Перекресток, или Сказка о Тави

Феликс СУРКИС Перекрёсток, или Сказка о Тави

Подберезовик был крепкий, плотный, на высокой, изогнутой у земли ножке, в светлых пятнах по темно-коричневой шляпке. Толику нравилось даже его название — обабок. Зацепившись свитером за куст, так что ветки пружинисто потянулись за ним, Толик нагнулся, встал на колени и аккуратно провел ножом по грибной ножке.

— Что вы нашли, дядя Толя? — заставил его выпрямиться завистливый Лоркин голосок.

— Поганку, — усмехнулся Толик.

— А ну покажите!..

Толик протянул племяннице корзинку.

— Ничего себе поганка! Мне бы такую! А я вон хожу-хожу, только донышко закрыла, а у вас…

— Зато у тебя два белых. Хочешь, давай меняться.

— Ага, хитренький какой, дядечка Толечка! Чтоб мои белые тоже к вам перешли?

— Ну, и нечего, канючить. Иди-ка вот сюда, на черничку.

— Нетушки-нетушки! Сами там у муравейника ползайте.

— Подумаешь, испугалась!

— А вот и не испугалась вовсе. Я, если хотите знать, даже комаров не боюсь. Уже тридцать три штуки прихлопнула. Нет, тридцать пять: вот сразу два попались. Сейчас я их запишу.

Лорка достала из-под куртки блокнотик, шариковый карандаш и поставила пару черточек в чистой клетке. Потом с лицемерным вздохом опять взялась за корзинку:

— Дядя Толя, понесите, а?

— Выйдем из лесу, так и быть выручу. А пока сама таскай.

— Тогда хоть спойте что-нибудь… Ой, а вы сыроежку пропустили!

— Я их не беру. Осторожно, не зачерпни, здесь болото. Ступай по корням.

— Я застряла!

— Потому что нытик. Ну, смелее!

Толик прощупывал палкой качающуюся, залитую тяжелой черной жижей тропку. В его кедах давно уже хлюпало, но шерстяные носки не давали ногам застыть. Лорке в резиновых сапожках тем более было нипочем. Однако девочка почему-то примолкла. Волосы выбились у нее из-под капюшона, и она их не поправляла. Остренький носик брезгливо морщился: действительно, здесь пахло гнилью, листья ивняка покрывала ржавчина, кое-где торчал мохнатый от старости и мха сухостой. Липкая паутина неприятно оседала на лицо, а летучие паучки, падая сверху, копошились в волосах, впивались в шею. От них долго зудело и чесалось тело.

— Дядя Толя, а лес нас не любит?

— С чего ты взяла?

— Ну, вот в парках белки не боятся брать у меня сахар из рук, а в лесу ни одна не покажется. И еще там деревья прирученные, а здесь какие-то дикие, хмурые. Вроде задумались о чем.

— Мало ли что может показаться! Раньше люди вообще считали, что в каждом дереве человечки живут. Если дерево срубить, они умирают. Насочиняли всяких сказок из-за таких вот дремучих мест…

— Значит, про лес ерунду говорят?

— Конечно. Лес как лес. Глухие деревья да комары. Пусто…

Толик размахнулся и гулко стукнул палкой по стволу березы.

— Ну, на тропинку мы с тобой выбрались. Теперь строго по солнышку, скоро дом!

Вдогонку им зашелестели листья. Хрустнула ветка. Чуткая предзакатная сырость уже подстерегала лес.

Тьоу вздрогнула от удара по ее дереву и, выглянув, успела поймать краешек солнца. Она знала, что потом заболят глаза, и кожа на лице будет саднить и искриться, и колющим нытьем ответит на перегрев фолль — складка термолокатора у горла. Она знала это и все-таки на секунду раньше, чем следовало, оторвалась от шершавой березовой коры. Холодный багровый луч царапнул по глазам так, что виски заломило. Тьоу зажмурилась и не увидела, как солнце покатилось под горизонт.

