ПИРОГ ДЛЯ ЦАРИЦЫ

Маркус Даркевиц "ПИРОГ ДЛЯ ЦАРИЦЫ"

Услышав со двора приближающиеся шаги и звон оружия, Косьма негромко воскликнул, не подымаясь с лежака:

– Глянь, Ероха, кажись, тащат кого!

Ероха, подручный посадского ката Косьмы Силыча, подскочил и высунул из сеней рябую физиономию наружу.

– Девку ведут, Силыч...

– Волокут иль как?

– Сама ступает.

– Это что ж, опричники не ломали её? – удивился Косьма и поднялся с лежанки, застеленной тюфяком, набитым соломой и волосьями.

Потянулся, расправив широкие плечи, похрустел пальцами, почесал шею под чёрной бородой с седым кончиком.

Косьма был уже немолод – сорок шесть годов ему стукнуло. На своей службе повидал всякого, и ежели уж чему удивлялся, знать, было то действительно нечто необычное.

– Кого прёте? – спросил он входящего стрельца.

– Алеську, стряпуху, – ответил царёв стражник. – От вчерашних расстегаев и пирогов многих посадских, да и саму государыню зело пропёрло. Кое-кто так и не поднялся к обедне, токмо лежат и маются.

– Чтой-то молода она для стряпухи царской, – заметил Косьма.

– Фотинья наша вчера ногу подвернула, тоже лежит, бранится. Молодуха-то и натворила делов.

– И что? Отстегали бы как следует и выставили из посада в чернь, – проворчал Косьма.

– Э, Силыч... Не случай, но злой умысел на то был... Научили девку враги из рода худого... Опричнина сразу взяла её в оборот. Созналась быстро, назвала кого надо. Даже стегать не пришлось.

Косьма поглядел на младшую царёву стряпуху. Добрая девка, белая да грудастая. Коса пшеничная, глаза как небо ясное, полные страха. С пальцев левой руки кровь капает – два ногтя опричники выдрали. Стоит в одном нижнем платье, видать, епанчу уже сорвали стрельцы, пока волокли в опричнину.

– Чего порешали-то?

– Ну коль скоро злой умысел, то вам и передаём...– стрелец протянул палачу свиток с печатью. – Пирог в ёй испечь велено.

Девушка тонко вскрикнула, вздрогнув и пошатнувшись.

– Давненько что-то подобного не требовали с посаду...

– Марии свет Темрюковне лихо досталось. Вся зелёная, аки лист кленовый, лежит супруга царя-батюшки. Самолично приказавши расправу учинить без стечения людей согласно уложению об отравителях.

– Тогда да. Велите замесить и принесть в нашу баню полпуда сдобного теста на грибе. И оставь тут своего бойца, пусть девку разденет и руки сзади скрутит ремнём сыромятным... А ты, Ероха, поспеши на поварню, завари хорошенько котелок коры крушиновой. От беда-то какая! Что ж с матушкой-царицей станется?

«Баня» таковой не являлась, хотя имела и печь, и полки. Она представляла собой самое зловещее место в посадском дворе. Даже не виновные ни в чём люди опасались приближаться к забору, за коим располагалось сложенное из брёвен здание с косой крышей. Детей нещадно пороли, буде кто окажется пойман вблизи той бани, в час, когда там кипит работа. А понять, что Силыч за работой, было несложно – вой и крики подчас разносились аж за два переулка. То ясно – либо шёл правёж, либо чинилась расправа согласно указу лишить жизни кого без стечения людей.

Младший стрелец, совсем юный, без усов и бороды, сорвал с Алеси платье, оставив молодую стряпуху голой. Девица плакала навзрыд, пытаясь прикрыться руками. Стражник, недолго думая, со всего маху свистнул ей кулачищем в ухо – даже Косьма крякнул. Алеся взвизгнула, но стала плакать тише и позволила завести себе руки за спину. Появился Ероха.

– Поди и принеси стульчак, – распорядился кат. – Привяжите к нему девку, чтоб сидела ровно и не дёргалась.

Ероха приволок низкий стул с длинной спинкой и большой дырой, вырубленной под седалище. Вдвоём с бойцом они усадили всхлипывающую Алесю на стульчак, плотно привязали её тело к спинке, а лодыжки – к передним ножкам.

– Всё, парень, – сказал Косьма служивому. – Теперь мы сами дело делать будем.

Молодому стрельцу зело хотелось посмотреть на казнь девушки. Он с явной неохотой покинул страшную баню. Ладно, и без того на голое тело налюбовался на неделю вперёд...

