Под завесой тайны

Исповедь

Силы великие, как мне осточертел этот грохот! Это называется – ремонт? Да за это время уже новый дом можно построить. Скажете: не можешь изменить ситуацию, измени отношение к ней? Не получается. Меня вообще бесят люди. Не все и не всегда. Но многие. И часто. Скажете: настроение плохое, встал не с той ноги? Да я и не вставал еще. Только проснулся.

Открываю глаза и тут же зажмуриваюсь от нестерпимо бьющего по чувствительной сетчатке солнечного света. Солнце… Оно тоже раздражает меня. Хотя я люблю смотреть, как оно блестит на снежном покрове, как освещает верхушки деревьев или пробивается среди густой листвы леса… И его тепло мне нужно. Иначе я мерзну весьма и весьма сильно. В отличие от других.

Честно говоря, я существо странное. Не такое, как все. Я уже не говорю о том, что отличаюсь от многомиллионного скопища, населяющего эту несчастную планету. Но я выделяюсь и из числа весьма немногих НЕТАКИХ… Нас не так много, как я уже сказал; о нас знают… точнее – думают, что знают. Что-то сочиняют, придумывают… И считают ЭТО – знанием правды. Смешно, право слово. Я не стану ничего говорить. Зайдите в любой книжный магазин… Вам этого будет достаточно.

Но я отвлекся. Я не такой даже, как те, к кому принадлежу. Не знаю – за что судьба подшутила надо мной, лишив возможности жить полноценной жизнью. Что? Нет, я не жалуюсь; просто констатация факта. Я вообще, как говорят, «человек в футляре». Не умею расслабляться нигде и никогда. Даже на праздниках и в самой близкой компании. Это тоже часть моего характера. Или – часть «кары»?

Ну вот, стук в дверь. Интересуется, не заболел ли я. Смешно. И снова раздражение – не люблю, когда дергают… Но вставать и правда нужно. Поднимаюсь, и мой день начинается. Пусть даже на часах далеко заполдень.

Знаете, я дико устал. От монотонного однообразия тянущихся, словно только что расплавленный сыр дней. От тупой и тяжелой неизменности. Я знаю все, что вы скажете: «Возьми себя в руки и измени свою судьбу», «Все в твоих руках», «Если ничего не меняется, значит – ты сам не хочешь и не стараешься». Так ведь, верно? Угадал? Нет, просто слышал это десятки раз. Но дело в том, что я не властен над своей судьбой. Я не раз пытался изменить хоть что-то. И неизменно возвращался на «начальную точку отсчета». Так что приберегите подобные советы для кого-нибудь другого.

За столом я о чем-то говорю, что-то отвечаю, ем… Однако все это отмечается лишь краем сознания. Сходить в магазин? Да, конечно… хоть какое-то разнообразие. На улице почти не разговариваем. Не потому, что холодно. Просто – не о чем. У нас нет точек соприкосновения, несмотря ни на что. А слушать постоянные жалобы – бесит. Кстати сказать – во время очередного приступа Безумия представил себе…. Чуть не стошнило: кровь густая, холодная и вязкая. Да, ко всем «заскокам» в придачу есть у меня и такая особенность – чувствовать консистенцию и вкус крови, не…

По возвращению из магазина снова запираюсь в своей комнате. Новая волна раздражительной усталости. Устал постоянно носить маски. А быть тем, кем являюсь на самом деле и в душе… Конечно, я мало повидал в жизни. Но, все же, знакомиться с «желтым домиком с белыми мягкими стенами» меня не тянет. Тем более – стены там вовсе не мягкие, а вот шприцы весьма острые. А я крайне негативно отношусь к причиняемой мне боли. Так что – маска… тем более, уже «прикипела». Не удивительно – за столько-то лет.

Скольжу взглядом по полкам с любимыми книгами, дисками с музыкой и фильмами. Охота выть. Странное состояние. Не хочется ничего, совершенно ничего; все это надоело. Хочется чего-то совершенно нового и неизведанного. Одновременно хочется свернуться клубком, забившись куда-то в темный угол – только чтоб не трогали; и в то же время активно действовать. Как? Не знаю.

