Погонщики туч. Человек–ракета

Георгий Гуревич. Погонщики туч

НЕОБЫЧАЙНОЕ ЯВЛЕНИЕ

В ночь с 5 на 6 июня 19… года необычайное явление наблюдалось в проливе Зунда, прямо напротив Копенгагена.

Сначала где–то в море послышались мелодичные звуки, как будто бы там играл духовой оркестр… Затем пораженные наблюдатели увидели, как по небу, прямо на берег неслось необычайное чудовище. У страшилища были огненные звездные глаза, неясная промоина вместо пасти, откуда вылетали рокочущие звуки, на боках его светились безжизненным светом зеленоватые огни. Внезапно чудовище резко повернуло от берега, вспыхнуло багровое зарево, и все затихло.

Однако через некоторое время чудовище появилось вторично. Четырнадцать раз в течение ночи оно проследовало над проливом, всякий раз с севера на юг, и было отмечено всеми пароходами, прибрежными маяками и ночными гуляками и на датском и на шведском берегах. Люди с воображением видели огненных змеев, драконов, изрыгающих пламя, окровавленные головы и мечи, а бездушные скептики — только круглой формы облака, слегка освещенные фосфорическим светом.

Весь день 6 июня Копенгаген был занят удивительным явлением — кто называл его «огненными перстами», кто — «небесными китами». Достопочтенный Хендриксен произнес в городском соборе проповедь на тему «Скоро ли будет конец мира». Шведское королевское общество после бурного заседания пришло к выводу, что «небесный кит» является оптическим обманом, зависящим от преломления лунного света над влажной атмосферой пролива. Датское же, более близкое к месту событий, не могло успокоить себя ссылкой на оптический обман.

Целый день копенгагенские ученые опрашивали команды пароходов, прибывавших в порт. Нанеся полученные координаты на карту, общество пришло к выводу, что «кит», или «киты» двигались по одному и тому же маршруту: выйдя из Зунда, они огибали южную оконечность Швеции, проходили севернее или южнее острова Борнгольм и на рассвете исчезали в восточной части Балтийского моря.

Датские ученые с нетерпеньем ожидали следующей ночи. Олаф Кронборг, наследник известного владельца консервных заводов и любитель острых ощущений, прилетел из Норвегии на собственном самолете, специально чтобы поохотиться на «небесных китов» над проливом. Но «киты», словно испугавшись храброго летчика, ни в эту, ни в следующую ночь не появлялись. Зато на другом конце Европы — километров за сто от Трапезунда — их засекли турецкие радиолокаторные станции.

Наконец, около 3 часов утра 10 июня огромный «небесный кит» был замечен в Эльсиноре — на родине Гамлета. Тотчас же была передана телефонограмма в Копенгаген, но пока нашли летчика, пока он протрезвел, пока понял, что от него требуют, доехал до аэродрома и запустил свой самолет, «кит», следуя по своему излюбленному маршруту, уже миновал город. Однако великолепный спортивный самолет, развив скорость свыше 500 километров, стал быстро догонять чудовище.

Ученые с нетерпеньем ожидали летчика, который где–то там в темноте приближался к бледнозеленой рыбоподобной тени. Внезапно «кит» сверкнул ослепительно ярким светом, озарив на мгновение далекое море, и в ту же секунду потух. В наступившей тьме, особенно черной по контрасту, видно было только, как трепетал крошечный малиновый огонек — очевидно, это догорал на волнах столкнувшийся с «китом» самолет. Затем донесся отдаленный грохот взрыва, и все стихло.

Королевское общество горько оплакивало гибель смелого летчика, но рано поутру погибший позвонил по телефону из Мальме, куда привез его сторожевой шведский катер. Всю ночь Кронборг плавал, держась за обломок самолета, и теперь говорил простуженным, хриплым голосом.

Вот что он рассказал о своем приключении:

— … Значит, я взлетел. Отлично я видел этого «кита» — Он был весь зеленый. Догоняю. Вижу, просто полоса тумана, чуть светится только, как гнилушки. Идет приличным ходом — километров сто восемьдесят в час. Издалека — действительно вроде кита. Достаю хвост — чистейшей воды облако… Иду дальше в густом тумане — очевидно, в самом брюхе «кита»… И вдруг треск, удар молнии, мотор в пламени, и я лечу в море…

Таким образом, личные показания очевидца ничего не выяснили в природе странного явления. Одни видели в нем живых существ — летающих электрических скатов. Другие отстаивали теорию атмосферных вихрей над проливами и при этом ссылались на Турцию, где тоже, дескать, есть проливы. Третьи видели в «китах» новые страшные снаряды, уверяли, что перед «китами» идут самолеты, и требовали беспощадно их расстреливать из береговых батарей.

Неизвестно, чем кончилась бы эта шумиха, если бы вечером 10 июня не было передано по радио сообщение. Но не лучше ли рассказать все с самого начала.

ЗА две недели до описываемых событий на окраине Саратова, недалеко от Соколовой горы, летчик Вадим Зорин и его бортмеханик Василий Бочкарев разыскали дом N 8 — небольшой, утопающий в зелени и цветах деревянный особнячок. На обитой войлоком и клеенкой двери виднелась потемневшая медная дощечка с вычурной прописью:

Профессор

доктор сельскохозяйственных наук

Александр Петрович ХИТРОВО — Этот самый, — сказал бортмеханик, заглянув через плечо Зорина в документы, — Хитрово и на конце «о». Держись, лейтенант, попали мы с тобой на сельское хозяйство, будем с сусликами воевать.

— Петрович, а у нас написано Хитрово А. Л., — усомнился Зорин.

— Большая разница — П. или Л.! Перепутали на телеграфе. Разрешите звонить, товарищ лейтенант?

Дверь открыла румяная старушка в кружевном переднике.

— Вы к Шурочке? — спросила она, любезно улыбнувшись.

— Нам нужен товарищ Хитрово А. Л., — объяснил лейтенант.

— Пожалуйста, пожалуйста, — засуетилась старушка. — Профессор сейчас освободится. Пройдите сюда — вот в эту дверь.

В передней лейтенант внимательно осмотрел себя в высокое трюмо. Из зеркала на него глядел невысокий, аккуратный офицер с солнечными пуговицами и снежным воротничком. По каждому крючку можно было угадать офицера, только месяц тому назад выпущенного из училища.

— Возьмите бархотку, старшина, стряхните пыль с сапог. И ремешок потуже!

Услышав официальное обращение, Василий поспешно нагнулся. Не такой человек был лейтенант, чтобы спорить с ним по делам службы.

В соседней комнате было сумрачно и прохладно. Косые лучи солнца били из стеклянной двери. Оттуда доносились голоса: мужской — немного хриплый и женский — высокий, взволнованный, срывающийся.

— А я говорю, — утверждал хриплый голос, — что ученый должен доводить дело до конца. И если надо ставить опыт семь лет, я буду его ставить семь лет, а если сто лет, я найду учеников, которые завершат работу.

— А какая у тебя гарантия, что ты прав? С какой стати ты мешаешь людям идти своим путем? — волновался женский голос.

Подойдя к стеклянной двери, летчик увидел террасу, обвитую диким виноградом, столик с медным самоваром, а за столиком — полного старика в чесучевом костюме, со смятой панамой на затылке и спину тоненькой девушки в пестром сарафане.

Румяная старушка стояла тут же и дергала старика за рукав, пытаясь что–то сказать ему.

— Нужно исчерпать метод до конца, — твердил старик, стуча чайной ложкой по столу. — У нас уже есть теория. Я считаю, непорядочно… да, да, да, непорядочно поднимать шум из–за двух опытов.

— Не двух, а двухлетних… — возвысила голос девушка.

«Вот то да! — заметил про себя Василий. — Ничего себе свисточек». Привыкнув к полутьме, он разглядел развешанные на стенах странные предметы. Это были как будто бы обыкновенные оркестровые и джазовые инструменты, только увеличенные до фантастических размеров: медные литавры величиной с турецкий барабан, чудовищный барабан в полтора человеческих роста, гигантские органные трубы, похожие на орудия, флейты, упирающиеся в потолок, подковообразные камертоны и сирены, наконец, даже милицейские свистки, только такого размера, что милиционер мог бы войти в свисток, как в будку. Со страстью механика, встретившего незнакомую машину, Василий выстукивал инструменты, старался даже заглянуть внутрь, и пальцы его невольно теребили отвертку в кармане.

— Ну и профессор, — ворчал он, — сусликов свистком пугает! Интересно, как же в него дуют?

— Оставь, Ваня, ты же в чужом доме…

Но не услышав официального обращения «товарищ старшина», Василий пропустил замечание мимо ушей.

— Четыре поколения Хитрово, — видимо, сдерживая себя, говорил старик, имели ученые степени. Научная порядочность — наш принцип.

— Дело не в порядочности, а в косности, — возражала девушка, теребя виноградный лист. — Это срочная работа. Нужно вовлечь в нее всевозможные институты. А там Хитрово или не Хитрово — это дело десятое.

Профессор вытер лоб панамой, скомкал ее в руке и удивленно посмотрел на нее.

— Ну, как же объяснить тебе, что белое — это белое, а черное — черное? — начал он и вдруг, потеряв терпенье, закричал: — Ведь ты же девчонка! Ты под стол пешком ходила, когда я уже лекции читал!

— А, вот оно! — произнес Василий.

Он разобрался, наконец, в конструкции свистка. Свисток работал при помощи небольшого электрического меха, и нужно было только нажать кнопку…

Душераздирающий рев ворвался в комнату. Свисток засвистел, как целая дивизия милиционеров. Василий отскочил, зажимая уши. Зудящий неприятный звук бился в гигантском свистке, мебель отвечала ему частой дробью, с потолка сыпалась мучная пыль побелки, тонко дребезжали стекла в двери.

Василий хотел выключить свисток, но не сумел. Свист вызывал ноющую боль в ушах и зубах, он все нарастал, воздух в комнате стал густым от известковой пыли, стекло лопнуло, осколки разлетелись по полу.

Девушка и старик прибежали с террасы. Закрывая лицо передником, словно она приближалась к разгоревшемуся костру, девушка боком подобралась к свистку и, вытянув руку, на ощупь выключила его. Несколько мгновений все стояли оглушенные, тяжело дыша. Старик укоризненно смотрел на гостей. Долговязый механик старался спрятаться за невысокого летчика.

Зорин нашелся первый. Он отпечатал шаг навстречу старику и вскинул руку с тем особенным шикарным вывертом запястья, который так долго не давался ему в училище.

— Лейтенант Зорин, — представился он. — Прибыл в ваше распоряжение.

Старик поспешно отдернул протянутую для рукопожатия руку и неловко козырнул. Видимо, он полагал, что военный его не поймет, если не говорить с ним на особом, военном языке.

— В высшей степени странно, — пробормотал он, — какое–то недоразумение. Я не вызывал никаких лейтенантов.

Летчик и бортмеханик переглянулись. «Хорошо бы, недоразумение, мелькнуло у них в голове. — Погуляли бы в городе и назад — в часть».

— Но, может быть, есть другой Хитрово? — на всякий случай выспрашивал Зорин. — В нашей командировке точно указано: Саратовский сельскохозяйственный институт, А. Л. Хитрово.

Старик поднес бумажку к глазам.

— Не знаю… Хитрово? Не знаю, — говорил он, шаря по карманам в поисках очков. И вдруг, словно вспомнив что–то, уставился испытующим взглядом на летчика. — Шурочка! Александра Леонтьевна, — произнес он ядовитым тоном, — к вам… — И, поворачиваясь к двери, добавил: — Вот вам, молодые люди, ваше начальство. Но не завидую вам, натерпитесь от этого начальства. Характерец, я вам скажу!

— Однако, — буркнул Василий, — хорошенькая командировочка досталась нам!

Девушка перехватила насмешливый взгляд, которым обменялись летчик и бортмеханик. Краска залила и щеки ее, и курносый веснущатый нос, и маленькие ушки, и даже шею за ушами. Видя смущение девушки, Василий даже пожалел ее и спросил добродушно:

— Так на чем мы будем катать вас, девушка?

Шура Хитрово резко выпрямилась:

— Во–первых, я для вас не девушка, а Александра Леонтьевна. Во–вторых, у нас не катанье, а научная экспедиция. Мы вылетаем послезавтра в шесть утра. Рекомендую вам немедленно отправиться на аэродром для приемки самолета.

ПОСЛЕЗАВТРА В ШЕСТЬ УТРА

В 6.00 послезавтра самолет, готовый к вылету, стоял возле причала на городской протоке Это была устаревшая боевая машина времен Отечественной войны, поставленная на поплавки и снабженная специальным оборудованием. На место снятого вооружения был приспособлен небольшой ветряной двигатель, в кабине поставлено какое–то громадное сооружение в кожухе из пластмассы. От него тянулись бесчисленные цветные шланги к ящикам и стальным баллонам.

Несмотря на ранний час, на дощатом плоту собралось немало провожающих. Пришла целая группа девушек в ярких платьях, с ними юноша в роговых очках и другой — постарше, широкоплечий, с коротенькой трубкой в зубах. Сама Шура приехала с дядей и теткой в автомашине. Профессор насупленно молчал — видимо, сердился за то, что его уговорили провожать. Тетка суетилась, виновато косясь то на племянницу, то на строгого мужа.

К шести часам на причале собралось человек пятнадцать, и каждый приходящий отводил Шуру в сторону и очень долго в чем–то убеждал ее.

— Ну, конечно, — отвечала девушка. — Ни за что не забуду… я же сама знаю…

Когда очередь дошла до молодого человека с трубкой, он протянул Шуре сложенный в шестнадцать раз v сшитый в тетрадь лист синьки, мелко исписанный на обороте, и сказал, выделяя каждое слово:

— Здесь все. Смотри почаще и записывай каждый пустяк. Главное система. У тебя всегда: «неважно, запомню, завтра». Так чтобы этого не было. Имей в виду: не для себя летишь. Вернешься без дневника — будешь сидеть в Саратове.

— Эх, Шурка, — перебил его юноша в очках, — куда тебе! Отдай мне парашют и букет, я за тебя полечу…

Девушка, видимо, не любившая шуток, сразу обиделась:

— В конце концов, это даже нетактично, Глебов. Все согласились, чтобы я летела первая. Мне кажется, я имею право на это.

Неожиданно у Василия оказались провожающие. Накануне он отпросился у лейтенанта съездить в родную деревню — километрах в тридцати от Саратова, за Волгой. Четыре года уже не бывал дома. И вот вместе с ним приехала мать специально поглядеть, как сын подымается в небо.

Василий был известен в полку как песенник и задира, любитель поболтать, покричать, повозиться. И лейтенанту смешно было смотреть, как вдруг в присутствии маленькой старушки в черном платке Василий ходит в струнку, смущенно рокочет непривычным к шопоту баском:

— Оставьте, кушайте сами яблоко, мама. Оставьте, я без вас застегну, мама. Ну, что люди подумают!

— Ведь на руках его носила, — удивлялась сама себе мать Василия, — на этих самых руках.

Девушки заплакали от смеха, даже недовольный профессор улыбнулся, представив себе саженную фигуру Василия на руках у миниатюрной старушки.

