Полночный алтарь

Я было решил, что цвет лица мальчугана, который явно не соответствовал его возрасту, — результат запойного пьянства. Но когда он оказался под самой лампочкой возле кассы, чтобы прикурить у бармена, я понял, что дело не в алкоголизме. Не только нос, но и щеки были покрыты частой сеткой лопнувших кровеносных сосудов. И глаза какие-то странные. Вероятно, он заметил мой взгляд, так как тут же отодвинулся в тень.

Бармен тряс передо мной бутылкой эля, как швейцарский звонарь колокольчиком. Эль пенился за зеленым стеклом.

— Еще одну, сэр? — спросил он.

Я отрицательно покачал головой. На дальнем конце стойки он попытался повторить ту же штуку с мальчуганом, который пил шотландское виски с содовой или что-то в этом духе, и тот оказался сговорчивей. За десять минут бармен всучил ему три шотландских. Когда же он попробовал проделать это в четвертый раз, мальчуган набрался храбрости и отказался:

— Я сам скажу тебе, Джек, когда захочу.

Скандала за этим не последовало.

Было почти девять, и народ в забегаловку валом валил. Хозяин — по виду настоящий гангстер — стоял у дверей, чтобы отгонять малолеток, и громогласно приветствовал завсегдатаев. Входили, торопясь, девушки с маленькими сумочками, в которых лежали туалетные принадлежности. У них были пышные прически и холодные лица с модно накрашенными губами. Одна из них остановилась, что-то сказала хозяину, вроде извиняясь, и тот буркнул:

— Ладно, давай в туалет.

За портьерой в дальней части эстрады джаз из трех человек наяривал нечто зажигательное. У обоих барменов забот был полон рот. Пили преимущественно пиво — была середина недели. Я допил эль, и мне пришлось подождать пару минут, пока принесут новую бутылку. Места за стойкой заполнялись в основном поближе к эстраде — посетители за свои пятидесятицентовые бутылки пива жаждали насладиться еще и стриптизом. Однако я заметил, что рядом с мальчуганом если кто и садился, то ненадолго. Вот так и бывает: приходишь развлечься, а бармен тебя третирует, и никто не хочет посидеть с тобой. Я захватил бутылку и стакан и сел на стул слева от него.

Он сразу же обернулся и сказал:

— Поганая дыра, верно?

Лицо его было в узоре лопнувших кровеносных сосудов, таких частых и многочисленных, что они превращали его во что-то вроде расписанной под мрамор резины. А взгляд казался странным именно от этого — от контактных линз. Я старался не очень смущать его своим рассматриванием, но и не отворачивался.

— Да нет, ничего, — ответил я. — Неплохое местечко, если ты привык к шуму…

Он сунул в рот сигарету и щелчком пододвинул пачку ко мне.

— Я космонавт, — перебил он меня.

Я взял сигарету.

— Вот как?!

Он щелкнул зажигалкой и добавил:

— А сигареты с Венеры.

Я заметил, что лежавшая на стойке пачка была запечатана желтой, а не обычной зеленой, налоговой маркой.

— Ну не подлость ли? — продолжал он. — Курить в рейсе нельзя, а нам вместо сувениров дарят зажигалки. Впрочем, зажигалочка недурна. А на прошлой неделе, на Марсе, нам всем всучили дерьмовые наборы ручек и карандашей.

— Что, за каждую поездку что-нибудь дают? — Я сделал добрый глоток эля, а мальчуган прикончил свое шотландское.

— За рейс! Надо говорить «рейс»!

Одна из девиц протиснулась к стойке. Она хотела сесть на свободное место справа от мальчугана, но, оглядев его, передумала. Девица покрутилась возле меня и спросила, не поставлю ли я ей выпивку. Я сказал «нет», и она перешла к соседу. Я прямо-таки ощутил, как вздрогнул мальчуган. Когда я снова на него посмотрел, он уже стоял. Я пошел за ним, прочь из этой духоты. Хозяин бара механически осклабился и сказал:

— Прощевайте, ребята.

