Починить Гановера

Так и не сумев поднять с песка эту штуку, Шайвер бежит в деревню и приводит меня. Оно лежит на берегу, опутанное водорослями, тусклый металл изъеден морской водой, к поверхности прилипли моллюски. Похоже, его потеряли давным-давно. Совсем как меня. От него до сих пор попахивает ржавчиной и смазкой. Едва-едва. Этакий дразнящий намек. — Неплохая добыча, — говорит Шайвер. — А может, и более того. — А может, и менее, — отвечаю я. Охота за утилем — истинное спасение для нашей деревни в несезон, когда море становится слишком бурным и рыбаки вынуждены сидеть на берегу. Но по прежнему опыту я знаю: невозможно определить, что утильщики захотят взять, а от чего откажутся. Они приходят из глубин горной страны, примыкающей к морским скалам. Бешеные глаза алчно горят.

Наверное, на взгляд Шайзера, та штука, которую мы нашли, просто длинный ящик, к торцу которого прикреплен ящик поменьше. Полуденное солнце золотит ржавый металл, последние зимние ветра, как кнутом, хлещут по лицу, и я вижу, что находка напоминает человека с оторванными конечностями. Человека из металла. Вместо глаз у него лампочки, хотя мне приходится долго щуриться, чтобы представить в них янтарный свет, искру понимания. Широкий, испещренный крошечными ямками лист металла не искажен каким-либо выражением.

Увидев все это, я сразу назвал его Гановером, в честь героя, которого видел в старом кино, пока проектор еще работал.

— Гановер? — повторяет Шайвер с легким презрением.

— Гановер никогда не выдавал своих мыслей, — отвечаю я, и мы принимаемся волочить «тело» по гравию в направлении деревни с простым названием Сэндхейвн. Деревня словно приросла к склону скал, уходящих в море. Я прожил здесь почти шесть лет. Брался за любую работу. Помогал собирать добычу, которую выбрасывало море. Они по-прежнему почти ничего не знают обо мне. Во всяком случае, ничего существенного. И любят меня не за мои речи и не за то, кто я такой, а за то, что умею делать. Могу починить любую технику или собрать что-то новое из старых запчастей. То есть неплохо иметь кого-то надежного в изолированном от мира местечке, где поломка водяного насоса может оказаться катастрофой. Это означает нечто реальное. Означает, что вам не придется много распространяться о прошлом и прежней жизни.

— Гановер, кем бы или чем бы он ни был, отказался не только от мыслей, — неожиданно заявляет Шайвер, выказывая поразительную интуицию. Это означает, что и он уже очеловечил Гановера. — Думаю, он из Старой Империи. И вымыло его с морского дна, из утонувшего города.

Мнение Шайвера мгновенно становится известно всем окружающим. Неуклюжий зеленоглазый шатен. Прожил в Сэндхейвне всю свою жизнь. Прирожденный моряк, может проплыть через бурю в раковине моллюска. И никогда не покинет деревню, да к зачем ему? Тем более, он искренне считает, что здесь имеется все для него необходимое.

Ничего не скажешь, тащить останки Гановера нелегко: уж очень тяжелая штука. Несмотря на ржавчину, я с трудом удерживаю. Руки все время соскальзывают. К тому времени, когда наконец достигли центральной площади Сэндхейвна, мы уже задыхаемся, как старики. С облегчением и в то же время с показной торжественностью дружно бросаем нашу ношу на обозрение собравшейся толпы.

Первый закон сборщика утиля: все, что найдено, следует прежде всего показать общине. Пусть даст оценку. Это полный мусор? Выбросить его? Или попытаться восстановить?

Джон Блейк, глава Совета, тоже соизволил прийти и стоит в первых рядах. Неопрятная черная борода, широкие плечи и водянистые бирюзовые глаза. Тут же толкутся и другие: Сара — старшая ткачиха, кузнец Гроувер и бесплотная капитанша рыбацкой флотилии, которая прозывается леди Солт:[1] у нее невероятно бледная мягкая кожа и светлые волосы, и это в стране, которая видит солнце всего пять месяцев в году. Но самое главное — глаза, вечно меняющиеся, никогда не смотрящие прямо: один светло-голубой, другой яростно-зеленый, словно воплощение двух ипостасей моря, спокойной и бурной. В уголках этих глаз лучатся крошечные морщинки. На губах вечно играет насмешливая улыбка. Если больше мне ничего не удается припомнить — вините глаза. Последние три года мы были любовниками, и меня постоянно мучает вопрос: не исчезнет ли мое чувство, как туман над рассветным морем, если я когда-нибудь сумею ее понять. По-настоящему понять.

