Пионы

Рисунок М. Тарабукиной

Все началось в тот день. Или кончилось? Скорее, кончилось.

Дождь был мелким, но упорным. Ветер — теплым, но резким.

Виктор чиркнул спичкой о коробок и поднес ее к сигарете, даже не подумав хотя бы заслонить рукой слабый огонек. И всё-таки спичка по-' тухла только после того, как кончик сигареты раскраснелся на ветру, осветив твердое скуластое лицо с крупным носом и ртом. Потом он положил спичку на ноготь большого пальца, щелкнул по ней ногтем указательного — спичка точно влетела в отверстие урны.

Я привычно проследила ее полет.

Мы шли рядом, неверное, уже в сотый раз, но я так и не могла привыкнуть к его уверенной власти над вещами. Или к тому, как ему подчинялись вещи. Вот и сейчас фонарь, к которому мы подошли, осветил берет с лихо торчащим хвостиком посередине, плащ, остававшийся глаженым и даже почти сухим, несмотря на дождь, брюки и ботинки, на которых не было следов мокрой глины, по которой мы шли, глины, почти целиком покрывшей мои и туфли и наверняка разукрасившей чулки размытыми пятнами.

— Ты не должна ехать, — сказал он. — Не имеешь права.

— Но мне же нужно.

— Тебе нужно быть здесь, со мной.

— Это всего две недели, милый.

— Мне будет трудно. Вернее, не будет. Потому что ты не уедешь.

Как мне нравилась в нем эта категоричность! Когда-то. Человек, который всегда знает, чего он хочет! Редкость.

Борис так не мог. Когда Виктор в ресторане разбил нашу пару во время старомодного танца, Борис до того растерялся, что так и застыл посередине зала — огромный, сильный, беспомощный. Я тогда попыталась вырваться, но руки Виктора были такими же твердыми, как его лицо. Мне стало смешно. Борис, кроме всего прочего, был мастером по классической борьбе, и этот незнакомый худой парень не выстоял бы, кажется, против него и минуты. Но быть причиной драки мне совсем не улыбалось! И я стала лихорадочно прикидывать, как успокоить Бориса. Такие, как он, еще в детстве привыкают к общему уважению, и тем легче они теряются, встречаясь с дерзостью, и тем сильнее они вспыхивают в ответ на несправедливость.

Я нагнула голову и, глядя на длинные коричневые паркетинки пола, сказала своему незваному партнеру, что устала. Надеялась, он отпустит меня, и я успею перехватить надвигающегося Бориса, которому предстояло обойти несколько уже разделившихся пар.

Партнер остановился, но мои талию и руку не отпустил.

— Видите у стены кресло? Я занял его — для вас.

Огромная лапа Бориса, которая умела быть такой ласковой, резко ухватила наглеца за плечо, оторвала от меня, развернула.

— Борис, не на… — крикнула я и не успела договорить. Виктор (тогда я, правда, еще не знала, как его зовут) чуть приподнял правую ногу и резко топнул. И Борис вдруг рухнул, потерянно взмахнув могучими руками.

Виктор нагнулся к нему и рывком поднял на ноги.

— Не надо со мной ссориться, — сказал он миролюбиво, — а то под тобой пол провалится.

И верно, у моих туфель валялась дощечка паркета, выбитая каблуком Виктора из-под ноги Бориса.

Борис растерялся второй раз. А его обидчик взял нас обоих под руки, вывел из ресторанного зала на лестничную площадку, вынул из кармана брюк (с такими стрелками, какие я видела только на манекенах) коробку сигарет. Щелкнул по ней пальцем — и точно три сигареты выскочили из пачки ровно на половину своей длины.

— Меня зовут Виктор.

— Я не курю, — сказала я.

Он щелкнул пачку сбоку, и из трех сигарет одна вернулась на прежнее место. Две другие не шелохнулись.

Борис неслушающимися пальцами взял сигарету.

— Я же тебя мизинцем… могу…

— Конечно, — согласился Виктор. — Но вот ты сейчас левой рукой за перила держишься. А вдруг они обвалятся?

Борис отдернул руку.

— Пол здесь, конечно, бетонный, а не паркетный, — продолжал Виктор, — но ведь и бетон крошится.

— Тьфу, черт, — Борису оставалось только рассмеяться. — Ты что, волшебник?