– Заварил крушину? – спросил Косьма помощника.

– Исполнено, Силыч, – кивнул Ероха.

– Остуди и тащи.

Подручный убежал. Прерывистый плач девушки нарушал тишину сумрачного помещения. Косьма принялся зажигать лучины по углам – света полезно дать побольше.

– Батюшка, – вдруг раздался дрожащий девичий голос. – Батюшка, помилуй меня...

– Что значит «помилуй»? – искренне удивился Силыч. – Отпустить тебя, что ли? Ить меня за такое в кипятке живьём сварят!

– Я знаю, что такое «печь пирог», – с ужасом сказала Алеся. – Я не смогу, я не перенесу этого!..

– Другие переносили, и ты перенесёшь, – равнодушно произнёс Косьма. – Зато знать будешь, за что такую муку испытываешь.

– Но я не виновна ни в чём! – закричала стряпуха.

– Стрельцы сказали, что ты сама во всём призналась.

– Псы царёвы мне под ногти иглы вогнали, – запричитала Алеся, – а потом вырвали... О, это такая боль!.. Тут в чём угодно признаешься. Не представляю, кто надумал горе и вред царице-матушке учинить...

Силыч покачал головой.

– Вот ежели бы, как прежде бывало, тебя ко мне доставили, я бы, просто поговоримши с тобою, всё разузнал... И без игол под ногти. Я завсегда вижу, лжёт кто или правду говорит. Знаю, когда по лихому навету людям руки заворачивают. Вот сейчас смотрю на тебя и думаю: а может быть, ты и впрямь невиновна?

– Правда? – обрадовалась Алеся.

– Но это ничего не изменит, – развёл руками Косьма. – Сейчас от нас не требуется допрашивать, да и дьяка с приказу не прислали, дабы слова твои записывать. Велено казнить тебя, притом особым способом...

– Я знаю, что ты меня не сможешь отпустить, – снова заплакала Алеся. – Но сделай милость, батюшка: огрей меня обухом, прежде чем станешь злой пирог спекать...

– А ежели кто из опричных служивых заявится посмотреть, что тут у нас творится?.. Нет, девка, меня за то могут и в чернь со службы навсегда выставить, а я уж не молод, чтобы иному ремеслу обучаться.

Кат мог бы добавить, что за частоколом посада он не прожил бы и дня, ибо чернь недолюбливает палачей, и вопрос стоял бы только один – каковым способом лучше отправить Силыча на тот свет. И уж наверняка его бы не закололи пикой, а водрузили на кол или содрали кожу. Так что для него никакой разницы – отпусти он девку сейчас на все четыре стороны или дай уйти на тот свет без мучений – его бы точно жуткая смерть ожидала. А ныне такие времена, что всякий только и думает, как бы помереть смертью спокойной, не лютой... Хотя, дед сказывал, при татарах было ещё хуже.

Появился Ероха с большим ковшом, распространяющим сладко-едкий запах.

– Задвинь парашу под стульчак, – распорядился кат.

Когда помощник выполнил поручение, взял обеими руками ковш и поднёс к сидящей Алесе.

– Пей давай.

Стряпуха сжала зубы. Косьма вздохнул устало.

– Ероха! Печь топится?

– А то!

– Возьми кочерёгу, накали докрасна и приложи барыне к срамному месту!

– Как прикажешь, Силыч!

Алеся всхлипнула и приоткрыла губы. Кат поднёс к её рту ковш, аккуратно наклонил, чтобы жидкость не текла быстро и не проливалась на грудь девушки.

– Вот так, умница, – приговаривал он, пока Алеся хлебала мерзкий отвар, слегка постанывая.

Её слёзы капали в ковш. Выпив две трети, икнула и жалобно простонала:

– Не могу больше!

– Столько же, и отдохни, – возразил Силыч.

Давясь и хрипя, Алеся отпила ещё почти треть. Кат заглянул в ковш.

– Посиди немного. Потом допить всяко придётся.

Охая и вздыхая, девица как могла расслабилась, сидя на стульчаке. Кат тоже сел на табурет у печи, потянулся.

– Силыч, – подал голос Ероха.

– Чего тебе?

– А зачем поить отваром? И так можно же. Всё одно конец тот же самый будет.

– Надо так, – проворчал Силыч. – Мы ж не татары, это они могут нечистое нутро рвать. Нехорошо.

– Да, кстати, – вспомнил что-то помощник. – Ты же обещал рассказать ту историю.

– Какую?

