Отцы Ели Кислый Виноград. Третий Лабиринт

1. Рок-глиссандо в сумерки

Ширли очень не хотелось возвращаться в родительский дом в Эрании-Далет, который она уже давно не ощущала домом. Ей хотелось попросить отца отвезти её в Меирию, в общежитие. Но под свирепым взором домашних дубонов она даже не осмелилась заикнуться об этом. Задремав, она не заметила, как братья попросили отца остановить машину, не доезжая до Эрании-Далет, и, окинув грозным взглядом всю семью, растворились в ночи. Моти проворчал им вслед: «И чего надо было шум поднимать, что мама садится рядом с ними — из-за пяти минут езды…». Спящую Ширли Моти привёз домой.

В полудрёме, плохо понимая, где она, и что с нею, Ширли выбралась из машины, прошла через салон, затем сразу же, никому ни слова не говоря, поднялась в себе, скинула одежду прямо на пол и нырнула в постель, даже не заходя в душ. Но долго ворочалась, ныряя в сон, снова выныривая. Перед глазами колыхался портрет Ашлая Рошкатанкера в широкой угольно-чёрной витой рамке. Лицо Ашлая и более всего — охватывающая его зловещая чёрная рамка вызывали у неё необъяснимый ужас, а в уши назойливо лезли голоса то братьев, то Мезимотеса, то Офелии, то Тумбеля. И, что ужасней всего, звуки силонофона, которые, казалось, опутывали её голову, сбивая дыхание. Она стонала во сне и сбрасывала с себя тоненькое одеяло, потом снова натягивала. Под утро девушка провалилась, как в яму, в глубокий, душный сон.

Ей снился кошмар: идёт охота за братьями Дорон… Арпадофель стремительным колобком перекатывается по утонувшим во мгле улицам Меирии… И тут же на тускло-желтовато-сероватое небо выплёскиваются полчища… якобы её, Ширли, весёлых облачат… Но они нисколько не похожи на её весёлых облачат — этим больше подходит название ухмыляющиеся тучи!.. Тумбель сияет приторно торжествующей мерзкой ухмылочкой, от которой его широкая рожа ещё шире, вонючим матрасом возвышаясь над крышей своей машины модного цвета болотной трясины… Его молчание — вязкая, засасывающая тишина. Во сне Ширли явственно слышит рокочущий басок Ирми, несколько раз повторивший: фелио-эффект… По обе стороны от Тумбеля — близнецы Блох в новенькой с иголочки форме дубонов… Они ловко запускают спиральных змей, которые завиваются кошмарным винтом, фанфарисцирующе завывают, прорывая вязкую тишину, и почти настигают близнецов Дорон. Те от них пытаются спастись на руллокатах, ловко лавируя от тротуара к тротуару. Вслед им несутся ввинчивающиеся в мозг звуки силонофона, запускаемые её братьями и похожие на длинных спиралеобразных серых, жёлтых, а под конец совсем уж омерзительных молочно-белёсых змей. В процессе погони они с противным силонокулл-фанфарическим визгом то сворачиваются в тугой клубок, то стремительно, резким броском, разворачиваются. Близнецы Дорон оборачиваются, явно через силу ухмыляются, и в ответ Шмулик выдаёт громкий пассаж на новеньком серебристом угаве. В глазах Рувика отчаяние, его не может скрыть озорная ухмылка… Фанфарисцирующие змеи отстают… Ширли пытается отыскать Ноама, но его нигде нет… В отчаянии она хочет бежать куда-то, искать его, но тело её сковано — ни пошевелиться, ни закричать. Она понимает, что кричать нельзя, чтобы не выдать себя, а главное — Ноама. Неожиданно он появляется откуда-то сбоку, словно бы паря над трассой погони, и на лице его, в больших чёрных глазах застыл ужас. Ширли видит: Галь поднял глаза, в них вспыхивает торжество, смешанное со злобной яростью. Он ловко запускает в парящего Ноама очередную винтообразную змею, испускающую зловещее свечение вместе с пронизывающим пассажем силонофона. Под оглушительный грохот ботлофона змея обвивает юношу, а он отчаянно пытается сбросить её с себя… Ширли делает движение, чтобы кинуться на брата и вырвать у него из рук лассо-змею, беззвучно кричит… — и выныривает из ночного кошмара, опустошённая, дрожа от ужаса и отчаяния. По лицу текут слёзы, она давится рыданиями…

Повернувшись на другой бок, она проваливается в очередной кошмар, в котором погоня за близнецами Дорон продолжается. Те же гигантские спирали, завывающие силонофоном… а меж ними — ухмыляющиеся… да! — силонокулл-тучи, издевательская стилизация под её весёлых облачат: она такого никогда не рисовала!..

На улицу, по которой несутся близнецы, вслед за очередным залпом ухмыляющихся туч, опускается жёлтый полусумрак, наполненный едким туманом, в нём всё так же вьются и прыгают маленькие спиральки, туго скручиваясь, вспыхивая и превращаясь в кнопки войтеромата. Туман падает на летящих вдоль улицы Шмулика и Рувика и поглощает их… И Ноама… И их отца… И Ренану… и… и… и… в голову ввинчиваются спирали, опутывают всё её тело, увязшее в одной из силонокулл-туч — и не сбросить, не разорвать…

Ширли предполагала, что, если не выйдет уговорить отца сразу после Турнира отвезти её в Меирию, то назавтра она встанет очень рано, быстренько позавтракает и тихо попросит папу подвезти её к ульпене. Но, не успев выплыть из трясины ночного кошмара, она вдруг почувствовала, что не в силах не то что поднять голову, но даже открыть глаза — как будто на веки положили тяжёлые каменные плиты. Всё тело то горело, то знобило. Она всхлипнула и громко застонала.

К вечеру Ширли окончательно проснулась, почувствовав себя лучше, и встала. Она приняла душ, оделась, собрала свои вещи и медленно спустилась в кухню. Там сидели родители и о чём-то взволнованно переговаривались тихими голосами. При её появлении они замолкли. Девочка не стала ни о чём спрашивать, она вообще молчала, когда мама подавала ей ужин, равнодушно жевала и глотала, не ощущая вкуса.

Родители неловко молчали, изредка переглядываясь между собой. Потом несмело начали разговор. Ширли молчала, даже вроде не очень вслушиваясь в то, о чём они ей говорили, в чём пытались убедить. Разве что, услышав слово «Австралия», резко качнула головой. Встав из-за стола, Ширли попросила отца отвезти её в общежитие.

Это был сказано тихим голосом, но с такой твёрдостью, что Моти понял: если он не выполнит просьбу дочери, она будет добираться до Юд-Гимеля самостоятельно, — и это на ночь глядя, ещё и слабая после вчерашнего потрясения!.. Тогда окончательный разрыв с семьёй станет неминуемым. После того, что у него вышло с сыновьями, он больше всего боялся потерять дочь. Поэтому он помог ей загрузить вещи в машину, и они поехали.

Ширли, воспользовавшись тем, что в машине они с отцом одни, искоса глянула на него и тихонько прошептала: «Папа…» Моти встрепенулся, уставился на дочку и тут же снова на дорогу: «Что, родная моя?» — «Папочка, папуля, я очень люблю тебя», — девочка тронула отца за руку и потянулась к нему, как в детстве, чтобы поцеловать — как раз в этот момент машина остановилась на перекрёстке, и Моти наклонился к дочери, нежно поцеловал. Девочка снова повторила: «Папочка, я очень люблю тебя… и маму тоже… Но у меня своя жизнь, и я не могу… э-э-э… больше оставаться с вами… Я пойду своей дорогой, а она у меня — в Меирии, с друзьями… Это решено…» — «Но, Ширли, девочка… А почему ты не хочешь с мамой об этом?..» — «Я не могу с нею… после того, как… Она такое говорила о моих друзьях. Пусть даже она говорит не то, что думает, но это ещё хуже. Но почему, почему она решила, что должна повторять за… элитариями, их злобные глупости?.. После этого я не могу с нею всерьёз… Познакомившись заново с её семьёй, полюбив их… я не могу такое принять, это… — голос девочки прервался и зазвенел: — предательство… Поэтому я и хочу с тобой поговорить… с тобой мне проще…» Зажёгся зелёный свет, но Моти словно не замечал этого. Сзади разразилась какофония пронзительных сигналов, и он тронул машину с места.

Молча, он проехал за перекрёсток, притормозил у тротуара и медленно заговорил: «Ты неправа, дочка… Мама тебя любит…» — «Я тоже её люблю… Но не могу простить фальшь… предательство… Ты хотя бы не предавал… Ты в этом вырос… Хотя… тоже… нельзя сидеть на двух стульях…» Она замолчала, а отец тихо прошептал:

«Прости меня, девочка…» Ширли снова заговорила: «Ты хотя бы понимаешь, что у меня другой путь. И, пожалуйста, не останавливайте меня, я уже всё решила для себя…» — «Но я же тебе говорил, что это опасно… особенно сейчас, после Турнира… Да, мы заметили, что ты нас не слушала… Вот и у меня неприятности на работе, мне намекнули — это из-за того, что я тебя плохо воспитал… Нет, дочура, только не подумай, роднуля, что я тебя упрекаю!» — поспешил добавить Моти, ласково, но с горечью поглядев на дочь. — Я тебя очень люблю и… даже в общем-то… горжусь, что ты, такая маленькая и хрупкая — и такая сильная у нас выросла… Но пойми: нам с мамой очень тревожно за тебя… А маму не суди строго…

Во многом я тоже виноват… Ведь она всегда старается мне угодить, она меня очень любит… Я должен был раньше это понять и с самого начала не настаивать на многих вещах… Это же её родные… Как я мог! — и Моти опустил голову, охватив её руками. — Они ведь тебя так хорошо приняли!.. Несмотря на то, что ты на меня похожа…» — «Ладно, папуля… прошлого не воротишь… Но ты знай — я пока что поживу в общежитии… А домой — нет, папочка, ни за что… Прости меня, но — не могу…» — и её глаза подозрительно заблестели. «Ладно, родная, не надо расстраиваться… Мы что-нибудь придумаем… А может?..» — с безумной надеждой спросил Моти. — «Нет! И вот ещё что, папа! Вы с мамой обсуждаете опцию Австралии — так вот: НЕТ И НЕТ! Вы как хотите, но для меня это немыслимо!» — «Но там же у тебя была бы возможность получить хорошее художественное образование, анимациями бы занялась всерьёз! А Тору можно учить и там — в той школе, где ты училась. И Яэль рядом — я же видел, как вы с нею сдружились!» — «Нет, папочка, родной мой!

Я ни в какую Австралию не поеду, тут у меня всё самое дорогое… Вот и ты не захотел туда ехать, хотя все родные твои там…» — «Ладно, мы ещё об этом поговорим… Подумай, что у тебя будет с учёбой, если вашу ульпену и вправду закроют, как братья говорили…» — и Моти решительно тронул машину, замолчав и оставив за собой последнее слово.

Моти довёз дочку до перекрёстка, где начинался присоединённый к Эрании микрорайон Юд-Гимель, и она попросила остановиться здесь, дальше не ехать. Он хотел помочь дочери донести её вещи, она осторожно, но твёрдо отклонила его предложение. Она только в полном молчании поцеловала его в щёку, помахала рукой и потащила тяжёлую сумку по поднимающейся вверх и почему-то сильно сузившейся улице… Она слабым кивком и улыбкой ответила на робкую просьбу отца звонить каждый день, только молча пожала плечами… Моти с горечью смотрел ей вслед…

Но почему такой болью сжало сердце?..

Когда Ширли поздним вечером появилась на пороге их маленькой квартирки в общежитии, Ренана молча, без улыбки, уставилась на неё, потом, не глядя, пробурчала: «А я уж думала, что ты больше не появишься, что тебя дома запрут…» Она поразила Ширли несвойственным ей угрюмым видом и покрасневшими глазами, тем, что молча помогла Ширли втащить и поставить под кровать тяжёлую сумку. Вопреки обыкновению, девушки даже не расцеловались при встрече. Ширли отказалась от ужина, сказав, что поела дома перед отъездом, уселась в уголок дивана и молча поглядывала на подругу, которая лениво ковыряла ложкой в тарелке. Наконец, Ширли спросила: «А ты чего не ешь?» — «Не могу… пока не узнаю, где папа…» — «А-а-а…

Прости…» — не глядя на подругу, протянула Ширли.

Ренану как прорвало: «Это ты прости… Слишком много на меня навалилось со вчерашнего вечера… И всё в себе… Не хотелось никому говорить…» — «А что?» — смущённо спросила Ширли. И Ренана принялась рассказывать о том, что случилось на Турнире. Ширли, потрясённо слушая, поняла, что её вчерашний сон парадоксально отразил реальный кошмар ареста Бенци. Семья до сих пор не знает, где он и что с ним. Ширли вдруг вспомнила, что в её сне Бенци как бы удалялся в завихряющуюся бесконечность, в глазах застыло выражение не свойственного ему отчаяния и безнадёжности. К горлу подступил комок, стало жутко, от чего сердце затрепыхалось в груди с такой силой, что, казалось, воздуха не хватает. Но об этом она подруге не могла рассказать — та и так была почти на грани истерики.

Ширли знала, что Ренана очень любит отца и робко преклоняется перед ним. Подруга начала рассказывать об отце, и затуманенный взор её был направлен куда-то вдаль, она словно бы разговаривала сама с собой, не замечая присутствия Ширли.

Бенци — старший сын в простой семье сапожника и портнихи. Это теперь их называют дизайнер модельной обуви и дизайнер модной женской одежды — показатель уровня, которого они достигли своим талантом и трудом. Неутомимые и весёлые труженики, в руках которых весело горело любое дело. К этому они приучили и своих пятерых сыновей, которые отличались завидным трудолюбием. В семье радостно и естественно, как дыхание, соблюдались еврейские заповеди, хотя знатоком Торы Натан никогда не был. Только старший сын Доронов, Бенци, получил академическую первую степень, но и остальные братья были крепкими профессионалами в своей области. Близкое знакомство с семьёй Нехамы, с её отцом равом Давидом Ханани побудило Бенци начать серьёзное изучение Торы. Уже будучи отцом 4 детей, он пошёл учиться в меирийский колель, йешиву для семейных мужчин, а за ним и двое его братьев. Двое самых младших братьев пошли по стопам отца, не унаследовав, однако, его золотых рук, да и к изучению Торы они не проявляли особой склонности. Шошана смогла привить сыновьям склонность к любому домашнему труду (кроме разве что, кулинарных изысков, чем и сама-то Шошана не очень любила заниматься). Все пятеро славились в Меирии как отличные мужья и отцы. Семья Бенци Дорона пользовалась в Меирии, а теперь и в Неве-Меирии, большим уважением. И вдруг… унизительный арест отца на глазах соседей и друзей…

Ренана говорила про бабушку Шошану, на её лице играла грустная улыбка. Но стоило ей вспомнить про арест отца, и на лицо словно тёмная туча набежала.

Когда Ренана заговорила о матери, в её голосе зазвучала тревога и нежность, глаза наполнились слезами: «Я боюсь там появляться… потому что не смогу её поддержать… только хуже сделаю… самой бы выдержать… — и она судорожно всхлипнула, отвернулась, шмыгая носом, потом спросила: — А ты-то как?» Забравшись с ногами в сложенное кресло-кровать в их маленькой комнатке, Ширли, глядя в пространство остановившимися глазами, поведала Ренане о том, как она провела этот день дома: «Проспала чуть не целый день… Когда ужинала, они мне много чего говорили… Всё уговаривали… пытались меня убедить свести к минимуму контакты с фиолетовыми, мол, это сейчас нежелательно. Пытались убедить уйти из ульпены: мол, неизвестно, что с нами будет; им сказали, что собираются закрыть все религиозные школы, или просто лишат финансирования… и так вот удушат… Главное — вовремя смыться в нормальный тихон с гуманитарным уклоном.

Мол, «неужели тебя Турнир не убедил? У папы неприятности, ещё и близнецы проблемы ему создают. А смерть Ашлая? — спросили. — Думаешь, это спустят на тормозах?» Неужели они не понимают, что шофар тут ни при чём?..» «Разве не при тебе Хели получила в антракте звонок, что кому-то в гостевой ложе плохо стало, но не могли вызвать амбуланс, потому что Ашлай запретил амбулансам во время Турнира приезжать в «Цедефошрию»?" — с упрёком, как показалось Ширли, спросила Ренана, и голос её снова зазвенел. — «Я смутно припоминаю её слова. Но мне порой кажется, что это — ночной кошмар…» — пожала Ширли плечами и жалобно посмотрела Ренане в глаза. Та нахмурилась и отвернулась.

Обе помолчали, потом Ширли справилась с неловкостью и тихо спросила: «Это правда, что Дороны под колпаком?» — «Да, правда!..» — подтвердила Ренана звенящим от сдерживаемых слёз голосом. — «Не знаю, поверил ли папа братьям, что вашего папу арестовали, мне, во всяком случае, об этом не говорил. Я вот только сейчас убедилась, что…» — Ширли глянула на лицо подруги и осеклась. Помолчав, продолжила: «Сейчас в машине я папе твёрдо сказала, что приняла решение — и менять его не собираюсь. Друзей не предам… Они про Австралию говорят. Но это же и вовсе смешно! Папа очень не хочет, чтобы я совсем уходила. Поэтому сказал: ладно, тебе виднее, но будь осторожна… Хорошо, что братьев сегодня не было дома, иначе не знаю, что было бы…» Ширли робко спросила у Ренаны про её братьев, на что Ренана ответила, что только и знает: близнецов почти сразу после выступления как-то увели оттуда и увезли в защищённое место. Их с Ноамом тоже увезли — до голосования, почти в конце налёта.

Её — сразу в общагу, а вот Ноам, вроде бы, до дома не добрался — почему-то они не смогли проехать в Неве-Меирию. И Ирми с Максимом тоже… Ренана снова всхлипнула, запинаясь, пробормотала, что арестовали более полсотни фиолетовых… и никто не знает, куда их увезли… Арье и Амихая, как и их старших мальчишек, побили, но не арестовали…

Ренана не сказала Ширли, что пыталась ей звонить, но подошла Рути и резко ответила, что Ширли больна, разговаривать не может. И вообще: «…нечего беспокоить мою дочь!» — и резко отключилась.

Небо над Юд-Гимелем с утра поражало тусклым, безжизненным оттенком, странно-зловещим даже для хамсина. Над бывшим весёлым и безмятежным посёлком Меирия (ныне Эранией-Юд-Гимель) висела густая серо-желтоватая дымка гнойного оттенка, время от времени пульсирующая и слегка вихрящаяся. Какие уж тут солнечные лучи! Голос позвонившего брата в та-фоне Ренаны, казалось, с трудом пробивался через эту дымку. Но всё же Ренана поняла, что с дедушкой Давидом им удалось связаться и всё ему рассказать. Она грустно поговорила с Рувиком, пожелав им всем благополучно отсидеться и передав привет от Ширли, на что Рувик прокричал что-то восторженное. Она хотела спросить об Ирми и Ноаме, но Рувик уже отключился.

Девочки медленно брели через площадь, хотя идти становилось с каждым шагом всё тяжелее, и свет, сочащийся на улицу из неведомого источника, постепенно тускнел, превращаясь в полумглу. Мутное, еле слышное завывание то и дело ввинчивалось в уши раздражающим червячком. До ворот ульпены осталось рукой подать, когда игнорировать эти жутковатые явления стало уже невозможно.

Меирийская ульпена представляла собой расположенные в два ряда маленькие, уютные домики в виде пёстрых, разрисованных самими ученицами кубиков, между которыми располагалось окаймлённое деревьями и цветущими кустами пространство двора, где ученицы отдыхали во время перемен в хорошую погоду и происходили общие молитвы и собрания. Территорию ульпены окружала невысокая ограда, увитая усыпанными яркими цветами кудрявыми растениями. Сейчас двор школы словно бы укутало густое — рукой можно пощупать! — свечение оттенка зыбучих топей, модного у элитариев, слегка отливающее чем-то зловеще-гнойным. То и дело чередой мерцали яркие вспышки, почти синхронно с вызывающими то ли нервные спазмы, то ли ноющую зубную боль завываниями, которые издавали две огромные грозди воронок, установленные на наспех сколоченном из грубого пластика подиуме. Между гроздями воронок — огромный экран, который с лёгким наклоном поворачивался то в одну, то в другую сторону. Он тускло светился, и это худо-бедно позволяло видеть происходящее.

Неподалеку от подиума стояли преподаватели, и на их растерянных лицах читалось недоумение, смешанное с лёгким отчаянием. По всей территории двора тут и там кучками собирались растерянные девушки. Кто-то держался за щёки, кто-то за голову. Девушки явно сторонились подиума и покачивающихся на нём воронок.

Особняком у ворот стояла группа девиц, окруживших Мерав Ликуктус. Создавалось странное ощущение, что на эту компанию общая непривычно мрачная атмосфера действовала неожиданно бодряще. Увидев Ренану и Ширли, они начали демонстративно хихикать, переглядываться и перешёптываться. Мерав не сводила с Ширли тяжёлого, ядовитого взгляда.

Огромный экран, установленный между воронками, развернулся и повернулся лицом к массам, кланяясь то одной группе учениц, то другой. Посветлело. Двор заливал ядовито-зелёный свет, время от времени отливающий гнойно-молочным. Ширли с Ренаной с изумлением увидели отплясывающих по всему полю экрана… вроде бы весёлых облачат. Может, кому-то они могли напомнить тех, которых (и это знали все в ульпене!) рисовала Ширли. На самом деле — ничего похожего! Ширли схватила Ренану за руку и ошеломлённо пробормотала: «Что же это такое?!» С экрана им злобно ухмылялись хаотически кружащиеся в бешеном рваном ритме создания, в основном белёсо-жёлтых и зеленовато-молочных оттенков… Их косящие в разные стороны глазки были изображены в виде то скручивающихся, то раскручивающихся спиралей — и всё это в такт с синкопическими взвываниями и диссонирующими переливами силонофона. Ширли вспомнила свой сон, тихо вскрикнула и пробормотала:

«Нет! Не может быть… Это силонокулл-тучи — из сна…» Они носились по всей поверхности экрана, и сквозь них падали, падали, падали — под аритмичный звон и грохот ботлофона, — всевозможные геометрические тела и фигуры тех же оттенков подобающей цветовой гаммы, и больше всего там было бешено скручивающихся и раскручивающихся спиралей. Экран услужливо кланялся то в одну сторону, то в другую, как бы давая понять: да будет фиолетовой молодёжи доступен кобуй-тетрис, пусть же и фиолетовые насладятся обновлёнными весёлыми облачатами, творением их соученицы, стремительно бегущими вдогонку за прогрессивной силонокулл-модой — в стремлении не только догнать её, но и перегнать.

Ширли медленно, словно бы в забытьи, проговорила: «Теперь я понимаю, о какой заработанной мною огромной сумме обмолвился папа в Австралии. Как-то давно он попросил у меня мои рисунки… как раз эту серию — весёлые облачата… Я не знала, зачем они ему, да и не стала спрашивать… мало ли, зачем папа просит мои рисунки! А вот оно что оказалось…» — эти слова прозвучали с невыразимой горечью. Ренана с удивлением уставилась на неё: «О чём ты, Шир?» Но Ширли как будто не слышала — она и не хотела, и не могла отвести глаз от шокирующей картины издевательства над её любимыми рисунками.

Вдруг до них донёсся громкий, нервный, на грани истерики, смех из угла, где собрались Мерав и её подружки: «А мы и не знали, что в ульпене учится верная поклонница силонокулла! Теперь все могут убедиться: она продала в СТАФИ свои работы!» — «Уметь надо, девушки! Интересно, сколько она на этом огребла?» — «Ну, что вы хотите: сестра братьев Блох, друзей Тимми Пительмана, отличников охранной службы дубонов Кошеля Шибушича!» — «Наша ульпена должна гордиться такой ученицей!» — «Спасибо тебе, хавера Блох!» — глядя прямо Ширли в лицо, выкрикнула, подойдя чуть не вплотную к ней, Мерав. Ширли устало посмотрела на неё: «Ты всё ещё тут?

Ведь ты, помнится, ушла от нас в студию Дова Бар-Зеэвува!» — «Да, я там учусь, — горделиво повела плечами Мерав, и её глаза ехидно сверкнули. — Я просто пришла к подругам в гости. И вижу — не зря и очень вовремя!» — «Ты о чём?» — «О том самом!

Как это тебе удаётся? С одной стороны дружишь со злостными антистримерами, а с другой — крутая фанатка силонокулла! Где же ты — настоящая?» Мерива с подружками окружили её, с ироническим презрением переглядываясь между собой и оглядываясь на окружающих учениц, чтобы привлечь их внимание.

«Проснись и пой! И не забудь принять антишизин — по утрам столовую ложку натощак!» — вмешалась в разговор Ренана. Мерав с некоторой долей испуга бросила на неё мимолётный взгляд и снова ехидно уставилась на Ширли. Ширли помолчала, разглядывая Мерав и её компанию, потом отозвалась: «Ты что, с дуба рухнула? Мои весёлые облачата были в моих альбомах, все их видели. А то, что здесь… Да ничего общего с моими работами!» — «Ну, конечно! Кто тебе поверит! Ты ещё скажи, что случайно выбрали для важного проекта работы не ученика нормальной гимназии, не талантливого студийца Дова Бар-Зеэвува, а ученицы фиолетовой меирийской ульпены?! Знаешь, какие у нас в студии таланты пробиться не могут?! Ты что, нас за идиотов держишь, бездарь, примазавшаяся к фиолетовым?» — уже чуть не со злыми слезами в голосе выкрикнула Мерав. — «Кто ж виноват, что твои серии карикатур их не вдохновили: даже на взгляд дубонов слишком злобными оказались! Хотя — не спорю! — в таланте тебе не откажешь!» И снова встряла Ренана: «Талант злобности — тоже талант… к сожалению! Весьма своеобразный, но… — никуда не денешься! — талант!..» — «Заткнись!» — лицо Мерав исказилось. Ширли даже стало жаль её. Она отстранилась от Мерав, костлявое лицо которой слишком приблизилось к её лицу, и бросила: «Чего ты сюда припёрлась? Если к твоим подругам-зомбикам, то с ними и общайся, а нас оставь в покое!» «Шир, что ты зомбиков слушаешь! — как бы услышав её мысли, воскликнула Ренана, бросившись подруге на помощь. — Это же не мы с тобой на Турнире голосовали за «Петеков» или «Шавшеветов»! Только всё равно никто их в далетарочки не примет, как бы они их ни вылизывали!» — голос Ренаны звенел от ярости, едва не заглушая еле слышные вкрадчивые взвывания силонофона. — «Крутая ты наша! — прошипела Мерав в лицо Ренане: — Давно никого не избивала?.. А кстати, твоего boy-friend-а ещё не посадили?» Ренана сжала кулаки и пристально уставилась на Мерав, та тут же сделала шаг назад: «Я ничего… Просто нам с девочками интересно, сколько этой тихоне заплатили за бездарную мазню, которую она так ловко пристроила! Разве нельзя?» — Мерав резко вытянула палец в сторону Ширли. Стоящая немного позади Мерав невысокая девица обронила: «Не иначе, на подруг доносы пишет… А иначе как пролезешь… Рисуночки-то — непроходимая серость…» — «Ну, насчёт доносов — это ты, Мерива, у сестрицы спроси! Вы обе — крупные специалистки по сплетням и доносам. Лучше расскажи, как вашим boy-friend-ам в дубонах служится? Сколько подростков они зверски избили на Турнире, ни за что, ни про что в тюрьмы покидали? Вот о чём лучше потолкуем!» — «А-а-а! Тебе завидно, что мой папа — большой человек на фирме СТАФИ! А где твой папочка? А-а-а! Не знаешь! Ну, ничего, узнаешь, узнаешь — как бы это спесь тебе не сбило!» — «Оставим наших отцов в покое!» — рассвирепела Ренана, голос её зазвенел, и глаза сверкнули, на сей раз от закипавших слёз: Мерав ударила по самому больному. — «Нет, зачем же! Твой папочка — это все знают! — скрытый антистример, который хотел себе присвоить достижения моего папы! А её daddy — разработку папиного босса Пительмана!

Поэтому меня и интересует, как этой бездари, дочери бездарного отца, возомнившего себя гением, удалось продать свою дурацкую мазню! — провозгласила Мерав таким громким и скрипучим голосом, что могла бы соперничать не только с одной гребёнкой группы «Петек Лаван», но и с ботлофоном. — И это когда в студии Дова просто масса талантливых проектов, каждый мог быть представлен для оформления «Цедефошрии»!" — голос Мерав сошёл на звенящий визг.

На их свару уже смотрела вся ульпена, не только ученицы, но и не скрывающие изумления и досады преподаватели. Классная руководительница направилась к ссорящимся девочкам…

В этот момент директор ульпены призвал учениц на общую утреннюю молитву. Мерав тихо покинула двор ульпены — ей действительно больше тут делать было нечего.

Близнецы Дорон проснулись назавтра после Турнира около полудня. Они обнаружили себя полностью одетыми на матрасах, раскиданных по полу очень знакомой комнаты.

Спросонья они удивлённо оглядывались по сторонам, глядели друг на друга, не понимая, где они находятся и как они сюда попали. В другом углу, раскинувшись, спали Цвика и Нахуми.

Шмулик смутно припоминал, что когда вечером (или уже ночью?) Гилад их ввёл в тёмный салон, какие-то запахи и тихие звуки ему показались очень знакомыми, но он не придал этому значения, решив, что это сон, и, войдя в комнату, тут же рухнул на матрас в тёмную полоску у окна…

Открылась дверь, и вошёл Гилад, на круглом лице добродушная улыбка: «Ну, мальчики, выспались? Конечно, не номер де-люкс, но всё-таки… Зато вам близко и знакомо… А сейчас… в ванну, мыться, чистить зубы… по очереди марш!.. В ванной в шкафчике полотенца, мыло, шампуни… всё, что надо… Потом будем завтракать…» — «Но что случилось! Как мы сюда попали? Это же наш старый дом… в Меирии…» — бормотал Рувик, с изумлением оглядываясь по сторонам.

