Пещера отражений

Назначение учителем в сельскую школу оскорбляло Всеволода Антоновича Авдотьева. Преподаватели института называли его способным историком. Дипломную работу Авдотьева по космологии протоцивилизаций древней Месопотамии с удивлением похвалил один именитый академик, заседавший в комиссии. Счастливый Сева не сомневался, что за все студенческие заслуги его непременно оставят при кафедре. Потому так самоуверенно, формальности ради, черкнул легкомысленную закорючку в списках на распределение, не глядя, что за населенный пункт против его фамилии обозначен. Он лишь с нетерпением ждал того часа, когда начнет прояснять и уничтожать белые пятна на картах любимой им древнейшей истории. Но свершилось не по задуманному, а по подписанному.

Тем горше было Авдотьеву, выпускнику института, однажды в рань раннюю высадиться из рейсового автобуса, который лишь наитием шофера преодолел дорогу до Подгорья сквозь кромешный утренний туман. Казалось, в нем можно увязнуть, как в манной каше. Машина, доставившая Севу, покатила куда-то дальше и сразу беззвучно исчезла. Кругом ни души. Хмарь непроглядная.

— Вот оно, мое серое пятно на карте! — с горькой насмешкой воскликнул вслух Сева. — Похоже, не я его уничтожу, а оно меня.

Позади раздался сладкий и вкрадчивый старческий голос:

— Что, юноша, вчерашний день ищешь?

— Нет! — смутился, но не оробел историк. Усмехнулся: — Ищу дорогу в будущее.

Перед ним тут же предстал сивоголовый, косматый старик в распущенной рубахе и старых, закатанных до икр штанах, босой. Коренастый, ростом на голову ниже Севы. Свалявшаяся, торчком, борода обнажала бурую от загара, жилистую шею. Был старик улыбчив, румян. Умильные, но пронзительные глазки непорочной голубизны беззастенчиво и любовно уставились Авдотьеву прямо в зрачки.

«Он похож на врубелевского Пана, — подумал Всеволод Антонович, испытывая тоскливое томление от ясности и ласки этих глаз. — Кто он?»

— Дед Веденей, — представился удивительный старикан, как будто услышал вопрос. — Здешний житель. Тружусь лесником.

Да, грезил молодой учитель загадками древнейших мегалитов, жаждал прочесть тысячелетние письмена навечно исчезнувших племен, мечтал обследовать очаги доисторических цивилизаций, а прозябал день за днем в деревянном селе, которому едва ли двести лет насчитается. Разделенные дворами и огородами, стояли тут избы из бревен, сухих и серебристо-серых от старости. Пепельная окраска села была под стать пасмурному небу севера и белесым мхам могучего соснового леса, теснившего село к обрывистому берегу реки, по которой сплавлял бревна местный леспромхоз.

Нарушала спокойную, неброскую красу окрестностей островерхая гора из желтоватого песчаника, голая, пирамидальная, чуть выщербленная вековыми ветрами. Она поднималась поодаль над мохнатыми макушками сосен случайным каменным осколком, одиноким утесом в застывшем зеленом море.

В первые дни молодой учитель лишь бегло отметил несуразность безлесой скалы. Потом перестал даже замечать ее, погружаясь в разочарованность и обидные мысли о своей судьбе.

Авдотьев был человеком, склонным к самоанализу. Повседневные раздумья над участью таланта, зарытого в глуши, все больше заслоняли от него смысл того, чем он занимался в школе. Сама история подчас начинала казаться неимоверным нагромождением имен, дат и событий, которых когда-нибудь накопится столько, что всего и не упомнишь. Рассчитанное на разумение школяров изложение предмета в самом учителе порождало глухую, отупляющую скуку. Преображался и оживлялся он лишь на уроках истории древнего мира, за что наблюдательные и язвительные ученики вскоре дали ему прозвище Гексамерон, возмущавшее Всеволода Антоновича, хотя ничего обидного в этом наименовании космогонии древнего Двуречья не содержалось, иным учителям придумывали клички и похлеще.

Быт людей в Подгорье был однообразен и прост. По субботам жители топили бани, спозаранку начинали носить воду из речки, муравьиной цепочкой двигаясь вниз-вверх по склону. В будние дни с гиканьем штурмовали тесные автобусы, увозившие рабочих на делянки леспромхоза. Весной распахивали огороды, осенью толокой копали картошку, собирали в лесу грибы да ягоды, охотились по сезону, заготавливали на зиму дрова.

Всеволод Антонович лишь скорбно усмехался, вспоминая, как воображал себя то членом археологической экспедиции, то участником представительного симпозиума, произносящим сенсационные доклады. В мечтах осталась исследовательская деятельность. Он писал планы уроков, заседал на педсоветах и совещаниях учителей в районе, воевал с двоечниками и ослушниками в школе. А в доме добрейшей вдовой Настасьи Гавриловны, где квартировал с первого дня, Авдотьев, как все селяне, должен был заботиться о хозяйстве. Он таскал воду, топил баню, вскапывал и полол огород, собирал картошку и корнеплоды, запасал к зиме дрова, косил сено для козы. Это отнимало немало времени, но зато он почти даром жил и столовался у старушки. Часто к вечернему чаю с вареньями и ватрушками поспевал и дед Веденей, являвшийся из чащи леса, где обитал в избушке под голой горой.

Разговоры старика, дополненные преданиями, известными Настасье Гавриловне, и смутили, в конце концов, ум дипломированного знатока древности.

Дед Веденей любил покалякать о том, что, дескать, откуда на холмистой равнине, покрытой дремучим сосняком, могла взяться диковинная четырехгранная гора, похожая на египетские пирамиды. Не иначе, мол, как в незапамятные времена построена она руками человеческими. В пустынях под солнышком такие творения тысячелетиями стоят, ничего им не делается, а местное чудо, конечно, изрядно пострадало от суровости северного климата. Лето тут жаркое, зимой мороз трескучий, а весной и осенью одолевают дожди. Ветра, случается, бушуют безжалостные.

— Так оно, так, — вторила старику Настасья Гавриловна, задумчиво кивая седой головой с жидкой, свернутой в колечко косицей на затылке. Слышала я от своей бабки, а та от прадеда моего, что выросла та гора в одну ночь, когда встало на небе двенадцать лун. Очень давно это было. В лесах водились райские птицы, зрели на деревах золотые яблоки, реки текли молоком и медом…

Сказки хозяйка дома рассказывала, конечно, самые невероятные, ничего общего с реальной историей не имеющие. Но Сева, руководимый еще неясными соображениями, взялся записывать их в тетрадку. Он не заметил, как искусительная мысль выведать все о горе прокралась в его сознание. Болтовня лесничего Веденея о египетских пирамидах, безусловно, беспочвенна. Но — чем черт не шутит! — вдруг гора и вправду рукотворная, построена из привозного камня, как знаменитые храмы города Владимира.

Если бы Сева имел возможность поразмыслить да проверить свои предположения в богатых столичных библиотеках и архивах, не пришлось бы ему впоследствие так оконфузиться. Но его дергали и отвлекали занятия в школе, разные мелкие педагогические неприятности и общественные нагрузки. Да и дед Веденей зимой заглядывал в гости пореже, бредни его о горе за суетою будней отступали на задворки ума, но вновь будоражили Севу, когда появлялся в доме старый враль, одетый по январской стуже в сапоги-чулки из лосиных шкур, толстый тулуп мехом наружу и лохматый заячий колпак, похожий на головной убор Робинзона Крузо.

Лесничий лакомился пирожками, поедал варенье, со свистом и хлюпаньем тянул с блюдечка чай и начинал, пронзительно поглядывая на Севу синими глазками врубелевского Пана:

— Вчера-то гудела гора. Как метель заиграла, так камень гулом и пошел. Да еще, вроде, из-под земли завывает. Домишко мой у подножья стоит, прямо к склону прилепился — все слышно. От того утробного пенья глаз ночью не сомкнул. Ох, полое нутро у горы! Верьте слову, полое.