Роса уже пала на траву, лес пробудился, синицы торопливо дотягивали обязательную вечернюю звень, и по своим извилистым путям поплыли тоненькие голоса запахов. Пахло мухомором, таволгой, мокрой паутиной, золой, а откуда-то издалека желтенький мотылек настойчиво звал свою подругу.

Тьоу отделилась от ствола, дунула вдоль ветки, чтоб послушать, как поворачиваются листья, и тихо скользнула вниз. Из-за толстого корневища выглядывал, улыбаясь, зайчишка, которого она неделю назад вызволила из капкана. Лапку ему пришлось заговаривать, потому что кость, кровь, нервы — все в организме перессорилось между собой. Увидев Тьоу, зайчиш изо всех сил забарабанил по дереву.

— Поиграй, малыш, один. Тави сегодня очень заняты.

Заяц горестно опустил одно ухо.

— Иди-иди, нечего притворяться! — Тьоу засмеялась, потеребила его пушистый загривок. Звереныш с поддельным ужасом заверещал и сиганул за куст.

День угасал. Юная тавья ветерком скользнула меж деревьев. На холмике у кривой осинки она задержалась. Деревце монотонно покачивало листвой.

— Вставай, соня! — Тьоу звонко шлепнула ладошкой по стволу.

Над ветвью осинки показалась славная заспанная мордашка Миччи.

— Я уже давно не сплю!

Он так хорошо и тщательно прикрыл рот, что Тьоу тоже не удержалась от зевка.

— Расскажешь об этом веснятам! Может, они и поверят. А мне тебя колыбельная выдала.

Осина прислушалась и перестала нашептывать листьями баюкающие ритмы.

— Ну-ну, не ворчи! — Миччи съехал по стволу, подхватил по дороге росы на пальцы, протер глаза. — Грагги еще не были?

— Нет, но нам пора! — раздалось у самых ног, и из-под валуна вынырнул худенький стремительный Зииц.

— Не жестко было? — спросила Тьоу.

— Ничего, спасибо.

— Как спалось? — поддержал разговор Миччи.

— Отлично.

— Муравьи не донимали?

— Да рыжие сегодня воевать к соседям бегали, им не до меня было. А вот корень твоей осины целый день в мою сторону пробивался. Пришлось пугнуть его обратно. Она не жаловалась?

— Может быть, не помню, — неопределенно ответил Миччи.

— Нашел кого спрашивать! Ему и Грагги под ухом бухнут — не добудятся, — пояснила Тьоу.

— Во, расщебетались, вечную тему нашли. С вами того и гляди опоздаешь. Идем?

— Без завтрака? Миччи, ты заболел! — Тьоу направила на него фолль и мгновенно заслонилась рукой, словно обожглась. — Так и есть. У тебя температура — минус!

— Да ладно вам! Просто я вчера высмотрел место, где кипрей только-только медом налился.

— Это ж совсем другое дело, — обрадовался сластена Зииц. — Веди!

И все трое заструились к поляне.

Темнело быстро. Прежде чем поблекнуть на ночь, краски еще разок вспыхивали, а потом впитывались внутрь травы и листьев, уплывали вверх. Зелень набухала и тяжелела, обретала синие глянцевые тона, небо светлело, выравнивалось, теряло глубину. А для тави с их фоллями занимался рассвет: все вокруг испускало тепло, и контуры предметов начали прорисовываться оттенками на общем белом фоне. Скоро и кожа самих тави стабилизирует свой цвет. А пока по ней — мгновенная смена пятен.

Тьоу закинула руки за голову, прострекотала что-то легкое и вдруг, не останавливая бега, обернулась всем туловищем:

— Знаете, мальчики, если все пройдет удачно, я буду страшно счастлива! А вы?

