Откупное дитя

Один кувшин благодати

Ведуны и знахари научили нас: боль и слёзы, грехи и ошибки, бесчестье, дурной нрав и даже болезни передаются по Роду. От отца к сыну, от матери к дочери, от деда к внукам, от далёкого предка невинному младенцу. Если пришёл на заимку чужак, сладкоречивый и медноволосый, да соблазнил девицу, её дети могут быть и чернявыми, по матери. Но во внуках или в правнуках рыжина проснётся, потянется к солнцу, запутает, спеленает, отравит.

Так и с хромотой бывает, и с привычкой грызть ногти, и с ленью, и с косоглазием, и со всяким другим внешним и внутренним уродством. Всё плохое, что в нас впиталось, копится, и копится, и копится в Роду и портит собой каждое следующее поколение.

Знахари говорят, будто с этим ничего нельзя сделать. По Роду передаётся и хорошее, и плохое, и один великий рок отмеряет, чего человеку достанется больше.

Ведуны говорят, что кое-что сделать всё-таки можно.

Если пришёл на заимку медноволосый чужак, испортил девицу, и пошли у них дети, все как один чернявые, то среди внуков непременно окажется рыжий. Но будет он всего один, не два, не три и не пять. Если старик был лиходеем, большая дорога уведёт за собой его правнука — одного, но не всех.

Ведуны знают способ, как собрать по Роду всё плохое, что только в нём есть, и всему этому отдать на откуп одно дитя. Оно родится дурное, греховное, негодное с самого первого дня. В нём будет от всей родни по самой ужасной черте, зато все другие дети будут от них свободны.

В наших местах, когда Род устаёт от своих болезней и бед, к новобрачным приходит ведун. Он курит свои травы, шепчет особые слова, жжёт перья и рисует на животе невесты знаки свиной кровью. Когда рождается откупное дитя, ведун принимает его на руки, и оно кричит не детским криком, а птичьим. Ведун пишет у него на лице знак, обходит все дома, показывает его каждому жителю и приговаривает: забери себе отсюда дерзость, а отсюда заячью губу, забери здесь лень, а здесь пустоцветство, забери у неё слабые глаза, а у него жирный живот, забери, забери, забери.

Потом ведун уносит откупное дитя в лес, где оставляет его у корней мёртвого дерева.

Никто не говорит, что бывает с этим ребёнком потом.

А я расскажу.

✾ ✾ ✾

Я родилась в самый липовый цвет, когда жар заигрался с лесом и спрятался по домам, а ветер обиделся на них да улетел куда-то в другие места. Даже земля и та так разогрелась, что не ступить голой ногой. А ведуну носить откупное дитя полагается босым, в тулупе, с медвежьей мордой на голове. Он парился, бедняга, и, говорят, ругался.

Я родилась и закричала голосом, которым зовёт своих собратьев серая неясыть. Меня пронесли через каждую калитку и каждую дверь, и каждый человек выдохнул мне в лицо. Я взяла везде всё негодное, то, что самому владельцу не нужно, а ведун собрал целую тележку подарков: медовый пряник за обжорство, трость за хромоту, ленту из косы за жидкий волос, булавку за дурной глаз.

— Отдаю тебе навсегда, — говорили вокруг.

— Отдаю.

— Отдаю.

— Отдаю.

— Забери у меня безбрачный венок!

— Забери рожу из моего тела!

— Подуй, сынка, подуй, пусть она все твои простуды зимние заберёт…

— И мою тягу за бабами в речке подглядывать забери тоже!

И я забрала. Ведун пронёс меня через погост, показал всем предкам и меня, и всё то, что я себе забираю, унёс в лес к погибшему той зимой клёну, подарки закопал у корней, а меня положил над ними на земле и оставил.