– Ну, которую дед тебе сказывал. Как под татарами они жили, и что случилось, когда князь Брячеслав ясак платить отказался...

– Ну, всякое в те годы было...

– Не всякое. Как татары дочь Брячеслава на коне катали.

– Тьфу ты! И охота тебе истории про зверства нехристей слушать?

– Ну скажи! Обещал же.

Между тем в чреве у привязанной Алеси громко забурлило, заурчало. Кат подошёл к ней с остатками отвара в ковше. На всякий случай напомнил про кочерёгу. Кашляя и икая, девушка с трудом допила пойло. В животе у неё бурчало всё сильнее. Казалось, будто в чреве закипает котёл – было очень больно, и по всему нутру разлетались тяжёлые пузыри. К горлу подступила тошнота, к счастью, не слишком донимающая. Но куда хуже, что живот крутило всё сильнее, давящая боль нарастала. Гадкое бурчание постепенно перемещалось всё ниже, и Алеся поняла – скоро с нею случится что-то очень плохое. И очень постыдное.

– Так вот, Ероха, сказывал мой дед такую историю. Сам он, конечно, этого не видал, ему это его дядя говорил. Тогда татары на земле нашей лютовали. Они и сейчас проказы всякие устраивают, но в те годы было совсем худо. Все города были повинены платить ясак, и горе тем князьям, кто не мог собрать должный оброк с людей. А люди в те годы жили хуже, чем ныне... Хотя и не сказать, что намного.

...Громкое бурление из живота девицы донеслось до ушей ката и его подручного.

– Глянь, Силыч, а у ней чрево-то уж округлилось. И без того добрая девка, а сейчас ещё раздобрела!

– Погоди, скоро и не то станется... Странно, давно уж пора ей опростаться, нет, сидит, зажалась.

Алеся действительно изо всех сил зажималась внизу – ей была непереносима сама мысль о том, что сейчас она окончательно опозорится. В животе крутил настоящий водоворот, он урчал и булькал, словно в чреве у неё водило хоровод множество гадких бесенят. Боль давила и распирала, и чтобы её унять, оставалось только чуть-чуть расслабиться. Но стыд был сильнее боли, и Алеся постанывала. По лицу её текли крупные капли пота.

В дверь бани заколотили снаружи.

– Отворяйте, – послышался знакомый голос стрельца. – Тесто доставили.

Ероха подскочил к двери и принял у двух мужиков увесистую кадку. Затем заперся изнутри и вновь уселся у ног Косьмы. Тот продолжил:

– При Брячеславе уже сила татарская основательно пошатнулась, но народ наш по-прежнему стонал под басурманским игом, – говорил Силыч. – Сборщиками ясака назначали бывых воевод или начальников стражи, их называли «бабай-ага», что по-нашему «дедушка». Люди эти были битые, злые и безжалостные, ими непослушных детей по сей день пугают.

– Ну знаю, мамка так меньшому и сказывает: не будешь старших слушаться, придёт бабай-ага, унесёт в лес и сожрёт, на твоих костях покатается...

– И ты не перебивай, когда старший говорит...– Косьма прокашлялся, прислушался к стонам Алеси и бурлежу в её чреве. – Поди-ка, Ероха, дай ей тумака в пупок, да посильнее. А то ведь тесто ждать не станет.

Подручный поднялся, подошёл к связанной девице и, коротко приметившись, врезал ей кулаком в живот. А кулак, надо сказать, у Ерохи был что твой молот. У Алеси перехватило дыхание, от невыносимой боли слёзы брызнули из глаз. Но книзу она тотчас расслабилась, сама того не желая, и в поганый ушат немедля потекла зловонная жижа.

– Зря дверь запер, – проворчал Силыч. – Поди-ка, приоткрой... Ну вот, прошлись сборщики ясака по дворам, получили шиш да маленько, нажаловались старшему. Он явился ко двору Брячеслава, а тот возьми и выстави татарина вон. Будь это пятью-десятью годами позднее, бабай соплями-то умылся бы, да и не возвращался более. Но наутро к мятежному князю прибыл отряд в три дюжины вооружённых всадников...

Худо и стыдно было Алесе. Она позорно опросталась при чужих мужчинах, такого прежде даже представить невозможно было. Как она потом в глаза людям будет смотреть?.. Нет, наверное, уже не будет. Видимо, её действительно сейчас убьют. Мёртвые ж сраму не имут. Холодной чернотой залило сердце.

– Ероха! – позвал Косьма. – Вынеси парашу на двор, потом тащи бычий рог, кожаный куль и туесок с маслом. Ну, разумеешь ведь, что нужно в таких случаях?