— Ни к чему это нам, по мне и так хорошо, — невнятно пробормотал Миччи, на ходу поднося ко рту горсть незрелой, едва начавшей кое-где белеть брусники. Ягода оказалась кислее, чем он предполагал, и лицо его перекосилось.

— Рядом с тобой и березовый сок забродит, — засмеялась Тьоу. — А я вот прямо-таки чувствую, как расширяется наш мир! Мы возьмемся за руки, выскочим под раскаленное небо и запоем: «Солнышко, солнышко, выгляни на небо!».

— О чем разговор? — вмешался Зииц. — Найти общий язык с людьми — значит, на собственной привычной планете вдруг обрести братьев по Разуму. Хвала и трижды хвала Совету, который решился на эксперимент!

— Да я не спорю. Только чем все кончится?

— Ну, это ты брось! — Зииц остановился. — Предсказатели помногу раз все варианты перечувствовали. Старые даже в строгую спячку несколько младенцев положили — на случай, если мы все-таки утратим себя.

— Видишь ли, самые необратимые изменения подкрадываются и накапливаются постепенно. И не заметишь ничего, и назад не повернешь… Вдруг мы, новые, кинемся уничтожать свое прошлое, в том числе и спящих младенцев?

— Ишь куда загнул! Не настолько же переломится наше сознание?

— Много ты знаешь об Излучении!

— Немного. Но одно наверняка: оно расшатает наши организмы, и мы, наконец, выйдем под солнце из своего ночного одиночества!

— Может быть… Если выживем.

— Опять ты преувеличиваешь, чудак!

— Если бы…

Миччи вздохнул и покатился под горку, такой кругленький, взъерошенный и несчастный, что Тьоу отвернулась. Разве бедняга, с его мучительной неспособностью не думать, виноват, что волнуется за свои привычки, за настроение тави и особенно за одну молоденькую тавинку — за нее? Еще, вероятно, он просто боится Излучения: говорят, в какой-то момент наступит боль.

Не очень веря в свое возвращение, он даже с осинкой простился. И Тьоу его ни капельки не осудила: она и сама едва не сказала напоследок березке грустное «Прощай!». Вот Зииц — тот совсем другое дело. Для него новое хорошо уже тем, что оно — новое. Зиицу нравится быть чуть впереди остальных. К тому же, росой не пои — дай покомандовать. И хотя Тьоу на этот раз согласна с его мнением об эксперименте, но ведь и разделять мнения можно по-разному.

За мыслями Тьоу не заметила, как замедлила шаг, чем бессовестно воспользовался Миччи. Ворча и стеная по поводу раннего вставания, он повалился под кустик и мгновенно задремал. Убежавший вперед Зииц вынырнул откуда-то из-за пня, прикрикнул на соню и, не ожидая, когда Миччи кончит переминаться с ноги на ногу, прямо с середины продолжил спор:

— Представляете, как это здорово — тави и человечество лицом к лицу!

— А дальше? — осведомился Миччи.

— Что «дальше»? — не поняла Тьоу.

— Ну, предстанешь ты, вся такая шустренькая, юркая, с полупрозрачной кожей, с уродливыми — по их понятиям — глазами, со своими слабенькими четырехпалыми ручками… Неужели ты думаешь, что они будут в восторге от этой встречи?

— Должны ведь они понять, как нам надоело одиночество! Вы слышите, люди? Примите нас в братья!

Последняя фраза прозвучала безнадежно-отчаянно, как крайний аргумент в споре, как неожиданная петушиная нотка в голосе подростка. Солнце манило Тьоу крепко и непонятно. И никому не расскажешь про дневные краски, которые она урывала для себя ценой обожженных глаз. Потом все тускнеет, сереет, но эти первые мгновения она ухитрялась растянуть в памяти, дополняя солнечными бликами однотонный инфракрасный спектр своего фолля. А внезапное сегодняшнее желание остановить ту девочку-грибницу, поболтать с ней немножко. Тьоу цеплялась за ее курточку, окликала, дергала выбившуюся из-под капюшона прядку, но человеческий детеныш ее не понял. И Миччи со своей тихой любовью к уюту тоже ничего не поймет…

— Ты говоришь «братья»? — сказал Миччи. — Послушай, вон там идут твои будущие родственнички. Хочешь стать похожей на них?