Все было готово. Вылет задерживали синоптики, запросившие погоду из Астрахани. Моторы уже ревели, разгоняя рябь на плотной глади протоки, все прощальные слова были сказаны, провожающие девушки, исчерпав запас смеха, томились, поеживаясь от холода, терли глаза. Юноша в очках бросал камешки рикошетом. За Волгой, где–то за Энгельсом, вставало из речного тумана бледно–золотистое солнце, окрашивая латунным светом прозрачное утреннее небо.

— Чудесная погода будет, — сказала одна из девушек, понимающая толк в авиации, — самая летная погода.

— После обеда купаться можно будет, — добавила другая.

Мать Василия тотчас же ввязалась в разговор:

— Вам, озорникам, только и есть на уме что купанье, нет, чтобы о хлебе подумать. Хлеб–то горит от вашей погоды. Какие зеленя были у нас в Красном Яру, а нынче колоски–то сохнут. Хоть бы какой завалящий дождик пошел. В нашем колхозе весь урожай — от дождя. Ручеек — слава одна, скотину поить нечем. Богатая земля, а сухая. В старое время, бывало, хоть к попу пойдешь: у нас поп Афанасий — пьяница, царство ему небесное, но насчет дождя большой мастак был покойник. Только выйдет с иконой за околицу — глядь, уж накрапывает… Ты скажи мне, ученый человек, — обернулась она к профессору, который с интересом прислушивался. — Я не говорю против науки. Тракторы, комбайны, удобрения — это сила. А дождем, выходит, не вы заведуете. От бога дожди…

Профессор смущенно и вместе с тем довольно улыбнулся.

— Ученые работают над этой проблемой, — сказал он, — со временем они разрешат ее.

— «Со временем, со временем», — возразила старушка. — А урожай не ждет — ему подавай воду и баста. Не будет дождя — сгорит опять, как в сорок шестом году.

И тогда Шура Хитрово, стоявшая неподалеку, вдруг проговорила страстно и торопливо:

— Бабушка, скажите там всем у вас в Красном Яру, что дождь будет. Я не обещаю сегодня или завтра, но на этой неделе будет обязательно.

Старушка не одобрительно покосилась на нее.

— Этак и я тебе пообещаю, егоза! Не в этом году, так в следующем… Осенью полно их — дождей. Кому они нужны тогда!

— Настоящий ученый никогда… — начал профессор с упреком.

— Оставь, дядя, это старый разговор, — Шура отошла в сторону.

Но в эту минуту наверху на обрыве показался синоптик с метеосводкой в руках. Вдруг все заторопились, заговорили разом… Молодой человек в очках вручил Шуре букет и звонко поцеловал ее в обе щеки, так звонко, как целуют только посторонние.

— Надеемся на тебя, — крикнул он, — переходи скорее на пыль. Больше всего я верю в пыль.

— Журнал веди! — строго произнес его товарищ с трубкой.

Тетка Шуры толкнула в бок своего мужа.

— Скажи что–нибудь девочке… улетает… Родная ведь.

Пересиливая гордость, профессор нагнулся к племяннице:

— Ну, Шура, счастливого пути. Помни, что ты Хитрово. Не падай духом при неудачах. В другой раз добьешься. Неудачные опыты тоже нужны для науки.

Василий влез в кабину последний, надвинул крышку. Самолет грозно взревел, волны побежали от поплавка, раскачивая причал. Провожавшие замахали платками, мать Василия, скрестив руки под платком, победно оглянулась вокруг.

«Вот он какой у меня! — думала она. — На руках носила!»

СТАРТ

СТЫДНО сознаться, но начальник воздушной экспедиции товарищ Хитрово А. Л. в первый раз в жизни поднималась в воздух, если не считать перелета в Москву на пассажирском «Дугласе», совершенного еще в детстве.

Тогда, восьмилетняя девочка, она всю дорогу просидела на коленях у мамы. Маме было нехорошо, и соседке, полной даме с цветами на шляпе, тоже было нехорошо, и котенку, который летел с дамой в авоське, тоже было нехорошо — он все время жалобно мяукал. Кроме этого, Шура ничего не запомнила, и поэтому она с таким интересом оглядывалась сейчас, стараясь видеть все, что происходит внутри и снаружи.

С торжествующим ревом гидроплан пронесся по протоке, взрывая поплавками сонную воду. Шура очень хотела уловить момент отрыва от воды, но так и не смогла. Только она засмотрелась на берег — и вот уже на поплавках не оказалось струй. Серый плотик причала показался еще раз, теперь уже далеко внизу. Не похожие на себя, кургузые людишки махали руками. Один из них отряхивал рукав. Шура поняла. «Больше всего я верю в пыль» вспомнила она наставление юноши в очках.

Затем, непонятно каким образом, под крылом оказался аэродром — широкое зеленое поле — и на нем начерченные по линейке и циркулем сопряжения неестественно желтых дорожек.

Под Шурой прошли бесконечные ряды самолетов, и солнце поочередно вспыхивало на их алюминиевой обшивке. Под крыльями транспортных самолетов — чудовищных белых рыб — дремали маленькие воздушные «мотоциклы». За ними стояли геликоптеры с наклоненными на бок, словно разомлевшими ото сна винтами; еще дальше — скоростные реактивные, с короткими треугольными крылышками; за ними — сверхзвуковые, веретенообразные, с шилом на носу, что–то вроде меч–рыбы на колесах.

Аэродром оборвался тенистым оврагом, и Шура увидела родной город. Он оказался не таким большим, как она представляла его себе. Он был виден весь сразу — синевато–зеленые склоны Кумысной поляны, железная дорога с красными спичечными коробками товарных вагонов, дома, похожие на кирпичи, поставленные на ребро, косое сплетение улиц, сбегающих к Волге, и белая блестящая полоса протоки с неподвижными, но усердно пыхтящими буксирами, и даже Зеленый остров. Театр умилил Шуру гигантское здание с массивными колоннами казалось гипсовым музейным макетом, какие ставят под стекло.

Потом все повернуло. Самолет пошел над белесой гладью Волги. Поперек реки тянулся мост, рядом с ним лежала его тень. По тени моста шла тень поезда, над ней расплывалась тень пара.

За Волгой пейзаж стал унылым и одноцветным. Самолет набрал высоту слились с землей деревенские домики, рассыпанные по балкам. Геометрические площади пашни, черные, бурые или зеленоватые, становились все реже. Исчезли и деревья — крошечные клочки зелени на тоненькой грибной ножке, — и внизу потянулись однообразные серо–желтые холмы, измятые оврагами. Через четверть часа Шура перестала узнавать села, устала восклицать про себя: «Ах, какой малюсенький!» — и отвела глаза от ландшафта.

Лейтенант Зорин сидел за штурвалом, и на лице его выражалось сосредоточенное внимание, как будто он перемножал в уме трехзначные цифры.

С трех сторон он был окружен циферблатами, кранами, ручками, кнопками, вентилями, рычажками, зеркалами. На черных циферблатах шевелились белые стрелки. По цифрам Шура угадала, что одна из них показывает высоту, другая — скорость, третья — наклон самолета, четвертая — количество горючего. Кроме того, здесь были манометры, счетчики оборотов винта, компас, часы, указатели кислородных приборов, угломеры и т. д. Глаза лейтенанта казались неподвижными, но руки почти все время перемещались между кранами и рычагами.

— Как вы успеваете следить за всем сразу? — с восхищением спросила Шура, но, не дождавшись ответа, отвернулась.

Со вчерашнего дня между ними установились отношения недружелюбного недоверия. Шура была самолюбива, Зорин тоже самолюбив, а одинаковые люди, как одноименные заряды, отталкивают друг друга.

Трения начались с самых первых слов — с высокомерного шуриного «Рекомендую вам немедленно отправиться. ..» Ни один генерал не разговаривал с летчиком таким пренебрежительным тоном, но Зорин не подумал, что генералы умеют командовать и знают, как говорить с людьми, а Шура впервые в жизни распоряжается незнакомыми и больше всего боится, как бы ее не подняли на смех.

Зорин выбрал себе почетную специальность летчика. Он привык, чтобы его уважали, чтобы его встречали, как «того самого Зорина».

Еще в школе он стал «тем самым», которого вызывали к доске при посторонних. Затем он выдержал конкурсный экзамен в авиационное училище, где на одно место было 12 заявлений, и в училище снова был «тем самым», который брал призы на стрельбищах и в математических олимпиадах, «тем самым», которого назначали старшиной курсантской роты за отличную учебу, единственным курсантом, выпущенным со званием лейтенанта, а не младшим лейтенантом, как всех остальных.

Из училища Зорин попал в воинскую часть, сразу же получил звено, старался заслужить авторитет и здесь стать примерным офицером, «тем самым» образцовым… Каково же было Зорину, когда на Саратовском аэродроме его встретили с усмешкой:

— А–а, это вы тот самый, который поведет «летающую елку».

Самолет Сельскохозяйственного института действительно напоминал вчера разукрашенную елку. К плоскостям его были прикреплены многочисленные воздушные шары, выкрашенные в яркие цвета. Гроздья их покачивались в воздухе, образуя целый фонтан красок, искрились на солнце, отражения их колыхались на воде. И кто–то из местных шутников привязал к пестрому тросу куклу с закрывающимися глазами. Кукла полулежала на плоскости, растопырив короткие целлулоидные пальцы, и, полузакрыв веки, насмешливо щурилась на летчика. Кукла была чем–то очень похожа на Шуру — не то курносым носиком, не то насмешливыми глазами. Зорин оторвал ее и со злостью забросил в воду.

И вот он летел с этой самой Шурой куда–то на Каспийское море, где она должна была произвести какие–то исследования в атмосфере. Какие именно, Зорин не знал. Шура начала было объяснять, но так как язык у нее не поспевал за мыслями и в каждой фразе она успевала произнести первые три слова, летчик мало что понял в потоке специальных терминов и холодно прервал ее:

— Меня не интересуют подробности. Я вообще не уважаю синоптики.

И сейчас, прокладывая курс на Астрахань, он думал про себя: «Ладно, один полет как–нибудь, а там подаю рапорт, чтобы вернули в дивизию. Я все–таки боевой летчик, а не шофер для взбалмошных девчонок».

ВАСИЛИЙ между тем изнывал от вынужденного бездействия, любопытства и невозможности поговорить. Охая, он размещал свои длинные ноги между ящиками и, пользуясь тем, что Шура была увлечена ландшафтом, старался заглянуть под кожух громоздкой машины.

— Что же это такое? — бормотал он. — Как будто электрофор, а может быть, и нет… Рубильники, вольтметр… Что это она заряжать собирается?

Встретив незнакомую машину, Василий всегда ощущал томительное желание немедленно разобрать ее. Василию хотелось скорее остаться наедине с механизмом, просмаковать все детали, полюбоваться, как ловко и умно они подходят друг к другу. И чем сложнее была машина, чем труднее было понять ее действие, тем приятнее была она сердцу механика.

— Баллоны… К чему здесь стальные баллоны? — разговаривал он сам с собой. — Ага, штамп! Черновский комбинат. Понятно — жидкий гелий. Это для воздушных шаров. А для чего же самые шары?

Василий написал записку лейтенанту: «По–моему, она будет измерять скорость ветра шарами. Только почему их так много?»

Летчик пожал плечами — он не ждал ничего дельного от девушки.

«Скоро Каспийское море», написал он в ответ.

Василий смирился, прислонился спиной к непонятной машине, положил руки в карманы и стал ждать моря. В одном из карманов вертелась отвертка, все время она просовывалась между пальцами и жгла ладонь.

Между тем чересполосица желтых бугров и голубых протоков волжской дельты сменилась плоской серо–желтой равниной. И только когда на этой равнине появился целый город буксиров и барж, Василий узнал 12–футовый рейд, где в открытом море каспийские пароходы перегружаются на волжские мелководные баржи, и понял, что серая равнина — это и есть Каспийское море.

НАД КАСПИЙСКИМ МОРЕМ

НО и над Каспийским морем невозможно было понять, чего ищет Шура.

Самолет по ее указаниям выписывал на карте хитрые зигзаги и петли.

— Возьмите на юг! — приказывала она. — Нет, вот на то облачко… Нет (когда они подлетали ближе), совсем не то, держите на запад…

А через 5–10 минут опять:

— Пожалуйста, вот на то облачко!

И снова:

— Нет, нет, совсем не то, вернитесь на прежний курс.

Они пересекли наискось северную часть Каспия, от дельты Волги почти до острова Кулалы, резко повернули на запад, гоняясь за очередными облачками, еще раз вышли к восточному берегу возле Кара–Богаза, затем углубились километров на сто в море и там описали круг. Лейтенант безропотно выполнял все приказания Шуры, раз навсегда решив не вмешиваться в ее «забавы», но когда горючее было израсходовано больше чем наполовину, не спрашивая Шуру, повел самолет на посадку в ближайший город — Красноводск.

От Красноводска у всех троих осталось поверхностное впечатление, как у транзитного пассажира, выглянувшего на минуту из вокзала на площадь. Василий не отходил от самолета. Лейтенант видел только порт да бензохранилище, где он выписывал и получал горючее. Шура провела два часа на набережной, изнывая от жары и пыли. Пыль еще усиливалась от того, что на каждой улице копали арык. Красноводск готовился принимать воды Аму–Дарьи, которую строители Туркменистана вновь после почти четырехсотлетнего перерыва возвращали по высохшему руслу в Каспийское море. Волнуясь, шагала Шура по чахлому скверику с серой травой и пила тепловатую опресненную воду с металлическим привкусом. Мальчик в лохматой папахе, угощавший ее из чайника, сообщил, понижая голос:

— Приходи завтра! Пароход ждем. Свежий вода будет, бакинский вода.

Но Шура решила не дожидаться воды — ни бакинской, ни аму–дарьинской. Заметив,что Василий кончил заправку и мешкает у входа в буфет, Шура собрала свою команду и заставила ее немедленно подняться в воздух.

— Или вы устали? — спросила она. — Хотите отдохнуть?

Конечно, Зорин устал и хотел отдохнуть, но ни за что он не мог бы сознаться в этом Шуре.

Из Красноводска они направились на юго–запад — к Ленкорани. Оранжевая полоса туркменского берега ушла назад, и вновь самолет повис над вогнутой чашей Каспия. Из–за однообразия моря движения самолета не было заметно — казалось, что он увяз в густом воздухе и, рыча, буксует в центре огромного шара с голубой верхней половиной и сизо–зеленой нижней. Около получаса продолжалась эта кажущаяся неподвижность, но затем, разглядев что–то на горизонте, Шура с восторгом воскликнула:

— Вот!

На юге, там, куда она показывала, плыли в воздухе бледноголубые прозрачные облака.

Но это были не облака, а горы — снежные вершины Иранского хребта Эльбурс. Подножие его было скрыто еще толщей непрозрачного воздуха, но гребень просвечивал сквозь редкую горную атмосферу. Казалось, он оторвался от земли и величаво парил над морем.

По мере приближения бесплотные вершины становились материальными, как бы обрастали телом. Отдельные пики — голубые на восточных склонах и розоватые на западных — слились в цепь; снизу, на некотором расстоянии от нее, наметилась узенькая яркосиняя полоса берега; затем берег и хребет соединились плотными темно–голубыми склонами. По ним клубились, скатываясь через перевалы, лохмотья облаков.