— А что ж… — рассудительно вступала в разговор Настасья Гавриловна. — В прежние времена сказывали, что есть в горе заповедная пещера. Кто в нее попадет, тому тайна леты откроется, заглянет он в волшебный камень-зеркало, где былое и грядущее увидит, мудрость жизни поймет.

— За мудростью, Настасья, может, и в гору лазать не надо, — хитро щурился старик. — Мудрости много кругом разлито. Полные воздуся! Да только каждому по уму она дается. Море в наперсток не вместишь.

— Еще слыхала я, — добавляла словоохотливая хозяйка, — в той пещере люди добро свое прятали и сами от вражьих набегов укрывались, когда орда на Руси злодействовала.

Тут уж Авдотьев не выдерживал:

— Кто это придумал, Настасья Гавриловна? Кочевники сюда отродясь не добирались. Эту местность защищали от набегов густые леса. И есть научные доказательства, что в те времена, к тому же, здешние края вообще были необжиты, а заселять их стали во времена раскола, не ранее семнадцатого века.

Как ни спорил Всеволод Антонович за самоваром, а к весне первого года его жизни в Подгорье он исписал преданиями не одну, а две тетрадки, поместив туда и свои собственные мнения по поводу услышанного. Он еле дождался теплых летних дней, свободных от занятий в школе, чтобы придирчиво обследовать и гору, и местность вокруг нее. Авдотьев ощупывал искрошившиеся, зализанные снегами и ветрами, но все же явно изначально остроугольные грани горы. Он измерял веревкой стороны ее основания и популярным способом определял по длине тени ее высоту. В июльские дни, когда надвигались грозы с ветрами и ливнями, Сева припадал ухом к шероховатому песчанику горного склона, и слышался ему нутряной гул, о котором не раз говорил дед Веденей.

Пещеры, или того, что под ней подразумевалось, Авдотьев не нашел, как ни продирался сквозь колкие густые заросли у подножья, как ни карабкался по бугристым откосам вверх, доползая почти до середины покатой, опасной стены. Горного снаряжения у него не было, и он рисковал сорваться с десятиметровой высоты, но обошлось. Лесник Веденей, если не случалось ему в часы Севиных изысканий объезжать на казенной лошаденке свои угодья, усердно помогал молодому учителю. В основном, конечно, словом и харчами. Они закусывали вдвоем в избушке Веденея, больше похожей на берлогу, чем на человеческое жилье. Были тут лавка, стол да кровать — все без изящества сколочено из деревянных плах и жердей. Закопченая печка, обмазанная рыжей глиной. Чуланчик, где хранилась утварь, охотничьи доспехи и нехитрая одежонка старика. Единственное неотворяемое, крохотное оконце смотрело на полянку перед горой — маленькую плешинку в сосновой чаще, и на круглое, чистое озерцо, сверкающее среди травы.

Ели грибную похлебку, вяленую рыбу, дичь с кашей. Пили ягодные отвары, настои из душистых, чуть горьковатых трав. Дед жил первобытно, лесным отшельником. Севу, попавшего к нему впервые, это радостно тревожило и воодушевляло.

Хоть и не обнаружилась пещера, о которой неутомимо толковал Веденей, но искатель-одиночка истово поверил в ее существование. И еще одно обстоятельство потрясло его, когда он произвел расчеты своих измерений. Периметр пирамидальной горы оказался пропорционален длине земного экватора. Сева надеялся, что высота ее будет соответствовать расстоянию до Солнца или, на худой конец, до Луны, но вышла промашка — никаких намеков на известные космические величины. Хотя, быть может, ему просто не удалось правильно определить высоту по длине тени.

Остаток лета, осень и зиму Всеволод Антонович скрупулезно, с поправками и переделками трудился над рефератом. Раннею весной он отослал свое творение на кафедру родного института, приложив к рукописи фотографии и чертежи. На одну из фотографий негаданно попал дед Веденей верхом на своей кобыле, и выглядел он почти как бедуин на верблюде, но в целом вышло удачно: его фигура давала представление о пропорциях загадочной горы. В тексте Авдотьев именовал ее мегалитом, аналитически ссылался на предания и некоторые, известные ему, печатные труды, где говорилось о подобных строениях, разбросанных по разным частям света. Кроме реферата, Сева направил множество писем с требованиями прислать в Подгорье серьезную экспедицию. Не обошел он и Академию наук. В школьные каникулы и в свой очередной летний отпуск он ездил в столицу и без устали обивал там пороги. На беду, его хлопоты увенчались успехом.

О дальнейшем лучше не вспоминать. Не прошло и года, как немногочисленный, но представительный отряд ученых прибыл в зону подгорьинского леспромхоза. Встали палаточным табором на полянке возле хижины деда Веденея. Гору обмерили теодолитом. Точно муха по стене, лазал по склонам спелеолог, он же кандидат исторических наук. В помощь ученым леспромхоз прислал передвижную буровую установку и бульдозер. Гору сверлили. На поляне освободили от дерна изрядный квадрат земли, и дед Веденей размечтался о том, как по весне посадит тут картошку. Севу приняли в состав экспедиции в качестве рабочей силы, орудовать лопатой на археологических раскопках. Пока он день за днем рыл землю, по селу ходила еще одна участница большого дела — немолодая уже женщина, лет сорока, в брезентовой штормовке, штанах и сапогах, специалистка по фольклору. Как раз в тот страшный час, когда лопата Севы зазвенела на пятиметровой глубине, тычась в скальную породу, фольклористка закончила сбор сказаний на селе, вернулась в лагерь и с возмущением заявила, что слышала только несусветные враки местных фантазеров. Дед Веденей, вертевшийся рядом, хихикал льстиво и удовлетворенно. А Сева холодел в своей яме: над его головой чередовались полосы песков и суглинков, но желанного культурного слоя, несущего следы древнего строительства, не было и в помине.

Экспедиция, собиравшаяся проработать в Подгорье все лето, снялась на следующее утро. Ученые торопились в Крым, на раскопки греческих колоний времен прославленного историка Геродота.

А историка Авдотьева ожидало пожизненное бесславие, насмешки и хула коллег. Путь в аспирантуру, о которой он только и мечтал, терпя ничтожность нынешней должности, теперь был для него закрыт надолго, если не навсегда.

Истерзанный ужасом поражения, еле преодолев стыд, Сева пришел все-таки проститься с экспедицией. Отнеслись к нему снисходительно, шутливо, что было хуже всякой брани. Женщина, сведущая в фольклоре, заметила ободряюще:

— А рефератик написан складно, хоть и вне научных представлений. Вам бы не историей, а беллетристикой заняться.

Авдотьев ответил мученической улыбкой. Он чувствовал себя заживо погребенным, и время потекло для него бездеятельно, медленно, вязко, как оползающая смола, в которую он влип бессильным насекомым.

А лето катилось под уклон. Шли последние августовские дни. Ранняя позолота уже обметала ветви берез, покраснели осины. В палисадниках пестрыми звездами распылались пышноголовые георгины. Картофельная и свекольная ботва в огородах источала горьковатые запахи, нежно пахло спелыми яблоками в садах. Днем стояла ясная погода, но на заре с реки дымными слоями волоклись прохладные туманы, а ночами сверкали в небе над Подгорьем звездные дожди. Мелькание этих мелких метеоритов было тут явлением обычным. Звездопадом любовались, загадывали желания, о которых тут же забывали, укладываясь спать. Все шло своим чередом.