Поскольку лодки выйдут в море не раньше чем через неделю, вокруг собралась компания широколицых рыбаков, к которым присоединились менее достойные обитатели деревни и местные сплетники.

Солнце уже заходит: тени альбатросов и чаек разрезают горизонт, крыши низких скучившихся домишек светятся по краям глубоким золотисто-оранжевым на фоне сереющего неба.

— Где? — спрашивает Блейк.

У этого человека каждое слово на вес золота. Словно судьба выделила ему совсем немного этих слов — лишнее междометие, сорвавшееся с губ, и он может упасть замертво.

— Берег, бухта, — отвечает Шайвер тем же телеграфным стилем. Общение с Блейком неизменно вызывает ответное стремление к лаконичности.

— Что это?

Теперь Блейк, не отвечая, яростно смотрит на меня. Я мастер на все руки, умелец, который в прошлом сезоне решил их проблемы с колодцем. Который может получить лучшую цену за все, что продано стервятникам с холмов. Но я еще и любовник леди Салт, а она раньше была с ним, и я вечно за это отдуваюсь. Иногда больше, иногда меньше — в зависимости от его настроения.

Иногда невредно и правду сказать, особенно если за это ничего не будет. Так много всего остается недосказанным, что лишняя ложь утомляет меня.

— Это часть металлического человека, — отвечаю я.

Самые невежественные из толпы громко ахают. А вот моя леди Солт продолжает смотреть сквозь меня. Я знаю, о чем она думает: какие-то несколько дней, и она снова окажется в открытом море. Ее суденышко — такое же быстрое, верткое и плавучее, как сама вода. И она любит называть его «Искателем», а иногда — «Туманом» или просто «Корзиной». Утиль ее не интересует.

Но я вижу, как поворачиваются шестеренки в голове Блейка. Он ненадолго задумывается, прежде чем обронить еще пару слов. Даже кузнец и ткачиха, скорее по обычаю и обязанности, чем из искреннего интереса, рассматривают лежащее перед ними проржавевшее ведро.

Починенный водяной насос продолжает качать воду из водоносных пластов: часть запасов обменивается у горных людей на молоко и копченое мясо — запас провизии на добрых полсезона. И все же Блейк знает, что за последнее время море оскудело рыбой. И если мы не дадим горным людям что-то по-настоящему ценное, они больше не станут приходить.

— Почини его, — объявляет он наконец. Это почти приказ.

Ночь я провожу с леди Солт, чье истинное имя, произносимое в такие часы шепотом, — Ребекка.

— Мужчину вряд ли увлечет женщина с таким именем, — сказала мне она однажды. — Слишком приземленное.

В постели она так же изменчива, как приливы: рядом, на мне и подо мной. Губы мягкие, но упругие. Язык изгибается на моем теле подобно вопросительному знаку. Из горла рвутся тихие короткие вскрики, так непохожие на приказы, которыми она сыплет на судне. Впрочем, все мы бываем разными в зависимости от обстоятельств.

Ребекка умеет читать. У нее даже есть несколько книг, добытых у горных людей. Научилась читать сама, ей немного помогал старик, который помнил буквы. Пара книг у нее из самой Империи. Новой Империи. Не Старой. Иногда мне хочется думать, что она не леди Солт, а леди Флайт.[2] Что она хочет покинуть деревню. Что ищет большего. Намного, неизмеримо большего.

Но я смотрю в эти глаза в предрассветном полумраке, такие близкие, такие далекие, и понимаю, что она никогда не откроет мне этого, сколько бы я ни прожил здесь. Даже в постели Ребекка сохраняет что-то от леди Солт.

Мы лежим под толстыми одеялами в объятиях друг друга, и ее волосы щекочут мою щеку. Ребекка спрашивает:

— Это вещь из твоего мира? Ты знаешь, что это?

Я немного рассказывал ей о своем прошлом и откуда приехал в деревню, в основном сказки на ночь, когда она не могла уснуть: маленькие фантазии о золотых шпилях и миллионных толпах, истории, настолько странные для деревни, что должны существовать только во сне.

Она твердит, что не верит мне, и по-своему права. Странно, что беседа любовников может быть столь мрачной. Насчет Гановера я говорю чистую правду:

— Ничего подобного я не помню. Если эта штука принадлежит Империи, значит, появилась там поздно, после того как я ушел оттуда.

— Ты в самом деле можешь ее починить? — не унимается она.

— Я смогу починить все, что угодно, — улыбаюсь я. И сам верю своим словам. Просто пока не знаю, хочу ли починить Гановера. Потому что не ведаю, что он собой представляет.

