Посвящение

[1]

Парадный вход в «Ле Пале», один из старинней ших и фешенебельнейших отелей Нью-Йорка – такси, лимузины, вращающиеся двери, а за углом еще дверь, никак не помеченная и чаще всего никем не замечаемая.

Однажды утром к этой двери подошла Марта Роузуолл с улыбкой на губах и с простой голубой хозяйственной сумкой в руке. Сумка была ее обычным атрибутом. В отличие от улыбки. Работа ей не досаждала – должность старшей горничной десятого, одиннадцатого и двенадцатого этажей «Ле Пале», возможно, многие не сочтут такой уж престижной или доходной, но женщине родом из Бэбилона в Алабаме, где она ходила в платьях, на которые шли распоротые мешки из-под муки и риса, ее должность представлялась очень и очень престижной, а к тому же и очень доходной. Впрочем, чем бы человек ни снискивал хлеб насущный, в обычное утро и механик, и кинозвезда приступают к выполнению своих обязанностей с тем же выражением на его или ее лице, которое говорит: «Большая часть меня еще пребывает в постели». И практически ничего больше. Однако для Марты Роузуолл это утро не было обычным.

Обычность исчезла еще накануне, когда она вернулась с работы домой и нашла бандероль из Огайо от сына. Наконец-то в руках у нее было так долго ожидавшееся и предвкушавшееся. Ночью она почти не сомкнула глаз, то и дело вскакивая и вновь убеждаясь, что оно – то самое и по-прежнему тут. В конце концов она уснула, спрятав его под подушку, будто подружка невесты – кусок свадебного торта.

Теперь она своим ключом отперла узкую дверь за углом от парадного входа в отель и, поднявшись на три ступеньки, оказалась в длинном коридоре, выкрашенном тусклой зеленой краской, где к стене жалась вереница тележек из прачечной. Они были загружены кипами выстиранного и выглаженного постельного белья. Коридор заполнял его чистый свежий запах, который у Марты всегда ассоциировался с ароматом только что выпеченного хлеба. Из вестибюля доносились отголоски «Мьюзака», но Марта давным-давно перестала их слышать, как не слышала гудения грузовых лифтов или стука посуды на кухне.

На полпути по коридору была дверь с табличкой «Сотрудники хозяйственного отдела». Она вошла, повесила пальто и прошла в большую комнату, где сотрудники хозяйственного отдела (всего их было одиннадцать) пили кофе в перерывах, решали проблемы поставок и учета и пытались справляться с бесконечной писаниной. За этой комнатой с огромным столом, доской объявлений через всю стену и неизменно переполненными пепельницами находилась гардеробная. Стены из зеленых шлакоблоков, скамьи, шкафчики и два длинных стальных прута в фестонах несъемных плечиков, которые нельзя украсть.

В дальнем конце гардеробной была дверь в душевую и туалет. Эта дверь распахнулась, и из облака теплого пара появилась Дарси Сагамор в пушистом халате с монограммой «Ле Пале». Едва увидев сияющее лицо Марты, она кинулась к ней, протягивая руки и смеясь.

– Ты его получила, верно? Получила! У тебя же на лице написано. Да, сударь, да, сударыня!

Марта не думала, что заплачет, но слезы хлынули из ее глаз. Она обняла Дарси и прижалась лицом к ее черным влажным волосам.

– Все отлично, деточка! Давай-давай, рассказывай!

– Просто я так им горжусь, Дарси, как проклятая горжусь!

– И понятно. Потому ты и плачешь, и это хорошо… Но покажи сразу, как перестанешь. – Она улыбнулась во весь рот. – Можешь не выпускать из рук. Если я его обкапаю, ты мне глаза выцарапаешь, не иначе!

И вот с величайшим благоговением, точно священную реликвию (чем он и был для нее), Марта Роузуолл достала из голубой хозяйственной сумки первый роман своего сына. Дома она тщательно завернула его в папиросную бумагу и положила под свою форму из коричневого нейлона. И вот теперь бережно развернула, чтобы Дарси могла посмотреть на ее сокровище.