Я знаю, что морально ослеп. Потому что даже писать получается с трудом: не могу найти тем и слов. Говорят – настоящий творец находит это даже в окружающих его мелочах. Но я ничего этого не вижу. Я слеп и голоден морально. Хотя могут возразить, что такие, как я, вообще не могут испытывать эмоции. Глупость. Те, кто еще не стар и кому еще не приелась жизнь, кто еще не успел познать все на свете – могут. Я тоже не познал. И не смогу этого. Поэтому остается только завидовать тем, кто может. Может чувствовать и передавать свои чувства другим. Я же – пуст.

Эмоции других могут влиять на мое физическое состояние – отбирая или даря энергию; но не могут наделить меня глубокими чувствами. Люди называют это энергетическим вампиризмом. Не совсем верно. Ведь вампир, отбирая кровь и жизнь, дарит либо легкую и приятную смерть, либо НЕжизнь. Если же эмоции других отбирают у меня энергию, то взамен не дают ничего. Я не говорю о том, когда я отдаю энергию добровольно, чтобы помочь. Потому что тогда – если удается помочь, я испытываю моральное удовлетворение. Смешно? Чтобы такой, как я и мог дарить что-то с радостью? Не верите? Ваше право. Переубеждать не стану. Запутано? То говорил, что не испытываю эмоций, а то – моральное удовлетворение… Да, верно, запутано. Хотя я говорил о невозможности испытывать глубокие и высокие чувства. Поэтому все остальное объяснять не буду.

Стою на балконе, глядя на то, как медленно уходит за крыши домов солнце. Я не люблю день. Он слишком суетен, даже если в его течении и происходят приятные для меня события. И мне импонирует ночь с ее темнотой и спокойной мягкостью; даже если ночь выдается шумной и хлопотной. Сейчас на душе странное ощущение. Словно там находится пробивающий скорлупу яйца дракончик… Он должен вылупиться, расправить крылья и взлететь… Но я знаю – у моего дракона нет ни крыльев для полета, ни голоса, чтобы петь. Потому что я слеп морально. Потому что я могу чувствовать и видеть красоту зрительно, но не душой… И не могу объяснить ее. И рассказать о ней так, чтобы кто-то увидел ее, словно бы своими глазами.

Небо начинает темнеть, и я замечаю яркую звезду неподалеку от нарождающегося месяца. В сознании начинает ворочаться зверь нетерпения. Но я знаю, что еще рано. Очень рано. Я ощущаю себя запертым в клетке только что пойманным хищником. Впрочем, это всегдашнее ощущение. Иногда оно вырывается стихами, чаще… гораздо чаще – просто выводит из равновесия до беззвучного воя. Я просто стою на балконе, тупо глядя в небо.

После ужина… (зачем он мне?) еще пара часов мучительного ожидания. Расстилаю постель, чтобы не возиться с ней под утро. Потом беру в руки уже начатую книгу, чтобы хоть как-то скоротать время – смотреть телевизор не хочется.

Интересная вещь, надо сказать. Красиво до замирания дыхания, до щемящей сердце боли от того, что сам не в силах этого описать и увидеть своими глазами такую красоту, до слез восхищения… И страшно. До сдавливающего горло воя, до тяжелого бессильного отчаяния: За что? Почему? Потому что осмелился противостоять? Но, как же тогда слова о том, что все происходящее делается по Замыслу и невозможно идти против? За несоответствующую «правилам» не несущую функциональной пользы красоту? За то, что учил творить, слушая себя, а не господина? За то, что творил не послушное орудие, не рабов, а учеников – свободных и умеющих делать выбор? И за что их – только лишь учащихся и защищающих то, что создали сами? Но почему НАСТОЛЬКО жестоко, если называли себя Светом? И возникает вопрос: А так ли все было на самом деле? Так ли был невиновен и несправедливо обвинен? Так ли у Него все было правильно, а они были «слепы»? Вопросов море. Ответ один: неизвестно. Не было третьей – нейтральной стороны, способной оценить и описать все абсолютно беспристрастно. И выбирать – во что и кому верить – читатель должен сам.