На улице мальчуган остановился и рявкнул:

— Нечего за мной шастать, папаша.

Казалось, еще одно слово — и я получу в зубы.

— Полегче! Я тут знаю одно местечко, где не сразу плюют в рожу.

Он взял себя в руки и пошутил:

— Тогда стоит посмотреть. Это близко?

— В нескольких кварталах.

Мы пошли. Славная была ночка.

— Совсем незнакомый город, — говорил он. — Я-то сам из Ковингтона, штат Кентукки. Там и пьют дома, таких заведений у нас нет. — Видно, он имел в виду весь район трущоб.

— Тут неплохо, — сказал я. — Я здесь частый гость.

— Вон оно что! А у нас люди в ваши годы обзаводятся женами и детишками.

— Они и у меня есть, провались они к дьяволу.

Он засмеялся чистым детским смехом, и я решил, что ему не больше двадцати пяти. Я заметил, что он ни разу не споткнулся о выщербленные камни брусчатки. Я сказал ему об этом.

— Чувство равновесия, — ответил он. — Надо иметь его в избытке, чтобы стать космонавтом. Приходится подолгу торчать за бортом в скафандре. Никто и не представляет, как много. Пробоины… Пропадешь, коли своей точки не знаешь.

— Это как понимать?

— А… это трудно объяснить. Когда ты снаружи да потерял свою точку, значит — пропал, не знаешь, где коробка находится — так мы корабль зовем. А если чувство равновесия развито хорошо, ты вроде связан с кораблем, просто знаешь, где он, даже не дотрагиваясь. Стало быть, точка у тебя есть, можешь спокойно вкалывать.

— Надо думать, на свете немало вещей, которые трудно объяснить…

Он решил, что я пытаюсь сострить, и ухмыльнулся.

— Это Гендитаун, — сказал я немного спустя. — Здесь ошиваются отставники с железки. Вот мы и пришли.

Была вторая неделя месяца, когда пенсионные еще не кончились. Хозяин заведения Освияк шастал взад и вперед по комнате. «Потомки пионеров» на эстраде орали «Парень с Марса», а старина Падди Ши в центре отплясывал джигу. В правой руке он держал полную кружку пива, а левый, пустой рукав громко хлопал.

Мальчуган вылупился на дверь.

— Здесь слишком светло! — сказал он.

Я пожал плечами и вошел. Он потащился следом. Мы сели за столик. У Освияка можно пить и за стойкой, но так поступают только новички.

Падди, приплясывая, подошел к нам и заорал:

— Привет, Док! — Он вообще-то ирландец из Ливерпуля. Там они все говорят как шотландцы, хотя мне это напоминает бруклинский выговор.

— Привет, Падди! Привел кой-кого, кто будет побезобразнее тебя. Как считаешь?

Падди покружил вокруг мальчугана, хлопая своим пустым рукавом, а затем, когда пластинка кончилась, плюхнулся на стул. Сделав здоровенный глоток из кружки, он спросил:

— А вот так он может? — и растянул лицо в чудовищную гримасу, обнажавшую зубы. Их было целых три. Мальчуган засмеялся и обратился ко мне:

— На кой черт вы меня сюда затащили?

— Да просто Падди обещался поставить нам всем на круг пива, если сюда заглянет кто-нибудь побезобразнее его самого.

Приковыляла жена Освияка за заказом, и мальчуган спросил, что будем пить. Я решил, что самое время начинать, и мы взяли три двойных шотландских.

После второго круга Падди стал трепаться про то, как ему отняли руку без всякой анестезии, не считая бутылки джина, потому что скорый поезд, под который он попал, не мог долго стоять.