Дарси изучила суперобложку, на которой трое морских пехотинцев – один с забинтованной головой – взбегали на холм, стреляя из автоматов. «Огонь Славы» кричали оранжево-красные, точно пламя, буквы заглавия. А под картинкой значилось «Роман Питера Роузуолла».

– Ну вот! Хорошо, просто чудесно, но теперь покажи мне главное! – сказала Дарси тоном женщины, которая хочет покончить с просто интересным и прямо перейти к самому существенному.

Марта кивнула и уверенным движением открыла страницу с посвящением. Дарси прочла: «Эта книга посвящается моей матери МАРТЕ РОУЗУОЛЛ. Мам, без тебя я ее не написал бы». Под напечатанным посвящением тонким косым несколько старомодным почерком было написано: «И это не ложь. Люблю тебя, мам! Пит».

– Уж так хорошо, что лучше и придумать нельзя, верно? – спросила Дарси, утирая темные глаза тыльной стороной ладони.

– Не просто хорошо, – сказала Марта, снова заворачивая книгу в папиросную бумагу. – А чистая правда.

Она улыбнулась, и в этой улыбке Дарси Саламор, ее давняя подруга, увидела что-то большее, чем любовь. Она увидела торжество.

Отметившись в табельной в три часа, Марта и Дарси часто заходили в «La Patisserie», кафе-кондитерскую при отеле. В редких случаях они отправлялись в «Le Cinq»[2], маленький бар сразу за вестибюлем, для чего-нибудь покрепче, и этот день, бесспорно, был днем «Le Cinq». Дарси устроила подругу поудобнее в одном из альковов и оставила ее там с вазой крекеров, а сама коротко переговорила с Реем, который в этот день стоял за стойкой. Марта увидела, как он ухмыльнулся Дарси, кивнул и сложил кружком большой и указательный пальцы правой руки. Дарси вернулась в альков, вся сияя. Марта посмотрела на нее с некоторым подозрением.

– О чем это вы?

– Увидишь.

Пять минут спустя Рей поставил перед ними серебряное ведерко на подносе. В нем покоилась бутылка «Перье-Жуайе» и два охлажденных бокала.

– Ну вот! – ахнула Марта, полуиспуганно, полусмеясь. Она растерянно посмотрела на Дарси.

– Ш-ш-ш! Помолчи! – сказала Дарси.

И к ее чести Марта не сказала ни слова.

Рей откупорил бутылку, положил пробку возле Дарси и на четверть наполнил ее бокал. Дарси высоко подняла бокал и подмигнула Рею.

– На здоровье, дамы! – сказал Рей и послал Марте воздушный поцелуйчик. – И поздравь от меня своего сына, лапочка! – Он вернулся за стойку прежде, чем Марта, все еще ошеломленная, смогла произнести хоть слово.

Дарси наполнила оба бокала до краев и снова подняла свой. Секунду спустя Марта последовала ее примеру. Бокалы тонко зазвенели, соприкоснувшись.

– За начало блестящей карьеры твоего сына, – сказала Дарси. А когда они отпили, Дарси снова чокнулась с Мартой. – И за самого мальчика, – сказала она. Они отпили еще, и прежде чем Марта успела поставить свой бокал на стол, Дарси чокнулась с ней в третий раз. – И за материнскую любовь!

– Аминь, деточка, – сказала Марта. Ее губы улыбались, но не глаза. Первые два раза она только пригубила шампанское, но теперь осушила бокал до дна.

Дарси взяла бутылку шампанского, чтобы ее лучшая подруга могла вместе с ней отпраздновать решающий успех Питера Роузуолла так, как он того заслуживал. Но не только поэтому. Слова Марты «не просто хорошо, а чистая правда» раздразнили ее любопытство. Заинтриговало ее и выражение торжества на лице Марты.

