писал серию длинных критических эссе по этому материалу, которые позже были опубликованы под названием "Гений и похоть". Относились ли оба слова к Генри, или только одно из них, может сказать только Норман. Но они явно хорошо провели время вместе.

— Думаю, что он очаровательный человек, — сказал Генри. — У него великолепное чувство юмора. Должен признаться, что я не могу читать Мейлера. Мне кажется, это ужасно, потому что он всегда был моим адвокатом, моим защитником. Но он многословен, иногда непонятен, иногда сбивается с мысли. Однако пришел мой сын Тони и попросил у него автограф. У Тони была с собой книга Нормана. И знаете, что тот написал? "От Нормана Мейлера, у ног Мастера". Как вам это нравится? О, я говорю вам, у этого человека есть обаяние!

Ему доставило удовольствие, что Мейлер, только что заключивший контракт на миллион долларов, отдает ему должное.

— Знаете, люди часто делают мне самые странные и удивительные признания. Помню, Джеймс Лафлин приехал ко мне в Биг-Сур. Он только что напечатал "Биг-Сур и апельсины Иеронима Босха", но не выпустил ее в свет, у него не было моего разрешения. Он, конечно же, не заплатил мне. А у меня тогда не было ни гроша, и я разозлился. Он пришел ко мне и извинился, сказав, что, по его мнению, мы не с того начали. А знаете, почему? Потому что я напомнил ему его отца. Разве это не самое ужасное?

Генри никогда не жил по часам, но я знал, что получил вдвое больше оговоренного времени. Наконец он сказал:

— Вы меня извините, но я уже устал, — и я собрался уходить.

Я захватил с собой три книги: "Записную книжку кошмаров", выпущенную ограниченным тиражом издательством "New Directions" и редкий британский двухтомник избранной прозы. Я спросил, не согласится ли он расписаться на любой из них, в зависимости от того, какая ему больше нравится. Он подошел к своему столу.

— Черт, я распишусь на всех, — сказал он. — Но у меня на столе полный беспорядок. Я встаю посреди ночи, чтобы записать пришедшие в голову идеи. Моя голова гудит от идей. Утром Конни приходит посмотреть, что я написал. Всегда что-то есть.

Он расписался на книгах, а на "Записной книжке кошмаров" написал:

Далласу/во время его первого визита к "Мастеру"/Генри Миллеру,

а потом, смутившись, добавил:

(просто к бруклинскому парню).

Он покопался в своих ящиках и вручил мне два набора открыток — акварели Эмиля Уайта. Затем еще два набора — его собственные. И, наконец, подписал репродукцию своей картины "Три головы" из коллекции астролога Сиднея Омана.

— Есть еще что-нибудь, что я могу для вас сделать? — спросил он.

Я подозревал, что он отдаст мне свою ночную рубашку и халат, если я попрошу.

Я подумал, что он такой же в жизни, как и в своих произведениях. Возьмет обеими руками и отдаст все, что у него есть. Я чувствовал, что он дал мне вполне достаточно.

Однако я привез с собой два небольших подарка. Я только что закончил читать "Дорожных сестер" Бена Л. Рейтмана — вымышленную автобиографию Берты по прозвищу "Товарный вагон", и подумал, что, если он еще не наткнулся на нее, книга может оказаться чрезвычайно интересной для него. Он напомнил мне, что читать ему теперь трудно.

Потом посмотрел на обложку и сказал:

— Погодите-ка! Бен Л. Рейтман. Я его знал! Он был великим анархистом, удивительным человеком. Однажды его облили смолой и вываляли в перьях. Он чуть не умер. Черт, я попробую.

Я также привез пару много раз пролистанных каталогов "Sotheby Park Bernet", содержащих работы художников, которые, как я знал, были среди его любимых — Леже, Гросса, Утрилло и других — в основном мелкие работы, с которыми, как я полагал, он мог быть не знаком. Одна работа Пикассо особенно привлекла его внимание.

— Знаете, — сказал он, — думаешь, что знаешь творчество человека, но он всегда может тебя удивить. Всегда найдется какой-то уголок его души, который ускользнул от тебя, в который ты не заглянул. Это чудесный подарок. Спасибо.

Он был явно измотан. Мы пожали друг другу руки, и я попрощался.

— Загляните еще раз, ладно? — сказал он.

Я сказал ему, что на следующий день улетаю обратно в Нью-Йорк.

— Очень жаль. Ну, передайте от меня привет этому чертову городу. Он породил меня, и я выжил в нем, так что между нами есть связь, понимаете?

Конни провела для меня на экскурсию по дому. Стена с граффити, акварели.

— Наверное, хорошо работать на него, — сказал я.

— Хорошо? Просто замечательно. Он самый нежный мужчина на свете, — сказала она.

И вдруг отвернулась.

Поток эмоций в ее голосе был поразительным. Он ударил по моим чувствам, как встречный поезд. Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.

Вот какая у нее работа, — подумал я. — Ухаживать за мужчиной, живущим в состоянии благодати. Счастливая женщина.

Состояние благодати.

Я думал об этом, пока ехал по каньону, борясь с непредсказуемыми внезапными приливами радости.

Мне казалось, что я встретил человека, невосприимчивого к вреду. Разве это не похоже на благодать? Он никогда больше не будет бедным. Он и весь мир позаботятся об этом. Его тело также не выдержит никакой затяжной изнурительной болезни — он уйдет очень быстро, когда придет время.

А что касается самой смерти, то он был к ней готов. Он сгинет под колесом времени без каких-либо сомнений.

Я обдумал все, что знал о его жизни. Борьба за любовь и понимание Джун — импульсивной, безрассудной женщины из "Розы распятия". Борьба за овладение словом, строкой и формой. Его ярость против страны и женщины, которая его родила. Поиск Бога в самом себе и героизма в сильно униженной расе. А больше всего — борьба за то, чтобы довести себя до предела, сделать хотя бы из одного человека того, кем, по его мнению, должен быть мужчина. Было вполне уместно, что он нашел свою душу в Греции, этом "мире размером с человека", и что там, где в ее Золотой век человек, боги и искусство были так неразрывно связаны, он посвятил свою жизнь тому, что он называл восстановлением "божественности человека". Этому примирению со всем, что было раньше и будет потом.

"Есть что-то колоссальное в любой человеческой личности, когда эта личность становится по-настоящему и полностью человеческой", — писал он. Я почувствовал, что в этой хрупкой фигурке на кровати я встретил такую личность. Теперь он был невосприимчив как к моральному вреду, как и к физическому. Он обрел эту благодать, живя трудно и хорошо, жестоко и нежно, живя в нутре и в духе и не видя противоречий между ними. Он все еще работал над своим творением. Хотя его произведения и перестали быть блестящими, он не утратил своего таланта жить.

Человек, находящийся внутри, готовился умереть.

Бережно, но крепко держась за то, что было ему дорого.

В 1980 году я услышал в вечерних новостях, что Миллер умер. Ему было восемьдесят девять лет. Я уже профессионально писал около четырех лет и работал над своим первым опубликованным романом "Мертвый сезон". Смелость решиться на все это в немалой степени родилась из этой единственной двухчасовой встречи.

Я позвонил Ноэлю Янгу и узнал, что его смерть была быстрой и спокойной, что его окружали друзья. Меньшего я и не ожидал.

Мы немного поговорили, и, наконец, я сказал:

— Знаете, возвращаясь в Лос-Анджелес в тот день, я вел машину как сумасшедший, смеялся и плакал, кричал, хлопал по рулю. Любой полицейский арестовал бы меня на месте. Вы не поверите, какую огромную надежду он мне подарил. Что такой человек, как он, еще может существовать! Я почувствовал, что встретил самого близкого к святому человека из всех, кого я когда-либо встречал!

— Думаю, да, Даллас, — сказал он. — Думаю, да.

В тот вечер я поднял за него бокал хорошего французского вина и поблагодарил его. Конечно, за ту давнюю встречу, но также за книги и энтузиазм, за все, чем он делился со мной все эти годы.

Я поблагодарил его просто за то, что он есть.

Я написал эту вещь по настоянию Фила Натмана, которому я рассказал самое существенное из этой истории в каком-то давно забытом баре на каком-то давно забытом съезде писателей, пишущих в жанре ужасов. Она была опубликован в журнале "Bruatrian Magazine" за 1996 год под названием "Так близко к вам, как ваша кожа". Мне еще предстоит понять, почему. В то время у журнала были проблемы, и плохой шрифт и мутный фон делали ее практически нечитаемой.

Когда два года спустя вышел мой первый сборник рассказов — "Выезд на бульвар Толедо Блейд", — я решил добавить ее в конце как своего рода приятное дополнение ко всем темным событиям, которые предшествовали в этом сборникe.

Я восстановил название.

Шрифт стал удобен для чтения.

Иногда автор выигрывает.

Перевод: Гена Крокодилов

Вступление: Гоблин на танцплощадке

Я знаю, что публикуя эти рассказы, я подставляю свою шею. Прекрасно.

Что ж, остается только посмотреть, кто из вас придет с топором палача.

Или с топорами. С ножами, с косами и с мечами.

Со всем, чем можно резать или рубить.

Я не буду вас винить.

Но не забывайте, что "Джек Кетч" на британском жаргоне означает "палач". И мы можем поменяться ролями.

С другой стороны, некоторые из вас могут быть достаточно извращенными и снисходительными, чтобы наслаждаться этими ранними рассказами.

Я предлагаю их вам в любом случае.

Большинство этих рассказов были написаны в 1976–1981 годах, когда я в основном занимался другими делами. Кропал рецензии на грампластинки, рекламные аннотации и различную документальную прозу. От серьезной до полусерьезной и смешной, посылая во все журналы, которые я только мог себе представить, от "Коллекционера миниатюр" до "Пентхауса", от воскресного газетного журнала "Парад" до рок-журнала "Крим", от "Классического декора" до "Домашних поделок". Я имею в виду, что мне было все равно, где печататься, лишь бы платили.

Однако рассказы я продавал в мужские журналы, в частности в журнал "Шик", а также в "Генезис", "Высшее общество", "Кавалер", "Мальчишник" и "Самородок". Многие рассказы перепечатывались по нескольку раз, в основном "Мальчишником", опускаясь по лестнице приличия и хорошего вкуса, пока, упав на самое дно, один из них не оказался в "Валете"[17].

Без шуток.

Горжусь ли я этим? Несомненно. И я благодарю редакторов всех этих журналов за то, что они дали мне возможность научиться писать художественную прозу, платя от $150 до $350 долларов за каждый рассказ. Есть много начинающих писателей, которые, вероятно, готовы были бы убить за спуск по этой лестнице, и они были бы абсолютно правы, если бы у них возникло такое желание.

Подзаголовок "Под псевдонимом Ежи Ливингстон" я выбрал потому, что более половины рассказов подписаны этим именем, а остальные — моим собственным. Почему-то Ежи кажется подходящим для этого сборника. Мой псевдоним является одновременно шуткой, игрой слов и данью уважения очень хорошему писателю, каким и я надеялся когда-нибудь стать. Я вырос в Ливингстоне, штат Нью-Джерси, городке на берегу реки Гудзон. Моя мама все еще живет там. Когда я был студентом, на меня произвели сильное впечатление книги "Садовник" и "Раскрашенная птица" Ежи Косински.

Следовательно, Ежи Ливингстон.

Мне было тридцать лет, когда я подписался этим именем под рассказом "Навязчивая идея", сочиненным по настоянию моей подруги, которая сказала, что если я такой охуительный писатель, то должен поднять свою напыщенную вычурную жопу, доказать это и просто продать хоть что-нибудь, черт бы меня побрал. На самом деле рассказ, который я написал в ответ на этот вызов, стал первым моим художественным произведением, которое купил мужской журнал. Журнал о ебле. "Шик", если быть точным, и я был ужасно рад этому.

Но я был не совсем уверен, как мои родственники и друзья моих родителей отреагируют на все эти "раздвинутые половые губы".

Поэтому я спрятался от города, в котором вырос, за названием города, в котором вырос. Это показалось мне хорошей идеей, так что Ежи Ливингстон на некоторое время стал моим порно псевдонимом.

Три долгих года я вкалывал, как собака, в аду литературного агентства, но, в конце концов, бросил это занятие и снова обрел свободу. Меня поддерживали пособие по безработице и редкие денежные переводы из журналов. В местах, которые я выбирал для игры, стояли длинные ряды бутылок с янтарной жидкостью, которая успокаивала меня и меняла мое представление о том, что дозволено в некоторых вопросах дружбы, ухаживания и соблазнения.

Некоторые из этих бутылок предали меня. Некоторые из этих проклятых бутылок угнетали меня или делали глупым. Или даже заставляли меня при случае поклоняться какому-нибудь холодному белому богу, в открытый рот которого кто-то недавно насрал.

Я это понял и принял. Потому что большинство этих бутылок я считал своими друзьями. Они обладали способностью развязывать язык и облегчать мой груз и груз других людей, мужчин и женщин, они располагали к общению, смеху, танцам, к приятным томительным беседам до рассвета, а иногда, когда мне везло, к высвобождению других, более теплых грузов в мягкие влажные карманы тайны.

Я был неопытен. Я был поверхностен. Я ехал в ад на ручной тележке.

Меня это устраивало.

У меня было много друзей.

Мой друг Ник Тошес несколько лет назад написал статью, которую я, будучи его агентом, продал в "Пентхаус". Она называлась "Искалеченные в колесе секса" и постулировала, хотя и с юмором, но на полном серьезе, совсем не шутя, если разобраться, что сексуальная революция шестидесятых уже закончилась.

И что все проиграли.

Эта идея легла в основу практически всех моих тогдашних художественных произведений.

Шел 1976-й год.

Давайте вернемся туда.

Диско и панк, кантри-музыка и умерший вскоре Элвис.

Донна Саммер еще не нашла свой путь к Иисусу. Она все еще "плохая девочка, грустная девочка" и королева диско. Сид Вишес из Sex Pistols все еще икона панк-рока. Англичане снова вторглись в чарты, и Ramones и "крестная мама панк-рока" Патти Смит открыли ответный огонь. Шах все еще на иранском троне. Проповедник Джим Джонс в солнцезащитных очках и тропической рубашке через несколько месяцев погубит 900 человек, заставляя их пить отравленный растворимый напиток "Кул-Эйд"[18].

Местные секс-клубы в городе Мамаронек призывают манхэттенских знаменитостей и молодоженов обмениваться партнерами. Бары с голыми сиськами. Голые танцы. Отражающие глобусы и полиэстеровые костюмы-тройки. Все нюхают кокс и легально продающиеся попперсы. Выпивка в клубах по-прежнему стоит три-четыре доллара. Два часа езды на поезде и пароме из Нью-Йорка до Файр-Айленда — и все еще можно перепихнуться практически с кем угодно, не боясь заразиться СПИДом.

Все это изменилось неизбежно и навсегда.

Ник был прав. Сексуальная революция закончилась, и все мы проиграли.

А пока мы играли в нее.

В шестидесятые годы это была свободная любовь.

Сопутствующей мелодией свободной любви были дурь и ЛСД, мескалин и галлюциногенные грибы.

В семидесятые это была ебля.

Затем мелодия сменилась на кокс и морфин, метаквалон и амфетамин.

И везде ряды бутылок.

Упадок беззаботного секса начался задолго до того, как СПИД поднял свою жалкую голову и начал фактически уничтожать его участников. Конечно, так оно и было, и многие из нас в глубине души знали это уже тогда. Обвинять СПИД во всем, что за ним последовало, — это ревизионистский бред. Секс уже пришел в упадок, друзья. Всего за несколько лет он превратился из таинства в послужной список. СПИД лишь окончательно закупорил джинна в бутылке.

И все же у этого периода были свои прелести.

Все по-настоящему упадочные периоды, похоже, таковы. Если вы едете в ад на ручной тележке, значит, вас кто-то везет. Это значит, что вам не нужно прилагать особых усилий. Можно плыть и плыть.

Что мы и делали.

Но у него была и темная сторона.

Она проявлялась в потерявших сознание девушках на танцплощадке. Вы видели ее, когда спешили в сортир, чтобы понюхать еще одну порцию кокса, которую обычно могли себе позволить.

Там было темно. И я создал своего собственного Темного Героя, чтобы поселить его там.

В десятилетие, когда в изобилии проводились фотоконкурсы обнаженных девиц под названием "Девушка по соседству", когда книги, мужские журналы, женские журналы и даже некоторые серьезные журналы обещали вам звезды в сексуальном плане — если этот старый жирный ублюдок Эл Голдстайн смог получить столько секса, то и я cмогу — воспевая секс ради развлечения, секс без предварительного знакомства, давая вам инструкции, как провести зажигательную вечеринку или сделать идеальный отсос, я вытащил из своей извращенной психики парня, который добивался успеха, но почти никогда не добивался успеха, и то, и другое одновременно.