Но мои руки не лгут. Они дрожат от нетерпения приняться за дело: исследовать, понять, с чего начать. Даже здесь, в постели с потерянной любовью Блейка.

Я пришел из того моря, которое любит леди Солт. Был выброшен на берег, будто обломок кораблекрушения, и починен. Несмотря на тщательную подготовку, мое судно оказалось поврежденным. Сначала штормом, потом ударом о рифы. Всплыв на поверхность, я умудрился вскарабкаться на плот за несколько минут до того, как создание моих рук утонуло. Меня выбросило на берег неподалеку от деревни. Постепенно жители приняли меня в общину. Не продали горным людям.

Я совсем не собирался оставаться. Не думал, что удрал достаточно далеко и спрятался достаточно надежно. И хотя между мной и Империей появилось некое расстояние, я устраивал ловушки, ставил капканы, распространял фальшивые слухи. Делал все, что мог, лишь бы навсегда покончить с прежней жизнью, и все же беспокойными, бессонными ночами ждал: вот-вот меня найдут.

Отец говаривал, что даже неудача может обернуться успехам. Не знаю, стоит ли ему верить.

Прошло три дня, а я все еще чиню Гановера, иногда с помощью Шайвера, иногда один. Пока не начался сезон рыбной ловли, у Шайвера не слишком много дел. Но это не означает, что он обязан горбатиться в моей захламленной мастерской. Особенно когда по соседству имеется кузница, где обитает прелестная дочь Гроувера, которую Шайвер обожает.

Блейк утверждает, что приходит полюбопытствовать, как продвигается ремонт, но мне кажется, его интересует моя скромная персона. После того как леди Солт его бросила, он женился на другой — ткачихе, но год назад она умерла родами и унесла с собой ребенка. Теперь Блейку постоянно видится несостоявшееся прошлое: жизнь, которая могла быть у него, останься с ним леди Солт.

Я все еше помню великодушного Блейка, щедрого Блейка, веселого Блейка, который мог вскочить на стол, держа в руках кружку пива, сваренного людьми с гор, и рассказывать забавную историю о приключениях в унесенной штормом лодке. Тогда он не боялся подшучивать над собой. Но теперь осталась только ненависть. Ко мне. Остались только кустистая маска бороды, скрывающая лицо, давящий взгляд и поджатые тонкие губы.

Если бы я был другим человеком.

Если бы я меньше любил леди Солт.

Если бы она по-прежнему желала его…

В мастерской сейчас мы вдвоем: он и я. Гановер лежит на столе, окруженный внутренностями шестерней, пружин и спекшихся кусков металла, давно утративших свое истинное назначение. Даже сейчас, спустя некоторое время, от Гановера пахнет водорослями, солью и смазкой. Я все еще не знаю его. Не знаю, для чего он предназначен. И почему он здесь. Мне кажется, он сработан в Империи, но точно сказать нельзя. Шайвер упорно считает, что Гановер — скульптура, вымытая с океанского дна. Но никто не лепит скульптуры с таким количеством подвижных частей.

— Заставь его работать, — приказывает Блейк. — Ты мастер. Почини его.

Мастер? Я единственный в этой местности, кто обладает кое-какими знаниями. На сотни, может, тысячи миль в округе.

— Попытаюсь, — отвечаю я. — Но что потом? Мы не знаем, что он умел делать.

Это главный вопрос. Возможно, главный в моей жизни. Поэтому я и не тороплюсь чинить Гановера. Мои руки уже знают, куда приладить большинство частей. Знают, какие поломки случились в остальных и почему.

— Чини, — настаивает Блейк, — или на следующем собрании Совета я попрошу, чтобы тебя отослали к горным людям. Поживешь пока с ними.

В его глазах горит неприкрытая ненависть к себе. Горит убежденность в серьезности собственных намерений.

— Пока? И что это докажет? Если не считать моей способности жить в пещерах с пастухами?

Мне почти хочется услышать ответ. Блейк плюет на деревянный пол.

— От тебя нам все равно никакой пользы. С какой радости мы должны кормить тебя? Давать крышу над головой…

Даже если я уйду, она к тебе не вернется

— Что, если я починю его, а он, кроме как моргать, ничего не умеет? Или окажется чем-то вроде фонаря, годным только на то, чтобы отбрасывать свет? Или сыпать бессмысленными стихами? А вдруг починю его и он убьет всех нас?

— Плевать, — рычит Блейк. — Почини его.