Выждав, чтобы Марта допила свой третий бокал, она сказала:

– Как насчет посвящения, Марта?

– О чем ты?

– Ты сказала, что оно не просто хорошо, а чистая правда.

Марта так долго смотрела на нее и молчала, что Дарси уже решила, что не получит ответа. Затем Марта засмеялась смехом до того горьким, что он пугал. Во всяком случае Дарси стало страшно. Она понятия не имела, что бодрая маленькая Марта Роузуолл прячет в себе столько горечи, пусть ее жизнь и была нелегкой. Однако и в этом смехе слышалась интригующая нота торжества.

– Его книга будет бестселлером, и критики будут облизываться на нее, как на мороженое, – сказала Марта. – Я верю в это. Но не потому, что так говорит Пит… хотя он и говорит так. Я верю из-за того, что произошло с тем.

– С кем?

– С отцом Питера, – сказала Марта и, сложив руки на столе, спокойно посмотрела на Дарси.

– Но… – начала Дарси и замолчала. Естественно, Джонни Роузуолл книг не писал. Никогда. Только долговые расписки, да иногда «я трахал твою мамочку» краской из пульверизатора на кирпичных стенах. Выходило, что Марта говорит…

«Ладно, не притворяйся! – подумала Дарси. – Ты прекрасно знаешь, о чем она говорит. Пусть она и была замужем за Джонни, когда забеременела Питом, но мальчик уродился в кого-то поинтеллектуальнее».

Да только концы с концами не сходились. Дарси не была знакома с Джонни, но она видела с десяток его фотографий в альбомах Марты, а Пита успела узнать очень близко – настолько близко, что за два его последних года в школе и два первых года в колледже она привыкла считать его почти собственным сыном. И физическое сходство между мальчиком, который столько времени проводил у нее на кухне, и мужчиной в фотоальбомах…

– Ну, Джонни был биологическим отцом Пита, – сказала Марта, будто читая ее мысли. – Стоит только посмотреть на его нос и глаза, как сразу ясно станет. Но не был его подлинным отцом… а еще этой шипучки не осталось? Уж очень гладко проходит… – Марта была уже под хмельком, и в ее голосе начала прокрадываться интонация Юга, будто малыш, выбирающийся из укромного уголка, где прятался.

Дарси вылила в бокал Марты почти все оставшееся шампанское, и та подняла его за тонкую ножку, вглядываясь в стекло, любуясь, как он превращает неяркий дневной свет «Le Cinq» в жидкое золото. Потом она сделала глоток, поставила бокал и снова засмеялась тем же горьким наждачным смехом.

– Ты ведь понятия не имеешь, о чем я говорю, верно?

– Нет, деточка.

– Ну, так я тебе объясню, – сказала Марта. – После стольких лет мне нужно кому-то рассказать, а теперь так особенно, раз он издал свою книгу и прорвался после стольких лет подготовки. Бог свидетель, ему-то я ничего сказать не могу, уж ему-то в последнюю очередь. Ну да ведь сыновья, если им повезет, знать не знают, как сильно матери их любят и на какие жертвы идут, согласна?

– Пожалуй, – сказала Дарси. – Марта, деточка, может, тебе подумать, а хочешь ли ты на самом деле, чтобы я узнала – что бы это там и было?

– Нет, никакого понятия, – продолжала Марта, и Дарси поняла, что подруга не услышала ни единого ее слова. Марта Роузуолл пребывала в каком-то собственном мире. Когда она снова посмотрела на Дарси, уголки ее рта тронула особенная улыбочка, которая не понравилась Дарси, совсем не понравилась. – Никакого понятия, – повторила она. – Если хочешь знать, что на самом деле означает «посвящение» – посвящение всей себя, спроси у матери. А ты как считаешь, Дарси?

Но Дарси только могла покачать головой, не находя что сказать. Однако Марта кивнула, будто Дарси полностью с ней согласилась, и начала свой рассказ.