Действительно: это была комната родителей… когда-то… В памяти услужливо всплыло: мама с маленьким, новорожденным братиком Бухи — во-он в том углу…

«Что с Турниром? Чем закончился? Где папа, братишка, сестрёнка?» — настойчиво спрашивал Шмулик. — «Всё расскажу… — пообещал Гилад, глядя в сторону, — после завтрака. Идите, мойтесь… Вам всем нужно привести себя в порядок…» Гилад наотрез отказался что-то говорить, пока они все четверо, умытые, не уселись вокруг знакомого стола на кухне. Когда они принялись за скворчащий омлет, который на огромной сковороде приготовил им Гилад, он серьёзно посмотрел сначала на близнецов, потом на Цвику с Нахуми, протянул куда-то руку и положил перед Шмуликом угав: «Вот… Уж не спрашивай, как удалось спасти… А вот вашего папу… — и он помолчал, отвернувшись, после чего заговорил: — дубоны арестовали… Я думаю, лучше вам знать правду. Вы же взрослые мальчики… мужчины…» — «Как так…

За что!» — воскликнули оба неожиданно хриплыми голосами. — «Дубоны окружили стол Магидовичей, напали на Цвику и Нахуми, вытащили их из-под стола, где они прятались… — Гилад взглянул на побелевших мальчиков Магидовичей, прилагавших немалые усилия, чтобы не расплакаться в голос. — Наши мужчины и бросились вызволять их из дубоньих лап». — «Они нас защищали…» — звонким шёпотом прошелестел Цвика. — «Бенци, ваш папа… тоже… А вы ещё так на него похожи…

Командир дубонов, или штилей, блондинчик, что на контроле сидел… помните? Так вот — он что-то кричал, что ваш папа — важная антистримерская рыба… Ребята потом уж обнаружили, что под шумок и Гидон исчез… Вообще никто не заметил, когда и как… Я боюсь, что их главари пронюхали, что они оба — главные специалисты в «Неэмании»… Учтите, ребята, они хотят изобразить дело так, что якобы вашего папу держат в заложниках, пока вы не придёте с повинной и с угавом.

Это ложь: и его не выпустят, и вас заметут!.. Ни в коем случае этого делать нельзя!» — «Но почему? Разве не достойно хороших сыновей вызволить отца из заключения? Папа гораздо нужнее — маме, сестрёнкам, маленькому Бухи… и для дела… сами же сказали…» — «Они вовсе не собираются отпускать папу — он же важная антистримерская рыба! Они хотят и его, и вас держать в тюрьме. Вас — в назидание другим, как главных заводил в «Типуль Нимрац». А если они уже прознали, что это вы — изобретатели угава, то… Не могу себе представить, что они могут с вами сделать… А вы… мы вас слишком любим и ценим… И вообще — вы что, не знаете, что ни в коем случае нельзя кем-то откупаться для освобождения пленников?

Разве что… деньгами, но тут и это не сработает! Нет, ни в коем случае!!!..

Если и вас арестуют, ваша мама этого просто не переживёт…» Гилад подошёл к мальчикам и ласково приобнял их за плечи: «Вы должны быть сильными! Ешьте, а после завтрака… или это уже обед… мы с Роненом вам кое-что покажем. Это будет вам интересно. Потом позанимаемся все вместе. А к вечеру приедет Ирми, может, и Максим… В общем, пока что поживёте тут…» — «А что с нашими папами?» — хором закричали Цвика и Нахуми. Гилад успокоил мальчиков, сказав, что всё образуется, только чтоб сидели тихо.

После завтрака он дал кузенам Магидовичам свой та-фон, чтобы они позвонили родным: «Только ни в коем случае не говорите, где находитесь. Мы найдём способ сообщить им. Впрочем, по та-фонам близнецов, может, и можно было бы намекнуть — они работают в так называемых непересекающихся виртуальных плоскостях… — помолчал и нерешительно добавил: — но на всякий случай… тоже не стоит: этот принцип — только на этом конце…»

После завтрака Гилад пригласил всех четверых к Ронену в его студию, которую разместили в самой маленькой комнате девочек Дорон. Ребятам объяснили, что эта комната находится в глубине квартиры, а значит, лучше защищена от внешних влияний.

Зайдя туда, близнецы ахнули: посреди комнаты на клеёнке, расстеленной по полу, лежали четыре аккуратных связки шофаров. Их можно было бы принять за несколько расширенные угавы. Связки напомнили ребятам самую первую модель угава, собранную в своё время близнецами, тут было чуть не полтора раза больше шофаров, чем в угаве, который Ирми подарил Шмулику. Это были незачехлённые угавы — без того великолепного, с серебристым отливом, корпуса, который надёжно скрывал от посторонних взоров конструкцию и сущность инструмента. Рядом лежала клавиатура пианино, а у стены, там, где когда-то стоял столик со швейной машинкой Ренаны, стояла пустотелая деревянная коробка. Рувик с любопытством разглядывал детали, лежащие на клеёнке, потом слегка подтолкнул брата и прошептал: «Мне кажется, они задумали какой-то очень большой угав совершенно новой и необычной конструкции.

По типу органа…» Пришёл Ронен и тут же спросил у Гилада: «Ты ввёл ребят в курс дела?» — «Нет ещё…

Введи ты — твоя же идея!..» Следом за Роненом появился Ирми: «Шалом, друзья! Как вы?» — он притянул к себе всех четверых. — «Нормально…» — снизу вверх на него смотрели, радостно сияя, но с явной грустинкой в глазах, близнецы. — «Сейчас Макс подойдёт… с Ноамом, все будут в сборе… Кроме Гиди…» — Ирми вздохнул и нахмурился, отпустив ребят. Гилад тихо спросил: «Не узнали, где они, что с ними?» — «Нет, ничего… С Нехамой…» — и осёкся, бросив короткий взгляд на близнецов.

Но те с интересом разглядывали разбросанные по полу детали и, как видно, не услышали.

Ирми рассказал, как закончился Турнир. Его лицо мрачнело с каждым словом, а завершил он свой рассказ словами: «Не было ни малейшего шанса: ведь они вывели больше половины наших из игры ещё до голосования. А для верности заклинили фиолетовую кнопку… Сколько народу арестовали, а сколько сами разбежались!..

Осталось меньше половины… Нам пришлось Ноама и Ренану оттуда эвакуировать.

Ренана попросилась в общежитие, а Ноам почему-то не смог добраться до дома…» Ирми замолчал, отвернувшись, потом, оживившись, поднял голову и произнёс: «У Максима появились идеи. Вот он подойдёт и всё сам расскажет. Ноам тоже с ним.

Если бы они с daddy поехали, им бы удалось добраться до дома. Да ещё в общагу Ренана попросила её забросить… У меня тоже не получилось добраться: я только глянул на эти распухающие пробки на дорогах — и понял, что до Неве-Меирии нам нынче не добраться. Daddy, наверно, просто заблудился, оказался на параллельном маленьком шоссе — и это ему помогло… как ни странно! Шоссе, ведущее не только в Неве-Меирию, но и в Шалем, оказалось почти недоступным: все полосы движения почему-то вели только в Эранию. Нам словно бы хотели внушить: всех привлекает «Цедефошрия», а пуще всего — Турнир. Ведь не все смогли попасть на это выдающееся событие в культурной жизни Арцены!..» — «А, может, всех и правда втягивало туда какой-то неведомой силой, заложенной в угишотрии? Или они специально закрыли эту полосу…» — предположил один из близнецов. Ирми пожал плечами и снова заговорил: «Короче, ребята, какое-то время вам придётся пожить тут, хотя бы пока мы не найдём надёжный способ переправить вас в Неве-Меирию. С йешивой Гилад договорился, пока вы спали… Дедушка, рав Давид, тоже согласился, что лучше его непутёвые внуки несколько дней, самое большее — недель, пропустят занятия, чем сядут в тюрьму.

Сейчас Ноам придёт, он и будет заниматься с вами. Но вы и сами тут можете организоваться — вы грамотные, почти взрослые, а книги тут есть… Вы, Шмулон и Рувик, займитесь с Цвикой и Нахуми — вам только на пользу».

«А где всё-таки папа?» — вдруг спросил Рувик. — «Я надеюсь, что скоро он будет с нами»? — уклончиво проговорил Ирми. — «А мама? Что с нею?» — не отставал теперь уже Шмулик. — «С мамой дедушка и бабушка… и с младшими. Мне удалось с daddy связаться по ницафону! — снова уклонился Ирми от прямого ответа, и чтобы увести ребят от сложных вопросов, с преувеличенной энергией быстро заговорил: — Я слышал, Рувик, что ты только что предположил. Ты правильно догадался. Это именно он — угав-орган. Хотя на самом деле, угав иногда так и переводят — орган. Мне, по правде говоря, трудно дать точное описание древнего угава. Поэтому, чтобы не получилось «масло масляное», ваши руководители решили назвать это большой угав.

Ну, а тот, на котором вы так славно выступили, получается — малый угав… Народу в самом деле понравилось, из-за этого они и заблокировали фиолетовую кнопку… И вот… мы заканчиваем первичную сборку макета, чтобы можно было опробовать в действии… Если учесть кошмарные воронки, то надо спешить…» Ребята смотрели на него во все глаза. Ирми прибавил: «Вам тоже дело найдётся — будем вместе доводить конструкцию до ума… Ещё и Максим с друзьями и ваш братишка…» Четверо мальчишек уселись прямо на полу в углу комнаты и с интересом поглядывали, как Ронен вместе с Гиладом и Ирми принялись, переговариваясь вполголоса, собирать большой угав.

Послышались шаги, раскрылась входная дверь, и из салона послышались голоса — возбуждённый тенорок Максима и мрачноватый, немного в нос, басок Ноама. И вот уже оба входили в комнату. Близнецы вскочили и бросились к брату, который крепко прижал их к себе, бормоча: «Братишки… братишки…» Они уселись рядом на пол, но вскоре Ноам вскочил и присоединился к остальным, манипулирующим с затейливой конструкцией. Он только обронил: «Нет с нами Гидона — он бы сразу догадался…» — но в следующий момент сам же и придумал, что надо делать. Рувик жадно наблюдал за братом и неожиданно тихо выдал своё замечание, которое было с благодарностью принято. Ноам печально улыбнулся ему, близнецам даже показалось, что в его глазах мелькнуло нечто, похожее на слёзы, и продолжил свою работу.

Ронен сел подле собранного на живую нитку неуклюжего инструмента и положил руки на клавиши, близнецы приблизились, Ноам за ними следом. Но Ронен сказал: «А вот этого не советую: мы ещё не приспособили молоточки-глушители. Все присядьте к окну. Ирми, окна лучше задраить…» Раздались знакомые звуки шофара, в них то и дело вплетались грозные и тревожные тремоло… Иногда удивительный инструмент издавал знакомые напевные звуки духовых инструментов, но главное — необычная энергетическая мощь, которая не была ни в коей мере связана с громкостью звучания. Поначалу казалось, что немного закладывает уши, но вместе с тем ребята ощутили прилив энергии, и словно бы испарилась усталость и все тревоги с кошмарами вчерашнего дня. Шмулику показалось, что теперь он может всю ночь просидеть над книгами. Лицо его чуть порозовело, он глянул на близнеца, потом на старшего брата и увидел, что и у тех глаза засияли воодушевлением. Угрюмая печаль на лице Ноама уступила место выражению озабоченности.

Ронен опустил руки, наступила тишина. Все какое-то время молчали, ошеломлённые.

Потом Гилад, как бы очнувшись, покачал головой: «Ох, ребята, не слишком ли сильно получилось? Я даже начинаю опасаться, что если нам удастся довести этот большой угав до ума и публично задействовать его, то нас могут обвинить в звуковом наркотике самой убойной и смертоносной силы…» Ирми тоже казался возбуждённым более обыкновенного, он оживлённо, даже слишком оживлённо, заговорил, то и дело горько усмехаясь: «Да, Гилад, обязательно обвинят — в самых страшных преступлениях! Если и не за что, то — просто по привычке! Как будто нас уже не обвинили в смерти Ашлая… Офелия с Тумбелем — главные прокуроры!» Близнецы уставились на Ирми, перевели взгляды на Гилада с Роненом, переглянулись между собой, тогда как Цвика и Нахуми в свою очередь уставились на них расширенными от страха глазами. Ноам с мрачной усмешкой покачивал головой. Ирми, как бы не замечая недоуменных взглядов подростков, перешёл на серьёзный тон: «Но какое нам дело, в чём нас теперь обвинят! После Ашлая-то…» — «Расскажи ребятам, что там с Ашлаем, — встрял Гилад. — Они же и этого не знают: я как-то забыл им рассказать…» И Ирми коротко рассказал то, что нам уже известно. Реакция ребят оказалась предсказуемой: они не на шутку перепугались. Пришлось на некоторое время прервать демонстрацию большого угава, которая возобновилась только после обсуждения личности покойного и обстоятельств его смерти. Близнецы наотрез отказывались согласиться с тем, что из-за этого обвинения им придётся длительное время скрываться и отсиживаться вдалеке от родных и друзей. Они готовы были тут же бежать и доказывать, что ни шофар, ни угав никому не могут принести никакого вреда. Наконец, Ирми потерял терпение и прикрикнул на них: «Вы будете сидеть тут столько времени, сколько понадобится… или… я у вас угав и гитару отберу…

Вы что, хотите папе навредить?! Нечего сказать — хороши сыновья!» Близнецы притихли. Только Рувик резонно заметил: «А что, сюда дубоны не придут?» Ирми смущённо переглянулся с Гиладом и Роненом: об этом они действительно не подумали.

Помолчав, Ирми обратился к Гиладу и Ронену: «На самом деле, мы не собираемся выставлять большой угав на публику, тем более — на Турнир… да и не будет у нас больше никаких Турниров!» Максим заметил: «Если учесть, что этот Турнир задумывался этаким тихим «культурным» переворотом. Смерть Ашлая, они, конечно, не планировали — ведь этот «Чего-Изволите» им особо и не мешал — чего возьмёшь с Рошкатанкера!.. Зато его смерть во время Турнира пришлась очень кстати: есть, в чём фиолетовых обвинить. Приём, из истории известный! Мы ещё увидим — под маской «светлой памяти убиённого» они посадят на его место своего человечка. Мне уже интересно, кто у них станет рош-кнуфия!

Ах, простите — рош-ирия… — он слегка поклонился Ноаму, который недовольно поморщился. — А по-нашему, по-простому — Рахан…» — «Но это же просто слово, сам знаешь, что оно означает… — слабо запротестовал Ноам, пояснив по-английски: — bent over (склонился)…» — «Ага… Понимай, как хочешь. Рахан — тот, кто отлично знает, перед кем пригнуться, или изобразить этот жест, преподнеся его массам на высшем уровне правдоподобия, что даёт возможность и всех согнуть.

Между прочим, по-русски звучит похоже — Пахан, а власть Пахана и приспешников — Паханут… Бени с Эльяшивом придумали… Правда, красиво?.. — смутившись, усмехнулся Максим и серьёзно заключил: — Словом, итогом Турнира и неожиданной смерти Ашлая явится фактическое превращение решут-ирия в респектабельную решут-кнуфия, коротко — Раханут. Увидите — на пост Рахана взберётся один из главарей фанфаризаторов».

«Макс, кончай запугивать детей своими российскими ассоциациями — им это вовсе ни к чему знать! — хмуро перебил его Ирми, — вернёмся к нашим баранам, то бишь — к большому угаву. Учитывая, что, как ты правильно заметил, этот Турнир фанфаризаторы задумали для тихого, как бы законного захвата власти (комбиномат им в помощь!), больше Турниры им не понадобятся. А стало быть, большой угав у нас имеет другое назначение». — «По сути это задел на самый неблагоприятный поворот ситуации, который очень даже может иметь место… После вчерашнего от них всего можно ждать…» Максим многозначительно глянул на Ноама и близнецов, потом на мальчиков Магидовичей. Ноам хмуро качал головой, а четверо подростков выглядели немножко испуганными.

Шмулик робко обратился к Ронену: «Объясните нам с братом, пожалуйста, в чём дело, откуда такое сильное действие?» — «Изволь! — с готовностью откликнулся тот. — Вы, наверно, помните, с чего сами начинали?» — «Ещё бы не помнить!» — закивал Шмулик и, улыбаясь, зажмурился, словно заново пережил тогдашние ощущения. «Когда вы оба на том концерте вытащили свой кустарный, на живую нитку собранный угав… смотреть, помнится, на него было страшноватенько… Я, не скрою, ужасно рассердился… Скажите спасибо Гиладу… иначе бы… ух-х!» — и он, потешно нахмурившись и погрозив пальцем, тут же широко ухмыльнулся обоим близнецам. В разговор вступил Ирми: «Короче говоря, мы этим вопросом вплотную занялись, когда другу Макса, Эльяшиву, удалось узнать подробности о фелиофоне Тумбеля, это его Рувик метко назвал фашлафоном, во что вы, собственно, вчера его и превратили.

Гиди (Ирми тяжело вздохнул и опустил голову) и его группа создали ницафон, в компьютеры загружали программы защиты». — «Но этого оказалось мало, нужно было что-то гораздо мощнее, чтобы перекрывать большие территории! — заговорил Максим.

— Они же это уже делают, что и доказал вчерашний Турнир! У них силонофоны и ботлофоны…» — «А у нас угав близнецов Дорон!» — и Ирми, ухмыльнувшись, взглянул на близнецов, переглянувшись с Ноамом.

«Вы помните, с какими нападками (как бы ни с того, ни с сего!) набросилась на шофар «Silonocool-News»!" — вставил Максим. — «Они ж не идиоты! Они ещё во время первого своего опыта на концерте, который чуть было нам не сорвали, смекнули: шофар угрожает их планам. Силонофоны на пару с идиотскими ботлофонами излучают акустическую минус-энергию большой мощности… Ботлофоны — не такая уж дурь, Макс… Как оказалось…» — «Как я понял, силонокулл особенно опасен в сочетании с фелиофоном, — заговорил Гилад. — Поэтому ваша идея, на первый взгляд, игра, шалость, оказалась совсем не шалостью, а очень полезной вещью. Как и ваши музыкоды!.. Словом, для защиты от… беседер, Макс, так и назовём (строго между нами!)… от раханута и их дубонов нам нужен мощный прибор — и вот он перед вами…

Пока только начало…» — и он повёл широким жестом в сторону неуклюжей конструкции, подле которой сидел улыбающийся Ронен, подхвативший: «Как я понял, свой угав вы в общих чертах освоили, технику игры отработали?» — «Я — да, Рувик пока что не очень… Что с него возьмёшь! — гитарист, поэт! — ухмыльнулся Шмулик, но тут же похлопал брата по плечу и добавил: — Правда, с конструкцией очень мне помог! Но я очень вовремя приобщил к этому делу ещё и Цвику МагидовичаРуРувиР», — и он махнул рукой в сторону зардевшихся парнишек.

«Мне вот что ещё хочется спросить: почему вы дали своей группе такое… э-э-э… неоднозначное название? — осведомился Гилад и нахмурился: — «Типуль Нимрац»…" — «По нынешним временам — самое то…» — Ирми переглянулся с Максимом и Ноамом.

Но Ронен покачал головой: «А не боялись по мозгам получить?.. Что обвинят в антистримерском подстрекательстве? Это же в рахануте нынче самое модное обвинение!» — «Дороны — известные антистримеры, терять нечего!» — уныло отшутились близнецы, стараясь не смотреть на брата. «Но к делу, мальчики. Я бы хотел, чтобы мы вместе большой угав осваивали. Это ни в коем случае не будут настоящие уроки — с отметками и недовольством в случае недостаточного усердия…

Типа дружеской студии… Технику игры нам вместе придётся отрабатывать параллельно с отработкой конструкции», — заговорил Ронен, поглядывая на Ирми и Максима.

Ирми ухмыльнулся: «Беседер, мальчики. Уже поздно, и мы с Максом должны уходить: у нас есть местечко в Эрании, надо до него добраться, чтобы нас не замели.

Завтра вечером придём, — подошёл к близнецам Ирми, приобнял их и вдруг, повинуясь внезапному порыву, прижал к себе и забормотал: — Не переживайте, держитесь… Нам всем сейчас нужно держаться и не раскисать, а на вас возложено важное дело, вы и представить себе не можете, насколько…» Ирми с Максимом накинули темносерые плащи, на головы оба натянули картузы. Потом оба по очереди сжали руку Ноама, похлопали его по плечу, и Ирми тихо вышел вслед за Максимом.

После ухода Ирми и Максима ребята не отходили от Ронена, который тихо наигрывал простенькие мелодии на клавиатуре. Рувик тоже пробовал сыграть одну из своих песен, но потом оставил это дело и уселся в стороне с верной гитарой, на которой принялся тихо подыгрывать Ронену, Шмулику и Магидовичам, которые по очереди усаживались за клавиатуру.

Когда поздно вечером близнецы, усталые и возбуждённые, отправились с Цвикой и Нахуми спать, чтобы назавтра встать пораньше и снова заняться большим угавом, Ноам уселся в углу возле окна. На коленях лежал толстый том Мишны, но он даже не раскрыл его. Он глядел невидящими глазами в тёмный квадрат окна, и перед его мысленным взором маячило лицо отца, отчаянный взгляд его огромных глаз, который Бенци бросил на них с сестрой из-за плеча скрутившего его дубона. Потом перед мысленным взором возникло искажённое ужасом, залитое слезами лицо сестры и явственно услышал её отчаянный вопль. Он низко склонил голову над коленями, чувствуя, что к горлу подкатывает комок…

Пока в Эрании, а потом в Меирии происходили описанные выше события, в Неве-Меирии в доме Ханани-Доронов царило уныние. Ни рав Давид, ни его жена Ривка долго не могли понять, почему никто не возвращается из Эрании, несмотря на очень поздний час. Всю ночь они не ложились спать. Шилат уложила Бухи, потом они с мамой сидели в обнимку на широкой родительской кровати, ждали, ждали…

Их настораживало, что никто не позвонил. Только утром из сообщений по радио узнали, что произошло на Турнире. Потом позвонили Неэманы-старшие и рассказали подробности. Мистер Неэман рассказал раву Давиду об аресте Бенци прямо на Турнире после выступления близнецов, но перед самым голосованием. Это ошеломило стариков, и они начали гадать, почему дети не смогли вернуться домой… Неужели все вчетвером пошли спасать отца?

Старый рав Давид и Ривка, не желая говорить Нехаме правду, пытались её успокоить, уверяя, что Бенци надо было сразу после Турнира на пару дней поехать в столицу по каким-то служебным надобностям. Но Нехама, словно чувствуя беду, ни за что не хотела им верить.

После полудня к старикам Ханани пришла Ница, жена Гидона, и прямо с порога начала рыдать и причитать. Она сетовала на плохую погоду, из-за которой, и без того несовершенная, связь по та-фону новой конструкции, может быть, нарушена. А потом заговорила о том, что и её муж исчез в разгар Турнира, и никто не знает, где он сейчас. Цуриэль и Орен вернулись утром одни, кто-то их до дому довёз, но и они не знают, куда делся отец, думали, он уже дома… И вообще, слова вразумительного от них нельзя добиться. Потом, почти без паузы, чуть не захлёбываясь слезами, Ница начала рассказывать обо всём, что случилось в фиолетовом секторе — как дубоны избивали подростков, как несколько мужчин, в их числе — её муж и, кажется, Бенци… Ривка ласково и настойчиво обняла её за плечи и увела в глубину сада, подальше от Нехамы…

Мистер Неэман рассказал раву Давиду о подавленном состоянии Ноама после ареста отца. На это рав Давид задумчиво ответил: «Кто же теперь ему скажет, что нельзя отчаиваться! Что надо действовать, надо жить дальше! Он же старший сын в семье, его дело — поддерживать и внушать надежду младшим. С Бенци, я уверен, всё разрешится, и очень скоро! А что Ренана, кстати? Где она?» — «Как мы поняли, она попросила отвезти её сразу в ульпену, даже не стала объяснять, почему… Мальчики не хотят разлучаться. Нам удалось связаться с Хели, а она от Максима узнала». — «Я верю, что Бенци скоро отпустят: он же ничего такого не делал, просто ребёнка защитил…»

Так в мучительном неведении прошло около полутора суток. Нехама сидела на кровати в своей спальне, прижимала к себе маленького Бухи, и слёзы текли по её лицу. Интуитивно чувствуя, что Бенци в беде, из которой неизвестно, как выкарабкаться, она твердила сквозь слёзы: «Если он просто уехал в Шалем, зачем-то после концерта, на ночь глядя, даже не заехав домой… почему он не позвонил с дороги, почему не позвонил уже оттуда? Почему мы не можем до него дозвониться?

На Бенци это непохоже! Он ведь такой внимательный, такой заботливый! С ним что-то случилось! Бенци! Где мой Бенци?..» Бухи сладко посапывал у её груди. Испуганная Шилат в ночной рубашке сидела рядом, дрожала то ли от холода, то ли от страха, поглаживая то маму, то братика…

Гилад каждый день повторял приказ всем четверым сидеть тихо и носа из дома не показывать, пока им с Роненом не удастся прощупать атмосферу и прояснить ситуацию. «Вам тут есть, чем заняться! Будете учиться, книг хватает. Ноам, ты у них будешь за рава!» Ноам слабо улыбнулся и кивнул, поманив к себе всех четверых, доставая книги и раскладывая их на столе: «Учтите, мальчики — сейчас это тоже одно из необходимых дел, даже, может, важнее всего, даже вашей музыки…» Гилад кивнул и закончил: «А вечером придут Ирми и Максим, они привезут для упражнений органолу на смешанном питании: Макс там что-то придумал…» Они сидели в квартире под строгим надзором Гилада, который запретил им даже на крытую веранду выходить. По вечерам заскакивали Арье с Амихаем. Они приносили большие пакеты с едой, любовно приготовленные Тили, и приветы от бабушки-дедушки и братьев с сёстрами. Амихай не рассказал мальчикам, что Адина, разгневанная исчезновением Нахуми, назавтра после Турнира уехала в Шалем к родителям, взяв с собой младшего, 3-летнего Мойшеле, оставив ему двух средних детей, Лиору и Идо.

Близнецы с лёгкой завистью смотрели на кузенов Магидовичей, навещаемых отцами, пытаясь, не всегда безуспешно, преодолеть тревогу и тоску по своему папе.

Почти каждый вечер, ближе к ночи, приходил Ирми. Рувик решил, что он-то и есть навещающий их родственник — «он же жених нашей Ренаны!» Тем более он каждый раз старался побаловать ребят, привозя им что-нибудь вкусненькое.

Прошла неделя. Ребята безвылазно сидели в старой квартире Доронов, где Гилад с Роненом устроили студию. Оба артиста старались обеспечить ребят всем необходимым (не без мощного содействия Арье с Амихаем и Ирми), загрузив напряжёнными занятиями не только по школьной программе, но и по интересам. Иначе длительное пребывание активных подростков в условиях замкнутого пространства могло привести к непредсказуемому взрыву. К счастью, им удалось увлечь не только четверых мальчишек, но и Ноама большим угавом. Порой студийцы чуть не дрались за возможность лишний час посидеть за кустарно собранным инструментом. Пришлось составить строгое расписание. Каждый, даже самый младший, Нахуми, стремился дать какую-то новую и интересную идею. Ну, и, конечно, несколько часов в день — интенсивные занятия Торой. За считанные дни, как не преминул отметить Гилад в разговоре с Арье и Амихаем, Цвика и Нахуми стали спокойней. Конечно, интенсивные и творческие занятия большим угавом, несколько интересных идей, за которые обоих мальчиков похвалили и Рувик, и Ронен, — со счетов не сбросишь! Как-то, глядя в спину Ронена, задумчиво наигрывающего на клавиатуре большого угава одну из любимых мелодий, Рувик вдруг подал голос: «Ронен, а вам не кажется, что это слишком громоздкая конструкция? Для угав-центра, это подойдёт, но…» Ронен прервал игру, повернулся всем корпусом и пристально поглядел на Рувика. Он долго молчал, явно раздумывая о чём-то, после чего заговорил: «Конструкцию мы ещё будем доводить, сам же принцип — отработаем на этом варианте. Но что-то в твоей идее есть! Давай, поговорим завтра с Ирми. Жаль, что нас так мало… Было бы больше народу, дело бы живей пошло — и эффективней!» — «А время, как я понимаю, не терпит…»

Гилад и Ронен ранним утром покинули квартиру и направились в Неве-Меирию, пообещав через пару дней вернуться и оставив указания Ноаму и Ирми на время своего отсутствия. Ноам с тоской повторял: «Как они до Неве-Меирии доберутся?

Или нашли какие-то ходы? Хоть бы нас тогда вывезли…» — «Вдвоём они надеются пробраться, заодно и разведать, а вами пока не хотят рисковать… — предположил Ирми. — Наверняка, им потребовалось обсудить возникшие вопросы в «Неэмании», собрать большой угав в Неве-Меирии, может, отработать варианты в заводских условиях».

Четверо мальчиков сидели с Ноамом, углубившись в утренние уроки. Вдруг раздался условный сигнал, и почти тут же в дверях показался Ирми. Он подсел к ним сбоку и слушал, что говорил Ноам, с тоской вспоминая обеды их компании и уроки, которые давал им Бенци. Голос и интонации Ноама напомнили ему голос и интонации Бенци.

Ирми вдруг показалось, что это не Ноам увлечённо и с огоньком ведёт урок, а — Бенци… Как в те счастливые, никакими силонокуллами, фелиофонами и фанфаразмами не замутнённые времена. Спустя некоторое время Ирми заметил, что кое-кто из ребят начинает зевать и отвлекаться. Он сделал Ноаму знак, что пора устроить перерыв, встал из-за стола и негромко, но чётко и решительно сказал: «Ребята, я считаю, и Ронен меня в этом поддержал, что нам необходимо возобновить занятия моей секции. Я пришёл сюда и для этого тоже. Я хочу научить вас всех приёмам защиты, чтобы не повредить руки, необходимые вам, музыкантам. То есть займёмся ножным карате…» Это уже было что-то новое! Подростки бросились шумно и с энтузиазмом готовить тонкие матрасы, которые Ирми порекомендовал расстелить в спальне. Ноам недовольно поморщился и хотел возразить, но Ирми ожесточённо крикнул: «Да, вот здесь и сейчас!!! Я сколько раз тебе предлагал!.. Ты что, не понимаешь, что может настать момент, когда только это и сможет спасти? Уметь драться — никогда не лишнее, даже если твоя натура протестует против применения силы! Слово не всегда ко времени и эффективно! Понимаешь?» — «Ну, не создан я для драк, понимаешь? И принципиально считаю их неэффективными! Лучше больше времени уделить Торе и молитве…» — отчаянно выкрикнул Ноам, густо покраснев и уставившись на свои тонкие руки. — «О! Первый шаг есть! Ты уже не так резко реагируешь на то, с чем не согласен! Присоединяйся! Это только приёмы необходимой обороны с элементами активного нападения. Главное — усвоить: противника жалеть — себя не беречь! Или, точнее: милосердие к жестоким — это жестокость к милосердным…» После часа возни, которую устроили Ирми с подростками на полу салона, Ноам предложил ребятам остыть, после чего можно будет снова заняться Торой. Они молча удалились на кухню, Ирми пошёл за ними следом, добродушно приговаривая: «Вот так!