— Где твоя объективность? — возмутился Зииц. — Мы должны смотреть с вершин цивилизации, быть достойными встречи…

— Погоди, Зииц, — остановила его Тьоу и повернулась к Миччи. — Разве так уж необходимо отказываться от нашей внешности?

— Тьоу, да или нет?

Она отбежала немного в сторону, взлетела на валун, сильно наклонилась к земле. Сонная малиновка чиркнула коготком о намокший край гнезда. Маленький обабок хрустко расталкивал шляпкой мох. Жук-листорез в дурном настроении переползал на соседнюю ветку. Из-за деревьев вынесло шум проходящего вдали поезда, и тотчас, все сметая, налетел запах перегретых рельсов.

— Пожалуй, нет. Но…

— Достаточно. Меня не интересует, почему нет. — Миччи, уже прилегший на траву, сладко зевнул и перевернулся на другой бок. — Странности преследуют нас уже сейчас. Взять хотя бы тебя, Зииц. Месяц спишь под валуном. Нравится?

— По правде говоря, не очень. Даже сухая сосна приятнее безразличного камня. — Зииц подпрыгнул и распластался вдоль соснового ствола, ритмично царапая пятками чешуйчатую кору. Не удивительно, что из дерева тотчас высунулась недовольная физиономия дядюшки Дилля. Поскольку никто его не заметил, он положил голову на руки и прислушался.

— Видишь, — проговорил Миччи, — ты решил во что бы то ни стало догнать человека, суметь все, что умеют люди. И забыл об их нежелании слышать. К тебе может крот на пару слов забрести. И осиновый корень с приветом и благодарностью прибьется… Одно не под силу нормальному тавну: власть над машиной.

— Браво, юноша! Немножко назойливо, но наглядно! — Дилль оперся о разлапистую ветку, кряхтя, извлек потихоньку все туловище. Он был очень стар, желт и свои ослабевшие глаза непомерно увеличивал настоем бересклета.

— Здравствуй, будь вечен, дядюшка Дилль! — виновато приветствовала его Тьоу. — Мы не знали, что ты отдыхаешь.

— Да. Я почувствовал.

— А Грагги? Тебе время быть на Поляне! — Зииц, не отлепляясь от ствола, быстро обернулся.

— Мальчик мой! — Дилль укоризненно понизил голос. — Ты же знаешь, что я против этой опрометчивой возни с «Перекрестком», кому только пришло в голову такое дурацкое название! К сожалению, все тави разделились вроде вас: из любых трех двое почему-то «за»… Спрашивается, куда деваться нам, которые не верят в человека? Вот не верим и все. Так, Миччи?

Миччи молча кивнул.

— Да и что нам, собственно, даст человек? Он роет и режет там, где мы просочились бы. Его окружают мертвые камни, металл, стекло. Даже дерево он сначала убивает, чтобы сжечь или, в лучшем случае, построить дом. Мне, старику, смешно искать с этими существами контакта.

При последних словах Дилля Зииц съежился, соскользнул с дерева, заторопился. Какой смысл тратить время, если все давно решено? Пока они тут спорят, серебряные паучки на Поляне довязывают последние ниточки антенн. Старые уже, наверно, подвели к поверхности толстые рудные жилы и теперь стягивают в узел пойманное солнце. Через несколько минут тонкое Излучение, никого больше в мире не замечая, ударит по организмам тави и превратит их в дневные существа. О чем тут спорить? О чем причитать? Все ясно…

— Я побегу, — сказал он. — Мне еще муравейник поручено из-под экрана переселить. И вы давайте не очень задерживайтесь…