По фамилии Струп. Без имени, просто Струп.

Это была еще одна игра слов. Струп — это Пруст, в фонетически исковерканном виде. Возможно, самого чувствительного писателя в истории я превратил в ничтожество с почти свинцовой чувствительностью. Жребий Струпа состоял в том, что он практически никого не понимал, ни себя, ни, тем более, женщин, но при этом упорно добивался и женщин, и собственного удовлетворения.

Не имея ни малейшего представления о том, что на самом деле может принести ему то и другое.

Выпивоха. Неудачник. Гомофоб. Весьма сомнительный друг и ненадежный любовник. Ужасный женоненавистник и по большей части этим гордится.

Таков мой парень.

В барах в те времена его можно было встретить на каждом шагу.

Истинным поэтом такого рода вещей был Чарльз Буковски, и я признаюсь, что бесстыдно подражаю ему. Но окружающая среда Буковски — это, видит Бог, не мой Лос-Анджелес, не почтовые отделения, не алкогольные притоны, и вся его свирепость — тоже не моя. Струп — ничтожество из среднего класса, пытающееся выбиться в люди, пишущее рекламные тексты днем, пьянствующее по ночам, обычно живущее с женщиной, которую зовут Карла или Шила, и постоянно ей изменяющее.

Обман у него почти как кодекс чести. Всегда стремится к большему.

Все время в поиске, человек, имеющий цель в жизни.

Мудак.

Какое-то время он мне даже нравился.

Я написал семь рассказов с участием Струпа, некоторые от первого лица, некоторые от третьего, и продал шесть из них. Когда я хотел продать седьмой, редактор "Шика" Бен Песта попросил прислать рассказ не про этого придурка: "Если только Струп не гоблин, изгнание которого действительно жизненно важно для вашего психического благополучия". Прямая цитата. У меня до сих пор хранится это письмо.

Я не знаю, гоблин Струп или нет. Но, в отличие от Струпа, намек понял. Я положил рассказ на полку и перешел к другим вещам. Седьмой рассказ печатается здесь впервые, а я отсылаю вас к своим комментариям к рассказам.

В крошечной деревушке Фоделе на острове Крит я написал три из представленных здесь рассказа, написал их, сидя на террасе, поедая мезе, попивая рецину и печатая на маленькой игрушечной пишущей машинке, которую я взял напрокат за непомерную плату в Ираклионе, потому что она была единственной с англоязычной клавиатурой. Если они в целом приятнее, чем рассказы о Струпе, то это уже голос Греции. Но сексуальная суета семидесятых там все еще присутствует. Действие всех остальных происходит в Нью-Йорке. В Ист-Сайде, Вест-Сайде, во всем городе.

Собранные вместе, они представляют собой довольно пеструю компанию.

Но я не могу отделаться от мысли, что сущность Струпа время от времени в них всплывает. Не во всех рассказах, но в большинстве. Я думаю о сексе из мести в "Лгунье". О циничном разговоре в баре в "Истсайдской истории". О том, как Слейд Рул похлопывает по попке свою новую клиентку в "Мертвой жаре" и о его безудержной гомофобии.

Так что, возможно, Песта был прав. И в то время мне действительно нужно было изгнать гоблина.

Думаю, с тех пор мои герои стали в значительной степени добрее.

Я был уверен, что под мрачной комедией по большей части таится жгучая боль. Перечитав все эти рассказы впервые за много лет, я сразу же понял, что это не так. Так что теперь я думаю, что, возможно, гоблином был сам период и то, как он во мне преломился. Я скучаю по тому недавнему времени, когда для некоторых из нас любовь действительно была свободной. Мужественно наблюдаем, во что она превратилась.

Думаю, нам, стареющим хиппи, есть за что отвечать.

В том числе и за таких парней, как Струп.

Перевод: Гена Крокодилов

Часть 1

Часть 2: То, что не было выброшено в мусорную корзину

Часть 3: Возвращение героя

Я бы все отдал ради тебя

— Пожалуйста, прошу, не поступай так с нами, Клэр! — молил Родерик, сбегая по каменным ступеням огромного дома.

С нами, — поморщилась Клэр. — Ему тридцать, а он все еще живет со своей мамочкой. Боже!

Родерик сопел у нее за спиной, едва сдерживая слезы.

— Я бы все отдал ради тебя!

Сколько раз она слышал эту фразу за последние девять месяцев? Постоянно! Ну, почему до тебя никак не дойдет? Мне ничего от тебя не надо! — хотела закричать Клэр. Вместо этого она развернулась и сказала:

— Пойми. Все кончено.

Он с недоумением уставился на нее.

— Но, почему? Все было так чудесно! И ты сама сказала, что всегда будешь со мной!

— О, Родерик, не выдумывай.

Родерик не выдумывал. Девять долгих месяцев назад, когда они только начали встречаться, именно так Клэр и сказала. Ей стукнул тридцать один год и моложе она уже не станет. А у Родерика были миллионы. Точнее у его мамаши.

— Извини. Я просто не могу тебя больше видеть.

Он снова поплелся за ней, шаркая ногами.

— У тебя… другой парень?

— Конечно, нет! — снова солгала Клэр.

Как смел он, обвинять ее в измене!

Во всяком случае, Уорделл был не просто «другой парень». Он был всем тем, чем Родерик не был. Красивым, мускулистым, властным. И с членом, как у долбаного Диллинджера[89].

Она открыла дверь своего «Ниссана 300ZX» — подарок Родерика на ее день рождения — и скользнула за руль.

— Но, как же Париж?

Клэр на секунду задумалась. В Париже могло бы быть весело. Но рядом как всегда будет маячить его мать. И этот Фадд — личный халдей старухи, больше похожий на гопника-отморозка.

К черту Париж. Уорделл обещал свозить ее в Канкун[90] как только закончит с делами.

— Родерик, забудь про Париж. Я от тебя ухожу. Понимаешь?

Похоже, он не понимал. Зато понял Фадд. Парень в длиннополой кожаной куртке на дальней стороне двора колол поленья электро-дровоколом. Взгляд, которым он наградил Клэр, был предельно ясен: Я бы с радостью засунул тебя в эту штуку и нарубил на мелкие кусочки. Фадд был очень предан семье.

Мамаша Родерика, похоже, тоже была в курсе событий. Клэр чувствовала, как ее презрительный взгляд сверлит ей спину из окна гостиной.

Старая шизанутая сука.

Черт, да они тут все полные психи.

— Любимая, давай вернемся в дом. Мы сядем у камина, я открою бутылочку «Луи XIII»[91]. Пожалуйста!

Бога ради, теперь он еще и плачет.

— Прошу, я бы…

— Знаю, знаю, ты бы все отдал ради меня. Спасибо, Родерик, не надо, — она захлопнула дверь и завела машину.

— Ну, хоть скажи! — всхлипывал он за окном. — Скажи, что сделать мне чтоб доказать свою любовь!

Для начала свали с дороги, ты, романтичное чучело.

Выруливая со двора, Клэр видела в зеркале заднего вида, как Родерик упал на колени в шекспировских страданиях, и его мать, отворяющую большие дубовые двери и ковыляющую вниз по ступенькам, чтобы утешить свое чадо. А еще — сверкнувшие ей в след глаза Фадда.

Бедный Родерик. Ты просто не знаешь что мне нужно.

Уорделл знал.

Она едва переступила порог своей квартиры, и вот уже сильные, ловкие руки расстегивают на ней блузку, и его язык в приветствии, скользит ей в рот.

— Отшила этого придурка?

Клэр кивнула. Сейчас, когда все случилось, она чувствовала себя немного виноватой.

— Боже! Он был так подавлен. Как еще машину у меня не забрал.

Руки Уорделла справились с блузкой и мяли ее обнаженную грудь.

— Он не может забрать у тебя машину. Безмозглый педик выписал ее на твое имя, забыла?

— Ну, могу поспорить, за эту квартиру он платить больше точно не станет.

Член Уорделла выбрался из штанов. «Папочка Трах» или «Мистер Мясная Боеголовка», как он его называл. И не преувеличивал.

— На хрен его и на хрен деньги его мамаши. Через пару дней я проверну одно дельце, и мы будем купаться в бабле. А сейчас, детка, я хочу твою попку. Прямо здесь.

Он стянул с нее джинсы, опрокинул на диван и, опустившись рядом на колени начал одну из тех оральные прелюдий, в конце которых ее салазки всегда густо блестели от смазки. Язык Уорделла никогда не зацикливался на чем-то одном, с равным усердием обрабатывая оба ее отверстия. И это было чертовски здорово. В такие моменты она растворялась в жарких волнах всепоглощающей страсти.

Ее уносило в другой мир — в волшебную страну горячего, влажного языка, где она была королевой, и наслаждение являлось ей обязательной данью. Расщелина задницы Клэр превращалась в игровую площадку, а язык Уорделла — в стайку детей, резвящихся на ней как обезьянки в клетке. Она и представить не могла, что в облизывании ануса может быть столько разнообразия, но Уорделл легко доказывал обратное, работая с наглой уверенностью эксперта. Его язык скользил, толкал, щекотал, выводил маленькие чувственные звездочки и закручивался в ней влажными водоворотами.

— Твоей дырочке нравится, как я это делаю?

Клэр, прерывисто дыша и постанывая, не стала искать ответ на этот, скорее риторический вопрос своего возлюбленного. Она лишь заурчала и вздрогнула всем телом когда…

— А теперь я хочу попробовать вот этот пирожок.

…его язык переместился выше на север. Анус Клэр, видимо, был для Уорделла просто легкой закуской, и теперь пришло время для основного блюда. Клэр заскулила от нахлынувшей на нее лавины чувств. Ее вагина, казалось, начала жить своей собственной жизнью, превратившись в окаймленную мехом, розово-красную икону, которая упивалась поклонением своих прихожан. В данном случае, от их лица выступал рот Уорделла. Язык его скользил вверх-вниз по оливке ее клитора, рот сосал сок из ее киски как фруктовый коктейль через соломинку. Уорделл делал это столь энергично, что Клэр уже была готова к тому, чтобы увидеть свою матку, лежащую на обивке дивана.

— О-о-о, большой, горячий, чудесный, любимый язык! — завопила она. — Слижи мою киску так чтобы я охренела!

Но Клэр и так уже давно охренела. Она была ошеломлена, восхищена, доведена почти до безумия. Токи удовольствия пригвоздили ее задницу к дивану. Клитор словно напрямую подключили к стенной розетке, и она стонала и кричала от счастья в пустой потолок. Как пятитонный шар, врезавшийся в опору дамбы, пришел ее первый оргазм. Дамба рухнула и слила свой резервуар. Вагина Клэр пульсировала, как пульсирует мужской член — толстый, здоровенный член — стреляющий длинными струями спермы.

— Вот тебе еще кое-что, детка, чтобы ты забыла про своего богатого мамсика.

Безусловно, он приуменьшал — потому что «кое-чем» это назвать было сложно. Клэр часто представляла себе промежность Уорделла как «Дом Громадины» — гигантский сэндвич из «Бургер Кинг». Его член был шедевром, вещью мистической красоты, хоть и пугал ее своими размерами.

Уорделл перевернул ее, ставя в партер и без дальнейших увертюр, похоронил себя в ней.

— Уверен, ты сможешь набить всю эту начинку в свой пирожок, — хихикнул он.

Она не смогла. Не с «Мистером Мясная Боеголовка» неистово долбящим шейку ее матки. Не с «Папочкой Трахом», с грубостью сантехника прочищающего все глубины ее женственного лона. Клэр вытянула руку и ласкала яички Уорделла, огромные как бильярдные шары.

Да он просто секс-машина какая-то!

Уорделл двигался в ней с мощью парового молота, с каждым ударом вдавливая Клэр в диван и выбивая воздух из ее легких.

— Да, да, — стонала она. — Да! Задвинь его в меня так глубоко, как только сможешь!

Ехидно хрюкнув, мужчина подчинился. Внутри себя Клэр почувствовала, как его член словно по волшебству увеличился еще на три-четыре дюйма. Это была мучительная смесь боли и умопомрачительного удовольствия.

— Сейчас, — пообещал ей Уорделл, — я закручу своего малыша в твоей гаечке так туго, что когда кончу, у тебя из носа забрызгает. Нужен будет самый большой платок в мире, чтобы потом ты смогла высморкать все это.

И тут…

На полпути к кульминации для них обоих, зазвонил телефон.

Автоответчик мигнул и включился: «Привет, это Клэр, сейчас меня нет дома, поэтому оставьте…»

— Бога ради, это что, такая долбанная шутка? — спросил Уорделл.

БИИИИИИИИИИИП.

Нет, нет, нет, — взмолилась Клэр. — Пожалуйста, пожалуйста, пусть это будет не…

— Я сделаю все, что ты захочешь, любовь моя, — сказал Родерик отвратительным гнусавым голосом. — Я бы все отдал ради тебя…

Похоже, Уорделла нисколько не заботило то, что сейчас их половой акт фактически проходил в трех лицах. Скорее он даже нашел это забавным. Не то, чтобы Клэр возражала. Оргазмы не заставили ее долго ждать, последовав один за другим. Если Уорделл и испытывал недостаток в утонченности, он легко восполнял его напором и энергией. Кроме этого Клэр почти ничего о нем не знала. Он не рассказывал ей о своей работе, упомянув лишь как-то, что просто «толкает товар», и Клэр никогда не спрашивала, что это за «товар», хотя сильно сомневалась, что это что-то легальное. Уорделл был мускулистым, грубоватым и невероятно красивым. А еще таким… железобетонным. И сейчас ей этого казалось достаточно.

Но ночь она проспала урывками.

Родерик разрушал ее сны. Родерик, кто днями напролет строчил стишки, и души не чаял в своей матери (богатство которой, как Клэр прочитала когда-то в «Форбс», приближалось к цифре с восемью нулями). Родерик, кто усаживал ее в свой консервативный серый «BMW» и возил по самым дорогим клубам, ресторанам и шоу. Родерик, кто каждую неделю дарил ей подарки (в основном это были ювелирные украшения), оплачивал ее квартиру, купил ей машину и оставлял эти восхитительные конверты с наличными у нее под подушкой. Неплохо для девушки, разменявшей тридцатник. Если бы…

…не его мать. С кожей, как жеваная бумага. С лицом, покрытым толстым слоем косметики. С вечным сарказмом в голосе. Иногда Родерик приглашал Клэр в их особняк на «романтический вечер». Посиделки у камина, рюмочка «Кордон Блю», и — что неутешительно для нее — преждевременная эякуляция Родерика. Его мать всегда встречала их, сухо кивая из глубины гостиной, и бросая в сторону Клэр одну из своих многозначительных фраз типа: «надеюсь, ты хорошо позаботишься о моем мальчике», или «такие милые мальчики как мой Родерик просто подарок для дамочек на вроде тебя». Да пошла ты! — хотелось крикнуть ей Клэр. Но она продолжала улыбаться. Маме.

Так жить становилось невыносимо.

Положение еще больше усугублял их дворецкий Фадд, с лицом таким же милым как фотографии на стенде «Их разыскивает полиция». Всегда молчаливый и хмурый, всегда в одной и той же длиннополой кожаной куртке, перчатках и черной водительской шапке. Клэр постоянно ловила на себе его угрюмые взгляды. Она могла только гадать, сколько старая карга платит ему, за то, чтобы он присматривал за ее древней киской.

Посыл был ясен: мать Родерика позволит Клэр копаться в их золотой жиле, до тех пор, пока та «хорошо заботиться» о ее «мальчике».

Это было как две стороны монеты. С одной — Родерик был ласковым, отзывчивым, любящим ее романтичным юношей. С другой — тело его было рыхлым, в складках жира и бледным как рыбье брюхо, член маленьким и тонким как сосиска. И, как правило, проливающий семя задолго до того, как дело доходило до чего-то серьезного.

Однажды, обнимаясь, она случайно задела пальцами его промежность.

— Упс! — сказал он, и показал ей мокрое пятно на своих, пошитых на заказ итальянских брюках.

Ночами они пытались делать это в кровати, но Родерик пускал лужицу на ее животе быстрее, чем Клэр успевала раздеться.

— Ты так взволновала меня, что я просто не в силах был сдержаться, — оправдывался он.

Не было никакой возможности даже сосать его член, тот выстреливал раньше, чем попадал в ее рот. А от его собственных попыток делать ей кунилингус толку оказалось столько же, как от козла молока.

