Пляска в степи

Девка в тереме III

Поздним вечером Звениславка пришла в клеть к Рогнеде. Той ночью опальную княжну охранял отрок Бажен, и Звениславке не составило труда уговорить его дозволить ей проститься с сестрицей. Прикрыв ладонью лучину, она толкнула дверь. Рогнеда не спала. Сидела на лавке, закутавшись в плащ, и подняла голову, услышав, как заскрипела старая дверь. В ее глазах мелькнуло облегчение, когда княжна поняла, что в клеть вошла двухродная сестрица, а не мать.

Звениславка, прижавшись спиной к двери, принялась осматриваться. Огонек лучины тускло дрожал в ее руке. Клеть была крошечной: два шага в сторону — и упрешься в стену. Стояла в ней одна лишь лавка, на которой и сидела Рогнеда, прижав колени к подбородку и натянув на ноги подол исподней рубахи. Подле лавки — кувшин с водой, а под ней — горшок. Под самым потолком прорублено небольшое оконце, через которое в клеть почти не проникал ни лунный свет, ни свежий воздух.

Накануне вечером казнили десятника Ладимира. Княгиня воспретила ей выходить во двор и смотреть, но Звениславка все же подглядела за казнью из терема, сквозь тонкую щелочку между узорчатыми створками. Она долго собиралась с духом, прежде чем прийти к Рогнеде в клеть. Мыслила, что должна рассказать княжне о том, что стало с Ладимиром. Но едва оказавшись здесь, она растеряла всю свою решимость.

Рогнеда же явственно хмыкнула. Она по-своему восприняла то, как замешкалась Звениславка подле двери.

— Не моя прежняя горница, — желчно сказала старшая княжна.

— Я ее не занимала, — отозвалась Звениславка и вздохнула.

Один шаг ей потребовался, чтобы подойти к лавке и усесться подле Рогнеды. Сперва она вытащила из-под плаща сверток, а после также согнула колени и положила на них подбородок, пониже натянув длинную рубаху. Сверток она протянула Рогнеде.

— Пирог после пира остался. С ревенем, как ты любишь.

Не кривясь ни мгновения, Рогнеда едва не вырвала еду из ее рук и с жадностью набросилась на пирог. Последний раз она ела рано-рано утром, когда мать принесла ей кусок хлеба.

Звениславка еще раз вздохнула и перебросила на плечо длинные распущенные волосы. Как заговорить о Ладимире?..

— Я уезжаю поутру, — вырвалось у нее вместо этого.

— Стало быть, теперь ты у нас княжья невеста, — хмыкнула Рогнеда, облизнув сладкие после пирога губы и пальцы. — Славить тебя не буду, уж не взыщи.

— Довольно. Ведаешь же, что я того не хотела! — огрызнулась Звениславка.

— Как и я.

Какое-то время обе молчали, думая каждая о своем. После утренней трапезы Доброгнева Желановна учинила им дознание, хотя муж ей и воспретил. Она хотела знать, как ее дочь и бывший десятник сговорились о встрече, и расспросила добрую половину теремных девок, выяснив, что девчонка Устинья заходила к Рогнеде в горницу, а перед тем там же побывала и Звениславка, и кто-то видел, как они с Устей шептались о чем-то в уголке.

И когда Доброгнева Желановна набросилась на Рогнеду и Звениславу с вопросами, притащив за волосы в клеть и Устю, им не оставалось ничего, кроме как сознаться, потому что гневить княгиню еще пуще не хотелось никому. Обеим княжнам уже и так изрядно от нее перепало.

— Я ведь так и не поблагодарила тебя, — Рогнеда первой нарушила повисшее между ними молчание. Вопреки предыдущим словам, сейчас ее голос звучал смущенно и виновато. — За то, что укрыла меня тогда. Спасибо.

— Не нужно, — тихим голосом возразила Звениславка. — Не за что благодарить.