То был хороший ведун, умелый и сильный. Он много лет ходил по миру, знал тысячу обрядов и тысячу тысяч песен, заговорил больные зубы дядюшке Фаме, научил вдову Рушеву, что делать с подкладом, что злоязыкая соседка закопала у неё за околицей, а саму соседку привёл на старостин суд. Слово за тем ведуном тоже ходило доброе: он лечил и наставлял, отгонял мор и покоил нечисть, лил в поля благодать и чистил Рода от старых пороков.

Не заметил только ведун, что клён тот умер не до конца. И хотя все ветви стояли голые и сухие, от самого корня пробивался тонкий зелёный побег, всему тому клёну наследник, полный воли к жизни и надежды на будущее. Я плакала на закопанных в земле дарах, а клён жил от меня в двух шагах, и поэтому силы не забрали меня.

Следующим утром ведун, а с ним староста, десяток мужиков, пара крепких баб и любопытные мальчишки пошли в лес проверить, что откупное дитя сгинуло. Но не нашли ни монеты откупа, ни горелой ямы, ни поваленного дерева — только младенца.

— Но что же откуп? — спросил недовольно староста.

Ведун был мрачнее тучи. Он повелел меня накормить, а сам отправился в лес, где спрашивал у великих сил, что ему теперь делать.

— Груз, что вы за ней дали, велик, — сказал он, вернувшись. — Его не унести за грань одному младенцу, маловато силёнок, маловато жизни. Нужно ждать, чтобы она подросла.

— Сколько ждать? Неделю? Месяц?

— Чтобы коса была ниже пояса. До тех пор растите её, как свою, как простое дитя, да так, чтобы не гневались силы. А когда придёт время, я вернусь и уведу её.

В толпе зароптали. Мало кому нравится кормить лишний рот, да ещё и такой поганый!

— А если сама помрёт? — жевал бороду староста. — Дети болеют.

— Сделайте так, чтобы не померла. Иначе всё, что она забрала, возвратится в Род троекратно. Слишком много в вас, люди, порока!

Кто-то заговорил, что деньги, что ведуну заплатили, надо бы по-хорошему вернуть. Но ведун сделал вид, что не расслышал, а староста знал, что рубить калёным железом ведун умеет не одну только нечисть. В дорогу ведуну дали ещё свежее полотно и полный круг воску, а меня вернули под бок матери.

Никто в заимке не был рад такому исходу. Но страх перед теми вещами, что я забрала себе, был велик, и никто не хотел, чтобы они возвращались. Я росла обычным ребёнком, всего и странностей, что в защитный ход вокруг заимки меня никогда не брали. А матушка каждый вечер чесала мне волосы гребнем, втирала в них масло и нашёптывала слова, чтобы только они росли быстрее.

Два глаза в пурпурном поле

Скиты стоят на наших землях здесь и там, и с самого детства мы знаем: если встретилось тебе в лесу что-то немыслимо странное, если услышал в ночи неземной голос, если поселилась в сердце незнакомая тяжесть, иди в скит, и твоё каяние волхвы донесут до ушей своего Отца.

Простым людям ни к чему знаться с силами. Тому, кто чует силы, открыто много чудесных дорог, нечистых и чистых, и в их руках могущество и власть. Но мало уметь коснуться сил: нужно ещё и знать, что с ними делать.

Нельзя стать волхвом, если только не рос ты всю свою жизнь при ските. Там над младенцем творят свои ритуалы, тайные; там на спину ребёночку выкладывают птичьи перья; там в левый глаз ему капают неживой воды, чтобы смог он видеть чужое, нечеловеческое. В день посвящения волхв надевает новые одежды, а на шею ему вешают зачарованный камень. Людям волхв несёт волю Отца и рассказывает, чем хорошее отличается от дурного.

Для волхва люди — простые, тёмные, жертвы своего порока. Им надобно помогать, о них хорошо бы заботиться. Но никакой волхв не станет жить среди людей и ходить их дорогами дольше нужного, и волховские знания закрыты от чужаков.

Бывает — так говорят, — что волхв оставляет свой зачарованный камень и отрекается от Отца. Тогда он колесит по людским дорогам, покуда длится его жизнь. Он балуется с силами, как ему захочется, и страшится попасться на глаза Отцу.