В итоге Клэр на долгие месяцы осталась наедине со своим пальцем.

Нет уж. Рестораны и конверты с наличными уже не могли скрасить такую жизнь, и мать Родерика в довесок со своим вечно хмурым Фаддом, лишь ускорили ее решение.

А еще к тому времени она встретила Уорделла. Кто знал, как заполнить все те ее места, что Родерик так и оставил пустым. Как современная женщина, я просто обязана стремиться повысить свой личный, духовный и социальный статус, — убеждала себя Клэр. — И размер полового члена.

Ну почему Родерик никак не мог это понять? Они просто не созданы друг для друга.

Клэр не желала ему зла. Она искренне надеялась, что со временем он встретит свою абсолютно фригидную пассию таких же голубых кровей и будут они жить долго и счастливо. Но…

Она слышала, как некоторые парни тяжело переносят разрыв отношений. Буквально сохнут от неразделенной любви. Доходят до… крайностей.

Клэр надеялась, что все обойдется. Но, было что-то, от чего кошки скребли у нее на душе. Что-то в той несчастной фигуре Родерика на дороге. В его глазах. И в этом отчаянном…

…Я бы все отдал ради тебя!

Прошу, Родерик, мне ничего от тебя не надо. Все что мне было нужно, я уже взяла в другом месте.

— Эй, сдобные булочки, — Уорделл проснулся и подталкивал ее чем-то сзади. И явно не руками.

Превосходная возможность отвлечься и Клэр с удовольствием ею воспользовалась. Добро пожаловать в гнездышко, птенчик. Головка члена Уорделла быстро разрослась у нее во рту до размеров молодого яблока.

— Да, детка! Высоси хорошенько моего петушка! Давай, сладенькая! Сцеди эти горячие сливки прямо из его красного клювика!

Замысловато.

И она сделала это. Потом скользнула мизинцем в его анус, стимулируя простату, и яички Уорделла выбросили еще одну обильную порцию спермы. В то же самый миг, в голове ее пронеслась мысль о Родерике.

Боже, Родерик! Сгинь!

…Я бы все отдал ради тебя!

Это чертово обещание. Что он вообще имел в виду?

Что бы он ей отдал?

Свои деньги? Наследство?

Свою жизнь?

О-о-о, только не это. Она не думала, что была к такому готова. Определенно нет. Но, самое время задуматься. Что если упёртый гадёныш захочет ей что-то доказать?

Был ли Родерик склонен к суициду?

Вроде нет.

Даже если и был, рядом всегда его мамаша и Фадд. Они живо упакуют его, на столько, насколько нужно, чтобы вся эта дурь выветрилась из его головы.

Кроме того, он названивал ей каждый день. К счастью пока всегда в отсутствие Уорделла. Но Клэр уже начала ненавидеть звонок своего телефона.

Прошу, вернись, милая, дорогая, любимая, пожалуйста, пожалуйста, нам суждено быть вместе, я бы все отдал ради тебя… Господи!

Она ни разу не взяла трубку. Но его взывания переполняли ее автоответчик.

А ночью он преследовал Клэр в ее снах.

Родерик в ванне с перерезанными запястьями. Родерик с посиневшим лицом в своем «BMW». Родерик застреленный, отравленный, повешенный…

И его мать в роли камео. Стоящий у нее за спиной хмурый Фадд, скрипит кожаными перчатками, сжимая, разжимая кулаки. Ты хорошо заботилась о моем мальчике, дамочка? — каркает старуха-сновидение. — Хорошо заботилась о моем мальчике? Хорошо заботилась…

Каждый кошмар заканчивался одинаково. Мертвый Родерик широко разевает черный рот, заполненный гноем и личинками, и хрипит замогильным голосом: Я бы все отдал ради тебя.

Уорделл стал ее машиной для забвения. Она трахала и сосала его до тех пор, пока маленький засранец не исчезал из ее головы. И это работало. Пока истощенная, она, в конце концов, не проваливалась в сон. Там ждал ее Родерик.

Я бы все отдал ради тебя.

Однажды утром, когда Уорделл был в душе, насвистывая «Люби меня нежно», зазвонил телефон. Клэр схватила трубку.

— Родерик, прекрати меня доставать!

— Клэр, ну пожалуйста, — заскулил он. — Давай поговорим. Я сейчас приеду.

— Нет!

— Постой! Не вешай трубку! Мать с Фаддом на две недели улетели в Париж. Дом будет лишь для нас двоих. Прошу, приезжай!

— Я не приеду. Я не хочу тебя больше видеть! Понимаешь?

— Бла, бла, бла… я ведь так тебя люблю! Ну, хоть скажи мне, почему…

— Потому, что ты толстый, устроит?

— Я похудею.

— Ты бледный как альбинос.

— Я куплю солярий.

— В твоем теле нет ни грамма мышц.

— Буду ходить в тренажерный зал. Начну качаться. Обещаю.

Как горох об стену. У меня просто нет выбора, — решила она.

— Ты кончаешь меньше чем за десять секунд, и у тебя маленький член!

Жестоко? Да. А что ей еще оставалось делать?

— Сексопатолог. Я запишусь к сексопатологу! И закажу один из тех имплантатов…

Клэр хотелось выть. Она знала, что услышит дальше.

— Потому что, любовь моя, я бы все отдал ради…

Трубку вырвали у нее из рук. Уорделл голый и мокрый стоял рядом, его член подпрыгивал как трамплин.

— Слушай сюда, маленький тупоголовый педик. Забудь этот номер, сечёшь? Или получишь под сраку так, что твои яички у тебя из ушей выпрыгнут. Я приду в этот твой богатенький дом, сожгу его на хрен дотла и обоссу весь пепел. Потом зарою тебя в нем по шею и насру тебе на голову. А когда твоя старая ослиная мамаша отсосет у меня хер, я закопаю ее рядом с тобой и насру на голову ей. Ты меня понял, выкидыш?

Боже. Клэр надеялась, что он понял.

Уорделл швырнул трубку.

На следующий день Уорделл «сорвал» свой «большой куш» и они улетели в Канкун тем же вечером. Месяц в раю. Клэр надеялась поработать над загаром, но скоро выяснилось, что работать она будет исключительно на свое либидо. В принципе, она не возражала. Член Уорделла всегда стоял как бетонный столб, а его яйца были настоящей фабрикой спермы, работающей круглые сутки без перерыва на обед.

Кошмары прекратились.

И исчезли все мысли о Родерике. Клэр осознала это в одну из ночей, когда член Уорделла таранил ее горло, и его яйца лежали у нее на глазах, как солнцезащитные очки. Секс освободил ее. И она не могла нарадоваться такому откровению.

Если разнообразие жизни можно было попробовать на вкус, то каждый день и каждая ночь их каникул предлагали Клэр досыта наесться большими красными перцами. И, если уж быть метафоричным до конца, Уорделл никогда не отказывался подлить своих горячих сливок в чашечку кофе Клэр. Откуда у него столько сил? — поражалась она.

Но лучшим из всего было то, что Родерик, наконец, пропал из ее головы. Из ее снов.

Навсегда!

Уорделлу пришлось прервать отпуск на неделю раньше — внезапно возник новый «бизнес-план». Один «клиент» заинтересовался его «продуктом». Клэр в одиночестве проводила на пляже дни. Ночами мастурбировала в своей постели. Все, о чем она могла думать так это о постоянно твердом члене своего возлюбленного, его шарах полных горячей спермы и его неистовом сексе с ней. Желание быть трахнутой Уорделлом стало для нее сродни коробки дорогих конфет брошенной на колени шоколадному наркоману.

Клэр не выдержала и покинула Канкун, когда до конца отпуска оставалось еще четыре дня.

Весь перелет обратно она была так возбуждена, что еле сдерживала себя, чтоб не залезть рукой под юбку. Когда самолет приземлился, и Клэр добралась до своей машины, она, наконец, смогла это сделать.

Автомобиль Уорделла стоял у ее дома на том же самом месте, где и всегда. Схватив в охапку сумки, Клэр бросилась в квартиру.

— Уорделл? Сладенький?

Тишина.

— Твои Сдобные Булочки вернулись домой.

Бросив сумки, она помчалась в спальню. Увидела его. Закричала.

Уорделл с лицом темно-бордового цвета лежал на кровати.

— Парашютная стропа лучше всего, — Фадд, в своей неизменной кожаной куртке и перчатках, возник перед ней из-за угла. — От рояльной струны порой бывает грязновато. А нейлоновая леска не надежна. Я использовал ее на той шлюхе, что была у Родерика до тебя, и проклятая тварь оцарапала мне лицо. Назад он получил ее такой, что без слез и не взглянешь.

Клэр смотрела на глубокую странгуляционную борозду, врезавшуюся в шею ее любовника. Лицо Уорделла раздулось и стало похожим на уродливый шар.

— Ты должна была слушать свой автоответчик, — сказал Фадд. — Старушка, мягко говоря, от всего не в восторге.

Он шагнул к ней, и Клэр закричала снова.

Я использовал ее на той шлюхе, что была у Родерика до тебя…

Но это была не удавка. Это был платок, пропитанный хлороформом.

Очнулась Клэр в комнате Родерика. Она узнала ее мгновенно. Несмотря на то, что мысли в ее голове кружились как осенние листья на ветру.

— Ох, дамочка, — его мать сидела напротив в антикварном кресле, выпрямив сухую, как тростина спину. Фадд стоял позади. — Ты ведь должна была заботиться о моем мальчике.

— Мы… мы расстались, — Клэр с трудом ворочала языком.

— Расстались? Да ты бросила его, тупая, эгоистичная дырка! Мой Родерик — просто подарок для дамочек на вроде тебя! Знаешь, не ты первая кто поступает с моим сыном подобным образом, и Фадд всегда был достаточно любезен, чтобы, в конце концов, дать им всем то, чего они заслуживали. Но ты? Так уж сложилось, что у меня нет сердца. Но Родерик и вправду тебя любит, — она вздохнула, обвислая грудь шевельнулась под старомодным платьем. — Ты должна была слушать свой автоответчик, дамочка.

Клэр начало трясти.

— Я… я была в отпуске.

— Знаю. Резвилась с этим отвратительным наркодилером. К сожалению, мы с Фаддом тоже отсутствовали. Но если бы ты слушала автоответчик, ничего бы этого не случилось.

— Этого — чего?

— Бедный Родерик. Он милый мальчик, да, возможно, немного эксцентричный в некоторых способах доказать свою любовь. Фадд нашел его там… во дворе.

Разум Клэр начал медленно погружаться во тьму. Кошмары вернулись. Родерик застрелился. Принял яд. Повесился.

— Он… мертв?

— Нет, — старуха улыбнулась какой-то странной улыбкой. — Слава Богу, нет.

Хмурый Фадд вставил кассету в магнитофон стоящий на серванте и вышел в соседнюю комнату.

«Привет, это Клэр! Сейчас меня нет дома, поэтому оставьте…»

Потом голос Родерика: «Клэр! Любовь моя! Ну почему ты мне не веришь? Хочешь, я докажу тебе? Докажу, как сильно я тебя люблю! Докажу, что все готов отдать ради тебя! Слушай!»

Пауза. Хруст. Короткий вопль.

— Это, — прокомментировала старуха, — мой сын отрезал себе мизинец ножницами по металлу.

Кассета продолжала крутиться. Родерик рыдал. «Вот! Вот мое доказательство! И каждый день, что прожит без тебя, я буду отрезать себе по части тела. Пока, Клэр».

Клэр вспомнила уроки математики и побледнела. Ее не было больше трех недель.

Фадд вернулся с каким-то свертком в руках, положил его на кровать, развернул и отступил в сторону.

У Клэр спёрло дыхание. Мир вокруг застыл. Потом ее согнуло пополам, и она вырвала прямо на дорогой персидский ковер.

— Клэр! Ты здесь! Я знал, что ты ко мне вернешься! — бледное лицо Родерика светилось от счастья.

— Десять пальцев на руках, десять на ногах, — oн гордо ухмыльнулся. — Потом пришлось использовать жгуты и ножовку. С ногами и левой рукой все было просто. Но вот правая… Спорю, ты ни за что не догадаешься, как я это сделал!

Ее вырвало снова.

— Я заполз на поленницу, затянул жгут зубами и сунул ее в тот дровокол во дворе. Ты бы видела! Как по маслу!

Клэр знала, что до конца своих дней не забудет то, что сейчас видит. Родерик на кровати. Без рук, без ног. Говорящее туловище.

— Теперь ты веришь мне? Веришь, что я готов все отдать ради тебя?

Она смогла выдавить только одно слово.

— Да.

— У вас двоих еще вся жизнь впереди, — сказала старуха, поднимаясь с кресла и ковыляя к двери. — Уверена, со временем все наладиться. Конечно, сейчас Фадд останется с вами, чтобы удостовериться в том, что ты со всем справляешься.

— Справляюсь с чем?

Фадд улыбнулся. Рука в перчатке покрутила удавкой.

— Со своими обязанностями, — сказала ей мать Родерика. — И давай без фокусов. Это справедливо, — она еще раз окинула Клэр строгим взглядом. — Я очень надеюсь, что ты хорошо позаботишься о моем мальчике.

Фадд запер за ней дверь. Он дал Клэр пару секунд, чтобы осознать, о чем говорила старая леди. Потом указал ей на кровать.

— Снимай одежду и принимайся за дело. Не заставляй парнишку ждать.

— Любовь моя, — пролепетал Родерик. — И пока смерть не разлучит нас! Как же чудесно мы проведем время.

Была одна часть, которую он себе не отрезал, и она медленно поднялась Клэр на встречу.

Ну…

…почти поднялась.

Любовные письма из тропического леса

— Готов погонять гусака?

Страйкер выехал со станции и поехал мимо административных зданий. Кампус мерцал под палящим летним солнцем ослепительно зеленой дымкой.

Билкс скучал рядом на пассажирском сиденье. Страйкер ему наскучил, работа в кампусе наскучила, да и сам он, черт побери, был скучен самому себе. Их работа была невероятно скучной, и единственное, что могло хоть чуть-чуть поднять ему настроение, так это образы первокурсниц в нижнем белье… хотя, пожалуй, это были единственные мысли в его голове.

Да, он был готов.

Устраиваясь на эту работу, Билкс был готов к скуке смертной на работе. И он не жаловался. Собственно, это была одна из причин, почему он покинул свою прежнюю работу — он больше не мог справляться с окружающим его насилием. Однажды он зашёл в прачечную и обнаружил там двух своих приятелей, выпотрошенных и висящих вверх тормашками, как какие-то олени. Медэксперты отметили, что сначала их гениталии были сожжены паяльной лампой. В другой раз Билкс и его напарник приехали на обычный вызов о шумных соседях, к своему удивлению, они обнаружили, что какой-то «Аптечный Ковбой»[93] забил до смерти собственную жену монтировкой. Они застали его вытаскивающим монтировку из головы своей благоверной. В спальне они нашли то, что осталось от маленькой девочки, она была изрублена на куски, как мясное ассорти. Еще один ребенок лежал в ванне.

Нахуй это дерьмо, чувак!

В тот момент он и решил бросить свою прежнюю работу.

А здесь, в колледже, единственные серьёзные вызовы были в основном о шумных подростках, мешающих спать окружающим в два часа ночи. Сейчас кампус находился на летней сессии. Так что никаких пьяных студентов не было и в помине. От безделья Билкс заприметил и начал следить за симпатичной аспиранткой кафедры ботаники Кларой Холмс.

Сколько раз я мастурбировал, думая об её прекрасном теле? — подумал он. — Сколько раз я занимался сексом с собственной женой, представляя, что трахаю Клару?

— Ты сегодня какой-то тихий, — заметил Страйкер за рулем патрульной машины. — Что, Барбара измотала твой язык сегодня ночью?

— Мне скучно, — ответил Билкс. — А ты мне только гадости говоришь.

Страйкер засмеялся. Его смех напоминал кудахтанье ведьмы из «Волшебника страны Оз». Билкс ненавидел смех Страйкера.

— Ну, долго скучать не придётся. Я взял новый бинокль, о котором я тебе говорил. «Bushnells», чувак, с увеличением. Мы сможем сосчитать волоски на ее дырке, когда она будет лежать на животе.

Для Билкса это была отличная новость. Конечно, наблюдение за аспирантками и студентками с биноклем не совсем приравнивалось к подобающему поведению охранников кампуса, но Билкс не видел в этом ничего плохого. Он считал, что если Бог создал женщин такими красивыми, то подглядывания за такими милашками, как Клара Холмс, в каком-то эзотерическом смысле соответствовало воле Творца. А особенно, за такой крепко сбитой, фигуристой, сексапильной красоткой, раскаленная докрасна. Кроме того, у такой работы было чертовски мало льгот, и это, в конце концов, была одной из них.