Скалы, окружающие деревню, довольно низкие, как плечи поникшего гиганта, и заляпаны птичьим пометом. Потеки помета и булыжники белыми венами разделяют темно-зеленую растительность Толстые, словно закованные в чешуйчатую броню, ящерицы шныряют в кустах. Здесь же находят убежище крошечные птички, чьи пронзительные черные глазки смотрят из теней. И стоит запах, чем-то на поминающий мятный. Чуть ниже — бухта, где Шайвер нашел Гановера.

Мы с Ребеккой идем туда, за деревню, достаточно далеко, чтобы нас не увидели, и долго разговариваем. Находим старые тропинки и бродим по ним, иногда веселые, иногда серьезные. В Сэндхейвне мы ведем себя иначе.

— Блейк окончательно озверел. У него настоящая паранойя, — сообщаю я. — Ревнует. И обещает прогнать меня из деревни, если не по чиню Гановера.

— В таком случае почини Гановера, — советует Ребекка.

Мы держимся за руки. Ее ладонь — в моей, теплая и потная. Каждая минута, которую я провожу с ней, ощущается как нечто незаработанное, неожиданное, то, чего никак нельзя потерять. И все же что-то во мне восстает. Очень уж утомительно постоянно доказывать свою значимость в глазах деревенской общины.

— Я могу это сделать. Знаю, что могу. Но..

— Блейк не сумеет изгнать тебя без поддержки Совета, — перебивает леди Солт.

Именно леди Солт: властный тон, холодный блеск глаз.

— Но он может сильно осложнить твою жизнь, если дашь ему по вод, — продолжает она.

Пауза. Пожатие ее руки становится крепче.

— Он в трауре. И из-за этого не в себе. Но мы нуждаемся в нем Нуждаемся в прежнем Блейке.

Меня скручивает острая боль. И не отпускает, пока я гадаю, что она хочет этим сказать. По сути она права: Блейк вел Сэндхейвн через скверные и хорошие времена, принимал непростые решения, заботился о деревне.

Иногда, однако, лидерства бывает недостаточно. А если все, что нам действительно необходимо — инстинкт самосохранения? Способность ощущать страх?

И пока мы идем назад, меня мучит один вопрос: а вдруг Блейк прав насчет меня?

Поэтому я принимаюсь за Гановера всерьез. Есть в нем некое сложное равновесие, которым я восхищаюсь. Люди считают, что техника — практическое применение науки, и, возможно, правы, если вы что-то конструируете или собираете. Но когда чините механизм с неизвестным вам принципом действия, скажем, ремонтируете Гановера, не имея доступа к схемам и документации, приходится действовать на ощупь, а сами вы становитесь кем-то вроде детектива. Разыскиваете улики и доказательства: цилиндры вставляются в отверстия в листах стали, потом становятся на место, в прорези, которые ведут к проводам, и все вместе приводит к пониманию общего принципа.

Для того чтобы добиться этого, придется прекратить действовать наугад. И хотя Шайвер по-прежнему помогает мне из-под палки, нам удается начать систематическую разборку Гановера. Я записываю, где находилась каждая снятая деталь и должна ли, по моему мнению, вернуться на прежнее место, или же она сместилась во время аварии, приведшей к «гибели» Гановера, и следует понять ее истинное предназначение. Отмечаю отсутствие определенных деталей. Завожу на каждую бирку, где дано ее подробное описание. Я помню, что Гановера сделали похожим на человека, и следовательно, его внутренности примерно соответствуют внутренностям человека, по форме или функциям. Создатели сознательно или подсознательно не могли игнорировать сходство этих форм и функций.

Шайвер осматривает разложенные на столе блестящие детали и замечает:

— Они выглядят совсем иначе, когда вынуты из него.

Совершенно другие, когда их почистишь и смажешь свежим рыбьим жиром. Проникающий сквозь стекла солнечный свет словно зажигает их огнем. Когда-то отшлифованная поверхность Гановера теперь покрыта зеленой, голубой и ржаво-красной патиной. Мир становится радужным.

Когда мы снимаем щиток, прикрывающий голову Гановера, обнажаются тысячи проводов, часовых шестеренок, обнаруживаются какие-то непонятные жидкости, так что даже Шайвер больше не считает его статуей.

— Для чего нужна подобная машина? — удивляется он, редко в девший что-то более сложное, чем молоток или часы,

— Думаю, она делает все, что пожелает, — смеюсь я.

К этому моменту я уже совершил несколько мысленных логических скачков. Принял решения, которые нельзя посчитать рациональными, но их несомненная правильность разбудила во мне сознание абсолютной неоспоримости творчества. Это чувство одновременно подстегивает и ужасает меня.