В доме Настасьи Гавриловны появилась новая постоялица, выпускница медицинского института Вера Седмицина. Авдотьев принял известие равнодушно, но на девушку, когда та вышла к завтраку, посмотрел придирчиво, с любопытством. Глянул — и успокоился. Соседка была совсем девчонкой на вид, и внешность ее показалась весьма неказистой Авдотьеву, чтившему женскую красоту и когда-то избалованному вниманием самых привлекательных однокурсниц. Беглого взгляда на Веру хватило, чтобы понять: с ней возможны лишь беспорочные товарищеские отношения либо вежливое безразличие, а в худшем случае — вялая вражда. До сердечных бурь дело не дойдет. Не в его вкусе невзрачные девочки подросткового сложения. У Седмициной к тому же пол-лица закрывали очки с большими стеклами, оползавшие на кончик прямого, тонкого, птичьего носа. Чтобы удерживать их в нужном положении, Вере приходилось чуть запрокидывать голову, и это придавало ей потешный облик забияки. Не понравился Авдотьеву и упрямо сжатый рот. К одежде Седмицина относилась явно без внимания, к прическе тоже, слегка охаживая гребешком гриву золотистых, густых, упругих волос.

— Так вы и есть Всеволод? — спросила новая соседка, садясь за стол. Серые глаза смотрели сквозь очки высокомерно.

— А что? — спросил Сева, к удивлению своему, с опаской.

— Приятно познакомиться! Не возражаете против моего вторжения?

— Какое это имеет значение! Я здесь не хозяин.

— Постараемся подружиться, — сказала Вера, словно доктор, уверенно назначающий лечение.

Вечером, вернувшись из амбулатории, молодая медичка принялась делиться восторгами. Подгорье ее обворожило.

— Первозданность! — заговорила она возвышенным тоном, раздражающим Авдотьева до крайности. — Чарующие пейзажи, целебный воздух! Люди простодушные и доброжелательные. Прекрасно!

— Извините, — прервал Всеволод, до поры смиряя вскипающую злость. Не позволите ли мне примерить ваши очки?

— Зачем?

— Мне кажется, это те самые розовые очки, которых мне тут столь недостает.

— Вы обижены судьбой? — деловито спросила Вера.

— Разочарованный странник, — произнес Авдотьев затасканную остроту, начиная смягчаться, а точнее — отождествлять девическую восторженность с глупостью и считать ее простительной.

Беседовали они на террасе, выходившей в зеленый, довольно запущенный дворик, с дровяным сараем в дальнем углу, закутками для козы, кур и гусей, уже запертыми на ночь. Направо от ступенек, на которых сидели Всеволод и Вера, тянулся узкий дощатый тротуарчик к уличной калитке, налево дорожка уводила в сад и огород.

Над Подгорьем опускался синий, теплый, ясный вечер. В небе медленно меркла дневная голубизна, уже заискрились кое-где крапинки ранних звезд. Клубились сумеречные кущи садов. Светящиеся в избах окошки напоминали тлеющие угольки. Темный лес по краям села казался воинственным полчищем ночи, готовым идти на приступ. Только на вершине горы еще лежал закатный луч, окрашивая ее багровым, тревожным светом.

— А гора! — как бы с укором воскликнула Вера, глядя туда же, куда и Авдотьев. — Ведь это нечто уникальное! Будь я историком…

— Будьте тем, кто вы есть, Вера, — предостерегающим голосом произнес он.

— Дело даже не в том, что она напоминает египетские пирамиды и разрушенные временем зиккураты Вавилона, — не унималась Седмицина. — Но пациенты говорили о пещере, которую ищут, ищут и никак не могут найти.

— Наслышан! — дал волю накипевшей злости Всеволод Антонович. — Более того, сам принимал участие в экспедиции, вызванной сюда такими вот любителями бабушкиных сказок, — он говорил смело, ведь ни один человек в селе знать не знал и догадаться не мог, что ученые тратили тут время попусту по его милости. — Пещера существует лишь в больном воображении людей, одуревших от здешней скуки! — добавил Авдотьев яростно, думая в тот миг о балагуре Веденее, сбившем его с понталыку. Настасью Гавриловну он великодушно избавил от обвинений, а хитреца-подстрекателя простить не мог.

— Правильно! — вдруг грянули прямо над головой слова того, кого он только что помянул в уме. — Плод воображения — и больше ничего! Какая еще пещера! Сознание у них — глухая пещера! Прав учитель, тысячу раз прав.

Над Авдотьевым и Верой нависла тень деда Веденея. Распоясанный и босой, он вырос возле крыльца словно из-под земли. Сева не узнал его голоса, обычно смешливого, дребезжащего, а ныне звучного, грозного, эхом улетавшего в сад.

Собеседники оторопело смотрели на сердитого старика.

— Веденей Иванович! — первой опомнилась Вера. — Откуда вы взялись?

Сева впервые услышал отчество лесничего, удивился тому, что Седмицина с ним уже знакома, но более всего поразило его непостижимое преображение деда Веденея. У него окреп, помолодел голос, в самой речи появилась приподнятость и какая-то благородная страсть. Глаза утратили блаженно-невинное выражение, посуровели.

— Решил навестить милых мне людей, — чуть сентиментально, но с достоинством ответил Вере босоногий старик. — Необычайно теплая ночь сегодня, ласковая, мечтательная ночь… В моем лесном логове иногда, представьте, так устаешь от одиночества.

«И лексикон!» — обомлел Всеволод Антонович.

А Вера, уже оправясь от мимолетного замешательства, произнесла с профессиональной строгостью медработника:

— Веденей Иванович, не следует ходить в темноте по лесу босиком. Вы можете поранить ноги, наступить на змею.

Гость отозвался на это замысловатой, лишенной разумного содержания фразой:

— Что на асфальте городов, что на лесной тропе, я равно неуязвим, любезный доктор, хотя опасности подстерегают нас всюду.

Недоумение, невнятные болезненные подозрения совсем одолели Севу и стали ощущаться как отчаянный и безотчетный детский страх, но тут уж он крутым усилием воли пресек это постыдное чувство. И сразу понял, что ничего особенного в поведении деда, в общем-то, нет. Шутовства в нем и прежде было хоть отбавляй.

Воспользовавшись тем, что Вера ушла помогать Настасье Гавриловне готовить ужин, Авдотьев с хохотком обратился к леснику:

— А ты артист, Веденей Иванович! То простачком прикидывался, дитем природы, а то вдруг принялся изображать камергера двора его императорского величества.

— Разве я похож на камергера? — растерялся дед Веденей, в удивлении растягивая подол своей посконной рубахи и осматривая его.

— В том-то и дело, что не похож! Не пойму только, кем ты притворяешься. Или это психопатологический случай раздвоения личности? А?

— Раздвоения? — глубокомысленно переспросил дед. — О! Слишком простой вариант… Множественность, множественность, — забормотал он беспокойно, как бы ловя ускользающую мысль, досказать которую ему не удалось.

Из дверей высунулась Вера и провозгласила:

— Чай на террасе будем пить! Такая теплынь — обидно в комнате сидеть. Всеволод! Тебе велено наколоть лучинок для самовара.

Авдотьев быстро справился с растопкой. Самовар вскоре загудел, словно в его медном чреве работал механизм. На столе, вынесенном на террасу, уже млели теплые оладьи, горкой лежали ватрушки, горела лампа, и леденцовым блеском сверкали разноцветные варенья в вазочках.

Чаепитие происходило по заведенному порядку и все-таки не совсем обычно. Дед Веденей не пил, хлюпая из блюдечка, и ел умеренно, без прежнего шумного смака. Рубаха его была чиста и руки тоже. Волосы расчесаны. Странно, что Настасья Гавриловна, привычно хлопоча за столом, не обращала никакого внимания на окультуренность лесного отшельника. И Севе тоже вскоре надоело подмечать эти, мелкие в сущности, перемены. По просьбе Веры он вкратце рассказал о неудачной экспедиции. Настасья Гавриловна, опять-таки по настоянию Седмициной, повторила сказ про заповедную пещеру и двенадцать лун, взошедших в ту ночь, когда выросла гора.