— Мне виднее, — княжна поджала в кровь разбитые губы. — Ты пожалела меня.

Звениславка кожей ощущала, что Рогнеде так же тяжело об этом говорить, как и ей, и потому промолчала. Лучше им не вспоминать больше о той ночи, иначе княжна непременно спросит у нее про Ладимира, а у Звениславки все же не хватит духу рассказать ей правду.

— Прознал ли князь Ярослав, что ты мне помогала? — чувствуя то же самое смущение, Рогнеда поспешила увести разговор в другое русло.

— Не ведаю. По приказу княгини я в горнице просидела весь день, — Звениславка, едва сдержав вздох облегчения, покачала головой и обхватила себя за плечи ладонями. — Вечеряла там же и на пиру не была.

— Худо тебе будет, коли мать ему расскажет, — обычно гордая Рогнеда прикусила губу. — Скажешь, что я обманом тебя заставила. Или что побить грозилась!

Вопреки своей тревоге, Звениславка посмотрела на старшую княжну и против воли тихонько рассмеялась.

Побить! Хороша задумка.

— Я упросила стрыя забрать Устю с собой на Ладогу. Иначе ей тут не жить.

Рогнеда, хоть и расстроилась изрядно, что лишается верной своей служанки, нехотя кивнула. Все едино, не позволят больше Усте ей прислуживать. А мать может и непосильной работой завалить, и сослать куда подальше, и замуж за глубокого старика выдать. Чем дальше от их терема, тем будет Усте лучше.

Наблюдавшая за ней Звениславка прикусила губу. Уезжать оказалось невыносимо тяжело! Она и помыслить о таком не могла. Со стороны всегда легче судить. Но весь день она едва-едва сдерживала злые слезы, чтобы не расплакаться на глазах у теремных девок или, того хуже, перед княгиней. Она оставляла терем, который был ей домом больше 10 весен — ровно столько минуло со смерти ее матушки. Она покидала место, которое называла родным, в котором знала каждый уголок, каждую скрипящую доску. Больше не будет у нее ни летних посиделок, ни веселых хороводов подле костра, ни дурашливой беготни, ни разноцветных ленточек в длинных косах.

И кос у нее скоро тоже не будет. Незнакомый мужчина отрежет их, и она наденет на голову кику и скроется в горницах на женской стороне княжьего терема на Ладоге…

Все случилось столь быстро, столь скоро, что Звениславке совсем не дали времени примириться с мыслью о своем сватовстве. О том, что нынче она невеста ладожского князя Ярослава Мстиславича. У Рогнеды были целые седмицы, ей же не дали и пары дней!

Звениславка молчаливо злилась, кипела изнутри. Конечно, она не смела возражать и не смела жаловаться вслух. Все едино, сделанного назад не воротишь, и коли она примется плакать, то лишь еще пуще всех разозлит. А ладожский князь и без того зол на нее неведомо за что. У Звениславки горели щеки и уши всякий раз, как она вспоминала их недолгую беседу в конюшне. Да еще и при его воеводе!

И княгиня Доброгнева злится на нее за то, что помогла Рогнеде свидеться с Ладимиром, пусть и нечаянно, не нарочно.

— Не хочу ехать, — по-детски выпалила Звениславка, все же не сдержавшись.

Рогнеда пожала плечами.

— Не такой уж он и старый, — сказала она и улыбнулась уголком разбитых губ.

— Все равно не хочу, — Звениславка и сама разумела, что канючит словно малое дитя. Но ничего не могла с собой поделать.

Старшая княжна промолчала, вздернув брови. Но не ей нынче учить Звениславку, рассказывать о долге и чести. Свою честь она уже потеряла. Она хотела бы задать множество вопросов, но сжавшая горло гордость не позволяла. Слышно ли, что порешил с ней сделать батюшка? И где нынче Ладимир?..