Через много лет после того, как моя страна стала Империей, я решил сбежать. И все же я мог остаться, даже зная, что сотворил. В это заключается трагедия повседневной жизни: ты не способен верно оценить себя.

Даже после шести лет пребывания в Сэндхейвне, которые заставили Прошлое уйти в прошлое, я все еще вижу кошмары: сверкающие воздушные корабли, стройные ряды воздушных кораблей. Обычно я просыпаюсь с воплем, очнувшись от того, что когда-то было блаженным сном, и вижу рядом леди Солт и Ребекку, всегда готовых утешить меня.

Заслужил ли я это утешение?

В тот момент, когда Гановер оживает, Шайвер как раз стоит рядом со мной. Я неделю бился над тем, чтобы смастерить недостающие части и провода из подручного материала. Экспериментировал с сотня ми различных способов соединений. Определил даже независимый источник питания Гановера и перезарядил с помощью заводящегося вручную генератора.

Леди Солт вышла вместе с флотилией на первую в этом сезоне рыбную ловлю, и деревня опустела. Даже Блейк отправился с ней не забыв на прощание пригрозить мне. Если улов опять окажется скудным, для меня вечер пройдет не лучше, чем утро.

— Это искра? — внезапно спрашивает Шайвер. Искра?!

— Где?

Я только что в очередной, возможно двадцатый, раз собрал Гано вера и намеревался сделать небольшой перерыв. Просто сесть и выкурить самокрутку: благодарность от загадочных людей с гор.

— В его… глазах, — лепечет Шайвер, мгновенно бледнея и отскакивая от Гановера с таким видом, словно произошло нечто чудовищное, хотя именно этого мы добивались.

Именно его поведение воскрешает бурю воспоминаний о том давнем дне, когда из гигантского железного пузыря вырвался пар и брезент надулся, превращаясь в шар, и в этот момент я достиг всего, чего мог желать в своей прежней жизни. Это ощущение сродни наркотику — я хочу испытывать его снова и снова, но теперь оно отдает сладостной горечью: есть за что цепляться… или отбросить навсегда.

Тогдашний мой ассистент отреагировал почти так же, как сейчас Шайвер: оба на каком-то подсознательном уровне понимали, что происходит нечто неестественное. — Не бойся, — говорю я Шайверу.

— Я не боюсь, — лжет Шайвер.

— А должен бы, — отрезаю я.

Глаза Гановера наливаются все более ярким сиянием. Мы слышим исходящее от него щелканье. Щелк, шелк, щелк. Жужжание. Слегка рокочущий кашель откуда-то из глубины. Снова жужжание. Мы приподнимаем его, так что теперь он словно полусидит. И кажется теплым на ощупь.

Голова поворачивается из стороны в сторону более грациозно, чем в моем воображении.

— Он живой! — охает Шайвер.

И тогда я смеюсь. Смеюсь и поясняю:

— В каком-то роде. У него нет ни рук, ни ног. Он безвреден. Он безвреден.

И говорить не может. Ни единого слова, только щелкает. Если, конечно, предположить, что он пытается что-то сказать.

К берегу пристает рыбачья флотилия, вместе с которой вернулись Джон Блейк и леди Солт. Похоже, морской воздух благоприятно по действовал на Блейка. Растрепанные ветром волосы, иссеченное со лью лицо — он выглядит почти что умиротворенным, когда они входят в мою мастерскую.

А когда смотрят на Гановера, на льющийся из его глаз свет, я только что не ревную. Стоя бок о бок, они удивительно похожи на короля с королевой, и я неожиданно остро осознаю, что они выросли вместе и когда-то были любовниками. Взгляд Ребекки устремлен вдаль. О чем она сейчас думает? О Блейке? Обо мне? О море?

От них пахнет рыбой, свежим воздухом и солью, и почему-то мне этот запах, как нож в сердце.

— Что он делает? — спрашивает Блейк.

Всегда одни и те же вопросы. Почему у всего должно быть определенное назначение?

— Не знаю. Но горцы наверняка сочтут его красивым и по меньшей мере загадочным.

Но Шайвер тут же выдаёт меня, чем в очередной раз вызывает во мне знакомое чувство отчужденности. Я все меньше и меньше принадлежу миру этих людей.

— Он считает, что этот способен говорить. Только нужно еще поработать. И тогда он может сделать для нас все, что угодно.

— Он починен! — рявкаю, глядя на Шайвера так, словно совсем его не знаю. Мы пили вместе. Часами болтали. Я давал ему советы относительно дочери кузнеца. Но теперь это не играет роли. Он свой. Местный. Я чужак. Пришелец.

— Нам следует продать его горному народу и покончить с этим. Шелк, шелк, шелк.

