Плохой мальчишка

1

Тюрьма была расположена в тридцати километрах от небольшого городка на участке пустынной прерии, там, где ветер дул практически непрерывно. Основное здание, возвышавшееся над горизонтом, было сложено из ужасного камня, представляя собой совершенную противоположность пейзажам начала двадцатого века. С обеих сторон, один за другим, за последние сорок пять лет, главным образом благодаря потоку денег из федерального бюджета, которые начали иссякать в эпоху Никсона и почти никогда не выделялись в более позднее время, выросли бетонные блоки.

Немного в стороне от основного корпуса располагалось небольшое здание. Заключенные называли эту постройку Усадьбой Иглы. Из открытого коридора, длиной в сорок метров, можно было попасть в широкие прогулочные дворики, по шесть с каждой из сторон, разделенные сплошным забором. Каждый из обитателей Усадьбы — в настоящее время их было семь — имел право на два часа прогулки в день. Некоторые просто прохаживались по дворику. Кое-кто бегал. Большинство же просто сидели, опираясь на забор, чтобы созерцать небо или наблюдать за небольшим травянистым холмом, который ломал монотонность равнинного ландшафта в четырехстах метрах на востоке. Время от времени было на что взглянуть. Но чаще всего не было ничего. Постоянно дул пронизывающий ветер. Три месяца в году в двориках было душно. В остальное время — прохладно. А зимой, сильно холодно. Но, как правило, заключенные все равно просились на прогулку. В конце концов, небо для созерцания было всегда. И птицы. А иногда и олени, пасущиеся по склону травянистого холма.

В центре Усадьбы Иглы располагался зал, обложенный кафельной плиткой, в котором находились Y- образный стол и кое-какое элементарное медицинское оборудование. В одной из стен зала было прорублено окно, прикрываемое жалюзи. При повороте жалюзи, открывался вид на комнату, не большую, чем гостиная скромного деревенского домика, где была расставлена дюжина стульев для гостей, которые могли наблюдать за происходящим на Y — образном столе из жесткого пластика. На другой стене было размещено следующее предупреждение: ТИШИНА — НИ СЛОВА, НИ ЖЕСТА ВО ВРЕМЯ ПРОЦЕДУРЫ.

В Усадьбе Иглы было ровно двенадцать камер. В конце ряда камер располагался пост охраны. За ним — диспетчерская, с которой велось наблюдение за заключенными 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. А в самом конце располагался кабинет, где стол заключенного был отделен от стола посетителей сплошной стеной из оргстекла. Телефона не было; заключенные общались с семьей или с адвокатами через круг маленьких отверстий в оргстекле, как через старомодную телефонную трубку.

Леонард Брэдли, сидя на гостевой стороне этого устройства связи, открыл свой портфель. Выложил на стол блокнот с желтыми листиками, а также шариковую ручку. И начал ждать. На его часах секундная стрелка сделала три оборота по циферблату, и как только начала четвертый, дверь, ведущая во внутренние дворы Усадьбы Иглы, открылась с громким лязгом замка. Брэдли знал всех нынешних руководителей. Это был МакГрегор. Тот еще мудило. Он вел Джорджа Халласа под руку. Руки Халласа были свободными, но цепь скребла пол между его лодыжками. Поверх его оранжевого арестантского костюма был нацеплен широкий кожаный пояс, и, когда он сел по свою сторону стекла, МакГрегор просунул одну дужку наручников в металлическое кольцо на кожаном поясе, вторую — в металлическое кольцо, прикрепленное к спинке стула. Защелкнул наручники, проверил их на прочность рывком и поприветствовал Брэдли двумя поднятыми пальцами.

— Здравствуйте, док.

— Здравствуйте, мистер МакГрегор.

Халлас ничего не сказал.

— Вам известна процедура, сказал МакГрегор. Столько, сколько понадобится, сегодня. Или, по крайней мере, столько, сколько Вы сможете это выдержать.

— Я знаю.

Как правило, встречи между адвокатом и клиентом были ограничены одним часом. За месяц до небольшого турне клиента в комнату со столом в форме буквы Y, время визита увеличивалось до 90 минут, во время которых адвокат и его протеже, делая еще более нервной эту пляску смерти, санкционированную государством, обсуждали порядок подачи последней апелляции. За неделю до казни, все ограничения во времени снимались. Это распространялось как на адвокатов, так и на родственников, но Халлас развелся с женой через несколько недель после суда, а детей у пары не было. За исключением Лена Брэдли, Халлас был один в этом мире, при этом он игнорировал все возможности затягивания судебного разбирательства, которые были предложены Брэдли.

До сегодняшнего дня. Он будет говорить Вам, доверительно сообщил МакГрегор в прошлом месяце, после того, как после очередного десятиминутного общения Халлас опять сказал «нет», нет и нет снова. Но когда приблизится день, он будет говорить с Вами без остановки. Они начинают бояться, представьте себе. Они забывают, что до ввода инъекции имели высокоподнятую голову и квадратные плечи. Они начинают понимать, что они не в кинофильме, что они действительно умрут, и они захотят попробовать все возможные средства правовой защиты.