Перечислять основные факты ей не требовалось. Они проработали вместе в «Ле Пале» одиннадцать лет, подружившись почти с самого начала.

Главным из этих основных фактов Дарси назвала бы (во всяком случае до этого разговора в «Le Cinq») брак Марты с никчемным парнем, который куда больше интересовался выпивкой и наркотиками – не говоря уж о любой женщине, стоило ей пошевелить бедрами в его направлении, – чем своей женой.

Марта прожила в Нью-Йорке всего несколько месяцев, когда познакомилась с ним – неопытная девочка в темном лесу. И была на втором месяце беременности, когда сказала «да» в ответ на вопрос священника. Но, как она много раз повторяла Дарси, дело было не в беременности: она хорошенько все обдумала, прежде чем решила выйти за Джонни. Она была благодарна, что он ее не бросил (даже тогда она хорошо понимала, что через пять минут после признания «я беременна» очень многие мужчины были бы уже очень далеко, хорошенько хлопнув дверью), но не оставалась совсем уж слепой к его недостаткам. Она хорошо представляла себе, что подумали бы ее мать и отец – особенно отец – о Джонни Роузуолле с его черным «тандербердом» и двухцветными ботинками, купленными потому, что Джонни увидел такие на Мемфисе Слиме, когда Слим играл в театре «Аполло».

Этого, первого, ребенка Марта потеряла на третьем месяце. Еще примерно через пять месяцев она подвела итог плюсам и минусам своего брака – минусы заметно преобладали. Слишком много возвращений домой поздно ночью, слишком много неубедительных объяснений, слишком много синяков под ее глазами. Джонни, говорила она, просто обожал свои кулаки, когда бывал пьян.

– Он всегда выглядел красивым, – как-то сказала она Дарси, – но красивый говнюк – все равно говнюк.

Но Марта еще не успела собрать свои вещи, когда обнаружила, что снова беременна. На этот раз Джонни среагировал мгновенно и без всякой радости: он ударил ее по животу ручкой швабры, надеясь вызвать выкидыш. Две ночи спустя он в компании двух приятелей, разделявших его пристрастие к яркой одежде и двухцветным ботинкам, попытался ограбить винный магазинчик на 116-й улице. У хозяина под прилавком был дробовик. Он его вытащил. У Джонни Роузуолла был пистолетик 32-го калибра с никелевой рукояткой, который он раздобыл бог знает где. Он прицелился в хозяина лавки, спустил курок, и пистолетик разлетелся на куски. Один осколок ствола проник ему в мозг через правый глаз и убил его наповал.

Марта продолжала выходить на работу в «Ле Пале» почти до восьмого месяца (было это, разумеется, задолго до появления там Дарси Сагамор), а тогда миссис Пролкс велела ей отправляться домой, пока она не обронила младенца в коридоре десятого этажа или, может быть, в лифте, обслуживающем прачечную. «Работаешь ты совсем неплохо и, если захочешь, сможешь потом вернуться на свое место, – сказала ей Роберта Пролкс, – но сейчас, девочка, сгинь!»

Марта сгинула и через два месяца родила семифунтового мальчика, которого назвала Питером, и Питер со временем написал роман под названием «Огонь Славы», который все – включая Клуб «Книги месяца» и «Юниверсал пикчерс» – считали обреченным принести автору славу и богатство.

Все это Дарси уже слышала. А остальное – невероятное остальное – она услышала в этот день и этот вечер сначала в «Le Cinq» с бокалами шампанского на столе и сигнальным экземпляром романа Пита в голубой хозяйственной сумке Марты.

– Мы, конечно, жили на окраине, – сказала Марта, глядя на свой бокал и крутя его в пальцах, – на Стэнтон-стрит у Стейшн-Парка. Я потом побывала там. Все хуже, чем было – гораздо хуже, – но и тогда это был не курорт.