– Знамо дело, Силыч!

Подручный споро выполнил распоряжения своего мастера, остановился возле стульчака, на котором так и сидела привязанная Алеся. Она не плакала, голубые её глаза были полны ужаса.

– Валим на пол...– произнёс Косьма.

Палачи уложили стульчак спинкою вниз. Через дырку были хорошо видны все срамные места несчастной девки – даже Силычу стало вдруг её жалко. Ить впрямь невиновна, просто запугали её псы-опричники... Но работа есть работа. Кат зачерпнул длинной узкой ложкой масло, щедро оросил заднее отверстие Алеси, пропустил ту ложку глубоко внутрь. Стряпуха закричала, забилась.

– Тихо ты! – прикрикнул Косьма. И, обратившись к Ерохе: – Наполняй мешок тестом!

Занятие требовало известной сноровки. В куль навалили треть теста из кадки, надёжно примотали к нему высверленный прямой бычий рог. Затем Косьма умастил маслом тот рог и направил аккуратно спиленное остриё Алесе в зад.

– Будешь зажиматься – ножом дырку расковыряю! – пригрозил кат.

Угроза возымела действие. Алеся, хоть и визжала от боли, но позволила бычьему рогу войти внутрь себя.

Кат вновь повернулся к подручному:

– Теперь дави всей силой! Только не прыгай, чтоб наружу ничего не полезло!

Ероха навалился на куль. Полужидкое тесто под его весом медленно через горловину рога поползло в нутро лежащей на спине девушки. Алеся даже перестала дышать от дикого страха и невероятного, невозможного ощущения. Ей показалось, что в неё вползает нечто чудовищное, бесовской природы, коей нет названия на этом свете. Тесто медленно заполняло девичьи кишки, поднимаясь всё выше по чреву, раздувая его и делая живот упругим. Но боль пока не пришла, были только страх и ощущение полного, невыносимого позора. Тесто из куля палачи выдавили примерно за три четверти часа и решили передохнуть пяток минут.

– Нехристи разорили терем Брячеслава, выгнали его семейство и людей наружу. Для устрашения порубили троих слуг, остальных повязали. А старшую дочь предали лютой казни...

Косьма задумался.

– Ну, говори далее!

– Так, потом скажу. Цепляй второй куль. Девка заскучала.

Следующий мешок того же объёма начал понемногу опустошаться под весом Ерохи. Алеся страшно кричала, умоляя прекратить ужасные муки. Её живот раздулся и округлился, словно у бабы на сносях. Девушке показалось, что она сейчас лопнет. Начались кишечные колики – будто бесы во чреве затеяли дикую пляску и принялись тыкать своими заострёнными пиками во все стороны. И это была только половина кадки! Алеся попыталась понатужиться, чтобы её нутро выдавило тесто обратно. Косьма, однако же, это заметил и снова пригрозил кочергой. Покамест эта угроза ещё могла возыметь некоторое действие.

Опорожнив второй куль, Силыч велел подручному подкинуть дров в печь, дабы та хорошенько разогрелась. Сам же проследил за положением вьюшки, чтобы жар не был излишним, и девка не обожглась потом в устье. Этого сейчас ни в коем разе не требовалось.

Когда же Алеся увидела, как Косьма и Ероха наполняют третий мешок, её просто оставили силы. О, если бы ещё она могла лишиться чувств! Но нет – чувства как раз её не хотели оставлять, и девушка равно явственно ощущала и боль в срамном отверстии от бычьего рога, и боль, заполнившую весь её живот страшным распиранием. Молодуха подвывала, дёргаясь всем телом. Ступни её ног были в постоянном движении, будто девка пыталась бежать. Через час, когда и третий мешок опустел, Алеся уже выглядела не просто как баба на сносях, а словно готовая рожать по меньшей мере тройню. И то право – ведь немало полпуда сдобного теста скрывалось в девичьем чреве!

– Теперь давай, Ероха, возьми тряпицу, хорошенько вымочи её в масле и затолкай в дырку, да поглубже. И чтоб без суеты и спешки.

– Так прежде, Силыч, ты ж сам такое делал...

– А ты, Ероха, до седых волос у меня в подручных бегать собрался? Ныне трудами опричников для нас дел только прибавляется, пора тебе самому мастером заплечным становиться, а нам – третьего юнца звать подручным... Делай, что велено, лодырь!