Обменяемся каждый своими умениями! И пониманием, что нам необходимо и то, и другое!» Под конец он обронил, как бы невзначай: «Между прочим, не забудь — теперь мы должны быть достойной заменой золотой головы Гиди…» — «Ладно, потом поговорим… Без Макса мне не очень хочется что-то начинать…» — «А мы и не начинаем, а продолжаем — Гиди успел много сделать… Нам только вникнуть, разгадать его замысел и продолжить… — проговорил Ирми глухо. — Макс ведь говорил, что он и его друзья вместе с Гидоном занимались методами связи по виртуальным полям в непересекающихся плоскостях, и с помощью музыкодов близнецов им удалось выйти на интересный и нетривиальный метод…» — «Надо дождаться Максима… Я думаю, он уже разобрался, или близок к цели… Если бы и его друзья подошли…» — «Они не могут… пока…» В самом конце обеда у Ноама в кармане нервно-тревожной трелью залился ницафон.

Он приложил его к уху и услышал голос сестры: «Ноам, братик, привет! Ты где сейчас?» — «Конечно, в Меирии, ты же знаешь! А что?» — «А Ирми?» — нервно спросила Ренана. «Тут твой Ирми!» — «Вы что, мальчики, вокруг себя не смотрите?» — «А что случилось? Привет, Ренана!» — Ирми взял у Ноама аппарат. — «Ирмуш! Как ты? Как братики? Вы в порядке?» — «Мы в порядке, как ты?» — «Я?.. Это неважно…

У меня лично… э-э-э… порядок… Вы лучше посмотрите, что на улице творится!..

У вас наверняка то же самое! Это по… по всему Юд-Гимелю! А главное — вслушайтесь!..» — последние слова Ренана выговорила почти на грани истерики.

Ноам и Ирми подскочили к окну, слегка отогнули плотную занавеску и ахнули. Между ними втиснулись и застыли в безмолвной оторопи близнецы и Цвика с Нахуми. Ирми медленным взглядом окинул салон и медленно проговорил: «Как же мы не заметили, что и тут стало гораздо темнее…» Все тут же уставились на потолок. Оказалось, у самого потолка, вместо привычной люстры-тарелки, по вечерам заливавшей ярким светом салон, торчала лампочка, похожая на огромный прыщ, из неё едва пробивался сквозь странный туман тусклый жёлтый свет. Шмулик выскочил на кухню, Нахуми побежал в ванную комнату, Ноам подошёл к приёмнику, попытался включить его, тот молчал. Близнецы одновременно уставились на знакомые с детства, красивые настенные часы: они превратились в безобразный, слепой, белый круг — без изящных стрелок, без цифр затейливой изысканной графики, вообще без единого пятнышка: «Ой, мальчики! Гляньте на часы!» — «Так… Обратите внимание: ни часы, ни радио у нас не работают», — подвёл итог Ирми.

Снова позвонила, теперь уже Шмулику, Ренана: «Братишка! У нас в общежитии свет едва-едва горит. Не знаем, как будем утром еду разогревать! Холодильник едва холодит, как будто испортился…» «Вслушайтесь! — нервно вскричал Рувик. — Чёртовы воронки завывают на всю катушку!» Ирми яростно выкрикнул: «Вот на что они всю энергию бросили, мерзавцы!» — «Ага-а!» — «А ведь никто и не заметил, сколько дней они раскачиваются, как ненормальные?..» — спросил у близнецов Ирми, обернувшись. — «Откуда! Мы же дома сидим, заняты!» Ноам подошёл и включил стоявший в углу старенький компьютер, который отец оставил тут. Компьютер, как ни странно, включился. Ноам подождал некоторое время, пока тот загрузится, и это взяло времени гораздо больше, чем обычно, потом просмотрел все меню и опции и повернулся к Ирми: «Компьютер вроде работает… Но… медленно, хиленько, только одна программа, об Интернете — забудьте!» — «Ну, так на всё энергии всё равно не хватит… Зависли мы, ребята… Затащили нас в «Цедефошрию» силой, как мы ни сопротивлялись…» — «Точнее сказать — её к нам притащили… на воронках и с прочим… силуфокультом…» — мрачно обронил Рувик.

Под утро не только Ирми с Ноамом, но и близнецам с друзьями стало ясно, что той энергии, что подаётся в дом, катастрофически не хватает даже для нормального освещения, не говоря о прочих бытовых нуждах. Ноам высказал предположение, что источник энергии — пресловутые воронки. «Не источник, а терминал, так сказать…

Источник у них в зоне, на Центропульте, где-то внутри ракушки… — поправил его Ирми. — Наконец-то, ты начал что-то понимать в их намерениях», — обронил он, не глядя на друга. — «На уровне головы, но не сердца… Я по-прежнему считаю их нашими заблудшими братьями…» — «Которые тебе нос свернули, да?» — «Не будем об этом…»

Наутро раскачивающаяся над калиткой гроздь воронок прогундосила, что на бытовые потребности (электроплитки, тостеры, микрогали, бойлеры и т. п.) электричество в Юд-Гимеле будет выдаваться ровно на полтора часа три раза в день. Холодильники будут обеспечиваться энергией круглосуточно — и на том спасибо!.. Ирми тихо обратился к Ноаму: «Интересно, кто там у них в зоне ведает распределением энергии и коммутацией?» — «Может, автомат?» — откликнулся Ноам. — «Или роль главного рубильника исполняет какой-нибудь фанфаразматик, младший командир дубонов, как всегда, нанюхавшийся или наколовшийся?.. Поди знай, что может взбрести в голову двуногому главному рубильнику!.. Хорошо ещё, что, как видно, до безграничного полёта фантазии дело у них не дошло…» Мальчишки, впрочем, не задумывались, кто, как и откуда теперь снабжает Меирию скудным энергетическим пайком. Они хотели знать, что теперь делать и сколько времени придётся куковать в этой квартире. Может, лучше, как только что предложил Ирми, постараться перебраться в Неве-Меирию. Решили подождать Гилада и Ронена, которые на пару дней отправились в Неве-Меирию по каким-то своим делам… если и их не замели где-нибудь по дороге.

Квартиру заливал тусклый, раздражающе мигающий желтоватый свет, который, как вскоре они узнали, нынче освещал все дома и квартиры Эрании-Юд-Гимель. Временами казалось, что маленькая жёлтая лампочка под потолком, похожая на созревающий гнойник, на какое-то время увязает в периодически густеющем то желтоватом, то зеленовато-серебристом тумане, а потом снова тускло вспыхивает. Не иначе где-то там, наверху, было решено непрестанно напоминать фиолетовым о результатах прошедшего Турнира с помощью световых эффектов, на которые так щедра угишотрия.

Ирми вместе с Ноамом уселись на кухне и начали манипулировать ницафонами, подключив их к старенькому компьютеру. В середине ночи Ноам разбудил Шмулика, попросив его подойти поближе и сыграть на флейте и на угаве какую-нибудь любимую мелодию.

Шмулик с трудом проснулся, не сразу понял, чего от него хотят старший брат и его друг. Когда же, наконец, сообразил, с удовольствием исполнил просьбу. Рувик сквозь сон услышал басок старшего брата, сонный ответ своего близнеца и тоже поднялся, пошёл на кухню, сел рядом и тихо, чуть слышно подпевал брату. Ирми и Ноам затаённо улыбались и кивали…

Так продолжалось около недели…

Девочки довольно быстро приспособились жить в нервно мерцающей полумгле, которая воцарилась в Меирии спустя две недели после Турнира. В условиях общежития было непросто приспособиться к жизни на скудном энергетическом пайке, но всё искупала молодость. Они даже не задумывались о приближении зимы, когда вопросы обогрева жилища выходят на первый план. А пока… По утрам им приходилось умываться холодной водой, быстро поглощать чуть тёплый завтрак, запивая почти холодным кофе. Их гораздо больше волновало, как в такой ситуации удастся организовать в ульпене для учениц шабат. Девочки надеялись на изобретательность руководства.

Ширли робко предложила пойти на шабат к Магидовичам, но на этом беседа заглохла:

Ренана отвернулась и закрыла лицо платком. О судьбе отца она всё ещё ничего не знала, в Неве-Меирию к родным было не добраться, что усиливало ощущение безысходности. Какую-то отдушину давала возможность переговариваться по та-фону с братьями, сидевшими взаперти в квартире-студии. Но ежедневное посещение занятий в ульпене не позволяло перебраться к братьям.

После завтрака, проходившего почти в молчании, девочки шли на занятия. К виду обшарпанного подиума, на котором стоял кланяющийся им по утрам гигантский экран в окружении столбов, увенчанных раскачивающимися гроздьями воронок, они тоже привыкли. Вернее, перестали обращать на это внимание, как и на абстрактные картины силонокулл-туч, мельтешащие на экране. Так прошло ещё несколько недель.

Но вот в середине недели…

Девочки вошли во двор ульпены, когда из воронок, развешанных на каждом углу Меирии, загремело: «ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! СЛУШАЮТ ВСЕ! Срочное и важное сообщение пресс-службы СТАФИ!» Девушки замерли на месте, и над школьной территорией загремели необычно чёткие для фанфарисцирующих интонаций фразы: «Указ временно исполняющего обязанности рош-ирия Эрании адона Тима Пительмана».

Ширли ошеломлённо уставилась на воронку, из которой прозвучало ненавистное имя, и её сердце сжалось: она знала, что от этого человека ничего хорошего ждать не приходится. Из воронки неслось оглушающее: «Несколько недель назад в Эрании произошло трагическое событие: безвременно скончался рош-ирия Эрании наш дорогой адон Ашлай Рошкатанкер! Смерть наступила во время Турнира, как установили учёные силоноведы и фанфарологи, от агрессивного воздействия звуковых наркотиков — шофара и мультишофара, использованных вопреки постановлению Высокого Жюри учащимися религиозных учебных заведений, расположенных в недавно присоединёном к Эрании посёлке Меирия, ныне Эрания-Юд-Гимель. В связи с этим был сформирован Чрезвычайный Фанфармационный Комитет (далее — ЧеФаК) Эрании, главой которого единогласно был избран временно исполняющий обязанности рош-ирия Эрании адон Тим Пительман.

Сегодня утром ЧеФаК под руководством адона Пительмана принял решение форсировать проведение опытной эксплуатации системы угишотрия в нескольких жилых районах Эрании. Для этой цели решено выделить специальные участки, которые будут преобразованы в Центры Колпакования (далее, для краткости — ЦК). Было единогласно принято решение:

— Для формирования ЦК использовать территории религиозных учебных заведений в указанном районе Эрания-Юд-Гимель, так как их территории по площади и конфигурации оказались наиболее подходящими для данной цели.

— Указанные религиозные учебные заведения Эрании-Юд-Гимель закрываются, их учащиеся распускаются по домам вплоть до особого распоряжения, согласно которому им будет приказано явиться на новое место учёбы в указанный день и час.

— Работы по созданию ЦК требуют особой чистоты звуковой и моральной атмосферы в Эрании в целях предотвращения нежелательных помех и их обертонов. Это требование вынуждает ЧеФаК наложить строжайший запрет на использование в любом виде таких инструментов, как флейты, свирели, кларнеты и им подобные.

— Для чистоты эксперимента по формированию ЦК, в зонах концентрации упомянутых зон, вводится порядок строжайшей экономии электроэнергии, а также контроль над их обитателями — для предотвращения использования ими (в силу злостной несознательности) перечисленных недозволенных грязных источников звука и несанкционированного использования источников электроэнергии.

— Предписывается объявить упомянутые территории закрытыми опытными полигонами Центров Колпакования (ЗОП ЦК). Всем посторонним, находящимся в данную минуту на территориях опытных полигонов, не имеющим к проводимым экспериментам отношения, надлежит в течение трёх дней покинуть их! Невыполнение этого указа будет караться в рамках существующих законов».

Наступила оглушительная тишина, тем более странная, что перед этим всё пребывало словно бы внутри несмолкаемого шумового океана.

«Интересно! Почему бы нашим властям не продолжать отработку ихней угишотрии в Центре колпакования, в который они превратили наш Парк? Зачем им понадобилось отбирать у детей Меирии школы? А какое отношение к этому имеет смерть рош-ирия Эрании? Ведь никем не доказано, что приступ у него случился именно во время звучания шофара! — раздались нестройные взволнованные голоса. — Многие знают, что его приступ случился задолго до шофаров и угавов, и скончался он тоже до этого!» — «Ладно, — раздался громкий голос директора ульпены: — У них колпакование, а у нас время молитвы и учёбы. Жизнь продолжается!» Девушки вздохнули с облегчением и встали на молитву, как это и делали всегда до начала занятий. «А теперь расходитесь по классам. После занятий, девочки, я советую вам всем сразу же вернуться в общежитие. А я постараюсь до завтра всё уладить!» — твёрдо проговорил директор, стараясь ничем не выдать нарастающей тревоги.

Кучка девчонок-зомбиков, привычно увильнувших от общей молитвы, зашевелилась.

Они собрались в тесный кружок и зашептались. Одна из них достала из сумочки та-фон и прижала его к уху.

Девочки, не спеша, потянулись в классы.

После окончания уроков Ренану и Ширли за воротами нагнала подружка Ренаны Хадас, учившаяся на музыкальном отделении по классу флейты. Это была невысокая полненькая девушка с яркими правильными чертами круглого красивого лица, светящимися добротой темно-карими глазами и пышной иссиня-чёрной косой. Она растерянно пролепетала: «Ренана, что же теперь с нами будет? Нашу школу закрывают, и вместо неё — какие-то Центры Колпакования? И я не смогу вообще играть на флейте?» — «Не волнуйся, что-нибудь придумаем… Не будем это тут обсуждать… — Ренана скосила глаза на медленно следующую за ними компанию девчонок-зомбиков. — Пошли, девочки…» Девочки огибали небольшую площадь, за которой раскинулись караваны общежития. Им почему-то показалось, что маленькая площадь словно бы вспухла, и до общежития ещё шагать и шагать…

«Они говорят, что это всё из-за неё… — и Хадас указала на Ширли, смущённо потупившись. — И наши девочки… не все, конечно… верят, что её, — она снова кивнула в сторону Ширли, — весёлые облачата нам повредили. Ещё они рассказывали про какие-то обертоны, — Хадас с запинкой выговорила полузнакомое слово: — мол, в них… это… вся сила… Что эти вот картинки Ширли и есть… э-э-э… зримые обертоны… Это вроде фанфарматорский термин… И ещё они говорили, что у Ширли есть прибор от самих дубонов, которым она нас всех… э-э-э… обертонит… ну, как бы в ловушку загоняет…» Ренана от изумления раскрыла рот, потом захлопнула, потом, стараясь сдержать смех, заговорила: «Даси, милая, ты о чём? Эти дуры слышали звон, да не знают, где он! Обертоны — это технический и музыкальный термин, ни с какими художествами не связанный. К Ширлиным облачатам это слово вообще никакого отношения не имеет, как и показанные нам картинки! Ну, посмотри на них внимательно и подумай: что общего с Ширлиными рисунками!» — «Вообще-то да… но… Там… облака… и тут тоже… ну, не облака, а тучи, цвет другой и форма… у Ширли совсем другое дело…» — «Вот я нарисую на тебя карикатуру — что она будет иметь с тобой общего? А что до обертонов, то… Они всегда существовали в природе, задолго-задолго до силуфокульта и фанфаразмов… и будут существовать после того, как эта дурь схлынет. Мне казалось, что в этом ты, музыкант, должна лучше нас, художниц, разбираться. Просто кому-то взгрустнулось из этого специального термина сделать страшилку и подкинуть тем, кто не знает и думать не хочет… Фанфаразматики мастера на такие дела!..» — «А весёлые облачата Ширли…» — «Ты же сама видишь, что они ничего общего с оригинальными работами Ширли не имеют! Только что сама сказала! Поверь мне, Ширли никому их не продавала. Каким образом они попали к ним, мы не знаем!» — «А нам говорили, что она вернулась к далетариям после Турнира, испугалась. Но они ей велели немедленно вернуться сюда…» — «Это Мерива говорила?.. Ты же её знаешь! Тем более она больше не учится у нас».

— «А мы вообще-то перебираемся в Шалем, папа об этом сказал сразу после Турнира…

Даже не знаю, буду ли в будущем году учиться в этой ульпене, или найдём что-то в столице…» — и Хадас, косо взглянув на Ширли, отошла.

Стайка девушек, в их числе Ренана с Ширли, подходила к караванному городку общежития. Учителя стояли тесной кучкой у ворот и поглядывали на переходящих площадь учениц, переводили взгляд, полный горестного недоумения, на уродливый подиум, потом с тревогой смотрели на небольшие стайки девочек, задержавшихся во дворе.

Вдруг бешено завращались установленные на подиуме гроздья воронок, начал раскачиваться огромный экран, по которому всё так же хаотично носились силонокулл-тучи, корча зловещие гримасы. Гнойно-белёсую полумглу озаряли вспыхивающие синкопами лучи ослепительной белизны, падающие откуда-то сверху.

Внутри мельтешащих силонокулл-туч нервно пульсировали точки. Они начали набухать и вдруг… выплюнули в сторону стайки задержавшихся во дворе учениц густую тучу спиралек, и видом, и назойливым жужжанием напоминающих мух или ос. Казалось, эти виртуальные тучи собираются атаковать замешкавшихся девушек, а те пытаются отмахнуться от них и одновременно защитить уши от ввинчивающегося жужжания.

Ворота ульпены с глухим скрипом распахнулись, и во двор хлынула густо-чёрная с зеленоватым отливом колонна дубонов. Надвигающаяся плотная стена, одинаковые, будто штампованные, лишённые выражения лица с оловянными пуговичными глазами — всё это могло напугать кого угодно, особенно девочек-подростков. Пройдя ворота, они резко ускорили шаг и, разделившись на потоки, ринулись к нескольким кучкам ничего не подозревающих и отбивающихся от виртуальных картинок учениц. Они принялись раздавать пощёчины направо и налево, грубо хватать девушек, не успевших покинуть двор, тесня их в сторону ворот и нагло щупая. Над двором разнеслись крики и вопли, почти заглушив несущееся из воронок воющее жужжание.

Преподаватели в первые секунды остолбенели, потом бросились наперерез шеренгам дубонов, пытаясь преградить им дорогу: «Не смейте! Что вы делаете! Вы не имеете права дотрагиваться до наших девушек!» — «Прочь! Вы тут никто и звать вас никак!

У нас приказ всех выставить из этой территории — и немедленно! Как вы посмели не выполнить указ?» — «Что-что? Какой указ!? Там говорилось о трёхдневном сроке!» — «Не вашего ума дело! Указ есть указ! Как вы смели не покинуть в организованном порядке территорию?» — «Указа, как такового, не было, было переданное в странной форме объявление! По закону нам должны были выслать указ, чтобы мы расписались в получении. И даже в таком случае — у нас есть три дня, чтобы отреагировать…» — «А у нас предписание!» — рявкнул дубон, судя по всему, главарь.

Девочки, подходя к калитке, ведущей во двор общежития, услышали за спиной вопли.

Ренана оглянулась и остолбенела: прямо на них через площадь нёсся… Антон, на груди которого болтался безымянный жетон, судя по размеру, вожака звена штилей.

За ним лёгкой рысью неслись трое или четверо огромных широкоплечих парней, на бегу извлекающих откуда-то дубинки. Ренана оглянулась по сторонам и подняла с земли огромную картонную коробку и швырнула её под ноги Антону. У калитки началась свалка, в неё попали ещё несколько девушек, не успевших добраться до своих домиков. Антон почти ухватил за косу Ренану, и его пальцы скребанули по её плечу. Девушка, не успев задуматься, резко развернулась и обеими руками оттолкнула его и тут же, не соображая, что делает, размахнулась правой ногой и со всей силы пнула его. Антон громко взвыл от неожиданности и боли и отпустил девушку.

Ширли поскользнулась, упала, и на неё посыпались удары дубинок. Какая-то высокая девушка, налетев на Ширли, чудом устояла, рывком подняла упавшую Ширли, невзирая на дубинки, и потащила за собой. Потом Ширли рассказывала, что сама не понимала, откуда у неё взялись силы передвигаться в темпе, задаваемом спасительницей. Два штиля бросились за петляющими между тропинками девчонками, продолжая осыпать их ударами. Особенно усердствовал один непомерно широкорожий тип с удивительно тупым выражением лица, форменный громила. Как видно, он решил, что перед ним две тряпичные куклы, которых его лишили в тяжёлом, полном унижений детстве. Ренана, с трудом отведя потрясённый взгляд от корчившегося на земле Антона, увидела, что происходит с подругой и её спасительницей, оглушительно взвизгнула, бросилась к ним с громким улюлюканием. Штиль-громила оглянулся на звуки и бросился на неё — ему было всё равно, кого бить. Она, громко всхлипывая, чудом увернулась от его рук, которые он уже нацелился запустить ей в кофточку, и со всего размаха ударила его по лицу, одновременно лягнув его и уворачиваясь от подступающих к ней двух штилей. Неожиданно она пнула широкорожего штиля, как пять минут назад Антона — это случилось, когда он рванул на ней кофточку. Штиль взвыл, отпустил её и покатился с воем по земле. Другие девушки только закрывали лицо, голову, грудь, но отбиваться не решались. По всему двору разносились громкие и отчаянные девичьи вопли.

Неизвестно, чем бы закончилось это неравное сражение, если бы, к счастью девушек, главарь дубонов, орудовавших во дворе ульпены, не заметил отсутствия звена штилей и зачем-то понадобившегося ему Антона. Оглянувшись на крики и вопли, он заинтересовался происходящим по ту сторону площади. Он понял, что штили проявили чрезмерную инициативу и зачем-то погнались за девушками, уже покинувшими территорию ульпены, и теперь хозяйничают во дворе общежития, хотя такого приказа не было. Он тут же высвистал звено Антона, велел им вернуться и заняться на месте продолжением операции, обещав позже разобраться с нарушителями дубоньей дисциплины.

Антон еле добрёл до ворот и пожаловался главарю, что какая-то хулиганка его зверски избила, оскорбила мужское достоинство и временно вывела из строя. На это главарь отвечал, что все вопросы будут поставлены на обсуждение только по окончании операции выдворения нарушителей из закрытой зоны ЦК.

Группе девочек, в том числе Ренане с Ширли, чудом удалось ворваться в один из караванов и запереть двери. Оказавшись внутри каравана, девочки смогли перевести дух. Одна из них, растрёпанная и в порванной кофточке, тяжело дыша, с отчаянным выражением лица зашептала на ухо ничуть не лучше выглядевшей Ренане: «Надо поскорее уходить, нас будут разыскивать: нападение на представителей власти — это страшное преступление…» — «Не «нас», а меня! Уверена: на вас они даже внимания не обратили, а я — совсем другое дело… Похожа на близнецов! Правда, я не нападала, а защищалась, эти бандиты получили по заслугам, жаль, что мало!..

Тоже мне — власть!.. Дубоны!.. — охрипшим голосом зло огрызнулась Ренана и вдруг тихо вскрикнула: — А что с Ширли?!» Кто-то указал на Ширли: она еле стояла, уцепившись за стену, и её лицо чуть не сливалось с цветом стены. Ренана, шатаясь, подошла и спросила: «Что с тобой, Шир?» — «Ничего страшного… Он меня ударил по голове, теперь звенит внутри…» — еле слышно прошелестела девушка. — «Ты идти можешь? Нам надо смываться… Или спрятать тебя в туалете?» — «Нет, Ренана! — тихонько вскрикнула одна из девушек. — Эти звери могут придти сюда, с них станет в туалеты ворваться… Ты что, не видела, сколько дубонов нагнали? Надо уходить, и я знаю, как… За нашим караваном, он с краю… между кустарником, за мусорным контейнером…» — «Если Шир и другие избитые смогут идти…» — «Выхода нет… Я беседер, — слабо проговорила Ширли, — Дойду как-нибудь… Отсидимся за мусорным контейнером, он большой…» — «Да нет, это не дело… Вот только куда?.. А-а-а! — воскликнула Ренана. — Я знаю: тут недалеко Магидовичи… Может, кто-то там будет дома, может, и мы все там отсидимся…»

Девочки не помнили, как выбрались из каравана, как добрались до мусорного контейнера и пролезли через заросли кустарника на соседнюю тихую улочку, куда всё ещё доносились слабые отголоски происходящего в ульпене. Они стайкой пробирались вдоль тихой улочки, то и дело оглядываясь. Вдруг возле них остановилась маленькая странного вида машина, из окна которой высунулась веснушчатая физиономия в обрамлении светло-рыжей бороды и пейсов, в глубокой темно-фиолетовой кипе на такой же, как борода, кудрявой светло-рыжей голове.

Увидев мужское лицо, девочки остановились и испуганно вскрикнули, принялись судорожно приводить себя в порядок. Ренана тут же принялась застёгивать оставшиеся на кофточке пуговицы, пристально посмотрела и через силу улыбнулась:

«Ой… Да это же дядя Ширли, Арье Магидович! Откуда ты взялся?» — «Просто еду домой… с работы на обед, с папой надо посидеть, дать Тили и маме отдохнуть».

Ширли безучастно глядела на своего дядю, даже не поняв, что он едет ухаживать за дедом. А Арье продолжил: «Всё равно заказов не стало… Вот Амихай и остался за меня, а мне одолжил своё авто. К нему Ирми с Максом приспособили Ю-змейку. Скоро без этого хитрого приспособления по Меирии ездить будет почти невозможно… — со слабой улыбкой произнёс Арье и вдруг взглянул на племянницу: — А что с Ширли?» — «Ой, не спрашивай! Нас дубоны побили во дворе общежития, вот и ей досталось!» — «Да брось ты, Ренана! Ничего особенного! Мне, как и всем…» — слабо протестовала Ширли. Арье изумлённо поднял брови и с недоверием спросил: «Кто это вас посмел избить? — потом, пытаясь усмехнуться, добавил: — Ведь не между собой вы подрались, девчата!» — «Конечно, нет! — сердито выкрикнула Ренана: — Ты что, не понимаешь, что я говорю? Или вообще ничего не знаешь? Постановления новой власти в Эрании не слышал?» — «Да… фанфароботы что-то там невнятно вякали…» — Что-что? Как ты их назвал?» — «Ну, воронки — это же фанфароботы! Но мы на работе заняты делом, некогда нам их кишкуш слушать, что они ещё придумают!» — «Вот поэтому ты ничего и не знаешь! А к нам в ульпену нагнали дубонов, они за нами до самого общежития гнались! Мы едва спаслись, но некоторым сильно досталось — и Ширли больше всех!» — «Давайте все к нам, отдохните у нас, потом подумаем, что делать!..» — «Нет, спасибо, Арье, ты девочек забирай, это важнее, а мне места в твоём лягушонке нет… Я сейчас постараюсь с Ирми связаться…» — «Забирайся сюда, отсюда и свяжешься… — пробормотал Арье, делая девочкам знак, чтобы потеснились. — Сейчас тут нет никакой полиции…» — «Тогда погоди…» И Ренана набрала номер Ирми. Подруги, понятия не имевшие о ницафоне, были несказанно удивлены, что ей удалось с кем-то связаться на скручиваемых в жгуты улицах нынешней Меирии. Голос Ирми доносился до неё, словно сквозь несколько слоёв шуршащей бумаги. Но он тут же понял, что она ему говорила, попросил передать аппарат Арье, тот ему пояснил, где они находятся, и отключился. «Арье, ну, зачем…

Я пойду ему навстречу, мы не разминёмся… А ты давай, поскорей отвези девочек!» — «Сиди уж!.. Да вот он уже идёт!» Ирми появился перед машиной внезапно, приветливо улыбнулся Арье, перебросился с ним парой слов. Ренана выскочила ему навстречу, и они, помахав рукой и Арье, и девочкам, скрылись за поворотом.

Они не знали о том, что произошло во дворе ульпены, пока Ренана с подругами отбивались от Антона и его штилей. Дубоны заполнили всю территорию. В суматохе, спасаясь от дубонов, никто — ни ученицы, ни учителя — не заметили, как несколько дюжих дубонов увидели перед собой лёгкую добычу. Это была высокая, стройная девушка с длинной чёрной косой, уложенной вокруг головы, но уже немного растрепавшейся. Она замешкалась, не успела добежать вслед за другими ученицами до ворот и застряла в одиночестве рядом с подиумом. Теперь она металась в поисках спасительной лазейки между стремительно окружавшими её плотоядно ухмыляющимися здоровенными мужиками. Один из них, прижав её вплотную к подиуму, схватил за руку, резко завернул её за спину и запустил огромную лапищу под кофточку. Девушка закричала от ужаса, стыда и боли. Но над пространством двора, а тем более возле самого подиума, висело такое плотное жужжание воронок, что её никто не услышал. Три дубона, воспользовавшись какофонией возникшей посреди двора свалки и звуками, несущимися из воронок, потащили девушку со двора; за ними двинулось ещё несколько человек. Они оглушительно гоготали, затаскивая девушку в соседний двор, и никто не слышал криков девушки о помощи.

На ульпену пало странное затишье, совсем не похожее на вязкую тишину фелио-эффекта.

Никто не заметил, что стало словно бы чуточку светлее. Те, кого ещё не успели вытолкать за ворота, с изумлением заметили, что экран на подиуме начал интенсивно выцветать, а движение силонокулл-туч становилось всё более вялым, и из них уже не вылетали тучи спиралек. Гроздья воронок вращались еле-еле, всё тише и тише завывал силонофон.

