Плывет, плывет кораблик…

Чего впереди было вдоволь – так это времени. Целых двенадцать лет, если фулет на трассе не вздумает развалиться. Тогда придется намертво залечь в капиталку и ждать еще года четыре.

Так что пока довезут груз до Мастырки (перевалочная в системе Цефея), да пока выгрузят, да обратно – полжизни, глядишь, и нет. А груз-то: крышки для люков, 300 тонн. Вот так. Полжизни да 300 тонн каких-то чугунных крышек.

Но ничего не поделаешь – служба.

Фулет грохотал, как телега горшечника, пущенная по мосту галопом. Чугунные кругляшки навалом лежали повсюду: в проходах и галереях, в шлюзах, отсеках, кладовых – куда ни ступи, везде окажется под ногой эта сволочная чугунка. Сколько ног поломали и побили голов, сколько еще поломают за дюжину лет полета – об этом, может, и скажет когда-нибудь корабельный фельдшер, девяностолетний старик, ослепший и оглохший за годы службы в фуфлоте, наживший к старости ангеоцеребральный склероз, но дело свое знающий крепко.

При разгоне чугунные крышки валили в дальние хвостовые отсеки. Если в это время на корабле перегорали лампочки – а они имели манеру перегорать все сразу, – чугунная лава была опасна втройне.

И, наоборот, когда корабль тормозил, из носовой части беги, как от извержения вулкана.

Шум в отсеках стоял такой, что штурман с двух шагов крыл почем зря капитана, а тот думал, святая простота, что ему докладывают о состоянии трассы. Одним словом, полет проходил нормально.

– О чем, Вова, взгрустнулось?

– Да так.

– Тошно?

– Да нет.

– Расскажи, Володя. Когда выговоришься, всегда легче бывает.

– Чего говорить-то?

– Как чего? То и говори, почему невеселый. Почему все фулетчики как фулетчики – песни поют, в домино режутся, один ты торчишь дни и ночи у иллюминатора, звезды считаешь. Что, все двенадцать лет так и просидишь-просчитаешь? Много ли насчитал-то?

– Чего?

– Ну, звезд.

– А-а.

– Да, Вова… Трудный ты человек. Значит, решил молчать?

– Не знаю я, о чем говорить.

– А ты подумай.

– Ну, подумал.

– И что?

– Не знаю.

– Ну, хватит, Вова, Цебриков Владимир Олегович, двадцати четырех лет, место рождения Фомальгаут-2Е, Шестая спиральная орбита, планета Лесная, Равнинный пояс, город Рогожин, улица Чапаева, дом 18, квартира 24, холост, судимостей нет, в период межзвездных войн на территориях, оккупированных противником, не проживал, родственников в системах, не контролируемых Советом Галактики, не имел. Хватит, даю тебе сроку час. Если за этот час вот здесь, на этой бумаге, не напишешь подробно все, что от нас скрываешь, о чем думаешь и по ком грустишь, пеняй на себя. Так что думай, Владимир Олегович, думай. И запомни, я тебе не какой-нибудь дядя Миша, вахтер на четвертом шлюзе, с которым ты вчера с восемнадцати двадцати до восемнадцати двадцати четырех вел шепотом двусмысленные разговоры. Я из тебя все жилы вытяну, а правду узнаю. Гадом буду, узнаю. Или я не помощник капитана по режиму Василий Лукич Шестаков и у меня в левом паху не сидит осколок метеорита.

На черном с блестками полотне, наглухо спеленавшем Вселенную, глаз лючника Федора Кузьмича Деева, дяди Феди, как его называли в бригаде, не находил себе ничего интересного.

– Ну и что, – говорил Федор Кузьмич, – подумаешь, Космос. – Подслеповатыми глазками он обшаривал скучную пустоту. – У нас на Дльдебаранщине, вот там просторы. А здесь…

Дядя Федя делал губами шлепок и невидимо сплевывал на прозрачную стенку из стеклобетона.

До сдачи смены оставался час с небольшим.

Федор Кузьмич уже переделал все назначенные на вахту дела, оставались мелкие – заштопать продранный на колене пустотозащитный костюм. Да подклепать на правой бахиле носок, вторую неделю просит бахилка каши.