Выпускница медицинского института заслушалась до того, что уронила в чай надкушенную ватрушку.

— Ах, как мне хотелось бы раскрыть эту тайну! — воскликнула Вера, не замечая своей оплошности. — Жизнь готова прожить в таком удивительном краю!

— Вот и ты попалась на удочку, — умудренно, добродушно усмехнулся Сева, жалея и немножко презирая Веру. — Лично я готов бежать отсюда без оглядки при первой же возможности. Тебе пока еще кажется, что ты на каникулы в деревню приехала, отсюда и восторги. Погоди, придет голая, грязная осень. За ней потянется зима, морозная, свирепая, долгая. Ты взвоешь от тоски в этом медвежьем углу, каждая неделя покажется тебе длиною в год.

— Да, восприятие времени очень растяжимо, — неожиданно поддержал Авдотьева неузнаваемый дед Веденей, но с непривычки умно изъясняться, по-видимому, сбился и закончил путаницей: — Нами создано время психологическое. Центр был собран, скреплен бессчетными тысячелетиями, ныне сформирован и утвержден временем хронологическим.

На сей раз даже рассеянная Настасья Гавриловна, не донеся чашку до самоварного краника, ошеломленно замерла.

— Окстись, старый! В своем ли ты уме? Что за околесицу несешь?

Дед будто и не собирался разъяснять бредовое бормотанье. За столом возникло молчание, неловкое и напряженное. Небо почти совсем почернело, игольчатые звезды засверкали веселей. Полнотелая луна, желтоватая и масленая, как оладья, самодовольно всходила над теменью сада. Искорки звездопада стремглав мелькали по небу, не оставляя следа. И вдруг серебристо-сиреневая вспышка, словно сполох гигантской невидимой молнии, осветила весь надземный свод от края и до края, затмив луну и звезды.

Женщины ахнули, Сева от неожиданности зажмурился, а когда глянул — не поверил своим глазам: сидевший наискосок от него дед Веденей, будто неживой, застыл в позе египетской статуи, залитый с ног до головы зловещим серебром. Взгляд его застекленел, четкие графические тени удлинили и заострили черты лица, абрис бороды и волос стал плоским, как на фресках фараоновых гробниц.

Тут начался переполох. Вера вскочила, вскрикнула, исчезла, вновь очутилась возле застывшего старика, в накинутом докторском халате, со стетоскопом, который она, склонясь, приставляла к груди деда Веденея. Сева помчался в дом за сердечными каплями. Настасья Гавриловна, бедственно причитая, кипятила в кухне шприц.

С аптечным пузырьком, зажатым в кулаке, Авдотьев вернулся на террасу. Небо погасло, приняло обычный полночный вид. Взошедшая в зенит луна уже не желтела, а пронзительно серебрилась, и от земли восходил нежный, прозрачный туман, пропитанный лунным светом.

Дед Веденей как ни в чем не бывало отвешивал Вере прощальные поклоны. Он успел спуститься со ступенек на дощатую дорожку. Хлопнула калитка, голова старика тенью проплыла над невысоким забором. Удаляясь, он напевал приятным опереточным баском:

— Слышу голос пещеры, слышу гул ее в бурю… Ночь светла и бурлива… Это ночь озаренья…

Стих его голос, и все смолкло. Тишина сомкнулась до странности непроницаемая. В селе не раздавалось ни звука — не лаяли собаки, не пиликали далекие гармошки, не шелестела листва. И даже комары не звенели во влажном, до духоты теплом воздухе августовской ночи.

Тут что-то случилось с Верочкой Седмициной. Трепеща, словно ища защиты, она метнулась к Авдотьеву, схватила его за руки, зашептала воспаленно, точно в бреду:

— Всеволод! Это страшно! Я слушала его сердце. Оно гудит металлом, как колокол. И весь он ледяной, словно из стали. А вспышка! Что это, Всеволод?

— Ты… Ты с ума-то не сходи. Фантастики, что ли, начиталась? Вспышка! Зарница обыкновенная, — успокаивал ее Сева. — Где-то гроза бушует… Вон как душно!

— Утром он был у меня на приеме. Человек как человек. Аритмия, но это возрастное… А сейчас, сейчас… Он пришелец, Севочка, поверь мне! Или робот.

Состояние Седмициной не на шутку пугало Всеволода Антоновича, но он овладел собой и заговорил, невозмутимо посмеиваясь:

— Да я этого пришельца не первый год знаю — вечно ваньку валяет. Розыгрыш он устроил. Повертелся возле экспедиции, нахватался разных фраз, как попугай, и давай нас дурачить.

Вера, вроде, прислушалась к его бодрым доводам. Растерянность на ее лице сменилась решимостью:

— Пусть так! Но сердце? Его надо догнать, вернуть. Это долг врача. Я не прощу себе…

Авдотьев и глазом не успел моргнуть, как Седмициной рядом не стало. Раздосадованный, он бросился следом. Когда он выскочил за калитку, Вера в своем докторском халате, полы которого распластались на бегу белыми крыльями, со всех ног неслась к лесу. Быстрота, с которой удалялась девушка, оставалась необъяснимой. Сева и сам словно бы не бежал, а летел стремительно и плавно, еле касаясь ступнями земли.

Уже промелькнули по сторонам кривые заборчики окраинных огородов, распахнулся росистый, весь в лунном блеске, лужок. Выделялась темная нить тропы, уводящей в лес и протоптанной до избушки деда Веденея.

Прошло, казалось, одно мгновение, и вот появилась полянка с озерцом и возникла впереди громада горы. Авдотьеву так и не удалось нагнать Веру. Ее белая, крылатая фигурка ночной бабочкой порхнула в отдаленье и скрылась в хижине лесника.

Тогда только и понял Всеволод Антонович Авдотьев, что не со взбалмошной девчонкой и чудаковатым стариком, а с ним самим произошло нечто невероятное, болезненное, страшное и унизительное. А именно: он очнулся один-одинешенек на опушке леса под горой глухой ночью. Предшествующее тому чаепитие на террасе и бег сквозь чащу за светлым, стремительно ускользающим силуэтом — все это теперь неумолимо вымывалось из памяти, таяло, как невнятное сновидение, теснимое холодным, трезвым страхом. К нему вернулась способность осознавать, где он и что с ним происходит. Не было сомнения, что только патологическое забытье лунатизма могло увести его за семь верст от дома к заклятой горе. Ведь из-за нее он взлелеял столько честолюбивых надежд, так упорно, жадно трудился и понес, в конечном счете, горькое, позорное поражение. Был осмеян, исключен из претендентов на ученое звание, признан захолустным авантюристом, лишенным научных представлений. Стоит ли удивляться нервному истощению и расстройству с его теперь уж явными, недвусмысленными признаками? Какой же после этого смысл жить? А тем более — заниматься историей, то есть помнить и пересказывать другим события, безвозвратно канувшие в прошлое? С какой целью волочить утомленным сознанием груз исчезнувших эпох, которые лишь обманчиво дразнят величием чьих-то деяний, а на самом деле спрессованы из миллиардов неприметных, безымянных, никому неведомых малых судеб, следа которых не осталось на земле? А ведь мучились, мечтали, рвались к знаниям, к духовному прозрению, страдали от любви… Во имя чего?

После вихря этих отвлеченных мыслей, скорых, спорных, безответных, Авдотьевым овладело отчаяние. Ноги ныли от усталости, его лихорадило. Лунатик — подумать только! Болезненное пробуждение настигло его здесь, потому что ночное светило погасло, ушло в густую тучу с лохматыми краями в виде змеистых драконовых голов. Последний тусклый отблеск скользнул по склону горы. Чуть погодя вдали полыхнула молния, плеснув сиреневым, огненным светом, донесся трескучий, протяжный раскат грома. Мрак ослепил Авдотьева. Лес вокруг застонал от внезапного порыва шквального ветра, пронизывающего до костей осенним холодом. В чаще нарастал монотонный, зловещий шум — буря шла, надвигалась стеной.