Ренана и Ирми медленно шли по улице, превратившейся в чужую и незнакомую, и опасливо оглядывались по сторонам, чтобы вовремя заметить опасность. Ирми знал, что дубоны охотятся за Доронами и всерьёз опасался за Ренану. Он осторожно накинул ей что-то на плечи и попросил закрыть волосы и лицо. Ренана пожала плечами и расправила накидку, надвинув её низко на лоб и укутав пышные волосы.

Только сейчас она обратила внимание, что и Ирми закутан в тёмный плащ, а сейчас ещё и накинул на голову капюшон. Ирми напомнил Ренане, чтобы она шла как можно ближе к серым заборам или стенам домов. Девушка не вполне понимала, куда он её ведёт, где они сворачивают.

Вдруг она увидела на неизвестно откуда возникшем между домами крохотном пустыре знакомую девушку в явно невменяемом состоянии. Блузка разодрана в клочья, из-под них просвечивает голое тело, одна нога без туфли, подол её сильно измятой юбки и ноги густо измазаны чем-то тёмным. Спотыкаясь, она словно через силу и очень медленно плелась навстречу очень странной походкой, широко расставив заплетающиеся ноги, и всхлипывала, озираясь вокруг дикими глазами. Лицо было всё в синяках и страшно распухло, волосы стояли дыбом, коса расплелась. Ренана с трудом узнала её и слабо вскрикнула: это была одна из первых красавиц ульпены и славилась особой аккуратностью, всегда элегантно и со вкусом одетая и причёсанная, сияла чистотой и ухоженностью. И вот она предстала перед Ренаной в пугающем обличье, не похожей на ту, какой её все знали.

Ренана остановилась, как вкопаная, и указала на неё Ирми. Потом тихо вскрикнула:

«Сареле! Это ты?.. Что с тобой, милая?» — «Эти… Ой… что они со мной сделали…

О-о-о… Жизнь кончена!» — «Что?» — заикаясь от страшной догадки и сильно побледнев, спросила Ренана. Но девушка не отвечала, только, едва шевеля посиневшими, распухшими и обкусанными губами, твердила одно и то же: «Жизнь кончена! О-о-о…» — и поводила во все стороны безумными глазами. Ренана подошла к истерзанной девушке вплотную, но та отшатнулась от неё, прижавшись к решётке забора: «Не… Я нечистая! Не трогай меня!» — твердила девушка, как в забытье.

Ренана обняла её за плечи и осторожно повела в сторону ближайшего подобия скверика, где усадила на каменную скамью, каких в Меирии Ренана не припомнит.

Ирми шёл за ними следом, потом присел немного поодаль, чтобы не смущать девушек.

Он сразу всё понял, поэтому тут же вытащил ницафон и, отвернувшись и прикрывшись ладонями, связался с Максимом и Хели.

Ренана склонилась над девушкой и начала осторожно расспрашивать: «Что случилось?» Но Сареле только твердила, как автомат: «Жизнь кончена… Жизнь кончена…

Менахем… Зачем мы познакомились… Зачем… О-о-о…» — и сразу же начала жарко бормотать, прильнув искусанными губами к уху Ренаны. Та с трудом улавливала из бессвязного бормотания Сареле жуткий рассказ о случившемся. Не сразу, но с нарастающим ужасом Ренана начала понимать сбивчивую речь Сареле.

Сареле, как, впрочем, все в Меирии, ничего не знала о планируемой на этот день людьми Пительмана и Арпадофеля операции колпакования. Она была на класс старше Ренаны и Ширли и училась в Неве-Меирийском филиале на отделении дизайна модной одежды. Её старшая сестра когда-то занималась на частных курсах у бабушки Шошаны Дорон, а сейчас жила в Шалеме с мужем и 4-мя или 5-ю детьми. Сегодня Сареле приехала из Неве-Меирии, чтобы встретиться со своей учительницей и обсудить курсовую работу.

Почти прикоснувшись посиневшими, искусанными губами к уху Ренаны, Сареле горячо и бессвязно продолжала шептать: «…изнасиловали… О-о-о-о!..» — «КАК!? И никто не видел, не слышал?» — «Я… не знаю, не знаю… как… Я кричала… их было много… они… окружили… тащили… били… я плакала… они смеялись… потом… зажали рот… я ничего не могла… они держали… четверо держат, один… Они сильные… их много… а вокруг воет и воет… никто не слышал… вытащили за ворота и… какой-то грязный двор… вдруг темно…» — глядя в пространство, твердила Сареле, то всхлипывая, то громко постанывая и дико озираясь.

Ренана знала, что у Сареле есть жених по имени Менахем, блестящий студент одной из лучших столичных йешив. Полгода назад Сареле исполнилось 17 лет, и в конце ближайшего лета у них должна была состояться помолвка. И вот — такая трагедия, такая катастрофа, сломавшая несчастной Сареле жизнь…

Вдруг Сареле приподнялась, пристально глянула на Ренану, как будто только что её увидела, и отшатнулась, истерически взвизгнув: «Ты что!.. Не прикасайся ко мне!..

Я нечистая… И этот… пусть не прикасается!» — указав на сидящего к ним спиной Ирми. Ирми всё ещё по-английски говорил по ницафону, но о чём, девушки не слышали.

«Ну, что ты, Сареле!..» — испуганно воскликнула Ренана. — «Нет-нет!.. — твердила девушка почти в забытье. — Жизнь кончена… Менахем меня бросит… На что я ему… нечистая… Нечистая, нечистая… Ой, Менахем, Менахем… Прощай, родной мой…» Ренана, глотая слёзы, крепко обняла девушку, взяла руку несчастной в обе свои руки и слегка поглаживала ей ладонь. Сареле, похоже, впала в полузабытьё, только мерно раскачивалась и стонала, привалившись к Ренане, теряющей душевные силы от пережитого кошмара, а главное — от рассказа Сареле.

Прошло несколько минут, показавшихся нескончаемо длинными, и неподалёку от них остановился какой-то маленький и необычный похожий на лягушонка драндулет с маленьким оранжевым маген-давидом на лобовом стекле. Ренана в оторопи уставилась на него. Оттуда выскочили Максим и Эльяшив с Бени. За ними вышла Хели. Она тут же подсела к девушке и начала что-то ей говорить ласковым голосом, взяла в свои руки её обе руки и принялась поглаживать. Та сначала в страхе отшатнулась, потом, впав, на глазах потрясённой Ренаны, в полусонное состояние, позволила отвести себя в машину. Хели обернулась к брату и Ренане: «Мы отвезём её к нам, успокоим и постараемся привести в порядок. Вот только не знаю, когда мы сможем её расспросить, чтобы узнать, кто это сделал…» — «Как я поняла, дубоны… их было… то ли пять, то ли больше…» — пробормотала Ренана. Хели побледнела, лицо её закаменело. Побледнели и Ирми, и парни, приехавшие с Максимом.

Ренана смотрела в спины медбратьев, укладывающих Сареле в машину, стараясь не коснуться её, расширенными от ужаса глазами и молчала, не в силах сказать ни слова. Максим обернулся к Ирми и Ренане: «Я бы не советовал вам тут рассиживать!

Садитесь к нам, мы вас подбросим… Потом на полной скорости нам придётся выбираться отсюда. У нас нечто вроде подпольной клиники в самом центре Эрании.

Ну, давайте, скорее…» Поколесив по перепутавшимся улицам Меирии и наконец, найдя знакомый дом, Максим высадил Ренану и Ирми. После чего странная машина поспешила покинуть странное и мрачное место, в которое постепенно превращался некогда весёлый и светлый посёлок в предместье Эрании.

Группировка дубонов, брошенная на операцию колпакования, неожиданно получила приказ прекратить осаду ульпены, вступить в переговоры и постараться мирно вывести всех учениц и преподавателей с территории. Помня приказ действовать на этом этапе с чувствительностью и решительностью, они рассеялись по всей территории ульпены, заходили во все домики-классы, заглядывали во все углы, даже в женские туалеты, правда, уже больше никого руками не трогали. Впрочем, и девушек осталось немного, основная масса успела покинуть ульпену.

Главари вновь прибывших групп отделили преподавателей от учениц и аккуратно выпроводили первых за ворота. После этого гораздо проще оказалось расправиться с парой десятков испуганных, плачущих девушек. Чтобы избежать побоев и прикосновений, девушки согласились сами покинуть территорию.

Только назавтра по Эрании-Юд-Гимель пошла гулять ужасающая весть: внезапный уход дубонов был связан с преступлением звена, сформированного из уголовников эранийской тюрьмы. Рассказывали, что под прикрытием шума и большого числа посланных в ульпену дубонов, они похитили ученицу, затащили на соседний двор и изнасиловали. Имени девушки никто, естественно, не называл…

Основной причиной внезапного прекращения погрома в ульпене послужила не только и не столько история с похищением и изнасилованием одной из учениц, сколько то, что как раз в этот момент фанфаризаторы Пительмана закончили испытания новой программы, назначение которой — ускоренное ораковение не только отдельных домов, но и целых улиц. Это была всё та же программа, но она создавала силонокулл-поле повышенной мощности, поскольку угишотрию запускал новый чрезвычайно агрессивный силонокулл-пассаж. Тим так и сказал автору этого пассажа Аль-Тарейфа (кто не забыл: творческий псевдоним — Ад-Малек): «Твой взбрыньк — наше секретное оружие против антистримерства, и до полной победы силонокулла мы его не обнародуем! Вот только… э-э-э… когда ещё удастся испытать его на фелиофоне — против мультишофара… Я надеюсь, что твой взбрыньк сотрёт его в порошок! Где бы мультишофар раздобыть… и тех, кто с ним играется… Тогда бы можно было поэкспериментировать! А вообще-то… Ты гений, Ад-Малек!» Его восторги основательно притушил звонок Минея, поведавшего об изнасиловании группой дубонов ученицы ульпены. «Ты понимаешь, насколько это серьёзно, Тимми?

По Юд-Гимелю уже всякие слухи гуляют…» — «Я… э-э-э… думаю… Just a moment…

Придётся свернуть операцию… Тем более у нас появилась… — да, только что!.. — отличная программа!» — «Я рад за вас, я всегда говорил, что надо такие вопросы решать с применением техники, а не силовых средств… Надо бы подключить Офелию к решению неожиданной… э-э-э… проблемы с той девицей: она знает, как такие вещи делаются. И… нет, лучше я сам поговорю с Кастахичем — он постарается посодействовать на своём хлебном, так сказать, профессиональном, уровне…» — «А почему вы мне не доверяете обговорить это с Дани? Он же мой дружбан!» — «Вот поэтому и не… нет, не в доверии дело. Вопрос в том, как нам это прикрыть как можно аккуратней… А кстати, где эта девушка?» — «Н-не знаю… Это же вы мне об этом сообщили!» — «Непременно разыщи! Она не могла уйти далеко, я вообще не уверен, что она куда-то с того места сдвинулась! Надо найти её и сделать всё, чтобы она молчала! На крайний случай — 6-е отделение… Ты меня понял?

Сворачивай операцию! Это приказ!» — «Но, Миней, ведь это я исполняю обязанности рош-ирия Эрании! Так о каких приказах вы мне говорите?» — обиженно пробурчал в аппарат Тим. — «Послушай, зайчик, ты хочешь выиграть или нет? Я лучше тебя чувствую ситуацию! Поэтому слушай более опытного товарища и друга твоего папы.

Считай, что это отец приказал… э-э-э… даже такому большому начальнику, каким ты являешься на данный момент. Я же не при всех тебе говорю!» — «Да, адони, вы правы — я всё ещё от вас завишу… Тов, постараюсь выполнить ваш… э-э-э… Мне было бы приятнее, если бы это был не приказ, а совет…» — «О-кей, дорогуша, считай, что я тебе посоветовал. Ведь нынче в СТАФИ я и вправду на должности советника». Тим словно увидел добродушную ухмылку Мезимотеса. Он тут же покинул Центропульт, позвонил Шибушичу и дал команду осторожно свернуть осаду ульпены и вообще всех учебных заведений Юд-Гимеля, вывести дубонов с территории и осторожно замять дело. Шибушич недовольно бурчал: «Фиолетовые хулиганки зверски избили целый взвод штилей… Не знаю, смогут ли они теперь… э-э-э… быть мужиками…» — «Хулиганок разыскать и арестовать! Но ещё важней найти девицу, с которой зачем-то поразвлеклись твои новые кадры! Понял? Сейчас самое главное — без пыли и шума прекратить силовое колпакование. У нас появились гораздо лучшие колпакователи, действуют безотказно и… э-э-э… без-эксцессно… Короче, иди, выполняй. Потом доложишь!»

Рути только что проводила последнюю в этот день ученицу и удобно устроилась в кресле, поглядывая в телевизор и попивая кофе со сдобными булочками. Она ждала прихода мужа с работы и надеялась на звонок от дочки, с которой ей так и не удалось толком поговорить и даже попрощаться перед её возвращением в Меирию. И вчера девочка почему-то не позвонила, хотя они с Моти ждали до позднего вечера.

О том, что произошло накануне в меирийской ульпене, в новостях до сих пор не сообщали. То ли эранийские власти и боссы Офелии ещё не придумали, в каком виде донести это до народа, то ли решили для себя, что эти события не должны (до поры, до времени!) представлять общественного интереса. Поэтому Рути и Моти уже более суток не имели понятия, что с дочкой и где она. Рути привычно себя убеждала, что с нею всё в порядке.

Неожиданно Рути услышала, как хлопнула входная дверь. Она взглянула на часы и подумала: «Что-то рано Мотеле нынче…» — но тут же вздрогнула, услышав грузный топот, совсем не похожий на стремительную походку Моти. В следующее же мгновение боковым зрением она увидела дурашливую улыбку Тимми, в которой её неприятно поразила помесь странного торжества и больших надежд. Рути демонстративно уставилась в экран, и, поднося чашку ко рту, сквозь зубы пробормотала: «Моти ещё не пришёл, и близнецов тоже нет дома. В своих казармах, по-видимому… Извини…

Я занята…» — и машинально надкусила булочку, не сводя глаз с экрана, где мелькала привычная, мало интересная ей, дребедень.

«А я как раз не к ним, а к тебе! Во-первых, привет, дорогая! — Тим, не дожидаясь приглашения, уселся в кресло, пододвинул его поближе к Рути и заглянул ей в глаза. Рути изобразила сухой кивок и что-то пробормотала в ответ с каменным выражением лица. — Как я понимаю, ты уверена, что ты жена главного специалиста «Лулиании», не так ли?» — «Да… А что? — недоуменно скосила глаза на него Рути. — Чего вдруг ты это спрашиваешь? Как будто не знаешь, что Моти — мой муж…» — «Ты не так поняла! Я имею в виду конкретно, что ты — жена главного специалиста «Лулиании».

Так вот… я предлагаю тебе таковой остаться, что бы ни случилось…» — «А я и не собираюсь разводиться с Моти — что бы ни случилось!» — пожала плечами Рути, подчеркнув последние слова, и наконец-то бросила прямой ледяной взгляд на незваного гостя. — «Опять ты не поняла, милочка!» — и Тим попытался своей огромной ручищей накрыть маленькую пухленькую ручку Рути. Она резко выпростала свою руку из-под его руки. Но Тим то ли и впрямь оказался недостаточно сообразительным, то ли решил таковым прикинуться, поэтому, не обращая внимания на её молчаливый протест, он продолжал: «Я хочу предложить тебе оставаться женой главного специалиста, кто бы им ни оказался! «Лулиании» больше не существует, а есть — СТАФИ!» — «Что-о?!» — так и подскочила Рути. — «Видишь ли, дорогуша, твой Мотеле сильно проштрафился. Я его даже понимаю: он хотел как-то помочь старому армейскому приятелю. Многодетному… хе-хе… По-человечески это очень даже можно понять. Но в духе нашей струи, которая, как ты знаешь, безоговорочно завоевала массы, это недопустимо. Тем более приятель-то этот — злостный антистример!» — «Не понимаю, о чём ты говоришь…» — уставившись в экран, пробормотала Рути, хотя внутри у неё всё похолодело. — «Ну, как же! Ты что, не слышала, что Дорона арестовали на Турнире за… Много за что, но в основном — за сопротивление властям и органам законности и правопорядка. Ну, и дети его!..

Знаешь же, что они у него отпетые бандиты, открыто нарушающие закон!» — «Дети?» — тут уж Рути недоуменно, даже с некоторым страхом, уставилась на Тима. — «Да-да!

Ну, его старший сын, сама знаешь… А кстати, где ваша дочь? Ведь на-днях вышел и вступил в силу специальный указ ЧеФаКа, подписанный исполняющим обязанности рош-ирия Эрании, о закрытии всех учебных заведений в Эрании-Юд-Гимель. Их решено превратить в Центры колпакования, коротко — ЦК…» — «Не понимаю, о чём ты толкуешь! И, честно говоря, мне некогда всё это слушать… да и незачем…» — резче, чем ей это было свойственно, проговорила Рути. — «А ты вот послушай! Во-первых, через несколько минут начнутся новости, и там всё скажут. А я пока хочу тебя проинформировать вкратце: ульпену, то есть знакомое тебе учебное заведение в Юд-Гимеле, тоже закрыли. Но при этом там произошли очень неприятные события! Э-э-э… Я всерьёз опасаюсь, что дочь Мордехая и Рут Блох тоже замешана в беспорядках, организованных антистримерски настроенными ученицами… Её непонятное общение с семейкой антистримеров… Ещё неизвестно, какие у неё отношения с кривоносым бандитом… Но вот… Давай вместе посмотрим!» — и он уставился на экран, жестом приглашая Рути последовать его примеру.

На экране, на фоне ставших привычными нервно-подрагивающих драпировок оттенка зыбучих топей, выступал бесцветный диктор, популярный ведущий новостных передач.

Он излагал официальную версию происшедшего накануне в Юд-Гимеле, рублеными фразами, произносимыми зловеще-вкрадчивым голосом. Рути с ужасом и отропью уставилась на возникшего на экране блондина, красивое, недоброе лицо которого отражало причудливую смесь неловкости с наглостью. Он говорил тихо, с тяжёлым акцентом, каждое его слово и интонации свидетельствовали о том, что он свой рассказ неплохо отрепетировал. Да, звено штилей под его командованием участвовали в операции по наведению порядка и выдворению не желавших подчиниться указу рош-ирия Эрании девиц («Учениц ульпены…» — заботливо поправил его диктор, но штиль досадливо отмахнулся) с территории, где они — на тот момент! — находились незаконно. За это он был зверски избит тремя рослыми девицами, к которым даже не прикоснулся. «Вы же знаете: нам запрещено касаться женщин! Я к ним очень вежливо обратился, — жалобно заскулил парень, — а одна из них, известная антистримерша, кстати, — пробубнил он в нос, — сразу же врезала мне каблуком между ног… Врач говорит, что травма, нанесённая этой бандиткой, может повлечь за собой очень серьёзные последствия… Придётся долго лечиться, если я хочу стать нормальным мужем и отцом…» — красавец всхлипнул, отвернулся и с неброской элегантностью потёр мизинцем щёку.

«Они тут не сообщают, кто была эта бандитка — она ещё несовершеннолетняя, поэтому как бы не положено называть имя… Но тебе я скажу: это дочь того самого Дорона, которому твой… э-э-э… муж, по неведению, я надеюсь, покровительствовал… Были с нею ещё две девицы, и, не исключено, а я так почти уверен! — среди них твоя дочь, ведь она её подруга!..» — тихо и вкрадчиво произнёс Тимми. — «Да что ты мелешь! Он говорит о рослых девицах, а моя дочь миниатюрная и хрупкая, да ей и в голову такое придти не могло! И вообще — почему для разборок с девочками послали мужчин, дубонов и… как-их?.. штилей? Ты что, не знаешь, что так не делается?» — «Это несущественно! Да я не об этом… Вот ты даже не знаешь, где она сейчас обитает… А знать должна — ты же мать! Мало того, что она фактически разрушает семью и вас всех может привести к большой беде…» В этот момент зазвонил телефон, Рути приложила трубку к уху, одним глазом следя за экраном — вдруг и о Ширли что-нибудь скажут, с некоторой опаской думала она.

Выслушав прозвучавшие в трубке первые несколько слов, она поняла, что телефонный звонок сказал ей о дочери больше, чем мог бы сказать телевизор, и её лицо побелело. Она уже не слушала, что продолжал говорить незваный и неприятный визитёр под бубнёж телевизора. Брат Арье, позвонивший через столько лет молчания, скороговоркой торопился сообщить ей, что вчера он привёз Ширли к себе, и просил не беспокоиться: «Нет-нет, она беседер, ну, несколько синяков, но это ерунда…» — эти слова Арье повторил несколько раз. Они с Тили, сказал он, позаботились о девочке и сейчас думают, как её куда-нибудь переправить, где она была бы в большей безопасности. Но сообщить сестре ситуацию он считает своим долгом — а вдруг девочке не удастся с ними связаться. Вот и ему только сейчас обстановка в эфире позволила позвонить… Он и вчера весь вечер пытался, но удалось вот только сейчас… Рути молча с побелевшим лицом выслушала брата и тихо отвечала, приблизив трубку как можно ближе к губам: «Ага… Я поняла… Извини, сейчас я даже говорить с тобой не могу… Я перезвоню, сразу, как освобожусь… Ага…

Ага… Яалла… бай…» — и она поспешила закрыть аппарат.

Как сквозь туман она вдруг услышала приторный тенорок: «А кто это тебе звонил, Рути?» — «А что, тебя и это касается?» — «Конечно! Тем более такие события в моём городе!.. Я ведь тебе не абы кто… Я исполняющий обязанности рош-ирия Эрании, кроме того, глава Чрезвычайного Фанфармационного Комитета, ЧеФаК, при муниципальных службах, и ещё — главный специалист созданной на базе «Лулиании» фирмы СТАФИ!» — «Ну, и исполняй свои многочисленные обязанности, я-то тут при чём! — вяло откликнулась Рути, продолжая лихорадочно думать о дочери. — Что ты вообще тут делаешь? Тут тебе не ирия и не твой сектор фирмы…» — и она уставилась в телевизор, хотя, как ей показалось, там несли какой-то бред: то ли кто-то изнасиловал какую-то девицу, то ли она сама хотела, чтобы её изнасиловали…

Унылый диктор долго и нудно вещал о показной и фальшивой скромности фиолетовых.

Этого ей слушать уж и вовсе не хотелось — и без криминальных историй голова пухнет!

Тим внезапно переключился на другую тему. Когда до её сознания снова дошли его слова, она услышала: «Каждому воздаётся по деяниям его, не так ли? Ты же с детства знакома со словами наших мудрецов: проявляя милосердие к жестоким, становишься жестоким к милосердным. («Откуда этому борову известно это высказывание?» — устало подумала Рути.) Вот поэтому как раз в эти минуты наши боссы доводят до сведения и сознания Мордехая Блоха, что за допущенные провинности — в том числе и за порочное воспитание дочери, ставшей антистримершей! — его понижают в должности и переводят под моё непосредственное начало. Теперь я — единственный главный специалист уже не безыдейной «Лулиании», а бери повыше — СТАФИ! Об этом, конечно, в «Silonocool-News» никто не будет сообщать… Не того уровня информация… хе-хе!..» — «Меня этот жёлтый листок не интересует!» — процедила, не глядя на него, Рути. — «Ну, ладно… Так о чём это я?.. О том, что должность твоего мужа по праву переходит ко мне. Поэтому я полагаю, что раз должность переходит от него ко мне, то и его жена Рути, — тут Тим нежно склонился к Рути и изобразил самую ласковую свою улыбку, — которую я много лет люблю нежной любовью, должна перейти ко мне и стать моей женой.

Согласись: это было бы только справедливо! А если учесть, что твои сыновья Галь и Гай ко мне очень нежно относятся… Ведь я в последние годы им был вместо отца — и это знает вся Арцена! Твои сыновья так и говорят! А кто их ещё раньше приобщил к силовым видам спорта, к карате, дзюдо, у-шу? Ведь не этот нежный красавчик, в последнее время демонстративно подчёркивавший свою отцовскую любовь единственно и исключительно к младшей дочери, которая дошла до молчаливого (не спорю!), но и откровенного отрицания силонокулла и фанфарологии! Демонстрируя свою отцовскую любовь к недостойной дочери, Моти Блох столь же откровенно пренебрегал интересами своих прекрасных сыновей. Мальчики остались без мужской поддержки в такой ответственный момент!» — драматично воскликнул Тим.

Рути остолбенела, пытаясь вникнуть в чудовищный набор слов, который она только что услышала, да ещё и произнесённый приторным тенорком Пительмана. «А ты не подумал, что неплохо хотя бы меня спросить? Например, чего я хочу!.. — отстраняясь от него, ледяным тоном с едва скрываемой яростью, наконец, спросила Рути. Куда девалась её мягкость и робость!.. — А, кстати, что у тебя с Офелией?

Ведь вы же известная в Эрании пара! Да чего уж там — в Арцене, гремите на весь просвещённый мир!» — «А что Офелия! Она нам не помешает, если для тебя это так существенно. Она помогла не одному мужчине сделать великолепную карьеру… Между прочим, Миней мне как-то рассказывал, что он её и твоему Моти предлагал: это, ничуть не мешая вашей семейной жизни, помогло бы ему взлететь на недосягаемые карьерные высоты. Ты себе не представляешь, как бы вы тогда жили! В каких кругах бы тогда вращались!.. У-у-у!!! А он, дурак, отказался… Где-то я его понимаю — у него та-а-акая женщина, как ты, Рути, любимая моя…» — «Заткнись, дурак!» — яростно прошипела Рути. — «Ну, вот, ругаться на влюблённого Тимми… Давно влюблённого! — подчеркнул он со значением, старательно не обращая внимания на выражение гадливости на лице Рути. — Но я не обижаюсь. Я понимаю, что ты просто немного… того… не в себе… офонарела, так сказать… Получить та-а-акое предложение от человека, почти добравшегося до самой вершины… Моти тоже мог бы достичь таких же высот, если бы не был таким… э-э-э… скажем там — зарвавшимся идеалистом… Да-а-а… Зато мне повезло! Офелия… — мечтательно, как кот, зажмурился Тим и промурлыкал: — Она нам — повторяю! — не будет мешать.

Кроме того… ты ведь и не знаешь, что на неё запал твой Галь… Вот и…» — «Что-о?!!

Что ты болтаешь! Галь — юный мальчик! А эта… ящерица… ему в матери годится!

Если я что-то узнаю…» — «Ну, и что будет? В полицию заявишь? Да кто тебя будет слушать! Ведь нынче полиция — фактически одна из ветвей гвардии дубонов, а я — их куратор! — хвастливо заявил Тим, продолжая заглядывать Рути в глаза. — Со мной не шути!» — «А я с тобой ни шутить, ни просто общаться не собираюсь! — холодно отрезала Рути. — И оставь моих мальчиков в покое! Хватит их развращать!» — «Понимаешь, darling, они не хотят, чтобы я их оставил в покое, они не хотят со мною расставаться. Они не раз высказывались в том духе, что, мол, как было бы хорошо, если бы я был их отцом, как бы отлично мы зажили все вместе…» Рути молча, с выражением крайнего отвращения на лице, уставилась в экран, только бы не видеть крупного наглого лица непрошенного визитёра. По телевизору показывали пустой двор ульпены, где училась её дочь, и Рути отвернулась, не зная, что ещё можно сделать, чтобы и не смотреть на экран, и не видеть ненавистного широкого лица. Тимми продолжал заливаться соловьём: «Ну, Рути, милая моя, я не сомневаюсь в твоём благоразумии: рано или поздно ты поймёшь, не можешь не понять…

Всё очень просто: пусть Моти с дочечкой убираются отсюда куда хотят! Например, к своим фиолетовым дружкам! На жизнь им СТАФИ даст какое-то пособие: в конце концов, уж на почётную пенсию бывший главный разработчик Проекта заработал! А мы с тобой и с мальчиками поселимся тут, а то и купим для нас гораздо лучший особняк! Прекрасную виллу, достойную и нас с тобой, и наших прекрасных, талантливых мальчиков!» — и с этими словами Тим неожиданно попытался обнять Рути.

Куда девались робость и мягкость!.. Рути с силой оттолкнула огромного увальня и угрожающе подняла руку для пощёчины: «Убирайся немедленно из нашего с Моти дома!

И чтобы мы тебя тут больше не видели! А если ты ещё раз попробуешь ко мне пристать, я обращусь в полицию! Вон отсюда! Ну!!!» Тим, неприятно ухмыляясь, с причудливой смесью угодливости и наглости, попятился, сделав успокаивающий жест обеими руками: «Ухожу, ухожу, ухожу… Ну, и принцесса же ты, как я погляжу!..

Но к мальчикам я ведь всё равно буду приходить: ты не можешь запретить сыновьям принимать друзей! А насчёт полиции, я надеюсь, ты всё прекрасно поняла… Пугать меня полицией? Ха-ха-ха! Рути, милая ты моя! Ты сама не понимаешь своего счастья!» Рути отвернулась, демонстративно не глядя на незваного визитёра, обескураженного нелюбезным приёмом, который тихо, на цыпочках вышел из дома. Он успел почти вовремя. Машина Моти заворачивала на улицу. Моти был очень расстроен и даже взбешен после разговора с Арпадофелем и тем, что ему сказал присутствовавший при этом Мезимотес, а поэтому не обратил внимания на знакомую мешкообразную фигуру, спешно трусившую через дорогу к своему «Мерсу».

Когда Моти вошёл в салон, он не сразу увидел застывшую в кресле Рути, руки которой были бессильно опущены вдоль тела, лицо пылало от смеси ярости и стыда.

Увидев вошедшего мужа, она встрепенулась и заголосила: «Беда, Мотеле, беда!» — «Я и сам знаю, что беда… Похоже, меня увольняют — и говорят открытым текстом, что это из-за Ширли… Что-то там у них в ульпене произошло, то ли Ширли кого-то избила, то ли…» — «Ширли избили! Наше счастье, что Арье их встретил, её и ещё несколько девочек привёз к себе… Говорит, чуть не у мусорного контейнера их нашёл, они там прятались… Он уж привёз её к себе домой и немного в порядок привёл… Она же у нас такая слабенькая, впечатлительная!..» — «Ты что, не поняла, что я сказал? Меня увольняют… вернее, предложили самую низкую должность под началом Пительмана, даже не его, а его главного холуя Ликуктуса!