Внезапно лейтенант сделал крутой вираж, и берег переместился под левое крыло.

Шура вскочила с негодующим жестом.

— Чу–жа–я тер–ри–то–ри–я! — прокричал ей в ответ Зорин. — И–р–а–н!

Разочарованная девушка опустилась на сиденье. Она с вожделением смотрела на облака, такие близкие и недоступные, и даже облизывала губы, словно ей хотелось пить. Но вдруг глаза ее загорелись.

— Глядите, — воскликнула она, бросаясь к приборам, — кумулус! Какой великолепный экземпляр! Пробивайте его насквозь!

Действительно, слева, наперерез самолету, шло к берегу огромное кучевое облако (кумулус — по метеорологической классификации). Тугие пухлые края его, закрученные, как на плетеном хлебе, громоздились ввысь и где–то на высоте 5–6 километров расплывались плоской наковальней.

Василий вытянул шею и приготовился наблюдать. «Ну вот, сейчас начнется», подумал он.

Шура проворно открыла краны гелиевых баллонов и стала выбрасывать в люк пачки разноцветных камер, соединенных тонким шлангом. Они падали, как связки бананов, и на лету, наполняясь газом, раздувались в цепочки бус. Затем Шура включила рубильник громоздкой машины. Диски под кожухом провернулись раз, другой, все быстрее, быстрее, заныли, загудели тоненьким голоском, и тотчас же непонятная сила развела гроздья шаров. Теперь самолет волочил за собой как бы каркас гигантского зонта.

Больше Василий не успел ничего увидеть. Самолет окунулся в туман. Молочная пелена скрыла берег, море и небо. Через влажные крылья стали перекатываться растрепанные полупрозрачные клочья.

Прошло несколько томительных минут, затем пелена стала редеть, брызнуло солнце. Кумулус во всем своем великолепии появился за хвостом самолета, из его бока начали выходить умытые влагой шары.

Василий был разочарован. Он ждал чего–то необыкновенного, а они прошли через облако, как иголка сквозь воду, — без всякого следа. Кажется, и девушка была недовольна. Во всяком случае, она, нахмурив свои белесые, выгоревшие брови, приказала Зорину повторить маневр.

Когда они вышли из облака в четвертый раз, волоча за собой клочки тумана, похожие на седые волосы, лейтенант решительно повернул от берега.

— Территориальные воды, — безапелляционно объяснил он. Рев моторов заставлял его быть лаконичным.

Шура, смирившись, печально проводила глазами кумулус. Громадное облако, так и не обратившее внимания на людишек, возившихся в его утробе, спесиво развернув пышную грудь, плыло по своим делам в Иран.

Теперь и Василий, входя во вкус этой странной охоты, то и дело восклицал: «Смотрите, кумулус! Гляньте — аппетитный какой! Ловите скорей!» К сожалению, «аппетитные» кумулусы толпились на чужом берегу.

— Ну вот, объясните мне, — преувеличенно возмущался он, — что они делают там на берегу? Ведь все они из морских испарений.

Шура улыбнулась. Ей казалось смешным, что взрослый человек не знает таких простых для нее истин.

— Для образования облаков, — объяснила девушка, — нужно, чтобы испарения попали в более холодную среду. На границе же суши и моря в атмосфере часто бывают вертикальные потоки, перемешивающие слои воздуха с разной температурой. Кроме того, для образования облаков необходима пыль, над сушей ее больше… Какой ближайший город отсюда? Баку? Вы были там? — с непонятной логикой закончила она.

Василий всегда готов был рассказывать случаи из жизни.

— Я приехал в Баку кочегаром на «Шаумяне», но пароход стал в ремонт, и я пошел на промысла на Артем. Мы бурили там скважину в море на глубине восемнадцати метров. Мне наш геолог Николай Петрович говорил, что под Каспийским морем нефть везде от Баку до Эмбы…

— А пыли много в Баку? — неизвестно к чему, спросила Шура.

— Ого! Больше, чем надо. Когда подымается ветер, из каждого дворика, из каждого мусорного ящика тряпки и бумажки, и зола, и пыль, целые мешки песку — все это летит вам в голову. Только успевайте глаза протирать!

— Чудесно! — почему–то обрадовалась странная девушка. — Товарищ лейтенант, мне нужно в Баку.

Раз навсегда решив ничему не удивляться, Зорин взял ручку направо, и вскоре иранские горы, прикрывшись дымчатой толщей воздуха, вновь превратились в клочки тающих облаков.

БАКУ

ЛЕЙТЕНАНТ Зорин вывел самолет к Баку за 55 минут. Город еще не был виден, а над морем уже показался дымчатый купол пропыленного городского воздуха. Он резко выделялся на фоне прозрачного морского неба.

— Может быть, вы уберете ваши детские шарики? — крикнул Шуре летчик. Неудобно все–таки — подлетаем к городу, а у нас не самолет, а какая–то… летающая елка.

Шура вспыхнула:

— Прошу вас не давать мне советов! Эти самые детские шарики, как вы говорите, понадобятся в городе. Мне нужно провезти их через самые пыльные места, через дым фабричных труб, если вы рискнете спуститься так низко.

Видимо, девушка нащупала слабую струну летчика. В Красноводске было «если вы не устали…», в Баку — «если вы рискнете…»

Зорин закусил губы. Если он рискнет! Подумаешь, большое дело — летать вокруг фабричных труб!..

Самолет приближался с юга, и весь город был выстроен перед ним, как на смотре. Надвигаясь на летчика, росли здания, многочисленные причалы, низко сидящие черно–красные пароходы и грузные баржи. Слева, на Биби–Эйбате и на холмах за городом, виднелись батальоны нефтяных вышек, обложивших столицу Азербайджана. Справа, над Черным городом, колыхалось нетающее облако коричневого дыма, и каждая фабричная, каждая пароходная труба вливала свой дымный ручеек в это гигантское озеро сажи и копоти.

Шура перехватила быстрый взгляд летчика — и вдруг все смешалось. Игрушечные пароходики, стоявшие у причала, превратились в гигантские железные остовы, кубики домов стали близкими, с воем замелькали обрывки чего–то белого, голубого и пестрого. Страшная тяжесть сдавила грудь Шуре, на секунду показались пустое поле, оплетенное трубами нефтепроводов, и геометрическая ярко–белая черта шоссе на нем. Шоссе расширилось, захватило весь горизонт, мелькнула лакированная крыша неподвижного автомобиля — и Шурл поняла, что сейчас они врежутся в землю.

«Все!» подумала девушка и зажмурила глаза.

* * *

В РАЗНЫХ концах города прохожие застыли, подняв к небу голову. Странный самолет с какими–то черными точками на буксире задумал выделывать фигуры высшего пилотажа над Черным городом. Вот он ринулся прямо на пароход, стоящий под парами, пронесся над палубой, взмыл кверху, и все шары, которые он волочил за собой, грохоча и выбивая друг из друга искры, пронеслись над трубой.

Что случилось с трубой? Дым — как срезало: он весь потянулся за шарами. Может быть, неладно с топкой? Нет, вот опять пароход усиленно пыхтит, словно торопится догнать соседние трубы, дотянуть струю до общего дымного облака.

Теперь самолет купается в этом облаке. Мертвая петля. Вторая … третья … четвертая … Ого, сколько дыма за самолетом! Не загорелся ли он? Пикирует! Куда же он прямо на фабричную трубу? Мимо! Скрылся за домами. Неужели катастрофа?

Из пожарного гаража, позванивая, выехала лакированная красная машина. Девушки, пылившие под звуки музыки на танцплощадке, с визгом бросились в кусты, десятки людей сразу вызвали скорую помощь…

Последнее пике Зорина видели только две девочки на загородном Мардакянском шоссе. Они плели венок, сидя на обочине, и отложили цветы в сторону, чтобы поглядеть на забавные штуки блестящего самолета с дымным хвостом.

— Совсем, как огненный змей в сказке, — сказала одна.

— Как медуза на картинке, — возразила другая. Мимо проехал автомобиль, и девочки отвернулись от пыли. И вдруг ревущий самолет, дым, песок, искры обрушились на шоссе. Девочки кубарем скатились в канаву. Когда же они решились выглянуть, на пустом шоссе не было ничего — только кружились на асфальте крошечные вихри пыли, словно кто–то невидимый усердно подметал шоссе игрушечным веником.

— Он съел автомобиль и улетел, — сказала первая девочка.

— Хорошо, что мы спрятались, — подтвердила другая. Они взялись за руки и побежали домой.

СУХАЯ ГРОЗА

ЗДОРОВО! — воскликнул Василий. — Этак можно очищать воздух в городах. Когда я работал на химическом заводе, врач говорил нам…

Шура решилась открыть глаза.

— Очень здорово! — Василий фамильярно хлопнул ее по плечу. — Ваша сеть черпает дым, как ложка. Почему он не проходит между шарами? Не можете ли вы носить воду в решете?

Девушка бросилась к стеклу. Позади самолета неслась пыльно–дымная туча. В ядре ее крутились какие–то потоки, вся она содрогалась и корчилась, как будто самолет тащил за собой оторванный хвост сказочного чудовища, бьющийся в предсмертных судорогах.

— Прошу вас, лейтенант, ведите к морю… на самой малой скорости.

Лейтенант кивнул улыбнувшись. Лицо его чуть–чуть порозовело. Он был очень доволен неожиданной возможностью щегольнуть высшим пилотажем и тем, что гордый начальник экспедиции потерял голову на первой же мертвой петле.

Несколько минут самолет скользил над водой, едва не срезая поплавками гребни волн. По мере того как шло время, Шура начинала хмуриться.

— Знаете что, лейтенант, — проговорила она, — попробуйте подняться на тысячу метров.

Затем она потребовала набрать высоту 3000 метров, еще раз спуститься вниз, пройти бреющим полетом на самой малой скорости, сесть на воду и через некоторое время снова взлететь и развить предельную скорость. Очевидно, она не знала, как действовать, и пробовала то одно, то другое. Пыльный хвост, следовавший за самолетом, аккуратно выполнял все манипуляции — увеличивал и уменьшал скорость, подымался ввысь и стелился по воде. Только незначительная часть пыли рассеивалась, и на виражах видно было, как тянется за cамолетом желтоватая дымка. Так видны с паровоза вагоны длинного товарного поезда.

Ближайшие к самолету шары, усеянные острыми иглами, все время искрились — вероятно, они были сильно наэлектризованы. Зорин то и дело видел небольшие фиолетовые искры в зеркале обзора задней полусферы — в том зеркале, где летчик следит за подкрадывающимся к нему противником.

Внезапно не только зеркало, но и вся кабина осветилась пронзительно ярким белым светом. Прошла томительно долгая секунда, и, догоняя несущийся самолет, раскатился на самых низких басовых нотах удар грома.

«Что это? — мелькнуло в голове у Зорина. — Грозовой фронт?»

Несколько мгновений он недоуменно оглядывал прозрачное бледноголубое небо, пламенеющее солнце на западе, спокойное море. Гром при ясном небе без единого облачка!..

Однако недоумение быстро разрешилось. Новая молния осветила ослепительным блеском волны. Она исходила из самой гущи кипящего пыльного облака.

Шура выхватила из ящика под машиной проволочную рубашку, свитую из мелких медных колец, и, путаясь в рукавах, теряя равновесие, стала поспешно натягивать ее. Рубашка горбилась на затылке, парашют мешал надеть ее.

— Снижайте скорость, — крикнула она, — трение слишком велико.

Лейтенант потянулся было к регулятору скорости, но тут же отдернул руку. Ему пришло в голову, что наэлектризованная туча может догнать их и молния тогда ударит прямо в самолет, и он поспешно взял ручку от себя, чтобы поднять машину выше пыли.

Новая вспышка почти совпала со страшным ударом. Один из шаров лопнул, и целая линия их безвольно повисла на оборванном тросе. Самые нижние шары то полоскались в воде, то прыгали по гребням волн, рассыпая целые снопы искр. Из–под кожуха машины, стоявшей в самолете, тоже вылетела искра. Запахло озоном и жженой резиной.

Крепко держась за ручку управления, Зорин крикнул бортмеханику:

— Васька, выключай к чорту все рубильники!

— Не надо… не смейте! — Шура схватила Василия за руку. — Я поправлю: Снижайте же, лейтенант!

А Зорин между тем, опасаясь удара молнии, подымался все выше.

— Ровнее держите! — крикнула Шура и, откинув крышку люка, поставила ногу на покатую плоскость.

— Васька, держи ее, она с ума сошла! — закричал Зорин.

Стараясь держать самолет как можно ровнее, летчик повел его на посадку. Теперь девушка лежала на плоскости и, отворачиваясь от бездны, перебирала цветные шланги. Василий, с лицом озлобленным и удивленным, держал ее за кушак. Наконец Шура нашла нужный провод. Привстав на крыле, она крикнула Василию:

— Держите провод! Накиньте его на лебедку. Крутите скорее ту… черную ручку!

Василий отпустил Шуру на минуту и повернулся к лебедке. Удар! Оглушительный гром, нестерпимый блеск заставили его присесть на корточки, прикрывая глаза рукой. Через мгновение, овладев собой, он выпрямился и протянул руку за Шуриным кушаком…

На крыле не было никого.

САНИТАРНАЯ ПОДГОТОВКА

ШЛЯПА! — крикнул Зорин. — Прыгай теперь за ней!

Опытный летчик, привыкший следить разом за полусотней приборов, знать все, что происходит спереди, сзади, справа, слева, снизу и сверху, уловил, как упала Шура. В тот момент, когда девушка привстала, чтобы передать шланг Василию, гром грянул за ее спиной. Шура вздрогнула и, не удержав равновесия, соскользнула с крыла. К счастью, автоматический парашют вовремя раскрылся, и теперь лейтенант видел, как далеко позади самолета покачивается в воздухе прозрачный белый гриб.

— Прыгай теперь за ней! — крикнул он Василию, разворачиваясь для посадки.

Лейтенант Зорин принадлежал к числу тех людей, которые в ответственную минуту всегда говорят: «Пусти, я сам сделаю», но Василию нельзя было передать управление на посадке.

Обычно мешковатый, механик уже стоял на плоскости, выбирая подходящий момент для прыжка. Под ним на небольшой глубине кружил горб голого песчаного островка, который продолжался под водой, ярко освещенной солнцем, песчаной мелью. Парашют Шуры плавно спускался на эту мель. Сама девушка висела на стропах безжизненным грузом, склонив голову на плечо — очевидно, она была оглушена ударом.

Прыгнув, Василий сразу же раскрыл парашют — высота была слишком мала, чтобы догонять Шуру затяжным прыжком. Он видел сверху, как распласталась на спокойной воде волнующаяся ткань Шуриного парашюта. Девушки не было видно — может быть, она запуталась в складках. Василий перебирал стропы, стараясь направить падение ближе к белому пятну, с тревогой смотрел вниз. Самолет, обгоняя его, снижался широкими кругами…

Туча брызг… Удар. .. Песчаная муть в зеленой воде…

Василий толкнулся ногами в дно, выплыл и, поспешно освободившись от строп, приподнял голову над водой. Теперь кругозор у него был совсем иной. Он сразу потерял из виду Шурин парашют и, ныряя в воде, не мог найти его. Ближайшее темное пятно оказалось камнем. Василий коснулся рукой скользких водорослей и поплыл под водой в другую сторону.