— Да нет. Я всего лишь специалист по надежности. А главный постулат нашей науки гласит, что все, могущее сломаться и подвести, сломается и подведет. Как тебя подвел паркет, парень.

— При твоей помощи.

— Так всегда же найдется, кто поможет! — охотно согласился этот нахал. — Что мне было делать? Ты бы меня в-два счета побил, а это — ресторан. Тебя в милицию, девушке неприятности.

…Нет, о драке теперь, слава богу, не могло быть и речи…

— И тебя тоже вещи подводят?

— Только не меня, дорогой товарищ. Меня они слушаются.

— И люди тоже? — это спросила уже я.

— Когда как. Но, знаете, один мой товарищ по детскому саду говорил, что бывают вещи, как люди, а бывают вещи сильнее людей.

— Спасибо за заботу, — Борис решил стать ироничным, тем более, что его физическое превосходство было так безоговорочно признано. — Но теперь нам пора, Леночка. Кофе уже принесли, наверное. Чего доброго, остынет. Прошу нас извинить, Виктор.

— Пожалуйста. Но вы разрешите, Лена, потом проводить вас домой? Разумеется, я ничуть не возражаю и против такого попутчика, как Борис.

Борис рассмеялся. Он был, в общем, добродушен и оценил ситуацию как смешную.

Он ошибся.

Через месяц он все-таки попытался поговорить с Виктором по-мужски — до двенадцати дожидался у моего подъезда нашего возвращения после театра и неспешной прогулки.

Мы ели апельсины, а корки Виктор нес в руке — до ближайшей урны, как он думал.

Борис поскользнулся на корке и рассек себе голову. Виктор отвез его на такси в ближайший травматологический пункт.

Мама не могла нарадоваться. Бетонная стенка на кухне, о которую мой брат поломал столько лучших сверл от электродрели, принимала в себя под молотком Виктора обыкновеннейшие гвозди. Правда, сначала он минут пять простукивал эту стенку, определяя, куда именно надо их забивать.

Беспокойная наша дверь, из которой регулярно вываливался замок, угомонилась и даже перестала скрипеть. Старинный столик приобрел такой вид, что папа и сам не верил уже, что купил его в комиссионном за пятерку.

Я не успела даже понять, как случилось, что его слово стало значить в нашем доме больше, чем общее мнение всех остальных. Он ведь всегда знал, чего хотел, а если я хотела чего-то другого, то, наверное, знала это хуже. Он мог, конечно, уступить, но…

Я знала, к примеру, что от нашего дома в Ботанический сад удобнее ехать на метро до Выставки, чтобы там пересесть в троллейбус. Дорога заняла сорок минут. На обратном пути Виктор посадил меня в троллейбус, который шел к станции «Проспект Мира». Я не возражала. Знала, что мы потеряем лишние минут десять, и заранее радовалась: авось, такая мелочь научит его быть чуточку менее самоуверенным. Но я еще никогда не ездила на троллейбусе с такой скоростью! Медлительная обычно «девятка» мчалась так, будто взялась соревноваться по крайней мере с такси, водитель которого гонит недовыполненный план. Не понимаю, куда смотрели милиционеры по дороге…

— Как ты это делаешь? — спросила я его уже в метро. — Гипнотизер ты, что ли?

— Разве троллейбус не вещь? — спросил он довольно. — А вещи, Ленка, я чувствую.

— Скорость троллейбуса зависит от водителя!

— Разве?

Вот и поговори с ним…

Но в командировку мне надо. На таганрогском заводе делали станок по схеме, разрабатывавшейся нашим отделом. Два узла там были мои. И общую компоновку тоже я делала. Кому же было ехать?

Мне даже хотелось поехать, хоть и знала я, как буду скучать по этому упрямому дурачку. Свадьба у нас, в конце концов, только через полтора месяца, успеем подготовиться.

— Ты не поедешь?

— Поеду. Правда, еще не решила, может быть, и полечу.

— Не поедешь.

— Самолет испортится? Или рельсы сами собой разберутся? С тебя станется, товарищ волшебник.

— Что для тебя важнее — наша жизнь или эта поездка?

— Наша жизнь! — я протянула руку к его лбу, щеке, подбородку. Но лицо Виктора осталось твердым даже под моими пальцами.