Каждый день в полдень она лежала на траве и загорала перед зданием кампуса, Билкс знал наизусть её: прекрасная загорелая кожа, блестящая от лосьона, ноль жира в теле, груди третьего размера с сосками, выпирающими на концах, размером с кончик большого пальца, и из одежды — только белое бикини…

Иисус бы и сам передернул на неё, — думал Билкс.

— Я видел, как она выходила из северной администрации на днях, — сказал Страйкер. — Без лифчика. Она была одета только в обтягивающий мини-топ и шорты, из-под которых торчала ее задница! Господи, мне трудно поверить, что такая цыпочка встречалась с таким ботаном, как Моли. Держу пари, что его пидерастический хуишка так и не побывал у неё во рту.

— Минуточку, — сказал Билкс. — Моли?

— Говард Моли. Ассистент профессора кафедры ботаники. Ну, ты знаешь. Парень, который умер.

— Говард Моли? О, да, вспомнил, я читал статью в университетской газете. Его прикончил какой-то гриб или грибок. Парня отправили в тропический лес на Смитсоновский Грант. А после он умер. Но… разве он встречался с Кларой Холмс?

— Ну, по крайней мере, я слышал, что пару месяцев точно. Как я понял из рассказа одного парня, она встречалась с ним только из-за денег его семьи, но при этом трахалась напропалую с другими парнями…

Билкс вздохнул. Некоторые вещи просто не могли уложиться в его голове. Моли встречался с Кларой Холмс, а эта девушка была во много раз красивее Шерон Стоун. У Моли должно быть было Лох-Несское чудовище в штанах.

— Ну, как я уже сказал, она встречалась с засранцем только из-за денег, — напомнил Страйкер.

— Ещё бы.

— Чувак, а самое смешное то, что она бросила его за месяц до того, как он сдох.

Страйкер припарковался на заднем дворе библиотеки и потянулся за биноклем.

— Эй, не смотри так грустно, дружище. Эта дама — самый большой и крутой хер в кампусе. Все это знают. Эта цыпочка изменяла Моли направо и налево, она отсосала больше членов, чем я выкурил сигарет.

Это было очень много, — подумал Билкс. — Чертов ублюдок курит по три пачки в день, и это только те, что вижу я.

— Как тебе нравится это дерьмо? — ворчал Страйкер. Он смотрел в бинокль. — Первый день чертова лета, а ее здесь нет. Бля, я так хотел посмотреть на её сладкую попку. Блядь!

Блядь!

Страйкер был прав, из-за её отсутствия Билкс приуныл ещё больше.

— Давай подождём, — предложил он, стараясь придать своему голосу оптимизма. — Может быть, она задерживается? И вообще, что нам делать? Бороться с преступностью? — Билкс достал сигарету «Мальборо», зажег спичку и остановил огонь перед лицом. — Кстати, а как умер Моли?

Первое письмо пришло через неделю после его отъезда. Она ясно это помнила, даже сейчас, через неделю после его смерти.

Ее память была фотографической. В вопросах, касающихся Говарда, сейчас ей его было почти жалко.

— начиналось письмо.

И тогда она поняла, что он не понимает намеков.

Итак, она встречалась с ним пару месяцев. У его родителей было огромное состояние! Какая нормальная девушка не попробовала бы встречаться с таким парнем! Может быть, им стоило пожить какое-то время вместе? — подумала она. — Заполучить часть его наследства и обеспечить себе жизнь? Ведь браки могут быть короткими. Очень короткими…

Она попробовала его, так сказать, проверила воду.

И решила, что купаться не стоит.

К ее превеликому раздражению, Говард был патологическим тупицей. Он не танцевал, не ходил в кино, этот засранец даже ни разу не пригласил её ни на одну из студенческих вечеринок. Всё время был занят чтением о грёбаных грибах! Естественно, Клара интересовалась ботаникой, как-никак это был самый легкий курс в колледже, но она не была одержима всем этим дерьмом. Говард целыми сутками корпел над ботаническими журналами, как большинство парней — над порно-журналами. И ещё одна вещь ее безумно бесила в Говорде — у него не было ни рвения, ни желания удовлетворить её сексуальные потребности.

А у такой девушки, как Клара, было много таких потребностей. Но, естественно, она заполнила это недоразумение с другими парнями, наплевав на бедного Говарда.

Её это совершенно не беспокоило.

Он уделял ей слишком много ненужного внимания. Цветы и детские проявления нежности были не для такой девушки, как она.

Так что, они немного поссорились из-за этого. Во всяком случае, Говард так это назвал. Она бросила его за ужином, а потом неделю не отвечала на его звонки, надеясь, что он поймёт, что она хотела ему этим сказать.

К тому же Говард был не только скучным, но и к тому же совершенно тупым. Он заявился в ее общагу сначала заинтересованный и обеспокоенный, думая, что с ней что-то не так.

— Что, черт возьми, тут происходит? — потребовал он ответа.

Она прибиралась в комнате, изображая какую-то нервную энергию в сочетании с несчастным выражением лица и, ну, может быть, немного кокаина. Двойной удар. Это почти всегда срабатывало.

Она взяла чулок, немного потрепала его в руках — хотя и не настолько, чтобы запустить эту чертову штуку — и со вздохом повернулась к нему.

— О, Говард, — сказала она, вздохнув. — Я не знаю, чего хочу.

— Спустя шесть месяцев? Ты не знаешь?

— Неужели прошло столько времени?

— Да!

— Просто то, что мне нравится, ты, кажется, ненавидишь…

— Что ненавижу? Мне всё нравится, что и тебе!

— Господи, Говард, тебе нравится ужинать вместе, гулять, сидеть у костра, играть в шахматы. Но, знаешь ли, мне нравятся помимо этого ещё и вечеринки, клубы, черт, мне пиздец как нравится ходить на танцы!

— Танцы!

Она не любила, когда на неё кричали. И поэтому она закричала в ответ:

— Да, блядь, танцы! А ты ни разу меня не водил на них! Ты не танцуешь, не ходишь в кино, если в нем нет субтитров и двадцать старых французов не сидят и пьют в нем вино. Ты, блядь, хоть знаешь, кто такой Арнольд Шварценеггер, черт возьми?

Естественно, дело было не только в танцах. Говард Моли был патологической занудой. Он носил брюки из полиэстера, фланелевую рубашку на пуговицах с карманом на груди, полным ручек, ходячее пугало, одним словом. Кроме того, у него были длинные волнистые волосы, которые Клара ненавидела у мужчин. И ко всему он ещё и трахался, как марионетка на ниточках.

Говард не понял её.

— Ты хочешь порвать со мной из-за танцев? Разве любовь не важнее танцев?

— Говард, я никогда не говорила, что люблю тебя.

— Говорила!

Клара вспомнила:

— Это совсем не то, я была… пьяна.

— Пьяная, отлично, просто замечательно!

Он топал, взад-вперёд расхаживая по своей комнате, размахивая тощими руками, как ощипанный цыпленок, пересчитывающий список своих обид.

— Ты общаешься со мной, ты занимаешься со мной сексом, ты говоришь, что выйдешь за меня замуж, ты говоришь, что любишь меня…

— О, Говард, я не говорила тебе этого.

— А теперь ты вдруг не знаешь, чего хочешь, и говоришь, что лучше пойдёшь на танцы, чем останешься со мной. Замечательно. Это очень по-взрослому. С такими принципами ты далеко пойдёшь по жизни.

К черту все это, — подумала она. — С меня хватит!

— Говард.

Он остановился и посмотрел на неё. Её тон был очень холодный. Ей было очень легко сказать это.

— Просто уходи, Говард, — сказала она, — просто уйди.

Она видела, как его лицо побледнело, и тонкая нижняя губа начала дрожать. А потом он рванул мимо неё к двери.

— Прекрасно! Я ухожу, как ты того и хочешь! Развлекайся на своих танцах, Клара.

Она открыла ему дверь, и он, бормоча что-то себе под нос, вышел в коридор.

— Надеюсь, ты найдёшь там, что ищешь. Ты предпочла танцульки зрелым, честным отношениям с человеком, который тебя действительно любит. Это здорово, это…

Она не дослушала и захлопнула дверь.

— Замечательно! — услышала она его крик через дверь. — Иди, протанцуй свою жизнь нахуй!

Господи, Говард, — подумала она. — Ты даже не можешь уйти нормально.

И теперь, размышляя об этом, смывая сперму Джонни со своего лица, она задавалась вопросом, что же с ним произошло в том тропическом лесу.

Она удивлялась, почему она вообще думает о нём, когда в ее жизни появился такой парень, как Джонни. Джонни с его великолепным загорелым телом. Чей IQ был, вероятно, близок к размеру его пениса — что-то около двадцати сантиметров.

Она оценила своё обнаженное тело в зеркале — высокие груди, аккуратные соски, темно-блондинистая прическа, полосочка на лобке — но всё же ее мысли были заняты другим.

Она отказывалась чувствовать за собой вину за смерть Говарда. Он был мертв уже больше недели, а их отношения умерли за месяц до этого. Естественно, чисто по-человечески ей было невыносимо жалко, что он умер, но ведь его смерть не имела к ней никакого отношения.

Иногда девушке приходится делать то, что она должна делать, — подумала она.

Насколько глупым может быть парень? Все эти дурацкие любовные письма, которые он посылал ей из Бразилии. Как будто она не ясно выразилась тогда.

Придурок помер, думая, что они все ещё влюблены.

Я так сильно тебя люблю. Эти слова всплыли в её памяти сами собой. Это были последние слова, которые он сказал ей. Он позвонил из аэропорта, как раз перед вылетом. Она ничего не сказала ему в ответ.

Тропический лес был почти неизведанным, каждый проведённый день в нем открывал новые ботанические виды. Правительство выделило гранты, чтобы привлечь как можно больше экспертов. Говард был микологом, экспертом по грибам всех категорий.

Она также думала о том, каким он был при жизни. Добрым, тактичным, щедрым, любящим.

Вот дерьмо, — она снова почувствовала чувство вины.

Ладно, может быть, она все-таки дала ему повод так думать, сказала, что любит его, один раз, когда речь зашла о браке, может быть, даже проявила энтузиазм по поводу этой идеи.

Эй, тут были замешаны большие деньги. Нужно многое обдумать.

И она была чертовски добра к нему какое-то время…

Она голышом вошла в спальню. Она посмотрела на маленькую коробочку с письмами на тумбочке. Она напомнила ей маленький гроб.

Говарда кремировали. Теперь от него остались только эти письма. Вдруг ей стало невыносимо грустно. Тоска охватила её.

К черту все это, — подумала она. — Надеюсь, Джонни позвонит мне.

Он был пьян, но великолепен и, по крайней мере, любит танцевать. Однако, хоть она пыталась сосредоточиться на чем угодно, все равно все её мысли возвращались к тощему маленькому ботанику с ручками в нагрудном кармане.

В последнее время с ней часто такое случалось. Она лежала в постели, мастурбируя, представляя, как во все ее отверстия одновременно входят члены… Говарда.

Господи!

Она чувствовала за собой невыносимое чувство вины. Бедный парень. Совсем один в тропическом лесу, со своими грибами, со своими мешками для образцов и противомоскитными сетками. Он умер, любя её…

Боже.

Она заплакала.

Из-за Говарда.

Зазвонил телефон, и она рванулась к нему.

— Джонни!

Голос на другом конце звучал весьма пьяным, но она всё равно была очень рада его услышать.

— Хочешь прокатиться, детка? Может, немного потанцевать или, может быть…

— Тащи сюда свою шикарную задницу прямо сейчас, — приказала она.

Примерно месяц назад Говард Моли, миколог, ботаник и брошенный любовник, в ужасе смотрел на мертвого оцелота[94]. Потоки ручья сминали мелкую пятнистую шерсть животного. Он пересёк реку на востоке, что показалось Говарду странным. Почему? — задумался он. — Почему ты перешёл реку здесь?

Оцелоты, как известно, избегают воды во всех ситуациях, кроме опасных для жизни. Это казалось странным. Странным ещё были десятки ярких, кроваво-красных нарывов, рассыпанных по всей шкуре животного. Нарывы были похожи на полочные грибы… только вот большинство этих грибов были сапрофитными, то есть они росли на пнях или мертвых деревьях. Но этот вид явно демонстрировал мицелий, способный к поражению млекопитающих, что означало, что его пищевая поддержка происходила из мертвой ткани животного. Это было очень редким явлением среди бесплодных грибов.

На самом деле Говард никогда не видел подобных грибов. Они были ярко-алого цвета, беложаберные спорафоры с острыми, как бритва, гребнями. Новый род, — понял он.

Он уже обнаружил несколько дюжин неиндексированных грибов-таллофитов. Зональные Polyphores, Clitopili, Tricholomas, шероховатые Paneoli. Большинство здешних лесов до сих пор были неисследованными. Ученые команды просто сходили с ума от количества новых видов насекомых, рептилий, птиц, растений, они были здесь повсюду. И да, здесь были сотни новых видов грибов.

Говард снял рюкзак с плеча и опустился на колени перед трупом оцелота, доставая контейнер для образцов. Vermilius Moleyus, — окрестил его Говард, снимая щипцами один из ярко-красных чешуйчатых грибов с трупа оцелота. Этим грибам не нужен был солнечный свет, они добывали углеводы из мертвых растений, а иногда и из мертвых существ… Но, затем…

Клара, — внезапно подумал он.

Даже в эти дни великих открытий, в дни, когда рассеянное внимание могло стоить жизни из-за укуса ядовитой змеи или возможности быть заживо съеденным племенем Уруэу-Вау-Вау, все, о чём он мог думать, была Клара. Почему она не отвечала на его письма?

Он сидел на пне и смотрел на свои колени. Его брюки цвета хаки промокли от пота. Растительность вокруг него кишела-прыгала, капала, кишела жизнью.

Чудовищность этой мысли поразила его.

Я сижу посреди Рондонского тропического леса, иду туда, где не ступала нога человека, вижу то, чего не видел ни один человек, открываю новые, неизученные грибы, о существовании которых никто даже не подозревал неделю назад, и всё, о чем я могу думать — это Клара. Боже мой, я так сильно её люблю.

Конечно, сейчас она уже простила ему то, что он сказал в спешке и гневе той ночью. Как она могла не знать, как сильно он ее любит? Ведь у всех бывают разногласия. И все потом снова мирятся.

Но почему она не пишет ему?

Он снял шляпу и вытер лоб.

Даже так далеко к западу от заповедника Гуапоре он чувствовал запах дыма.

Это выжигали леса для добычи олова. Говарду казалось безумием уничтожить всё это ради наживы. Единственные деревья, которые забирались из этих лесов, были вишня и красное дерево. Остальное сжигалось, так было проще. Командам Всемирного Банка было плевать на местную флору и фауну, а чиновникам FUNAI[95] слишком хорошо заплатили, чтобы они обращали внимание на истребление живых существ в этих местах.

Никого это не волновало.

Они собираются уничтожить здесь всё, — подумал Говард, — эту сокровищницу жизни, потому что это самый простой способ добраться до ископаемых минералов в земле.

Лишь это.

Безумие.

Он был микологом, а не активистом. Всё, что он мог сделать, было то, что он знал лучше всего — изолировать и идентифицировать любой новый тип грибов, найти как можно больше экземпляров, прежде чем всё это исчезнет. Жаль, но…

Что за…?

Он смотрел на мертвого оцелота. Теперь ему пришло в голову, что ярко-красные наросты словно окружили животное.

Он перевернул труп. Всю другую сторону покрывали большие красные чешуйки. Что означало…

Этот намек нельзя было отрицать.

Оцелот переносил гриб на себе!

Этот паразитирующий гриб прорастал в оцелоте, пока он был ещё жив. Существовало много видов грибов, паразитирующих на живых животных — но они были только низшего уровня. Плесень, дрожжи и тому подобные.

Продвинутый полочный гриб, подобный этому, никогда не рос на живых млекопитающих.

До сих пор.

Боже мой, — подумал он. — Вот Клара удивится.

Клара закатила глаза. После всех тех писем, сочащихся любовной чушью, теперь пришло вот это, полное ботанического веселья.

Парень, которого она встретила в баре прошлой ночью, исчез. Кровать всё ещё пахла его потом. Отношения, начатые в баре, никогда не длятся дольше ночи, — предположила она. — Но по крайней мере эти продлились четыре раза.

Она лежала голая на подушках и читала.