Гановер не останавливается.

А я просто хочу поскорее отделаться от него и поэтому не углубляюсь в прошлое.

Куда девалось спокойствие Блейка?

Судя по его виду, он вообразил, будто я солгал ему.

— Почини его, — лает он. — Я хочу сказать, почини по-настоящему. Заставь его говорить.

Он поворачивается и выходит из мастерской. Шайвер следует за ним.

Приближается леди Солт. Лицо ее непроницаемо.

— Делай, как он говорит. Пожалуйста. Рыбная ловля… мы почти ничего не привезли. Сейчас нам пригодится все. Приходится хвататься за соломинку.

Теплая мозолистая ладонь гладит меня по лицу. Леди Солт уходит.

Может, тут нет ничего страшного. Я просто сделаю, как они просят. В последний раз, в последний из многих раз — и все будет кончено. Жизнь вернется в прежнее русло. Я смогу остаться здесь. И, может, еще сумею обрести что-то вроде покоя.

Жил-был глупец, который увидел детский шарик, улетающий в небо, и подумал, что он может стать своего рода воздушным кораблем. Никто в его мире не создавал, ничего подобного, но он уже имел достаточно веские доказательства собственного гения, воплощенные в сделанных им вещах. До сих пор никто не посмел бросить вызов его таланту и искусству созидателя. Никто не обмолвился, что его умение и мастерство могут иметь границы. Его отец, преподаватель биологии, научил его сосредоточиваться на проблемах и решениях этих проблем.

Его мать, устроитель торжеств, показала ему, насколько важны внимание к деталям и упорная работа.

Он открыл свои планы и идеи правительству страны. Его слушали достаточно долго, чтобы выделить кое-какие деньги, место для работы и помощника. Все это, несмотря на его юность. Благодаря его блестящему уму. В свою очередь, он проигнорировал их разглагольствования насчет врагов и необходимости отражения внешней угрозы.

Когда этот инженер добился своего, когда третий опытный образец после трех лет неудачных попыток действительно заработал, он понял, что создал нечто никогда не существовавшее раньше, и его сердце едва не лопнуло от гордости. От него ушла жена, потому что видела мужа разве что спящим, а дом напоминал мусорную свалку. Но ему было все равно. Он добился! Он сумел!

Он не мог знать, что на этом ничего не закончится. Лично он считал, что заинтересованные лица вольны вообще все уничтожить, если уж им так это понадобится. Лишь бы позволили ему работать над новым проектом. И тогда жизнь снова заиграет яркими красками, потому что больше всего он счастлив, когда работает.

Но военные советники правительства пожелали, чтобы он усовершенствовал воздушный корабль. Попросили его решить проблемы, о которых он раньше не подумал. Как увеличить вес гондолы, чтобы тяжесть не стала ненужным балластом, и одновременно получить возможность сбрасывать с борта необходимый груз. Как добавить «оборонительное вооружение». Как приводить его в действие без опаски поджечь топливо, на котором работал корабль. Словом, перед ним поставили ряд задач, бросающих вызов его гордости. Возможно также, он просто привык к роскошной жизни, которую вел в то время.

Захваченный работой, он не отказывался ни от одного предложения. Смело шел вперед и сосредоточился на шестеренках, проводах, воздуховодах и миллионе крошечных деталей, вынуждавших его игнорировать все остальное. Игнорировать реальность.

Глупец, он считал помощников своими друзьями, с которыми можно пить. Которые стали всей его жизнью. Ради которых он создал нечто вроде культа. Прямо здесь, в мастерской, превратившейся в гигантский ангар, окруженный солдатами и колючей проволокой. Он считался национальным достоянием.

Но я все еще помню, что творилось в душе, когда опытный образец поднялся в воздух. Как слезы текли по лицу, когда вокруг меня буквально плясали от радости мои помощники. Женщины и мужчины. Как я был потрясен олицетворением собственного успеха. Словно я сам парил в воздухе.

Образец переваливался и фыркал, будто большой золотистый кит в упряжи, кит, желающий освободиться: сверкающая драгоценность на фоне ярко-синего неба. Мечта, ставшая реальностью.

Не знаю, что подумала бы об этом леди Солт. Вероятно, вообще ничего.

В один прекрасный день Гановер начинает говорить. Я нажимаю кнопку, прочищаю зубчатую передачу, ставлю на место металлический кружок. В мастерской никого нет, кроме меня и Гановера. Шайвер не пожелал иметь с нами ничего общего.

