Последний выстрел

Автомобиль появился на утренней улочке средь вихря сухих листьев и мусора — блеклых желтоватых бумажек. Взвизгнула и без того стёртая резина. Машина шумно затормозила. Мальчишка, разносчик газет, выронил однодневки прямо под колёса, отпрянул и прижался спиной к мокрой каменной стене.

— Куда лезешь, пацан! Жить надоело! — рявкнул на мальчонку водитель, высунувшись из окна.

Тот диким зверьком посмотрел на него, затем на пассажира, пробормотал что-то невнятное, и вдруг пустился наутёк — только пятки сверкали. Встречный ветер раздувал полы рваного замызганного пальтишки.

— Ну, что ты скажешь, Макарио!? — возмутился водитель.

— Вот пострел! — усмехнулся пассажир.

Водитель всё ещё недовольно гудел, гудела и сама машина.

— Да брось ты, Санчо! — ответил Макарио, а пассажиром был он, и, приоткрыв дверцу, поднял с земли грязную однодневку, встряхнул её брезгливо двумя пальцами, близоруко глянул на разворот.

Во всю ширь там красовался правильный ряд букв…, слогов…, слов… — до него не сразу дошёл смысл заголовка:

— Санчо! Давай, дружище, жми в студию!

— Ты думаешь, он всё-таки решится? — спросил водитель.

— Похоже на то. Десять лет эта сволочь ни разу не заходила в здание — боялся. Ему предсказали, как я слышал… Старушка одна предсказала, что из племени араукан. «Убийца моих сыновей сгинет лютой смертью в том же месте, где погибли они!» — так она пророчила, старая колдунья, а индейцы редко ошибаются, коль прозревают судьбу. И ещё она сказала, вместе с Пожизненным Сенатором сгинет и вся его свора придворных лизоблюдов.

— Не верю я, Макарио, индейцам. И в судьбу тоже не слишком верю. Мне нагадали генеральские погоны, — Санчо усмехнулся, — а я вот, таксист. И не жалею о том. И ты не хуже меня знаешь, что Сенатору обещана неприкосновенность. Он никогда бы не оставил свой пост более молодому Преемнику, если бы не сумел выторговать себе спокойную старость и отпущение грехов за все злодейства. Кина не будет.

— Будет, Санчо, будет, — возразил Макарио. — Если в предсказание верить, а наш Пожизненный Сенатор в них верит — не случайно новое здание на месте прежнего Парламента выстроили — всё так и случится. И случится сегодня! Чую! Не знаю, как гадание, но профессиональное чутьё меня давно не подводило. В студию, жми в студию

Грянуло орудие.

Публика заорала, подбрасывая шапки.

— Так их, так!

Зеваки жрали пряную пиццу и пили маисовую.

Пленка шипела, ролики скребли, механика трещала.

Вторая камера, наведенная на здание, бесстрастно фиксировала расстрел…

Макарио замедлил скорость до предельной. Стадвадцатипятимиллиметровый снаряд устремился к дымящимся чёрным пролетам окон, проник в одну из этих уже пустых глазниц, рванул изнутри. Этаж ощетинился языками пламени.

Затем снова работал первый оператор:

— Чтоб они там сгорели, сволочи! — вопила толпа.

— Да здравствует Сенатор!

Камера скользнула вдоль моста — четыре танка вели прицельный огонь, методично расправляясь с боекомплектом. На том берегу виднелись ещё четыре машины.

— Ну, что, Мак! Обгадились твои? — директор по-отечески положил ему руку на плечо.

Макарио резко обернулся, стряхивая ладонь, исподлобья глянул на директора.

— Шучу, шучу! — успокоил тот.

Он снова развернулся к пульту.

Камера дала наезд на первый этаж. Сперва он, Макарио, не понял, что это. Резкости не хватало: колючий кустарник с редкими листьями — это сейчас, десять лет спустя, камеры сами меняют фокусное расстояние, выдержку и прочее.

Подходы к Парламенту были блокированы по всему периметру мотками спирали Бруно. Клочья одежды и мяса висели повсюду.

Раскуроченный дверной проём на метр от верха был забрызган мозгами справа и слева.

Сотни трупов не успевших вбежать внутрь бедолаг громоздились тут же.

— Ты снимал? — деловито осведомился директор студии, попыхивая сигарой — он так и стоял за спиной.

— Нет! — отрезал Макарио, — я был там, я успел.

За окном часы городской колокольни пробили двенадцать. Жители Сиудад-де-примера-корона, или просто Сиудада, готовились отобедать.

Он был там, он запомнил все до единой детали этого кошмара наяву.