Рогнеда вздохнула, и Звениславка с опаской на нее покосилась. Она пришла в клеть к сестрице рассказать о казни ее полюбовника, но поняла, что не может. Не находит в себе ни сил, ни смелости. Все оставшиеся у нее силенки нужны, чтобы примириться с мыслью об утреннем отъезде. О сватовстве, случившемся по вине Рогнеды. Коли б не ее стыд и срам, ничего не было бы!

Зажмурившись, Звениславка крепко сцепила зубы. Непрошенные, злые слова рвались из груди, из самого сердца, крутились на кончике языка.

— Стоило оно того? — спросила, не совладав с собой.

— Стоило, — Рогнеда дерзко тряхнула распущенными волосами. — Каждое мгновение стоило! Потому что я любила и была любима, так жадно и так жарко, — заговорила она прерывисто и замолчала, поддавшись собственным воспоминаниям.

Они долго просидели в тишине после этого, пока Звениславка не сказала:

— Мне пора. Скоро уж рассветет.

Рогнеда неуверенно кивнула, будто бы с сожалением. Нашла на лавке в темноте ладонь двухродной сестры и крепко сжала.

— Скатертью дорога, — сдавленным, надтреснутым голосом пожелала она и поспешно отвернулась в сторону, скрывая лицо.

Звениславка в ответ стиснула ее руку. Что ей пожелать княжне, у которой не осталось ничего?

— Береги себя, — шепнула Звениславка и поспешила уйти, пока не расхныкалась прямо в клети. Позади нее Рогнеда судорожно втянула носом воздух, чтобы не всхлипнуть.

Звениславка вспоминала последнюю встречу с двухродной сестрой, пока крытая повозка по неровной, бугристой дороге все дальше и дальше увозила ее от терема. Вокруг них простиралась бесконечная, бескрайняя степь. Прежде она и помыслить не могла, каким необъятным простором окружено небольшое княжество Некраса Володимировича. Они провели в пути несколько дней, а степь все не заканчивалась, уходя далеко-далеко за горизонт, туда, куда не достать и взглядом.

Под неодобрительным взглядом Драгомиры Желановны, немужатой сестры княгини Доброгневы, отправленной присматривать за княжной в дороге, как бы чего лихого не приключилось, Звениславка постоянно отодвигала в сторону плотную холстину и выглядывала из повозки, чтобы посмотреть по сторонам. Драгомира Желановна лишь пуще поджимала строгие губы. По ее уму, девке следовало носа наружу не казать.

С неповоротливыми, гружеными телегами со скарбом и приданым они ехали крайне медленно, из-за чего их небольшой отряд растянулся намного дальше, чем хотел бы князь Ярослав. Звениславка слышала множество раз, как он отправлял кого-то из своих кметей подогнать отстающих.

Как-то сложилось, что вровень с ее повозкой конные или пешие шли отроки — Горазд, Вышата и Бажен. Проводить братоучадо до Ладоги Некрас Володимирович отправил и лучшего своего воеводу Храбра вместе с сыном, а с ними — еще пятерых крепких мОлодцев. Небывалое удивление вызывала у всех госпожа Зима, появившаяся ранним утром на княжеском подворье вместе с небольшим заплечным мешком. Некрас Володимирович едва не дернулся к ней, чтобы попросить остаться — не забыл, как вытащила его знахарка из-за Кромки, но поглядел на нее и отчего-то передумал.

Ярослав Мстиславич отдал ей сменную и смирную кобылку, и госпожа Зима часть пути проводила верхом, а часть — в крытой повозке вместе со Звениславкой, тетушкой Драгомирой и притихшей в самом углу Устей.

Звениславке нравилось, когда знахарка забиралась к ним в повозку. Она знала немало занятных историй и рассказывала их, развлекая слушательниц. Так и коротали длинные дни в пути. Больше всего Звениславку влекли истории о далекой, незнакомой Ладоге, где она вскоре станет княгиней. Ей больше не у кого было спросить, кроме как у госпожи Зимы. Князю Ярославу она зареклась задавать вопросы после того памятного разговора в конюшне, а подойти к воеводе Круту она пока побаивалась. Оба отрока, что вились подле повозки, прожили в Ладоге совсем недолго, да не особо владели словом, чтобы увлечь своим рассказом. А вот знахарку Звениславка слушала, затаив дыхание.