Халласа, казалось, пока не было страшно. Вот он весь тут: маленький человек с восковой кожей, редкими волосами и глазами, словно нарисованными на кукольном личике. Он выглядел как бухгалтер — да он им и был в предыдущей жизни, — бухгалтер, который потерял интерес к цифрам, которые когда-то были так важны для него.

— Хорошего вам общения, ребята, сказал Мак-Грегор, и пошел к стулу в углу комнаты. Там он присел, включил свой АйПад и воткнул в уши наушники, из которых была слышна музыка. При этом, не сводя ни на минуту с них глаз. Говорят, отверстия слишком малы, чтобы пройти даже карандашу, но вот иголка — не исключено.

Халлас ответил не сразу. Он посмотрел на свои руки, небольшой такой аспект — абсолютно не похожие на руки убийцы. Затем поднял голову.

— Вы хороший человек, мистер Брэдли.

Застигнутый врасплох, Брэдли не знал, что ответить. Халлас кивнул головой, как будто его адвокат оспаривал его заявление. «Да, да. Вы заслуживаете эти слова. Вы сохранили упорство, даже когда я четко дал Вам понять, что хотел бы отказаться от всех процедур и пустить дело на самотек. Не много адвокатов так бы поступили. Большинство бы сказали, О'Кей, как Вам будет угодно и перешли бы к другому делу, которое имело бы шанс в суде. Но вы так не поступили. Вы сообщали мне все шаги, которые Вы предпринимали, и когда я сказал Вам, что устал бороться, Вы продолжали заниматься мной, не смотря ни на что. Без Вас я был бы мертв и похоронен еще год назад.

— Не всегда получается так, как хочется, Джордж.

Халлас вымучил улыбку.

— Ни кому это не известно лучше, чем мне. Но все было не так уж и плохо: я признаю это сегодня. Особенно благодаря прогулкам в дворике. Мне нравятся прогулки. Я люблю чувствовать порывы ветра на лице, даже когда совсем холодно. Я люблю запах луговых трав и проблески Луны в небе средь белого дня. И оленей. Время от времени они приходят резвиться на холм, и гоняются там друг за другом. Мне это нравится. Это иногда заставляет меня смеяться.

— Жизнь может быть прекрасной. Я думаю, стоит бороться за нее.

— Некоторые жизни, да. Но не моя. Но я ценю то, что Вы все еще делаете для меня. Спасибо Вам за Вашу преданность. Вот почему я собираюсь рассказать Вам то, что я никогда не рассказывал в суде. И почему я всегда отказывался от апелляции…, даже если я и не мог помешать Вам сделать это за меня.

— Апелляция без участия заявителя, как правило, не проходит в судах под юрисдикцией штата. Да и в судах любой другой юрисдикции тоже.

Халлас как будто бы не услышал последнего комментария. „Вы также были очень добры во время Ваших посещений, и за это особое спасибо. Немногие люди будут добры к человеку, осужденному за убийство ребенка, но Вы были.“

Брэдли промолчал. Халлас за эти последние десять минут сказал больше, чем за предыдущие тридцать четыре месяца визитов.

— Я не могу заплатить Вам, но что я могу сделать, так это рассказать, почему я убил этого мальчишку. Вы не поверите мне, но я расскажу, так или иначе. Если Вы, конечно, захотите слушать меня.

Халлас присмотрелся к Брэдли через небольшие отверстия в поцарапанном оргстекле, и улыбнулся.

— Вы хотите? Потому что есть детали, которые Вас смутят. Никто уже не вспомнит обвинение, но только не Вы.

— Да. Конечно…

— Да, я убил. У меня был Кольт 45 калибра, и я разрядил его в этого мальчишку. Там было много свидетелей, и Вы хорошо знаете, что даже если бы все процедуры апелляции были бы соблюдены, неизбежное отодвинулось бы года на три, может быть на пять, шесть, но не больше, — даже если бы я полностью раскаялся. Вопросы, которые Вы задаете себе, бледнеют перед подавляющей реальностью убийства. Разве это не причина?

— Да, но мы могли бы сослаться на психическое расстройство в тот момент.»

Брэдли наклонился вперед.

— И это все еще возможно. Еще не слишком поздно, даже сейчас. Все может быть.

Он никогда не назовет меня Лен, подумал Брэдли. Даже после всего, что я для него сделал. Он будет идти на смертную казнь, называя меня «мистер Брэдли».

— Редко не значит никогда, Джордж.

— Нет, но я не безумен сегодня, и я был в здравом уме, когда я сделал то, что сделал. Я никогда не был более здравым, на самом деле. Вы уверены, что Вы хотите услышать то, что я не рассказал присяжным? Если Вы не хотите, я промолчу, но я все же должен предложить Вам это.

— Конечно же, я хочу услышать, сказал Брэдли. Он взял в руки ручку, но намерения записывать что-либо не имел. Без каких-либо записей, он ограничился прослушиванием истории, которую рассказал Джордж Халлас своим гипнотизирующим южным акцентом.