Такого волхва нельзя больше называть волхвом. Таких, как он, и таких, как его ученики, мы зовём ведунами, а их учениц — ведьмами. Все они дурные, пожранные нечистыми силами; они поддались пороку и многого теперь недостойны. И всё равно — этого не отнять, — могущественны и сильны.

Если полюбился тебе красавец широкоплечий и ясноглазый больше жизни, а он, подлец, любит другую, не поделишься ты своей болью с волхвом. Волхв скажет тебе, чтобы ты скрепила сердце, усмирила плоть и пожелала красавцу хорошего. Волхв умеет влюбить любого мужчину в тебя, вот только делать этого не станет; а вот ведьма насыплет тебе в мешочек порошков и научит, как подмешать и какие говорить слова, чтобы любимый стал твоим навсегда.

Если на погосте в твоей деревне поднялся мертвец и поскрёбся в твоё окно, волхв покарает его волшебным огнём и поможет ему найти свой покой. Но потом волхв спросит: отчего же он встал, и как его в вечный путь провожали? С чего приглянулось ему твоё окно, и как в точности несчастный умер? И если волхв узнает о тебе дурное, он станет судить тебя и назначать кару. А ведуну безразличны суды, ведун с самого начала назовёт цену, в серебряных деньгах или полном круге сыра.

Если же ты занемог ни с того, ни с сего, и сны к тебе стали приходить дурные, и в глазах темно, и пятка левая чешется, волхв скажет тебе попить трав, какие даст знахарь, пропариться в бане и помолиться. А ведун занавесит окна, зажжёт маканых свечей, возьмёт полное ведро колодезной воды. Накурит полный дом дыму, так, что ты станешь купаться в нём, как в тумане, а потом капнет воском в воду, посмотрит на стылый воск и прочтёт в фигурах, что с тобой случилось.

Потому, хотя все знают, что славить надобно волхвов, к ним идти за советом, у них спрашивать, как будет должно и как хорошо, — о волхвах много говорят вслух, громко, так, чтобы сами волхвы и слышали.

А шёпотом рассказывают другое. Что волхвам людское чуждо, и во всяком человечьем горе видят они человечью вину; и если ты и не виноват вроде как, но, может быть, виноват, то зови ведуна или ведьму. Эти пусть и дурные, но умеют всё то же, то и волхвы. Отведут беду, пригласят в поле дождь, упокоят нечистых и попросят за это всего лишь денег, а не погробного покаяния. Так говорят — и, видит Отец Волхвов, в этом говорят правду.

О чём сказать забывают, так это о том, что всякая умелая ведьма была когда-то не такой уж умелой.

✾ ✾ ✾

Девчонка плачет горестно, шумно, и носом хлюпает некрасиво. Слёзы по щекам размазывает, утирает подолом, задыхается, заикается, хватает ртом воздух. Сама рябая, с корявой косой, босоногая. Сидит на чурбане под окном и ревёт, как будто другого для неё нет дела.

За домом шаги, и девчонка втягивает голову в плечи. Хозяйка — крепкая приземистая женщина с квадратным подбородком, которая носит пару густых, в руку толщиной, кос, — останавливается над ней и упирает руки в боки.

— Не нашла-а-а… — ноет девочка.

— Сложно найти, если и не ищешь!

— Я искала! Я везде посмотрела! В подполе, на чердаке, у птиц, и…

— Что моему зеркалу у птиц делать? Перед петухами красоваться?

— Да я везде уже глядела! Оно же… ну прямо… здесь и было, а теперь…

Женщина хлещет девочку полотенцем и ругается. Зеркало, даже плохонькое, дорогая штука: их покупают обычно в городе или на больших торгах и хранят бережно.

Потерять зеркало — большой проступок. Но мне, честно сказать, скорее радостно, что здесь зеркало потеряли. Я теперь знаю, что только в отражениях показываюсь со всем тем, что я забрала, и не хочу, чтобы эти добрые люди случайно заметили то моё обличье.