Он скакнул на тропинку, догнал стайку шумливых детишек с пожилой невозмутимой тавьей-наставницей впереди, быстро перестроил их по трое, взял самого маленького на руки и вскоре со всеми вместе исчез. Дилль посмотрел им вслед, натужно сполз на землю, охнул, наступив на брошенную человеком бутылку заскорузлой от старости ступней, и оттого еще больше распалился:

— Когда-то на Земле царили рептилии. Среди многих суетились и маленькие юркие ящерицы — наши предки. Внезапное излучение из космоса убило гигантов, а мы скрылись в леса, отгородились деревьями от дневного света. Старые считают, что следовало тогда вытерпеть, приспособиться, и сейчас в мире было бы две братских цивилизации. Вопрос только, допустили бы мы развитие соперников из каких-то млекопитающих? — Дилль неодобрительно фыркнул.

Грагги на Поляне ударили первый раз.

Миччи приподнялся на локтях и, склонив голову, рассматривал одним глазом принесенный ветром клочок бумаги. Тьоу подвинулась ближе, свесившись с валуна почти параллельно земле, и с болью притронулась к этой раздробленной, вываренной и засохшей жизни. Ей стало жаль незнакомое дерево, ведь в лесу хватает всякой бросовой хвои и листьев. Она подкинула клочок на ладони, дунула, дунула, бумага взлетела, едва не зацепив Дилля. Тот с отвращением изогнулся, пропуская ее мимо, и следил за ней до тех пор, пока ее снова не принял и не умчал ветер. Потом тяжело вздохнул:

— Сорят люди. Однажды неразумно выпустят злую силу, и тю-тю наша планета. Вместе с нами… Мне-то в мои годы не страшно. За вас боюсь. Я тут на досуге задумываться начал. Вот человек подминает природу, поэтому сам и не собирается изменяться. Тави, наоборот, так стремились слиться с ней, что сделали все для этого. И тоже теперь перестали меняться. Оттого потихоньку угасают. А живем мы на одной Земле, и путь у нас, в общем, один… Тем более странно: сердцем чувствую, права молодежь, а разумом не могу принять человека с его солнцем и его скоростями. Нет, жили мы без него миллионы лет и еще проживем!

— Оно, конечно, в родных лесах тави еще ого-го! — появился невесть откуда Зииц. — А вот в космос голышом не выбежишь. Так что устарели твои теории, дядюшка!

И, не слушая ответа, накинулся на Миччи — Тьоу задевать ему не хотелось:

— А ты когда-нибудь сдвинешься с места? На Поляне все готово. Ждут вот таких осторожненьких…

— Ох и суетливое поколение! — Дилль сердито засопел. — Где гарантия, что Излучение сегодня не убьет наш изнеженный Разум?

— Человек — наша гарантия, дядюшка. Человек Думающий.

— Да-да-да! То самое теплокровное существо, которому в жару жарко, а в холод не согреться, которому ничего не стоит смахнуть с планеты целые семейства растений и животных… Для него остальной мир просто не имеет значения.

Дилль задумался, стоя на одной ноге и потирая ушибленную ступню. Тьоу укоризненно посмотрела на Зиица и взяла старика под руку:

— Тебе по-прежнему не хочется на Поляну?

— Чего я там не видел, девочка? Высаженный вашими руками экран? Нам повезло: Излучение не успел открыть человек. Оцепленные свинцом и бетоном, здесь пролегли бы километры радиоактивной аппаратуры…

— Но ведь мы старше людей на пять миллионов лет!

— И вдруг возмечтали о молодости? Оставь, милая. Сказки хороши, пока они не превращаются в быль… Чего нам сейчас не хватает?