Тогда в конце Стэнтон-стрит в сторону Стейшн-Парка жила жуткая старуха. Люди называли ее Мама Делорм, и многие клялись, что она – бруха[3]. Я сама ни во что такое не верила и как-то спросила Октавию Кинсолвинг – она жила в том же доме, что и мы с Джонни, – как могут люди верить в такую чушь, когда вокруг Земли вертятся искусственные спутники и найдены способы излечивать чуть ли не все болезни под солнцем. Тавия была образованной женщиной, училась в Джуллиардской музыкальной школе и по ту сторону Сто десятой улицы жила только потому, что должна была содержать мать и троих младших братьев. Я-то думала, она согласится со мной, но она только засмеялась и покачала головой.

«Ты что же, веришь, что брухи существуют?» – спросила я.

«Нет, – сказала она. – Но я верю в нее. Она особенная. А вдруг на каждую тысячу – или десять тысяч, или миллион – женщин, которые называют себя колдуньями, а то и ведьмами, приходится одна подлинная? Если так, то это Мама Делорм».

Я только засмеялась. Люди, которые не нуждаются в помощи брухи, могут позволить себе посмеяться, как могут себе позволить посмеяться над силой молитвы люди, которые не молятся. Я говорю о том времени, когда только-только вышла замуж. Я тогда еще верила, что сумею исправить Джонни. Ты можешь это понять?

Дарси кивнула.

– Потом у меня произошел выкидыш. Причиной, думается, был Джонни, хотя тогда я даже себе в этом признаться не хотела. Бил он меня почти все время. А пил, так все время. Забирал деньги, которые я ему давала, а потом тащил еще из моей сумочки. Если я ему говорила, чтобы он перестал лазить в мою сумочку, он делал обиженное лицо и клялся, что и не думал даже. То есть если был трезв. А пьяный он смеялся и все. Я написала домой маме. Больно мне было писать такое письмо и стыдно, и я плакала, пока писала его, но мне надо было узнать, что она думает. Она написала в ответ, чтобы я ушла, уехала, пока он не уложил меня в больницу, а то и похуже. Моя старшая сестра Кассандра (мы всегда звали ее Кисси) пошла дальше. Прислала мне билет на междугородный автобус, а на конверте губной помадой написала три слова: «УЕЗЖАЙ СЕЙЧАС ЖЕ!»

Марта отпила глоток шампанского.

– А я не уехала. Мне нравилось верить, будто я сохраняю достоинство, да только, думается, это была глупая гордость и больше ничего. Ну, так или не так, а я осталась. Потом, когда я потеряла ребеночка, я опять забеременела, только поначалу не догадывалась. Видишь ли, по утрам меня не тошнило… ну, да и в первый раз тоже не тошнило.

– Ты же не пошла к этой Маме Делорм из-за беременности? – спросила Дарси, сразу предположив, что Марта могла попросить у колдуньи что-нибудь, чтобы устроить себе выкидыш… или, что она просто решилась на аборт.

– Нет, – ответила Марта. – Я пошла, потому что Тавия сказала, что Мама Делорм точно мне скажет, какую дрянь я нашла в кармане пиджака Джонни. Белый порошок в стеклянном пузырьке.

– О-о! – сказала Дарси.

Марта невесело улыбнулась.

– Хочешь знать, до чего скверно все может стать? – спросила она. – Наверное, нет, но я тебе скажу. Скверно, когда твой муж пьет и не имеет постоянной работы. А по-настоящему скверно, это когда он пьет, не имеет работы и вымещает все это на тебе кулаками. Но еще хуже, когда суешь руку в карман его пиджака, надеясь найти доллар, чтобы купить туалетную бумагу с пушком в супермаркете «Солнечный край», и находишь стеклянный пузыречек с ложечкой. А хуже всего, знаешь что? Глядеть на этот пузырек и уговаривать себя, что в нем кокаин, а не герыч.

– И ты пошла с пузырьком к Маме Делорм?