Я стираю невольно набежавшие слезы. Да, знаю – бываю порой излишне… Сентиментален? Не знаю. В голову приходит мысль: странно. Все же отрицательные и негативные эмоции у меня ощущаются несколько сильнее и, если можно так выразиться, крепче, чем положительные. Почему? Вот на это у меня ответа нет. И не время их искать. В квартире уже все затихло и погрузилось в сон.

Чувствую, как в груди поднимается волна радости и азарта. Увы, такое редкое чувство. Я готов. Одеваюсь и неслышно выхожу из квартиры. Холодно. Но это ненадолго. Совсем скоро все изменится. Меня охватывает пьянящее чувство свободы. Я вышел на охоту. Единственный в мире смертный вампир. Вампир, живущий жизнью обыкновенного человека. Не наделенный силой магии и обделенный силой человека. Внешне похожий на недоразвитого подростка, хотя мне уже далеко за четверть века. Пьющий кровь лишь для поддержания в теле хоть капли жизненной силы. Вампир с запертым в клетке сознания зверем безумия.

Конец

Звонок

Долгий телефонный звонок вырвал Алешку Терентьева из дремоты, в которую он успел погрузиться. Алешка поглядел на часы и раздраженно сплюнул – половина первого ночи; завтра, то есть, уже сегодня ему идти на экзамен, а он не выспится. Звонок был долгий. Междугородний. Может это отец из командировки? Но он знал об экзамене и не стал бы дергать сына посреди ночи. Тогда кто же это? Все эти мысли промелькнули в голове парня за какую-то секунду, пока он вскочил с постели и подошел к аппарату, чтобы звонок не «перескочил» на параллельный телефон и не разбудил спавшую в другой комнате мать.

Алешка снял трубку: – Слушаю!

Сначала в трубке послышался какой-то шорох, а затем…. Далекий, слегка приглушенный, но четкий голос – ясный голос ребенка, мальчишки лет, наверное, десяти, начал говорить…. Первое стихотворение Алешка потом так и не мог вспомнить – что-то из Пушкина или Лермонтова; но следующее…. Слушая следующее стихотворение, Алешка ощутил, как по спине будто провели ледяной рукой. Это было его собственное стихотворение. Алешка Терентьев никогда и никому не рассказывал, что пишет стихи. Даже родители не знали об этом. Даже…. Даже Лена. Он никогда не показывал девочке посвященные ей стихи, хотя был влюблен в нее уже целых пять лет, – они познакомились в четвертом классе. Так откуда же узнал о стихах этот таинственный неизвестный мальчишка?!

Алешке стало страшно. Почему? Он не знал, не мог объяснить. Голос в трубке смолк. Алешка уже не мог сдержаться: –Ты кто? Кто ты? – крикнул в трубку. Ответа не было. Только ледяная, какая-то липкая тишина, казалось, просачивалась из трубки телефонного аппарата и затягивала, словно паутина.

Послышались шлепающие шаги – мама. Значит, звонок все-таки разбудил ее; или Лешкин крик. Она вошла в халате, зевая, потирая заспанные глаза. – Это папа звонил, сынок?

Алешка отрицательно мотнул головой; говорить он не мог – отчего-то перехватило в горле.

– А кто?

– Не знаю, – голос у парня был хриплый и сдавленный. Мать с удивлением посмотрела на него.

На кухне заработал холодильник. Нервы у Алешки были на пределе. Этого невинного звука было достаточно, чтобы он закричал от необъяснимого давящего страха. Алешка закричал…. И…. Проснулся.

Сев на кровати, он несколько минут не мог очнуться от охватившего его во сне чувства страха. Лицо было мокрое от пота, дыхание с трудом вырывалось из легких. Наконец, придя в себя, Алешка вздохнул и покачал головой: «Ничего себе, кошмарчик!» Алешка потихоньку прокрался в ванную. Пустил холодную воду, ополоснул разгоряченное лицо и сделал несколько глотков прямо из-под крана. Затем вернулся в комнату и лег в постель.

Резко, требовательно и по-междугороднему длинно зазвонил телефон.