Отвратный тип, я тебе скажу! Бенци тоже хорош!.. Даже не предупредил об этом…» — «Это ты не слушаешь, что я тебе говорю!» — «А что ты говоришь?» — опешил Моти.

— «Зря мы отпустили нашу девочку снова туда! Там та-акое было, тут по телевизору показывали… Короче, они закрыли ульпену, да и все религиозные школы в Меирии… других-то там всё равно не было! Надо её обратно домой привезти и отдать в нормальную гимназию… Может, увезти из Эрании — на Юг, или на Север, неважно, найти что-нибудь там…» — «Тогда уж лучше, сразу в Австралию — это уж наверняка Юг!.. И у меня будет достойная работа, и у неё никаких Доронов и антистримерства там не будет. И школа хорошая, и студия высокого уровня! Займётся анимациями, ей же очень нравится это дело — и забудет фиолетовые дела…» — «Ой, в Австралию я бы не хотела… А что с мальчиками?» — «Не знаю…» — «Ладно, сейчас поедем к Арье: она там… Я перед нею на колени встану…» — лепетала в отчаянии Рути, но Моти покачал головой: «Не поможет: ты плохо свою дочь знаешь!..» И они оба выскочили из дома.

Не успели они отъехать от дома, как с другой стороны улицы появились их сыновья в полной боевой выкладке дубонов, следом за ними к калитке подошли две смазливенькие девчонки-близнецы, это были их подружки Смадар и Далья. Моти и Рути их уже не заметили.

Накануне днём, привезя племянницу к себе, Арье отвёл её в комнату, которую в обычное время занимал первенец Цвика. Ширли заверила дядю, что ей надо только отдохнуть после пережитого и переночевать тут, после чего она отсюда уйдёт, не будет их стеснять. Арье, конечно же, резко ответил: «Не говори глупостей! Мы же родные люди! Сначала тебе надо как следует в себя придти, окрепнуть, до этого я тебя просто никуда не отпущу!» Ширли не предупредила Арье и Тили, что она не хочет, а на самом деле боится встречаться с родителями после того, что случилось в ульпене. Арье тоже не успел толком поговорить с нею, а Тили только попыталась немного успокоить её перед тем, как та уснула в комнате Цвики, которую он в последнее время делил с Нахуми.

Назавтра во время обеда Ширли услышала, как Арье кому-то по та-фону рассказывает о том, что с нею произошло. «Арье, — тут же вскинулась Ширли, — ты кому это обо мне рассказываешь?» — «Ты знаешь… э-э-э… — замялся дядя. — Я просто обязан был это сделать… Ну…» — он густо покраснел. — «Ты сейчас звонил моим родителям?» — звенящим голосом спросила Ширли. — «Э-э-э… В общем — да…» — «Я тебя просила об этом?! Просила? Да?! Ведь вы давно уже не общаетесь…» — «Я думал, ты сама хотела им позвонить, но не смогла дозвониться…» — «Я бы тебе сказала! Я не хочу идти домой! ПОНЯТНО?» — «Но почему, девочка моя? — ласково спросила Тили, — мы с Арье думали, что сейчас ты захочешь быть с папой и мамой — это же так естественно…» — «Нет!!! И не спрашивайте ничего!..» — «Но они сейчас приедут…» — «Значит, отсюда должна буду уйти я! — крикнула девочка, отодвигая тарелку и вскакивая из-за стола. — Я не могу и не хочу домой!

Понимаете? Там братья могут появиться!» — «Ширли, девочка, успокойся… — заговорила Тили. — Ничего плохого не случится… Ну… Мы скажем маме и папе, что ты поживёшь у нас, пока ситуация успокоится…» — «Да они же меня в Австралию хотят увезти! А теперь снова начнут настаивать и давить! Нет, ни за что! Я ухожу!.. Вам спасибо за всё, но… И вообще, я должна быть с моими друзьями… Мне Ренана, кажется, говорила, где они сейчас…» — бормотала девочка, бросившись в комнату, где она ночевала, и захлопывая дверь. Она принялась лихорадочно переодеваться и собирать сумку. «Ширли, успокойся, может, они ещё не скоро… Хотя бы доешь…» — взывал к ней Арье через неплотно закрытую дверь. Ширли не отвечала.

Арье в растерянности стоял у двери в комнату, которую он предоставил племяннице.

Он только что позвонил Рути — через столько-то лет отсутствия контакта с семьёй сестры! — и сказал, что их дочь у них в доме. Блохи могут в любую минуту заявиться, а девочка собирается уходить… И ведь уйдёт же! — упрямая!!! Что теперь делать!.. Что они с Тили скажут Блохам?..

После резкого разговора с дядей и тётей Ширли быстро собралась, но вдруг остановилась в нерешительности, села на кровать. Она снова явственно увидела сцены налёта дубонов на ульпену: их кошмарные, словно оловянные, лица, лицо Ренаны в момент, когда она, не помня себя, ударила дубона, напавшего на неё, пытавшегося… Ширли ощутила острое желание увидеть хоть одним глазком Ноама, и где-то на задворках сознания, как в тумане почему-то мелькнуло лицо Рувика, склонённое над гитарой… а потом всё заслонило растерянное лицо отца. Ширли тяжко вздохнула, не в силах разобраться в себе, кого она сильнее хочет видеть — отца или Ноама. По щеке скатилась слезинка. Она ещё раз вздохнула, всхлипнула…

Из-за двери слышались голоса Арье и Тили, упрашивавших её доесть. Ширли вежливо отказалась, поблагодарила их за всё — и больше не сказала ни слова…

Было около 3-х пополудни, но из окна в комнату лился странный, тусклый свет.

Впрочем, к этому они в Меирии уже привыкли. Ширли вспомнила последний разговор с отцом, когда он отвозил её в Меирию. Вдруг, как острой иглой, её пронзило: «Теперь, увидев, во что превратилась Меирия, они точно захотят отвезти меня в Австралию, захотят меня оградить от всего этого, от моих друзей, от Ноама!» В этот момент, подумав о Ноаме и связав это с настойчивыми разговорами отца об Австралии, приняла решение. Все мысли и сомнения заслонила одна мысль: она должна немедленно, до их появления у Арье, бежать и спрятаться там, где родители достать её не смогут, и, конечно же, не смогут увезти ни в какую Австралию.

Рассудок замолчал — и надолго. Ею двигало стремление увидеть Ноама и страх перед попыткой родителей увезти её в Австралию. И если для этого надо будет пойти пешком в Неве-Меирию, значит, она пойдёт туда пешком! На мгновенье мелькнула немножко фальшивая мысль, что она не может слишком злоупотреблять гостеприимством семьи Арье, они же и без того должны ухаживать за больным дедушкой.

С родителями ей вообще не хотелось объясняться, особенно после налёта в ульпене.

Мысль об отце вызвала лёгкий укол совести, но она дала себе слово, что обязательно с ними свяжется, когда, наконец-то, встретится с Доронами и будет точно знать, что они, главное — Ноам, беседер.

Ширли решительно поднялась, схватила брошенную в угол сумку, распахнула створки окна. Перегнувшись через окно, она посмотрела по сторонам и увидела, что на улице ни души, родители, скорей всего, тоже ещё не добрались до Меирии. Со смесью изумления и ужаса она разглядывала с высоты второго этажа то, во что превратилась улица и дома за какие-то сутки. Перед её глазами оказался тесный тупичок, вроде жутковатого завитка, погруженного в полумглу. Некоторое время Ширли созерцала зловещий пейзаж и вдруг заметила, что картина медленно, но ощутимо меняется. Ей не потребовалось много времени, чтобы понять: изменения происходят в такт с меняющимися звуковыми отрывками. Каждый новый пассаж как бы накладывает новый жуткий штрих на пейзаж. Ей даже удалось зрительно зафиксировать момент начала звучания очередного пассажа. Как бы качнулись в разные стороны дома, уныло сдвигаясь в непривычном беспорядке вдоль резко сузившейся и словно бы вздыбившейся тропки (совсем недавно широкой улицы, с густыми деревьями вдоль тротуаров по обе стороны), начали вспыхивать краткие ослепительно-белые вспышки, пронизывая окружающий пейзаж — они ничего не освещали, только слепили глаза, вызывая раздражающее слезотечение.

Рядом с окном, по левую руку она увидела развесистое, почти обезлиственное, дерево и ухватилась за толстую ветку, очень кстати протянутую прямо к подоконнику. Она потом так и не могла объяснить даже себе, как ей удалось перебраться вместе с сумкой по этой ветке к развилке дерева, а потом спуститься с него, основательно исколовшись и исцарапавшись. Долго ещё всё происходящее с нею ей казалось каким-то диким сном. Как бы то ни было, она оказалась на сухой земле… вернее, на чём-то бугристом, только отдалённо напоминавшем сухую землю, по непонятной ей причине лишённую знакомого тёплого, терпкого запаха. Ширли недосуг было вглядываться, внюхиваться, а тем более — задумываться, она поднялась на ноги и огляделась вокруг. Где-то на краешке сознания продолжала биться мысль о Доронах, о Ренане, но главное — о Ноаме.

2. Вечерний звон

Только успели Моти и Рути выйти из дома и забраться в машину, с другой стороны к дому подошли сыновья со своими подругами, Смадар и Дальей.

Родители не знали, что их близнецы затеяли устроить дома светский приём, на который пригласили, естественно, Тимми Пительмана, главаря дубонов Кошеля Шибушича со-товарищи, конечно же, кое-кого из бывших школьных приятелей. Они пригласили также Минея Мезимотеса и Кобу Арпадофеля и — в качестве главного блюда! — Ад-Малека и Куку Бакбукини. Хотели пригласить приятелей-штилей, прогремевших на всю Арцену своими подвигами во дворе меирийской ульпены и в её общежитии. Но те (и прежде всего Антон) приходили в себя после неожиданно решительного отпора, который они получили от фиолетовых девчонок. Компашку, причастную к нашумевшему подвигу с Сареле, дубонье начальство решило скрыть на время от общественности в одном из закрытых и привилегированных домов отдыха.

Близнецы вместе со своими подругами зашли в опустевший дом и, выкурив по паре сигарет, начали наводить порядок — в их понимании. Первым делом, они, с трудом справляясь с привычным головокружением, поволокли в густые заросли пианино, на котором когда-то мама учила младшую сестру играть и до последнего времени занималась с учениками. По дороге они ухитрились уронить пианино, и дека раскололась. Смадар и Далья принялись дёргать за струны, дивясь и радуясь жалобному звучанию, потом подёргали за молоточки, ударяя ими по струнам. Братья присоединились к играм девиц и начали обрывать струны, выдёргивать молоточки, добрались до клавиш. Когда дорогой инструмент оказался разобранным на искалеченные обломки, оба сына Рути Блох, считавшейся в своё время одной из способных учениц музыкального колледжа, в несказанном удивлении тупо уставились на дело рук своих. Постояв несколько минут над раскуроченным маминым пианино, они покачали головами, на лица их неожиданно набежал слабый румянец то ли стыда, то ли смутного страха за содеянное. Наконец, они вдвоём затолкали остатки маминого пианино поглубже в заросли, пробурчав: «Всё равно это больше никому не понадобится… в эпоху силонокулла…» — и пошли в дом. Какое-то время они ещё испытывали некоторую неловкость, но бурные ласки подруг довольно скоро заставили их забыть обо всём.

Надо было организовать на лужайке долгоиграющий мангал, и Галь смекнул, что деревянные части пианино могут оказаться очень даже кстати. Впрочем, это не помешало ему послать брата за высококачественным углем, тогда как сам он остался дома, устроившись в удобном кресле напротив телевизора, а девушки занялись основательной уборкой первого этажа дома, прежде всего — салона и веранды. Галь отрывался от захватывающего сериала только для того, чтобы лишний раз прикрикнуть на подруг, если ему казалось, что они не проявляют должного рвения в наведении лоска и блеска.

Гай явился в сопровождении Тимми: тот помог ему достать высокосортного угля для мангала, и теперь Гай перетаскивал его в контейнер. Потом близнецы с помощью всё того же Тимми занялись усилительной техникой. Подруги кружили по салону, расставляя низенькие столики, а на них множество бутылок и бутылочек всевозможных форм и размеров, вазочки и тарелочки с фруктами, сэндвичами и прочими традиционными лёгкими закусками. «А ну-ка, девушки, пойдите в сад, займитесь жарким! — рявкнул Галь: — Оно у нас нынче готовится на натуральных углях. Фиолетовые не слабо когда-то придумали. По бедности и исконному убожеству своему, но — не слабо!» «Нет, так жить невозможно! — всё время ворчал Гай. — Нам нужно снять или купить себе большой особняк, чтобы там устраивать торжественные приёмы для нашей элитарной компании. В таком крохотном коттедже уважающему себя элитарию слишком тесно…» — «Daddy это убожество — смешно сказать! — виллой называет! — подхватил Галь со смешком. — Конечно, для наших предков, — учитывая их тяжёлое детство и юность, — это чуть ли не дворец. Да и нашу придурочную сестрицу это устроит. Но мы-то с тобой нынче слишком важные персоны в гвардии дубонов, чтобы довольствоваться этой халупой…» — «Ты прав, брат!» — «Как всегда! Погоди, дай только нам развернуться! Это только один из этапов угишотрии, надеюсь, не последний! Дай «Цедефошрии» добраться до Шалема — тогда у нас с тобой всё будет!..» — пообещал Галь.

Наконец, всё готово к приёму гостей. На самом почётном месте (где ещё утром стояло пианино) в углу салона стоит новенький блестящий силонофон, вернее его часть, доступная созерцанию непосвящённых, а за бледно-голубой занавеской, — согласно традиции — ботлофон.

Неожиданно у Тима в кармане зазвонил та-фон. Закончив тихий разговор, он сказал близнецам: «Простите, лапочки, меня срочно вызывают… Вы уж тут без меня. Если что, звякните, я тут же подскочу… Но, надеюсь, неожиданностей быть не должно»? — и он тихо вышел из дома.

Молодёжь осталась одна. По салону, гремя одеждами, которые они незаметно успели на себя натянуть, порхали Смадар и Далья. На одеяниях сестричек стоит остановиться особо. Это были хламиды неведомого покроя, точнее, конструкции — затейливая помесь широченного шарфа, японского кимоно и рыцарской кольчуги. Из-за обилия всевозможных позвякивающих колокольчиков, согласно новой моде, тут и там раскиданных по их от природы симпатичным мордашкам, и густо наложенного грима трудно было увидеть их лица.

Девушки достали длинные сигареты и, присев на подлокотники кресел, закурили. По салону поплыл сладкий до приторности дымок. Девушки выглядели так, будто их долго и нудно томили в большой жаркой печи: личики под немного пузырящимся и слегка «поплывшим» гримом раскраснелись и излучали ярко-красное сияние. «Уф-ф, жарко!» — сказала Смадар и, скинув своё одеяние, живописно обволакивающее её гибкое тело, осталась в чём-то, напоминающем купальник-бикини. Далья тут же последовала её примеру…

К горькому разочарованию близнецов Блох, время шло, с минуты на минуту должны были подойти гости, а Тимми не появлялся. А ведь сказал, что отлучился ненадолго то ли в СТАФИ, то ли в ирию. Близнецы сидели в напряжённом ожидании гостей. На коленях Галя уютно устроилась Смадар, на коленях Гая — Далья. Девицы ни за что не желали проникнуться важностью момента и чувствами своих кавалеров, до того им было хорошо и уютно с ними.

Внезапно раздались тревожно-вкрадчивые позывные та-фона Галя. Это был Кошель Шибушич. Он в своей традиционной неуклюжей манере извинился, что не может придти на приём, после чего его тон неожиданно переменился, и он приказал: «Вы тоже… э-э-э… отменяете ваш приём и… выходите на задание. Немедленно собрать оба отряда и идти с обыском в семьи братьев Магидович…» — «Ой…» — только и смог охнуть Галь. — «А что? Есть проблемы?» — «Да нет, командир… — сначала нерешительно, потом громко рявкнул: — Никак нет, командир! Я… Мы с братом готовы!» — он резко встал, стряхнув подругу с колен, и поманил брата, который последовал за ним. Не оглядываясь на девчонок, оторопевших от такой неожиданной перемены в программе, в настроении и в поведении своих кавалеров. Не говоря ни слова, не тратя времени на объяснения, братья, быстро, по-военному, приведя себя в порядок, вышли из дому.

Оставшиеся одни в доме, девушки растерялись на считанные минуты, после чего пожали плечами, схватили с одного из низеньких столиков по сэндвичу, запихнули в рот, потом налили себе по стакану вина: «У нас же приём — вот мы и принимаем…» После чего затеяли в густых зарослях тенистого садика вокруг коттеджа весёлые игры, и вскоре оттуда на весь квартал разнеслись их радостные вопли и визг.

Возникшие внезапно в дверях дома Ад-Малек и Куку Бакбукини были несказанно изумлены, что их никто не встречает. Их, всемирно известных и популярных, великих и наизвёзднейших виртуозов не только не встречают толпы восторженных поклонников — их вообще никто не встречает! Поначалу они впали в ярость и хотели было покинуть негостеприимную обитель невежд, возомнивших себя элитариями и непонятно по какой причине превозносимых обитателями престижных кварталов Эрании.

Но потом они сменили гнев на милость, решив припомнить братишкам Блох этот эпизод, когда предоставится удобный случай. А пока лучше всего на этой так называемой вилле чувствовать себя, как дома. «Что?! Вот эту жалкую халупу сопляки именуют виллой? — гулко расхохотался Ад-Малек. — В Аувен-Мирмии у каждого игрока в шеш-беш такие виллы!» Куку уселся за занавеской, у ботлофона, украсившего салон семейства Блох вместо материнского пианино, и почти весь вечер просидел там. Он окружил себя большим количеством бутылок всевозможных сортов пива, живописно раскидав их вокруг своего кресла. Опорожнив одну и небрежно отбросив её в сторону, он прикладывался к другой. Скоро всё окружающее приобрело в его глазах расплывчатые очертания, а выбиваемые им пронзительные импровизации взбудоражили весь квартал и почему-то вызывали у невольных слушателей мысли о конце света. Парик его съехал набок.

Свет, струившийся с яркой красивой люстры, при каждом встряхивании головы игривыми бликами отражался от его потной лысины, открывшейся глазам всех присутствующих. А если бы и вправду состоялся торжественный приём!.. В затуманенном мозгу Куку лениво заплескалась мыслишка, что неплохо хотя бы изредка крепить парик к голому черепу липучками…

Ад-Малек задумчиво обходил двухэтажный коттедж семейства Блох, заглядывая во все уголки. Он не уделил никакого внимания маленькому саду вокруг особняка и даже не заметил, что из зарослей на него с восторженным любопытством взирали 2 пары светло-карих блестящих глаз затаившихся там девушек, затихших и прекративших свою задорную возню. Он деловито обошёл салон, внимательно пригляделся к накрытым низким столикам, после чего залез в холодильник и начал придирчиво изучать лежащие там закуски, которые полагалось подавать на стол холодными. Кое-что он решил продегустировать тут же, у открытого холодильника, не ожидая общего сбора. После этого, брезгливо рыгнув, он достал из таинственных карманов своего необъятного плаща переносной кальян, заправил его, разлёгся на широкой тахте в салоне и закурил. Сладковатый дымок поплыл по салону.

Затем он пододвинул силонофон поближе к тахте. Воистину, Ад-Малек был великим исполнителем: возлежа на тахте и наслаждаясь кальяном, он одновременно извлекал из своего детища потрясающие космической мощи звуки. Чем более густые клубы дыма заволакивали салон, тем проникновенней звучали исполняемые им пассажи…

Услышав вкрадчивые, заползающие в самое нутро, звуки силонофона, которые перемежались окончательно растерявшим остатки ритмического рисунка громом ботлофона, девушки выбрались из зарослей и бочком пробрались в комнату братьев, где приняли более приличный вид, облачившись в свои нежно погромыхивающие одежды.

А тут начали подтягиваться и гимназические приятели близнецов Блох.

Прибыли самые уважаемые гости Коба Арпадофель и Миней Мезимотес. Они сразу же принесли стенам дома (по случаю отсутствия хозяев!) извинение за опоздание, отговорившись важными делами, связанными с некими проблемами, возникшими на Центропульте. Что это за проблемы, им некому было растолковывать, да и незачем.

Стало ясно, что по той же причине не пришли остальные важные и высокопоставленные приглашённые.

Девушки, сочтя себя за хозяек, усадили дорогих гостей в самые мягкие и удобные кресла, предложили самый лучший коньяк и закуски. После получаса светской беседы под гром силонокулла, Арпадофель и Мезимотес перебрались на веранду, чтобы побеседовать в спокойной обстановке и предоставить молодёжи полную свободу действий и самовыражения под эгидой великих виртуозов. Главной же причиной были проблемы, с которыми они успели столкнуться с момента запуска «Цедефошрии», и о которых молодёжи, а также великим виртуозам раньше времени знать было необязательно.

Итак, Мезимотес и Арпадофель с комфортом устроились на веранде в мягких креслах.

Они попивали коньяк из бара Моти, закусывая тем, что приготовили хозяева и их подруги, и неспешно беседовали. «Я всё-таки настаиваю, что надо обязательно послать людей в Юд-Гимель и всю эту компанию непременно разыскать! И девчонку!» — Арпадофель явно не впервые возвращался к этому разговору. Мезимотес пригубил коньяк и, отставив руку с рюмкой, заметил: «Нам известно, что она пропала сразу же после событий в ульпене — и это всё…» — «А ведь она — носительница силонокулл-синдрома, и это у неё проявилось очень давно». — «Да, я знаю — близнецы рассказывали…» — «Мы должны выявить всех носителей силонокулл-синдрома.

Синдром прогрессирует, усугубляясь с течением времени. Хуже всего, что это обнаружено и у потомственных элитариев!..» — «Ну, Блохи отнюдь не из таковых. Ты бы знал, откуда я поднял гениального Блоха! Его жена и вовсе из фиолетовых!.. Её родные, с которыми Моти несколько лет назад порвал всякие отношения, проживают в Юд-Гимеле, а племянники — те самые…» — заметил Миней. Арпадофель, казалось, не обратил внимания на сказанное Минеем и продолжал: «Параллельно надо заняться фиолетовыми, с рождения отравленными шофаром и ихней мракобесной музыкой!» — «Так для этого мы же и начали процесс ораковения. Попутная (если не главная!) цель ораковения — выдавить фиолетовых из Меирии. В ходе покидания ими своих домов… считай — они у нас в руках, опустошённые и деморализованные! Мы с фанфаризаторами Тимми всё это основательно обсудили! — рассказывал Кобе Миней и, не дав вставить слова, мечтательно закончил: — Окончательно очистив Меирию от фиолетовых, мы сможем начать обратный процесс. Это будет поистине мирмейская жемчужина, которую не стыдно будет вернуть в руки благородных кланов Навзи и Аль-Тарейфа! — с этими словами Мезимотес разлил коньяк по стопкам: — Выпьем за чистую от мракобесия Арцену!» После непродолжительной паузы Миней заговорил: «Но в ходе ораковения мы заметили, что где-то в Меирии есть такая, скажем… «чёрная дыра», почему-то ораковению не поддающаяся. Что там происходит, нам никак не удаётся узнать — нет доступа!» — «Может, сбой программы, или баг? А может, некий вирус, который вокруг некоторых… э-э-э… узлов перепутывает витки, перекручивает?..» — грозно вопросил Арпадофель. — «Ну, что ты! Тимми разработал отличный антивирусный блок «Hi-Buy»!" — «А «чёрная дыра» всё-таки образовалась! И меня ввести в курс дела не сочли нужным! Кто я вам?

Главный Фанфаролог и гендиректор фирмы СТАФИ — или какой-то администратор по общим и конкретным вопросам дурацкой «Лулиании»?" — лицо Арпадофеля раздулось вширь и на щеках вспыхнуло характерное багровое пламя, левый глаз завращался, выстреливая каскадами желтовато-гнойных лучей. Миней вспыхнул, его взгляд остекленел на мгновенье, голос обрёл былую жёсткость, когда он чётко произнёс: «Адони Главный Фанфаролог, я нисколько не умаляю ваших достоинств, но вы не хуже меня знаете, что мы с вами, как нитка с иголкой. Врозь ничего не сварганим! Только вместе! Поэтому позвольте мне, вашему первому советнику, имеющему большой опыт в руководстве, делать то и с теми людьми, что и с которыми я посчитаю нужным! От распределения фондов и прочего, причитающегося всему фанфарологическому корпусу, вас никто не отстраняет. Но вопросы техники… оставьте их тем, кто в них более компетентен!» Арпадофель ещё несколько секунд пострелял левым глазом и, откинувшись в кресле, успокоился. Миней с удовлетворением кивнул пару раз, ухмыльнулся и продолжил: «Фанфаризаторы занимаются этим вопросом, не покладая рук. Я, по правде говоря, опасаюсь, что в результате их чрезмерного энтузиазма витки в ходе ораковения по всей Меирии, а не только в отдельных узлах, так перепутаются, что не сможем распутать в нужный момент. Если бы не увлеклись принудительным колпакованием, на котором именно вы с Тимми настаивали, сразу же схватились бы, обнаружили бы эти, как ты назвал, антистримерские узлы. Распутать такой клубок под силу только специалистам уровня Блоха. Но мы же его отстранили, решили, что больше он не нужен!.. А теперь он и вовсе вышел из игры и из-под контроля…» — «В конце концов, всё не так плохо!

Юд-Гимель, как я понял из твоего рассказа, уже начал превращаться в запутанный клубок витков «Цедефошрии» — и тем запутанней, чем больше они сопротивляются. По принципу: действие равно противодействию!» — Коба снова скроил гримасу, условно обозначающую улыбку. Миней воскликнул раздражённо: «Что хорошего! Нам не нужна путаница, с которой мы не в состоянии справиться и даже не можем проконтролировать! Вот если бы нам удалось подключить к этому того же Блоха или…

Дорона, пожалуй, можно бы… Дорон у нас в руках, но категорически не желает сотрудничать, и ничем его не проймёшь. А ведь где-то в Меирии затерялись его дети… и девчонка Блоха… — Миней снова помолчал и вернулся к больному для себя вопросу: — Жаль!.. Моти мог бы быть нашим сторонником, он всех фанфаризаторов Тимми, вместе взятых, за пояс заткнёт! А мы его сами отстранили…» — «Потому что на этом настаивал Тимми!» — «У сына моего дружка молодости свой личный интерес, и он взял с меня слово, что, как только отпадёт в умнике Моти надобность, надо будет его закоротить. А тут ещё ты со своей неприязнью к парню…

Кто же предвидел новые сложности, что он ещё может понадобиться!.. Тим — наш человек, но по своим способностям… э-э-э… Он способен откапывать нужные ему идеи, иногда в совершенно сыром виде, и нужных, преданных людей, с которыми умеет работать! Но на Турнире он… напортачил! Так сказать — перебдел! Зачем ему понадобилось запускать программу zalal-kol в первом отделении? Публика могла что-то заподозрить!..» — «Ну и что! — свирепо прошипел Арпадофель. — Дело-то было сделано! Где теперь эти ансамбли, которые ему удалось так грубо, по твоему мнению, вывести из игры? А-а-а?!! Исчезли, растворились… И очень хорошо! На поверхности — только та культура, которая нам нужна. Народ с восторгом принял нашу струю — спасибо многовитковой ракушке!» Миней в замешательстве замолк, только подумал про себя: «Ну, вот, хлебом не корми — дай профанфарировать какой-нибудь спич! Идея-то Моти… Но где-то он прав: народ и вправду всё схавал…» Помолчав, по-стариковски пожевав губами, он упрямо проговорил, уставившись в пол: «Жаль, что Тимми ничего не удалось сделать с шофаром, пришлось прибегнуть к прямому запрету…» — «Так это ж и хорошо! Власть только тогда настоящая власть, когда она обладает явной силой, которая лучше всего демонстрируется через запрет!» Миней, словно не слыша Арпадофеля, продолжал: «Вот только сейчас что-то эффективное наклёвывается — спасибо Ад-Малеку… — и Миней подбородком указал на огромную квадратную спину силонофониста, почти заслонившую резвящуюся вокруг молодёжь. — Тим рассказывал, какой мощнейший пассаж он изобрёл!.. Я верю — он поможет против шофара…» — «Да, про взбрыньк я наслышан!» — «Но его можно будет применить, только когда очистим место от фиолетовых. Это очень опасный… скажем корректней — проблематичный пассаж! Зачем нам человеческие жертвы, а главное — разговоры о них…» — «Наше дело предупредить. Знаешь же: кто не спрятался, мы не виноваты!» — и Коба густо захохотал. — «Может быть, но… Этот пассаж излучает целый каскад обертонов и может вызвать сильнейшие завихрения. Это я упрощённо излагаю, без лишней зауми. Его задача — вычистить из зоны колпакования всё лишнее. Меирия у нас… так сказать, полигон — такова глобальная идея Тимми!» — гордо произнёс Миней. — «Да, Тимми у нас молодец! Таких верных и преданных делу — где ещё найдёшь?» — «Да, этого у него не отнять… — Миней помолчал и вернулся к тому, с чего начал: — Но мне не даёт покоя возникшая проблема…

Может, в самом начале ораковения не очень аккуратно свернули несколько витков, вот и вкралась ошибка… Кстати, Левин, которому я в своё время зарубил идею виртуальных звуковых зеркал и линз, тоже способен распутать этот клубок… Его держат где-то в Шестом отделении, исследуют синдром. Как бы не переусердствовали!

Надо поговорить с Тимом: Левин нам может пригодиться», — вздохнул Миней. «А я настаиваю: нам необходимо выявить и выловить всех носителей силонокулл-синдрома и — в Шестое отделение. Если мы их не изолируем, как мы внедрим азы фанфарологии?..

Как мы сделаем всех-всех-всех счастливыми?!» — не вникая в доводы Мезимотеса, гудел своё Арпадофель, стараясь, чтобы его не слышала резвящаяся молодёжь.

Миней сквозь очки поглядел на молодёжь и тихо пробормотал: «Ну, эти уже донельзя счастливы! Расковались до предела!» — «Но ты мне не ответил на моё предложение…» — упрямо гудел Арпадофель. — «Расширить Шестое отделение, увеличив число специальных палат — это я четырьмя руками «ЗА»: феномен нужно исследовать.