Девятый шлюз – место тихое. Даже грохот чугунных крышек не слишком докучает. Вот на Пятом, где он работал прежде, на Пятом – там суета. То склоки, то мордобой, особенно когда ремонтники возвращаются с профилактики на борт. А еще полюбился Пятый самоубийцам. Каждую смену один-два норовят выброситься через люк. Чего дуракам не живется?

Здесь по-иному, здесь он чувствует себя за хозяина. И чайку успевает попить, и заклепку на бахилу поставить.

Работа лючника не требует особых знаний, как, скажем, у навигатора или пустотника-космолаза, но дураков сюда тоже не берут. Тому пример он, дядя Федя. Вроде бы дело простое. Впустил-выпустил, снова впустил. Люк отдраить, затем задраить. Однако это на первый взгляд. Недаром Василий Лукич, сам бог по режиму, как ни пройдет мимо, всякий раз подмигнет дяде Феде со смыслом. Давай, мол, Федор Кузьмич, работай. Не зря мы тебе доверили такой ответственный пост. Ты уж не подведи. И дядя Федя не подводил.

Штопка – дело дремотное. Прозрачное темя лампочки, подложенной для удобства под ткань, соскальзывало с колена. Игла прокалывала кожу. А медленный гул прибоя – далеко в глубине кормы бились о переборки тяжелые чугунные волны, – утишая укусы иглы, и сам навевал дрему. Федор Кузьмич уснул.

Сон длился недолго, десять минут, не более. Снилась ему, как всегда, родная Альдебаранщина. Белые куполки деревушки, призмы лучевых отражателей, спрятавшиеся в искусственных купах. Звон била, подвешенного на крыльце к крюку: значит, утро и детям пора в убежище. И какой-то скрип или скрежет, как будто во сне дядя Федя сам чесал себе за ухом.

Когда Федр Кузьмич пробудился, скрежет не ушел. Скорее усилился, и к нему добавились всхлипы.

– Что за пес, – спросонья пробормотал дежурный, но, очухавшись, никакого пса не увидел.

Лучше бы он увидел песью свору. Из пропасти за бортом, с той стороны, где серая пустота и скука, плюща лицо о прозрачный стеклобетон, на него смотрел человек.

Да. Человек. С ногами, с руками – все растет, откуда положено: голова и руки из плеч, ноги из – сами знаете, лицо приникло к прозрачной крышке люка, а пальцы с тоскливым визгом царапают неподатливый борт. И еще – всхлипы. А самое главное – как Федор Кузьмич это увидел, так поплотнее захлопнул полы своего защитного зипуна – пустотный житель был абсолютно гол. Обнаружив признаки пола, дежурный понял, что тот – мужчина.

Отдадим дяде Феде должное: несмотря на падение нравов, присущее эпохе фулетной экспансии человечества, наш Федор Кузьмич мерил нравственность еще по древним Ноевым меркам. Поэтому он не то чтобы был оскорблен, нет. Просто некая тень стыдливости омрачила его сознание, и Федор Кузьмич, хотя и держал пришельца под дулом служебного долга, мысленно прикрыл его стыдные части плотной одеждой.

Теперь можно было предпринимать меры.

Человек за бортом вел себя, в общем, по-человечески. То есть откровенно просился, чтобы Федор Кузьмич открыл люк и пустил его, бедолагу, погреться. Мелкие птичьи глаза смотрели на дядю Федю из синих кругов. Глаза глубоко сидели в морщинистых опоясках век, моргали молебно и выдавливали из себя слезу. Они, как цыганские дети, напрашивались на жалость, но дядю Федю на лапоть не купишь. Он знал цену подобным цыганским штучкам и, как столица Галактики, вечный город Москва, слезам не верил.

Он не спеша поднялся с просиженной винтовой табуретки, поправил после себя подушечку и только тогда подошел к торчащей из стеклобетона чашке наружного переговорного рупора.

– Парень, у нас все дома, отваливай.

Федор Кузьмич говорил намеренно громко. А вдруг тот, за стеклом, глух, как еловый пень.

Человек, видимо, понял, что с ним вступили в переговоры. Он заморгал часто-часто и белыми нестрижеными ногтями с силой заскреб по стеклу.

Слов он никаких не произносил, только всхлипывал и пускал ртом пузыри. Рот разевался впустую, как ослаблая рыбья жабра, и дядя Федя подумал: да ты еще и немой.