На верхних этажах люди сгорали, как свечки, лишь понаслышке зная, что такое Освенцим. Оказалось, журналисты врали, хорошо горят не только евреи. Хорошо горит любая плоть.

Да, в двенадцать орудия умолкли. Зрители на мосту жевали пирожки и жрали маисовые солёные хлопья. Час передышки. Целый час тишины.

По внутреннему радио к укрывшимся в здании обратился Председатель — станция работала едва-едва, что называется на ручном приводе. Четвёртые сутки без света, тепла и воды. Четыре дня и три долгих ночи, как дикие звери в клетке. Говорил он недолго, хотя знал, что сказать, и умел находить даже в самые страшные мгновения самые нужные слова.

Потом послышалась мелодия, едва различимая, прерывающаяся скрипом и скрежетом помех:

Но радио умолкло. И в жуткой, леденящей тишине кто-то молвил:

— Сейчас снова начнут!

— Мы не сдадимся! Честь превыше жизни! — твердо сказал Макарио.

Санта выхватила у него громкоговоритель и кинулась к окну, выходящему на мост. Она просила военных не стрелять, она убеждала их, что в здании только штатские, и что у них тоже есть семьи. Оружие только у внутренней охраны, но им положено по роду службы — они охраняют законно избранную власть.

В ответ рявкнуло танковое орудие, за ним второе. Здание содрогнулось до фундамента.

— Сволочи! Жадные грязные сволочи! — подумал Макарио, и бросился к Санте, чтобы увлечь её внутрь — конструкции ещё держали.

— Палите! Стреляйте, предатели! Всех вам не перестрелять! — выкрикивала она, срывая голос в хрип.

— «Венсеремос», «Венсеремос»! Над страною призывно лети! — донеслось с верхних этажей.

Все, и Макарио, и Санта, вслед за ним подхватили:

— «Венсеремос», «Венсеремос»! — это значит, что мы победим!

Пространство разверзлось, разорвалось тысячью криков, крики слились в единый гул. Людей разметало. Макарио швырнуло к стене, но сознание не покидало его ни на миг, и он успел о том пожалеть. Сверху упало окровавленное тело Санты. Он ощутил на груди и на лице тёплую жижу. Щуря глаза, слезящиеся в вонючем дыму, Макарио углядел, что полголовы у девушки начисто снесено осколком.

Огромная бетонная плита, нависнув над комнатой, грозила рухнуть всей своей тяжестью. Отпихнув труп, Макарио неловко перекатился, здание снова тряхануло, он, было поднявшись, опять упал…

Стараясь не смотреть под ноги, Макарио пробирался к выходу, шатаясь от стены к стене. Коридор был завален ещё трепещущими телами женщин и подростков, кровавое месиво присыпали штукатурка и битый кирпич. Дышать тоже совершенно невозможно! Всюду витал запах гари, смешанный с вонью испражнений. Одна, ещё не старая, баба привалилась к окровавленной стене, руками она зажимала хлюпающую дыру на животе — ладоней не хватало. Макарио рухнул на колени, его вывернуло, ещё и ещё. Глянув вперёд последний раз, он закрыл глаза, пополз на четвереньках. Пальцы ощущали только липкую массу, пару раз его кто-то хватал за ногу, а может, цеплялась вывороченная арматура. Так он полз, пока не упёрся в камень противоположной стены коридора.

— Хрен ли их жалеть? — брякнул директор. — Куда они лезли, видно же — стреляют! — добавил он, но уже неуверенно.

Если бы Макарио не уловил этой неуверенности, он бы тут же съездил дураку по харе.

Уже потом, когда он вёл собственное журналистское расследование, Макарио выяснил, во что обошлась Сенатору, простите, Пожизненному Сенатору, эта кровь. За каждый выстрел — тысяча зелёных. Каждому офицеру старше капитана — квартира в лучших домах проклятого богами и страной Сиудада. Но и тогда многие отказались, поплатившись карьерой.

Именно тогда он встретил Санчо. Этот лейтенант был одним из немногих, кто стрелял, но затем, словно очнувшись, ужаснулся собственному злодейству, не принял тридцать серебряников. Мечтавший с детства о карьере военного, Санчо бросил службу, запил, и наверно, окончил бы дни либо в выгребной яме, либо в психушке, если б не Макарио.

Журналист собирал материал для репортажа. Макарио работал уже на испанское телевизионное агентство — и не скупился, лишь бы добыть показания очевидца «с той стороны». Найти бывшего танкиста в кабаке на самой окраине Сиудада оказалось значительно легче, чем его разговорить. Санчо уничтожал текилу литрами, но на рассказы был сдержан и в подпитии.

— Сколько же ты, скотина, народу угробил? — разозлился Макарио.