Марта иронично засмеялась.

– С пу-зырь-ком? Нет уж, дорогая моя. Жизнь мне мало что давала, но умереть мне не хотелось. Вернись он домой, откуда бы там ни было, и хватись своего двухграммового пузыречка, он бы меня обработал, как гороховое поле. Нет, я только отсыпала щепоточку в целлофан с сигаретной пачки. И пошла к Тавии, а Тавия сказала, чтобы я пошла к Маме Делорм, и я пошла.

Марта качнула головой. У нее не было слов, чтобы точно описать своей подруге, какой была Мама Делорм, и какими немыслимыми были полчаса в квартире этой женщины на третьем этаже, и как она почти скатилась по кривым ступенькам на улицу, боясь, что старуха гонится за ней. Квартира была темной и вонючей, в ней стоял запах свечных огарков и старых обоев, и корицы, и подгнивающих трав. На одной стене висело изображение Иисуса, на другой – портрет Нострадамуса.

– Если вообще есть ведьмы, так она была ведьмой, – в конце концов сказала Марта. – Я и теперь не знаю, сколько ей было лет – семьдесят, девяносто или сто десять. От ее носа через лоб тянулся бело-розовый шрам и прятался под волосами. Похожий на след от ожога. Из-за него веко правого глаза было полуопущено, будто она подмигивала. Сидела она в кресле-качалке с вязанием на коленях. Я вошла, а она говорит: «Я скажу тебе три вещи, малышка. Первая – ты в меня не веришь. Вторая – пузырек, который ты нашла в кармане у мужа полон героина, «белого ангела». Третье – ты третью неделю беременна мальчиком, которого назовешь в честь его подлинного отца».

Марта огляделась, проверяя, не сел ли кто-нибудь за соседний столик, убедилась, что они по-прежнему одни, и наклонилась к Дарси, которая смотрела на нее как завороженная.

– Позже, когда я снова могла думать связно, я решила, что и первое и второе мне сказал бы любой фокусник в цирке или… как их? Чтец мыслей, ну, в белом тюрбане. Если Тавия Кинсолвинг сказала старухе, что я к ней приду, то могла заодно объяснить зачем. Видишь, как просто все получалось? Ну а для женщины вроде Мамы Делорм такие мелочи очень важны: ведь если хочешь прослыть брухой, то и вести себя должна как бруха.

– Наверное, – сказала Дарси.

– Ну а что я беременна, так, может, это просто была удачная догадка. Или… ну… есть женщины, которые сразу видят.

Дарси кивнула:

– Одна моя тетя без ошибки определяла, когда женщина попадалась и беременела. Иногда даже раньше самой женщины, а иногда так даже до того, как женщине вообще полагалось забеременеть, если понимаешь, про что я.

Марта засмеялась и кивнула.

– Она говорила, что они начинают пахнуть по-другому, – продолжала Дарси, – и иногда этот новый запах можно учуять даже на другой день после того, как женщина попадется, если у тебя нюх хороший.

– Угу, – сказала Марта. – Я про такое слышала, да только в моем случае все было по-другому. Она просто знала, и как я ни пыталась убедить себя, что все это фокус-покус, я все равно знала, что она знает. Быть с ней – значило поверить, что брухи существуют… во всяком случае, что она – бруха. И оно не исчезло, это ощущение, как исчезает сон, когда проснешься, или как исчезает твоя вера в хорошего фокусника, когда вырвешься из-под его воздействия.

– И что ты сделала?

– Ну, у двери стояло кресло с сиденьем, плетенным из тростника и совсем продавленным. На мое счастье стояло, потому как после ее слов у меня в глазах потемнело, а колени развинтились. Я должна была сесть, и не окажись там этого кресла, плюхнулась бы прямо на пол. А она знай себе вяжет, дожидаясь, чтобы я пришла в себя. Будто уже сто раз такое видела. Да, наверное, и видела.