Озябший, едва различая в ненастной мгле очертание знакомой поляны, Сева пустился почти наугад к домику Веденея. Каждый шаг впотьмах казался шагом в пропасть. Ветер теперь выл и метался неистово, едва не валил с ног. Грохотало. Молнии резали глаза. Вдобавок хлынул косой, хлесткий дождь.

Когда изможденный Авдотьев добрался до избушки лесника, в бешеном реве грозы он различил новые звуки — и обмер: распахнутая дверь дома болталась и хлопала на ветру, заунывно скрежетали ржавые петли.

Придерживая дверь отворенной, он остановился на пороге. Он ожидал, что на него пахнет затхлым теплом дедова логова, но изнутри исходил известковый запах камня и сырой, развороченной земли.

Перед ним зиял провал, наклонным туннелем уходящий вниз, в глубине еле уловимым пятнышком брезжил бледный кварцевый свет.

Это был вход в пещеру.

От домика Веденея, прилепленного к подножию горы, остался лишь остов. Осознание беды еще раз опалило рассудок — и страх перегорел, отпустил. Наступил, выражаясь языком медицины, общий адаптационный синдром. Сева, пока как бы без участия воли, стал сопротивляться потрясениям, беспрерывно атакующим и сознание, и весь его организм. Появилась стойкость, готовность к неизведанному.

Он сделал несколько шагов к провалу, оперся рукой об оголенный скат горы, нагнулся и осторожно заглянул под свод пещеры. С обратной стороны тоже находился кто-то живой, который, наклонясь, с робким любопытством выглядывал наружу. Они столкнулись лицом к лицу — и Сева узнал самого себя, свое отражение, неяркое, словно в темном стекле. И это отражение вдруг поманило его заговорщическим, многообещающим жестом. Авдотьев ступил под свод, двойник его тут же пропал, а позади тяжко, шелестящим крошевом обрушился, как падающий занавес, песчаник горного склона. Стена заросла, будто и не было никакого входа в пещеру. Кварцевый свет в глубине разгорелся сильнее, стал виден весь наклонный подземный коридор, усеянный острыми камнями, в застывших потеках сталактитов. И по этому коридору, сверкая пятками, прытко убегал от Авдотьева дед Веденей, мерзко хохоча злорадным смехом. Эхо грубо разносило его смех по подземелью.

— Веденей! — тревожно закричал историк. — Куда же ты? Стой!

И его голос многократно усилило эхо, но коварный старик даже не обернулся. Он бежал проворной рысцой, резво и ловко, как по паркету. Потом дед вдруг оказался словно бы в овальной оболочке, состоящей из мерцающих, мелких, голубоватых частиц. Свет, окружающий его, побелел и брызнул в стороны прямыми, как спицы, лучами, образовав нечто, напоминающее велосипедное колесо. В ту же секунду колесо это бешено завертелось, и все спицы слились в круглую зеркальную плоскость, от скорости выглядевшую неподвижной. Дед исчез за ней, а из зеркальной глади выдвинулось какое-то столбообразное, головастое существо и сразу оказалось в полушаге от Авдотьева. Тот невольно зажмурился и вытянул руки, как бы защищаясь. Ладони его ткнулись во что-то мягкое, тугое, теплое. Он услышал голос, горестный и ласковый:

— Не бойся меня. Я тебе не враг.

Перед Севой, вполне телесный, стоял живой бюст со сложенными на груди руками и округлой колонной вместо ног. По грязновато-желтой, с прозеленью, окраске можно было предположить, что он отлит из бронзы. Но памятник сокрушенно покачивал благородной головой с крутым лбом, откинутой назад вихрастой прядью, чуть курносым, но крупным и мужественным носом, и благосклонно, хотя и озабоченно улыбался, рассматривая Севу. Авдотьев никак не мог в потемках определить, почему так знакомо и так неприятно ему это лицо.

— Не узнаешь? — прозорливо спросил бронзовый. — Лет через двадцать ты стал бы, как две капли воды, похож на меня. И я в свой срок мечтал воплотиться в звонкий металл, занять свое место в галерее почета Академии наук или хотя бы в скверике возле вашего института, посреди той продолговатой клумбы. Помнишь?

— Да, но… — с сомнением вступил в разговор Сева. — Мой памятник? Все это чересчур невероятно. Не верю.

— Теперь уж, конечно, маловероятно, — спокойно согласился бюст. — Ты дал себя одурачить, погнался за миражами. Но не о том сейчас речь. Во что ты, спрашивается, не веришь? Прости, но это невежественно — не верить в подсознание. Ты всю жизнь пользуешься опытом, накопленным и закодированным в подсознании, а разум твой, поглощая жизненную информацию, обрабатывая и сортируя ее, пополняет все те же кладовые. Подсознание, как золотой запас в банке, а мысль — расхожая монета. Каков запас, такова ей и цена.

— А у меня, значит, в подсознании вместо золотых россыпей собственный бронзовый бюст.

— Не передергивай! А то я решу, что ты безнадежно туп. Я — один из множества, но я превыше. Я внутренний образ твоего честолюбия. Кто виноват, что ты создал меня именно таким? Ты всегда справедливо считал честолюбие двигательной силой…

Сева стыдливо, украдкой покосился на выпуклую колонну пьедестала, заменяющую ноги этому говорливому внутреннему образу. Собеседник перехватил и разгадал его взгляд.

— Конечности тут ни при чем! Ногами двигать всякий дурак сумеет, были б ноги. Ты, вон, как реактивный за девчонкой мчался. Вот и попал в западню. А моя сила в целеустремленности. Я, и только я, могу вывести тебя назад. Сейчас ты замурован, похоронен заживо. Пойми же, наконец, как опасно наше положение!

— Если ты из моего, так сказать, воображения, то почему же я вижу, осязаю, слышу тебя? — взялся было рассуждать Авдотьев. — Нет, это наваждение…

— Не время выяснять подробности и причины. Да, я стал зримым в магнетическом поле этого старого склепа. Пещера может выкинуть штучку и пожестче. Неровен час наши сущности сольются здесь воедино — и тогда уж ты забронзовеешь на пьедестале, станешь недвижим. Оставь сомнения. Надо спешить!

Сева, наконец, внял. Его охватило храброе воодушевление.

— Что я должен делать? Говори! — властно потребовал он.

— Запомни! — торжественно ответил бюст. — Во всем полагаться только на меня. Ты взваливаешь меня на плечи, а я указываю дорогу. И не вздумай отвлекаться на обманчивые видения пещеры. В них погибель.

Пришло время действовать. Авдотьев развернулся, пятясь приблизился к двойнику, и тот увесисто улегся у него на спине, обхватив руками за плечи. Согнутый под тяжестью Сева двинулся, ковыляя по ухабам и осыпям подземного коридора. Ступни то и дело подворачивались на острых камнях. Бронзово-плотский седок велел ему покуда идти, не сворачивая. И вскоре Сева убедился, что они на верном пути. Стены подземного лаза постепенно раздвигались, проход становился шире, уже не ощущалось промозглой сырости, воздух делался все горячей, словно палило солнце. И света, желтого, мутного, прибавилось. Вот и под ноги пошла стелиться плотная, влажная земля, точно утоптанная дорога, чуть орошенная дождем. Жара донимала. Авдотьев задыхался, пот клейко полз по лбу, капал с носа. Он вышагивал неуклюже, глядя себе под ноги. В ушах шумело.

— Ой! Гляньте! — прорезая этот шум, раздался вдруг неподалеку визгливый бабий крик. — Гляньте, согнулся в три погибели! Кто ж это, горемычный?