Глубина была невелика — два–три метра. Дно, освещенное солнцем, искрилось золотистым светом. Маленькие проворные рыбки метнулись в сторону от Василия, за ними скользнули по дну их тени. Краб боком пополз под камень, остановился, поглядел на механика, покачивая клешней.

Взволнованный механик не сразу сообразил, что его собственный парашют загораживает ему треть горизонта. И действительно, обогнув надувшиеся пузыри мокрой материи, Василий увидел метрах в ста такие же пузыри Шуриного парашюта.

Когда лейтенант посадил самолет на воду, бортмеханик, разгребая широкой грудью воду, выбирался на берег. Увидев лейтенанта, Василий издали поднял на руках девушку. Зорин вылез из кабины и по колено в воде побрел навстречу Василию.

Они сошлись на берегу. Механик опустился на колени, бережно положил Шуру на песок. Ее лицо было очень бледно, зубы стиснуты.

Василий дотронулся рукой до ее холодной щеки и с ужасом отдернул руку.

— Все!.. — прошептал он.

Зорин нагнулся над девушкой, приоткрыл ей веко. Он слыхал, что по зрачкам как–то определяют — жив или мертв человек. Но у Шуры зрачки почти закатились, глаза взглянули на летчика пустыми, страшными белками.

— Какая девушка была, боевая! — вздохнул Василий.

— Надо делать искусственное дыхание, — решил лейтенант. — Ты умеешь?

Вдвоем, вспоминая когда–то много лет назад пройденное санитарное дело, летчик и бортмеханик неумело стащили металлическую сетку, перевернули безжизненное тело девушки, и лейтенант, как более решительный, разжал ей зубы карандашом.

Вытянув шею, Василий с волнением следил за ним.

— Осторожно, зубы обломаешь, — говорил он почему–то топотом. Из раскрытого рта вылилось немного воды.

— Теперь язык вытащить, — сказал лейтенант.

— Еще иголкой его пришивают, — добавил Василий и снял шлем, где, по солдатскому обычаю, была заколота иголка с суровой ниткой.

— Берись за руки, — решительно произнес лейтенант и тут же замялся. Если только ребра целы. Может, просто за язык дергать? Кажется, есть такой способ.

— А может, коньяк… у меня есть, — предложил Василий. — Подержи рот, я волью.

Он наклонился с фляжкой в одной руке и с иголкой в другой.

И кто знает, сколько бы еще издевательств претерпела Шура, если бы она не догадалась в эту минуту открыть глаза.

— Ура–а–а! — завопил Василий и схватил на руки своего начальника. Лейтенант, ты гений! Бросай самолет, иди в доктора! Дай я тебя расцелую!

У КОСТРА

ШУРА взяла билет, и вдруг оказалось, что экзамен принимает ее собственный дядя. Дядя нахмурил брови и постучал чайной ложечкой по столу.

— Ну–ну, Шурочка, смелее! Рассказывай, как настоящий Хитрово.

«Дяде нужно ответить на редкость хорошо, — подумала она, — ему неудобно будет ставить мне двойку». Волнуясь, она прочла билет и с ужасом почувствовала, что не понимает ни слова. Прочла еще раз, даже выучила наизусть нелепые словосочетания. «Как стыдно, — подумала она, — я даже не понимаю, что он меня спрашивает».

Очень приятно было проснуться после такого сна. В темноте Шура протянула руку, чтобы зажечь настольную лампу, и запуталась пальцами в мехе. Почему–то она была укрыта не одеялом, а какими–то куртками, и от них несло приятным, чуть сладковатым запахом бензина.

— Пусти, лейтенант, — сказал кто–то рядом. — Дай место старому поджигателю. Когда я жег камыши под Астраханью, мы складывали костер так…

Тогда Шура вспомнила: вспышки молнии… шары плещутся в воде … удар грома … желто–зеленый кpyг моря над головой… лица летчиков на берегу…

Она с трудом выбралась из–под курток. Воздух был — как парное молоко. На необычайно черном небе сверкали неправдоподобно яркие звезды — их было гораздо больше, чем в Саратове. Только часть небосвода была затуманена дымкой. Шары, плавая в воздухе, все еще удерживали возле себя бакинскую пыль, наделавшую столько бед.

— А, утопленница! — добродушно, приветствовали Шуру летчик и механик. Ну, как здоровье?

Оба они чувствовали особую симпатию к девушке за то, что они спасли ее. Они вложили свой труд в ее жизнь. Шура стала делом их рук, их дочерью немножко.

— Вам не холодно? Не жарко? — наперебой спрашивали они.

Василий предложил свою фляжку, летчик протянул банку с консервами.

«Какие они симпатичные оба, — подумала Шура. — И отчего я ссорилась с ними?» Но вслух она сказала только:

— Спасибо. Мне совсем хорошо. Слабость немного. И зубы болят почему–то.

Зорин виновато кашлянул, вспомнив карандаш, и поспешил переменить разговор.

— Хотели везти вас в Баку, в больницу, потом видим — вы заснули… А тут сумерки. Радиоприборы у нас из–за разрядов испортились. Я не рискнул лететь, решил ночевать.

Шура не ответила. Василий плеснул на костер бензину, и жизнерадостное пламя, гудя, взобралось по доскам от разбитого ящика, кинуло навстречу звездам пригоршни искр.

Все трое придвинулись к костру, внимательно глядя, как пламя шелушило сухие доски. Путники смотрели на извивы огня так, как слушают музыку, каждый думал о своем, самом нужном и наболевшем, самом чистом и кpacивoм.

Василий, не умеющий молчать, первый нарушил торжественную тишину: начал рассказывать отрывок из своей лоскутной жизни:

— Я две весны работал поджигателем. Веселое дело! Сразу, как ушел из колхоза. Лет пятнадцать мне было, мальчишка еще… Потом послали меня в Зоотехникум. Но я не высидел там долго: колючеперые, чешуекрылые, кости и черепа — мертвое дело! Пошел на завод работать, в цех автоматов. Машины у нас там были — просто умные машины! Вставишь в нее чертеж, наладил, пустил в ход — слева входит болванка, справа вынимаешь готовый поршень. Я любил разбирать их. Двенадцать тысяч деталей! У каждой свой смысл и назначение. Талантливая вещь машина — ничего лишнего. Человек хуже — в человеке много лишнего. К чему болезни, или лень, или сон, например, — восемь часов каждый день простой? Нет, машина умнее.

— А умную машину кто делает? — лаконично заметил Зорин.

Летчик был уверен в своих силах, сомнения Василия казались ему детскими.

— Хорошо бы такую машину выдумать, чтобы она людей исправляла! Вот, скажем, я — Василий Бочкарев. Я свои недостатки знаю. Я, — Василий понизил голос, оглянувшись на Шуру, — перекати–поле. Сколько раз менял профессию. Берусь горячо, с интересом. Проходит полгода, и вижу — не то… и руки опускаются. Вот поставить бы меня перед такой машиной, включить рубильник, там какие–нибудь лампы, лучи — и пожалуйста: выходит новый человек. Как, по–твоему, будет это когда–нибудь?

— Все дело в человеке, — твердо сказал Зорин. — Человек может все. Раньше были сказки — например, о ковре–самолете, а сегодня мы с тобой летаем на нем. Теперь писатели пишут о путешествии на Марс, об отеплении Арктики. Нашим предкам это не приходило в голову, но это будет. И то, что нам не приходит в голову, будет тоже. Можно добиться всего, только нужно захотеть, так захотеть, чтобы жизни не было жалко. И переделать себя можно без всяких машин. Самому захотеть нужно.

— Ты счастливый, ты знаешь, чего ты хочешь, — вздохнул Василий.

— Я учусь пока, — сказал Зорин с неожиданной задушевностью. — Училище и дивизия — все это учеба. Я готовлюсь. Уже много лет я обдумываю один полет. Он будет нужен всем, вся страна будет ждать моего возвращения…

Шура, которая невнимательно слушала обрывки их разговора и сосредоточенно ворошила щепочкой угольки, словно искала в пепле ответ на свои вопросы, подхватив последние слова, вскинула голову.

— Хорошую идею нельзя держать про себя. Дядя говорит, — она перешла на свои дела, — мы Хитрово, мы проверяем себя десять лет, мы не говорим на ветер. А по–моему, не важно — Хитрово или не Хитрово, наш институт или другой. Чем больше институтов включится, тем быстрее будет результат. Пусть мы ошибались, наши ошибки — мостик к конечному успеху. Я первая стояла за то, чтобы не откладывать на осень, немедленно писать в Кремль и просить самолет для опытов. Видите — нам поверили.

— В Кремль? — оба летчика с уважением посмотрели на Шуру.

— Ну да, в Кремль. И теперь обязательно нужно, чтобы был успех. Только я не понимаю… Или нет, вы же еще не знаете ничего.

И здесь же, у костра, сбиваясь, перескакивая с одного на другое и проглатывая слова, Шура рассказала вею свою историю этим двум людям, которые пришли только вчера и были с ней в самый важный момент ее жизни.

ДИНАСТИЯ ХИТРОВО

ШУРА происходила из старинной профессорской фамилии, которая в течение трех поколений бессменно владычествовала на кафедрах в различных волжских университетах. Родоначальник династии, Хитрово Иван Архипович, бывший крепостной, сумел проложить себе дорогу к образованию, и в конце жизни этот сильный, энергичный человек преподавал естествознание в Казанском университете.

Уже незадолго перед смертью он был лишен кафедры за преподавание новейших, безбожных истин.

Начало научной деятельности сына его, Петра Ивановича, совпало со знаменитым неурожаем 1891 года. Всю жизнь он проектировал оросительные системы, и все эти проекты покоились в архивах различных ведомств. Только при советской власти, когда обсуждался план Большой Волги, проекты эти были извлечены из архивов, и некоторые мысли Петра Ивановича нашли свое осуществление уже после его смерти.

Дядя Шуры, Александр Петрович, был старшим сыном Петра Ивановича. Он также всю жизнь работал над проблемой борьбы с засухой. Он жил в Саратове, а засуха была насущным вопросом для каждой деревни в окрестностях. По ту сторону Волги тянулись плодородные поля, они давали огромный урожай в дождливые годы, но если дождь не выпадал вовремя, пустые, обожженные суховеем колосья не возвращали даже семян. Позади заволжских степей лежали возвышенности Сырта, за Сыртом — огромная казахская равнина, за ней — пески и оазисы Средней Азии — миллионы квадратных километров, которые были бы сплошным цветущим садом, если бы человек напоил их. Сотни и тысячи советских ученых сражались с безводьем на юго–востоке: одни, как академик Цицин, искали засухоустойчивые растения; другие, подобно Петру Ивановичу, проектировали мощные гидростанции, которые перекачивали бы волжскую воду на засушливые поля; третьи, и Александр Петрович в том числе, мечтали о том, чтобы переделывать самый климат, создавать по заказу погоду и в первую очередь — так называемую «плохую погоду» — дождь.

Сначала он пошел по пути своих предшественников. Искусственные дожди пробовали вызывать, как известно, пальбой из пушек, рассеиванием наэлектризованного песка над тучами или хлористого кальция во влажной атмосфере. Профессор Хитрово повторил эти опыты, но они не удовлетворяли его. Чтобы вызывать дождь, разбрасывая песок, нужны были тучи, а их–то и не бывало в Заволжье во время засухи.

«Как же доставить сюда тучи? — спрашивал себя профессор. — Ведь в то самое время, когда поля здесь изнывают от жажды, сотни тысяч облаков родятся из испарений над океаном. Почему они не попадают в Саратов? Только потому, что нет ветра? А нельзя ли создать искусственный ветер? Что такое ветер вообще? Это движение воздуха, движение, которое происходит из–за того, что в одной местности плотность воздуха больше, в другой — меньше. Во время засухи, например, в Заволжье давление воздуха больше, чем над океаном. Ветер дует навстречу влаге…»

Профессор Хитрово не собирался, конечно, изменять плотность воздуха над целыми областями. Для перемещения отдельной тучи нужно было спроектировать что–то вроде летающего компрессора, который, отсасывая воздух перед тучей и выпуская его за ней, гнал бы ее в нужном направлении.

Но инженеры, к которым он обращался, отказались. Техника не создала еще таких гигантских компрессоров, да и вообще вся установка получилась бы такой громоздкой, что гораздо проще было бы привезти воду на поле в автоцистерне.

Несколько лет спустя Александр Петрович пришел к мысли об использовании звука. Ведь звук — то же колебание воздуха: попеременное сгущение и разрежение его. Профессор стал мечтать о том, чтобы создать такую звуковую волну, которая могла бы между своими гребнями гнать облака.

В Сельскохозяйственном институте появились чудовищные музыкальные инструменты. В поисках мощного источника звука профессор создавал гигантские свистки, так поразившие Василия; сирены, от звука которых лопались окна в доме; громадные иерихонские трубы и другие, издававшие беззвучные звуки, находящиеся за пределами восприятия человеческого уха, — инфрабасы, которые ощущались как похлопывание воздуха по лицу, и ультрафлейты, обжигавшие кожу и убивавшие морских свинок. Из института странный оркестр проник в домашнюю лабораторию профессора и постепенно заполонил все комнаты тихого домика Хитрово.

Как только профессор приходил домой, тотчас же начиналась нестерпимая какофония. Шурина тетя, на беду обладавшая музыкальным слухом, ложилась в постель с мокрым полотенцем на голове и просила Шуру завешивать двери периной.

Однако и со звуком ничего не вышло. Удавалось только вызывать дождь из готовых дождевых туч. Это вполне естественно — ведь звуки оркестра Хитрово, подобно пушечным выстрелам, представляли собою воздушную волну.

Эти работы совпали с развитием авиации, подходившей в те годы к звуковым скоростям. Профессор Хитрово сильно надеялся, что вскоре авиация создаст техническую базу для осуществления его идеи.

Сын его — четвертый Хитрово, Петр Александрович — специально изучал авиастроение, надеясь создать особый тип самолета для перевозки туч звуком. Война прервала эту работу. В 1941 году над Ельней сын профессора пошел на таран и сгорел вместе с фашистским самолетом.

Во время войны погибли в Ленинграде и родители Шуры. Отец ее, Леонтий Петрович, также работал в области борьбы с засухой, только занимался он лесозащитными полосами и снегозадержанием. Шура, прибывшая в Саратов, стала любимой и единственной наследницей сельскохозяйственной династии.

Но, вопреки уговорам дяди, Шура изменила его делу. Она стала физиком. Может быть, на ее решение повлияла их общая с тетушкой нелюбовь к дядиной «музыке». Но, конечно, живя в доме, Шура была в курсе всех перипетий борьбы профессора с неподатливым звуком.

И вот однажды — было это на лекции по электротехнике, — когда Шура аккуратно заносила в конспект чертеж лейденской банки, разукрашенной плюсами и минусами зарядов, ей пришла в голову мысль: «А что, если применить эту самую лейденскую банку для движения дядиных облаков?»