Первая фраза Гановера абсолютно бессмысленна. Что-то насчет морской волы, радужной от рыбьих трупиков…

Снова щелчки. Раз, другой, третий. И так до тех пор, пока он не мерит меня взглядом золотистых глаз. И на этот раз произносит вполне связно:

— Инженер Даникер.

По моей спине бегут мурашки. Вся кровь разом приливает к голове, так что я едва не теряю равновесия.

— Откуда ты знаешь мое имя?

— Ты — моя цель. Причина, по которой меня послали.

— Через весь океан? Сомнительно.

— Когда-то у меня было судно. А также руки и ноги. Прежде чем твои ловушки уничтожили меня.

Я и забыл про расставленные мною ловушки. И почти забыл свое настоящее имя.

— Ты вернешься со мной. Возобновишь работу. Приступишь к своим обязанностям.

Я горько смеюсь:

— Они так и не нашли мне замену?

Вместо ответа снова раздается щелканье. Но я и так все знаю. Вундеркинд. Невероятное мастерство. Необычайная способность сосредоточиться на проблеме и решить ее. Например, строить воздушные корабли. Я по-прежнему достояние, которое они не могут позволить себе потерять.

— Ничего не выйдет. У тебя здесь нет никакой власти, — сообщаю я. Яркие глаза Гановера тускнеют, но тут же вспыхивают вновь.

Щелканье учащается. Теперь мне кажется, что такие звуки издает испорченная система вооружения.

— Ты знал, что я здесь, в этой деревне? — спрашиваю я. Молчание. Наконец я слышу:

— За тобой посланы десятки мне подобных. Рассеяны по всему миру.

— Значит, никто не знает.

— Я уже послал сигнал. Они идут за тобой.

Ужас. Шок. А потом гнев — неописуемая ярость, подобной которой я никогда еще не испытывал.

Когда чуть позже приходят Блейк с Ребеккой, с Гановером уже покончено. От него почти ничего не осталось. Я раздробил его голову, а потом и тело, и пытался растереть остатки в порошок. Не знаю, где может быть спрятан маячок и имеет ли теперь это какое-то значение, но я должен был попытаться его найти.

Они считают, что я рехнулся: добродушный кузнец, взбешенный Блейк и даже Ребекка. Я все твержу, что Империя наступает, что я главный инженер Империи. Что я здесь скрывался. Что им необходимо спрятаться: в холмах, в море… Где угодно. Только не оставаться здесь.

Но Блейк не желает вникать в мои слова — он видит только меня. А леди Солт прячет мысли за грустной улыбкой.

— Я велел его починить! — ревет Блейк перед тем, как вылететь из комнаты. — Теперь он ни на что не годится!

Меня грубо вталкивают в маленькую комнату, служащую деревенской тюрьмой, с решетками на окне, выходящем на море. Когда все уходят, я кричу вслед:

— Я создал эти воздушные корабли! Они прилетят за мной!

Леди Солт, не слушая, отступает от окна и уходит на поиски Блейка.

Когда темнеет, к окну подбирается Шайвер: не для того, чтобы мне помочь. Ему любопытно, почему я это сделал.

— Мы, по крайней мере, могли бы продать его горным людям, —

Он видит только деревню, море и дочь кузнеца. — Мы столько труда в него вложили!

Но у меня нет ответа. Есть только история, которой он, конечно, не поверит.

Давным-давно существовала страна, ставшая Империей. Ее армии вылетали из центра страны и завоевывали окраины. Побеждали варваров. Повсюду, где появлялись воины Империи, люди умирали или покорно сгибались под ее игом. И всегда, днем и ночью, оставались под пристальным наблюдением. Недремлющее око воздушных кораблей никогда не оставляло их в покое. Никто и никогда не видел ничего подобного раньше. И никто не мог оборониться от них. Люди писали о них стихи, проклинали и молили о милости и пощаде.

Главный конструктор этого ужаса, человек, решивший сложные проблемы, учитывавший все детали, наконец был призван императором новенькой, только что отчеканенной Империи, через пятнадцать лет после того, как впервые увидел золотистую флотилию кораблей на фоне ярко-синего неба. Император в то время пребывал на дальней границе, в богом забытом углу, окаймленном пустыней. Тамошние люди строили дома на склонах холмов и пользовались трубками, чтобы плеваться огнем в небо.

Меня повезли к Его Величеству — на воздушном корабле, разумеется. Впервые, если не считать поездок в столицу, я покинул свою маленькую общину. Страну, которую сотворил для себя. И с высоты увидел все, что помог создать. Жители покоренных земель задирали головы к небу, смотрели на нас со страхом и прятались, где только могли. Некоторые, дойдя до полного отчаяния, швыряли в нас камнями. Какая-то старуха Выкрикивала слова, неслышные на таком расстоянии, молодой человек с луком и стрелами принялся обстреливать гондолу, пока командир корабля не открыл огонь, оставив алый мазок на грязной дороге, над которой мы проплывали.