— Раньше Ладогу называли Старой Ладогой, а на языке варягов — Альдейгьюборг. «Альд» — значит «старый». Старый город, — неторопливо говорила госпожа Зима, пока их повозка покачивалась и подпрыгивала на неровной дороге.

— Еще говорят, что озеро недалеко от Ладоги варяги называли Альдейгья. Вот и получается название — город, построенный вблизи Ладожского озера. Это большой, торговый город. Туда приплывает множество кораблей и купцов с самыми разными товарами.

— Откуда ты все это знаешь? — случилось так, что вровень с повозкой на сей раз ехал воевода Крут.

Услышав их разговор будучи верхом, он слегка пригнулся, чтобы заглянуть в повозку через окошко, которое получилось, когда они сдвинули в сторону холстину, чтобы внутрь попадал ветерок.

— Я много чего знаю, воевода, — сварливо отозвалась знахарка.

Она явно жалела, что дядька Крут их подслушал, и не собиралась отвечать на его вопрос. Тот аж цыкнул от досады и слегка поддал пятками жеребца, чтобы обогнать повозку. Госпожа Зима лишь улыбнулась и посмотрела лукаво на Звениславку.

— Ну, про торг я тебе сказывать не стану, своими глазами поглядишь!

Спустя несколько дней бескрайняя степь все же закончилась, и по пути им начали попадаться первые деревья и пышные кустарники. Их путь пролегал теперь между холмами, петляя из одной стороны в другую. Ехать по такой дороге стало тяжелее, но кмети да и сам князь, казалось, разом выдохнули и помолодели лицами. Разговоры зазвучали громче, веселее стал смех.

Звениславка понимала. Ведь люди князя возвращались домой, и каждое деревцо, каждая травинка, встречавшаяся на их пути, напоминала об этом. Она же тосковала. Закрывала глаза и видела свою крохотную, но родную, уютную горницу в дядькином тереме. Слышала голоса близнецов, Ждана и Желана, выпрашивающих у нее горячие пирожки прямо из печки али со смехом рассказывающих об очередной своей шалости. В груди вырастал тяжеленный комок всякий раз, как Звениславка вспоминала дом, и она старалась вспоминать пореже.

Негоже княжеской невесте плакать. Звениславка неосознанно потерла ладонью запястье. Она не обвыклась еще с обручьями, с их тяжестью на руках.

Она тревожилась за Рогнеду и знала себя виноватой. Что не нашла сил, не сдюжила рассказать той о казни Ладимира. Последний разговор с двухродной сестрой не принес ей облегчения; напротив, на шее тяжестью повис камень лжи и вины.

Княгиня Доброгнева вышла провожать ее со здоровущим синяком на щеке, который не мог спрятать самый праздничный и богатый убор. По всему выходило, что обернулся черным тот вечер, когда войско князя Ярослава въехало на княжеский двор ее дядьки.

На пятый день пути, под вечер незадолго до захода солнца они набрели на ручей, и Ярослав Мстиславич приказал остановиться подле него на ночлег.

Размять ноги после целого дня пути — самое милое дело! Звениславка с неподдельной радостью выпрыгнула из повозки и принялась осматриваться. Позади по дороге еще тянулись отставшие повозки с поклажей, а кмети уже принялись устанавливать навесы и палатки. Услышав, что князь велел развести нынче костер, она обрадовалась еще пуще: все предыдущие дни они вечеряли лепешками и сухим мясом без горячей, наваристой похлебки.