Его рассказ привлек к столику еще нескольких калек вместе с их историями вроде той, что Блэкки Бауэр будто бы сидел в товарном вагоне, свесив ноги наружу, поезд резко дернулся, трах! — и дверь захлопнулась. Все ржали над Блэкки из-за его растяпства, и он озверел.

Сэм Файермен был в ударе. Сегодня он врал, что до того, как его одолела трясучка, он был часовых дел мастером. На прошлой неделе он был хирургом — специалистом по операциям на мозге. Незнакомая мне женщина — с виду настоящая Берта Тяжеловоз — притащилась к нам и стала заливать про то, как ее сестра вышла замуж за турка. Но она окосела раньше, чем мы узнали, что же случилось с ее сестрой.

Кто-то поинтересовался, что у мальчугана с лицом. Кажется, это был Бауэр, снова подсевший к столику.

— Компрессия и декомпрессия, — сказал мальчуган. — Ты то влезаешь в скафандр, то вылезаешь из него. Да и внутри коробки давление пониженное. Когда появляются первые красные прожилки, лопнувшие сосуды, ты говоришь себе: «К чертовой матери эти деньги! Еще один рейс, и баста!» Но, Господи, для моих лет ведь это бешеные деньги! Так все и остается, и ты уже никем, кроме космонавта, не можешь быть. А на глазах у тебя — рубцы от жесткого излучения.

— И у вас все тело такое? — вежливо спросила жена Освияка.

— Такое, мэм, — ответил мальчуган жалобно. — Но я брошу полеты, пока совсем не превратился в уродину.

Я с жадностью отхлебнул жгучего шотландского.

— Плевать! — сказала Мэгги Рорти. — По-моему, он настоящий милашка!

— Если сравнить с… — начал было Падди. Но я стукнул его ногой под столом.

Потом мы пели, потом травили анекдоты, потом читали шуточные стихи, а потом я заметил, что мальчуган и Мэгги удалились в заднюю комнату — ту, у которой дверь с задвижкой.

Жена Освияка спросила с недоумением:

— Док, а чего они летают на эти планеты?

— Во всем виновато это паршивое правительство, — буркнул Сэм Файермен.

— А чего бы им не летать? — ответил я. — У них теперь есть двигатель Боумана, так какого черта им не пользоваться? Туда им и дорога! — Я залпом выпил свое двойное виски и добавил: — За эти двадцать лет они узнали кое-что новое, и красные прожилки — только начало. Еще двадцать лет — и они получат еще кое-что. А к тому времени, когда в каждом американском доме будет ванна, а в каждом американском городишке — больница для алкоголиков, и узнавать-то уж будет нечего. Каждый американский парень превратится в жалкую развалину с порванными сосудами и вытаращенными глазами, как наш мальчуган. И все это из-за двигателя Боумана…

— Паршивое правительство, — повторил Сэм Файермен.

— А что ты имеешь против алкоголизма? — спросил разозлившийся Падди. — Лично я могу бросить пить в любую минуту.

И мы обсудили эту проблему, выяснив, что любой из нас может бросить пить, когда захочет.

Было уже около полуночи, когда мальчуган снова оказался за столиком. Выглядел он совсем сонным. Я был куда пьянее, чем обычно бываю к этому времени, а потому решил пойти прогуляться. Мальчуган потащился за мной, и мы наконец добрались до скамейки в Скрюболл-сквере.

Все еще галдели уличные ораторы. И, как я уже говорил, ночка была славная. Вскоре к нам подсела старая толстая тетка, которой было решительно наплевать на чью бы то ни было внешность, и попыталась уговорить мальчугана пойти посмотреть «картинки». Мальчуган ни черта не понял, и я, во избежание скандала, увел его послушать ораторов.

Одним из них был слюнявый евангелист.

— О мои братья, — голосил он, — когда я посмотрел в иллюминатор звездолета и узрел чудеса Господнего небосвода…

— Ты, вонючий брехун янки! — заорал на него мальчуган. — Попробуй только тявкнуть еще раз про полет в коробке, и я вобью этот звездолет в твою лживую глотку! Где твоя краснота, если ты такой заправский космонавт?!