Действуй, Главный Фанфаролог! Если нужна моя помощь, я всегда к твоим услугам!» Они начали следующую бутылку коньяка. Миней заговорил о Моти: «Мы не знаем, что случилось с Блохом…» — «Теперь ты видишь, что я оказался прав — он недостоин нашего доверия! Зато сыновей вырастил! — Коба, качнув головой, патетически воскликнул: — Что ж, мы люди порядочные! Ту премию, что ему причиталась бы, если бы… э-э-э… выплатим… его сыновьям. Как если бы с папой-изобретателем что-то, не дай ихний Б-г, случилось. Это только справедливо!» — «Точно! А сейчас, Коба, оставим дела! Давай лучше выпьем! У Блоха в погребах хороший коньяк. Понимает в этом толк, собака! Налегай!» Некоторое время они налегали на коньяк, по-хозяйски извлечённый ими из бара, упрятанного в стену салона, обмениваясь негромкими замечаниями по поводу того или иного сорта коньяка и передавая друг другу закуски. Мезимотес поглядывал в салон, потом немного смущённо на Арпадофеля. Тот по-своему понял его смущение, заметив: «Молодость на то и даётся, чтобы познать себя до конца. А это невозможно без полного и безусловного освобождения от всех и всяческих пут и ограничений. Я за безграничную раскованность! Эх, был бы я помоложе! Что, думаешь, мне бы в этой весёлой компании места не нашлось?» Миней прищурился и незаметно окинул взглядом сдобненького Арпадофеля, искоса глянул на его пронзительные направленные в разные стороны глаза: один сверкал молочно-белым прожектором, блуждая туда-сюда, другой, похожий на оловянную пуговицу, вперился в самого Минея. Он ничего не сказал, но про себя подумал: «Как знать, может, Арпадофель на самом деле чувствует лучше всех веяния молодёжной моды, её вектор и то, как этот вектор развернуть в сторону нашей струи. Этим ребятам унитазификация современной эстетики, если правильно подобрать темп её внедрения в массы, не может не нравиться. А гениальная идея Фанфарирующего Золотого Гальюна!

Эти тенденции у современной раскованной молодёжи Коба и прочувствовал…»

Моти и Рути добрались до перекрёстка, за которым начиналась Меирия. Их сразу же неприятно поразил зловеще-унылый гнойный полусумрак, повисший над новым микрорайоном Эрании. Рути проворчала: «Это в таком унылом закопчённом месте хочет жить наша девочка? Я её не понимаю…» — «Но откуда здесь такой смог? — недоумевал Моти, увлекая Рути в сторону неожиданно вздыбившейся улицы, которая по идее должна была вести к дому Магидовичей. — Я не узнаю мест, не узнаю улиц…

Это очень нездоровое место… Что они сделали! Конечно, мы должны забрать нашу дочь отсюда… А если она не хочет жить дома, значит, нет выхода — надо отправить её к Яэль в Австралию… Я постараюсь её уговорить… Да и мне тут больше нечего делать…» — с горечью прибавил он, не глядя на жену.

Арье пригласил Блохов в салон, усадил на диван, угостил, пообещав, что «позже будет горячий ужин… когда дадут «вечерний электрический паёк», чем поверг Блохов чуть не в шок. Но про Ширли Арье почему-то не говорил ни слова, что-то мямлил и не смотрел сестре в глаза. Моти и Рути сидели молча и со страхом ждали, когда же он приведёт Ширли или хотя бы заговорит о ней. Но он, пробормотав слова извинения, вышел из салона, не сказав, куда и надолго ли. Рути ничего не сказала Арье, но про себя упрекала его, что он не вызвал её в тот же день, а позвонил только назавтра. Хотя он ей сказал, что не было связи, она успела об этом забыть.

Моти робко сгорбился на краешке стула. В его позе ощущались одновременно неловкость, вызванная вынужденным пребыванием в доме одного из Магидовичей, с которыми он много лет назад поссорился, и напряжение, чрезмерное даже для беспокойных, сумасшедших дней, наставших после Турнира. Он вполголоса бормотал:

«Что с дочкой?.. Где она?.. Её что, били?.. Но за что?..» — «Ты же знаешь, что это случилось в их распрекрасной школе, куда ты же её и отвёз…» — резко прошипела Рути. — «Но как такое могло произойти в школе!?» — «В моё время ничего подобного не было!.. Не отпустили бы мы её из дома, ничего бы не было… Почему я не настояла…» — всхлипнула Рути. — «Что мы могли сделать — это её выбор! Ты что, забыла, как она настаивала? Она почему-то считает, что там ей гораздо лучше, спокойней и безопасней… с друзьями, а не с папой и мамой…» — «Главное — не с братьями-дубонами… — пробормотала Рути с горечью. — Особенно после Турнира…» — «Да, всё совпало: и у меня на работе всё рушится, и не можем увидеть нашу девочку… Поэтому мне и пришла в голову Австралия… якорёк спасения для нас всех… — и внезапно после небольшой паузы: — Бенци ещё не нашли?» — «Похоже, что нет, — мрачно ответила жена. — Сейчас меня волнуют мои дети, а не чужой папа…» Рути рассеянно оглядывала салон в доме брата, и почему-то ей пришло на память…

Когда Ширли случайно познакомилась с семьёй Дорон и подружилась с детьми Нехамы, Рути часто думала о Нехаме и её семье, начав втайне сожалеть о прерванном общении. А недавно Рути неожиданно узнала, что дочка влюбилась в старшего сына её подруги детства. Она не раз пыталась сравнивать влияние, оказанное на Ширли детьми её подруги детства, с влиянием, которое на Галя и Гая оказывал постоянно крутившийся у них в доме приторно-жирный Пительман. Мало того, что он ей покоя не давал, а Моти никак не мог показать ему, где у них в доме выход, но — и это на самом деле страшнее всего! — он ещё и совершенно испортил мальчиков. Только подумать! — он свёл их с этим жутким мирмеем Ад-Малеком!.. Муж что-то говорил, что он теперь Аль-Тарейфа (ну, и имечко!), от него и наркотики, и чёрт знает, что ещё…

Рути с трудом, но всё же пришлось смириться с тем, что у её сыновей с 15 лет, если не раньше, сложились очень вольные, конечно же, взрослые, отношения со школьными подругами-элитарочками. Впрочем, мальчишки не стеснялись слишком часто им с отцом очень прозрачно на это намекать — и какие у них при этом были лица!

Моти, вспоминая свою бурную юность, реагировал на это гораздо спокойней, хотя ничего не говорил жене.

Но уж о торговле наркотиками в гимназическом туалете им с Моти дирекция гимназии Галили доложила совершенно официально — ведь тогда даже встал вопрос об их исключении. Да, нельзя отрицать: Тим им очень помог. Как, впрочем, и в случае скандальной драки с ровесниками возле меирийской йешиват-тихон несколько лет назад.

Конечно, это всё началось ещё до отъезда в Австралию. Но уж по возвращении и в Эрании, и у них в семье началась совсем другая жизнь. Подруги сыновей появлялись у них в доме без предупреждения, оставались на ночь. Как это ни нарушало их личный покой, они с Моти ничего с этим поделать не могли., Да и какое они имеют право запрещать почти взрослым сыновьям общение с друзьями и подругами. Ведь так было принято во всех элитарных семьях, а Блохи не хотели отставать.

Чаще прочих в доме появлялись девочки-двойняшки Смадар и Далья, дочери одной не самой элитарной семейки из Эрании-Бет. Их они с Моти несколько раз видели по утрам сидящими в салоне в лёгких халатиках-мини, наброшенных прямо на голое тело.

Эти смазливенькие девицы, — если бы не толстый слой косметики на личиках, не мертвенно-зелёная губная помада и такой же лак на ногтях, не волосы, напоминавшие павлиньи хвосты, — совершенно не стеснялись ни её, ни Моти. К этому Рути не могла привыкнуть и не могла спокойно об этом думать. Сейчас она густо покраснела, украдкой взглянув на Моти, словно бы испугавшись, что он прочитал её мысли.

Ширли… О, их подросшая девочка — это совсем другое дело, пожалуй, принципиально другой полюс. Но настали времена, когда столь тесное общение девушки из семьи элитариев с семьёй Дорон уже считается куда как более предосудительным, чем наркотики и нестандартные отношения полов. А она ещё и учится в ульпене, которую (как только что передавали по телевизору) власти Эрании сочли нужным закрыть — да ещё с таким громким скандалом. Как оказалось, именно с этим связано то, что девочка скрывается в доме её брата. Ну, может, это и к лучшему, что закрыли: тогда ей ничего не останется, как вернуться домой, и Мотеле не придётся переживать за дочку… А может, и правда — в Австралию? Тогда хотя бы этот вонючий мешок не будет им докучать. Ведь, если смотреть правде в глаза, для дочки не самое безопасное — жить дома, куда братья-дубоны приходят в любое время суток без предупреждения… да и Тумбель тоже… Однако, красноречивое имя придумала этому типу дочка!..

Рути решила не думать об этом. После стольких лет разлуки увидевшись с братом, она вдруг почувствовала, как она все эти годы скучала и тосковала по родным и близким ей людям… Она виновато оглядывала салон в доме брата, многочисленные полочки, уставленные оригинальной и затейливой керамикой, которую любовно собирала его жена Тили. Рути бросила на мужа быстрый виноватый взгляд — и опустила глаза…

Вошёл Арье и сказал, что вот-вот будет подан ужин. И снова о Ширли — ни слова.

Вошёл Амихай, поздоровался, почти не глядя на Моти, но о Ширли и он — ни слова.

Рути с Моти переглянулись. Амихай, глянув на Моти с опаской, спросил: «Рути, а к папе ты не хочешь зайти?» — «С Ширли всё в порядке… не волнуйтесь…» — добавил Арье, но снова отвёл глаза. «Мы ещё не говорили тебе — папа очень болен, — проговорил Амихай. — Он и тебя вспоминал, и… не только тебя…» — «А… кого ещё?» — холодея, спросила Рути слабым голосом. — «Он вдруг вспомнил своих умерших близнецов, почему-то говорил о них, как о… живых… — голос Амихая прервался. — Мама очень плакала…» — «Хорошо, что моя Тили была рядом, маму отправила отдохнуть, и мама не слышала, что он ещё сказал. А он… — Арье напряжённо сглотнул и с трудом продолжал: — говорил, что не надо было… им менять имена на… Галь и Гай…» Арье, покраснев до корней рыжих волос, отвернулся, издав странный сдавленный звук.

Рути с ужасом посмотрела на Арье, перевела взор на Амихая и вскрикнула: «Отведите меня к нему! Моти, ты посиди тут, подожди — может, Ширли войдёт… Я попрошу у папы прощения за всё… Какие же мы с тобой… негодяи!» — и она, всхлипывая, стремительно бросилась из комнаты. Моти остался сидеть, невидяще глядя в пространство. Он вдруг вспомнил выступление на Турнире племянников Рути и подумал, что за то время, что они тут сидят, ни самих мальчиков он не видел, ни голосов их не слышал, Арье и Амихай тоже ни словом не упомянули о них. Когда Рути пыталась задать вопрос о Цвике, Арье сделал вид, что не слышал вопроса.

Впрочем, и о Ширли он толком ничего не говорит, хотя они специально приехали, чтобы увидеть её. Моти никак не мог отделаться от недобрых мыслей и предчувствий.

Вошла Тили и предложила ему пойти поужинать, и он, бросив на неё нерешительный взгляд, вышел из салона.

Это был час, когда Арье собирался отправить заигравшихся детей в постель. Два мальчика и 4-летняя малышка сидели посреди салона и сосредоточенно строили из лего, не обращая внимания на настойчивые призывы отца. Тили, как всегда по вечерам, была внизу и ухаживала за больным свёкром.

Рути только что вернулась от отца, отказалась от предложенного ей ужина. Моти рассказал ей о разговоре с Арье и Амихаем. Они и до этого разговора догадались, что девчонка сбежала из дома Магидовичей, упрямо стремясь к своим друзьям, а может, уже и встретилась с ними. Моти понимал, что теперь с этим ничего не поделать: разве не почти так же Рути, девушка из строгой религиозной семьи, оставила свою семью и связала свою жизнь с ним, светским парнем? И это мягкая, слабохарактерная Рути! Что тогда говорить о Ширли! — она-то посильнее будет!

Значит, до встречи с дочерью об Австралии придётся забыть… Оба молча сидели в комнате, где, как им казалось, ещё витал дух их непокорной дочери, и не знали, что делать. Домой возвращаться тоже не хотелось… Вдруг они услышали: что-то странное и пугающее происходит в салоне.

Входная дверь с резким стуком распахнулась, и между детьми прямо по их кубикам через салон протопало несколько здоровенных, накачанных парней в форме цвета мокрого, смешанного с нефтью, асфальта. Арье не сразу смекнул, что к ним в гости нежданно пожаловали памятные по Турниру дубоны. Хрупкая постройка, над которой дети старательно трудились весь вечер, разлетелась по всему салону, а какие-то детали и вовсе были раздавлены, что вызвало их громкий рёв.

Услышав шум, Моти выскочил из комнаты и тут же налетел на Арье, в оторопи застывшего в дверях комнаты. По веснушчатому, медленно бледнеющему лицу Арье, по полуоткрытому рту, по беспомощно опущенным рукам вдоль полуобернувшейся в сторону салона фигуры сразу было видно, что он не совсем улавливает, что на самом деле надвигается на него. Моти понял, что Арье больше всего опасается, как бы не услышал снизу больной отец топота дубонов на лестнице, в квартире, а главное — плача детей. Он-то ожидал прихода Тили: ей всегда удавалось быстро и без проблем уложить детей в постель. А тут вместо Тили в дом неожиданно ворвались жуткие незванные гости, и это ошеломило Арье.

Он понял, что это как-то связано с выступлением группы «Типуль Нимрац» на Турнире, с участием в этом их с Амихаем первенцев Цвики и Нахуми. А Цвика ещё и солировал на угаве!.. И после всего… дубоны возле их столика, дубинки, попытка схватить мальчишек, попытка отцов защитить сыновей — явное сопротивление властям!

Потом… арест друзей, Бенци Дорона. Конечно, Цвика с Нахуми и их друзья теперь вынуждены скрываться! Но за мальчиками и сюда пришли — естественно, без предупреждения… Собственно, этого следовало ожидать.

Когда он с изумлением, смешанным с ужасом и стыдом, увидел, что ворвавшимися дубонами командует его племянник Галь, он почему-то со слабой радостью подумал, что Ширли очень вовремя покинула его дом — и правильно сделала! О взаимоотношениях близнецов и Ширли он уже был наслышан. О сестре и её муже, находящихся у него в доме, у него не было времени подумать…

Дубоны разбрелись по салону, по-хозяйски шаря по всем его уголкам и многочисленным полочкам, раскрывая дверцы шкафчиков, сбрасывая детские книжки и игрушки с полок и небрежно топча их. Они совершенно не обращали внимания на плач и крики детей и на робкое замечание хозяина дома: «А поаккуратней нельзя? Это всё-таки дети!» Арье не сразу догадался возмутиться этим неожиданным вторжением.

В то же самое время за стенкой у брата Амихая творилось почти то же самое, но сейчас за отчаянными криками своих детей Арье не слышал подобного шума в доме брата, да и не до того ему было.

Вышедший в салон Моти переводил ошеломлённый взгляд с одного дубона на другого.

Вдруг он с ужасом увидел то, на что уже обратил внимание Арье: ворвавшимися дубонами командует не кто иной, как его сын Галь, отличающийся от брата-близнеца более мощной фигурой и более жёстким и неумолимым взглядом стальных глаз такой красивой, материнской, формы. Рядом с Моти появилась Рути и с ужасом взирала на сына, полуоткрыв рот…

Галь, уперев руки в боки, встал напротив Арье и чётко заговорил ломким, как тонкий лёд, тенором: «Мы пришли сюда, чтобы допросить и доставить в эранийский пункт Охраны правопорядка вашего сына Цви-Хаима Магидовича. Отвечайте, где он находится?» — «В талмуд-торе, на занятиях…» — еле слышно отвечал племяннику Арье. — «В такой поздний час?! Ложь!!! — рявкнул тот в ответ, изо всех сил стараясь не показать своим товарищам, что они пришли с обыском к его родному дяде. — Все йешивы и эти… как-их-там… талмуд-торы и прочие так называемые школы досов в Эрании были вчера нами закрыты — по указу исполняющего обязанности рош-ирия Эрании!» — «А он учится не в Меирии… он…» — «Яс-с-но! Это означает, что отец понятия не имеет, где шляется его несовершеннолетний сын, чем занимается и в какой компании! Нам известно, что после Турнира он на уроках не появлялся, но где он, нам пока неизвестно. И вы, получается, тоже не знаете?!» — «Ну, если не на занятиях, тогда… у товарища по классу…» — покачал головой Арье. — «Так-так-так… Отметим это обстоятельство!» Арье сел и уставился на сбившихся в кучку испуганных детей, стараясь не глядеть на племянника.

«Имейте в виду: вашей семьёй займётся «Комиссия по охране прав ребёнка». Не исключено, что у вас отберут ваших остальных детей, поскольку вы оказались не способны воспитать старшего сына. Он обвиняется в злостном антистримерстве, в участии в подрывной и хулиганской деятельности по срыву Большого музыкального Турнира… — начал зачитывать по бумажке Галь, не глядя ни на дядю, ни на маленьких двоюродных братьев и сестру, ни на внезапно появившихся из соседней комнаты родителей. — …а также… — и он возвысил голос до крика: — в доведении до смерти рош-ирия Эрании адона Ашлая Рошкатанкера!» — «Я не понял — на каком основании вы ворвались в мой дом, рыщете по нему, устраиваете погром, пугаете моих детей, разбрасываете и ломаете их игрушки… вообще наши личные вещи? Да ещё и учиняете мне допрос с дикими, нелепыми обвинениями! Вы когда-нибудь слышали о неприкосновенности жилища? О праве личности?» — наконец-то, нашёлся Арье, пристально уставившись на племянника. Галь ничего не ответил, но начал опасаться, что его дубоны обнаружат совсем нежелательную для элитария, да ещё и командира звена дубонов, явственно написанную на лице родственную связь с мракобесной фиолетовой семейкой. Поэтому он отвернулся от дяди, окликнул своих подчинённых голосом, в котором звенел металл, и отдал приказ тщательно обыскать всю квартиру, сквозь зубы пробормотав: «Не удивлюсь, если они прячут парня… — и добавив: — Обыскать весь дом! Если обнаружатся какие-либо запрещённые устройства, типа летающих тарелок, как бы они их ни называли, тем более запрещенные так называемые музыкальные инструменты — конфисковать! Тогда мы с ними по-другому будем разговаривать!..» Арье побледнел, но изо всех сил старался не показать, в основном детям, своего страха.

Дубоны разошлись по квартире, а Галь развалился в кресле салона своего дяди, сверля того мечущими молнии глазами, напоминавшими Арье грозный взгляд отца в те дни, когда он сам был мальчишкой… Лениво оглядывая салон, Галь неожиданно увидел совершенно оторопевшего отца: «А ты-то тут как оказался? В этом логове отпетых антистримеров? И ты, маманька? Тебе бы лучше домой вернуться… Не думаешь ли ты, что у тебя бессрочная протекция?» — «О чём ты, сын! О какой протекции! — воскликнула Рути, и лицо её залила краска гнева: она прекрасно понимала, на что намекал сын. — Ты что, не знаешь или позабыл, что это мой брат и твой дядя Арье? Тот, который тебя когда-то на руках носил…» — «Стыдись, мать!

Они мне никто и звать никак! — покраснев, сквозь зубы забормотал Галь. — Daddy, я тебе по-доброму советую вернуться на работу — и не появляться в таких местах, которые позорят тебя как элитария и как сотрудника СТАФИ… — и он снова повернулся лицом к Арье, глядя поверх его головы: — Где ваш старший сын?» — «Я уже сказал — в талмуд-торе…» — «А я отвечаю: нам известно, что это ложь!

Всякие талмуд-торы, йешивы и прочие фиолетовые так называемые школы Эрании-Юд-Гимель расформированы, и их воспитанники оттуда удалены. Территории этих так называемых школ преобразованы в Центры Колпакования!» — раздельно по складам проговорил Галь. — «А я говорю, что он на занятиях… у них экскурсия… — чуть слышно пробормотал Арье, но племянник как будто не слышал и повторил: «Где ваш старший сын Цви-Хаим?» — «Я… — глядя куда-то вбок, пробормотал Арье. — Я отказываюсь отвечать на вопросы, пока мне не будет предъявлен ордер на учиняемый вами погром в моём доме, который вы называете обыском, и допрос. То, что вы вытворяете — незаконно!» — «О законах заговорил, ишь ты!» Пристально глянув на развалившегося в кресле Галя, Арье, неожиданно даже для себя, громко и раздельно произнёс: «Я ясно излагаю, дорогой племянничек? Кстати, а где опознавательные жетоны у твоей компании, ворвавшейся в мой дом? На самом видном месте, чтобы в случае чего можно было жалобу подать… Или у вас это не принято?» — «А что, тебе нашей формы недостаточно? На Турнире ещё не понял, кто мы такие?» — «Понял, понял! Вот только не понял, как среди этих… э-э-э… оказались мои…» — «Ладно, хватит разговорчиков, иначе…» — задохнулся от гнева и неосознаваемых им смешанных чувств Галь.

Рути отвернулась от сына, который допрашивал её брата, и начала следить глазами за дубонами, рыщущими по салону, вытряхивающими книги с полок, сбрасывающими хрупкие вещи на пол. Вскоре пол был густо усеян осколками оригинальных керамических изделий, коллекцию которых много лет любовно собирала Тили. Дети на несколько мгновений притихли, потом завопили ещё громче. Галь поморщился: «Уйми своих щенков, если не хочешь, чтобы мы их тут же отвезли, куда следует!» Арье поманил к себе детей, приласкав их и тихо уговаривая пойти к бабуле, тихо поиграться там, но — ни слова не говорить больному дедуле. Дети направились к выходу, Эйтан держал Сигалит на руках, что-то шепча ей и пытаясь успокоить. «Нет-нет, пусть остаются. Они нам ещё понадобятся… — вскочил Галь, рванул к входной двери и отогнал от неё испуганных детей. — Но чтоб тихо было! Мы обыск проводим!» — прикрикнул Галь, и испуганные дети сбились в кучку рядом со стулом, на котором сидел их отец. Галь снова уселся в кресло и своим любимым жестом опёрся руками о стол.

Рути неподвижно застыла, загораживая своей широкой фигурой дверь в комнату, и это не могло не насторожить дубонов, а тут дошло и до её сына. Он подошёл к ней и преувеличенно ласковым голосом заговорил: «Мамуля, мне вообще непонятно, что ты делаешь в этом антистримерском логове, среди фиолетовых фанатиков и мракобесов… — он попытался погладить мать по плечу, но она испуганно отстранилась, и сын сверкнул мгновенно сузившимися глазами, голос его зазвенел от ярости: — И, пожалуйста, не мешай моим людям установленным порядком провести в этом доме обыск. Нам нужно непременно найти мальчишку, понимаешь? Может, ты хочешь сказать, что он прячется в этой комнате? Я не могу себе представить, что моя мать готова покрывать преступника, участника мерзкого убийства!» — и голос Галя сорвался истерическим фальцетом. Рути молча, с побелевшим лицом взирала на сына. Ей на помощь пришёл Моти: «Ты о чём, сын? — словно бы непонимающе мотнул он головой. — О каком убийстве ты толкуешь?» — «О преступном воздействии на организм нашего Ашлая агрессивных звуковых наркотиков — шофара и мультишофара, на которых играл этот мальчишка!» — выкрикнул Галь заученные слова, на что отец тут же откликнулся, быстро заговорив, чтобы никому не удалось его прервать: «А вот мы точно знаем, что приступ у него случился во время антракта: ему становилось всё хуже с каждой силонокулл-паузой, его люди позвонили в Скорую, но оттуда даже не послали амбуланс — якобы по его личному приказу! Я только не понимаю, как он сам мог отдать такой дикий приказ?! А умер он вообще до того, как угав и шофар издали первые звуки…» — «И ты веришь брехне антистримеров?

Тимми нам всё рассказал, и мы ему верим, а не всяким там… фиолетовым! — зло выкрикнул Галь. — И не смей распускать вредные слухи, которые они сочиняют!

Иначе… сам знаешь, что бывает за клевету и подстрекательство! Несмотря на то, что ты мой отец…» — уже отворачиваясь от отца, пробубнил сын. Моти хотел задать сыну вопрос, который уже задал ему Арье, но не решился.

Дубоны тем временем методично переворачивали весь дом, предоставив командиру разбираться с родителями, которые что-то явно скрывали… во всяком случае, их пребывание в этом доме оч-ч-чень подозрительно! Один из дубонов решительно подошёл к Рути и аккуратно отодвинул её от двери. Дубоны ворвались в комнату и первым делом перевернули разобранную постель. Затем принялись с грохотом и звоном переворачивать все находящиеся в комнате вещи. Один из дубонов подошёл к окну, потрогал створки, тупо глядя на них. Его товарищ тем временем со стуком выдвигал полки стола Цвики, опрокидывая их содержимое на пол — и в одной из полок обнаружил старенькую флейту и целый склад маленьких пластмассовых шофарчиков, какие обычно дарят детям 5–7 лет. Издав торжествующий вопль, дубон сгрёб всё содержимое полки в охапку и понёс в салон показать командиру. Другой вытащил из шкафа подаренный родителями на бар-мицву руллокат Цвики. Дубоны торжественно вынесли в салон две охапки маленьких шофаров и выкатили сверкающий руллокат.

Рути порывалась что-то сказать, но Моти осторожно прикрыл ей рот ладонью и увёл на кухню. «Тише ты… Не видишь, что тут происходит?!» — только успел прошипеть Моти, как на кухню вошёл его сын, за которым дубоны ввели Арье, силой усадив его на стул посреди кухни. Галь по-хозяйски расселся перед стоявшими в растерянности родителями: «Ну, что скажешь? Кого-то ты там прятал, не так ли? Кого же? Мы никого не нашли, но это не имеет значения. Имей в виду: мы всё равно найдём мальчишку — его и всю их банду. Преступники должны сидеть в тюрьме! И они будут там сидеть, что бы для этого нам ни пришлось проделать! И никакие их шофары и мульти-шофары им не помогут!» Помолчав, он перевёл взгляд на Арье: «А с тобой у нас особый разговор. У вас в доме обнаружен целый склад запрещённых звуковых наркотиков…» — «Что, и эти маленькие, детские, тоже под запретом? — удивлённо поднял кустистые светло-рыжие брови Арье. — Но это же чушь!» — «А это уж не тебе решать, не твоего фиолетового ума дело! — громыхнул Галь, переведя взгляд на дубона с руллокатом в руке: — А это ещё что?! Смотрите все! Магидовичи не сдали установленным порядком кустарный флайерплейт, опасность которого для пешеходов была неоднократно доказана сотрудниками полиции!» Он вскочил и, ни на кого не глядя, быстро заговорил, деловито шаря по карманам: «Я вызываю ленд-дабур… Нет, два ленд-дабура!.. Один для этого антистримера — в тюрьму, другой для его щенков — в интернат. Мы не можем оставлять детей в доме, где царит неприкрытое антистримерство, где хранят запрещённые к употреблению предметы! Это явная провокация и подстрекательство!!!» — взвизгнул Галь, сверля взором Арье и шныряя глазами по лицам родителей. После чего, мгновенно успокоившись и приняв деловой вид, вполголоса и сквозь зубы он отдал распоряжение сопровождающим его дубонам проследить, чтобы дети никуда не сбежали до прибытия ленд-дабуров и — «это архиважно!» — чтобы не привлечь ненужного внимания соседей. Арье, побледнев ещё больше, попросил, начав сильно заикаться: «Но моя жена тут внизу, у моего папы… — он уже понял, что как-то намекать племяннику на их родственные связи не стоит.

— Я не хочу, чтобы папа узнал… он болен… Надо вызвать Тили, может, вы позволите сестре?..» — «Никто из квартиры не выйдет! Вот мы покинем квартиру — вместе с вами, разумеется, — тогда пожалуйста…» — «Так пусть дети… с мамой… попрощаться…» — чуть слышно, сдавленным голосом выговорил Арье. — «Ты что, не понял, что я сказал?» — снова громыхнул Галь, но подозвал к себе одного из дубонов и чуть слышно, всё так же сквозь зубы, проговорил: «Иди в квартиру под этой и вызови… как-её… Теилу Магидович… Может, мы и с нею сможем побеседовать, узнаем много нового и интересного…» Он перевёл взгляд сначала на лицо матери, на внезапно сильно побледневшее лицо отца, потом снова на белое, так что, кажется, и веснушки побледнели, лицо дяди Арье, который шептал: «Ты что, племянничек, не помнишь, как мы тебя с братом на руках подбрасывали, как с тобой и твоим братишкой играли и в «Цлилей Рина» танцевали на концертах?» — «Разговорчики! — снова зло прорычал Галь и, опершись ладонями о колени, важно заговорил: — Твоего мальчишку-антистримера, дя-дю-ш-ш-ш-ка, мы поймаем — это вопрос времени.

И чтоб ты знал: ваш квартал предназначен для ораковения! Фактически этот процесс уже идёт полным ходом… со вчерашнего вечера! Жить вы тут не сможете, это я вам твёрдо обещаю! Я вообще не понимаю, как вы ещё не сбежали отсюда…» — «С чего это вам сдалась Меирия? Разве мало вам, что мучаете нас своими воронками, туманом и мглой?.. Школы вон позакрывали… Папа, твой дед, больной лежит, не встаёт… Что вам от нас надо?!» — вскричал Арье таким голосом, что дети, прекратившие реветь и прислушивающиеся к разговору, снова заревели хором. Галь поморщился: «Да уйми ты своих щенков! Воют и воют! Не дают взрослым людям серьёзно поговорить! У рош-ирия Эрании Пительмана было совещание… Да, ЧеФаК назначил его исполнять обязанности! А что?.. Короче!.. Наши изыскания позволили установить, что территория, на которой построены дома посёлка Меирия… э-э-э… сколько-то там лет назад… неважно…» — «Ага, сынок, — тихо промолвила Рути, — задолго до твоего рождения, даже до моего рождения, даже до свадьбы моих папы с мамой…» «Я же сказал, маманька, что это неважно и никого не интересует! — нетерпеливо отмахнулся Галь. — Важно, что нам представили неоспоримые документы, доказывающие давнюю принадлежность этой территории… э-э-э… мирмейскому клану Навзи… Их потомки сейчас проживают в Аувен-Мирмия». — «А откуда вам известно, что документы подлинные?» — спросил слабым голосом Моти. — «Это не нашего ума дело. Нашим адвокатам известно всё!.. Это семейство самое уважаемое в Аувен-Мирмия, у нас нет оснований им не верить! А мне об этом сказал адон Пительман!» — «А-а-а…

Ещё один верный друг мирмеев…» — тихим голосом протянул отец. — «Короче… Они требуют или вернуть им их собственность, или выплатить… о-о-очень большую компенсацию! У города таких денег нет. Значит, надо возвратить уважаемому семейству их землю! Присваивать чужое — не есть хорошо! Вы согласны? Так-то!»