Но девчонку всё-таки жалко. А грач научил меня полезному колдовству на поиск утерянных вещей, которым можно было бы помочь…

— Даже не думай, — лениво говорит грач.

Я тяжко вздыхаю.

— Не дури, Нейчутка!

Он прав, конечно. Одно дело — быть в глазах людей рыжей, и совсем другое — проклятой. И я не дурю: сижу на лавке, как сидела, нюхаю ветер и жду, пока суровая хозяйка позовёт всех к столу.

Тогда, выбравшись из скита с украденным кувшином, я долго сидела над каплей благодати. Она блестела, точно русалочий жемчуг. За ней была обычная жизнь, простая, человечья, с человеческими страстями; без сил, без Отца Волхвов и почти без проклятия. Если бы мне предложил её кто сразу, у мёртвого дуба, я бы взяла, не раздумывая. Но за ночь и день и ночь после этого я успела подумать много разных мыслей.

Пусть даже стану я простым человеком, не боящимся Отца Волхвов, — что же с того? Я рыжая и чужая, а в руках у меня всё то, что я забрала. Мне нет места среди людей, нет и никогда не будет. Если зайду в посёлок, меня погонят из него вилами и хорошо, если не решат вешать или жечь. А жить в лесу совсем одна я не смогу, не сумею. Меня хватит только до первой зимы.

Три булавки и горсть земли

Среди людей, бывает, шепчутся, будто всякий перекрёсток — странное место, дурное. Там, где сходятся дороги, сама ткань бытия становится тоньше; там встречается старое и новое, своё и чужое, живое и мёртвое, и этим перекрёсток ничуть не лучше погоста.

Да и с кем не бывает, что смотришь на пустой перекрёсток — а он будто бы и тот же самый, а будто бы и совсем другой? Глядишь на него, а внутри беспокойно становится, нетвёрдо, словно и не на перекрёсток смотришь, а на чистое поле, из которого вдруг пропали все поминальные столбы.

Ещё говорят, будто сама дорога — тоже странное место, где всякое можно встретить, и это всякое вовсе не всегда желает тебе добра. Как ушёл ты из дому, так и исчез, и пока не придёшь, куда шёл, — до тех пор нигде не появишься. Пока идёшь по дороге, ты и сам как будто бы между, нигде, и тебя тоже нет, и ничего нет, только силы вокруг беснуются.

Оттого люди учат своих детей шепоткам и заговорам, которые нужно читать прежде, чем отправиться в путь. Оттого могучий купец шумно вздыхает и садится на крылечко, да там и сидит, повторяя про себя обережницу на дорожку. Оттого в ботинок кладут половинку монетки, а вторую половинку бросают в домашнюю печь; оттого плетут восьмипрядные косички, на удачу и на возвращение; оттого идут к волхву, бьют челом и просят благословения.

И оттого, уходя, не оборачиваются.

Волхвы капают на путника зачарованной воды и говорят правильные слова. И ведуны благословлять путников умеют тоже и делают это много надёжнее. Но к ведунам ходят редко, потому что ведуны не только заговоры читают, но и объясняют, от чего они.

А людям — вот какое дело — совсем не нравится такая правда.

Если прийти перед дорогой к ведуну, ведун возьмёт крупную иглу, из птичьей косточки выточенную, и вденет в ушко крапивную нить. Скажет слова, а затем воткнёт эту иглу — и прямо в человеческую плоть, чуть-чуть пониже лодыжки.

Ведун умеет заговорить так, чтобы от этого не делалось больно, и чтобы кровь не лилась, будто и не человека шьёт, а воздух. И всё равно даже у самых смелых из людей от этого темнеет в глазах. А ведун хватает иглу за кончик, да и протягивает нитку сквозь ступню путешественника, трогает острый кончик языком, вонзает иглу то в кухонный пол, то в бревенчатое крылечко, а то и вовсе в застывшую грязь двора.