Клара отбросила письмо в сторону и снова закатила глаза.

Господи, что за придурок! Подумаешь, нашёл какой-то новый гриб, а ведёт себя так как будто это Святой Грааль. Зачем он вообще мне пишет? Я же намеренно не отвечаю на его письма. Когда же он поймёт очевидное? — Сейчас ей было слишком весело даже думать о Говарде. Слишком много веселья и слишком много всего… — Боже, я ненасытна! — она задумалась.

Она потянулась к телефону. И поняла, что ей совершенно всё равно, с кем сейчас переспать, лишь бы это был не Говард.

Она встретила Барни и Дэвида в баре, и сейчас они втроём играли в восхитительную игру под названием «Бутерброд».

Клара была начинкой.

Она чувствовала себя зажатой в тисках похоти. Кровать дрожала под ними и ходила ходуном, ей это напомнило грузовик, который едет по железнодорожным путям. Это определенно немного унимало ее зуд в гениталиях. Безжалостные чередующиеся хаотичные толчки втягивались и вырывались из её… нижних мест. Да, Клара была начинкой, которую требовалось как следует намайонезить…

Её очередной оргазм был похож на подземный взрыв.

Они лежали втроём на кровати, обнявшись, пока на них остывал пот. Идеальная загорелая кожа Клары была покрыта испариной. А что до этих двух парней? Так это всего лишь были два безмозглых качка, потребности которых сводились лишь к опорожнению их семенников. Жаль, что университет не предложил ей степень бакалавра в области полового акта; каждый из парней уже трижды кинул ей по «палке», а ещё не было даже полуночи. Другими словами, они были идеальными мужскими образцами для Клары.

— Ну, — сказал Барни, — теперь, когда мы поиграли в «бабу-бутерброд», может, сыграем в другую игру?

— Мы могли бы поиграть в доктора, — предложила Клара, совершенно не стесняясь своей сверкающей наготы.

— Звучит неплохо, — сказал Дэвид, не стесняясь поглаживать свой слоновий пенис. — И так уж случилось, что у доктора Дэвида есть первоклассный проктоскоп!

— Давай лучше сыграем в бейсбол, — предложил Барни.

— Эй, а как насчёт старой доброй «Спрячь салями»? — сказал Дэвид.

— Может быть, я вегетарианка, — лукаво заметила Клара.

— В таком случае, дорогая, у меня есть прекрасный баклажан, который сделает твой день лучше!

Барни рассмеялся. Оба пениса снова в полной боевой готовности подпрыгивали, как на трамплине. Но тут вдруг Барни очень серьёзно ее спросил:

— Слушай, я хотел тебя кое о чем спросить. Это правда, что ты встречалась с Говардом Моли?

Господи! Опять этот сраный Говард!

— Ты прикалываешься, что ли? Мы встречались с ним несколько раз, вот и всё.

— Я слышал, ты собиралась выйти за него замуж, — добавил Дэвид.

— Замуж? — солгала Клара. — Вы что, решили поиздеваться надо мной?

— Нет, а? Тогда что это такое?

Дэвид потянулся к тумбочке. На ней лежало последнее любовное письмо Говарда.

Черт!

— Я сразу заметил этот красивый конверт.

Клара попыталась ухватиться за него. Её грудь качалась у Дэвида перед лицом. Он поцеловал ещё влажную поверхность одной из них и, смеясь, убрал письмо ещё дальше.

— Дай его мне! Сейчас же!

— Хммм. Похоже, вы всё ещё встречаетесь?

— Дай объясню! Он чокнутый. Это не моя вина. Говард… воображает всякое. Он на кой-то хрен продолжает писать мне эти чёртовы любовные письма! Он, похоже, считает, что это что-то значит для меня. Я не ответила ни на одно из них. А он всё равно продолжает строчить их мне.

Дэвид рассмеялся:

— Значит, парень ждёт ответ! У меня есть прекрасная идея! У тебя есть «полароид»?

Клара нахмурила брови.

— В шкафу.

Дэвид встал и подошёл к шкафу.

Клара восхитилась его мускулистым задом, а потом и всем остальным, когда он обернулся.

— Заряжен?

— Думаю, да.

— Так, может, тогда пошлём Говарду пару фото?

— Эй, потрясающая идея! — сказал Барни.

Улыбка расцвела на лице Клары.

— Вы, ребята, гении, — сказала она.

Сама мысль об этом наполнила её более чем пышную грудь распутным жаром. И гораздо больше тепла возникло в другом месте.

Первым в рот она взяла член Барни, пока Дэвид снимал её за работой крупным планом.

— Поздоровайся с Питером, — шутил Барни. — Питер любит, когда с ним разговаривают.

Очередная вспышка вспыхнула, когда Клара била себя по языку его членом.

— Бьюсь об заклад, ты, наверно, всегда хотела сниматься в фильмах для взрослых? — спросил Дэвид.

Ещё одна вспышка окрасила ее лицо, когда она начала сосать два члена одновременно.

В тот вечер Дэвид использовал много пленки…

Там был еще один пакет… где-то там… близко…

Лес изобиловал яркими красками. Насекомые жужжали в москитной сетке. Отовсюду раздавались птичьи крики и карканье.

Лесу было всё равно.

Трое из экспедиции уже были мертвы.

Трое из пяти членов команды. Говард и пожилой руководитель команды лежали в полевой медицинской станции в грязной деревушке под названием Альта Лидия, покрытой соломой, и принимали ампициллин внутривенно. Завтра их должны были перевезти на вертолете в Виленскую больницу.

— Они обращаются с нами, как с прокаженными, — пожаловался профессор, заметив, что угрюмые медики расположили свои койки в противоположном углу станции и не подходили к ним без резиновых перчаток и масок.

Профессор выглядел так, как будто уже умер пару недель назад. Тем не менее, ему удалось повернуть свою голову в сторону Говарда.

— Ты чертов ублюдок! Мы дышали этими спорами больше суток! Из-за твоего чёртова гриба мы сейчас умрем, мразь! Ты это понимаешь?

Говард проигнорировал его агрессию. Ему было намного приятней лежать и думать о Кларе, позволяя своей памяти ласкать его, как сладкий утренней ветерок. Он помнил все приятные слова, которые она говорила ему, все те моменты, когда она говорила, что любит его, все ее обещания верности, их занятия любовью. Клара — вот ради чего ему было нужно жить. Провидение не позволит ему умереть.

Осталось только попытаться успокоить старого профессора. Ему явно было больнее, чем ему.

— Постарайтесь расслабиться, — сказал Говард. — Большинство споровых инфекций ничем не отличаются от чужеродных бактериальных инвазий. Их убьют обычные антибиотики. Мы пойдём на поправку через день-два, я вам гарантирую.

— Будь ты проклят, чёртов выблядок! — пробормотал профессор, закашлялся и умер.

Тонкий дымок из белых спор выходил у него из-за рта.

Клара чувствовала себя скверно. Хоть Говард ей и не нравился, всё же она считала, что он такого не заслужил.

Она вздохнула.

Бедный глупый болван. Больной, одинокий, в какой-то ужасной южноамериканской больнице — и всё ещё думающий, что я его люблю. Ну по крайней мере, моё письмо его отрезвит.

Она чувствовала себя дерьмово, зная, что он получит её послание, прикованный к постели за тысячу миль отсюда. Все те фотографии…

Её последний любовник зашевелился рядом с ней на кровати. Молодой мускулистый и очень выносливый. Его прозвище было Огурец по вполне понятной причине. Его глаза приоткрылись.

— Ещё немного кончи для котёнка? — поинтересовался Огурец.

Клара нагло улыбнулась и раздвинула ноги:

— Мяу, — ответила она.

Голос доктора звучал приглушенно из-за голубой хирургической маски. Он был американцем, одним из последних членов группы ООН. Говард ясно понимал его слова, какими бы мрачными они не были.

— К сожалению, мистер Моли, ваши анализы крови выглядят ужасающе, споры…

Говард кашлянул белой пылью, его горло разрывалось от боли, даже когда ничего его не беспокоило.

— Я не понимаю. Споры — это же простая одноклеточная гамета! Даже самые слабые антибиотики убивают их!

Глаза доктора были маленькими и жесткими над синей маской:

— Механизм рождения этих спор, мистер Моли, по-видимому, функционирует так же, как механизм липидного агрегированного вируса. Попав в кровоток, они покрывают себя триглицеридами сыворотки средней и низкой плотности, чтобы защитить себя от всех реакций иммунной системы и антибиотикотерапии. Другими словами, мистер Моли…

Говард отмахнулся от него. Ему не нужно было заканчивать. Тело Говарда уже полностью было разорвано ярко-красными гребнями грибковых наростов. Некоторые из них были довольно большими, примерно размером с кофейное блюдце, разрезанное пополам. Из-за жесткой, волокнистой мицелии, которая проросла через его тело, как паутина проводов, они не могли быть удалены. Он чувствовал, как маленькие грибки растут у него во рту, в ноздрях, даже по краям век.

Вчера он снял больничный халат, чтобы проверить свой пах. Пениса уже не было. На его месте было просто острое красное гнездо блестящих наростов.

— Другими словами, — он закончил за доктора, — я умру.

— Мы сделаем всё возможное, чтобы вам было комфортно, — сказал врач. — Кстати, вам пришло письмо. Если хотите, я открою его и прочту вам. Если так будет проще.

— Письмо! Мне! — обрадовался Говард.

Он протянул руку, покрытую грибком.

Прекрасный витиеватый почерк сверху принадлежал Кларе. Его пульс участился. Внезапно, несмотря на окончательный, неутешительный прогноз, он почувствовал радость.

Свет любви наполнил его умирающее сердце. Ведь Клара, наконец, написала ему, чтобы рассказать о своей любви к нему.

Теперь я могу умереть, — подумал он, открывая надушенный розоватый конверт, он не боялся смерти. Теперь он умрет не в одиночестве.

Она написала. Она все еще любит меня.

Его чешуйчатые пальцы тряслись. Его лицо озарилось самой яркой улыбкой, на которую теперь было способно.

Из конверта выпала стопка полароидных снимков.

Он посмотрел на письмо. Оно содержало всего одну строчку: «Вот так сильно я тебя люблю.»

Казалось, его глаза были открыты рыболовными крючками. Его сердце бешено колотилось в груди, а кровь снова превратилась в слизь.

Его покрытые чешуей пальцы перебирали фотографии одну за другой. С каждым просмотренным снимком он чувствовал, как лопата могильной грязи падает ему на лицо.

Это был яркий, жаркий субботний день, когда Клара узнала о смерти Говарда. Она возвращалась в общежитие после принятия солнечных ванн за зданием кампуса в белом бикини от «Bill Blass». Хороший загар был чертовски важен для неё. Она была удивлена, как мало женщин стремились к тому, чтобы их ценили; самой личной целью Клары было вскружить голову каждому мужчине, мимо которого она проходила, и этой цели она уже давно достигла. Особенно ее щекотало то, что двое полицейских из дневной смены кампуса изо всех сил старались разглядеть ее в бинокль каждый день. Она всегда устраивала им шоу, чтобы подразнить их. Да, приятно, когда тебя ценят. Ее тело и то, насколько она старалась, чтобы оно выглядело хорошо, она рассматривала как аспект своей женственности, который заслуживал того, чтобы его восхваляли. Ну и ладно… Это также отличный способ намотать член, — подумала она. И такая женщина, как Клара… ей нужно было намотать много этого…

Однако…

Она остановилась возле стенда студенческой газеты. Статья была выделена жирным шрифтом.

Бедный Говард. Род полочных грибов, который должен был сделать его знаменитым — убил его. «Споровая инфекция, рожденная кровью», — говорилось в статье. — «Устойчивая к антибиотикам».

Чувство вины и горя навалилось на Клару.

Но это продлилось всего две минуты.

Потому что внезапно в вестибюле появились улыбающиеся Барни и Дэвид. Дэвид в обтягивающих джинсах, Барни в более модных брюках цвета хаки. Мышцы напрягали их майки, и что-то еще напрягалось в паху.

— Как насчёт немножечко кончи? — пошутил Барни.

Клара была голодна.

Несколько недель спустя она получила его последнее письмо, задержанное заграничной почтой.

Она прочла его, благодарная, что он, очевидно, умер, прежде чем получил те ужасные полароидные снимки, которые она ему послала. В последнее время они давили на её совесть.

Дорогая Клара, — говорилось в письме. — Я всё ещё люблю тебя.

Навеки твой, Говард.

Слава богу, оно было короче, чем обычно.

— Покойся с миром, — пробормотала она и выбросила письмо в мусорное ведро.

Я — чудовище, — подумал он, хихикая, направляясь к сестринскому посту.

Идти было нелегко. Всё его тело поросло сотнями грибковых наростов. Но он продолжал идти, вдохновлённый любовью.

В 4 часа утра этаж опустел, медсестры были заняты обходом палат.

Говард с хрустом пошаркал по полу.

Писать было труднее, чем ходить, но его алая, покрытая чешуёй рука, в конце концов, написала последнее любовное письмо Кларе Холмс. Прежде чем запечатать конверт, он выкашлял на письмо несколько миллионов белых спор, невидимых на фоне бумаги.

К этому времени усиковый мицелий Vermilius Moleyus уже проник в его мозг. Он мог думать только урывками.

Воздух… рассеивание…

…рожденное кровью…

…через вдыхание…

Он прошаркал по коридору в свою палату, лёг на кровать и спустя пару мгновений умер с едва заметной улыбкой на лице, усеянном гребнями. Любовь победила.

Никто не видел, как он положил письмо в почтовый ящик за стойкой сестринского поста.

— Что за непруха, — всё ещё жаловался Страйкер. — Цыпочка с таким же успехом могла бы носить зубную нить вместо трусов!

Билкс хмурился.

— Чёрт, мужик, уже почти два, а её всё нет, где её носит?

Как только их машина отъехала от здания библиотеки, их рация начала трещать:

— Кампус 208, охране явиться в Моррис-холл, комната 304. Код 22.

Билкс нахмурился, он часто хмурился.

— Что за чертов код 22?

— «Неизвестное происшествие», — продекламировал Страйкер с кодового листа и выехал на кампус драйв. — Еще раз, где это?

— Моррис-холл, комната 304, - Билкс заглянул в студенческий справочник. И уставился на него. — Мы знаем там кого-нибудь?

— Моррис-холл, комната 304. Клара М. Холмс.

— Что за чертово происшествие? — спросил Билкс.

Нынешний охранник, который большую часть жизни прозанимался уголовным правом, казался обеспокоенным:

— Жалобы на запах.

Когда они подъехали, их встретила пухлая блондинка в шлёпанцах и сарафане цвета авокадо. Они прошли к двери, и она сказала:

— Господи, что за вонь? Смердит хуже, чем в свинарнике в Грузии!

— Мы не узнаем, пока ты не откроешь, — ответил Билкс.

Девушка отперла дверь, шагнула в комнату и потеряла сознание.

Вонь ударила по ним, как разогнавшийся грузовик. Сначала охранников вырвало в коридоре, а потом они зажали лицо и носы рукавами и вошли в тесную комнату.

Пора возвращаться в город, — подумал Страйкер.

Сначала он даже не был уверен, что на кровати лежит человек. Просто масса странных, острых на вид, блестяще-красных гребней, похожих на какие-то скользкие неземные грибы, которые покрывали тело настолько плотно, что между ними не было видно ни дюйма плоти. Единственное, что в этом было человеческое, так это пучки коротких белых волос.

И ещё то, что, должно быть, было когда-то белыми бикини с завязками…

Маски

— Спальня в конце этого коридора, — сказал он. — Рядом с постелью найдёшь шкатулку, я хочу, чтобы ты надела на себя только то, что в ней находится. И ничего более.

Он вновь наполнил их бокалы коньяком, и с улыбкой протянул ей один из них. Хрусталь спел, встретившись с её ногтями. Она осушила бокал и дотронулась до серебряной цепочки тонкой работы, опоясывающей его шею. Ощутила тепло звеньев, зажатых между большим и указательным пальцами — тепло его тела — и отпустила еe.

Повернулась и пошла туда, куда он её направил. Она увидела, что на противоположной стене установлено изображение триединного Шивы Махешвары[96], высеченное в камне. Левое лицо божества было женским, правое — мужским. Между ними застыла маска Вечности. Древний шедевр. Господи, где он только умудрился это достать? — подумала она про себя.