– Гулял бы ты, парень, а? Все равно не пущу. Чего зря перед люком болтаться?

Но тот и не думал уходить.

Время шло. Федору Кузьмичу стало надоедать упрямое забортное мельтешение, а еще дядя Федя заметил, что на чистом стеклобетоне борта после пальцев этого попрошайки остаются жирные мутные отпечатки. И это после предмайской генеральной уборки.

Теперь отыскалась причина гнать его от фулета, что твоего татарина.

– А ну, отлепись от стекла! Все стекло засрал, козлина немытая!

Федор Кузьмич чуть не всю свою челюсть всунул в забрало рупора, а она была у Федора Кузьмича немалая.

– Дуй давай! Убирайся к едрене фене, откудова пришел!

Он не глядя протянул руку и вынул из гнезда деревяшку электромагнитной швабры. Вогнал ее в наружную шваберную щель и стал тыкать острием в тщедушное тело пришельца.

Тот даже не отбивался. Не мог или из хитрости не хотел – чтобы мирным якобы нравом давить на дяди-Федину жалость.

Швабра – не уговоры, подействовала. Толчок за толчком, и вот уже что-то смутное и призрачное, как в черном тумане парус, побелело-побелело еще какое-то время и растаяло насовсем среди смертной вселенской скуки.

Туда ему и дорога.

– Фу, – сказал Федор Кузьмич, но на всякий случай позвонил на Десятый шлюз. Вдруг чужака отнесет туда.

– Евсеев, ты? Слушай, Евсеев. Это Кузьмич говорит, с Девятого. Тут у меня все крутился один за бортом. Раздетый такой, голый, в общем. Если увидишь, так ты того… Гони его в задницу.

С этим покончено. Запустив через скважины зипуна руки под мышки, он вытер пот. Для порядка поболтал деревяшкой швабры в бутыли с дезактиватором. И вдруг, посмотрев на часы, обнаружил, что вахта истекает.

– Мать честная! Через десять минут пересменка, а у меня еще журнал не заполнен.

Он достал из чемодана тетрадь и тонкой магнитной палочкой записал в графе "Происшествия": "За время дежурства никаких происшествий не было". Потом в графе "Замечания": "Дежурный Десятого шлюза Евсеев Г. А. на контрольный вызов не отвечал в течение трех с половиной минут. Когда ответил, в голосе проверяемого наблюдались явные признаки алкогольного опьянения".

Поставив точку, Федор Кузьмич расписался, отметил время и дату – все, как полагается. Оставалось дождаться сменщика, сдать пост, и покедова – свое Кузьмич отработал.

– Товарищ капитан! В кормовой холодильной камере, в чучельном отделении, обнаружен пионер.

– Снова? Это который по счету? Третий?

– Никак нет, четвертый.

– Четвертый! За три недели полета! А что будет через три месяца? Не корабль, а Дворец пионеров, чтоб их… И опять, как те, замороженный?

– Так точно, замороженный. На воротнике рубашки вышито: Коля Грач. В ранце, как и у тех, кулек с конфетами и книга Г. Р. Адамова "Тайна двух океанов". А также номер "Пионерской правды" с заметкой о нашем полете.

– Газету и книжку – в утилизатор. Пионера держать замороженным до окончания полета. Чтобы под ногами не путался.

– Есть – держать замороженным.

– Эх, Булыгин, Булыгин… Мало нам диверсантов, так черти пионеров подбрасывают.

– Этверно, товарищ капитан. С диверсантами, с ними легче, посадил в тюремный отсек – и готово. Вот только… Товарищ капитан, уж заодно… разрешите?

– Ну, что еще там?

– Раз уж мы про тюремный… Товарищ капитан, отсек того – переполнен. В каждой трехместной клетке по десять-двенадцать человек. А баланда в тюбиках на исходе. Почти всю сожрали. Кто ж знал?

– А Баранов? На что туда Баранов посажен? Он у нас главный по надзору, пусть он и думает. А то любой пустяк, и уже к капитану: что да как? А своя голова на что?

– Так товарищ капитан, Баранов с неделю уже как запивши. Я же докладывал.

– Тогда Пилипенко, Флюев, кто там еще по тюремному?