— Общения, добрый ты наш злюка! — Тьоу обняла Дилля за плечи, но он вырвался и отступил:

— Без этого добра мы, старики, в общем, можем уже обойтись… Ладно, ребятки, шагайте. Вон и матери с веснятами потянулись. Скоро начнется. А мои дурные мысли пусть останутся здесь, со мной…

Дилль безнадежно махнул рукой и попятился в свою покосившуюся, скрипучую, засыхающую сосну. Прежде чем скрыться окончательно, он сказал:

— Мы веселый, жизнерадостный народ. Для нас естественны мечты о дружбе. Но ведь человек никого не хочет, кроме себя! Он неконтактен и, едва мы откроем свое существование, объявит нам войну. Ради собственного счастья, в угоду беспечному эгоизму, из зависти — какая разница? Главное — он не успокоится, пока не изведет последнего из нас. За перекрестком улицы снова расходятся — имейте, пожалуйста, это в виду…

Деревья вокруг пушились легким белым маревом отдаваемого тепла. Дорога, которую им предстояло пересечь, успела остыть и лежала впереди темной полосой с тлеющими кое-где на ней черточками корней. По соседству под яблочным дичком хозяйственно фыркал еж.

— Жалко старика, — задумчиво проговорила Тьоу после некоторого молчания. — Один останется…

— Привыкнет, — неуверенно возразил Зииц.

— Скорее всего, завянет… — Миччи сильно растягивал слова, сдерживая зевоту. Видно, грусть снова навеяла на него сон.

— Идем, идем, лежебока! — присел возле него Зииц. — А то опять задремлешь.

— Я не сплю. Я думаю.

— Истинный тавн, ленивый и созерцательный! — Тьоу подхватила Миччи с другой стороны, и вдвоем с Зиицем они поставили его на ноги. — Скажи прямо, что просыпаться, двигаться и даже с человеком дружить — для тебя лишнее беспокойство. Ну, работай, работай ножками, миленький…

— Уж если искать лентяев, то не среди нас, — уныло покоряясь друзьям, возразил Миччи. — Мы рядом с людьми — что метеоры. Вон там, послушай, бежит твоя девчонка с приятелем. Их резвость просто смешна — за полчаса километр. Да еще петли по лесу крутят, еле-еле на дорогу набрели. По мне лучше до смерти на солнце вялиться, чем так ползать. Знаешь, как стремительны и беззвучны дельфины? Они не расталкивают и не рвут воду — они скользят в ней. Вот так и мы ходим по лесу. А у человека волны, брызги и шум…

— Но ведь он сухопутный, Ми!

— Хорошо. А в лесу?

Тьоу прислушалась. Далеко на Поляне Грагги ударили дважды! Зииц ахнул и, будто подстегнутый, кинулся на звук.

— А в лесу? — переспросила тавинка и снова замерла, наполовину высунувшись из кустов. Стало слышно, как за последними деревьями выбираются на дорогу Лорка и Толик, как нежится листва под лунными лучами. В канаву посыпалась земля, крякнул берег от грузного прыжка, зашуршали камешки. Легко скрипели и терлись одна о другую недогруженные корзинки.

— Дядя Толя, а почему вы бороду носите?

— Ой, ты не поверишь! Собирал в прошлом году грибы, упал, вот мох к подбородку и прицепился.

— Ну и выдумщик вы!

Они приближались, и Тьоу бесшумно попятилась, чтобы не быть замеченной.

— Быстро стемнело, правда, дядя Толя? — Лорка поежилась.

— Замерзла?

— Нет, я подумала, как леснятам ночью скучно в лесу. И мокро, если дождь…

— Может, у них кожа непромокаемая?

— Да, вы все шутите, а сами, небось, в дупле и часа не просидите?

— Зачем же в дупле, когда у меня палатка есть?

По дороге навстречу им с радостным визгом покатился черный взъерошенный комок.

— Ой, смотрите, кто нас встречает! Чуня… Чунька!

— Надо же, отыскал… Откуда ты, лохматый?

Широкие, щеточками, собачьи лапы оттолкнулись от земли, послышались мягкие шлепки и счастливый Лоркин голосок:

— Ну, уж сразу и в нос лизаться! Не стыдно?