В руках ведуна игла — не совсем игла, а грязь — не совсем грязь: во что бы ведун ни пустил иголку, оно всегда ответит, будто ткань. Кончиком можно подцепить полотно, собрать в складку, прошить насквозь и вывести нитку на поверхность обратно. А потом воткнуть её снова в ногу человека.

Так ведун пришивает одну ступню к полу или земле, пока нитка не кончится. Тогда нитку нужно завязать узлом, а узел этот вогнать как можно глубже. Крапивная нить исчезнет, а бледный страждущий прошепчет много молитв и осядет вниз, перепуганный.

Теперь его нога пришита, пришита накрепко, так, что не оторвать. И можно бы думать, будто это для того, чтобы домой возвращаться, но ведун всегда говорит прямо: не к дому он пришил и не к двору, а к правильной стороне.

Сторон всего и есть, что ровно две: та и эта. В тех местах, где читают заговоры волхвы, та сторона становится бесплотна, неощутима, и если кто и сможет на неё попасть — то с большим старанием. А те люди, в которых много своей благодати, и в пустом бездорожье твёрдо стоят на земле.

Люди другой стороны не видят, только и знают, что с неё приходят духи и нечистые силы, что с неё дует смурной ветер, и что людям не нужно на ней бывать. Кое-где в деревнях даже верят, будто та сторона — примерно смерть, а то и того хуже.

«Все там будем», — говорят иногда люди и крутят за спиной отводящий знак.

А ведун, если услышит такое, добавит: все там были, и все там есть.

Сторон всего две, та и эта, эта и та, и для ведуна они мало чем отличаются друг от друга. Что там, что здесь стоят посёлки и города, живут люди, нудят волхвы, и даже нечисть везде одна и та же. И сам ты всегда живёшь сразу на той стороне и на этой.

Разница лишь в том, что на той стороне всё чудесное и настоящее. Ведуны говорят, что та сторона — будто этой стороны изнанка: в ней всё то же самое и вместе с тем другое. Там невидимое становится видимым, там пороки выглядят смоляными пятнами, там наветы и ложь становятся паутиной, а всякая сила светится. Там время течёт по-другому, там прошлое путается с будущим, дальнее становится близким, и все расстояния сжимаются и растягиваются, а дороги — скручиваются брошенной оземь девичьей лентой.

Ведуны и ведьмы, волхвы и нечисть — все они умеют ходить с той стороны на эту, по велению места или по своему желанию, и за это им ничего дурного не делается, если только не запнутся и не запутаются. Ведуны провожают на ту сторону разгулявшуюся нечисть, ведьмы тянут по той стороне нитки и накрепко связывают друг с другом человечьи судьбы, а в скитах разводят волховской огонь, что горит только для дивных и диких, а для людей только пахнет едва слышно скошенной травой.

Но есть места, где граница совсем истончается, и тогда стороны легко перепутать даже простому человеку. Бывает, что уезжаешь из дому на ярмарку и не замечаешь сам, как на перекрёстке соскальзываешь на другую сторону. Едешь дальше, а на той стороне тоже ярмарка, и торгуют тоже горшками, а среди них — и чудесные вазы фарфоровые, и расколотый мусор. Покупаешь какую посудину, да и отправляешься обратно, удивляясь, что в поле свёкла вместо капусты. И подумать о другой стороне страшно, поэтому отмахиваешься только, будто напутал что, или и вовсе — примерещилось. А потом видишь что-нибудь ужасное, да сердце бьётся в грудину пугливо и останавливается.

Но даже если получается у тебя так же легко скользнуть обратно, на свою сторону, ошибка твоя не останется безнаказанной. Сколько бы ни блуждал ты по той стороне, ты ею отмечен, ты ею отравлен, и никак нельзя знать, точно ли ты возвратился.

И иногда входишь в дом не с той ноги, а дома жена твоя покойная, только живая, беременная и всё такая же юная, как когда ты её взял, а рядом с ней — ты сам, молодой и безбородый.