— Учитель наш. Гексамерон Месопотамский! — отозвался мальчишечий голос — ломкий, звонкий и язвительный. Всеволод Антонович узнал разгильдяя и двоечника Подпружинникова из шестого класса.

— А что это он тащит? — не унималась любопытная бабенка.

— Хе, чурбак зачем-то на спину взвалил! — ответил на сей раз грубоватый, прокуренный, осипший баритон.

Севе, ступавшему, как портовой грузчик с мешком по трапу, становилось все больше не по себе, но он помнил наставленья своего седока.

«Ишь, голоса разыгрались! Шалит пещера», — подумал он, не поднимая головы.

— Да не чурбак, не чурбак у его! — скандально завопила вдруг какая-то старуха. — Памятник с погоста утащил, охальник! Святотатство, люди добрые!

— Да не горлань ты, баба Дуня! Он его в другую сторону прет. Как раз на кладбище… Небось, там поставить хочет.

— Всеволод Антонович несет учебное пособие, — послышалось степенное, убедительное контральто, по которому Авдотьев с содроганием узнал директрису школы Жозефину Сидоровну. — И незачем поднимать уличный гвалт.

«Уличный?! — от страшного подозрения у Севы перед глазами заплясали огненные пятна и зигзаги. — Нет, нет, не поддаваться! Это происки. Только вперед».

— Долго еще? — не оборачиваясь, хрипло спросил он у бюста.

— Семь верст до небес и все лесом. До академии дотопаешь — твоя взяла!

Этот ответ пронзил Авдотьева, как электрический разряд. К тому же он почувствовал, что не может избавиться от ноши, хоть и скачет, и взбрыкивает, как норовистая лошадь в попытке скинуть наездника. А вокруг него, средь бела дня, на широкой, проезжей улице села еще пуще раскричались азартные зеваки.

— Да он деда Веденея везет на закорках!

— Взнуздал старый учителя!

— Пособие! Ой, не могу! — заливался двоечник Подпружинников.

— Наверное, малый в карты проигрался, — с сочувствием предположил прокуренный баритон.

— Безобразно! Чудовищно! — это Жезофина Сидоровна.

— То-то он деду под горой колодец рыл, огород копал, — залопотала скандальная старуха. — Надо и мне нанять…

Всеволод Антонович застонал, в глазах вспыхнул белый, зеркальный огонь — и он провалился в холодную, сырую темень.

— Сева, Севочка! Что с тобой, миленький? Очнись! — И плач, и чьи-то озябшие пальцы у него на запястье. Он лежал навзничь в удушливом, студеном мраке, в глинистой кашице. Со сводов неясно освещенной сквозь какую-то щель огромной пещерной залы свешивались причудливые сталактиты вспененные, застывшие водопады, витые колонны, складчатые фестоны каменных полотнищ. Снизу им навстречу вырастали скульптуры самых диковинных форм.

Где-то журчал подземный поток, одинокие капли гулко срывались с каменных карнизов. У Севы еще мутилось сознание от ушиба при падении, но Веру он узнал сразу. Она плакала возле него, стоя на коленках прямо в грязи, осторожно дотрагиваясь до него, щупая пульс.

— Не плачь, Вера, — сурово сказал Авдотьев. — Нечего плакать. Ты как здесь оказалась?

— Очнулся! О господи, очнулся!

— Погоди. Я тебя спрашиваю, как ты здесь оказалась?

— Я вбежала в дом Веденея Ивановича. Ну, помнишь, сердечный приступ?

— Помню, продолжай.

— Я вбежала в дом, окликнула его. Он не отозвался. Было очень темно, я оставила дверь открытой, но луна пропала. А у него ведь электричества нет. Я подумала, он еще не дошел, мы разминулись. Я вообще не помню дороги, так быстро бежала. Думаю, подожду, тебя и его. А ты где-то застрял. Я стала искать керосиновую лампу, наощупь заглянула в какую-то кладовку и увидела вход — каменный длинный коридор. Пещера, понимаешь? Я, конечно, туда. Свет еще был, голубоваты… Потом позади все грохнуло, гром такой жуткий… И проход завалило. Я кричала, звала — бесполезно. Потом пошла на свет, он был вроде лунного. Я думала, там есть пролом. У меня фонарик с собой, в докторской сумке. Не знаю, по каким лабиринтам я вышла в эту залу. Мне и другие попадались на пути, но поменьше. А ты… Ты мне прямо под ноги свалился, вон с того выступа.

Сева выслушал ее бестолковое сообщение не перебивая. Он вовсе не сразу поверил в то, что перед ним настоящая Седмицина. Решил — опять какая-нибудь галлюцинация.

— И ты, — он заговорил с расстановками, многозначительно, — никого в пещере не встречала? Странностей не замечала никаких?

— Кто тут может быть, кроме нас? — всполошилась Вера. — Я вообще-то очки потеряла… Могла не разглядеть. Нет, перестань! Зачем ты страху нагоняешь, Сева?

— На то есть основания, — сказал он мрачно. — Мы еще натерпимся. Неизвестно, сумеем ли выбраться отсюда.

— Да, да! Надо попытаться. Если мы погибнем тут, то и открытие наше пропадет.

— Какое открытие?

— Открытие пещеры.

— Не спеши. Ее скорей всего не существует. Тут другое.

— Ты что? Ведь мы оба здесь! Ты плохо себя чувствуешь, Сева? Встать можешь? А голова не кружится, не тошнит?

Авдотьев сел, потом встал. Состояние его было вполне сносным, ушиб сказывался лишь легкой ломотой в теле.

— Гнался за славой, да провалился сквозь землю от стыда, — иронически заметил он, обращаясь к самому себе, а не к Вере.

Она ничего не поняла, а потому и не ответила. Посоветовавшись, друзья по несчастью взялись обследовать по кругу стены подземного зала, нет ли где норы, выводящей наружу. Ведь откуда-то сочился блеклый свет, как в летнюю ночь в час первых петухов.

Продвигались друг за другом то по скользкой глине, то по каменной крошке, зыбко ползущей под ногами. На каком-то из поворотов Вера ухитрилась опередить Авдотьева шагов на десять и он уже собирался строгим окриком поумерить ее прыть, как вдруг завопила она сама, тонко и страшно. Сева не успел опомниться — в три прыжка Вера оказалась возле него, вцепилась в плечи. Ее трясло. Округленные глаза, почти черные от расширившихся зрачков, смотрели ошеломленно и беспомощно. А Сева не испугался, чего-то подобного он и ожидал. Потеряв представление о времени, он любовался этими яркими, обращенными к нему с испугом и мольбой глазами, пенной лавиной густых, растрепанных волос. Матовая бледность прекрасно утончала лицо Веры. Авдотьев почувствовал странное смятение, хлынувшее в грудь тепло и неуловимое, плавное колебание всего тела, словно горячий ветер, вея со всех сторон, раскачивал его, как хрупкое деревце. Всеволод глядел на девушку жадно, смущенно и нежно.

— Что? Что случилось? Успокойся…

— Там… Там… — она протянула ослабевшую руку. — Там кто-то мертвый лежит.

— Тебе померещилось, глупенькая, — он не удержался и дотронулся до ее волос. — Помнишь, я спрашивал о странностях? Ну вот, они и начинаются. В этой пещере является в отражениях все, что ты себе вообразишь.

— Там не отражение. Я наткнулась и чуть не упала.

— Хорошо, пойдем поглядим.

— Нет, нет! Мне страшно. И ты не ходи.

— Не бойся. Надо выяснить. Быть может, это древнее захоронение. А тебе я удивляюсь, будто никогда в анатомичку не входила!

— Сева, — Вера побледнела еще сильней, лицо ее светилось молочной белизной, мерцали встревоженные глаза. — Севочка, тот, что лежит там, похож на тебя!