«Еще чего! — визгливо проскулил Чунька. — Я, знаешь, как по тебе соскучился? Говорил ведь, чтоб взяла с собой! Мало ли, какие звери в лесу попадутся?»

— Юрца-то сегодня не обижал? — потрепал его по шее Толик.

«Да ну его! Вцепится в шерсть, и катай его по траве. Только приляжешь в тенечке, он тут как тут: встанет на четвереньки и давай бодаться…»

Люди пошли быстрее, и голоса начали затихать. Тьоу выпрямилась, позвала Чуньку:

— Иди сюда!

Пес будто споткнулся, повернул к лесу, зарычал.

— Кого ты там заметил? — поинтересовался Толик.

«Чужие. Чужие!» — отрывисто ответил пес.

— У нас же свобода, чудак, — настойчиво звала Тьоу.

Чунька презрительно опустил уши, боком, на всех четырех лапах отпрыгнул к ногам Лорки:

«А кто вот ее будет защищать? Иди-иди, пока цела!»

И, закрутив хвост в кольцо, победно затрусил впереди. Лорка его обогнала, он рванулся скачками, и они быстро побежали вперед, намного оторвавшись от Толика.

— А ведь есть, видно, в человеке что-то такое притягательное, а, братец мой? — затормошила Тьоу своего ленивого друга. — Мы сколько тысячелетий бились, чтоб научиться всех понимать. А человек и сам не осознает, что пошел своим путем: шутя подарил собакам язык.

— Тебе тоже служить ему захотелось? Вроде собачки?

— Доверять, миленький мой! И дружить тоже. С ними, например, и с другими.

— Боюсь, трудно тебе придется. Вот смотри, топает напролом наш задушевный родственник, — показал Миччи на Толика. — Он только что расшибся о корягу, потому что слеп ночью. Впрочем, и дневной свет бесполезен для его незрячих ног… Вот он обломил розетку у ромашки. Просто так, под руку попалась. А теперь… Ой! Помнишь того жука-рогача, который повздорил с муравьями из-за крылышка капустницы? Он на него…

— Не надо, Миччи, я вижу.

— И все же будешь рассуждать о дружбе?

— Действительно, кое в чем наша цивилизация сильнее. Культура доброты — вот что мы можем и должны принести с собой человеку. Два брата, два добрых солнечных народа — разве не здорово? Разве не стоит ради одного этого пойти на эксперимент?

— Ах, Тьоу, милая, взгляни еще раз! Он обернут мертвой тканью, и мертвая твердь отделяет его от живой земли. Он согнут под тяжестью ноши, потому что и пищу, и знания ему приходится таскать отдельно. Глухой и бронированный, он навсегда закрыт от природы.

— Нет, Ми, ты не очень хорошо знаешь человека.

— Постой, куда ты?!!

Тьоу не отвечала. Залитая луной, легкая, стройная, с громадными мерцающими глазами, с бледным лицом и яркими губами, с искрящейся фоллевой полоской у горла, она забежала вперед и вдруг встала на пути у человека.

— О, господи! — пробормотал Толик, перекладывая корзинки в левую руку, словно желая такой ненадежной преградой заслониться от привидения. — Зря, видно, по асфальту не пошли.

— Здравствуй, брат мой! — громко и раздельно проговорила Тьоу. — Женщина свободного племени тави ищет дружбы. Вот моя рука!

Но человек уловил только шелест ветра в листьях придорожного куста. Он вытянул корзинки перед собой и с бьющимся сердцем двинулся на неясный отступающий силуэт, пока не уперся пальцами в гладкий березовый ствол. Он был по-своему храбр, этот бородатый Толик. Как и всякий нормальный современный человек, он не верил в чертовщину и леших. Но подсознательный ночной страх уравнивает всех, даже тех, кто на спор ночует на кладбище. Столкнись такой храбрец с чем-то непризнанным, бесплотным, как дуновение, с чем-то официально не открытым и все-таки существующим — он мог бы просто тут на месте и умереть. А если бы остался жив, искал бы вполне естественное, общепринятое объяснение…

— Примерещилось, — успокоился Толик, поскольку ничем реальным объяснить увиденное не смог. — Рассказать на работе — вот смеху будет!