И эти картины, о существовании которых я не подозревал, развертывались подобно медленному жуткому кошмару, ибо мы продвигались неспешно, как ленивые боги, а ландшафт открывался под нами со странной завершенностью.

На окраинах все еще бушевала война, и прежде чем мы добрались до императора, я увидел свои создания, сгрудившиеся над вражескими войсками, сеявшие дождем МОИ бомбы на крошечные фигуркипалочки, истекавшие кровью, вопившие, умиравшие, покалеченные, разорванные на куски… и все это, как в немом кино.

Взрывы оглушали нас, а все остальное сводилось к далекой пантомиме, прерываемой только мрачным весельем наших пилотов.

Детская голова на камне. Тело, превратившееся в красную тень. Город в развалинах. Мужчина с оторванными конечностями. Везде одно и то же.

К тому времени, как я добрался до императора, получил его благословение и меч в награду, мне было нечего ответить. Я был молчаливее любого пленника. Покорным орудием. А когда вернулся, когда понял, что едва способен выносить самого себя, нашел способ сбежать из своей клетки.

Только чтобы меня выбросило на берег. На другом конце света.

Выбравшись из волн, а потом из песка, промокший до костей, полумертвый, я смотрю на них снизу вверх, в неярком утреннем свете, заслонившись рукой от первых лучей солнца, и гадаю: меня сейчас то ли убьют, то ли бросят обратно в море.

Леди Солт мрачна, слоено в чем-то сомневается. Но широкое лицо Блейка расплывается в улыбке.

— Добро пожаловать, незнакомец, — произносит он и протягивает руку.

Я с облегчением пожимаю ее. В этот момент нет ни Гановера ни боли, ни печали. Только крепкое пожатие. Только рука поднимающая меня с песка

Они приходят на рассвете, гораздо быстрее, чем я предполагал: десять золотистых воздушных кораблей. Гул их пропеллеров перекрывает шум прибоя. Из-за решетки я наблюдаю их смертоносное, прекрасное приближение на фоне свинцово-серого неба и темно-синих волн. Все так, словно ко мне возвращаются мои дети. Если они не наделены милосердием, то лишь потому, что я ни разу не подумал о милосердии, когда создавал для них корпус, гондолу, топливо и шестерни.

Несколько часов спустя я сижу в главной каюте воздушного корабля «Вечный триумф». Каюта обставлена столами и стульями красного дерева. Блюдо с фруктами на возвышении. Телескоп на треножнике. Глобус. Запах нюхательного табака. Мы сидим у окна: леди Солт и я.

За нашими спинами слегка поднимаются и опускаются прямоугольные окна, за которыми проплывают скалы, холмы и небо. Я не смотрю вниз.

Капитан Эванс пытается поддерживать с нами светскую беседу. Ему пятьдесят. Тощий как палка. Глаза полуприкрыты веками, что придает ему скорбный вид. Я не совсем понимаю, что он говорит: не могу сосредоточиться. Я как будто окоченел. Ощущение такое, словно я нахожусь совсем не здесь.

Блейк настаивал на битве, в которой невозможно победить. Его поддержали почти все. Стоя у окна, я наблюдал, как сначала появились бомбы, а потом — войска. Не видел, но слышал, как умирал Блейк. Он проклинал их. Вопил непристойности. Его уход был нелегким. Подстреленный в ногу Шайвер со стонами уполз. Не знаю, удалось ли ему спастись.

Я вынуждал себя слушать.

У них был приказ брать меня живым. Приказ они выполнили. Нашли леди Солт с мясницким ножом в руках, но отвели на корабль, когда я сказал капитану, что не буду сопротивляться и сделаю все, как велено, если ей подарят жизнь.

Ее присутствие в каюте кажется чем-то неожиданным и ужасающим. Что она может испытывать? Думает ли, что я мог бы спасти Блейка, но не захотел?

Ее глаза сухи.

Она смотрит вперед.

В пустоту.

И не слышит, как капитан рассыпается в объяснениях, лести и угрозах.

— Ребекка, — зову я. — Ребекка.

Ответный шепот леди Солт включает в себя все, что мог ожидать главный инженер:

— Когда-нибудь я убью тебя и сбегу в море.

Я устало киваю и вновь прислушиваюсь к капитану, пытаясь понять смысл его слов.

Подо мной горит деревня. Как горят все деревни. Повсюду во времени и пространстве.