Перекресток

На перекрестке стоял трактир. Там всегда было полно посетителей. Оно и понятно — место людное, выгодное, необходимое и удобное. Мелкие торгаши, беглая солдатня, бандиты, аферисты, проститутки, бродяги… В общем, все те, кто не боится расположиться на ночь на самом кресте, на самом центре поганом, где дорога вгрызается в дорогу.

Хозяином трактира был а-а-агромный мужик удивительно добродушной наружности, с хитрыми, вечно смеющимися глазами, не лишенный чувства юмора (черного такого юмора) и могущий так аккуратно и практически безболезненно (и болезненно тоже!) лишить человека жизни за провинность посредством превращения шейных позвонков в крошку, чем вызывал немедленное и пожизненное уважение к своей персоне и своему драгоценному заведению. Уф!

В ту ночь в трактире играли музыканты. Нет, не те пропойцы, что торчали тут каждый вечер, протирая штаны или башмаки, и терзали свои инструменты, услаждая слух почтенных посетителей фальшивыми голосами охрипших скрипок, ржавых тамбуринов и разбитых не об одну голову мандолин.

Девушка играла на флейте. Юноша задумчиво перебирал пальцами струны лютни. Но как они играли! Вот встреть ты такую девушку где-нибудь на улице — клянусь, пройдешь мимо, даже не заметишь! Серая, мутная, невидимая, безликая, прозрачная — нет ее! Но когда они начинали играть… О! В нее влюблялись все. Даже женщины. Ее хотелось боготворить, ей хотелось поклоняться, и слушать, слушать ее волшебную флейту. Ну, без фанатизма, конечно. Никто не падал ниц, не хватал ее босые ступни в немом обожании — просто в трактире становилось тише и спокойнее. Уютнее даже.

Юноша был высокий, худой, с гривой черных непослушных волос и острым стальным взглядом.

Они играли уже давно. Парень перебирал аккорды, менял тональности, выстраивая удивительную гармонию; флейта шелестела, шептала, плакала, смеялась колокольчиками, кричала… Казалось, эта музыка была продумана до мелочей — до каждой нотки, до каждой паузы — на самом же деле, юноша сам не знал, каким будет его следующий аккорд, а девушка, «шла» за ним по наитию. Возможно, их души знали, что будет впереди…

Когда музыканты наконец замолчали, посетители выдержали секундную паузу — словно по инерции, и… — трактир взорвался громкими возгласами, звоном посуды, пьяными воплями, развязным хохотом. Все это не имело никакого отношения к музыкантам — просто, как будто закончилось действие волшебства, и весь пьяный люд вернулся к своему обычному времяпровождению.

И тут стабильный привычный шум перебил хриплый рев:

— Э-эй-яй! А петь-т-то вы можете, н-на? Или вы немые? — встающий из-за стола в углу помятого вида детина засмеялся, подхрюкивая, неуклюже махнул рукой, и кружки, которыми был заставлен стол, загремели на пол.

— А н-надоело мне ваши завы-вы-в-вания слушать! Пусть девица с-с-споет ч-че-нибудь! Э-эх, — он всплеснул руками, пытаясь удержать равновесие, и плюхнулся на скамью.

Девушка невыразительно взглянула на него, вопросительно обернулась к парню. Тот смотрел на нее напряженно.

— Я… — она замялась, — я бы сегодня не хотела петь, здесь не очень хорошее место…

Ее голос потонул в криках и возгласах:

— Давай, давай! Спой нам, крошка!

— Спой, хватит уже играть, надоело!

— Спой, подруга, ведь тебя только слушать и можно! Что с тобой еще сделаешь, га-га-га!

Музыкант заиграл. Он начал так тихо, нежно — зазвенели струны, зажурчала музыка, потекла мелодия. Потом запела девушка. Ее голос на удивление был низкий, глубокий, мощный. Никто не ожидал от нее такого. Ну, промурлычет сейчас что-нибудь себе под нос тонким девичьим голоском, и все забудут это недоумение — вряд ли можно одновременно потрясающе играть и петь. Не тут то было! «Зал» замер. Она тянула слова, играла голосом, да вот незадача — хоть и пела она отчетливо и вроде бы на знакомом языке, никто не мог понять, о чем она поет. Слышно было каждое слово, но сложить слова в фразы, а фразы в отдельные смысловые куски никто не мог! Уже через мгновение из головы вылетало все, что было только что услышано!

Музыкант сменил технику игры — она стала более жесткая, а девушка постепенно перешла на надрывный хриплый крик. Посетители сидели не шевелясь, трактирщик застыл с открытым ртом, пьянь протрезвела.

Песня плескалась через край, взрывалась, рвала души, извивалась, металась, горела бешеным огнем. Девушка кидала свой голос из низкого регистра в высокий, из крика в шепот, и гнала, гнала… За руками юноши уже невозможно было уследить — он вошел в такой неподдающийся разуму ритм, что, от их мелькания чесались глаза.

Люди сидели не шевелясь, боясь одним неловким движением — морганием, либо чересчур громким вздохом — испортить песню. Они и вправду были будто заколдованы: задержав дыхание, какой-то магией приостановив биения сердец, требующих немедленного движения, не шевелясь, не сглатывая слюну, — они пылали в застывшем экстазе, который вот-вот должен разразиться небывалой, ненормальной, убийственной бурей.

И вдруг песня прекратилась. Так неожиданно и так логично.

Общий вздох разочарования и восхищения? Оглушающие аплодисменты и восторженные вопли? Да как бы не так! Все попадали замертво, потому что ни одно сердце не выдержало окончания песни. Сказать, по совести — когда они ее только начали слушать, они были уже не жильцы. Потому что познав эту колдовскую песню (думаю, в загашнике у девчонки она была не одна), дальше жить — без нее — они бы уже не смогли.

Остался жить только тот самый здоровяк, которому не нравилось «завывание», и который предложил что-нибудь спеть. Сразу же после своей речи он завалился на скамью и заснул долгим тяжелым беспробудным пьяным сном. Разумеется, он ничего не слышал. Вот ведь насмешка судьбы, а?

…Девушка умоляюще взглянула на своего музыканта:

— Я не хотела…

Он ласково погладил ее по голове:

— Я знаю. Ты не виновата. Это все перекресток.

Потом помолчал секунду и добавил:

— Ты хорошо пела. Впрочем, как всегда.