Драгомира Желановна осталась в повозке, и Звениславка бродила по лагерю в одиночестве. За прошедшие дни она свыклась, что люди князя провожают ее взглядами, но редко заговаривают напрямую. Она до сих пор мало кого знала из дружины по имени, добро еще, что два отрока подрядились порой развлекать ее беседой. Она мыслила, не приказал ли им князь?..

Будто неприкаянная, Звениславка шла мимо занятых работой кметей: прямо к повозкам они прилаживали навесы, вбивали в землю брусочки для палаток, собирали палки и ветки для большого костра, тащили в огромном котле из ручья воду. Она не привыкла бездельничать, но занятия в отряде князя ей не находилось.

— … напрасно ты тревожишься, — Звениславка обходила одну из токмо-токмо доехавших повозок со своим приданым, когда услышала голос воеводы Крута. — Еще один дневной переход, и уж никакие степняки нас не достанут.

Она замерла испуганно, затаив дыхание. Еще шаг, и она бы вышла прямо на них.

— Я приказал следить, чтобы повозки не отставали. Если ты не справляешься, завтра в конце отряда поеду я.

Мужчиной, с которым говорил воевода, оказался пребывавший не в духе князь. Звениславка медленно попятилась назад, жалея, что набрела на них ненароком. Услышав позади громкое ржание, она подпрыгнула на месте и резко обернулась. Один из коней встал на дыбы, скинув на землю седельные сумки и иную поклажу. Подле него суетился взъерошенный, светловолосый кметь. Он все пытался натянуть поводья и успокоить испуганное животное, но лишь делал хуже, мельтеша у того перед мордой высоко поднятыми руками.

— Уйди, — на шум из-за повозки, где беседовал с воеводой, вышел князь. — С конем справиться не умеешь, Гостомысл?

Он недовольно отчитал кметя, отодвинул того плечом в сторону и тихим, ласковым голосом заговорил с разгоряченным жеребцом. Смущенный, покрасневший до лопоухих ушей отрок принялся собирать с земли разбросанные сумки и прочий скарб.

Понемногу князю удалось успокоить коня. Сперва тот перестал скалиться, вот-вот готовясь укусить, и испуганно пятиться назад. Затем затихло ржание, и вот уже Ярослав Мстиславич поглаживает его по морде, прижав к своему плечу.

— Чего он вообще взъерепенился? — спросил подошедший дядька Крут.

— Да змею увидал, молоденькой ищо он, — отозвался раздосадованный Гостомысл.

Видно, тут уж пришел черед Звениславки пугаться и вопить. Она едва сдержалась, заслышав про змею, и на всякий случай зажала рот ладонью, пятясь прочь, словно гадюка притаилась напротив нее. Она ненавидела змей.

— Эй, девонька, ты не пужайся, — позвал ее воевода неожиданно ласково. — Они тут токмо укусить могут. Пустые они, без яда.

Звениславка, у которой вся кровь отлила от лица и зуб не попадал на зуб от страха, неуверенно кивнула. Что с ядом, что без — ей все едино. Змей она боялась до потери сознания.

— Напои его хорошенько, — князь подвел под узды коня к Гостомыслу. — И чтоб я больше не видел, как ты с ним справиться не можешь. А коли не можешь — в дружине моей ты мне не надобен.

— Да, княже, — тот склонил голову, принимая поводья. — Я…

Но Ярослав Мстиславич резко взмахнул рукой, не желая слушать его оправдания. Поглядев на притихшую Звениславку и, как и всякий раз, ничего ей не сказав, он зашагал прочь от них троих.

— Ну ты и дубина стоеросовая, — выругал кметя в свой черед воевода. — Позоришь княгиню, которая за тебя, дурака, просила!

Звениславка отошла от них, не желая подслушивать чужой разговор. Вскоре к своему облечению она наткнулась на знахарку. Госпожа Зима позвала ее подсобить с горячей снедью, раз уж нынче они развели костер, и Звениславка радостно закивала. Руки у нее так и просили работы! А вместе со знахаркой ей не будет так страшно оказаться подле незнакомых княжьих кметей.