Никто толком не понимал, о чем речь, но выражение «где твоя краснота» понравилось, и под эти выкрики губошлепу пришлось слезть с ящика из-под мыла.

Я снова оттащил мальчугана к скамейке. Алкоголь бродил в нем со страшной силой. Потом, чуть протрезвев, он спросил:

— Док, а мне надо было платить мисс Рорти? Я после спросил ее, а она сказала, что хотела бы сохранить что-нибудь на память обо мне. Я ей отдал зажигалку. Кажется, она ей пришлась по вкусу. Но не обидел ли я ее своим прямым вопросом? Я вроде уж говорил, что у нас в Ковингтоне таких заведений нет. А может, и есть, да я о них не слыхал. Так как же мне следовало обойтись с мисс Рорти?

— Все правильно, — ответил я. — Когда им нужны деньги, они их первым делом требуют. Где ты остановился?

— В общежитии Лиги Молодых Христиан, — пробормотал он, уже почти засыпая. — В Ковингтоне, там у себя, в Кентукки, я вступил в эту Лигу и все время продолжал платить членские взносы. Так что пришлось им пустить меня, раз уж я ихний. У космонавтов много неприятностей. Док. Неприятности с женщинами. Неприятности с отелями. Неприятности с семьей. Неприятности с религией. Я принадлежал к Южным Баптистам, но где же те Небеса, о которых они толкуют? Я спросил об этом доктора Читвуда, когда был дома в последний раз, а краснота еще только начиналась… Док, а вы случайно не служитель Господа? Я вас не обидел?

— Не обидел, сынок, не обидел, — ответил я.

Я вывел его на широкую улицу, чтобы помочь поймать такси. Частные машины тут всегда набиты пьяными и лупят таксистов по бамперам, когда те появляются в районе Скид-Роу, так что фирмачам приходится отвечать перед хозяевами. Это и заставляет их держаться подальше от этих мест. Мне все же удалось схватить машину и погрузить в нее мальчугана.

— Отвези его в Юношеское общежитие, — сказал я шоферу. Вот тебе пятерка. Помоги ему, когда довезешь.

Когда я снова проходил через Скрюболл-сквер, какие-то парни из колледжа орали «где твоя краснота?» старому Чарли последнему из ИРМ[1].

Старик Чарли ревел:

— Идите вы к черту со своей краснотой! Я вам про атомные бомбы толкую! Вон там — прямо над нами! — и тыкал пальцем в луну.

Ночка была славная, но опьянение уже проходило. За углом была забегаловка, и я завернул туда, чтобы подзаправиться до клуба. Там-то у меня припрятана бутылочка… Потом взял первое попавшееся такси.

— В Атлетический клуб, — приказал я.

— В этот собачник? — спросил шофер и широко ухмыльнулся.

Я не ответил, и он включил зажигание.

Таксист был прав — я живу в собачнике. Но когда-нибудь я явлюсь домой и нагоню страх Божий на Тома и Лиз, продемонстрировав, во что превратился их дорогой папуля.

И в институте тоже был собачник.

«Боже, — шепчутся они теперь. — Не понимаю, что стряслось с этим человеком! Такая чудесная жена и двое таких милых, уже взрослых ребятишек! И подумать только жене пришлось потребовать, чтобы он ушел из дому! Ведь он пьет! Об этом не принято говорить, но все знают, что невротики подыскивают себе самые отвратительные компании, чтобы заглушить чувство воображаемой вины. А уж в каких местах он бывает! И это доктор Френсис Боуман, человек, превративший мечту о космических перелетах в реальность! Человек, который создал атомную базу на Луне. Нет, я просто не понимаю, что с ним такое!»

К эдакой-разэдакой матери их всех!