Чуть ниже Шивы, на пьедестале, она увидела семисотлетнюю статуэтку из Тлатилько[97] — двуликую терракотовую «красотку»; тольтеки[98] клали таких в могилы к своим мертвецам. А стену напротив занял идол, исполненный из чёрного гранита. Кали[99]. Его апартаменты были буквально переполнены сокровищами. Скифские золотые украшения. Бассарийские[100] и дохристианские полинезийские скульптуры. Восстановленные фрагменты нормандской мозаики 12 века — да не одна, а две — покрывали целиком одну из стен его гостиной. «Сошествие Христа в Ад»[101] из псалтыри 15 века. Дилер и коллекционер внутри неё теряли сознание. Женщина тоже.

Виной тому был не коньяк, a мужчина. Этот мужчина.

Ведь она потратила целую вечность на поиски человека, кто мог бы стать ей ровней.

— Кристина, — позвал он. Она обернулась и увидела его силуэт, освещенный пламенем растопленного камина. Он поднёс бокал к губам. — Когда войдёшь в комнату, не забудь зажечь свечи.

Его спальня была аккуратной и простой, однако каждый предмет, находящийся внутри, говорил о вкусе владельца. Скромное зеркало в раме орехового дерева висело над комодом в стиле Хэпплуайт[102]. Старый, примитивный дубовый шкаф, который, вероятно, когда-то принадлежал классу прислуги. Книжный шкаф от Саладино[103], письменный стол в стиле Луи XVI и кресло в стиле Луи XV. Гигантская кровать в фламандском духе «Уильяма и Мэри»[104] с балдахином. На столешнице «Луи XVI» стояли две свечи, ещё две — на прикроватном столике вишневого дерева. Спички лежали в серебряном блюде от Георга Йенсена[105]. Кристина зажгла свечи и погасила светильник.

Со стены рядом с кроватью свисал деревянный Магаленский атлатл, вырезанный в форме лошади. Очередной шедевр.

Боже…

На кровати её ждала белая шляпная коробка. Она сняла крышку, раздвинула слои оберточной бумаги.

И узрела морду африканской львицы.

Невероятно.

Она тронула маску. Мех был настоящим. Мягким и гладким по росту шерсти, и чуть более грубым, когда её пальцы двигались в обратном направлении. Внутренняя часть маски была сделана из мягчайшего атласа. Богатая кремовая кожа обтягивала широкий нос, темные губы и угольно-черные ресницы, казалось, трепетали над каждой глазной щелью — она не могла себе представить, сколько времени и заботы потребовалось для этого. Идеальные, настоящие бакенбарды торчали из морды.

Кристина взяла в руки маску. Ее пальцы дразняще скользнули по краям. Определенно, что-то плотное было вшито между слоями материалов — может быть пластик, может быть тонкое дерево. Маска была на удивление лёгкой, а на ощупь деликатной, как тибетский шёлк. Прекрасно, — подумала Кристина про себя.

Уши львицы были прижаты к голове. Вкупе с приоткрытой пастью это придавало маске выжидающий вид. Кристина почти видела хищницу посреди какого-то вельда в высокой, дрожащей на ветру траве. Притаившись, львица принюхивалась к ветру.

Кристина сбросила свои лайковые туфли и расстегнула молнию платья; она позволила ему струиться по плечам, услышав шелковистое шипение на полу. Она аккуратно повесила его на спинку бержера[106], после чего избавилась от чулок и комбинации. Обнажившись, Кристина встала напротив зеркала, ей казалось, будто она принимает участие в таинственной церемонии. Будто это не просто секс, а ритуал. Мысль об этом возбуждала её гораздо сильнее, чем сам секс.

Её тело было церемониальным предметом.

Её тело… и маска.

Она так и не родила ребёнка. Так и не позволила своей упругой гладкой плоти исчезнуть. В сорок лет её тело всё ещё было достойно этой маски. Кристина поднесла её к зеркалу.

Нe было никаких ремней. Тот, кто задумывал маску, сделал так, что она охватывала всю заднюю часть черепа, практически до самой шеи. Собственные волосы Кристины по цвету были почти идентичны львиному меху. Она просто могла надеть маску сверху.

Так она и поступила.

Посадка маски была идеальной.

Она приблизила лицо к зеркалу и повела головой вправо и влево. После отошла на шаг назад и внимательно посмотрела на себя.

Маска обняла её лицо, как вторая кожа.

Кристина поняла, что дрожит. В комнате было тепло, но её соски потемнели, стали твёрдыми.

Кошка, — подумала он.

Хищница.

Ты никогда ещё не была настолько красива…

Капли пота пробежали между её грудей. В зеркале она увидела, как за её спиной открылась дверь.

Он тихо вошёл в комнату. На нём было атласное кимоно цвета сливы. В зеркале Кристина разглядела, как он улыбается, глядя на неё. Она обернулась.

— Тебе нравится?

— Стивен, это… волшебно…

— Я рад, — сказал он.

Он подошёл к кровати и достал из-под неё вторую коробку. Вновь улыбнулся.

— Это маска племени Тутси[107], верно?

Его улыбка стала шире, будто её замечание оказало на него впечатление. Или…

— Ты ведь ожидала чего-то подобного?

Она кивнула ему, улыбнувшись под маской.

Он открыл коробку и развернул рулон ткани, который был внутри. Взглянул на неё, снял пояс кимоно и сбросил его с плеч. Полностью обнажился. Кристина отметила, что он тоже выглядит моложе своего возраста.

Он воздел вверх руку с зажатой в ней крупной головой какого-то зверя, грива которого свисала дюймов на восемнадцать. Тёмный провал пасти был раскрыт в беззвучном вое.

Он водрузил на себя голову зверя.

Кристина почувствовала внезапное притяжение, когда он протянул к ней свои руки, она увидела тень его эрекции, заметила напряжение мышц. Когда Кристина подошла к нему, гибкая грация ее походки показалась ей чем-то незнакомым и новым.

Она тут же поняла, на что будет похож их секс. Он будет багровым. Будет подобен багровой ране в самой ткани времени.

Кристина захотела почувствовать его руки на себе, ей захотелось ощутить как в неё впиваются его длинные, ухоженные ногти.

Она посмотрела на его глаза в прорезях маски. Когда его взгляд прошёлся по её телу, она ощутила резкое возбуждение, похожее на удар кнута. Изменились ли его глаза? Нет, — подумала Кристина. — Просто теперь в них голод. Когда он обнял её, его руки были буквально наэлектризованы — напряжение лилось из кончиков пальцев, как ток из проводов. И это напряжение не имело ничего общего ни с богатством, ни с общественным положением, ни даже с уровнем интеллекта. Оно было чем-то древним и потаённым.

Кристина ощущала и свою собственную силу. Они были почти равны.

Она чувствовала вкус его крови.

Простыни были залиты кровью.

Пришло утро.

Маски лежали в постели рядом с ними.

Она смотрела, как он спит.

Его звали Стивен, а её — Кристина, они лежали в постели, в комнате манхэттенского лофта в Сохо. Снаружи, за окном, были бутики и галереи — одна из таких галерей принадлежала ей, Кристине. Кристина была магистром истории и доктором искусствоведения — она никогда не испытывала страстных желаний и никогда не допускала больших ошибок. Кристина была из привилегированного нью-йоркского сословия, она была обручена дважды, и оба раза обнаруживала, что у её избранника не хватает силы духа, для того, чтобы подчинить её, и мудрости, чтобы хотя бы не пытаться этого делать. Она не скучала по этим мужчинам и даже не слишком переживала о расставаниях. До сих пор ей было вполне неплохо и в одиночестве.

В этом же здании — и сверху, и снизу, располагались офисы, принадлежащие Стивену Ганнету, «Финансовые услуги Ганнета», наступавшего на пятки таким гигантам, как «Пейн Уэббер»[108], «Саломон Смит Барни»[109], «Дрейфус»[110], и превосходившего их всех. Он говорил, что какое-то время служил в армии, но не был похож на типичного солдафона. А до службы, и какое-то время после неё, он путешествовал по всему миру, пока, наконец, не разбогател. По его словам, он бывал даже в археологических экспедициях, но рассказывал о них скучая, без особой охоты. Кристина знала о нём немногое. Его собственная «чистая стоимость» достигала 10 миллиардов долларов. Они встретились совсем недавно. Он жил в Сохо, а для финансиста жизнь в таком квартале значит если не безумие, то как минимум — стремление к эксцентричности. Он поддерживал искусство и был известен тем, что полностью игнорировал любые другие сферы благотворительности.

Они пересеклись в Театре Вивиан Бомон на благотворительном вечере, посвященном Центральной Библиотеке Изобразительных Искусств. Они разговаривали об архитектуре, скульптуре, экспрессионизме, пост-экспрессионизме, пост-нео-экспрессионизме… Она обнаружила в нём неглупого собеседника. Более того, он был невероятно привлекателен.

И вот они оказались в одной постели. А теперь…

А теперь её тело стонало от боли.

Следы когтей покрывали её грудь и бёдра. Она чувствовала жжение порезов на своей спине. Однако она отдала столько же, сколько получила — достаточно было взглянуть на плечи Стивена.

Кошки, — подумала она. — Спаривание львов.

Одному Богу известно, что мы вытворяли.

Прошедшую ночь она вспоминала лишь в молниеносных, подобных ударам ножа, вспышках — плоть к плоти, торс к торсу, торс к спине. Она вспомнила, как он невероятно сильно сжимал её соски, и как одно это заставляло её оргазмировать. В какой-то момент они избавились от масок, которые мешали их ртам, языкам и зубам, но это ничуть не умерило звериную ярость их любви. Что-то проникло внутрь них. Неуловимый поцелуй примитивной фантазии, тончайшее нечто, разжегшее её нервы и отправившее Кристину в огненное блаженство.

Ей казалось, что её оргазмы длились часами.

— Доброе утро, — сказал он ей.

— Доброе.

— Сожалеешь о содеянном? — спросил он её.

— Ничуть.

— Хорошо. Просто замечательно.

Ее глаза впились в него, но oнa не могла понять его сути. Слова сами слетели с её губ:

— Кто ты? — спросила она его.

Он улыбнулся ей в ответ.

— Коллекционер, не более того. Случайно разбогатевший, а после — приумноживший состояние. Чем-то похожий на тебя.

Кристина смотрела, как он с отсутствующим видом поглаживает указательным пальцем царапину на своей шее. Царапину, полученную от неё этой ночью.

— Я собираю маленькие кусочки культур, все, что осталось. Чертовски многое было разграблено. В этих предметах истина, а как ты знаешь сама: в истине — сила. Можно сказать, что я пытаюсь собрать часть этой силы. Слишком часто эти маленькие кусочки, разбросанные по всему чертовому миру, являются единственными остатками целых цивилизаций.

Маленькие кусочки? Её глаза вновь оглядели комнату. Его беспечность потрясла Кристину. Многие из этих «маленьких кусочков» на самом деле были бесценными артефактами. Каждая комната в его апартаментах могла быть мини-музеем с совокупной ценностью в миллионы долларов.

— Ты, наверное, объездил весь этот мир, — сказала она.

— Пожалуй, почти весь. От Трои до Кносса и Ниневии. От Гастингса до Голгофы и семи холмов Рима. Да, — его голос помрачнел. — От сенотов до зиккуратов.

Удивительно. Однако его предыдущие слова не выходили у неё из головы. Маленькие кусочки. Сила. Истина.

Раны его страсти пылали на её коже.

Она покачала головой.

— Жаль, что я почти ничего не помню…

— О чём? О прошлой ночи?

— Да. Но не то, чтобы это было очень важно. Это было… потрясающе.

Его лицо слегка отвердело. Как маска.

— Конечно же это важно. Хочешь знать, что случилось? Я имею ввиду — что случилось на самом деле?

Она кивнула ему.

— Это были маски. Маски…

— Да, маски… Но… — oн прилёг на локоть. — Мы живём в эпоху тотального уничтожения мифов, после которого не остаётся ничего. Ты об этом знаешь, Кристина — ты знаешь об этом также хорошо, как и любой другой профессионал в твоей сфере интересов, потому что ты каждый день наблюдаешь результаты этого уничтожения в своей собственной галерее. У искусства больше нет мифологии. Вот, почему большая часть современного искусства — это пустая оболочка, лишённая всяких признаков жизни, обескровленная. Вот, почему мы предпочитаем искусство предыдущих времён и эпох, других культур, нам нравятся вещи… непостижимо древние.

Разумеется, он был прав. Кристина с самого начала поняла, что у них есть что-то общее.

— Люди думают, будто маски — это всего лишь детские игрушки на Хэллоуин. Но взгляни на Марди-Гра, и ты увидишь, на что способны эти предметы. Даже в наши дни. Люди напиваются без всякой оглядки. Громят улицы, употребляют такие наркотики, к которым до этого и не притронулись бы. Совокупляются со всем, что дышит и двигается, вне зависимости от пола. Маски освобождают их, Кристина. Маски очищают зёрна от плевел внутри их душ. Но есть кое-что, о чём они не помнят, зато мы с тобой хорошо знаем: они не просто развлекаются, они вступают в связь с древней силой, напрямую связанной с магией древних, очень древних времён. В те века силы, пробуждаемые масками, были не простыми психологическими явлениями. Они были всеохватными, космическими, колоссальными.

Стивен снова улыбнулся.

— Они были колоссальными, — повторил он.

— То есть, мы сделали это? Вступили в связь с…

— С чем-то, чего мы не понимаем. «Почему?», спросишь ты. Потому что мы не можем охватить колоссальное, оно не принадлежит нам. Очень многое в нашем мире оказалось потеряно, разбросано. Множество культур, множество представлений о реальности… Представляешь, что от нас скрыто? — oн расправил свои обнаженные плечи. — A что ты обо всём этом думаешь?

Стивен поднял палец, провёл им по следам ногтей на её груди, спустился к её животу, дошёл до мягких белых бёдер.

Она дёрнулась и рассмеялась.

— Я думаю, что мы нуждаемся в… продолжении наших исследований.

— Согласен.

Они приехали на Роллс Ройсе «Белая Тень». Дата выпуска: 1916-й год. Первый владелец: Николай Романов.

Толпа у дверей немедленно расступилась.

Машина хорошо сочеталась с их масками. Белая Сова была птицей Афины[111].

Афина. Мудрость. Война.

Перья её маски были настоящими, изящно прикрепленными к лёгкой основе с мягкой атласной изнанкой. Клюв был вырезан из кости.

На Стивене была золотая маска — возможно она изображала лицо солнечного бога Аполлона, брата Афины.

Длинные атласные туники белого цвета, в которых Кристина и Стивен зашли в клуб, исчезли в руках девушки-хостесс. Не считая масок, они были полностью обнажены и, при этом, полностью анонимны. Она молча стояла посреди пялящихся на неё посетителей. Стивен прицепил к кольцам на её сосках две длинные серебряные цепочки, которые скрывались в её паху и были присоединены к двум дополнительным кольцам на её внешних половых губах.

Они медленно шли по длинному тёмному коридору, и толпа освобождала им дорогу.

Со стен и потолка свисали тяжелые цепи и черные кожаные кандалы. Толстяка, привязанного веревками к ступенькам деревянной лестницы, Госпожа хлестала хлыстом для верховой езды. Мало кто обращал на них внимание.

Еще один человек свисал с крыши железной клетки. Внутри собралась целая толпа, чтобы посмотреть, как две женщины вводят иголки в плоть его бедер и рук, вытирая пятна крови ватными шариками. Чуть поодаль, худую как доску, покрытую многочисленными татуировками девушку, распинало двое мужчин, одетых в черные кожаные штаны и обнаженных до пояса. У них тоже были свои поклонники. Однако, проходя мимо этой сценки, Кристина почувствовала, что все глаза смотрят на неё в ожидании.

Многие шли за ними следом.

Он подвел ее к низкому помосту в другой клетке. Он поднял её руки к кандалам над её головой и, разведя её ноги, закрепил их в цепях, торчащих из пола. Вокруг собиралась толпа, бурлящая, спешащая занять удобные места. Птица в клетке. Он нежно снял с неё цепи, вынул кольца из её сосков и половых губ, после чего обернулся и заговорил с толпой.

Позади них орала музыка. Slayer[112]. Danzig[113]. Killing Joke[114].

Несмотря на грохот толпа слышала его. Сначала люди не верили своим ушам, до сих пор им не доводилось видеть что-то подобное. Раздавались нервные смешки, были заметны недоверчивые взгляды. Они не ожидали ничего подобного.

Да и она, признаться, тоже.

— Это моя сестра, — произнёс он. — И я дарую её вам. Трогайте и познавайте. Любите её так, как вам самим хочется. Только одно правило — не причиняйте ей боли.

Люди в толпе кивали, с энтузиазмом соглашаясь.

В их глазах был голод, они пахли кожей и маслом.