Дело в том, что в каждом облаке — не только в грозовом — имеются электрические заряды. Для образования капель кристаллов снега или льда, в облаках необходимы центры сгущения, и такими центрами являются мельчайшие заряженные пылинки, носящиеся в воздухе, крупицы соли или просто ионы (электрически заряженные атомы) газов воздуха. Без зарядов облака не образуются.

Таким образом, каждое облако заряжено — стало быть, можно отталкивать его одноименным зарядом или притягивать и вести за собой противоположным.

Шура сделала простейший расчет — ей показалось, что новейшие сегнетические конденсаторы достаточно сильны, чтобы двигать небольшие облака. И однажды, заранее предвкушая радость старого профессора, девушка с замиранием сердца поделилась с ним своими соображениями.

Однако дядя совершенно обескуражил ее. Он сразу нашел радикальные ошибки: Шура не учла явления поляризации, благодаря которой капельки, притянутые к конденсатору, образовали «забор» для других капелек. В тот же вечер девушка со слезами на глазах сожгла свои расчеты.

С месяц она ничего не думала об облаках, но потом ей стало казаться, что дядя не совсем прав…

В физической лаборатории университета Шура проделала те опыты с электризацией насыщенного водяного пара, которые она сумела там произвести одна. И вновь она пришла к своему дяде, и снова старик несколькими словами обрушил ее постройку. В первый раз в жизни они не поняли друг друга. Шура удивилась, почему дядя, вместо того чтобы посоветовать, как обойти затруднения, преувеличивает их и убеждает ее отказаться от работы. Дядя же, в свою очередь, не мог понять, как это девочка, которая живет здесь в доме и больше всего на свете любит «Пиковую даму» и шоколадный пломбир, приходит к нему с советами — к нему. десяток лет положившему на разрешение этой проблемы. И старик, стараясь быть терпеливым, подробно объяснил Шуре, что она еще школьница, а научная работа — серьезное дело.

«ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ БУНТАРИ»

ВОЗРАЖЕНИЯ дяди останавливали Шуру, но не надолго. Идея прочно владела ею — она думала о ней днем и ночью, читала книги, считала и через некоторое время находила как будто бы убедительные опровержения. Дядя с неохотой спорил с ней, и Шура в конце концов стала обращаться к помощникам старика Хитрово — к его собственным сотрудникам: ведь каждый из них бывал у них в доме и знал Шуру уже много лет.

Кое–кто из них заинтересовался. Решено было повторить Шурины опыты в Сельскохозяйственном институте. В самом институте образовалась целая группа, как их называли там, «электрических бунтарей», и после нескольких чрезвычайно бурных заседаний Ученого Совета профессор Хитрово скрепя сердце должен был согласиться, чтобы рядом с его оркестром обосновались конденсаторы и разрядники электриков.

Лучший ученик Александра Петровича — аспирант Нерубин — надежда старика, как он называл его — «сын но работе», изменил профессору и возглавил работу группы. Многие научные сотрудники — среди них такие, как Карпов, — которые не один год возились с музыкой Хитрово, перешли к «бунтарям». Кроме того, были приглашены со стороны инженеры–электротехники Глебов и Кирюшин.

Сама Шура работала в группе нерегулярно. Она была занята своими лекциями и экзаменами и могла приходить в Сельскохозяйственный институт только но вечерам или во время каникул. И хотя идея электростатического передвижения облаков по–прежнему называлась в группе «методом Шуры Хитрово», девушка видела, как в процессе работы от ее первоначальных предложений остались лишь пунктирные очертания. Менялись не только технические подробности, но даже принципиальные основы. Шура, например, предполагала ловить конденсатором естественные облака, в лаборатории же гораздо лучше удавался предложенный Нерубиным метод искусственной заготовки облаков, при котором водяной пар из воздуха осаждался на заранее заготовленную наэлектризованную пыль или кристаллы хлористого кальция. Недаром столько раз повторял Шуре Глебов при прощании:

— Больше всего я верю в пыль!

Шура очень любила приходить в институт после долгого перерыва (это бывало во время экзаменов). Сначала казалось, что ничего не изменилось — точно так же Кирюшин, попыхивая трубкой, водит движком логарифмической линейки, Глебов носится по лаборатории, кричит на чертежниц. Нерубин горбится в углу над справочниками, зажав уши ладонями, но потом оказывалось, что у каждого припасен какой–то сюрприз для Шуры: Глебов привез опытную модель с завода, Кирюшин закончил макет, Нерубин проделал новые опыты, и можно прочесть их подробные описания в журнале.

У самой Шуры не было строго определенных обязанностей. Обычно она помогала тому, у кого было больше всего работы, — проводила эксперименты, вела протоколы, конструировала, считала и не гнушалась даже копировать бесконечные рабочие чертежи Глебова.

Когда она пришла в институт, у нее не было еще опыта научной работы. Ей казалось: если идея решена правильно, через неделю–две все будет готово. На правильном пути возникало столько неожиданных практических мелочей, и все эти мелочи каждую минуту ставили под сомнение самую идею.

Нерубин учил Шуру стойкости, широте мышления, умению охватывать множество смежных вопросов, Кирюшин — терпению. «Главное — система», говаривал он, выколачивая трубку. «Электробунтари» так и звали его: «Система».

Почти год работала группа над созданием специальных шарообразных конденсаторов. Несколько сот их пришлось объединить в электростатический невод, тот самый, который буксировал самолет Зорина. Глебов и еще два человека из группы работали исключительно над системой управления невода. Одновременно Кирюшин начал разрабатывать электромагнитный облакопровод — нечто вроде газопровода, по которому тучи шли бы беспрерывным потоком от морских берегов в засушливые области.

И еще год прошел, прежде чем был испытан наконец электростатический невод на лугу за институтом. Удалось провести клочки тумана на буксире у автомашины и затем вызвать дождь при помощи наэлектризованного песка. В то же время была создана и модель облакопровода.

Таким образом, первые успехи были достигнуты. Мною было еще неясного, хотелось и нужно было поработать еще, однако природа не ждала. Уже с конца апреля над Волгой установились яркие голубые дни и безоблачное небо — погода, такая приятная для загорающих и такая опасная для всходов! Стране угрожала новая засуха, и в этих условиях работа «электробунтарей» становилась все более актуальной. В конце концов, проведя ночь за спорами, группа составила телеграмму в Кремль в 224 слова и в этих 224 словах, изложив все свои успехи и надежды, просила, в частности, предоставить в ее распоряжение самолет, чтобы произвести опыт доставки промышленного дождя с Каспийского моря в Саратов.

Страшнее всего было на почте. Очень уж дикими глазами смотрела телеграфистка.

Ответа из Кремля ожидали недели через две, но уже на третий день прибыл вызов: представителя группы требовали в Москву для доклада. Естественно, поехал Нерубин — самый способный, самый солидный. Его проводили 9 мая, и, гораздо раньше чем пришли oт него какие–либо известия, Саратовский аэропорт проедал институту самолет, а еще через два дня в дверь Шуры постучались летчик Зорин и бортмеханик Бочкарев.

О том, что первый полет совершит именно Шура, было решено заранее, как только выяснилось, что от института может полететь только один человек (больше самолет не вмещал).

Хотел лететь Глебов — проверять работу невода, хотел лететь Кирюшин, чтобы проследить за движением облака в электрическом поле. Нерубин прислал телеграмму, чтобы подождали его — старику Карпову необходимо было изучать явления конденсации, и в конце концов все сошлись на кандидатуре Шуры. Она помогала каждому, никто не знал работу группы так всесторонне. Кроме того, это было ее почетное право — быть первой. Она не была вождем «электрического бунта», но, во всяком случае, главным зачинщиком.

Что было дальше, Зорин и Василий видели сами. Найдя наконец у самой иранской границы подходящее дождевое облако, Шура развернула свою электростатическую сеть, зарядила ее и хотела захватить часть облака.

Произошла неудача, возможно зависевшая?.. Шура сама не знала точно, от чего зависела эта неудача — может быть, она не успела зарядить невод до необходимого потенциала. Но других облаков поблизости не было, и тогда она решила применить другой метод, безотказно получавшийся в лаборатории, — «пылевой». По этому методу в воздух, насыщенный водяными парами, вводилась наэлектризованная пыль, и на ней оседала влага. Шура решила лететь в Баку за дымом, а затем над морем (где наверняка достаточно водяного пара), чтобы собрать испарения на частицах дыма. Но и этот метод почему–то отказал, и теперь Шура не знала, что делать. Она гнала сомнения и с тревогой спрашивала себя, не зря ли она гак настаивала, чтобы ей доверили первый полет, не подвела ли она себя и группу неудачей, не поспешили ли все они с письмом в Кремль.

Василий долго молчал, мечтательно глядя на Большую Медведицу.

— Да, — вымолвил он наконец, — теперь я понимаю, что вы моей мамаше обещали. Эх, хорошо бы в колхоз с дождиком явиться! Самое время сейчас.

Еще дольше молчал Зорин. Летчик гордился тем, что он всегда говорит в глаза резкую правду, и теперь он медлил, подыскивая в уме самые правильные слова.

— Честно говоря, Александра Леонтьевна, — сказал он, — мы с Василием не очень обрадовались командировке в ваш институт. И мы думали: слетаем, отделаемся как можно скорее — и в часть. Вы сами виноваты в этом отчасти — нужно было сразу ввести нас в курс дела. Но это не важно. Важно вот что: первый полет, хотя бы и неудачный, совершен. Вы сами говорили: неудача — это мостик к конечному успеху. Самое главное сейчас — провести как можно больше полетов. Если хотите, мы будем летать с вами все лето, попросим командование продлить нам командировку. Удача придет когда–нибудь. Нужно только очень хотеть… А теперь пошли спать! — закончил он и раскидал догорающие угли.

ЦЕННЫЙ ГРУЗ

ЛЕТЧИК и бортмеханик встали затемно. Накануне решено было лететь во влажный район Ленкорани и прибыть туда к рассвету, когда над остывшей за ночь эемлей создаются самые благоприятные условия для конденсации, проще говоря — когда роса выпадает. Шура очень надеялась на утро, ведь большая часть опытов в Саратове проводилась с ночным туманом.

Пока самолет готовили к отлету, восток начал сереть. Парная вечерняя погода сменилась утренней свежестью.

С моря потянул ветерок, и Зорин, опасаясь, чтобы не развело сильную волну, решил стартовать немедленно.

Почему–то самолет очень долго не мог оторваться от воды. Зорин приписал это сопротивлению волг. И сразу же после взлета он стал замечать, что происходит что–то неладное. Машина набирала скорость и высоту так, как будто она была тяжело нагружена. Горючее подавалось нормально — все приборы отмечали это, а скорость между тем с трудом дотянулась до 170 километров в час — цифры ничтожной.

Моторы сдают? Летчик прислушался. Нет, моторы работали ровно. Может быть, бензинопровод засорился? Приборы не показывали этого.

Еще при первом развороте Зорин обратил внимание на то, что машина туго маневрирует. Он попробовал сделать еще один разворот. Самолет послушно повернулся, но затем скорость его внезапно упала. Зорин с трудом предупредил проваливание.

Он поспешно разбудил прикорнувшего рядом с ним Василия.

— Вася, что–то неладно с рулем поворота. Погляди, может быть, провода запутались. Я что–то ничего не вижу — туман сзади, темно.

Василий еще во сне, шестым солдатским чутьем, услышал приказание и открыл люк, не успев как следует проснуться и дотереть глаза.

Он долго не мог разобрать ничего в предрассветной мгле. Зорин сделал новый вираж, и снова стрелка указателя скорости катастрофически поползла к нулю. И тогда Василий вскричал неожиданно:

— Товарищ, лейтенант, оно на хвосте у нас!.. Облако на хвосте… Мы его волочим!

Теперь и лейтенант на фоне светлеющего неба увидел сбоку за самолетом, там, где должен был быть электростатический невод, небольшое облачко. Клочья его, поспешно меняя место, стремились повернуть за самолетом.

Бортмеханик разбудил Шуру. Девушка выглянула и люк, всплеснула руками и застыла с открытым ртом и восторженно умиленным выражением. Она смотрела на кипящий туман, как мать глядит на оловянного цвета глазки своего новорожденного первенца.

— Это оно, — шептала она, — получилось!

И вдруг, перебивая себя, заговорила захлебываясь:

— Товарищи, вы понимаете — получилось! Какая же я дура, гоняла вчера самолет и удивлялась, почему ничего не выходит. А нужно было только время и холодок: Вы понимаете, за ночь осели пары, и вот оно — облако, любуйтесь на него!

Сразу стало понятно, почему с таким трудом набирал скорость самолет: ведь он должен был разогнать тяжелую массу водяного пара, очень плохо обтекаемого. А при повороте эта масса шла по инерции вперед и тянула за собой самолет. Она не могла повернуть — у нее не было руля.

— Ну, теперь, — сказала Шура, когда каждый досыта налюбовался новорожденным облаком, — теперь домой, в Саратов! Всем покажем…

Зорин сделал осторожный, очень пологий поворот и взял курс на север. Справа от него из–за базальтовой стены Мангышлака через каждое ущелье прорывались солнечные лучи. Небо было такое же бледное и прозрачное, как вчера. Одно единственное облачко скользило по нему — их собственное.

В самолете царила радостная атмосфера. Они трое были в невиданной экспедиции и спешили с вестью oб открытии на родину.

Из прозрачных небесных глубин они везли с собой облако — вот оно на буксире у самолета, крепко привязано электростатическими силами.

И летчик, занятый приборами, про себя, а остальные вслух мечтали, как они истратят добытое сокровище.

— Обязательно в деревню к моей мамаше! — кричал Василий. — Помните, вы обещали? Такую поливку устроим — всему району на зависть! Пусть радуются на свою капусту.

— Нет, сначала в Саратов. Интересно, что дядя скажет. Десять лет отдала бы, чтобы стоять рядом с ним. Скорее бы, товарищ лейтенант!

— А может, сразу в Москву? — предлагал Василий. — Развернемся над Садовым кольцом и польем его хорошенько. Хотя никого там в Москве дождем не удивишь.

Как обычно, возвращение казалось необычайно долгим, тем более сейчас, когда скорость самолета была так невелика. Вчера, пересекая море, Шура удивлялась. какое оно маленькое: только отошли от берега — глядь, уже противоположный. А сегодня конца–краю не было зеленовато–серой глади, и вчерашнее ощущение неподвижности самолета над морем, происходившее из–за однообразия впечатлений, сегодня еще более усиливалось нетерпением.

Наконец, около 8 часов утра, желтоватое мелкое море сменилось чересполосицей песчаных островов. На горизонте ослепительно засверкали солончаки. Каспийское море кончилось. До Саратова оставалось каких–нибудь 500–600 километров.