– Товарищ капитан, а ежели сделать запрос, мол, так и так, нельзя, мол, ссадить часть заключенных на ближайшей ненаселенной планете?

– Запрос… А кто его будет делать, запрос-то? У тебя – Баранов, а у меня – Бородин. У тебя – с неделю, а у меня, считай, с самого старта. Набрали на борт алкашей, теперь вот сиди без связи. Хоть самому в запой.

– Дела…

– Такие дела, Булыгин. А ты – пионер, пионер…

Папироска раскуривалась не ахти. И табак вроде хороший – Каллистянский, четвертый номер, и фабрика неплохая – имени Диегоня, а как потянешь – трещит, что гнилой скафандр, сыплет по глазам искрами, а не тянется, хоть ты лопни.

Рабочий шлюза Лепехин раскуривал уже вторую. Первая лежала раздавленная, как вражий мизинец, на клепаных плитах галереи и все еще тлела дымом, словно глумилась над напрасными стараниями человека.

Но и вторая оказалась не лучше.

Лепехин, не забыв про напутственные слова, сильным щелчком запустил папиросу вдоль галереи. Как раз туда, где ковылял младший заправщик Белуха с двумя ведрами пентаплаза. Шел он из колодезного отсека.

Папироска, словно летучая рыба, увидела круглые волны в ведрах и быстро сообразила, куда мягче падать. Дымный хвостик над тлеющим ободком потянулся к заветной влаге…

– Ну все, Шамов? Отшутился? А теперь меня послушай. Еще раз услышу эту байку про пожар, таких бздюль навешаю, родная мама после полета не узнает. Запомни, ты мой кулак знаешь.

Дежурный по пожарной части старший брандмейстер Опешлый хлопнул бубновым валетом по выключателю аварийной связи.

– Не, ребята, эта сука Шамов у меня дождется. Госпиталь ему светит, отвечаю… Андрюха, куда? – Волосатый кулак Опешлого, похожий на замшелую мину, закачался над заваленным картами столиком. – А ну, по-ложь карту на место. Не твоя очередь.

– Так Летяга же пропускает, ему ж бить нечем.

– Все равно положь. Положил? Теперь бери. В игре главное – порядок. Что, крести – козыри, говоришь? На, Санек, получи…

Карта упала на стол, одновременно на аварийной панели противно и зло замигал стеклянный глаз вурдалака. Вызов.

– Убью падлу, – Опешлый, не глядя, вырубил на панели ток, – такую игру портит. В прошлый четверг тоже: "Пожар! Пожар!" Пять раз делал вызов. А приперлись всей гопой в предшлюзку, да еще мотни с собой с полтонны набрали, а там всего-то: сварщики варили переборку, вот и воняло… Летяга, ты чего? Опять карта не прет?..

За три с половиной часа огонь из бойкого юноши превратился в дряхлого выдохшегося старика. Он уже, как собака штаны, не прокусывал плиты из стеклобетона, зубы у пламени посточились, и огонь медленно умирал.

Дымный и жаркий цилиндр, в который превратился отсек, был полон свиста и разговоров. Но свистел лопнувший пневмопровод, а говорили между собой головешки.

Еще через час пожар погас сам собой. Гореть было больше нечему.

На следующий вечер (по полетному исчислению) печатный орган парткома, газета "На звездном пути", сообщала:

Фулетчик всегда рискует. Где бы ни был. Пример? Пожалуйста, вот он.

Планета Яуза, шестая в системе Звезды Тоногоо. Сами понимаете, место веселое. Так вот, на этой веселой Яузе сидит фулетчик Ершов перед вьшетом в кай-фоломне. До вылета восемь таймов (по земному – десять минут). Фулет неизвестно где. А в системе звезды Нематода, куда выписана путевка, вымирающие ахеряне ждут не дождутся спасительных ампул с айболом, целых пятнадцать ящиков.

Как бы поступили на месте Ершова вы? Включили на полный вентиль угарного газа, чтобы не видеть собственного позора?

Наш же фулетчик преспокойно парится еще семь с половиной таймов (по земному – девять и три минуты) и за полтайма до вылета закуривает папиросу. Поражены? Слушайте дальше.

Огонек папиросы тает в тот самый момент, когда на стартовом таймере корабля загорается красный нолик.

А в кайфоломне какой-то любитель плеснул из ковшика на раскаленную стенку реактора.