В четыре руки они состряпали наваристую, густую похлебку. Запах горячей снеди приманивал в костру кметей со всех сторон их небольшого стана, и под конец даже госпожа Зима устала переругиваться с языкастыми кметями. Каждый норовил раньше прочих залезть ложкой в общий котел, стащить кусок пресной лепешки.

Звениславка повеселела. От жара открытого огня раскраснелись щеки, и выбившиеся из тугой косы непослушные волосы так и лезли в глаза, пока она, запыхавшись, мешала и мешала густое варево. Она улыбалась, слушая ругань знахарки.

— Уж брюхо к спине прилипло, — жаловался кто-то из кметей, кружа подле костра.

— А тебе не повредит поголодать маленечко, не то вскоре кобылу свою зашибешь! — отзывался другой.

Вечерять сели, токмо дождавшись князя. Он обходил лагерь, расставлял дозорных, спускался зачем-то к ручью. И хмурился, отчего сперва, рассевшись вокруг котелка с похлебкой, все вечеряли в тишине. По старшинству запускали в котел ложки, закусывая тонкими лепешками, выпеченными еще у Звениславки дома. Знахарка и она сидели поближе к князю, вперед многих кметей и отроков. Драгомира Желановна вместе с Устей вечеряли под пологом палатки. Тетушка с трудом переносила тяготы походной жизни.

— Давненько я такой вкусноты не едал, — когда уже заскребли ложками по самому дну, разговор все же завязался. — Благо, что не Гостомысл кашеварил!

По всему выходило, день у кметя Гостомысла выдался нынче дурным.

— Обожду до другого похода. Тогда и погляжу, как ты запоешь, — недовольно, сварливо отозвался тот.

— Побубни мне тут еще, — воевода Крут строго поглядел на кметя, хаявшего стряпню Гостомысла. — Ты бы за повозками так приглядывал, как ложкой скребешь. Отчего две оси треснуло, тебя спрашиваю, разиня?!

— Да какой там треснуло, дядька Крут, ты чего! Вроде травили тебя, а не ослепили! — тот принялся оправдываться. — Налетели на глыбу какую-то, вот и накренилась маленько.

— Ах ты толоконный лоб, я тебя покажу, маленько! Я тебя покажу, ослепили! — воевода замахнулся на него ложкой, и радостные кмети загоготали. — Не дружина, а ротозеи, один другого дурнее!

— Видать, ты прям совсем оправился, воевода!

Прыснув в ладонь, Звениславка покосилась на князя. Тот слушал перепалку воеводы и кметей, нахмурившись. За все время, проведенное в пути, ее будущий муж не сказал ей и пары слов. Даже ранним утром перед самым их отъездом, когда защелкивал на ее запястьях новенькие серебреные обручья — Звениславка узнала работу дядькиного кузнеца Могуты.

— Расскажи какую-нибудь историю, дядька Крут!

Задумавшись, Звениславка пропустила, как кмети принялись просить воеводу развлечь их любопытной басней о былых походах и свершениях. Тот упирался, будучи не в настроении, и под конец махнул рукой в сторону знахарки:

— Потешь нас ты, госпожа. По всему ясно, многое ты повидала, много, где побывала.

Дюжина лиц повернулась в сторону Зимы Ингваровны. Она хмыкнула, проницательно поглядев на воеводу.

— Басней потешить, говоришь? Знаю одну такую, да. На севере, в далекой стране норманнов, жил удачливый конунг. Из каждого похода он возвращался живым и с богатой добычей. Он выстроил на земле крепкий Длинный дом, а по фьордам мимо ледников его мчал огромный драккар. Многие завидовали его удаче и его дому: жена родила ему красавиц-дочерей и сына, которого конунг с пеленок брал с собой на драккар, и на шаткой палубе мальчишка держался увереннее, чем на твердой земле. В один из дней те, кто завидовали ему, вероломно напали на него дома, нарушив и поправ все законы гостеприимства. Клятвопреступники вырезали всех до единого в Длинном доме и подожгли его, и дети конунга, которых отец отпустил на зимнюю рыбалку, вернувшись домой на другой день, нашли лишь черное пепелище на белоснежном берегу подле залива.