— Представьте себе, — говорила Шура Василию, — эти самые берега через несколько лет. Вот они лежат у самого моря — казалось бы, здесь должен быть приморский климат. Но нет, облака, зародившиеся над Каспийским морем, попадают неведомо куда, но только не туда, куда надо. Здесь бесконечно много солнца, ничуть не меньше, чем в Крыму. Мы добавим сюда воды, совсем немного — три своевременных дождя, двадцать сантиметров осадков, и на этой самой пустыне будут великолепные хлопковые поля. Все будет зелено вокруг. Сейчас солнце испаряет на Каспийском море толщу воды на один метр в течение года. Значит, на каждом гектаре моря можно собрать воды достаточно, чтобы превратить в цветущие поля пять гектаров побережья. И совсем не нужны для этого самолеты, — продолжала мечтать Шура. — Будет в каждом колхозе свой катерок — та же самая моторная «тюленка» или, скажем, машинно–дождевая станция на берегу. С вечера выйдет катер в море с пылью, закинет в небо электростатический невод, и поутру — пожалуйста: поливка хлопка в колхозе.

Под ними тянулась однообразная плоская равнина. Солнце поднялось уже сравнительно высоко. Четкая тень самолета бежала по холмам, переламываясь на скатах, а за нею, в отдалении, спешила каплеобразная тень облака, обкатанная сопротивлением воздуха.

Всякий раз, замолкнув, Шура вспоминала, что до Саратова еще несколько часов, и просила Зорина:

— Товарищ лейтенант, нельзя ли скорее? Где мы летим сейчас? Ну, пожалуйста, постарайтесь хоть капельку скорее.

Зорин и сам торопился доставить облако к месту назначения. Строго придерживаясь прямой, не тратя скорость на поворотах, он сумел разогнать облако до 180–200, затем до 210 километров в час. Сначала он был очень доволен, но скорость все росла, и неприятное подозрение зародилось у него в голове. Некоторое время он внимательно изучал облако в зеркале и вдруг обернулся к девушке:

— Посмотрите, Шура, по–моему, облако тает. Конденсаторы просвечивают, раньше их не было видно.

Шура, весело рассказывавшая что–то Василию, осеклась на полуслове.

— Да, действительно… тает, — упавшим голосом произнесла она, вглядевшись в облако. Василий попытался ее утешить:

— По–моему, совсем незаметно. Как вы думаете — дотянем, товарищ лейтенант? Дотянем же?

Зорин долго думал, прежде чем ответить.

— Скорость возросла в полтора раза — значит, сопротивление упало в полтора в квадрате — в два с четвертью раза. От облака осталось не больше половины, остальное растаяло за последние сорок минут, а до Саратова еще часа два, не меньше. Значит, не довезем. В чем дело, как вы полагаете, Шура?

— Солнце. Воздух сухой над пустыней, — пролепетала она, печально глядя на облако, которое захотело ее покинуть.

Глаза ее смотрели укоризненно. Радостное волнение сменилось угрюмой тревогой. «Что же делать, что же делать? — думал каждый. — Неужели не довезем?»

— Может, поднять выше? — предложил Зорин. — Там воздух холоднее. Шура отрицательно покачала головой:

— Холоднее, но зато еще суше. Дорогой лейтенант, летите скорей к Волге. Над Волгой воздух влажный. Может быть, там туча не будет больше таять.

Зорин с непривычной легкостью совершил поворот, и эта легкость подтвердила всеобщее опасение. Очевидно, в сухом воздухе над пустыней влага, осевшая на бакинской пыли, снова начала испаряться.

Со все возрастающей тревогой смотрела Шура на облако, где с каждой минутой все яснее вырисовывались бусины конденсаторов, прежде окутанные непроницаемым туманом.

— Скорее, товарищ лейтенант, пожалуйста скорее! Зорин гнал что есть силы. Скорость все увеличивалась, и именно это увеличение скорости больше всего тревожило его — оно означало, что облако продолжает таять.

— Второй ряд шаров виден … третий виден … — горестно шептала Шура.

Много раз за эти два года Шуре снилось, что она несла на поля тяжелую влажную тучу, крепко прижимая ее к груди. Колоски у дороги протягивали к ней усики. «Пить… пить!..», жалобно просили они. Но только Шура останавливалась, чтобы выжать из тучи дождь, дневной свет пробивался между сжатыми ресницами, туча ползла между пальцами, таяла, и Шура просыпалась ни с чем. Теперь этот сон повторялся наяву.

— Только, пожалуйста, скорее, товарищ лейтенант.

Края облака стали уже совсем прозрачными, сквозь него были видны самые дальние конденсаторы, даже линии шлангов наметились чуть заметным пунктиром.

— Неужели нельзя чуть скорее?

Разве Зорин не спешил? Он выжал из самолета все, что возможно. Волга была еще далеко, но он невольно вглядывался в горизонт и в каждом солончаке видел блестящую ленту реки. Степь была однообразно серая и ровная. Одна единственная гора, одинокий массив, обрубленный с севера, возвышалась на гладкой плоскости.

— Это Большой Богдо! — воскликнул Василий, узнав характерные очертания горы, похожей на верблюжий горб. — Я хорошо знаю — здесь рядом Баскунчак. Поглядите, вот и озеро! — и Василий указал на белоснежную блестящую поверхность соленого озера. — Я работал здесь, когда еще не был поджигателем. Ох, и работа!

Но никто не хотел слушать его рассказов, и сам Василий смолк — не до воспоминаний было.

Шура неотрывно глядела только назад — на исчезающее облако, все более превращающееся в серую дымку обезвоженной пыли. Оно было почти прозрачно, лишь в центре сохранилось желтовато–серое ядро.

— Не успеем. Не успеем… — твердила девушка. — Придется опять возвращаться на море. И опять все равно не довезем.

Идя на небольшой высоте, самолет поравнялся с измятой верхушкой горы, клочки облака зацепились за ее крутые склоны. Затем самолет понесся над четкой, словно рейсфедером проведенной, линией баскунчакской дороги, построенной когда–то специально для вывоза на Волгу соли из этого знаменитого озера, которое тысячи лет может снабжать солью весь Советский Союз.

Волга была почти рядом. На горизонте голубой лентой блестела Ахтуба ее левый проток. Набирая скорость, лейтенант повел самолет на снижение, развернулся над деревянной пристанью, у которой в ряд стояли тяжелые баржи с солью, и бреющим полетом пошел над водой. Едва ли десятая часть облака, привезенного с моря, серела сзади на буксире.

Теперь самолет следовал по прихотливым извивам реки, слева мелькали бесчисленные острова с жирной зеленью и пестрыми камышами. Лейтенант не отрывал глаз от показателя скорости. А Шура все смотрела на облако и грустно покачивала головой.

«Поздно уже. Все напрасно», думала она.

Как всегда, прибор оказался точнее глаза. Девушка не могла уловить никакого изменения; ей казалось, что облачко все еще продолжает таять, а прибор уже отметил новое понижение скорости, что означало увеличение веса облака.

Через полчаса стало ясно, что понижение скорости не случайное. Действительно, таяние облака прекратилось, даже больше того — оно вновь начало обрастать водой за счет испарения Волги.

Когда над зелеными, изрезанными бесчисленными арыками островами встала амфитеатром голубоватая гряда высокого берега и белый силуэт сталинградских зданий на нем, скорость самолета спустилась до 240 километров в час. И стало на глаз заметно, что облако вновь становится плотной, непрозрачной массой.

Зорин вывел свой самолет выше Сталинграда — там, где огромный город–гигант, протянувшийся на полсотни километров по берегу Волги, заканчивается Металлогородом. Широкая блестящая полоса реки уводила их к горизонту, как асфальтовая дорога. Слева, почти возле самого самолета, вздымались крутые, изрезанные оврагами обрывы; справа расстилалась плоская равнина, дымчато–голубая у горизонта.

220… 210… 200… — указатель скорости показывал неуклонное падение. 190… 180… — в матовом тумане снова скрылись бусы конденсаторов. Повеселевшая Шура снова стала строить заманчивые планы полета над Саратовом. Когда на правом берегу показались в зелени садов дома Камышина, облако на буксире у самолета было уже гораздо больше, чем над Каспийским морем.

— Когда же наконец будет Саратов? Скорее бы! — волновалась Шура.

За стеклами самолета мелькали такие знакомые места. Вот в кустах белеют палатки. Здесь Шура была в пионерлагере. Отвесная стена возвышается над рекой — это знаменитый бугор Стеньки Разина. «Сколько же до Саратова километров сто семьдесят? Целых сто семьдесят километров еще!», с ужасом думала она.

И еще один человек думал о предстоящих 170 километрах если не с ужасом, то с сомнением. Это был Зорин. Скорость самолета продолжала снижаться. Приближалась противоположная крайность. Вес облака скоро должен был пересилить тягу самолета, и Зорин тогда вынужден будет совершить посадку.

150… 140…. Зорин физически ощущал громадную тяжесть облака. На каждом повороте самолет катастрофически терял скорость — вот–вот начнет проваливаться. В пределах длины канатов Зорин свободно маневрировал, но, как только они натягивались, инертная масса водяного пара, продолжая движение в прежнем направлении, увлекала самолет за собой.

Неподалеку от большого села летчик окликнул Шуру:

— Выбирайте огород, Шура, будем поливать.

— Что случилось? — заволновалась девушка. — Ведь это же Золотое, каких–нибудь сто километров. Постарайтесь уж!

Но тянуть было невозможно. Быстро растущее облако прижимало самолет к воде. Выбрав низменный берег, летчик сделал пологий разворот и вывел тучу на правую сторону. Скорость самолета была чуть–чуть выше посадочной.

— Ну, держитесь! — крикнул Зорин. — Пойду над сушей, чтобы облако не росло больше. Шура, прошу вас, станьте у рубильника. В крайнем случае, придется сбросить часть тучи. Парашютов не надевайте, все равно слишком низко. Ну, рискуем, товарищи! Иди сюда, Вася, ищи свою деревню. Ты узнаешь ее сверху?

КОНЦЕРТ НАД КРАСНЫМ ЯРОМ

РАНО утром, когда Василий еще дремал в самолете, в Саратов приехал для проверки опытов представитель Сельскохозяйственной академии — профессор Феофилактов. Это был очень подвижной и сухой старик, такой загорелый, что он казался насквозь прокопченным и не мог уже больше стареть. Он оказался университетским товарищем профессора Хитрово. И хотя в университете они знали друг друга по фамилиям, сейчас старики встретились, как закадычные друзья, и полдня провели в кабинете Хитрово, перебирая студенческие воспоминания.

— А помните «Царя Федора», когда Станиславский был еще молодым? говорил Хитрово.

— А помните Татьянин день, как мы с гитарами… — вторил Феофилактов. И эту черноокую… пела еще… как ее… я встретил ее в прошлом году на Петровке. Глубокая старуха.

— А Тимирязева, Клементия Аркадьевича? Я ему четыре раза ходил сдавать. Он мне сказал еще: «Вы выдающийся студент. За сорок лет никто не отвечал мне так безобразно».

— Приятно вспомнить! Приятно вспомнить! Несколько раз, спохватившись, гость начинал расспрашивать об опытах группы Нерубина, но Хитрово переводил разговор. Он чувствовал себя в щекотливом положении — не мог одобрительно отозваться о работе, в которую не верил, и не считал удобным осуждать своих прогивников за глаза.

— Вернется племянница, введет вас в курс, — говорил он и опять старался свести разговор на приятные воспоминания.

— Так это ваша племянница? — удивился приезжий. — Подумайте, какое время подошло! Яйца курицу учат. Когда же это мы успели постареть? Вчера еще боролись с авторитетами, а нынче — сами авторитеты, проваливаем чужие проекты.

Хитрово кисло улыбался, слушая шутки Феофилактова.

«Шутки., шутками, — думал он, — а может, и правда, я старею. Мне кажется — осторожность, а молодежь видит косность. По–моему — опыт, а по их мнению — предрассудки. Трудно судить о себе, со стороны виднее. Неужели же они правы? Нет, не может быть». И старый профессор, волнуясь, барабанил пальцами по стеклу.

Из окна института открывался великолепный вид на зеленые улицы города, сверкающую, словно расплавленным металлом залитую Волгу и на далекие, подернутые лиловатой дымкой окрестности. Необъятный купол неба, водянисто–голубого у горизонта и яркосинего в зените, дышал сухим зноем.

— Устойчивый антициклон, — заметил Феофилактов, — А это что? Дождь, кажется. — Дальнозоркий старик заметил на горизонте серую тучку и отлогую полоску тумана за ней.

— Откуда дождь? Не может быть!

Некоторое время оба профессора внимательно вглядывались в быстро растушую тучу. Затем из коридора донеслись взволнованные голоса, топот бегущих вперегонку каблучков. Дверь стремительно распахнулась, какая–то быстроглазая девушка скороговоркой кинула:

— Александр Петрович, скорее… Шура!

Из окна видно было, как по двору, перегоняя друг друга, бегут к Волге работники института: впереди всех — шустрые лаборантки, за ними вперевалку научные сотрудники, позади всех — швейцар Архипыч. Позументы не позволяли ему терять солидность даже при чрезвычайных обстоятельствах.

Феофилактов, не спрашивая хозяина, с неожиданным проворством устремился вниз по лестнице. И сам профессор Хитрово, постояв в нерешительности, махнул рукой и выбежал из кабинета.

С берега сотрудники увидели пухлую сизую тучку, которая с невиданной быстротой неслась над рекой. Шланги конденсаторов свисали куда–то вниз, самолет же был загорожен мысом. Спустя несколько минут показался и он. Самолет не летел, он шел по воде, как глиссер, оставляя бурун за собой. Белый пароход, облепленный мурашками людей, горделиво проплыл навстречу. Гидроплан качнулся на волне, конденсаторы пронеслись над пароходом, и белый пар от его сирены смешался с тучей.

Подходя к Соколовой горе, самолет выключил мотор. Конденсаторы образовали замкнутый шар вокруг облака Туча пронеслась над самолетом по инерции и, медленно теряя скорость повернула его за xвост.

— Что же они делают? — послышались голоса — Зачем же дождь над рекой?

— Молодцы! — кричали другие. — Ура! Победа!

— Стареем! Яйца курицу учат! — восторгался Феофилактов и искал глазами Хитрово.

А тот, стоя позади всех, запыхавшись от быстрого бега, прижимал руку к сердцу, приподымался на цыпочки.

— Что происходит? Я ничего не вижу, — жаловался он.

Девушки–лаборантки подхватили его под руки:

— Александр Петрович, с нами! Ребята уже лодку спустили. Пойдемте вниз, Александр Петрович, встречать Шурочку.

И вот уже лодка покачивается рядом с причалом, и Шура, смущенная, протягивает руки всем сразу, отмахивается от приветствий, уклоняется от поцелуев, хочет что–то сказать, но голоса ее не слышно.

Старый профессор почувствовал себя безгранично счастливым. Он сразу забыл мелкие столкновения с электробунтарями. Дело победило. Увенчались успехом труды династии Хитрово, десятков институтов, тысяч ученых. Его ученики, воспитанники, его родная племянница одержали последнюю победу. И радость эта была гораздо светлее, чище, чем если бы он сам был триумфатором. С трудом пробился старик сквозь кольцо сотрудников.

— Ну, племянница, обнимемся, что ли!

И вдруг, горестно махнув рукой, Шура сказала со слезой в голосе:

— Что же вы меня поздравляете все? Ведь не вышло же ничего. Все впустую.

Приветствия смолкли. У всех вытянутые лица, серьезные глаза.

— Все впустую — дождя нет. Выключаем невод — облако расплывается; включаем, сыплем песок — дождь не идет. Бились, бились — и все бестолку. Обидно! С самого Каспийского моря везли.