— Все мои, не сосчитать по пальцам, — прохрипел Санчо, роняя голову в кружку, но потом приподнялся и добавил, заплетающимся языком. — Кстати, мой танк последним стрелял по зданию. Это я сделал тот последний выстрел, что вошёл во все кинохроники! — он ударил себя в грудь и окинул журналиста пьяным взором.

Как же? Макарио отлично помнил эти ужасные кадры. Вот он, обуглившийся дом с развороченными мёртвыми окнами-глазницами. Только красный флаг на шпиле. Оператор снимал точно из-за башни, он ловко сумел засечь сам момент выстрела — камеру чуть подбросило, но широкоугольник не выпустил здание из объектива. Осталось разве странное ощущение, что выстрел ушёл в пустоту.

— Правда, мой снаряд так и не долетел, — пьяный лейтенант почти угадал его мысли. — Ха! Не мог же он пройти мимо. Не! Я и на стрельбах-то ни разу не промахивался. Чтобы я, да промазал?… А если бы даже и не попал, снаряд где-то взорвался бы. А он просто исчез, Санта-Мария, как не было! Хотя стрелял не холостым, уж точно…

И тогда журналист не выдержал, Макарио вмазал «очевидцу» от души, и потом ещё несколько раз ногой, когда пьяный лейтенант упал в грязь…

Санчо разыскал обидчика на следующий день. Когда этот бывший танкист вошел в номер — Макарио не узнал вчерашнего собутыльника. Санчо был скромно и чисто одет, только воротничок оказался не выглажен.

— Ты хотел знать правду? — тихо, но внятно, произнес Санчо с порога.

— Ну, заходи, коль нашёл, — пригласил его удивленный журналист.

— Да, Сенатор приказал, и мы выполняли приказ, — сказал Санчо, присев на подоконник, — Постой! Не перебивай меня! Я сам пришёл. Я знаю, что ты хотел бы ещё раз съездить мне по роже, а может, и не раз. Да, там было убийство ни в чём не повинных людей… Поверь, если бы всё так просто решалось — я стал бы уже капитаном.

— Но ты ушёл из армии. Почему?

— Считай, что из страха. Потому что завтра я мог бы оказаться на их месте, или того хуже, мне одна индеанка нагадала генеральские погоны, — отвечал Санчо. — И мне, случись новая заваруха, пришлось бы со временем отдавать тот же приказ.

— Мне тоже было страшно, — признался Макарио, — страшно, потому что я видел это собственными глазами. А сейчас меня трясёт от ненависти.

— Ты и меня ненавидишь? — просто спросил Санчо.

— Да, ненавижу, и с каждым новым днём правления Сенатора, и его, и тебя я ненавижу всё сильнее.

— Тогда ударь! — предложил Санчо и зажмурился.

— А пошёл ты… — выругался Макарио и отвернулся.

С тех пор они были вместе.

Пожизненного Сенатора в народе звали «Ихо-де-песка» или «Рescado-el-Рeleador», хотя на драчливую рыбу он походил мало. Жирный, обрюзгший, уже совсем седой — он сильно изменился за последние годы, подумал Макарио, — Сенатор выбрался из машины под приветственные крики обывателей.

— Эль пелеадор! Эль пелеадор! — вопили они, помахивая трехцветными флажками.

— Эль пелеадор! — кричали выстроенные в ряд детишки с полосатыми повязками.

Сенатор мелкими шажками волочил тело по ступеням, он глупо и самодовольно улыбался, изредка норовил повернуться, чтобы приветственно помахать рукой, но увлекаемый женой и дочерью, не смог бы это сделать так браво, как прежде. Дочь Сенатора первой прошмыгнула в дверь. Получив некоторую свободу, Сенатор ухитрился-таки развернуться к толпе и поднял ладонь.

— Эль пелеадор! — снова весело кричали детишки, будущее Сиудада.

Макарио нажал «стоп-кадр»:

«Неужели так и не понял, что над ним издеваются?» — удивился журналист и глянул на экран, где от края до края багровели сенаторские пальцы, толстые, как сосиски.

Затем он снова включил запись.

Из Парламента шла прямая трансляция. А Макарио сидел в душной студии, как в парилке, изредка попивая из бутыли, припасённой заботливым Санчо.

— Ну, что? — осведомился тот, протиснувшись в комнатку через узенькую маленькую дверь.

— Выступают.

— А он? — ещё раз спросил Санчо.

— Молчит. Кивает. Похоже, ничего уже не соображает, — зло отвечал Макарио, отхлёбывая из бутылки.

— Так он же Пожизненный Сенатор, ему не положено.

— Сейчас заседание кончится, тогда у него непременно будут брать интервью, — предположил Макарио.