Конец

Зимний сон

Было уже часов восемь темного зимнего вечера. В комнате родителей громко тикали часы. Из проигрывателя раздавался тихий голос. Сестры Скотта, свернулись калачиком на диване и, затаив дыхание, слушали новую сказку; – пластинку им накануне принес папа. Сейчас кроме Лайзы и ее младшей сестренки Альбертины в квартире никого не было. Родители ушли на вечер в гости. Сидеть вот так – совершенно одним, в полной темноте, и слушать сказку было вдвойне страшней и втройне интересней.

– И вот, – говорил тихий зловещий голос, – когда в деревне все улеглись спать, в темном ночном небе появилось еще более темное пятно. Оно медленно поднималось все выше, пока не достигло диска луны. То была ведьма. Разозлившись на жителей деревни, она решила украсть луну и все-все звезды, чтобы их свет не помешал ей творить черные дела…

А что будет дальше, вы узнаете, перевернув пластинку.

Какое-то время бы слышен легкий шорох, а затем раздался щелчок: это закончила крутиться пластинка.

Негромкий резкий звук подействовал на сестер как выстрел стартового пистолета. Они, не сговариваясь, вместе подбежали к окну. На улице было довольно темно. Кое-где лениво горели фонари вдоль дороги и редкие огоньки освещенных окон. Немногочисленные прохожие неторопливо брели каждый по своим делам.

– И куда это запропастились мама с папой? – недовольно пробормотала себе под нос старшая из сестер – десятилетняя Лайза. Она ничего не сказала сестренке, не желая пугать малышку, но сама была уже сильно обеспокоена. Ведь родители обещали вернуться к половине девятого. А сейчас…. Часы пробили девять.

– Ой, Лайза, смотри! – вывел девочку из мрачной задумчивости голосок сестры.

– Что, Берти?

– Смотри, Лайза, там что? – отозвалась Альбертина.

– Что? Где? – Лайза посмотрела в окно.

– Да нет, не там, а во-о-он там, – досадуя на непонятливость сестры, Берти ткнула пальчиком в холодное стекло. И в самом деле, представшее их взорам зрелище было весьма любопытным.

В самом дальнем конце детской площадки под старым деревом стояла странная фигура. В длинном не то плаще, не то каком-то балахоне, в каком-то нелепом остроконечном колпаке. Освещение в том углу площадки не было, и девочки с трудом различали происходящее. В руках непонятное существо (даже неясно было видно: мужчина это или женщина) держало нечто, своими очертаниями похожее на палку или метлу.

В следующий момент пролетевшее мимо облако закрыло собой небо. Но даже в слабом свете фонарей сестры Скотта увидели, как необычный человек крепко ухватился за свою палку, подпрыгнул и взвился в вечернее зимнее небо. Немного покружившись над площадкой, словно чего-то выжидая или выискивая, темная фигура (и почему ее не заметил никто, кроме двух девочек, глядящих на улицу из окна четвертого этажа?) метнулась резко вверх.

Еще мгновение, и луна, только что вышедшая из-за облаков, пропала, словно кто-то с силой сдернул ее с неба. Вскоре эта участь постигла и множество светящихся по всему небу звездных точек.

Лайза и Берти, замерев от ужаса, наблюдали за происходящим. Буквально несколько минут назад они слушали сказку о похитившей луну злой колдунье. И вот теперь видят эту картину собственными глазами, наяву….

Наконец Берти не вытерпела. – Лайза, я боюсь! – тихонько проговорила она дрожащим голосом. И тут случилось самое страшное.

Ведьма (если это и правда была та самая ведьма из сказки), казалось, услышала этот шепот. Она перестала обрывать с неба звезды и стремительно помчалась вниз. К тому окну, откуда за ней наблюдали сестры Скотта. И вот уже Лайза и Берти с ужасающей четкостью увидели горящие алым пламенем злые глаза, длинный крючковатый нос, бордовый колпак, из-под которого развевались седые космы. Длинные желтые зубы обнажились в страшном оскале. Острые словно спицы пальцы с длинными острыми же когтями скрючились, словно желая разорвать посмевших подглядывать девочек на кусочки. Раздался громкий пронзительный хохот, скрежет железа. Девочки отпрянули от окна, крепко прижались друг к дружке и закрыли глаза…

Заворочался ключ в замке. Мистер и миссис Скотта вошли в квартиру. Раздевшись, они прошли в комнату дочек. Сквозь распахнутое окно в комнату врывался холодный зимний воздух. На столике тихо гудел проигрыватель. А на диване, обнявшись и, словно закрывая одна другую от какой-то напасти, спали Лайза и Альбертина. Они не слышали звонка в дверь и, проснувшись, были очень обрадованы приходом родителей.