Пар застилает глаза. Мутная пелена держится с четверть тайма. Когда пелена спадает, Ершова и след простыл.

А вся хитрость в том (фулетчики вообще народ хитроумный), что наш Ершов заранее перемотал на левую ногу (левая нетолчковая) катушку фигенной смотки и, рискуя быть растворенным в хелеросфере планеты, поставил лазерный смотчик с эластичным фигенокабелем на позицию "РЕВЕРС-0".

Тем временем фулет в саморежиме стартует с Яузы, преодолевает более половины пути, и примерно к финишу наш рисковый фулетчик преспокойно втянут в приемную бультхокамеру собственного фулета.

Дело сделано. К фазе предстартового струения фулетчик мирно плавает в говеноле, регулируя скорость фуления надмозговыми импульсами.

Ахеряне спасены. Преподносят хлеб-соль. Это по-нашему, а по ихнему холодец из рудиментарных отростков черепа старейшего представителя рода.

Заходя в курилку третьего кормового яруса, шутник Гаврилов что отмочил?

– Курить – здоровью вредить, вот что.

Но дым съел слова, и на шутку никто не ответил.

– Хлопцы, папироской не угостите? Свои на Земле забыл.

Рукой он загладил карман, чтобы ребра собственной пачки не очень-то выпирали.

– Так ведь вредить, – сказал толстый механик Леха, но папиросу дал. Толстые – они всегда добрые. Шутник Гаврилов ответил:

– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. На последнем слове кабину качнуло, но не сильно. Наверное, сшибли корпусом очередной маяк.

– Держись за воздух, – подсказал хлопцам Гаврилов. Хлопцы запыхтели от смеха.

Тут Гаврилову на глаза попался подремывающий после смены помощник штурмана Себастьянов. Гаврилов подкрался к нему тихонько и изо всей силы ударил по плечу. Тот соскочил с табуретки и, обалдело вертя головой, спросил неизвестно кого:

– А?

Гаврилов ему:

– Не спи, замерзнешь.

– Пошел… – отмахнулся помощник лениво.

– Спокойно, Дункель. – Гаврилов навел на помощника палец. – Кстати, почему все Севастьяновы – Севастьяновы, а ты один Себастьянов? Смотри, пожалуюсь Василию Лукичу.

В курилку, гремя бахилами, ввалились ребята из группы сцепщиков-многоступенщиков. К дыму добавилось шума. Они только что вышли из санитарного шлюза, некоторые не снимали шлемов, чтобы потом не мучиться надевать. Они, как всегда, уселись кружком в углу и вытащили портсигары.

Шутник Гаврилов бочком-бочком – глянь, уже трется около их бригады.

– Сейчас отмочит про Африку, – сказал Леха.

Гаврилов ждать себя не заставил. Прокуренным пальцем постучал по шлему крайнего сцепщика и сказал громко, чтобы все слышали:

– Пробка, подарок из Африки. В курилке покатились от смеха. Веселый был человек, этот Гаврилов. А других в фуфлоте и не бывает. Там все шутники.

В основу фулетного космоплавания положен известный в теории поля принцип Абкина – Клейсторанта, обычно именуемый законом движущегося стояния (движущейся неподвижности, неподвижного движения). Еще говорят "лететь стоя"; это не в смысле вертикального положения тела, а в смысле отсутствия видимого его перемещения.

Генри Абкин, открывший фуфлоидные составляющие скорости света, и не подозревал, что пролагает новый этап в звездной экспансии человечества. Трагическая кончина ученого, к сожалению, помешала ему увидеть плоды своего замечательного открытия.

Его дело продолжил Мишель Клейсторант, работавший на полвека позже. Он углубил выводы, сделанные учителем, а главное, применил на практике принцип фу-перелета.

На практике фу-эффект – это, по сути, использование разности скоростей спектральных составляющих единого светового луча.

Предельно упрощая проблему: за счет модуляции скоростей составляющих и происходит движущееся стояние фулета в пространстве.

Фу-эффекту сопутствуют и некоторые отрицательные явления. Например, начальная монохромность окраски прибывающих в пункт назначения объектов, в частности, кожного покрова у людей.