Ероха вооружился узкой ложкой и, как было сказано, ввёл с её помощью промасленную тряпицу туда, откуда только что вынул бычий рог. На нём краснело малость крови, но на это уже можно было и не обращать внимания. Алеся тяжко вздыхала, её стоны, казалось, могли разжалобить и самого Сатану. Косьма покосился на помощника. Ишь ты, а ведь сопляку по нраву это занятие!

– Подопри теперь шишкой, – велел кат.

Подручный взял большую еловую шишку и вогнал её хвостовою частью вперёд, словно пробку. Отныне девке уже никогда в жизни не доведётся самой опростаться, даже если случится вдруг чудо, и прибежит гонец с грамотой о помиловании.

Ероха разрезал ремни, освобождая Алесю от стульчака. Та почти без сил словно бы растеклась, лёжа на спине и чуть расшарашив ноги. Светло-русая коса распустилась, волосы разметались по грязному дощатому полу. Руки девушки обхватили огромный живот. Она охала и причитала, будучи в полном ужасе от такого зрелища и от сильнейших болей, рвущих нутро.

Устье печи было изрядным – длиннее двух аршин[1] в глубину. Сложили ту печь данным образом неслучайно: мало ли какую расправу чинить доведётся... Пока Ероха выгребал из устья золу и угли, то подумал, что зело прав Силыч – ещё один подручный на подобные дела будет совсем не лишним... Он косился на стонущую девку, которая сучила по полу ногами и обнимала вздутое брюхо... Вот бы Силыч отправился на зады, да по большой нужде...

– Тесто уже и без того подходит, – сказал Косьма, деловито пощупав натянутую кожу на животе Алеси. – В нутре ейном зело тепло, но всё равно надо поддать жару слегка.

– Да понятно уж, чего там...– Ероха чихнул, вытер кулаком сопли.

Рука его была черна от сажи, на рябой харе появились кривые усы. Косьма хохотнул.

– Поди рожу-то отмой, срамник!

– Ладно... Да это, Силыч, надобеть до ветру пройтись...

– А давай. Я следом, ежели что.

Вернувшись, подручный убедился, что Косьма времени не терял. Кат достал перину, довольно замызганную, и ещё пару ремней.

– Пока я хожу, засунь перину в печь.

Ероха насилу дождался, когда Силыч уйдёт. Едва тот ступил за порог, подручный мигом скинул портки, подскочил к стонущей Алесе. Елда его браво торчала вперёд, изнемогая от похоти.

Одно плохо – а ить не девка она уже, – мелькнуло в голове Ерохи, когда он погрузил своё орудие на всю глубину. – Но ничего, зато как стонет, аж до мурашек пробирает.

Алеся тяжко стонала – и уже не только от боли, но и от злости. Но от боли всё же в первую голову – ибо подлец и паскудник намеренно давил на вспухший живот, чтобы добавить мучений, и новые крики вырывались из глотки стряпухи словно сами собой. Впрочем, Ероха жмал надутое чрево ещё и для вящей тесноты, дабы приятнее было волохать елду туда и обратно.

Силыч между тем тихонько подошёл к бане снаружи и заглянул в окошко. Ну так и есть! Чего ещё ждать от рябого? Вона, как тощий зад дёргается... Пойти да гаркнуть, чтоб прекратил? А надо ли? Сам-то он, Косьма, многим ли был лучше в Ерохины годы? Тоже девок-то попробовал, коих на правёж да на расправу приводили. Это сейчас, насмотревшись выше чем вдоволь, уже и думаешь только о деле. Ладно, нехай сопляк закончит, пёс с ним...

Так что Силыч вошёл внутрь спустя ещё некоторое время. Ероха сидел на полу как ни в чём ни бывало, а Алеська рыдала в голос. Да уж понятно – тесто начало быстро подходить, вздуло чрево ещё сильнее, аж пупок наружу вывернулся – ишь как торчком встал!

Стянув ноги ремнями и привязав руки вдоль тела, палачи с натугой подняли девку – она и так была добрая, а теперь ещё на полпуда поправилась. Затем втолкнули стряпуху на подстеленную перину в жаркое устье ногами вперёд, подставили под торчащую из печи голову табурет. Смотрящие в закопчённый потолок глаза Алеси были широко раскрыты и полны дикого ужаса. Боль всё нарастала. Бесы уже не плясали внутри, они словно бы натаскали в чрево брёвен и теперь распирали ими кишки во все стороны. Печной жар припекал вздутый живот. Растущее тесто от вящего тепла начало бурлить, исходя пузырями и натягивая оболочку кишок. Ежели…