Серьезно выслушав Шуру, старик упрямо тряхнул головой:

— Все равно, обнимемся, племянница. — И тон у него был успокоительный, как, бывало, в детстве, когда он говорил: «В чем дело, Шурочка? Не сходится с ответом? Сейчас я покажу тебе, как решать». И в ту же секунду исчез добродушный дядя. Начальник института возвысил голос: Товарищи, немедленно в мою лабораторию за оркестром N 171. Девушки, инфрабасы сюда! Живее! Бегом! Шурочка, зови свой самолет.

Зорин, подруливший самолет к причалу, был встречен энергичным натиском старика:

— Товарищ, освободите как можно больше места. Снимите все лишнее. Сейчас начинаем погрузку.

Летчик, недоумевая, взглянул на Шуру. Девушка, начавшая понимать, кивнула головой.

А между тем с горы уже бежали лаборантки, несли с собой двухметровые свистки, флейты, похожие на бревна, витиевато загнутые трубы с огромными раструбами; впереди всех забывший про позументы Архипыч бежал вдогонку за катящимся под гору необычайным барабаном.

Василия, несмотря на его протесты, отнесли к «лишним» и оставили на берегу. Даже Шура, и та вынуждена была уступить место дяде и его необыкновенному оркестру.

Вновь, и который раз уже, Зорин повел на буксире облако. Опять пронеслась бело–голубая лента реки, вспаханная пароходными винтами; за ней заволжская сторона — сначала зеленые луга и черные квадраты пашен, потом бурая сухая степь.

И вот Красный Яр — родное село Василия, километра на три растянувшееся вдоль степной дороги: красные крыши домиков, пепельная зелень подсыхающих садов, амбары, свинарники, скотные дворы, похожие с самолета на заглавные буквы квадратного шрифта — Г, Т, С или П, у въезда в село — монументальные башни силосов, ряды громоздких стогов, в центре — клуб и треугольная вышка ветродвигателя, на холмах — пестрая россыпь стада, черные жуки — тракторы.

Выбрав поле, Зорин начал медленно кружить над ним. По единственной улице села горохом катились ребятишки. Вся деревня бежала навстречу невиданному самолету с тучей дыма на хвосте, очевидно загоревшемуся в воздухе.

Профессор открыл люк и выставил свои аппараты.

Сначала Зорин услышал резкий свист. Однообразный, металлический, неприятный звук бился в уши, проходя от самых высоких, пискливых нот, становясь все громче, превращаясь в надрывно воющую сирену. За ним включилось несколько приборов — это было похоже, как будто духовой оркестр бесконечно тянул «до» сразу во всех октавах. Затем свистки выключились, некоторое время гудели хриплыми басами самые большие трубы, потом и они замолкли; остались два звука — тонкий, пронзительный комариный писк и глухое придыхание, словно кто–то хрипел и никак не мог откашляться, чтобы сказать первое слово.

Зорин кружил самолет, стараясь, чтобы облако все время находилось над одним и тем же полем, и когда захрипели последние ноты, он увидел, как облако, кипевшее, разбивающееся на гряды хлопьев, как бы отмечавших движение невидимой звуковой волны, вдруг разразилось проливным дождем.

Люди, стоявшие внизу, закрывшись рукавами, бросились к избам; светло–каштановая земля мгновенно стала мокрой и черной.

Довольный профессор с раскрасневшимся лицом крикнул в самое ухо Зорину:

— Вот и мы, старики, пригодились! А ну–ка, возьмите вправо, дружок, польем еще тот клин за деревней.

ЧЕТЫРЕ НЕДЕЛИ СРОКА

ПОСЛЕ Нерубина слово предоставили Шуре.

Разложив перед собой тезисы, девушка встала, набрала полную грудь воздуха и обвела взглядом всю аудиторию. Во главе стола сидел министр коренастый, немного сутуловатый, с большой лысиной. Не глядя на Шуру, он чертил что–то в блокноте, улыбаясь каким–то своим мыслям. За ним во всю длину стола, покрытого темно–красным сукном, сидели маститые ученые, все со степенями и заслугами. Все они внимательно и испытующе глядели на Шуру, словно собирались ее экзаменовать, а у некоторых девушка, как ей показалось, уловила ехидно–насмешливое выражение — эти заранее готовили ей двойку. Нерубин, такой знающий и смелый в Саратове, сидел вытянувшись, с напряженным лицом мальчика, попавшего за один стол со взрослыми. Даже у дяди был вид смущенный.

Шура открыла рот, судорожно глотнула и ничего не сказала. Ей показалось, что она забыла все, что нужно было говорить. Она беспомощно оглянулась и остановилась на благожелательной улыбке какого–то незнакомого старика с окладистой бородой. Как будто поняв ее состояние, старик тихонько показывал пальцем на лист бумаги.

Шура вспомнила про тезисы и прочла вслух первую строчку:

— «По поручению группы Саратовского сельскохозяйственного института имени профессора Хитрово (Шура не оглянулась на дядю), я вылетела 18 мая в 6.00 утра по маршруту…»

Как только первая фраза была сказана, сразу пошло легче. Слова приходили сами собой. Шура ужасно торопилась — ей так много нужно было сказать, и она все время в упор смотрела на старика с окладистой бородой, а старик все так же терпеливо и успокоительно улыбался.

Когда Шура кончила, оказалось, что она не использовала своего времени оставалось целых две минуты. Но говорить уже больше было нечего. Шура села на свое место, дядя пожал ей руку под столом.

Потом выступал Феофилактов, потом еще кто–то, но Шура от волнения не понимала их. После всех поднялся министр, и когда он встал, оказалось, что это человек плечистый, огромного роста. Министр постучал карандашом.

— Я записал несколько цифр, — сказал он, — в дальнейшем мы их уточним. Профессор Феофилактов считает, что в текущем году вследствие засухи шестьдесят пять центов посевной площади Советского Союза требуют искусственного орошения. За последние годы мы провели ряд мер организовали снегозадержание, посадку лесозащитных полос, зяблевую вспашку, двадцать два миллиона га охвачено оросительной сетью, восемь миллионов га мы снабдили дождевальными комбайнами. Но, несмотря на все, остается еще около двенадцати миллионов гектаров, ничем пока еще не обеспеченных. Эта площадь при условии орошения ее могла бы дать лишний миллиард пудов зерна для нашего хозяйства, которого мы тоже не получили.

Старик с окладистой бородой написал в своем блокноте «1 000 000 000» и обвел цифру красным карандашом.

— Ну, а если мы применим предложение товарища Хитрово? — спросил министр, пристально глядя на Феофилактова.

— Метод Хитрово, как и всякий технический метод, — ответил тот, — даст результаты только при массовом масштабе. Перевозка самолетами — это кустарщина. Нужно создать производственные комбинаты по заготовке дождя. Товарищ Нерубин говорил нам о тучепроводах. В принципе это возможно, даже вполне реально, но требует времени на строительство и освоение не меньше года.

Министр сел.

— Мост через Днепр, — сказал он, минуту подумав, — строится два года. Когда мы форсировали реку в тысяча девятьсот сорок третьем году, саперы навели временный мост за четыре дня. Сейчас для нас нет вопроса важнее урожая. Это главный фронт. С какой стати бросаться миллиардом пудов? Я считаю, нужно создать временные комбинаты в течение четырех недель. Мы дадим на это дело сколько угодно авиационных дивизий, саперных батальонов; половину людей из находящихся под угрозой засухи районов колхозы сами выделят. Что еще нужно вам? Передадим в ваше распоряжение на этот месяц четыре электрозавода и сколько угодно электростанций. Короче, требуйте все, что необходимо, но чтобы через четыре недели, к первому июля, на Волгу и на Северный Кавказ шли товарные облака.

ГЛАВА ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ

ВЕЧЕРОМ 10 ноября советское радио передало сообщение о том, что «небесные киты», взволновавшие мировую общественность, являются на самом деле искусственными тучами, которые перевозились, по методу Хитрово, с помощью конденсатора. Электростатическое свечение, давно известное всем физикам под названием «тихого разряда», очевидно, и было принято за глаза, фонари или кулаки мнимых чудовищ.

Далее в сообщении говорилось, что Советское правительство намерено увеличить производство туч над Балтийским морем, но никакой опасности или ущерба для подданных Прибалтийских государств произойти не может. Следует только избегать прямого столкновения с электростатическими сетями.

Проход караванов туч через датские проливы будет иметь место и в будущем, если погода в Балтийском море будет неблагоприятной и заготовку туч придется временно перенести в Атлантический океан.

На следующий день посол Западной державы посетил в Москве Министерство иностранных дел и вручил от имени своего правительства следующую ноту:

«Его Превосходительству Господину Министру Иностранных Дел Союза Советских Социалистических Республик.

Господин Министр!

Правительство Его Величества, Короля Западной Державы поручило мне довести до Вашего сведения, что сообщение о появлении значительных масс советских самолетов над западными морями под предлогом промышленной заготовки туч вызывает беспокойство и недоумение у народов Западной Державы.

Правительство Его Величества категорически протестует против нарушения суверенных прав Его Величества. Витающие над морем пыль и дым, которые, согласно признанию советского радио от 10 июня с. г., необходимы для конденсации облаков, являются частицами западной земли и западного угля, унесенными ветром, и поэтому суть неотъемлемая собственность Его Величества.

Правительство Его Величества настаивает, чтобы, вплоть до согласования тарифов и пошлин на вывоз пыли и дыма из Западной Державы, советские самолеты немедленно прекратили незаконный захват туч в западных морях и чтобы все захваченное имущество Его Величества, как–то: дым, пыль, частицы угля и зола, было немедленно возвращено, с возмещением всех убытков, причиненных незаконными действиями советских авиаторов.

Примите уверения в совершеннейшем к Вам почтении. Подпись».

В ответ на ноту Западной Державы Советский Союз отправил ноту в таком смысле:

«Господину Министру Иностранных Дел Его Величества, Короля Западной Державы.

Сэр!

Советское Правительство чрезвычайно удивлено Вашей нотой от 11 июня с. г. и поручило мне напомнить Вам, что по Международному Праву за пределами определенной прибрежной полосы море не считается чьей–либо собственностью, и гражданам любого подданства разрешается свободное передвижение и использование всех морских богатств, естественно также и испарений. С незапамятных времен ветры, тучи, реки, семена растений, звери, птицы, рыбные мальки и т. д. беспрепятственно переходят государственные границы. Эфиопия, например, не берет таможенных пошлин за плодородный ил, который выносится Голубым Нилом через ее границы и жизненно необходим для Египта и Англо–Египетского Судана.

Ввиду вышесказанного Советское Правительство не считает себя обязанным вступать в тарифно–договорные отношения по поводу вывоза пара из атмосферы Атлантического океана, который не принадлежит Западной Державе.

Если же Правительство Его Величества считает себя владельцем всякого природного явления, зародившегося над территорией Западной Державы, и несет за него полную ответственность, Советское Правительство предъявит иск на возмещение убытков, причиненных урожаю Прибалтийских Республик несвоевременными западными дождями в прошлом году, западным циклоном, повредившим советское судно «Мурманск» 24 января с. г., а также саранчой, которая гнездится на территории Западной колонии, и эпидемией холеры, проникшей через западно–советскую границу в апреле с. г.

Советское Правительство поручило мне отклонить Ваш беспрецедентный, неосновательный и даже странный протест.

Примите уверение в моем совершеннейшем к Вам почтении.

Подпись».

ПЕРВОЕ ИЮЛЯ

В 14.00 28 июня командир полка собрал в Штабе офицерский состав и сообщил, что дивизия получила специальное задание, меняет расположение и первый эшелон — такие–то и такие–то эскадрильи вылетают завтра на рассвете.

В кадровой армии очень любят переезды. Всем в дивизии порядком надоели голая степь, снежные заносы и расчистка аэродромов зимой, пыль и жара летом. И радостное волнение не покидало летчиков до самого вылета — они с удовольствием срывали со стен заботливо прибитые когда–то открытки, выбрасывали лишние книги и старое обмундирование, жгли бумаги… Все было кончено со степью, с мелочами привычного быта, начиналась новая жизнь.

Где именно — не знал никто. Москвичи говорили — в Москве, ленинградцы в Ленинграде, одесситы — в Одессе, любители солнца — на Кавказе, любители дальних полетов — в Якутии.

Первый эшелон, в котором шел и самолет Зорина, ночевал в Харькове, а оттуда направился на западную границу через Бахмач — Гомель — Минск и во второй половине дня 30 июня находился уже над Литовской республикой.

Земля под самолетами была разительно не похожа на ту желто–коричневую плоскость, над которой летал Зорин и в училище, и в дивизии, и даже во время путешествия с Шурой. Здешняя земля была составлена из мозаики кудрявых небольших рощиц, мелких полосок вспаханных полей, озерков, крошечных, как осколки зеркала. Казалось, кто–то давным–давно нес над этой страной огромное озеро и, споткнувшись, расплескал его на десятки тысяч лужиц.

Километров за двести до границы навстречу дивизии вышел самолет с яркокрасными крыльями. Не дойдя до флагманской машины, он развернулся, встал в голове полка и радировал: «Следуйте за мной!»

Вскоре Зорин увидел, для чего была принята эта предосторожность. Со всех сторон, словно стаи гусей, плыли по огромному небу эскадрильи тяжелых бомбардировщиков, проворных штурмовиков с приподнятыми хвостами, остроносых реактивных истребителей. На десятки километров небосвод был напоен гулом — казалось, где–то за горизонтом стоит огромный магнит, который тянет к себе все эти бесконечные машины, и волей–неволей, ворча и упираясь, они ползут с востока на запад. Неожиданно открылось море — оно было шелково–синее и окаймлено пенным кружевом прибоя, совсем не такое, как серо–зеленый мрачный Каспий. Развернувшись над морем, дивизия пошла вдоль полосы прибрежных дюн.

Василий, сидевший рядом с Зориным, схватил его за плечо:

— Глянь–ка, лейтенант, что это там стоит? Это не Шурины сети?

Летчик вгляделся. В самом деле, в стороне от их пути, километрах в трех от берега — там, где хлопотали катера, вспарывая синее платье моря пенными следами, колыхались, поблескивая цветными бусами, электростатические невода. Они стояли в воздухе бесконечными рядами, занимая над морем огромные площади, по нескольку километров в длину и в ширину. По углам этих площадей возвышались плавучие маяки, вокруг них суетились катера, волоча по проходам пустые сети с темной дымкой заряженной пыли. Один самолет только что спустился на воду, и к нему спешили какие–то суденышки. Возле следующего поля стоял грузовой пароход.

За пять минут Василий насчитал двенадцать полей по сто сорок четыре сети в каждом. Затем он заметил, что дальше от берега установлен второй ряд, за ним, на самом горизонте, — третий, махнул рукой и перестал считать.

— Да здесь целый завод налажен, — сказал он. — Может, и нас направили сюда облака заготовлять? Как ты думаешь, лейтенант?

Но Зорину некогда было думать. Красный самолет впереди, махнув крыльями, пошел на посадку на песчаном перешейке между морем и заливом. Флагманский самолет стал разворачиваться за ним…

Рано поутру, на другой день, всех прибывших летчиков перевезли через залив на катерах и построили на широком лугу на окраине небольшого городка.