Отчаянное признание не произвело на Авдотьева ожидаемого впечатления. Он даже повеселел, испугав тем Веру еще больше.

— Подожди-ка меня здесь. Пойду разберусь с покойным двойником.

Девушка не могла произнести ни слова, только бессильно застонала ему вслед.

В неглубокой нише стоял гроб — не гроб, а отлично сработанный, вроде бы пластмассовый ящик. В нем, смиренно сложив руки, с выражением обиды и достоинства на лице лежал, как в упаковке, бюст. Он скосил на Севу очи, полные гордого осуждения, и снова возвел их ввысь.

— Здорово, приятель! Полеживаешь?

— Оставь свой легкомысленный тон. Ты уже доигрался, — ответил бронзовый величественно, но с потаенным злорадством.

— Но худо от этого, судя по всему, тебе. Вон уж и в ящик сыграл.

— Смейся, смейся! Все равно без меня никуда не выберешься. Думаешь, влюбился в девчонку, так теперь тебе все ни по чем. Любовь, она, конечно, того… ходячая. Захочет — приходит, захочет — уходит. Разве можно рассчитывать, что она тебя на свет выведет? Самообман, если не откровенная глупость. Ты меня разочаровываешь. Я бы вообще с тобой разговаривать не стал после всего, да характер отходчивый. Жаль тебя, дурака. Ведь пропадешь ты без меня. Пойми, пропадешь!

— Ну-ну, продолжай.

— Предупреждал я тебя, чтоб ты шел себе и ни на что не отвлекался? Да или нет? А ты! Стыдно сказать, испугался насмешек непросвещенной толпы. Толпа достойна презрения. Свой талант надо нести, не считаясь ни с кем и ни с чем. Добиваться славы любыми средствами.

— Слава? — переспросил Сева. — Представь, я тоже успел поразмыслить над этим. Истинная, светлая слава — это любовь народа. Такая заслуга стоит великого, неустанного труда, безусловно, полезного и бескорыстного.

— Любовь народа! Скажи еще — человечества! Да… ты изрядно поглупел в разлуке со мной. Запомни, никакой любви народа нет. Народ обожает памятники. И чаще всего понятия не имеет, кому и за что памятник поставлен. Откровенно говоря, любезный твой народ даже не разбирается, действовал ли живой прообраз памятника ему на пользу, или отчаянно вредил. К памятникам относятся с почтением даже невежды. А если кто цинично хулит памятники, так это наверняка завистник и другими тайными пороками испорченный субъект. Хеопс неспроста при жизни себе пирамиду строил. Поэтому он и Хеопс, а не хвост собачий! Тебе ли, историку, не знать? А ты лепечешь, как младенец: бескорыстие, любовь народа! Пора тебе браться за ум, а не блуждать в потемках собственного подсознания.

— Какие же будут предложения?

— Вытаскивай меня из этого похоронного ящика. Неси на сей раз бережно, без глупостей. Клянусь, через семь минут мы будем на поверхности. Через год тебя ждет аспирантура — и ты пойдешь в науку семимильными шагами. А?

— С тобой на горбу?

— Грубить не надо. Все проще. Я снова вольюсь в тебя, и мы замечательно уживемся в одном теле.

Всеволод Антонович призадумался.

— Что ж, какой-никакой, а выход. Согласен! Подожди, сейчас за Верой сбегаю.

Глаза бронзового чуть не выкатились из орбит.

— Совсем одурел? Сделка возможна только между нами. Выкинь, выкинь немедленно девчонку из головы. Тебе ли влюбляться! С нею мы завязнем, не выкарабкаемся. Ни из пещеры, ни вообще из Подгорья. Женишься еще, бытом обрастешь, возникнут сложности с пропиской в столице. Нет уж, брось ее! Сама сюда залезла, пусть сама и спасается. Нам обуза не нужна. Да и где уверенность, что она не призрак, не отражение твоих, хе-хе, вожделений?

— Она-то живая, — в грозном спокойствии произнес Авдотьев. — А вот ты, бронзовый болван, откуда навязался на мою голову? Обойдусь и без тебя!

Красноречивый бюст не отвечал. Он по-прежнему лежал в ящике, бесстрастно возведя пустые глаза.

Позади послышался осторожный хруст каменной крошки. Жаркое, встревоженное дыхание. Авдотьев сразу догадался, что подошла Вера. Он почувствовал ее приближение по теплу, обволакивающему сердце.

— Ты так долго… Я перетряслась от страха. Ой, да это кукла! Откуда она здесь?

Всеволод тоже успел понять, что никаких признаков жизни в этом изделии, уложенном в большую пластмассовую коробку, как бы и не было. Раздумывая, с кем же он только что разговаривал, Авдотьев, заранее напружинив мышцы, нагнулся с намерением вытащить бронзовую отливку и как следует ее осмотреть. Он обхватил бюст — и чуть не свалился от собственного усиленного рывка: округлое тело псевдопамятника оказалось надутым, невесомым, как детский воздушный шарик. Нелепая игрушка выскользнула из рук учителя и, покачиваясь в потоках пещерных сквозняков, неторопливо всплыла под самый свод и тут ткнулась в острую сталактитовую сосульку — раздался оглушительный хлопок.

Одновременно ярчайшая лиловая вспышка, точь-в-точь как та, что поразила их на террасе за чаепитием, залила всю пещеру ослепительным сиянием.

Вера в страхе прижалась к Авдотьеву. На миг у того потемнело в глазах, а когда зрение вернулось, он увидел наискосок от себя вечернего гостя Настасьи Гавриловны, не похожего на самого себя деда Веденея.

— Я рад, что вы благополучно добрались, мои отважные друзья! звучным, сердечным голосом приветствовал их этот человек.

Все трое находились в полости пирамидальной горы, в чем теперь не оставалось никаких сомнений. Просторный, совершенно пустой зал, без единой зазоринки облицованный зеркально-гладкими плитами, как бы источающими ровный, чистый, голубоватый, звездный свет, имел правильное квадратное основание, хорошо известных Севе размеров, а стены сходились к вершине наклонными гранями. Посреди квадратного пола находилось нечто вроде бассейна с черной полированной поверхностью, окольцованного невысоким парапетом. На нем и сидел загадочный дед Веденей во всем блеске своего волшебного преображения.

— Так вот она, настоящая пещера! — восхищенно, на одном дыхании произнес Авдотьев.

— Правду говорит предание, — прошептала и Вера, пугливо прильнувшая к нему.

— Предания надо проверять исследованиями, принимать их с поправками. Всеволоду Антоновичу как историку это известно. Как видите, ни райских птиц, ни молочных или медовых рек вам на пути не попалось, — заговорил дед Веденей, благосклонно поглядывая на молодых людей. — А двенадцать лун вы увидите. Явление это будет вполне естественным и никого не поразит.

— Двенадцать лун? — переспросила Вера.

— Да. Настасья Гавриловна о том упоминала в своих затейливых рассказах, хотя в действительности все происходило несколько не так. Горы за одну ночь не вырастают.

— Объясните нам, кто вы! — не вытерпел Сева. — Мы до того сбиты с толку, что трудно поверить в очевидное.

— Вы — существо космическое? Пришелец? — задала и Вера мучавший ее вопрос.

— В определенном смысле — да, я космическое существо. А разве жителей земли нельзя назвать космическими существами, тоже в строго определенном смысле? Взгляните сюда! — Веденей указал на черную, будто из отшлифованного базальта, гладь бассейна.

Авдотьев и Вера подошли к парапету. То, что выглядело обыкновенными бликами света, оказалось экранным, уменьшенным отражением звездного мира. Поверхность слегка помутнела, стала бархатистой. Серебряная россыпь начала незаметно закипать, вихриться все быстрее, наращивать круг за кругом. Ослепительная спираль неслась, вращаясь, в мягкой, глубокой черноте.