Моти покачнулся и начал медленно валиться набок. Арье едва успел его подхватить.

Рути пронзительно закричала. Они не услышали, что за стенкой в квартире Амихая стало непривычно тихо, а дети Арье продолжали подвывать, с отчаянием глядя на отца, на тётю и почему-то повисшего на папиных руках дядю.

Галь осторожно выпроводил своих дубонов из разгромленной ими квартиры, велев кликнуть звено брата, орудовавшее в квартире Амихая, и достал из кармана переливающийся всеми тонами радуги та-фон. Окончив разговор, который он вёл вполголоса и словно бы сквозь зубы, он встал, решительно отодвинул мать и Арье от стонущего отца, поднял его на руки и понёс на улицу. Рути бежала за сыном: «Куда-а!

Куда ты его тащищь?» — «В больницу… Отойди, мать! Это мой daddy, значит, он будет устроен по высшему разряду, обещаю! Тебя известят… когда сочтут нужным.

Мы с братом… и Тимми… с тобой свяжемся…» Он уложил Моти на заднее сидение ленд-дабура, и приплюснутый автомобиль как бы поплыл вдоль по тому, что ещё вчера было обычной улицей. Сейчас Рути казалось, что эти фантасмагорические картины ей просто снятся в кошмарном сне, как и странное перемещение фантастических автомобилей, увозящих её мужа, спустя некоторое время — Арье, а потом племянников, которых запихнули вовнутрь не без некоторых усилий и криков…

Рути тупо сидела посреди разгромленной комнаты, когда вошла Тили. Она оторопела, потом заголосила: «Что тут было?.. Грабители?.. Где Арье?.. Где дети?!..

Попрятались?.. Испугались?..» Рути только молча качала головой, ни слова не говоря, глядя перед собой остановившимся взором.

Тили схватила её за плечи, умоляюще заглядывая в глаза: «Что тут было?! Скажи мне! Пусть самое худшее, но чтобы я знала!» Рути еле слышно проговорила: «Ворвались дубоны, искали вашего Цвику… Это не грабители, это обыск, всё покидали, поразбивали… сама видишь… Забрали какие-то маленькие шофарчики… и зачем их Цвика хранил… ещё какой-то странный коркинет… наверно, тот самый, из-за которого — помнишь? — шум был… Увезли Арье и детей… его арестовали, а детей в интернат… И Моти… в больницу… Приступ…» Тили медленно осела на стул, стоящий посреди груды черепков от её керамики, и закрыла лицо руками.

Медленно вошёл Амихай. На побелевшем лице — растерянность и отрешённость, подрагивающие губы. Рути и Тили сквозь слёзы, всхлипывая, то и дело перебивая друг дружку, начали рассказывать ему, что случилось. Амихай медленно проговорил:

«Моих Лиору и Идо тоже забрали… Хорошо, что твоя девочка, Рути, успела сбежать…

А где Моти?» Рути еле слышно прошелестела: «Сердечный приступ… Галь увёз его… говорит, в больницу…» Тили взвизгнула: «Но куда, куда они увезли наших детей, куда увезли Арье? Что с нами со всеми будет?!» Рути продолжала шептать: «Где Мотеле? Куда они его?..» — «Пойдём к маме… Я обещал… — промолвил Амихай. — Бедные… Они ещё не в курсе…» Тили разрыдалась, потом пробормотала: «Ну, как мы, такие зарёванные, к ним пойдём…» — «Советовали же Мория с Эльяшивом перебираться в Неве-Меирию. По моей вине не переехали… из-за неё…» — горько произнёс Амихай, выйдя из квартиры и спускаясь к больному отцу. Рути, недоумевая, двинулась следом за братом. Вдруг она поняла, что у него очередной разлад с женой, и на сей раз это серьёзно.

У Рути никогда не было особой душевной близости с Амихаем, она привычно видела в нём всего лишь маленького, шаловливого мальчика со столь же маленькими интересами и переживаниями. Увидев впервые на свадьбе брата его невесту, красавицу Адину, она испытала к ней необъяснимую неприязнь. Та предстала перед нею пустоватой, слишком высокомерной и надутой, занятой исключительно собой, красоткой. Впрочем, и Адина с самого начала точно так же отнеслась к ней, как и ко всем женщинам семьи молодого мужа. Рути чувствовала, что брат совершает ошибку, что красавица Адина сломает ему жизнь, но говорить уже было не о чем.

Даже до ссоры Моти с тестем Блохи почти не общались с семьёй Амихая — в отличие от Арье и Тили, на глазах которых разворачивалась драма его семейной жизни, и старались чем можно поддержать его. Трое старших детей Амихая фактически росли в семье Арье и Тили. Рути не знала, что за то время, что она не общалась с родными, у Амихая родился четвёртый ребёнок, Мойшеле. Сейчас малышу было 3 года, и несколько недель назад Адина увезла его к родителям в Шалем.

Если бы Рути проявила капельку чуткости к младшему брату, да если бы не дикая, свалившаяся на неё ситуация, она бы поняла, чем вызван его непривычно потерянный вид, его чрезмерная нервозность.

Гедалья дремал, даже не замечая, что к нему снова пришла старшая дочь, которую он не видел столько лет. Рути присела рядом с мамой и долго глядела на сильно изменившееся лицо отца, которого она помнила строгим и грозным, заставлявшим её трепетать от одного его взгляда. Она даже никогда не замечала, что папа был очень небольшого роста, меньше её Мотеле, а теперь, лежащий в постели под серым одеялом, он казался совсем маленьким и ничуть не грозным.

Тили подсела к свекру, поправила подушку и знаками дала Хане понять, что она намерена ночью ухаживать за Гедальей. Ей было необходимо заняться любой тяжёлой работой, чтобы утихомирить боль. Хана позвала Рути и Амихая на кухню.

На кухне Хана тихо проговорила: «Мне удалось найти адрес Йоси…» — «Какого Йоси?» — недоуменно спросила Рути, совсем забыв о наличии старшего брата, с которым семья давным-давно оборвала всякую связь. Никто не знал, что Хана уже несколько лет прилагала массу усилий, чтобы разыскать первенца в далёкой Америке.

Если бы Магидовичи общались со старшими Неэманами, они бы гораздо раньше узнали, что мистер Джозеф Мегед (ибо именно так стал называться в Америке Йоси Магидович) — один из старших чиновников финансового отдела фирмы мистера Неэмана, давно развёлся с женой-католичкой, перебрался с Восточного побережья на Дальний Запад и женился вторично, на сей раз на ассимилированной еврейке из очень современной и преуспевающей американской семьи. Благодаря отцу новой жены он и смог устроиться на фирму мистера Неэмана.

Сейчас Хана затеяла этот разговор, желая попросить кого-нибудь из детей написать старшему сыну, что отец очень плох, и было бы неплохо, если бы он приехал в Арцену — хотя бы попрощаться с отцом, да заодно познакомился бы с братьями, сёстрами, племянниками… Едва выговорив слово «племянники», Хана заплакала: «Это же мои внуки… дети Йоселе… Даже те, католики…» Амихай пробормотал: «И Галь с Гаем, элитарии и дубоны, тоже твои внуки и наши племянники…» Услышав сказанное братом о сыновьях, Рути порывисто вскочила и, не глядя на брата, холодно бросила: «Мне надо к Моти, поеду, разыщу его… И вообще… У вас жизнь дикая, нецивилизованная: душ невозможно принять…» — «Конечно! — вспыхнул Амихай: — До того, как нас добровольно-принудительно присоединили к Эрании, у нас было всё, что полагается для нормальной жизни современному человеку. А когда фанфаризаторы развесили у нас… э-э-э… фанфароботы, так и начались перебои с электричеством, с водой… Вам бы такие воронки! — вы бы тоже хлебнули нецивилизованной жизни!» — «Девочек в школе избивают…» — сердито пробормотала Рути. — «А кто избивает? Ваши же дубоны! Преступники! Сама же только что видела, что они творят!» — «С чего это — наши?..» — потерянно шепнула Рути, но брат только сверкнул на неё глазами и продолжил: «Обыски без ордера, по сути погромы, ничем не спровоцированные аресты… Детей забрали, якобы, в интернат…» — «Я должна Мотеле найти… Как он там…» Амихай только махнул рукой: «Делай, как знаешь…» — и отвернулся.

Хана с упрёком смотрела на своих детей. Она плохо понимала, о чём говорил Амихай — ведь об аресте Арье и о том, что детей Арье и Амихая забрали в интернат, ей не сказали. О драме в семье Амихая она тоже знала далеко не всё; ей сказали, что Адина с Мойшеле просто поехала навестить родителей, которые соскучились по маленькому внуку. То, что дочь разрывалась между тяжело больным отцом и внезапно заболевшим мужем, вызывало её острое сочувствие. Она прекрасно понимала и оправдывала вновь обретённую дочь, заранее принимая любое её решение. Она только попросила её хотя бы переночевать у неё в доме. Рути согласилась.

Вечеринка продолжалась и после того, как дом покинули Мезимотес с Арпадофелем, и этому ничуть не мешало продолжающееся отсутствие хозяев.

Смадар и Далья, удостоверившись, что несколько смущавшие их важные гости Арпадофель и Мезимотес ушли, тут же подбежали к школьным дружкам. Гармонично вплетаясь в их весёлый визг и смех, на весь квартал гремели, скрежетали, рычали, завывали пассажи силонофона в исполнении Ад-Малека, который важно и с таинственным видом устроился перед своим неописуемым детищем. Вскоре обе девицы, слегка разгорячившись, снова разделись до бикини, уселись возле огромных голых ступней Ад-Малека, чуть-чуть прикрытых полами длинного плаща знаменитого виртуоза. Девушки заглядывали ему в лицо и игриво повизгивали: великий виртуоз, продолжая искусно манипулировать руками и ногами, успевал их весьма чувствительно пощипывать. Куку Бакбукини в этих играх никакого участия не принимал, он китайским болванчиком сидел перед ботлофоном и меланхолично наяривал на нём — только осколки веером разлетались по салону, — да время от времени прикладывался к очередной бутылке пива.

Только под утро ввалились молодые хозяева дома, усталые и злые, как черти. Они тут же оценили обстановку, увидев своих подруг у ног великого виртуоза. Тот — о, гигант! — успевал в одно и то же время наяривать на своём инструменте какие-то заунывные импровизации, потягивать из своего неподражаемого кальяна и нежно пощипывать обеих девушек, пронзительный визг которых придавал звучанию силонокулла непередаваемый колорит. Близнецам ничего не оставалось, как с грозной беспомощностью сверкать глазами, безуспешно пытаясь призвать девиц к порядку и… к себе поближе. Галь первым смекнул, что подруги для них скорей всего потеряны. Смадар, увидев вошедших близнецов, всплеснула руками и воскликнула: «О, мальчики! В этой форме вы неподражаемы! Мы с сестрой обожаем красивую форму дубонов — и не только на вас, лапочки!» — и в следующее мгновенье, подброшеная ловкой, мускулистой ногой кумира, взлетела и растянулась на полу.

Она не успела опомниться, а рядом с нею уже растянулась её сестра. Обе они копошились на полу, пытаясь встать… Никто из парней, присутствовавших на этом приёме, не бросился помочь девушкам подняться. Зато кумир встал во весь свой огромный рост, грозно оглядел салон, после чего, чеканя шаг, подошёл, пнул ногой сначала одну, потом другую, затем нагнулся и отхлестал их по щекам. Девушки уползли в угол и сидели там, подвывая и размазывая по лицам слёзы и остатки косметики.

После этого он повернулся к близнецам и светски улыбнувшись, проговорил: «Приветствую вас, дорогие друзья! Сначала мы с другом Куку испытали маленькое разочарование, что нас — НАС!!! — никто не встретил. Но мы нашли, что в вашей очаровательной лачуге можно отлично провести время — и не ошиблись. Ваши друзья этому поспособствовали. А что до ваших подруг, то… Мне подойдут обе! Спасибо! Правда, придётся уделить время их воспитанию. А теперь, дорогие хозяева, разрешите нам с другом Куку откланяться. Женщины! За мной!» На глазах ошеломлённых близнецов и школьных приятелей Ад-Малек лёгким движением правой руки поднял Куку от ботлофона, потом ленивым движением пальца поманил Смадар и Далью.

Куку отёр пот с лысины, натянул парик, неожиданно проворно собрал пустые, оставшиеся целыми, бутылки, живописно раскиданные по всей площади салона среди прочих отходов буйного веселья, и потащил их в багажник машины. Заметив недоуменные взоры молодёжи, он пояснил: «Мне по долгу службы положено все бутылки, которые я вижу, прибирать…» Галь понимающе кивнул и незаметно мигнул брату, тот бросился на помощь виртуозу собирать бутылки и загружать их в просторный багажник машины Ад-Малека. Вместе с подругами близнецов кумиры покинули дом семейства Блох. Девушки только робко и жалобно глянули на братьев мутными глазами, но тут же с испугом поникли и тихо забрались в машину, куда им указал их новый покровитель. За ними к выходу гуськом направились и школьные приятели.

Близнецы остались одни в похожем на свалку салоне. Они налили себе по большому стакану виски и лихо опрокинули, после чего свалились тут же рядышком на диван и гулко захрапели.

Братья проспали до позднего вечера. Галь пробудился раньше брата, не совсем понимая, где он, и что было накануне. Он разбудил брата словами: «Вставай! У нас с тобой важное дело! Нет-нет, в больницу мы поедем позже. А до того нам с тобой надо сестрёнку разыскать!» — «И всю её банду! — жалобно протянул Гай, потягиваясь и зевая. — Как бы не пропала в нашем огромном городе. Кругом столько нехороших людей!..» — «Особенно там, среди этих, как-их-там?.. фиолетовых, которые ей голову заморочили…» — «Фиолетовые ан-ти-стри-меры, фанат-т-т-тики пр-р-роклятые!..» — бессвязно бормотал заплетающимся языком Гай, ощупывая себя, и потопал в ванну.

Спустя полчаса братья вышли в сад и глянули через ограду. Галь первый увидел возле дома тускловато-серебристую старенькую отцовскую «Хонду». «Отлично! Похоже, daddy к маманькиным родичам на ней не поехал… или кто-то пригнал её сюда…» — «А ключи?» — заныл Гай. — «За это не боись! Я заранее побеспокоился…» — бормотал Галь, шаря в своём ящике стола. Вытащив связку ключей, он победно помахал ими перед носом оторопевшего брата, у которого от изумления отвисла челюсть: «Ты что?.. Выкрал?» — «Тю, дурной! Я вре-мен-но позаимствовал и сделал копию! Мы ж с тобой дубоны! Понимать надо!» Они забрались в отцовскую машину, на которую Моти им разрешения ещё не давал, и поехали на поиски сестры. Они колесили по городу и кружили вокруг ораковевающего Юд-Гимеля, но внутрь не стали заезжать. С тех пор, как они покинули это место на ленд-дабуре, способном двигаться практически по любым трассам, некогда просторные и оживлённые улицы Меирии успели превратиться в узкие, крутые и мрачные витки. А пешком, в состоянии закручивающихся штопором мозгов, в котором они пребывали после пережитого под утро шока, когда любимый кумир Ад-Малек увёл их девушек, они пойти не решились.

До глубокой ночи Галь и Гай кружили на машине вокруг ораковевшего до почти полного подобия гигантскому муравейнику Юд-Гимеля, но он словно обезлюдел.

Неожиданно Гай робко предложил поехать в больницу к отцу. Галь молча кивнул и развернул машину, погнал её по окружному шоссе, после чего они углубились в центральные торговые кварталы Эрании. Нет нужды рассказывать, сколько времени они добирались до больницы, как носились по широким проспектам самых престижных кварталов родного города, вытворяя пируэты из серии «зависть каскадёра» (во всяком случае, им так казалось). Руки Галя покоились на клаксоне, на который он отчаянно давил не переставая, поднимая с постелей спящих обитателей домов и вилл, проносящихся мимо в нервном синкопическом ритме. Ему казалось, что звук клаксона слишком слаб, и он то и дело высовывался из окна и оглашал окрестности диким воплем. На каком-то перекрёстке за ними погналась полицейская машина, что необычайно разозлило и без того разгорячённых парней. Галь тут же развернулся и на полной скорости пошёл на сближение с полицейской машиной, норовя протаранить её. Гай догадался вставить в дискмен диск с крутым силонокуллом и врубить на полную громкость. Полицейский за рулём едва успел резко свернуть в маленькую боковую улочку — подальше от этих сумасшедших!.. Представители закона смекнули, что сумасшедшей машиной правят фанаты силонокулла (не исключено, сильно обкуренные!), а то и дубоны. А с последними, все знали, лучше не связываться: они пользуются особым покровительством самого и.о. рош-ирия Тима Пительмана.

Карьера дороже ночного покоя и даже жизни эранийцев, если найдутся такие, что сами, себе на беду, полезут под колёса сумасшедшего тускло-серебристого автомобиля.

Под утро братишки, сами не понимая, как это получилось, обнаружили себя возле больницы, куда более суток назад Галь привёз отца. К этому времени они основательно прибалдели и устали. Поэтому, когда рано утром Тим был выведен под белые руки из больницы, он с изумлением увидел серебристую, основательно помятую и поцарапанную машину Моти Блоха, и в ней, обнявшись и самым причудливым образом положив головы друг другу на плечи, храпели его ненаглядные юные друзья, близнецы Галь и Гай. Тиму было жалко их будить, но он понимал, что лучше бы мальчишек и машину их отца, которую они, конечно же, взяли без разрешения, увезти подальше от окон больницы. Тем более машина стояла явно не на месте — аккурат поперёк основной трассы, которой обычно пользовались работники и посетители больницы. Поэтому Тим подошёл к дежурному полицейскому и ласково, но с ледяной твёрдостью, попросил его отбуксировать машину подальше от входа в больницу и от окон палаты отца, что и было сделано. Когда же братишки, наконец, очухались и подняли головы, они не сразу поняли, куда их занесло. Задний дворик больницы не блистал изысками, скорее, он напоминал весьма неароматную свалку.

Братья не сразу поняли, что выехать из этого тесного дворика будет непросто, поэтому начали делать неуклюжие попытки проехать немного вперёд. Но… упёрлись в огромную кучу чего-то темно-серого, где и застряли. Гай принялся звонить домой, но, понятное дело, ответа не получил. Тогда Галь набрал номер отцовского та-фона, который, оказалось, отключен, что изрядно разозлило близнецов. Яростно нажимая на кнопки, они попытались дозвониться до мамы — тот же результат. Наконец, Галь догадался позвонить Тимми, и, к их большой радости, тот тут же откликнулся. Тиму не надо было даже объяснять, где они находятся — он появился перед лобовым стеклом машины через считанные минуты. Тем же путём, каким он ранним утром запихнул братьев в этот тесный дворик, он их вывез оттуда, уже самолично, и так же на буксире, доставил к дому.

К этому времени близнецы додумались использовать для поисков беглянки-сестры обслуживающую «Цедефошрию» новинку, экспресс «Хипазон». Тим одобрил их план.

На экспрессе «Хипазон» следует остановиться особо. Ведь этот яркий (пусть и не всеми видимый) плод фанфарологической мысли по сути своей является передвижной фанфармационной лабораторией. В «Хипазоне» прямо на местности в порядке творческого эксперимента отрабатываются постоянно создаваемые силонокулл-пассажи.

Одновременно ведётся патрулирование «Цедефошрии», поиск, обнаружение и обезвреживание носителей порой всё ещё встречающихся явлений антистримерства.

Для этого «Хипазон» пересекает территорию по неожиданным и постоянно меняющимся трассам. Они проложены по специальному покрытию, над которым расстилается упругий мягкий слой тёплого газа сложного состава, типа газообразной подушки. В днище вагонов вмонтирована (позаимствованная у руллокатов) Ю-змейка, обеспечивающая плавное, практически без толчков движение экспресса. Со временем «Хипазон» должен превратиться в туристический поезд, регулярно обслуживающий обитателей «Цедефошрии».

Разумеется, на данный момент далеко не все удостоены путешествовать на «Хипазоне», сидя в мягких креслах удобных вагонов. Пассажирами «Хипазона», по определению, могут быть только удостоенные и посвящённые. То есть те, кто, едва прикоснувшись к азам фанфарологии, готовы безоговорочно и с восторгом принять струю подобающей цветовой гаммы. Только их в самом сердце «Цедефошрии» ждёт приятный и полный незабываемых ощущений отдых в Фанфарирующем Золотом Гальюне.

Большинству простых эранийцев ещё только предстояло дорасти до правильного постижения причудливых аллегорий струи подобающей цветовой гаммы, скрываемых в затейливых живых картинах. Для этого полагалось пройти длинный путь по извилистым тропам достижений фанфармации и фанфаризации, пролегающих через витки «Цедефошрии». Это автоматически побуждало принять участие во многих, если не во всех мероприятиях, порождённых неиссякаемой фантазией главного консультанта СТАФИ Минея Мезимотеса и воплощаемых верными фанфаризаторами Тима Пительмана. По мере приобщения новых членов и целых слоёв арценского общества к струе подобающей цветовой гаммы к «Хипазону» планировалось сделать движение экспресса регулярным и всеохватным. Подразумевалось, что в конечном итоге духовно созревшие народные массы и отдельные члены общества не будут испытывать нужду в утомительных пеших переходах по бескрайним просторам «Цедефошрии», как и в прочих хитроумных методах фанфаризации — все станут удостоенными и посвящёнными.

В описываемый нами период к удостоенным и посвящённым можно было смело отнести дубонов из батальона Кошеля Шибушича. Сидя в удобных мягких креслах, они с интересом изучали красочные и своеобразные рекламы, живо изображающие небывалые ощущения, сулимые струёй подобающей цветовой гаммы, постоянно переливающиеся одна в другую на толстых оконных стёклах пассажирских вагонов экспресса. Таким образом, удостоенные и посвящённые дубоны ещё глубже постигали современные идеи фанфарологии.

Самый главный вагон экстра-класса экспресса «Хипазон» был отведён достигшим высшей степени удостоенности и посвящённости. Это, конечно же, были творцы силонокулла Ад-Малек (он же Аль-Тарейфа) и Куку Бакбукини (он же таинственный спонсор Проекта Века Шугге Тармитсен). Оба великих человека без отрыва от силонокулл-творчества уютно возлежали на мягчайших подушках, разбросанных по ковру, уставленному бутылками и закусками. Немного поодаль на корточках устроились их шомроши, которых им лично выделил главный дубон Кошель Шибушич.

Чаще всего на этот почётный пост назначали наших старых знакомцев, братьев Блох.

В углу, за спинами великих звёзд силонокулла, робко скорчившись и печально поникнув, сидели навсегда потерянные близнецами подруги Смадар и Далья. Галь отрешённо помаргивал и время от времени поглядывал в широкое окно вагона на проносящийся мимо и преобразованный толстым стеклом пейзаж «Цедефошрии». Рядом робко пристроился брат-близнец Гай, он то и дело потирал уши, почему-то сильно распухшие и напомнившие пару сине-зелено-лиловых вислых листьев диковинного растения. Девушки, прижавшись друг к другу, с жалостью и грустью украдкой поглядывали на братьев и тут же переводили испуганные и загнанные взоры на Ад-Малека.

У всех четверых далетариев мысли текли примерно в одинаковом направлении. Они вспоминали, как весело начиналось их первое путешествие.

В самый первый раз, ещё до памятного приёма гостей в доме Блохов, «Хипазон» домчал их до Фанфарирующего Золотого Гальюна, где у входа их ждал друг Тимми. С каким изумлением и восторгом взирали все четверо на интерьер и убранство помещений!.. В просторном вестибюле Тимми молча указал девушкам в сторону женского отделения и с ласковой улыбкой повёл мальчиков в отделение мужское Фанфарирующего Золотого Гальюна. Стены огромного зала были расписаны затейливо-закрученными обрывками клавиатур пианино, при этом гамма переливающихся оттенков клавиш и их форма красноречиво провозглашали арпадофелевский принцип унитазификации эстетики.

Мальчишек особенно впечатлило обилие распахнутых настежь кабинок, внутри которых ослепительно сверкали тёмным золотом унитазы. Примостившиеся рядышком писсуары то и дело издавали смешные звенящие звуки колокольчиков, в которые время от времени врывался рвущийся из унитаза мощный рёв электронного фагота, плавно переходя в фанфары, давно уже ставшие неотъемлемой составляющей звуковой картины эпохи силонокулла («Которую мерзкие фиолетовые зубоскалы обозвали вместо эпохи силонокулла — эпохой силуфокульта!..» — зло скрипнув зубами, вспомнил Галь).

Друг Тимми Пительман провёл их по всем уголкам и закоулкам казавшегося (благодаря зеркалам) безграничным мужского отделения. Он показал, как запустить шарманку затейливо-перекрученной клавиатуры (её поначалу близнецы приняли за обыкновенную абстрактную, хоть и шикарную, стенную роспись), дал послушать парочку пассажиков.

У сыновей учительницы музыки, и самих-то обладающих абсолютным музыкальным слухом, сразу же возникло странное ощущение, что изображённые на стене скрученные винтом клавиши играют перекрученный мотивчик, жутковато сочетающийся с переливом всех цветовых сочетаний и оттенков. Позже подружки Смадар и Далья рассказали им про женское отделение, оформленное в более нежных и ярких тонах, когда они встретились и с удобствами ловили кайф в Общей кальянной. Там, как стало известно всей Эрании, посетителям предлагали всевозможные составы и сорта для курения. За особую плату можно было получить и персональный кальян, в котором обычно воскуривали смеси трав, приправленных неведомыми веществами, вызывающими порхающее-парящее состояние души. Согласно эксклюзивной рекламе, пары этой причудливой смеси, поддерживаемые звучанием самых любимых пассажей «Звёздных силоноидов», способны вознести потребителя до недосягаемых высот божественного наслаждения радостями жизни.

Только при втором посещении Золотого Гальюна и Общей кальянной всем четверым удалось прильнуть к персональному кальяну. После двух затяжек они поняли, что персональный кальян — единственное, чего им недоставало в жизни для полноты счастья. Значительно позже они поняли причину того, что персональный кальян можно было встретить только в таких эксклюзивных местах, закрытых для основной массы и предназначенных исключительно для особо удостоенных и посвящённых.

Возлежа рядышком на подушках и прикрыв глаза, они вчетвером ловили неземной кайф и не могли оторваться от тоненькой трубочки, заканчивающейся прозрачной маской в форме уплощённой ракушки, из которой вдыхали пары божественной смеси.

В самый неподходящий момент Тим подошёл к их живописно расположившейся на цветастых мягких подушках группе. Своей огромной ручищей он сграбастал Галя, с силой встряхнул его, затем то же самое проделал с Гаем. Оба парня с обидой и недоумением посмотрели на него. Но их друг, ни слова не говоря, знаками велел им столь же решительно оторвать подруг от персональных кальянов и спешно покинуть помещение Общей кальянной. Близнецы никогда не видели своего ласкового друга таким разъярённым и не поняли причину его необузданной ярости. Подгоняемые Тимом Пительманом, не стряхнув с себя неземных ощущений, все четверо, понурившись, заплетающимися ногами гуськом направились к выходу из сверкающего тёмным золотом помещения. Больше им так никогда и не пришлось прильнуть к персональному кальяну и вкусить неземное наслаждение от божественных испарений…

На выходе из кальянной Галь увидел полулежавшую на подушке изысканной расцветки Офелию. Не отрывая губ от своего персонального кальяна, она нежно кивнула ему, и её затуманенный взор сверкающих бесовским изумрудом глаз явно на что-то ему намекал. Всё ещё пребывая в ауре сказочных ощущений от вдыхания эксклюзивных паров, он никак не мог смекнуть, чего от него хочет популярная любимица элитариев и труженица цеха фанфармации. Галь потянул носом и учуял, что в данный момент Офелия вдыхала один из обычных составов трав, предлагаемых посетителям Золотого Гальюна.

С особой горечью Галь вспоминал предыдущую поездку в экспрессе в качестве особ, приближёных не только и не столько к Пительману, но к Ад-Малеку и Бакбукини.

Вспомнил с болью и недоумением: в Золотой Гальюн их не пустили, их постоянный абонемент на посещение столь престижного места был аннулирован без объяснения причины. Это у них-то, заслуженных дубонов!

Экспресс всё так же плавно нёсся вдоль одного из витков «Цедефошрии», вся компания удобно расположилась на мягчайших подушках. Галь и Гай сидели рядышком.

В какой-то момент, изрядно закосев от обилия и разнообразия поглощённых им всевозможных напитков, Галь неуклюже заворочался, пытаясь выпрямиться на подушке.

Наконец, ему это удалось, хотя его мотало и качало во все стороны. Он даже не заметил, что Тим куда-то испарился. Чтобы не упасть, он упёр привычным и любимым жестом обе руки в колени и принялся вещать заплетающимся языком: «Наши предки и сестрица — идиоты! Что бы им сейчас не жилось в «Цедефошрии»! Изысканной еды и напитков — от пуза и до балды! Даже абонементной карточки не требуется таким, как мы, высшим из высших, удостоенным из удостоенных, посвящённым из посвящённых!

А нашей сестрице — только её молитвы и псалмы! Ими они, дурацкие антистримеры, сыты будут? Дура упрямая! Она согласна быть избитой, но только не приползти к нам с благодарностью, что уму-разуму её научили!» Вдруг, неожиданно для всех, Ад-Малек грохнул кулаком по ковру, по тому месту, вокруг которого живописно выстроились початые бутылки коньяка и пива. От его увесистого кулака всё это хозяйство с жалобным звоном попадало и ломаным веером расположилось на ковре.