Он не ошибся. Массивные двери с вызолоченными ручками — турецкие реставраторы постарались на славу — медленно открылись. На экране возникла бородатая, до коликов в желудке отвратительная физиономия ведущего вечно просенаторской передачи центрального канала. Правда, за минувшие годы и этот типчик порядком поистрепался — отметил Макарио.

— Мы ведём репортаж из самого центра нашей демократии! — начала выговаривать бородатая морда, выпучив глаза. Макарио сплюнул и прослушал начало его лизоблюдской, как всегда, речи — … лет назад в этом здании был погашен последний очаг … (камера дала сбой) …изма, доставшегося нам от мрачного застойного прошлого. Мы обращаемся с традиционным вопросом к Пожизненному Сенатору, что возглавил государство в трудные для страны годы! Можно по-разному относиться к этому великому человеку, можно его уважать, можно любить, можно стесняться проявлять свои чувства — ясно одно, прежний тоталитарный режим был сломан, чтобы на его месте расцвела новая, сильная и могучая…

— Олигархия, — окончил его мысль Санчо.

— Господин Пожизненный Сенатор! Что вы думаете… — спросил бородатый ведущий с выпученными глазками.

— Смотри, смотри! Он будет говорить, — указал на экран Макарио.

— Что, сам? — усмехнулся Санчо.

— Э-э, мэ… — начал Пожизненный Сенатор и рубанул рукой — Э, понимаешь ли! Когда мы боролись с тёмным прошлым… — он перевёл дух, обвёл публику взглядом, камера поползла следом и нащупала в толпе сочувственное личико известного режиссёра, прославившегося фильмом «Пять встреч с Пожизненным Сенатором». Личико с тремя подбородками улыбалось оратору. Обнаружив поддержку публики, он продолжил, — … Вот, мне не дадут соврать. Э-э, мэ, ммм… Здесь случайно, я повторю, — сенатор повёл пальцем, — случайно погибли мальчики. Э, понимаете ли? Да! … И хотя их никто сюда не звал… Гм… Я, ваш Пожизненный Сенатор, прошу прощения у жителей, у матерей — приговаривал он с расстановкой, — Сиудад-де-примера-корона… Что не уберёг… — Сенатор почти плакал.

Он и Макарио вогнал бы в слезу, кабы не держал тот на руках обезображенный труп Санты, если бы не пел Макарио тем зловещим осенним днем «Венсеремос». Но в толпе сочувственно закивали убелённые сединами дяди, напомаженная плюгавая актриса промокнула глазки платочком.

Камера вновь наехала на ведущего, который поддакнул что-то типа: лес рубят — щепки летят.

Затем «Ихо-де-песка» лобзался с видными людьми города и прежними соратниками по борьбе.

Камера дала задний ход, широкоугольник охватил всю залу. Затеяли «фотографию на память». Камера отъехала в самый дальний угол — столько нашлось желающих приобщиться к истории.

— Всё! Не могу больше! Гады! — заорал Санчо.

Макарио потянулся к выключателю, как вдруг высокочастотные колонки разодрал ужасающий звук, который с того самого проклятого дня он уже ни с чем бы не перепутал!

Он дёрнулся, опрокинув бутыль, которая грохнулась на пол, разлетевшись на зелёные осколки. Дешёвое пойло брызнуло в лицо, но Макарио глядел на экран, где багровые клубы дыма смешались с пылью, прахом и пеплом…

Потом что-то щёлкнуло, а трансляция и вовсе прервалась.

Ещё пару минут друзья обалдело смотрели друг на друга.

— Ты записал? — прошептал Саша.

— Ёлки-палки! Конечно! — выдохнул Макар и покрутил пленку назад.

Затем он пустил её покадрово.

Вот они выстроились, довольные собой государственные мужи и шлюхи. Вот и улыбка на устах, а виновник торжества полуобнимает одной рукой — дочку и какого-то рыжего с лисьим лицом, тут же слюнявый и потный стоит бывший первый министр, причмокивая губками.

Ага… Веретенообразное тело, полёт смазан, выскользнуло из-за камеры по направлению к группе. Там ещё сидят и стоят, как ни в чём ни бывало, на лицах дежурные ухмылки, мол, ловко мы вас всех. Они ещё не подозревают, что обречены, они и не догадываются, что были обречены с той самой минуты, когда лейтенант Саша сделал свой первый выстрел.

— Это вам за Светлану, гады! — подумал он, — Это вам за Санту! — произнес он и смахнул непрошенную слезу.

Макар вскочил и двумя нервными движениями распахнул окно, что выходило точно на Останкинский пруд.

Над первопрестольной раскинулось бескрайнее небо, покрасневшее, точно невинная девица.

— Завтра будет ветрено…