На первых этапах истории фулетного плавания такие изменения цвета приводили порой к опасным недоразумениям. Известен случай, когда жители планеты Комсомольская-2 в системе Малого Водолея посчитали мирную экспедицию землян за нападение агрессивных соседей из системы Водолея Большого. К счастью, лица землян по прошествии цветовосстановительного периода из зеленых сделались нормальными и начавшийся было конфликт удалось пресечь.

Главное в этих полетах – экономическая сторона. Если раньше, до создания фу-кораблей (фулетов), основные траты приходились на топливо, то теперь одной трехлитровой банки пентаплаза (универсальное супертопливо) вполне хватает, чтобы преодолеть расстояние в пятьдесят световых лет.

С приходом на трассы фулетов отпала надобность в однообразии форм космических кораблей. Фаллосообразные формы стали необязательны. На первых этапах фу-плавания в моду вошли совершенно немыслимые в дофулетную эпоху конструкции. Квадраты, бочки, волчки, корыта; корабли строили даже в виде старинных океанских судов, например, фулеты типа "Титаник" и "Михаил Лермонтов". В каталогах зарегистрировано множество форм. Кроме типов "Титаник" и "Лермонтов", из подобных выделяется большая группа пиратских барков, фрегатов, бригов и бригантин, причем делались они очень тщательно и непременно со всей оснасткой.

Однако форма фаллоса не отмирала. Она подспудно жила, как живет в каждом здоровом теле животворный фаллический дух. Сначала старые корабли использовались в фу-перелетах, чтобы экономить на строительстве новых. Потом сама форма стала привлекать космопроходцев. Опять вошла в моду мужественность, и древний символ ее, выраженный в привычной форме, вытеснил все остальные.

И тут не обходилось без казусов. Некоторые корабли нарочито стилизовали под мужской половой орган, но таких, к счастью, было немного.

Единственно, кто оставался ярым противником возрождения старой формы, это Межзвездный Союз Воинствующих Феминисток и особенно левое его крыло Анархо-Феминистическое Движение (АФД). Его лидеры объявили самую настоящую войну фаллической форме фулета. В своей ненависти они докатились до прямых диверсий и междупланетного терроризма. Бывали случаи, когда корабли АФД уничтожали на трассе корабли ненавистной формы. К счастью, разум возобладал над эмоциями, в движении произошел раскол, и наиболее агрессивных участниц выселили за пограничную двухсотпарсековую черту без права проживания в системах звезд первой и второй величины.

В истории фулетного дела бывали свои герои и мученики, предатели и еретики.

Последние, например, утверждали, что движения стоя не существует. Просто за годы полета сама Земля изменяется настолько, что становится похожей на ту планету, которая значится конечным пунктом в полетном листе.

Такие фомы неверующие и сомневающиеся макары на первых порах подвергались публичному осмеянию, а затем их объявили социальным злом и стали ссылать за ту самую двухсотпарсековую черту, про которую мы уже говорили.

Во время полета фу-корабля "Кондратий Рылеев", история жизни которого вам повествуется, шел 316 год от начала Фулетной Эры.

Капля света проползла по невидимой сфере – медленно, немощно, словно то была раненая черепаха из ночной азиатской степи, а не съеденный расстоянием свет обычного трассового маяка.

Но хозяина рубки капитана Грохотова и его заместителя по политической части офицера фуфлота Буравкина ни вселенская видеорама, ни тем более рефлексирующее животными образами мелкое поэтическое сознание не интересовали вовсе. Хотя замполит Буравкин порой и использовал поэтов как отрицательный пример на своих каждодневных политзанятиях.

Капитану же и без того хватало забот – до лирики ли, когда у тебя на хребте фулет и триста душ экипажа.

Капитан сидел на простом капитанском стуле (от роскоши его воротило), под ногами педальный пульт, в руках – логарифмическая линейка. Слева, в нише на вешалке, словно его двойник, висел белоснежный капитанский скафандр с большими звездами на погонах. Замполит стоял перед капитаном, потупясь. Оба молчали: первый – в ожидании, второй – не зная, с чего начать.

Наконец замполит решился.

– Сергей Сергеевич, здесь… то есть тут… как бы это сказать… прямо не знаю, больно уж дело деликатное… нет, не могу, язык не поворачивается…

– Что, опять развели на корабле клопов?

– Нет-нет, если бы клопов, тогда и беды никакой.