Он отошёл в сторону — солнечный бог сделал своё приношение.

Она почувствовала прикосновения дюжин рук — мужских и женских — всех сразу, которые сжали её грудь и ляжки, её задницу. Чей-то палец аккуратно проник между её ягодиц, другой вошёл во влагалище, лаская её, поглаживая набухающий клитор, проникая внутрь и наружу, влажно двигаясь вдоль её живота, ему на смену пришли два других пальца, после — три, потом четыре, мужские и женские, растягивающие её широко, подобно розовому бутону. Язык чернокожей женщины двигался у неё во рту, руки, плоть, языки и зубы нежно покусывали, ласково тянули её набухшие соски, она чувствовала тягучий, глубокий аромат человеческого дыхания и плоти.

Она чувствовала глубокое спокойствие. Парение. Её ласкали дюжины тёплых ветров.

Белая птица плывет сквозь ночь.

Раз за разом она оргазмировала.

В полусне она изумлённо смотрела по сторонам. За стеной сумрака она увидела города или что-то, кажущееся городами. Города, почерневшие от древности. Странную архитектуру, простирающуюся за пределы жуткого бессветья. Бушующую terra incognito. Горизонты, заполненные звёздами, тускло освещающими кубистские пропасти. Она увидела здания и дороги или что-то, кажущееся дорогами, туннели, пирамиды и странные приплюснутые дома, из труб которых валил густой, маслянистый дым. Это был Некрополь, чётко структурированный и бесконечный. Бесконечный, как сама вечность. Приземистые стигийские церкви пели славу безумным богам. Раздрай был единственным порядком. Тьма — единственным светом.

Парализованная, она лежала в чёрном, бормочущем сне. Маленькие мягкие сгустки толкали её. Руки, или что-то кажущееся руками, тянулись к её плоти, тонкой как рисовая бумага.

Она видела всё это. Она видела, как время повернулось вспять, смерть обернулась жизнью, а целые варианты будущего растворились в утробе истории.

Ночью она проснулась от звука его плача.

Стивен больше не лежал с ней в одной постели. Обнаженный, он сидел в темноте за своими Эджвудским секретером, деревянная крышка для письма была открыта.

Пламя свечей дрожало.

— Что? Что случилось? — спросила она.

Сон освежил её. Даже весь предыдущий сон, странный и жуткий, вернул ей силы. Его плач вернул её в сознание. В странную реальность, которая не была сном.

— Стивен?

— Я потеряю тебя, — сказал он.

— Нет, это неправда.

— Конечно же потеряю.

— Возвращайся в постель. Я никуда не денусь.

Трепещущий свет на секунду успокоился.

— Тогда ты будешь первой, — сказал он.

— Да, я буду первой. А теперь возвращайся в постель.

Виндзорское кресло заскрипело, когда он поднялся. Пламя свечи лизнуло его кожу. Кристина остановила его, когда он пересек комнату.

— И прихвати маски, — сказала она.

Чуть позже они стали ягненком и волком.

Он был волком.

Нантикок, — подумала она. — Или Викомико, или Конойе. Одно из племён, обитавших на берегах Чесапикского залива с 10.000 дo н. э. и вплоть до 1600-х годов, пока Англия не окрестила Новый Мир металлургией, порохом и оспой. Вполне возможно, что эти маски были единственным, что от них осталось.

Кристина была ягненком — перепуганным, сжавшимся под весом коварного хищника. Маски трещали, когда их лица встречались. Они были деревянными, тысячу лет назад их вручную вырезали шилами из акульих зубов, которые осторожно постукивали молотками из плоского сланца. А теперь они обрели атласные изнанки с идеально подогнанными прорезями для глаз.

Волчьи глаза неотрывно следили за ней. Они казались странно мутно-голубыми, совсем не похожими на его глаза или на глаза волка. На секунду она остановилась. Она вгляделась в глаза под маской, будто бы пытаясь разгадать шифр. Шумерская клинопись. Друидические глифы. Руны древней Скандинавии.

Бессмыслица. Что-то такое же мёртвое, как и эти языки.

Она чувствовала жар и вкус. Ощущала аромат его пота, пробовала звуки его сбивчивого дыхания. Она была распята на постели под ним, трепетала, глядя в инаковость его глаз. Внезапно он сорвал волчью маску со своего лица и припал губами к её груди, захватив её плоть целиком, засасывая грудь всё глубже, выдаивая её руками и губами настолько сильно, что в какой-то момент она почувствовала, как в ней зарождается нечто. Это нечто походило на маленький пульсирующий поток. Кристина закатила глаза прикусив нижнюю губу.

А после, ягнёнок был съеден.

Сытый волк скатился с неё. Капельки пота охлаждали ее высохшую кожу. Она продолжала кончать — он давно вышел из неё, однако её бедра до сих пор сотрясала мелкая дрожь. Её грудь болела. Следы царапин на её теле были подобны светящимся чувствительным дорожкам, бегущим вдоль нервов.

Господи, — подумала она, хрипло дыша под маской. Она оглянулась и увидела густую слюну на его губах. Ее собственное молоко, как сперма на его лице. Кровь Агнца.

Она тут же уснула…

…и вновь увидела сон. Странные молочно-голубые глаза смотрели на неё с жалостью. Она лежала обнажённая, неподвижная. Агнец на заклании?

Нет, вовсе нет. За стеной черноты Кристина услышала бормотание. Оно казалось приглушенным эхом. Маленькие мягкие штуки входили в неё, не просто в отверстия её тела, a и между её пальцев, между лакированными пальцами ног. А потом пришло влажное шевеление. Холод. Руки, или что-то вроде рук, мягко поглаживающие её гладкую спину, бедра, ноги, икры, ступни.

Один оргазм за другим, едва уловимый, но удивительно мощный и такой непохожий. Её разум стал подобен лабиринту, китайской шкатулке-головоломке из VIII века. Шкатулка начала открываться.

Как он тогда сказал?

Тогда ты будешь первой.

Оргазмические спазмы будто извлекались из неё, как длинная нить тёплых бус, как маленькие звери, спущенные с поводка…

Бормочущая чернота всё нарастала и нарастала.

Чуть позже она вновь проснулась, её лицу было жарко под маской. Тем не менее, она не хотела её снимать. Ей самой было невдомёк почему. Стивен тихо спал рядом с ней. Свеча догорела до самого огарка, вокруг была полная темнота. Кристина выскользнула из постели, прошла босиком мимо бесчисленных реликвий бесчисленных времен и вышла из комнаты.

Дальше по устланному ковром коридору.

В углублении стоял шкаф-бюро 1760-го года. Над ним висел британский мушкет «Браун Бесс», чуть ниже — мушкетон со стволом ручной работы, должно быть сделанный на сотню лет раньше мушкета.

Она заметила скрипку Страдивари в комплекте со смычком. На противоположной стене — грубую железную маску Ксипе, ацтекского бога удачи. А рядом с ним — Кетцалькоатль[115].

Не эти ли маски они наденут в следующий раз?

И будет ли следующий раз вообще?

И почему она об этом думает?

Она прошла через застеклённые двери, ступила в ночную влажную жару. Луна цвета сыра взгромоздилась на рифы освещенных облаков. Она вытянулась на балконе, чувствуя, как расслабляются ее мышцы, предлагая свою наготу луне. Улица внизу была полуживой, по ней всё ещё бродили туда-сюда тусовщики и завсегдатаи баров, а также усталые и печальные отбросы города, которых нигде не ждут в 4 часа утра, но здесь, наверху?

Никто не мог видеть ее, кроме богов.

Ее темные соски стояли торчком. Она потерла пальцем пупок и вздрогнула. Какое-то электрическое ощущение. Затем она коснулась себя ниже и вздохнула.

В перламутровом свете луны Кристина позволила своим рукам массировать тугие контуры тела. Больше электричества. Через двойные прорези своей маски она глядела вверх.

Луна стала размытым пятном.

Небо приобрело чёрно-розовый окрас.

Сотни мёртвых цивилизаций, — подумала она. — Тысячи. Все смотрели на одну и ту же луну. Столетие назад или пятьдесят веков назад.

Её сознание помутнело; что-то будто схватило её изнутри. Она знала, что любит его. Кристина не могла сказать почему и для чего — она знала лишь то, что любит его больше чем кого-либо ещё в своей жизни. Его непознаваемую глубину, его понимание жизни, взгляд на цивилизации и течение времени. Даже его странности, вроде плача в темноте. И чем дольше она об этом думала, тем сильнее ей казалось, что её предыдущие влюбленности были лишь долгими шагами, ведущими к тому моменту, в котором она находилась сейчас. Обнажённая. Удовлетворённая. Буйная и легкомысленная.

Её восприятие вновь изменилось, теперь она смотрела вверх — в темноту. В этот раз Кристина видела не сон, она наблюдала чистую абстракцию. Чёрное бормотание целовало её в уши. Она приподнялась на цыпочки ощутив знакомые мягкие поглаживания. Теперь Кристина всё испытывала иначе, и она знала, что всё это из-за него, из-за Стивена.

Мужчина её мечты? Слишком банально. Мужчина, созданный миром, мужчина, невероятно удалённый от всех примитивных существ, некогда бывших частью её жизни.

Мужчина, достойный любви, достойный слияния с ним.

Она вырвалась из объятий ночной неги и вернулась назад. Ношение маски из толстого дерева с полновесной подкладкой должно было утомить её, но вместо усталости она ощущала лёгкость, будто эта вещь была сделана из прозрачной кожи. Она оглядела комнату вокруг себя.

От Трои до Кносса и Ниневии, — подумала она, в очередной раз присматриваясь к артефактам. — Он побывал везде. Объездил весь мир.

Она остановилась перед Сегунским зеркалом с тканевыми вставками. Ее образ — образ в маске — оглянулся назад.

Она была красива, но…

Глаза.

Голубые, как океан, с лёгкой примесью молока.

Совсем не её глаза.

Испугавшись, она сбросила маску с лица. Всё из-за свечей и возбуждённых страстей. Едва ли сейчас она могла доверять своим чувствам.

Азиатский ковёр был тёплым под её босыми ногами. Кристине не хотелось спать, она всё ещё была возбуждена. Она вновь дошла до шкафа-бюро в коридоре и приоткрыла центральный ящик, отделанный перламутром и цветами из древесины белой сосны.

Сверху, прямо над горкой каких-то непонятных деталей, лежала папка. Она подняла один из мелких предметов и обнаружила, что он очень твёрдый, хотя и тонкий, как газетный лист.

Непонятная изогнутая [-образная деталь, по цвету напоминающая кусок бальзовой древесины, которая даже не сгибалась, когда она пыталась ее согнуть. Что это за штуковина?

И что внутри папки?

Кристина положила деревянную маску ягненка поверх стола и раскрыла папку.

Пожелтевшие страницы, перемежающиеся с зернистыми черно-белыми фотографиями.

На одной из фотографий был Стивен, в военной форме, склонившийся над куском чего-то непонятного, прямо посреди пустыни. Так, значит он и в самом деле был военным. Предмет на фотографии отдалённо напоминал таинственный кусок древесины, который она только что рассматривала. На другой фотографии [-образную деталь запечатлели с сильным увеличением, в её центре можно было разглядеть странные отметки, напоминающие глифы[116].

Она наугад вытащила из папки лист бумаги и прочитала:

Она уставилась на листок так, будто тот был куском человеческой кожи. Позади неё раскрылась дверь.

— От Трои до Кносса и Ниневии, — раздался его струящийся голос. — От Галилеи до Агинкурта и далее — на кровавые поля Карфагена, где Ганнибал потерял свою мечту.

Комната будто сжалась.

Он вновь надел маску, но она всё ещё видела его глаза, невероятно голубые с молочными прожилками. Он шагнул вперёд раз, другой. Третий раз. Размеренные, одинаковые шаги. Он простёр руки и стал похож на древнего жреца, стоящего в центре раскалённых дольменов из обсидиана и гранита, испачканных кровью невинных.

— И от Кингмана в Сан-Энджело, и далее — в Роузвелл, — сказал он. Теперь его голос напоминал шум камнепада. — Кристина, в маленьких кусочках есть истина, и совсем неважно откуда они — отсюда или из совсем других, непостижимо далёких для нас, мест. Маленькие кусочки, по своей сути являются призраками, которые не до конца освободились от своей плоти.

Его глаза остановились на бюро и что-то внутри неё почти осознало смысл его слов.

Она схватила свою маску, начала ощупывать её. Деревянная морда ягнёнка безмятежно смотрела вверх, но позади неё… Вставка. Покрытая атласом подкладка.

Она отделила внутреннюю часть маски от её внешней стороны. Маска упала на пол — просто мёртвое дерево и ничего более.

Обмотанная атласной тканью вкладка лежала в её руках как нечто мертворожденное. Она распустила бархатные завязки и отделила «начинку» от деликатной подкладки. В её руках была… вторая маска.

В свете свечей она сверкала серебром, как металл.

Но никакого веса в ней не было.

— Насколько же много силы в истине, а истины — в культуре, Кристина, — его молочно-голубые глаза твёрдо взглянули на неё из-под волчьей маски. — Культуры, реликты. Всё это символы жизни, не так ли? Мифология не может принадлежать одним только нам. Было бы глупо в это верить.

Только после этого она взглянула на внутреннюю маску.

И вот, что она увидела, вернее, вот что смотрело на нее снизу-вверх.

Изогнутая пластина в форме перевернутой груши. Крошечная щель для рта. Только рудиментарная шишка вместо носа.

И две просторные дыры для глаз.

— У всех культур есть кое-что общее, — продолжил Стивен. — Три — важное число.

Глаза Кристины в ужасе уставились на него.

Волк прыгнул.

И когда ягнёнок наконец оказался пойман, чёрное бормотание поднялось из глубокого колодца души Кристины.

Теперь оно звучало гораздо громче.

Теперь оно звучало почти празднично.

Нале-е-ево!

«Happy Hour» в кафе «Уорлд» на пересечении Шестьдесят девятой и Коламбус-авеню.

4:30 после работы, вот когда мы собирались. Нил со своей студии, Джон из-за своей камеры и ваш покорный слуга от Той, что требует жертв, — также известной как программа «Майкрософт Ворд». Почти каждый день. Были и другие постоянные клиенты, они приходили и уходили, но ядром компании оставались мы втроем. Мы стояли возле бара и болтали, пили, жевали орешки и сухофрукты, а Нил скармливал музыкальному автомату пару долларов, чтобы и дальше играли блюз с кантри, и Джон не начинал со своим чертовым Фрэнком Синатрой.

С Джоном и Синатрой надо быть осторожным. Он обязательно прокрутит весь диск и рано или поздно еще и подпевать начнет.

И, конечно же, мы высматриваем дам.

Сегодня на посту стоял Нил.

— Нале-е-во! — сказал он.

Этим мы и занимались. Поддерживали материально алкогольную промышленность, шутили и брюзжали о жизни, слушали слащавые блюзы и наблюдали за женщинами, расхаживающими по жарким летним тротуарам. Мы занимались этим много лет.

Единственная разница — теперь некоторые из этих женщин были мертвые.

Женщины. Они — первая и главная причина любить лето в Нью-Йорке. За большим окном на Коламбус они шли нескончаемой процессией — так, словно только ради нас троих, ради лучащегося из кафе внимания. Да, я понимаю, что вы думаете. Кучка похотливых скотов, опускающих женщину до суммы частей ее тела. Но это совсем не так. Для меня, по крайней мере. Для меня это было что-то вроде реверанса их красоте и непохожести друг на друга. Они, в своих шортах, маечках и сарафанах — благословение нашей маленькой планетки. Я серьезно.

Если хотите знать, пятьдесят один процент лучших женщин, что может предложить человечество, можно найти здесь, в Сити. Лос-Анджелес тут рядом не валялся. Точно так же Бостон и Сан-Франциско. Не верите? Приходите как-нибудь сюда в «Уорлд» и за бутылочкой «Бада» поглядите в окно.

Конечно, сейчас все немного изменилось.

Мертвых можно распознать по сероватому оттенку кожи, или, естественно, если их как-то покалечили, но на расстоянии от барной стойки до тротуара — только по этим признакам. Можно увидеть, что волосы потускнели — солнце их не пощадило. Но чтобы увидеть их затуманенные глаза и синие ногти, нужно подойти ближе, а ближе подходить к ним обычно не хочется. А если уж подошли, то вы, скорей всего, пустите в ход пушку. Никто из нас давно уже в них не стрелял, ни в мужчин, ни в женщин, ни в старых, ни в молодых, и нам этого не хотелось.