Я не поехала. Но с этого дня… С этого дня… Нет, я все еще любила его. И не все еще. Просто любила. Но теперь его уверенность во всем, что он делал, раздражала меня. Он как раз стал начальником отдела в своем НИИ, получил премию за книгу по специальности. Его способность подчинять себе вещи нещадно эксплуатировала институтское начальство: он готовил все выставки, проверял экспонаты и прочее. Но это при его умении отнимало так поразительно мало времени, что оставшихся нескольких часов в институте ему с лихвой хватало на дело плюс изготовление великолепных таблиц для моего доклада о работе над станком…

А я стала капризничать. Он покупал билеты в театр — я говорила, что мы слишком долго не дышали свежим воздухом, надо погулять. Виктор снисходительно улыбался — и сообщал, что сейчас пойдет дождь. Уж больно сегодняшние облака ненадежны.

Только однажды мне удалось решительно отказаться от поездки к его приятелю — потому мы и появились у того почти на целый час позднее остальных гостей.

…Знаете цветочный базарчик у метро ВДНХ? Там даже восьмого марта можно найти неплохие цветы. А в этот июньский день цветов здесь было навалом.

Всеми оттенками белого, синего и фиолетового переливались пирамидки флоксов. Розы торжественно демонстрировали свои совершенные линии. Полевые гвоздички светились сквозь полиэтилен. А я не могла налюбоваться на пионы. На пионы, которые раньше не очень любила. Они всегда раздражали меня беспорядком своих как будто не зависящих друг от друга лепестков, — так могла бы раздражать девушка в красивом, но не глаженом платье, да еще с неровно обрезанным подолом. А сегодня мне именно это легкомысленное отношение к собственной красоте и понравилось в пионах. Этакие оборванцы в шелке и бархате, бесчинно прекрасные в своей недисциплинированной роскоши.

— Вот это.

— Ну что ты! — почти брезгливо удивился он. — Никакой же гармонии. То ли дело розы, Ленка! Посмотри, великолепие ж! — И протянул продавщице пятерку.

Я молча достала из кошелька два тяжелых металлических кружка.

— Зачем? — укоризненно посмотрел на меня Виктор. — Меня в таких случаях надо слушаться. Ты же знаешь, я разбираюсь в вещах. Эти пионы завтра же завянут, кроме всего прочего.

— Ты разбираешься в вещах. А цветы — живые. Живые.

Пионы мягко приняли мое лицо. Я не хотела, чтобы он его сейчас видел.

— Бунт на корабле? — он очень удивился. — Ну, не надо. Ты же знаешь, меня надо слушаться.

Что-то еле заметно дотронулось до моей руки. Крошечный черный паучок, подвешенный к белоснежной нити, присел отдохнуть на рукав.

Виктор протянул руку. Щелчок — и паучка больше не было.

Я пошла к станции метро. Передо мной словно сами распахнулись тяжелые полупрозрачные двери вестибюля, вспыхнул зеленый свет в глазке монетного автомата, плавно несла меня ребристая лента эскалатора, на платформе встретили открытые двери только что подкатившего пустого поезда.

Виктор шел сзади, потом, повернувшись ко мне лицом, стоял ступенькой ниже на бегущей лестнице, потом в вагоне сидел рядом. Он говорил, говорил, говорил. А я вспоминала картину, которую мне подарила подруга в детстве, картину, которую он собственными руками снял со стены в моей комнате. Наверное, она действительно плохая. Но Галка-то, Галка-то хорошая. А я ее работу не отстояла…

Вспомнила, как он отдал соседскому мальчишке билеты на «Фантомаса», которые я для нас купила. Ну, плохой у меня вкус, но ведь он — мой.

А про Таганрог Валя, вернувшись из командировки, столько рассказывала…

— Не удалась нам, Витенька, суббота. Очень болит голова. Чувствую, надо прилечь, — сказала я у подъезда.

— Конечно. Смотри, всерьез не заболей. Позвоню завтра в десять.

…Может, эти цветы лучше смотрелись бы в пристенной вазочке. Да вот гвоздь в стену сейчас некому вбить. Ничего, постоят в обычной вазочке на подоконнике. Так даже красивее.

В воскресенье в десять утра я не стала снимать телефонную трубку. Сегодня четверг. Пионы не завяли.