– Что же, Савелий Юрьевич? Или снова болтают про бунт?

– И с бунтарями полный порядок. Все бунтари – люди наши, проверенные, не подведут. Тут другое…

– Савелий Юрьевич, не томите. Вы как красная девица – все вокруг да около. С каких это пор вы стали меня стесняться? Уж говорите, коли пришли.

– Хорошо, Сергей Сергеевич, скажу. В общем, так. На фулете – женщина.

Линейка, как разрывной патрон, грохнула об пол. Фулет качнуло – капитан от неожиданности наступил на тормозную педаль.

– Как… Как вы сказали? Кто?

– Женщина, товарищ капитан. Натурально женского пола. Да вы не волнуйтесь, Сергей Сергеевич. Вон графин, хотите водички?

– Женщина? Вы уверены?

– Так точно, лично проверял. Крылов Анатолий Павлович, лифтер наружного лифта. Он – это она и есть.

– Ничего не понимаю. А медкомиссия? Режимная часть, черт возьми? А Шестаков? Он-то куда смотрел?

– Выходит, смотрел… не туда.

Вдруг до капитана дошло. Он побледнел до восковой белизны, потом покраснел как рак. Подобрав с пола линейку, зачем-то передал ее замполиту. Тот взял. Неожиданно капитан залился беззвучным, рыбьим каким-то смехом. Пенные пузыри вздувались на его выпяченной губе и лопались, разбрызгивая слюну. Тело билось об стул. При этом глаза капитана были полны печали.

Замполит отступил на шаг и спрятал линейку за спину.

Так же внезапно смех прекратился. В голосе капитана появилась была обида.

– Это что же, Савелий Юрьевич, получается. Теперь на всей трассе только и будет разговоров: Грохотов – бабский капитан. У Грохотова в экипаже бабы.

– Сергей Сергеевич… Ну, Сергей Сергеевич!

– Не успокаивайте. Чего уж теперь успокаивать. И… об этом… об этой… кроме нас, еще кто-нибудь знает?

– Как не знать? Все знают, весь экипаж.

Теперь капитан присвистнул. Сначала тихо, на одной ноте, потом свист побежал волнами, и в нем стала проклевываться мелодия.

"Танец с саблями", – определил про себя замполит.

– Все знают… Кроме меня, капитана. Капитану, значит, знать не положено. Он, значит, так – вроде Володи…

– Сергей Сергеевич, не надо. У вас же сердце. И потом, ну, женщина, что ж тут такого? Не бревно же.

– Вы еще и шутите! Замполит, называется! Правая рука капитана!…

– Сергей Сергеевич, разрешите? Раз уж начато… Она на корабле не одна.

– Сколько же их, Савелий Юрьевич? – К капитану, похоже, вновь возвращалась покинувшая его ирония. – Часом за эти дни нас не брали на абордаж корабли из Анархо-Феминистического Союза?

Замполит иронии даже не слышал. Голос его стал грустен, как только что глаза у капитана. Он сказал, ломая в руках линейку:

– Она не одна, их много. Скажу больше, Сергей Сергеевич. Только вы не волнуйтесь.

– Я уже не волнуюсь. Мне уже интересно. Повторяю вопрос: сколько на борту женщин?

– Каждый третий член экипажа, – замполит помедлил и продолжил решительно. – Это в лучшем случае. В худшем – каждый второй.

– Хо-хо, – улыбка блуждала по бледному лицу капитана. Она то скрывалась в опущенных складках век, то щекотала губы, и тогда они раздвигались, открывая мелкую поросль зубов. – Вы говорите, каждый второй? В таком случае если здесь нас сейчас двое, то… Я вас правильно понимаю?

Замполит потупился. Он сказал очень тихо, не поднимая глаз:

– Правильно.

– И раз мужчина из нас двоих я, то вы… Голос замполита сделался едва слышен:

– Нет, Сергей Сергеевич, вы…

Капитан замешкался лишь на секунду. Улыбка не уходила с его лица, но из бледного оно становилось, розовым. Он протянул руку вперед. Замполит, не глядя, вложил в протянутую ладонь линейку. Рука капитана дрожала. Он зажал линейку в кулак, но замполит ее тоже не отпускал. Руки их разделял лишь узкий деревянный мосток, слишком узкий, чтобы на нем смогли разойтись двое.