Мертвецы разгуливают по Нью-Йорку как все остальные. Но дело в том, что им некуда идти. Сейчас закон их защищает, по крайней мере, до какой-то степени, но им нельзя работать и строить карьеру. Они получают талоны на питание, пособия, жилье. Мне их жаль. Конечно, некоторые из них время от времени преступали черту и насиловали, грабили или обворовывали винно-водочные магазины. Но не больше, чем живые.

Больше всего недовольства было из-за этой раздутой истории с каннибализмом. Находились психи, которые убивали людей и ели. Первое время из-за этого была настоящая истерика. Тогда мэр отменил Закон Салливена и разрешил ношение оружия. Но с тех пор как армейские поисковые отряды устроили на психов облаву, о каннибализме почти ничего не слышно. Почти никогда.

Факт в том, что мертвецы ни хрена не хуже живых. Это обыкновенное первобытное предубеждение против меньшинства, ничего больше. Конечно, хотелось бы чувствовать себя в безопасности, но в Нью-Йорке и без мертвецов опасностей хватало. Поэтому я перестал носить пистолет уже давно. Как и многие другие.

Тем не менее, у нас было что-то вроде игры, барного состязания.

Кто различит мертвецов.

— Нале-е-во!

Эта несомненно не была мертвой. Каштановые волосы хвостиком блестят, загорелые плечи пылают на солнце. Шелковое платье в одуванчик с глубоким декольте обтягивает так, что явно видно — оно натянуто с трудом. Еще и без лифчика.

— Господи, — сказал Джон, — это соски, или, блядь, свечи зажигания?

Джон, возможно, грубиян, но дело говорил. Ее соски были невообразимо вытянутыми и такими твердыми, словно хотели пробить ткань и выбраться наружу.

— Если это свечи зажигания, — сказал Нил, — может, их надо подкрутить? Знаешь, как их регулировать?

— Заметьте, в этом году соски вернулись, — сказал я. — Сколько мы их уже не видели?

Джон кивнул благоговейно.

— Это хорошо. Это — дар Божий.

Потом она ушла, и прошла пара мило улыбающихся девушек-готов, хромовый пирсинг сверкал на красных, как у вампиров, губах. На улице восемьдесят градусов[117] жары, а они в черном. Они держались за руки.

— Люби этот городок, — сказал я, улыбаясь.

Мы вернулись к выпивке и заговорили о Томе Уэйтсе, звучавшем из автомата. Нил видел, как он свалился с табуретки на концерте в Нэшвилле. Было ли падение задумано — вот в чем заключался вопрос.

— Нале-е-во!

Джон присвистнул.

— Можешь сказать, какие у нее фрукты под лифчиком?

— Нет, но могу сказать, что грудь там точно есть, — сказал я. — А ты?

— Что ей требуется, — сказал Нил, — так это тщательный, доскональный осмотр груди доктором Нилом, а за ним — незамедлительно — курс инъекций его сосиской регулярно, на ежедневной основе.

— А вдруг она вегетарианка? — спросил Джон.

— У меня есть морковка, которая изменит всю ее жизнь.

— Парни, как вы себя ведете? — сказал я.

— Послушайте-ка, — сказал Джон, — спрашивает, как мы себя ведем.

Мы снова вернулись к выпивке и разговорам. Цена на сигареты поднялась почти до пятидесяти центов. Закон о регулировании размера платы за жилье оказался под угрозой отмены. Работники «Эй-би-си» собирались бастовать. Обычная нью-йоркская ерунда. И потом снова «Нале-е-ево!».

— Ну, — сказал Джон, — живая или мертвая?

— Живая, — сказал Нил, но потом прищурил свое косоглазие.

Я понял, что она мертвая, когда она была еще на полпути до окна.

— Мертвая, — сказал я.

Привлекательная, на первый взгляд, конечно. Но потом глаз цепляется за следы вскрытия между джинсами и блузкой персикового цвета. Она взглянула на нас — по глазам тоже все было понятно.

— Наш победитель! — сказал Джон. — Анна, принеси еще «Дьюарса» этому джентльмену, а я буду «Хайни».

— А я что, — сказал Нил, — хрен с маслом?

— И хрен доктору Нилу, специалисту по осмотру груди.

Эти парни, с ними просто никуда не выйдешь. Анна хорошо нас знала и налила всем по стаканчику. Ни один хрен так и не появился. Мы выпили.

— Густаво кое-что мне рассказал, — сказал Нил. — О тех квартирах над цветочным магазином. Эй, кстати, где вы вчера шатались?

Джон пожал плечами.

— Дома, сидел разгадывал кроссворд в «Сандэй Таймс» и слушал Мистера Голубые глаза[118]. А что, ты каждый вечер куда-то выходишь? Мне сегодня нужно было работать. Не все же свободные художники, черт возьми. Некоторым на работу с утра, слышал такое?

— А я сидел за компьютером, — сказал я. — Где-то с десяти до полуночи зависал в Сети. Вчера опять был «Мертвый чат».

Нил скривился.

— На хрена тебе это нужно?

— Он вуайерист, — сказал Джон. — Любит подглядывать за мертвечинкой.

— Нет, мне просто интересно, что они говорят. И, знаешь, им есть о чем рассказать. Если они начнут писать книги, мне конец.

— Нале-е-во!

Мы повернулись.

— Вот это да! — воскликнул Нил.

Глаз не отвести. Высокая, ухоженная, ноги длиной в целую милю, шла по тротуару, как по подиуму, в своем прозрачном топе с открытыми плечами и воздушном кисейном платьице. Много украшений. Волосы огненно-рыжие.

Всегда любил рыжих.

За нашими спинами рассмеялась Анна.

— Извращенцы! Она же мертвая!

Она была права. Когда красавица повернула голову, мы увидели сбоку на шее длинную рану. Словно кто-то хотел отрезать ей голову, но так и не смог.

Джон охнул.

— Вот тебе и да, — сказал я.

Нил попросил жареных кальмаров, и Анна пошла с заказом на кухню. Мы уставились на нее. Анна и сама была вполне привлекательной, но ее трогать нельзя. Нельзя связываться со своей официанткой.

— Ну? И что там? — спросил Джон.

— Что?

— И о чем они рассказывают? В этих «Мертвых чатах»? Что там такого интересного?

— Ну. Возьмем вчерашнего парня. Девяносто два года, умер от голода в собственной квартире. Встал однажды утром с постели, оделся, захотел отлить, но дверь спальни не открывается. Тогда он орет своему племяннику, который живет с ним. Племяннику всего шестьдесят один. Никто не отвечает. И вот старик открывает окно своей спальни, ссыт с четвертого этажа, потом возвращается дальше долбить по двери и зовет племянника. Который по-прежнему не отвечает.

— А где племянник?

— Сейчас расскажу. Так вот, этот бедняга заперт в своей спальне, без телефона, еды, без ничего — в компании одного романа Джона Гришэма. Можете себе представить? Он пробыл в заточении с Джоном Гришэмом неделю. В конце концов лег на кровать и умер.

— А потом он воскресает, да?

— Да. И, вы же знаете, говорят, что после смерти иногда они становятся сильнее. Он толкает дверь, и она открывается. Оказалось, дверь держал племянник. Умер от сердечного приступа и лежал на полу.

— И как так получилось, что он не воскрес, как старик?

— Мозгов не было.

— В смысле?

— Понимаешь, у племянника в голове была пластинка. Ранило на войне. Короче, когда он упал, то ударился головой о батарею. Пластинка вылетела из черепа с половиной содержимого. Крысы быстро разобрались с тем, что осталось.

Джон засмеялся.

— Даже не знаю, повезло ему или нет. Племяннику, имею в виду.

— Ну, зависит от того, чего ты хочешь от жизни, но многие из них, мне кажется, довольны. Хотя бы погулять могут.

— Нале-е-ево! Черт, горячая штучка, да?

Мы с Джоном посмотрели и расхохотались.

— Горячая, на котлетки пойдет, — сказал Джон.

— Фу!

Это была жертва автомобильной аварии, она тащила на себе около трехсот фунтов гниющей плоти. Один глаз отвалился, как и нижняя губа. Хоть прическа у нее была нормальная. Нил от души посмеялся, глядя на нас с Джоном.

— Вот это и называется «посмотрел — и сразу полшестого», — сказал Джон.

Я не смог на это смотреть.

— Боже, из нее наверняка что-нибудь сочится, капает. Должен же быть закон против таких.

— Мертвые не ядовиты, помнишь? — сказал Нил. — Никто не знает, почему, но они не ядовиты. Поэтому нет ни единой причины, чтобы принять такой закон, понял. Ты слишком нетерпимый. Мертвецы тоже люди.

Он передразнивал меня. Я, наверное, этого заслуживал. Иногда я слишком много разглагольствовал о мертвецах. Были законы, защищающие мертвецов, и я с ними соглашался. Многие — нет. Но иногда это было слишком даже для меня — видеть таких, жутко искалеченных или гниющих. Однажды я встретил парня, разгуливавшего по Бродвею с плетеной корзиной, которую он нес перед собой, сложив в нее собственные кишки.

Зрелище не из приятных.

— Ты же что-то рассказывал о Густаво? О цветочном магазине.

Кальмары Нила прибыли, и он по кусочку отгрызал мучную корочку с одного из них, чтобы обнажить темно-серое щупальце. Тоже не самое приятное зрелище.

— Ах, да. В прошлую субботу он сидел здесь, в баре, опрокинул несколько стаканчиков текилы и увидел, как тут тормознула пара патрульных машин. Они подъехали с выключенными фарами, но Густаво их как-то заметил. Он сидит, общается с какой-то бабой, но глаз не сводит с машин. Это у него из-за детства в испанском Гарлеме — всегда следит за копами. В общем, как только они вышли из тачек, к ним подошла старушка — хозяйка цветочного магазина — она раскричалась и показала на квартиру на четвертом этаже над магазином.

— Эта квартира уже не первый год пустует, — сказал Джон.

— Да, точно.

— И что дальше? — спросил я.

— Копы — четверо в униформе — поднялись наверх, в квартиру. Тем временем старушка остается на улице и заламывает руки с таким видом, будто прямо здесь и сейчас у нее будет сердечный приступ. Тогда Густаво шлет все к чертям, ставит свой стакан, выходит и спрашивает у нее, в чем дело. Она говорит, что слышит, как там, наверху кто-то стучит день и ночь. Она боится. В квартире проблемы с электропроводкой, и там никого быть не должно. Она боится посмотреть сама, поэтому вызвала копов…

— …Наконец они вышли, у троих из них в руках дети, завернутые в одеяла. Маленькие дети. Через несколько минут приехала скорая. Оказывается, одному ребенку год, другому — два, а третьему — три. Два мальчика и девочка, самая старшая. Их родители воскресли два дня назад, умерли от передозировки героином, и их мозги зажарились так, что они совсем отупели, ходили туда-сюда, болтали и колотили по стенам. Они жили в этой квартире. Самовольно вселились и выползали оттуда только ночью.

— Значит, они умерли. И когда воскресли?

— Через пять дней. Но эти пять дней…

— Кошмар. И дети остались одни. Хорошо хоть не умерли с голоду.

— Ага. Квартира была вся в дерьме. Густаво поговорил с одним из копов — там было настоящее месиво. Кругом мусор, одежда, грязные подгузники и дерьмо. Девочка сказала копам, что они пили из унитаза. Раковина уже давно не работала.

— И что они сделали с родителями? — спросил Джон.

— С мертвыми нариками? Затолкали их в духовку. Можешь себе это представить? Чего только не творится прямо через дорогу!

— И кто же тогда стучал?

— А?

— Ну, кто стучал, что хозяйка перепугалась.

— А, Боже, да. Девочка хлопала тараканов молотком. Ими они питались.

Мой желудок чуть не вывернуло наизнанку. Джон покачал головой. Но это — другое дело. Некоторые люди — полные мудаки, живые они, или мертвые.

Даже после истории о детском питании из тараканов Нил не прекратил есть. Он заказал еще два блюда: устрицы и осьминога на гриле. Я заказал еще выпить.

Наверняка мы все неплохо набрались. «Счастливый час» давно прошел, и уже темнело. Мы слушали Джаггера, поющего «Midnight Rambler» в автомате. Бар заполнялся. Сейчас, когда солнце село, движуха только начиналась. У самого выхода Мэдэлайн сидела со своим новым дружком, и мы слышали, как она смеется над чем-то, что он говорит, своим обычным фальшивым смехом, которым она всегда пользовалась с ними — смехом адвоката, сухим, как десятистраничное изложение судебного дела. Мэделайн поила зомби. Ей это казалось смешным.

— Скажи честно, — сказал Джон, — ты когда-нибудь делал это с мертвой?

— С мертвой женщиной? — я покачал головой. — Никогда. Но Берт делал. Ты же знаешь Берта, он все что хочешь оттрахает.

Нил усмехнулся.

— Берт? Этот псих такой озабоченный, что наверняка трахнул бы эту тарелку с осьминогом.

— Значит, быстрей заканчивай, — сказал Джон, — вдруг придет. И что, ему понравилось?

— Сказал, что очень даже хорошо, на самом деле. Не то, что он ожидал — не чувствовал, что она мертва. Наверное, нашел посвежей. Конечно же, под матрасом у него на всякий случай лежал «кольт». Говорит, внутри они не такие холодные, как все думают. Комнатной температуры.

— Я так и думал, — сказал Джон.

— Сейчас там можно свариться, наверное, — сказал Нил.

— А зимой? Это же как сунуть свой колышек в банку пива из морозилки.

— Ну, точно не как в банку, но… — oн пожал плечами и присосался к устрице.

Тут он оживился и быстро глотнул.

— Налево, джентльмены, — сказал он. — У этой даже глаза на месте.

Мы повернулись.

— Господи, ты Боже мой, — сказал Джон. — Она так похожа на… на…

— Дэрил Ханну[119], - сказал я. — Боже!

На секунду я подумал, что эта высокая, стройная блондинка в окне и правда Дэрил Ханна. Сходство было просто поразительным. Эти длинные растрепанные волосы, эти полные губы, эта тонкая шея, эти большие бездонные глаза!

Нил чуть не уронил свой скотч.

— Она смотрит прямо на нас! — прошептал он.

Так и было.

Я был уже достаточно пьян, чтобы одарить ее улыбкой, и поднял стакан. Нил и Джон просто пялились на нее с глупым видом.

— Знаете что, мужики? Не уверен, что она смотрит на нас, — сказал Джон. — Думаю, она смотрит на тебя, боксер.

Он хлопнул меня по спине. Сильно. Скотч расплескался. Лед зазвенел по стеклу.

Но он был прав. Она смотрела именно на меня. Наши глаза встретились на миг.

А потом она ушла.

Джон хлопнул меня еще раз, на сей раз полегче.

— Не расстраивайся, друг. Ты же знаешь этих телок. На минуту ты — Мистер Бабий Магнит, ты — долбаный Казанова на секунду, а потом…

— Просто хрен, — сказал Нил.

— Правильно, хрен. Может, она заметила один из твоих двух седых волос. Подумала, что ты ей в папы годишься.

— А я и гожусь ей в папы, — сказал я.

— Не-а, — сказал Джон. — Она посмотрела на мужика, решила, что он — не то, что ей нужно. Что она превосходит его по всем параметрам. Надула губки и свалила.

— Нет, — сказал Джон.

Он смотрел куда-то надо мной.

— Что?

— Не свалила. Сюда заходит.

Я повернулся, и те глаза снова смотрели на меня, сфокусировались на мне, как лазеры, когда она подходила. Ее походка была какой-то странно размеренной и хищнической. Дорогие джинсы были такими тесными, что казались пришитыми к ее ногам. Длинным, длинным ногам. Ногам Дэрил Ханны. Я знал, что не заслуживаю этого. Бог или улыбнулся мне, или посмеялся надо мной. Я не мог понять, что именно.

Она остановилась прямо перед нами, и одного ее взгляда нам хватило.

— У кого тут есть яйца? Кто мне купит выпить? — сказала она.

— Зачем для этого яйца? — спросил я.

Первое, что пришло в голову. Это во мне скотч заговорил.

— Потому что после пары рюмок я могу больше, чем ты выдержишь. Когда мы пойдем ко мне.

Я думаю, выпивка чуть не пошла у нас всех носом, когда мы это услышали.

Барная потаскушка, — подумал я. — Или проститутка.

Хотя я никогда не видел шлюху, которая бы так шикарно выглядела. Но когда они липнут к тебе так напрямую, понимаешь: что-то не так. Обычно это делается окольными путями. Но не с ней. Не с копией Дэрил Ханны. С ней это было по-другому. С ней нужно играть в ее игру и смотреть, куда это может завести.