Все, кто слушал знахарку, затаили дыхание. Тишину нарушал лишь ее голос и тихий треск костра. Даже князь смотрел на нее, не отводя взгляда.

— Осиротевшие, лишившееся дома брат и сестры подались, куда глядели глаза, — медленно продолжала госпожа Зима. — Много всего пришлось им испытать и пережить, пока не приютили их в небольшом городище. Они забыли свои прежние имена и взяли новые. Выучились говорить на чужом языке. Ничего не напоминало в них тех детей, что стояли на пепелище собственного дома, взявшись за руки и глотая горячие слезы, и смотрели на обгоревшие бревна и кости. А потом старшая сестра предала младшую, уподобившись тем клятвопреступникам, что убили ее отца, мать и всю родню. Отныне с того дня она не знала ни покоя, ни отдыха, потому что еще никогда боги не прощали убийц. Говорят, ее дух в белых одеяниях так и бродит где-то на Севере, пугая путников на лесных дорогах.

— Да… — протянул воевода Храбр, разрубив воцарившуюся тишину. — Вот так баснь ты рассказала нам, знахарка.

— Позабавила вас?

— Никогда ее не слыхал прежде, хоть вырос там неподалеку, — сказал кто-то из кметей.

— Страна норманнов — суровый край, — госпожа Зима пожала плечами. — И не такое случалось.

— Довольно на сегодня, — князь оборвал ее на полуслове. — Довольно басен, изрядно засиделись мы нынче. Выдвигаемся с восходом солнца, — он встал, одернув полы плаща, и кмети поднялись ему вслед.

Но они не спешили расходиться и, дождавшись, пока князь отойдет от костра, расселись вновь, разом заговорили. Токмо отрок Горазд пошел за своим господином.

— Нам тоже пора уже, — Звениславка осторожно тронула знахарку за плечо. Ей казалось неправильным засиживаться у костра, если князь уже ушел.

— Идем, дитятко, — кивнула та.

Палатку для женщин поставили в самом центре лагеря, окружив ее менее пышными и громоздкими палатками кметей. Даже у князя была меньше, а ведь он делил ее со своим воеводой да отроком, спавшим у входа.

Драгомира Желановна уже спала, укрывшись плащом с головой, а вот чуткая Устя проснулась, заслышав их шаги. Она развязала Звениславке шнуровку на платье и помогла умыться принесенной из ручья водой.

— Князю твоя баснь пришлась не по нраву, госпожа, — сказала Звениславка, когда они улеглись.

— Он князь, — судя по голосу, знахарка улыбалась. — Ему нет дела до басен чужой женщины.

— И все же он осерчал.

Звениславка натянула повыше плащ и закрыла глаза. Чем дальше они уезжали на север, тем прохладнее становились ночи. Вот-вот они покинут степь и выедут на широкий трактат, название которого она не запомнила. Их путь будет пролегать сквозь густой лес, а после они обойдут дальней дорогой гиблые болота. Каждый новый день будет холоднее минувшего, и через пару седмиц в Ладоге они встретят осень, и деревья окрасятся в золотисто-багряные цвета.

Сквозь неплотные стены палатки до Звениславки доносились звуки ночного лагеря. Она слышала, как где-то поблизости переговаривались кмети, ржали в отдалении лошади, ветер шуршал высокой травой, и стрекотали сверчки. Никогда прежде она не испытывала подобного, не уезжала так далеко от дома, не покидала терем. Она и за частокол-то выходила редко, а теперь перед ней раскинулся, лежал под ногами огромный неведомый мир. У Звениславки перехватывало дыхание всякий раз, как она об этом думала. Знахарка рассказывала ей про Ладогу, про торг и княжий терем, и она уже воображала себя среди купцов и просторных гридниц, и в собственных горницах, заставленных сундуками с приданым, которым нагрузили нынче множество повозок.