– Смотри-ка, Нора, что я нашел на подоконнике, – закрыв окно, мистер Скотта протянул жене кусочек ткани. Тряпочка выглядела так, словно кто-то зацепился за гвоздь и оставил на подоконнике обрывок одежды.

– Какой необычный бордовый цвет! – воскликнула миссис Скотта. – И как эта вещица попала сюда?!

Лайза и Берти переглянулись: ведь каждая поначалу думала, что сон снился только ей. А у ведьмы были балахон и колпак точно такого же цвета…

Конец

Последнее воспоминание

Я проснулся от чувства тревоги и потери. Точнее говоря, эти ощущения проникли в мой сон и подняли с постели. Еще не открывая глаз, я прислушался, ожидая услышать теплое дыхание любимой женщины. Но вокруг стояла тишина. Лишь снаружи по стеклу стучали редкие капли проходящего дождя. Я негромко позвал по имени… ответа не последовало. И только тогда я открыл глаза и поднялся. В комнате было пусто. А странное ощущение лишь усилилось. В тот момент я не придал этому значения. Глупец.

Пройдя по своей небольшой квартире и не обнаружив ни в ванной, ни в кухне, ни в гостиной присутствия Джин, я вернулся в спальню. Моя жена не такой человек, чтобы просто пойти поболтать с подругой; а ходить по магазинам ей нет никакой необходимости. Значит – опять работа. Я вздохнул и лег прямо в одежде на не застеленную постель.

Внезапно мой взгляд упал на прикроватную тумбочку.… При виде небольшого золотистого ободка словно раскаленный нож вонзился в мое сердце. Я понял все. Сразу. Схватил кольцо, хранившее до сих пор тепло ее руки, и до боли сжал в кулаке. Соседей наверняка удивил странный звук, вылетевший из окна и взметнувшийся к небу – вой раненого зверя.

Я уже давно знал, что это произойдет. Рано или поздно. Из-за работы Джин, из-за моей особенности. Уже когда она сказала, что служит Ловцом душ, Ликвидатором. Но тогда мне это было безразлично. Или так казалось. Тогда я пытался обманывать себя, стараясь урвать от жизни хоть малую долю счастья. И я был благодарен Джин, когда она не отшатнулась, узнав о моей особенности. Потому что в моей памяти до сих пор остались глаза матери, полные ужаса, в ТОТ день…

* * *

Это случилось, когда мне было лет десять. Детская психика – удивительная вещь. Она ставит блок и загоняет в самые дальние углы памяти все, что может травмировать ребенка. Я не помню почти ничего, что тогда произошло. Лишь красные, наполненные бешеной яростью глаза, боль в предплечье, звуки выстрела и хриплый предсмертный вой. Отец убил ту тварь, но все же опоздал. Впоследствии он не раз говорил, что жалеет о том, ни одна из пуль не досталась мне. Слышать подобное от родного отца…

Надо отдать должное родителям – они не отказались от меня, не выгнали прочь из дома. Но с тех пор я стал изгоем даже в собственной семье. Даже в обычные дни, сталкиваясь глазами с отцом или матерью, я читал в их взгляде страх и настороженность. Что же тогда говорить о днях полнолуния? Моя комната превратилась чуть ли не в тюремную камеру: решетки и ставни из толстых дубовых досок на окнах, такая же тяжелая дубовая дверь на прочном внешнем запоре. Однажды я увидел, как отец кладет на ночь под подушку пистолет, заряженный серебряными пулями. Тот самый пистолет, которым он убил ТОГО оборотня. На мой вопрос – зачем это, он только неопределенно хмыкнул и сердито отправил меня в свою комнату.