С облегчением проведя ладонью по коре березы, Толик удивился и обрадовался почти человеческой ее теплоте:

— Вот где ночью солнышко задерживается! Надо же!

Он прижался к березе щекой. Потом, не отрывая взгляда от ствола в том месте, где в него скрылась Тьоу, шагнул назад, споткнулся о корневище, и вдруг что-то холодное и серебристое блеснуло в лунном свете, вскинулось, ударило его в ногу. Острая боль обожгла щиколотку, а в сторону неторопливо потекла, словно жидкость, гибкая полоска змеи. Толик настолько растерялся, что дал ей спокойно уйти, лишь после этого боль и страх вырвали у него крик: «Лорка!» — и заставили опуститься на землю.

Лорка примчалась сразу. Она как-то мгновенно ухватила взглядом сидящего Толика, опрокинутые корзинки, закатанную штанину джинсов и даже две капельки крови на ноге, о которых она скорее могла догадаться, чем заметить. Она присела на корточки и с такой пронзительной участливостью смотрела на Толика, точно у нее самой сейчас звенели от боли жилы. Собственно, боль не была уж такой нестерпимой, все это было просто отчаяние, страх перед ядом змеи, еще даже и не начавшем действовать. Это было предчувствие боли, оказавшееся мучительнее самого мучения.

— Нож… И спички… Быстро! — прохрипел Толик.

И тут Тьоу на миг забыла о Поляне, готовой высеять Излучение, забыла и о Миччи, так и застывшем в попытке остановить ее. Тьоу видела сейчас только огромную боль и страх, и человека, которому она могла помочь, не могла не помочь… Она раскрыла ствол березы перед носом Лорки, шагнула вперед и также присела возле Толика. Лорка, не удивившись, подвинулась, дала место рядом с собой, а рычащего Чуньку обняла за шею, заставила уткнуться мордой себе в колени и умолкнуть. Девчонка из дерева положила четырехпалую ручку на рану и застыла. По лицу ее ходили тени.

Боль в ноге билась толчками. Толик сопротивлялся ей, но она уже протянулась через голень и бедро, пронзила бок. Уже не было сил прокаливать нож и надрезать укус. Он боялся, что прокушена вена и яд через кровь попадет в сердце… Появление из дерева того самого силуэта показалось ему бредом. Боль как-то быстро сошла, лишь слегка покалывало щиколотку. Лорка что-то говорила, удерживая одной рукой пса, а другой обнимая леснянку. Толик не поверил, принял это за продолжение бреда и, если бы не березовый ствол за спиной, повалился бы на спину, чтобы ничего этого не видеть и тихо ожидать возвращения боли. Но раз уж он не мог ни отвернуться, ни упасть, он вынужден был смотреть, как его малолетняя племянница налаживает дипломатию:

— Тави — хорошо! Тьоу — хорошо! Человек — хорошо!

— Я пойду, — спохватилась тавинка.

— Приходи завтра, — попросила Лорка. — Я буду ждать!

— Завтра. Хорошо — завтра…

Тьоу поднялась, прошла через ствол, и Толик, который слышал только Лоркин голосок и не понимал ответов гостьи, неотличимо похожих просто на шелест листвы, внезапно уловил в себе неясный, но заметный след в виде смутно рождающихся стихов. Он прижался теснее к березке плечом, зашептал:

Тьоу отделилась от ствола и на цыпочках отошла к замершему в отдалении Миччи.

Грагги на Поляне ударили третий раз.

Журнал "Уральский следопыт", № 4 за 1974 г.

Иллюстрации Евгении Стерлиговой.