Ночью она проснулась будто от толчка. Открыла глаза и поняла, что место по левую руку от нее, место знахарки, пустует. Она провела ладонью по ткани: холодная. Значит, госпожа Зима ушла давно. Мало ли по какой нужде.

Звениславка закрыла глаза и приказала себе спать. Лагерь просыпался рано поутру, еще до восхода солнца, и времени на сон оставалось немного. Так что лучше ей заснуть прямо сейчас.

Легко сказать! Как назло, спать ей совершенно перехотелось. Знахарка все не возвращалась, и Звениславка долго лежала с ясными, широко открытыми глазами, пока, наконец, не села с тяжелым вздохом на покрывале. Пригладив волосы, она потихоньку подняла плащ, которым укрывалась, и вылезла из палатки, слегка откинув полог. Глубокая ночь встретила ее прохладой, и она поежилась, плотнее запахнула полы плаща.

Яркая, полная луна освещала лагерь, и было почти также светло, как и днем. Ее свет отражался в расставленных вокруг палатках, отливая расплавленным серебром. В полнейшем одиночестве Звениславка медленно пошла вперед, ступая тихо и осторожно. Она чувствовала на себе чужой взгляд: верно, дозорные несли свою стражу. Искала ли она знахарку потому, что и впрямь волновалась за нее, или же ее снедало жгучее, постыдное любопытство? Себе врать не приходилось, и потому Звениславка, хоть и прикусила смущенно губу, все же продолжила свой путь.

Костер давным-давно догорел, и на его месте лишь слабо тлели почти черные угли. Она прошла мимо него и вдоль повозок, когда под ногами что-то блеснуло, отразив яркий лунный свет. Не особо размышляя, Звениславка склонилась посмотреть. В пыль была втоптана какая-то цепочка, и, потянув за нее, она подняла с земли чужой оберег. Покачиваясь, висел на цепочке увесистый молот. Она стиснула ладонь и зачем-то положила оберег в поясной мешочек, спрятанный в пышном подоле платья. Наверное, потерял кто-то из кметей, рассудила Звениславка. Больше некому. Она знала, что молот был символом Перуна, знаком воинов.

Она искала знахарку, а нашла оберег. Улыбнувшись, Звениславка свернула на тропинку, ведущую к ручью, и через пару шагов застыла, вмерзла ногами в землю, будто вкопанная. Вода в ручье из-за лунного света казалось темно-серой, почти черной. Посреди ручья, по колено в воде спиной к берегу стояла знахарка. Распущенные черные с сединой волосы укрывали ее едва ли не до пят, словно длинный плащ. Она что-то держала в руках — что-то, ярким серебряным отблеском вспыхнувшее под лучом лунного света.

Когда в ручье вскипела вода, Звениславка, по спине которой побежали мурашки, испуганно попятилась. Зацепившись пяткой за корягу, она едва не упала, но смогла устоять. Нутром она чуяла, что госпожа Зима знала об ее присутствии. Что она ее видела. Ей сделалось очень и очень страшно, и Звениславка уже с дюжину раз успела пожалеть, что проснулась этой ночью, что покинула уютные стены теплой палатки. Она пятилась и пятилась, пока не поднялась по тропинке обратно наверх, а потом во весь дух побежала к палатке, где с головой укрылась плащом и отвернулась от задернутого полога. Звениславка боялась, что не сможет заснуть от страха, но властный голос в голове приказал ей спать, и она закрыла глаза.

Рано утром, когда дозорные будили лагерь, Звениславка проснулась и увидела, что знахарка спит на своем месте. Если бы она не нащупала в поясном мешочке найденный ночью оберег, она бы подумала, что ей все привиделось.