Рядом, как на параде, стояли другие летчики, моряки, пехотинцы, саперы, а за ними толпы строителей окружали странное сооружение — две гигантские ажурные мачты, метров по семьдесят каждая, и ряд металлических будок на земле между ними. На самом верху виднелись пропеллеры ветродвигателей.

Рядом с первыми мачтами стояла вторая пара, только несколько меньше, затем еще и еще. Пары становились все ниже и теснее и все дальше отстояли друг от друга. Бесконечный ряд их огибал город, подымался на холм и исчезал за горизонтом. Казалось, чудовищный змей разлегся по полям и выставил рога навстречу морю.

У подножья одной из мачт на небольшой трибуне сменялись люди, но слова их речей ветер сносил далеко в сторону. Лишь в конце митинга внезапно над самым ухом летчика басом заговорил громкоговоритель:

— Поздравляю вас, товарищи строители и работники первого Облаководческого комбината Советского Союза. За полтора месяца работа по созданию искусственного климата вышла из стен лаборатории и стала реальным делом. Какой–нибудь месяц тому назад советский ученый Александра Хитрово впервые привезла облако с Каспийского моря. Среди вас присутствует экипаж ее самолета, первые погонщики туч Советского Союза — лейтенант Вадим Зорин и старшина Василий Бочкарев…

«Есть о чем говорить…» подумал Зорин и услышал, как восторгается сзади Василий:

— Так и сказали «Василий Бочкарев»… Вы хорошо разобрали — «старшина Бочкарев». Это ведь о нас с вами!

— Внимание! — прервал его рупор. — Сейчас мы включаем первый электромагнитный тучепровод Клайпеда — Саратов.

Где–то далеко на берегу загремел салют, оркестр заиграл гимн, и в ту же минуту показался самолет с хорошо знакомым Зорину искусственным облаком. Нырнув между мачтами, самолет, как понял Зорин, разрядил невод, и облако, вырвавшись из него, растеклось в воздухе. За первым самолетом показался еще один; он также нырнул и вновь взвился, увлекая за собой опустошенный невод, третий, четвертый, пятый… Очередь самолетов с пухлыми тучками тянулась до самого горизонта. Они медленно, с тяжело работающими моторами, подходили к берегу и, сбросив облака, легко взмывали вверх. Затем подошел небольшой пароход, над ним торчали сотни канатов, и десятки туч накрывали его пышным облачным зонтом. Пароход также прошел мимо берега, а тучи, важно расплывшись, закрыли «рога». Сырым, затхлым туманом потянуло на широкое поле.

Тогда над толпой пронеслось громкое шипенье. Все стоявшие на поле увидели, как ожила линия мачт, замелькали лампочки, указывая включение очередного электромагнита, облака стали всасываться в промежуток между мачтами, словно змей старался проглотить морской туман. Продолжая вытягиваться, клочья туч проскользнули между второй парой мачт, подошли к третьей, и вскоре все туловище змея превратилось в сплошной белый жгут. Облака шли такой плотной массой, так аккуратно входили в промежуток между мачтами, что казалось, их увязали в один толстый канат, перекрученный проволокой, и уложили этот канат на литовскую землю.

Это и был электромагнитный тучепровод, изящные модели которого столько раз переделывал Кирюшин в лаборатории электробунтарей. Тучепровод работал на том же принципе, собственно говоря, что и всякая динамомашина. В динамо вращение магнитного поля заставляет электроны двигаться по проводнику. На мачтах тучепровода и между ними в будках размещались электромагниты. Попеременное включение их создавало вращающееся магнитное поле, и наэлектризованные капельки мчались от одной пары мачт к другой, как будто на берегу моря лежал огромный анод (положительный полюс), а в засушливых степях Заволжья — катод (отрицательный полюс).

Затаив дыхание, люди смотрели, как, свистя, летят тучи — бурная облачная река — в глубь страны. Начало ее давно уже скрылось за горизонтом, а первые мачты вес продолжали заглатывать новые облака и из тумана, закрывшего море, все еще выскакивали самолеты, доставлявшие облака по одиночке, выплывали пароходы, свозившие их сотнями.

КЛАЙПЕДА–САРАТОВ

ЛИНИИ электромагнитных тучепроводов, начинаясь на берегах морей, шли во все районы страны, где безжалостное солнце жгло хлеб. Каспийские облака поили Сталинградскую область и Сальские степи, азовские облака Кубань, черноморские — Украину и Северный Крым. Но основной линией должна была служить широтная магистраль Клайпеда — Саратов с пропускной способностью сто тысяч кубических метров водяного пара в секунду.

Главная магистраль начала работать в 10 часов утра. Десятки тысяч строителей — саратовские, куйбышевские, ростовские и башкирские колхозники вместе с помогавшими им литовцами и белоруссами — не уходили с линии, ожидая первого пара. К вечеру пар достиг Минска. Город был погружен в полутьму — минская электростанция была временно переключена для снабжения линии, так как из–за безветрия не работали ветряные двигатели, стоявшие на мачтах. Но уже к 7 июля строители Вилейского каскада обещали досрочно закончить одну из станций, пустить ток в тучепровод и вернуть Минску свет.

Для упрощения строительства путь облаков был проведен над реками, над железными дорогами, над автострадами, и вот теперь облака свистящего пара неслись над рельсами, увлекая за собой дым отстающих паровозов.

Многочисленные рабочие — все, кто на линии и вдалеке от нее работал для урожая — выходили встречать живительную влагу. Здесь были и доменщики, и монтажники, и землекопы, и инженеры…

К полуночи, миновав белорусские леса, пар вышел в степь. Отсюда начинались районы, подверженные засухе. Почти на каждой станции отходила районная веточка, которая должна была получать облака, а от железнодорожных узлов — областные линии на Киев, Полтаву, Курск.

Хотя тучепровод снабжала здесь током только что пущенная мощная Кременчугская гидростанция, наполнение главной магистрали задержалось. Лишь к 8 часам утра первый пар достиг Харькова, откуда отходили тучепроводы в Днепропетровскую область и на Дон. И еще весь день до самого вечера двигались тучи от Харькова к Саратову.

* * *

ВМЕСТЕ со своим дядей и Нерубиным Шура ожидала пар в Саратове. По ту сторону Волги, за мостом, на широком зеленом лугу, высились такие же мачты и помост, как в Клайпеде, только значительно меньших размеров. Пологий берег был заполнен сегодня бесчисленными тракторами и автомашинами. Хладнокровный, неторопливый Нерубин в десятый раз объяснял трактористам, как прицеплять электростатический невод и как подъезжать к мачтам. На автомашинах, скучая, сидели бригады «оркестрантов», обняв свои громоздкие свистки и барабаны. Изредка кто–нибудь от скуки включал инструмент, и тогда, пугая коров на выгоне, по широкому полю разносился пронзительный свист или яростный львиный рык.

— Довольно объяснять уже, — говорил тракторист с перевязанной щекой Стоим здесь с самого утра. Давайте дождь! Легко ли его везти ночью? Дороги, сами знаете, какие.

Сердитая старушка в черном платке, размахивая барабанной палкой, похожей на булаву, громко говорила окружающим:

— В старое время проще было — попы дождем заведовали. У нас поп Афанасий — большой мастак насчет дождя. Бывало, пойдем крестным ходом, только вынесем икону за околицу — глядь, и накрапывает. А нынче заявку эту подавай в сельсовет, трактор гони в город, жди здесь… У меня сын летчик, я ему сказала в прошлом месяце — он мне запросто привез и опять привезет.

Шура, волнуясь, металась между полем и конторой тучепровода.

— Позвоните, пожалуйста, — просила она дежурную телефонистку каждые пять минут — Ну, где они там застряли?

Телефонистка, снисходительно улыбаясь, крутила ручку телефона.

— Татищево прошли, — докладывала она — Алло! Алло! Курдюм, у вас есть облака? Есть? Великолепно! Алло! Алло! Разбойщина! Разбойщина, вы меня слышите?

— Еще полчаса, еще целых полчаса!.. — томилась Шура. И опять она выбегала на улицу, где Нерубин твердил тому же самому трактористу:

— Зеленый канат цепляешь за правое верхнее кольцо, красный — за левое верхнее кольцо. Лесом будешь ехать — берегись деревьев. Ветра опасайся — лучше пережди, если будет ветер.

Тракторист переступал с ноги на ногу, морщился не то от скуки, не то от зубной боли.

— Давайте уж. Как стихи, помню. Давайте скорее!

Шура опять бежала в контору:

— Голубушка, позвоните, пожалуйста, в Разбойщину. Что они там тучи держат? Успеют еще попользоваться!

Плотный пар был еще километрах в пятнадцати от Саратова, а Нерубин уже заметил легкий туман, курившийся между мачтами, и вдруг, прервав наставления, закричал страшным голосом:

— Что стоишь! Заводи!

Оказалось не так легко справиться с неводом. Четыре раза Нерубин с трактористом меняли положение, прежде чем удалось им установить сеть между мачтами. Через несколько минут в неводе уже стлался белесоватый туман.

— Видишь, — говорила Шура трактористу, — видишь, как хорошо ложится! Видишь, какое чудесное отталкивание!

А тракторист ничуть не разделял ее восторгов, смотрел недоумевающим взглядом. «И это твоя туча? Только–то!» выражал его взгляд.

Первый электростатический невод наполнялся двадцать две минуты, но едва успели завести второй, раздался гул, и на мосту показались клубящиеся пары, вскипающие по всей электромагнитной трассе. Казалось, где–то, под водой, шел со страшной скоростью поезд… Свистящие клубы пара в несколько секунд наполнили невод, трактор с трудом вывез его, и пока подъехал следующий, весь воздух над лугом был пронизан сыростью и запахом моря.

Профессор Хитрово также выскочил, чтобы дать последние советы уезжающим «оркестрантам». Наверху, за бугром, плыло где–то первое балтийское облако. Специально для перевозки туч в районы были выбраны дороги, близ которых не было ни деревьев, ни телеграфных проводов.

Очередь зашевелилась. Трактористы подъезжали сразу в промежутки между несколькими парами мачт и тут же выезжали с наполненным неводом. Вскоре можно было следить, как расползались облака по всему району.Там и сям плыли они в сумерках за далекими холмами, тракторов под ними не было видно. Еще часа два, и потемневший луг опустел. Профессор Хитрово послал телеграмму в Балашов, чтобы саратовскую ветку отключили до утра и ввели бы там в действие камышинское направление.

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

ШУРА не спала всю предыдущую ночь, пока пар путешествовал по просторам Украины, и не присела ни на минуту весь день, отмечая его движение по Харьков — Балашовской дороге. Сейчас, когда берег опустел и последние остатки водяного пара таяли над Волгой, Шура почувствовала, как она устала. Она не в силах была ехать домой и решила лечь в конторе тучепровода на столе. Ей казалось, что она уснет, как только ляжет, но усталость была слишком велика, сон бежал от нее, в голове кружились невода, вскипали клубы пара, свистели, гудели, грохотали дядины инструменты. Она не в силах была радоваться, что осуществилась так быстро двухлетняя ее мечта, и не только ее мечта — мечта нескольких поколений всей династии Хитрово.

— Дядя! — крикнула она вдруг. — Миллиард пудов — это много?

Старик Хитрово ответил из–за фанерной перегородки сердитым голосом:

— Спи, юла! Я устал.

Шура начала считать: миллиард пудов перевести в тонны, разделить на двести миллионов жителей и на триста шестьдесят пять дней… Но она была скверным арифметиком, сбилась, и пришлось начать все сначала.

— Припек не забудь, — неожиданно сказал дядя за стеной. Видимо, он тоже не спал и делил пуды на жителей.

Шура представила себе, что она идет по тучным, золотистым нивам и каждый колос кланяется ей тяжелой головкой. Душный, предгрозовой день. На Шуре цветной сарафан, золотистые косы цвета колосьев вокруг головы, и тот, кто идет рядом с ней, молча гладит взглядом Шурин висок, и щеку, и каждый виток туго заплетенных кос.

Шура краснеет (она всегда легко краснеет). Но ей так приятно, что она нравится этому человеку — самому лучшему из всех, кого она встречала. Он похож на этого черноволосого летчика с упрямыми сжатыми губами и колючими глазами; он добродушный и терпеливый, как Нерубин; он веселый и разговорчивый, как Василий…

— Дядя, ты любил когда–нибудь?

Слышно, как профессор сердито перевернулся на другой бок.

— Безобразие! Пристаешь с глупостями, спать не даешь! Не смей меня будить больше! Какие–то мечтатели нынче — молодежь!

Шура виновато замолкла, лежала тихо, как мышонок. Несколько минут спустя старик, кряхтя, произнес:

— Что же ты думаешь, я не человек совсем? Так и родился профессором?

Подождав, пока дядя перестал ворочаться, Шура встала и тихонько села на окошко. Начищенная до блеска луна смотрела ей прямо в глаза. От сооружений тучепровода легли на луг четкие тени. Воздух все еще был насыщен экзотическим запахом морской соли и гниющих водорослей. Шура с наслаждением вдыхала его и думала сразу о луне, и о далеком море, о всех городах и областях, по которым шел к ней этот запах, о том, что она счастлива и это невозможно выразить словами.

Затем она обратила внимание, что из окошка соседней комнаты падает желтый квадрат света и на нем шевелится лохматая тень — профессор что–то пишет.

«Ах, так! — подумала Шура. — Велит спать, а сам работает. Дай–ка я его напугаю».

Она тихонько вылезла из окна, нагнувшись подкралась к соседнему, оперлась руками на подоконник и сказала басом:

— А чем вы здесь, люди добрые, занимаетесь?

Смущенный профессор одной рукой прикрывал распахнувшийся пиджак, другой — карту, на которую он наносил что–то красным карандашом. Но Шура была уже в комнате. Она бесцеремонно оттолкнула профессора.

— Что это, дядя? Объясни!

Видя, что все равно он разоблачен, профессор начал говорить, сначала с запальчивой обидой, затем все более увлекаясь:

— Что же ты думаешь, только тебе мечтать? Нам тоже мечтать хочется. Вот, думаю, в будущем году, когда засухи не будет и не понадобится орошать Украину, направим облака дальше в степь, на новые земли. Видишь, я зачеркнул астраханские степи. Здесь написано: «Безводные и бесплодные пески и солончаки». В будущем году здесь не будет ни безводных, ни бесплодных песков. Затем Казахстан — весь Казахстан должен быть таким же плодородным, как Украина; все Среднеазиатские Республики могут быть Батумским заповедником, если дать туда достаточно воды. Было время — люди открывали Землю, спрашивали у каждой страны, что она такое? Теперь другое время — мы переделываем страны. Почему Печора впадает в Ледовитый океан, если нужно, чтобы она впадала в Каму? Почему в жаркой Туркмении пески, если нам нужны там пальмовые рощи?..

Шура завладела красным карандашом.

— Дядя, здесь написано: «пустыня Кызыл–Кум». Зачеркнуть?

— Ну, конечно, зачеркни. И Кара–Кум — рядом с ней. И Голодную степь — с другой стороны. Для чего же нам голодные степи?! Зачеркни совсем!