— Это картина нашего движения в звездной беспредельности. Вершит его и Земля в едином космическом потоке. Давайте вместе взглянем на нее из глубины времен.

Звездные скопления на экране стремительно полетели в радиальных направлениях, словно готовые брызнуть искрами за пределы бассейна. И вскоре в бархатистом круге, плавно вращаясь по оси, красовалась только Земля, да Луна двигалась по дуге в некотором отдаленье. Да, Земля — ореол атмосферы, очертания континентов, но все же что-то было на ней не так, неузнаваемо.

Молодые люди растерянно переглянулись.

— Вместо Индийского океана суша… — пробормотала Вера. — И Атлантического нет. Евразия, правда, на месте…

— Не очень на нашу планету похоже, — Сева обратил к Веденею вопросительный взгляд.

Тот улыбался мечтательно и таинственно:

— Это она, но совсем, совсем в другом возрасте, в наиотдаленнейшую эпоху своего существования, в период нарастания самых первых звеньев ее планетарной цепи, то есть эволюционных видоизменений в бесконечности. Это — моя Земля, милые друзья, но и ваша. Мы с вами из одной колыбели, хотя из несоизмеримо разных вселенских эпох. Земля ведь и прежде была обитаема людьми разумными. Свершался цикл, она пустела, отдыхала, вновь давала ростки жизни — простейшей клеточной, растительной, животной, разумной. Разум в развитии постигал способы преодоления самых невероятных, по вашим представлениям, пространств, осваивал саморегуляцию времени, усилием своим преодолевал плен материи. Не миллионами земных лет, и даже не миллиардами в энной степени исчислялась такая эволюция разумных существ. А когда заканчивался животворный цикл планеты, ее обитатели отрывались от материнской плоти Земли и заселяли другие миры Вселенной. Вот и я из племени старших сыновей нашей планеты.

— Невероятно! — воскликнула Вера, но по лицу ее было заметно, что она восхищенно впитывает каждое слово Веденея.

Всеволод все-таки меньше поддавался эмоциям.

— Вы, надо полагать, достигли бессмертия? — спросил он тоном человека, собравшегося затеять крупный спор.

— Не горячитесь, — остановил его Веденей. — Наши понятия о континуальном, то есть беспрерывном, и дискретном, то есть прерывистом, обладающим конечностью, столь различны, что мы не столкуемся, или возникнет та плачевная ситуация, когда истина не рождается, а погибает в споре. Примите просто на веру: я, как всякое индивидуализированное существо, дискретен. Есть дата моего рождения в разреженной, не похожей на земную, материи нашей планеты в системе звезды Регулус, будет и дата ухода.

— А пока вы живете у нас под видом лесника Веденея Ивановича! — Вера по-девчоночьи хлопнула в ладоши, радуясь своей догадливости.

— Увы, милый доктор, обличье лесника — это мой, так сказать, скафандр. Он сработан искусственно. Всеволод Антонович подметил это еще в домике добрейшей Настасьи Гавриловны, но не поверил сам себе. И правильно! Нельзя безоглядно верить в сверхъестественное. Вы, милый доктор, отреагировали опрометчивее… Кстати, оболочка мне понадобилась, чтоб я стал виден вам, чтоб мы могли побеседовать, как люди. Ведь в инопланетном своем виде я для вас незрим; энергия, упругая воздушная подушка, вроде встречного ветра, и больше ничего. Да еще разве что мысли отвлеченные в сознании у вас, нежданные фантазии — вот и весь контакт. А сейчас я счастлив видеть вас и быть видимым. Моя, на ваш взгляд недолгая, экспедиция подходит к концу.

— Прошу вас, повремените! — почти взмолился Сева. — У нас еще столько вопросов. С какой целью вы побывали у нас?

— Я историк. Изучаю будущую историю нашей древней прародины. Ведь по сравнению с теми космическими сроками, когда наше разумное племя покинуло Землю, ваша история — новая история ее. И за полученную мною информацию я должен со всей признательностью возблагодарить вас, Всеволод Антонович. Ваши знания весьма обширны, систематизированы, внятны — мне удалось подробно описать многое, что представляет несомненный интерес.

Сева был польщен, но старался не поддаваться этому ребяческому чувству, даже нахмурился, чтоб скрыть его.

— Одновременно приношу извинения за приключения, пережитые вами в карстовой пещере здешней горы. Это необходимое, проверочное, очистительное испытание. Вы его выдержали. Надеюсь, оно не причинило вам вреда?

— Вы и сами знаете, что не причинило, — слегка обиделся Сева. — Надо ли спрашивать!

— Значит карстовая пещера все-таки существует? — принялась допытываться Вера. — Выходит, мы ее открыли!

— Ее откроют. И очень даже скоро. В горе действительно таятся клады для палеонтологов, антропологов. И если Всеволод Антонович навсегда расстался со своим надутым двойником, то именно он возглавит следующую археологическую экспедицию в пещеру и по окрестностям горы. Большего сказать не могу. Я не вправе вмешиваться. К вам успех может прийти только земными путями: трудом, знаниями, пытливостью ума, вдохновением творчества.

— А все это? — Вера огорченно повела рукой. — Неужели пропадет без следа такое великолепие?

— Иного быть не может, Верочка. Вы находитесь в моей походной палатке. Не к лицу путешественнику разбрасываться снаряжением. Вам на память и так оставлена эта гора в лесном краю, напоминающая, как вы говорили, пирамиды Египта и зиккураты древнего Вавилона. Небывалую форму горы разумнее считать причудой природы, ведь недоказуемо, что осколок кряжа, случайно уцелевший при движении последних ледников был с помощью лучей, вроде ваших лазерных, обработан нашими исследователями. Пирамида имеет свойство к определенной регуляции магнитных токов земли. Это и понадобилось той экспедиции. Моим предшественникам. И мне пора покинуть вас…

— И мы никогда… никогда больше не встретимся? — воскликнула Вера горько, но еще как бы храня надежду.

— Не будем грустить. Наш общий звездный полет в пространстве продолжается. Мы — единое разумное братство. И колыбель у нас одна добрая, щедрая планета Земля. Уберегите ее от непоправимых военных катастроф, сохраните ее — маленький, живой родник вселенной.

В центре темного бассейнового круга засиял теперь яркий, напоминающий солнечный, диск. Всеволод и Вера не уловили того мгновения, когда чудесный гость Земли очутился там, где загорелось это отраженное светило. Они поняли, что их мудрый друг уже далеко, заметив, что от диска, постепенно тускнеющего, расходятся правильные, радиальные кольца и сам бассейн, как бы колеблясь живой водой, разрастается вширь. От него пошел запах осоки, сырого песка. Тихо плескались у ног сонные волны, утешительно, по-земному шумел вокруг ночной лес. Авдотьев и Вера стояли у озерца на полянке под горой, и обоим казалось, что они лишь сию минуту очутились здесь, прибежав в тревоге к дому лесника.

А в озере отражалась серебряная луна. Круги, опоясывающие ее, никуда не исчезали, подрагивая на водной ряби.

Вера запрокинула голову, воскликнула пораженно:

— Сева, смотри, что творится! Лунное гало!

Отраженные кольца лунного света раскинулись по всему небосклону. Авдотьев глядел на них завороженно, в забытьи крепко сжимая руку своей спутницы.

Стукнула дверь в избушке. Бессонный старик, покряхтывая, вышел на порог взглянуть, отчего так рассиялась полночь.

— Вот и наш Веденей Иванович, — шепнул Авдотьев Вере. — Жив-здоров, любуется редким атмосферным явлением. Зря мы так всполошились, примчались сюда…

— Нет, Сева, не зря. Я чувствую, с нами произошло нечто необыкновенное, прекрасное.

— И взошло двенадцать лун, как в сказках Настасьи Гавриловны, негромко подхватил Авдотьев. — Добрые сказки сбываются.