Аль-Тарейфа, хищно сверкнув глазами из-под чёрных бровей, изогнутой косматой линией прорезающих низкий лоб, оглушительно прорычал: «Слушай, хабуб, что это ты за разговоры тут ведёшь? Что это ты всё о своей сестрице? Я тебе уже сказал: или ты можешь её поймать и привести сюда — или нет! Именно о том, как её поймать, и следует думать и говорить! Говорил я тебе, или не говорил?» Галь испуганно и удивлённо взглянул на приблизившееся к нему огромное свирепое лицо великого виртуоза снизу вверх и затравленно пробормотал: «Да… кажется… что-то такое… говорили, сахиб Аль-Тарейфа…» — «Ну, так вот! Объявляю тебе: отныне вы с братцем лишаетесь всех деликатесов и привилегий удостоенных и посвящённых. И, конечно же, никаких выпивок! Будете питаться, как принято у упёртых антистримеров! И, разумеется, никаких посещений Золотого Гальюна! Вообще!!! Он для верных и успешных, а вы, как мне стало ясно, отнюдь не таковы! Понял, хабуб?!

И так до тех пор, пока не поймаете сестрицу! Я что, тебе ещё не дал понять, что она мне очень нужна? Лично мне!!! И вот ещё что… Я знаю, что ваши занятия домашними кружками, которые вы нелегально проводите в «Цедефошрии», сделали вас не по заслугам популярными и вскружили ваши головы. А между тем силонофон вы так и не освоили, как я требую! Хорошо, хорошо, Куку… Гай играет на ботлофоне, и у тебя, по доброте душевной и неоправданной мягкости натуры, к нему нет никаких претензий. А у меня к Галю — есть! И чтобы прекратил своё хвастовство! Никаких кружков, пока не добьёшься требуемого мною уровня! Если нет нужных силонокулл-способностей, так и скажи! Но тогда… сам знаешь, в каком витке ты окажешься и как после этого будешь выглядеть… И от моих женщин подальше! Они давно уже не ваши!» — он со свирепым наслаждением созерцал посеревшее, принявшее затравленный вид лицо парня, с которого весь хмель моментально слетел. Ему от страха даже в голову не пришло, что в родной деревне Аль-Тарейфы силонокулл считается вредным язычеством и находится под строжайшим запретом. Хотя доходы Ад-Малека от занятий «этим язычеством» всячески приветствуются и пользуются уважением…

Рассвирепев, Аль-Тарейфа сильно встряхнул Галя, голова которого бессильно моталась из стороны в сторону, и ещё несколько раз встряхнул. Увидев, что его взгляд стал более осмысленным, Ад-Малек отпустил его и деловито предложил: «Давай-ка лучше делом займёмся! Тебе явно не даётся мой новый пассаж ВЗБРЫН-Н-Н-НЬК! А ведь это один из важнейших звуковых пассажей, наимощнейший из мощнейших по своей космической силе! По своему воздействию нет ему равных. Любой хлюпик-антистример, как услышит наш взбрыньк, сразу с копыт откинется. И никакие псалмы ему не помогут! Главное — начинать с piano-pianissimo, которое будет продолжаться довольно долго, потом на стремительно ускоряющемся crescendo достигнуть forte-fortissimo.

То есть это должно быть внезапным ударом по нервам и ушам. Такой вот шокирующий аккорд-взбрыньк. Понял, хабуб? — взбрыньк!!! Потому что в тот момент, как мой взбрыньк как бы начинает угасать, вступает мой друг и кормилец… э-э-э… прошу прощения!.. синьор Куку… Он врубает ботлофон на полную мощь, у него имеется собственный ботло-взбрыньк, от которого осколки во все стороны. Только и знай, береги глаза! На нашего Куку, право же, бутылок не напасёшься! Глядишь, всё своё состояние, нажитое тяжкими трудами, на бутылки спустит… Как же ты, дружок, тогда меня содержать-то будешь?» — хитро подмигнул приятелю Ад-Малек. Тот зажмурил свои бледные глазки и с хрустом потянулся. На лицо Ад-Малека вернулось серьёзное выражение, он гаркнул: «Ну-ка, давайте попробуем? Я покажу! Но смотрите, если не сможете повторить, вы знаете, что вас ждёт! Ещё и за то, что позволили себе дурацкие ностальгические воспоминания, что посмели к моим женщинам приблизиться на недозволенное расстояние!» — и он свирепо глянул на Смадар и Далью, которые затряслись от страха и потупили потухшие глаза. Близнецы задрожали, со страхом поглядывая на своих высокопоставленных друзей, переводя испуганные взоры с одного на другого. Они-то, как никто, знали крутой нрав кумиров, которые стали совершенно нетерпимыми и жёсткими после того, как девушки Смадар и Далья перешли к Ад-Малеку.

Взбрыньк — это новый пассаж Аль-Тарейфы и новая тайная идея Пительмана, которую он собирался применить в целях окончательного обуздания антистримеров. Но близнецам Блох об этом ничего не говорили.

«Ну, разве угонишься за всеми идеями Аль-Тарейфы? — туго проворачивалась невесёлая мысль в затуманенном мозгу Галя. — И ведь у самого не всегда получается его же собственный взбрыньк! А от меня требует самым жёстким (чтобы не сказать — жестоким!) образом…»

У девушек в памяти всплыла другая картина из той же поездки… Оставив братьев в покое, Ад-Малек прильнул к своему кальяну. Сладко жмурясь, он со свистом потягивал из своей затейливо извивающейся по всему вагону трубочки кальяна, источающего сладковатый и едкий дымок, от которого у непривычного человека раскалывалась голова и слезились глаза. Внезапно он оторвался от своего кальяна и принялся деловито подключать свой силонофон. «Ну, братишки, готовы? Галь, Гай!

Поближе! Смадар, Далья! Эй, женщины, раскройте пошире окна и сядьте у моих ног…

А… А… А почему вы ещё не вымыли мои ноги?» — вдруг взъярился великий исполнитель, сверкая свирепо вращающимися глазищами на обеих дрожащих девиц.

Схватив их обеих за уши, он со всей силы ткнул их носами в свои босые ступни: «Ну!» — свирепо прошипел он.

Низко опустив головы и незаметно утирая моментально засочившиеся кровью носы и наполнившиеся слезами глаза, девицы выхватили откуда-то по мягчайшей губке, вытащили из-под низкого, стоящего в уголке дивана тазики с пышной пеной и принялись нежно омывать серые от грязи, задубелые пятки своего повелителя. Того самого, перед кем они в экстазе преклонялись всего лишь два-три года назад, на чьих концертах вместе со всей своей компашкой визжали от восторга до потери голоса… С кем и не чаяли сидеть запросто в одном вагоне элитарного экспресса «Хипазон».

Да и о самом экспрессе «Хипазон», как и о новой «Цедефошрии» тогда никто и понятия не имел… Но разве о таком сидении запросто в одном вагоне могли мечтать эти девчонки, воспитанные в одной из полуэлитарных семей Эрании-Бет?

Разве о таком унизительном прислуживании некогда загадочному и таинственному кумиру, вблизи оказавшемуся грязным, капризным тираном (и, этак на сладенькое — садистом), они мечтали? В роли ли бессловесных его наложниц, не вылезающих из боли и унижений, они себя видели в те дни, когда в экстазе рвались к сцене старой элитарной «Цедефошрии», куда их чуть не на руках несла толпа восторженных поклонников?.. А Галь и Гай, их милые, нежные и сильные любовники… Неужели они их просто продали своим могучим покровителям? И за что! — за место в «Хипазоне», за годовой абонемент в Золотой Гальюн… А вместо этого оказалось, что сами же должны ублажать тех же покровителей, и никакой Золотой Гальюн им не светит…

Близнецам Блох было твёрдо обещано, что если в течение месяца они не накроют гнездо отпетых антистримеров семейки Дорон, не приведут к Ад-Малеку свою упрямую сестрицу, они могут распрощаться со своим высоким положением. «Чем выше взобрались, тем ниже и больнее будет падать, учтите, красавчики! Возом-м-мнил-л-ли!!!

Ух, как я с вами посчитаюсь! Ух-х, я даже представить себе не могу!» — со свирепой мстительностью глядя на них, с наслаждением повторял на разные лады Аль-Тарейфа.

О, какое у него при этом было лицо!..

…Галь оглянулся вокруг, облизывая потрескавшиеся губы. Неплохо было бы промочить горло… хотя бы простым глотком крепкого чаю или кофе… Но нет…

Только три раза в день теперь им четверым дозволено покушать простой пищи, или от того, чем побрезговали кумиры, и попить воды из-под крана…

Он всё ещё надеялся, что вот сейчас раскроется дверь вагона, и к ним, сияя своей обаятельной улыбкой, распахивая объятия, войдёт их любимый увалень Тимми. Тот самый Тимми, который так их, малышей, любил, обоих на руках носил и к потолку подбрасывал, который всегда их покрывал и защищал, какую бы злостную шалость они ни сотворили. Но Тим давно уже не появляется в поле их зрения… после одного памятного разговора.

Однажды напуганные близнецы Блох решили рассказать о зловещих посулах Аль-Тарейфы Тимми Пительману, которого они на всю Арцену объявили своим вторым отцом, бывшему другу и покровителю их родного отца Минею Мезимотесу, и, может, даже самому Кобе Арпадофелю.

Так получилось, что первым, с кем им удалось побеседовать, оказался Миней.

Ласково улыбаясь, он отговорился ничего не значащими утешениями, уверяя испуганных мальчишек, что это была только шутка. Конечно же, Ад-Малек и не помышляет ничего плохого сделать таким верным и преданным мальчикам, да ещё и таким милым и обаятельным, и поэтому все его слова надо воспринимать как весёлую и острую шутку. «Ну, что вы, в самом-то деле! Юмора не понимаете? Ну, тряхнул мужичков маненько! На то вы и мужики! Он же вас воспитывает! Не берите в голову!

Продолжайте демонстрировать искреннюю верность и преданность нашему делу — и всё будет о-кей!» Тимми не придумал ничего лучше дежурных советов: «Послушайте, пупсики! Вы должны проявить терпение и понимание душ великих виртуозов и гениев вообще, и душу Ад-Малека при всей его жёсткости, в частности. Семейные и клановые традиции вкупе с воспитанием никогда не позволяли ему излишней слабости и милосердия в отношении тех, кого он воспринимает чем-то типа своих слуг…» — «Слуг?» — ошеломлённо прошептал Гай, выпучив глаза на Тимми. А тот невозмутимо кивнул: «Да-да, детка!

Именно слуг, от которых он ждёт неукоснительного послушания, но которые не обнаружили достаточной преданности и старательности в этом качестве». Галь попытался ему возразить: «Тим, что ты говоришь! Когда ты нас с ними знакомил, мы как-то не рассчитывали, что нам планируют такую будущность! Ведь фактически ты продал нас в рабство, пусть даже и великим виртуозам и кумирам эранийских далетариев».

Какая же поднялась в нём горечь, какое его охватило изумление, когда Тим, решительно завершая разговор, просто и ясно заявил: «Ничего не поделаешь, лапуль!

Мы все зависим и от Тармитсена с его огромными деньгами, которые он вложил в наш проект угишотрия, и от его друга Ад-Малека Аль-Тарейфы. Шугге искренне и нежно его любит, покровительствует ему — его он и будет поддерживать, что бы ни случилось, чего бы тот ни сотворил, в чём бы его ни обвинили. То же относится ко всему его клану. Тармитсен всегда найдёт им оправдание. Так что держи ухо востро, мой мальчик! Ну, неужели ты бы предпочёл, чтобы я, твой друг Тимми, который столько для тебя сделал, или Мезимотес, столько вложивший в карьеру твоего отца, пострадали из-за ваших капризов и непонимания ранимой души Ад-Малека? И серьёзно пострадали? Скажи прямо — да или нет?» — «Н-н-нет… Но я не хочу, чтобы он так обращался с нами и с девочками, чтобы так нас мучил! Разве же ты этого хочешь?

Мы не заслужили! Мы им так преданы… и вам всем!» — «А где обещанная Ад-Малеку твоя сестричка? Он ждёт от тебя именно такого выражения преданности! А где её друзья Дороны?» — неожиданно прищурился Тим. Галь с Гаем переглянулись и виновато потупились, бормоча: «Ну, на всё нужно время…». Они даже боялись заикнуться, что ничего никогда не обещали. Ад-Малек однажды в шутку обмолвился, что хотел бы познакомиться поближе с их сестрой, они на эту шутку ответили смущёнными ухмылками — и это было сочтено обещанием? Да, Тим несколько раз при Ад-Малеке намекал, что самый лучший способ оторвать Ширли от Доронов — это познакомить её с такими гигантами, каковыми давно зарекомендовали себя мужчины клана Аль-Тарейфа. Способы обнаружения и поимки сестры и её соблазнителей и растлителей ребята обсуждали постоянно. Но всё это был, как им казалось, ни к чему не обязывающий трёп…

Тим вздёрнул подбородок и важно заявил: «Во-от! То-то и оно! Хватит нажираться пивом, оно затуманивает взор, резко снижает реакцию! Так ты сестричку-антистримершу не поймаешь!.. У меня, между прочим, свои к тебе претензии. Мне нужна твоя мама, очень нужна! Понял, лапочка?» — «Так поговори с нею! Раз она тебе так нужна!» — вспыхнул Галь. — «Вот ещё! Я не собираюсь перед нею унижаться…» — «Тогда зачем она тебе?» — «А это уж потом поймёшь… — скрипнул Тим зубами, и близнецы изумлённо на него уставились. — Э-э-э… короче… Запомни это. И пока твоя мама сама ко мне не придёт и не скажет, что согласна, больше ко мне со своими жалобами не подходи! Зачем я вами так много занимался с ваших самых нежных лет, зачем вас в секции водил, на дорогие подарки чуть не целое состояние выбросил?

Чтобы вы, взрослые здоровые мужики, ко мне со слёзными жалобами приходили?

Извольте терпеть боль от Ад-Малека! Боль от друга лучше ласк антистримеров! Тем более — заслуженная боль! Пока твоя сестрица не будет поймана, а вся антистримерская семейка Дорон не будет изолирована от общества. Ясно?» Близнецам ничего не оставалось, как ответить своему старому другу: «Яс-с-сно…» После неудачи с Тимми Галь решил, что ничего не остаётся, как искать защиты у Кобы Арпадофеля. Арпадофель подозрительно глянул на тех, которых ещё совсем недавно приблизил к себе и держал при себе на самых важных церемониях. Он ещё раз смерил их сверлящим взглядом левого глаза, белого прожектора, как бы считывая их лица себе на память, и вдруг фанфарически взвизгнул: «Что, яблочки, яблоньку вспомнили? А может, гены мамашиной фиолетовой семейки взыграли у наших прославленных близнецов Блох? Против Аль-Тарейфы выступать?! Клеветой заниматься?!

Не паз-з-з-волю-у-у!!!» — и по лицу Арпадофеля начало разливаться ярко-свекольное зарево, а уж признаком чего были эти краски на лике Главного Фарфаролога, знала вся Арцена. И близнецам не оставалось ничего другого, как ретироваться в ближайшие кустики… Правда, добежать не успели…

Поездки в «Хипазоне» с виртуозами силонокулла и сидящими за их спинами запуганными, задёрганными, забитыми, молчаливыми подругами происходили почти каждый день. Близнецы надеялись, что постоянное прочёсывание «Цедефошрии» меж витками и вдоль витков позволит обнаружить Ширли и её фиолетовых спутников.

Поездки сопровождались обильными трапезами, которые подавались исключительно виртуозам. В вагоне висел густой и едкий дым кальяна. Непременный звуковой фон этих поездок — агрессивные силонокулл-пассажи, с ботлофоном, вступающим в самый неожиданный момент, рассыпающим трели словно бы оглушительно грохочущих по булыжнику и падающих непрерывным потоком с опрокинутого грузовика бутылок… И зачем-то ежедневные «уроки» игры на силонофоне. Ад-Малек не спускал ни малейших ошибок (или того, что он считал таковыми): «Опять не получилось, Галь? Что ты себе думаешь! А если Коба с Тимми организуют ещё один Турнир? Ты что, хочешь, чтобы антистримеры Гилад и Ронен победу одержали?» — «Разве у них есть хоть малейший шанс?» — жалким испуганным голосом лепетал Галь, а Гай молча глядел на брата, и внутри у него всё трепетало. Галь продолжал, заикаясь: «В нашей Большой Акустической Ракушке, где вся аппаратура настроена на силонофоны и ботлофоны!

Тимми уже доработал фелиофон, и теперь чёртов шофар, даже мультишофар — нам не страшны! Не беспокойтесь, сахиб!» — «А я беспокоюсь! Ведь это ваш Тимми — не наш!» — многозначительно пробасил Аль-Тарейфа, как бы ненароком, отработанным, умелым движением прихватывая своими гибкими крепкими пальцами ухо Гая. — «Наш — значит и ваш!» — заскулил Галь. — «Я так не думаю, пока не удостоверюсь! Вот и ты не можешь сыграть даже простенький винтовой пассажик. У тебя виртуральный слой металла не сплошной, а какой-то пористый и слишком тонкий на слух! Откуда я знаю, может, ты специально! Что же это будет, когда ты начнёшь не классический, а сложный взбрыньк отрабатывать?! А?!!.. Вредительство?!!.. Вот что, хабуб!

Сегодня и до завтрашнего утра ты мой шомрош — лично и безраздельно. Поэтому я приказываю тебе отрабатывать пассаж до тех пор, пока меня это не удовлетворит…

И никаких ни кушать, ни пить не будет, пока я не сочту, что всё отработано в приемлемом виде!» Галь испуганно посмотрел на своего свирепого кумира. Брат Гай сидел рядышком на полу, и на его лице было написано непередаваемое страдание, в серых глазах стояли слёзы, готовые вот-вот выплеснуться наружу. Аль-Тарейфа в машинальной задумчивости крутил его ухо, сильно распухшее и превратившееся в нечто бесформенное, темно-бордовое от этих нежностей.

На память Галю пришли одна за другой картины: они с Тимми сидят за столиком вместе с этими великими виртуозами, и Ад-Малек в приступе своей фирменной нежности больно, до синяков щиплет одного, затем другого близнеца за щёку… «А наш ласковый Тимми, наш второй отец, ничего не заметил! И даже не подумал нас с братишкой защитить!» — вдруг с возмущением подумал юнец о Тиме, стараясь незаметно погладить брата. Потом непостижимым образом подумал об отце, о котором ничего не знал с тех пор, как они покинули палату больницы, куда устроили отца после обыска у своих родных дядьёв в Меирии. И тут же ему на память пришло, как после Турнира они с братом, вместо того, чтобы сопроводить сестру до дома и запереть её, вышли из машины отца и направились пить с друзьями-дубонами в паб «У Одеда».

С тех пор они сестру так и не видели ни разу и даже не имеют понятия, где её искать. Кто-то рассказывал, что её возле ульпены избили штили Антона. Но с тех пор никто её не видел и о ней не слышал. «Наше упущение! — мрачно подумал Галь, — вот поэтому нас теперь и мучают! А сейчас… Куда она и её дружки подевались?

Где их искать?» Он в ярости скрипнул зубами, глаза его налились злобой.

…И снова перед глазами встало побледневшее лицо отца, его чёрные глаза, сверкающие яростью, смешанной с болью… Галь потянулся за та-фоном: «Вы позволите мне, сахиб, позвонить в больницу, узнать, как там наш daddy?» — «В общем-то, позволять бы не стоило, пока пассаж не получится, — зловеще ухмыльнулся кумир, при этом снова пребольно ущипнув его одновременно за щёку и ухо. — Ну, да ладно… если, конечно, линия работает… Сам понимаешь, мой силонофон может… э-э-э… совершенно нечаянно создавать помехи… до полного обрыва на линии. И для получаемой информации тоже…» — многозначительно добавил Ад-Малек, и губы его как бы исполнили стремительный короткий танец, завершив его презрительно-искривившейся линией…

Конечно же, та-фон молчал, потому что как раз в этот самый момент великому виртуозу взгрустнулось завинтить тот свой знаменитый пассаж, который в программе отца запустил саморазрастание его компьютера…

«Ладно, хабуб, побаловались — и будя! — встал и потянулся Куку, пристально уставившись на Гая. — Принимайся за дело! Вечером будем с тобой отрабатывать сложный ботло-взбрыньк. Учти это! Я не могу так наказывать за нерадивость, как это делает мой друг Аль-Тарейфа, у меня другое воспитание. Но не волнуйтесь, братишки: я уж найду, как вас наказать, если будет необходимость! И найду, за что…» — Бакбукини улыбался холодной улыбкой, от которой по спинам Галя и Гая, а также испуганных Смадар и Дальи пробежал знобящий ветерок, все четверо задрожали. Гай сидел на полу уже у ног Ад-Малека и всё так же потирал ухо, морщась от боли. Кроме собственного уха, ничто больше не интересовало парня, и Галь обеспокоенно поглядывал на брата, попеременно кося глазом на всех, кто находился с ними в одном плавно несущемся по винтовой траектории помещении.

Ад-Малек встал и потянулся: «У меня идея!» Галь с опаской, смешанной с надеждой, исподлобья глянул на кумира. Тот ответил ему зазмеившейся по губам ухмылкой и жёстко прогудел: «У вас есть возможность немного облегчить свою участь… Вы должны немедленно отправиться в больницу, где сейчас нежится ваш папочка.

Остальное сообразите на месте. Посоветуйтесь с Тимом — он вас проинструктирует».

Близнецы Блох тихонько выскользнули из купе, только успев бросить жалобный взгляд на скорчившихся в углу с потухшими лицами Смадар и Далью.

3. Swing-рондо

В больничной палате у постели Моти сидела Рути, то и дело прижимая платок к глазам. Моти, притихший и опустошённый, лежал на спине, равнодушно поглядывая вокруг. В коридоре, напротив дверей палаты подчёркнуто сиротливо пристроился на маленьком жёстком стуле, одном из непременных атрибутов присутственных мест, Тим Пительман. Он почти не глядел на своего коллегу: кому может быть интересен этот отработанный материал, вчерашний везунчик! Ведь нынче не у Блоха, а у Пительмана всё идёт как нельзя лучше, как того и хотел друг папани Миней Мезимотес. Как только этот плюгавый красавчик разработал основной принцип угишотрии, на первое место вышла личная преданность Арпадофелю, и его фанфарическим идеям. Вот где Тим превосходил Моти по всем статьям!

Внезапная смерть рош-ирия Эрании Ашлая Рошкатанкера, и вот уже Тим Пительман — и.о. рош-ирия. И, — заметьте! — ни одна собака тявкнуть не посмела! Результаты Турнира — то, что доктор прописал. Пресловутая Меирия для начала превратилась в один из микрорайонов Эрании, в Эранию-Юд-Гимель. А сейчас в этом унылом гнезде фиолетового мракобесия, в самом сердце Арцены, полным ходом идёт ораковение, разработанное его, Пительмана, преданными фанфаризаторами. Да, немного прокололись с колпакованием, да ведь с кем не бывает! Пительман со-товарищи думали, что достаточно будет сети воронок-фанфароботов, подкреплённой жёстко-показательной операцией колпакования в одном-двух учебных заведениях — и фиолетовые сами сбегут из Меирии, которая для них превратится чёрт знает во что. Не учли, так сказать, человеческого фактора… точнее — степени упёртости фиолетовых фанатиков. А тут ещё этот нелепый инцидент с дурной девчонкой в ульпене — и всё из-за десятка не в меру темпераментных дубонов, перевозбуждённых видом такого количества смазливеньких молодых девчонок в очень соблазнительных длиннющих юбках… Ведь думалось: кадры, набранные в местной тюрьме в отряд дубонов специально для данной операции — самый подходящий человеческий материал! Ну, не импотентов же набирать, в самом-то деле!

После этого случая Тим понял: вот для чего фиолетовые девицы носят такую, якобы, скромную одежду, зачехляются с ног до головы! Правильно Офелия их разоблачила: под этими длинными юбками и прочим… э-э-э… они всё равно голые!

Но каким образом об этом стало известно в городе? Ведь не только по Меирии (ах, простите! — по Эрании-Юд-Гимель) слухи поползли в тот же день, но и выплеснулись в Шалем! Кто-то говорил, что в Шалеме у этой девицы жених… Big deal!

Да, до сих пор у Тима Пительмана всё складывалось тип-топ! Всё — кроме одного.

Ну, не удаётся ему добиться благосклонности этой соблазнительной толстушки Рути, не получается мерзкому гению-красавчику рога наставить!

А сейчас, ради того, чтобы находиться поближе к вожделенной Рути, он сидел на этом жёстком, неудобном, колченогом стуле, в который с трудом втискивал свой необъятный зад. Только бы поедать её взглядом, в котором причудливо перемешались и надежда, и угодливость, и много-много чего, о чём Тим даже не хотел задумываться…

Даже торжественный приём, который он же сам и посоветовал устроить сыновьям любимой женщины, обошёлся без него. Ничего не поделать — пришлось его проигнорировать. Обойдутся без него Миней с Арпадофелем! Пусть хоть раз, хоть что-то попробуют решить в его отсутствие, а уж он потом продемонстрирует им свою хватку! Никто к нему не предъявит никаких претензий. Разве что Офелия… Но ей-то он всегда может сказать, что был на выполнении дабур-задания особой важности, которое не пришло время освещать в прессе… «Ну, как же, помнишь? — налёт на магазин спорттоваров Иммануэля в Меирии и конфискация руллокатов… Сначала мы там сами подготовили плацдарм, а потом и вашу бригаду пригласили!» — «А-а-а! Ну-ну!

Кадима, хавер!» Тим поёрзал на неудобном стуле, пытаясь устроиться поудобнее — и вспомнил, как он тут, в этом мрачноватом больничном коридоре, оказался, и даже зажмурился от удовольствия.

От близнецов Блох Тим почти сразу узнал, чем у Магидовичей завершилась операция дубонов, которой мальчики командовали. Галь ему доверительно поведал, что совершенно неожиданно встретил у своего дяди Арье родителей. При этом совершенно случайно, конечно же, он не просто оказался свидетелем сильного приступа у отца, но и, как подобает преданному сыну, организовал срочную его доставку в городскую больницу на специально оборудованном «ленд-дабуре». Тут-то Тим смекнул: скорее всего, Рути захочет быть рядом с мужем, ухаживать за ним. Правда, ситуация осложнялась тяжёлой болезнью её старика-отца, состояние которого оценивалось как почти безнадёжное. Но Тим был уверен: для Рути, позволившей себе столько лет не общаться с родителями и братьями, муж, тем более внезапно заболевший — главный приоритет. Да и что ей делать в этом фиолетовом логове после стольких лет элитарной жизни!

Он не просчитался! Рути действительно уже назавтра покинула дом родителей, туманно пообещав маме, что, как только найдёт Мотеле, как только узнает, что ему никакая опасность не угрожает, тут же прибежит к ним, поможет им ухаживать за папой. И вообще, придётся ей побегать от больного мужа к больному же папе. Она искренне надеялась, что это ей удастся. Но не учла загадочных и зловещих обстоятельств, которые надвинулись и на неё, и на её родных.

Тим с утра курсировал от дома Блохов в Эрании-Далет до корпусов городской больницы на своём новеньком «мерсе», переливающем всеми оттенками тускло-болотного.

Он даже почти не появлялся ни в СТАФИ, ни в ирие, осуществляя руководство по та-фону (как это водится у очень больших начальников). Ему почти сразу повезло: после полудня он увидел знакомую пышную короткую фигурку, выбирающуюся из автобуса, волочащую за собой две огромные кошёлки. Ему бросилось в глаза выражение глухого отчаяния на её лице. Он уже не помнил, как ему удалось совершить на машине ловкий манёвр, припарковать её чуть ли не у самых колёс автобуса, выбраться наружу и броситься навстречу Рути.

Оторопь, смешанная с омерзением, наплывшая тёмной тучей на полное отчаяния лицо Рути, его не обескуражила. Она приходила в себя от его внезапного появления, как ей показалось, чуть ли не из-под заднего колеса автобуса, а он быстро тараторил:

«Рути, я всё знаю! Главное — где твой Мотеле: отделение, палату! Давай, не медли, я тебя туда подброшу!» — «А?.. Что?.. Откуда ты знаешь?..» — «По долгу службы я должен знать всё! Забыла, с кем дело имеешь?» — не мог не повыпендриваться Тим.

— «Мне надо домой заскочить…» — пробормотала Рути, стараясь не глядеть на Тима.

Она обошла его, направилась в сторону перекрёстка и повернула на свою улицу. «Ты что?.. Не хочешь поскорее к Мотеле?» — «Очень хочу!.. Но… У меня дома дела…

Вот душ принять… Кошёлки положить… И вообще… Я сама!» — «Ладно, я подожду, а потом быстро тебя туда подброшу. Помогу с пропуском. Ты же знаешь: я всё могу…» — «Знаю…» — не оборачиваясь, бросила Рути, завернув за угол. Тиму ничего не оставалось, как на машине медленно последовать за нею до самой калитки. В дом она его не пустила, словно бы рассеянно захлопнув дверь перед самым его носом.

Целый час, пока Рути собиралась, он терпеливо сидел в машине и ждал, не отрываясь, глядя на калитку.

Рути вошла в салон и только подивилась тому, во что он был превращён за одну ночь. Сыновей, тихо похрапывавших тут же на диване, она не заметила, как и исчезновения пианино, бросила в кухне кошёлки и быстро поднялась в спальню. …Наконец, калитка заскрипела. Тим резво, насколько позволяли габариты, выбрался из машины и бросился ей навстречу: «Рути, поехали!» — «Ты всё ещё тут?» — «Да-да! Поехали же! К Мотеле хочешь? — я мигом домчу! Мне — зелёная улица!» Рути обречённо махнула рукой и забралась в его машину, но села на заднее сидение, не глядя буркнув: «Спасибо!» Всю дорогу Тим пытался одновременно следить за дорогой и поймать её взгляд, но она упорно смотрела на пробегающие мимо машины.

Но вот и больница. Тим очень ловко представил дело таким образом, будто только благодаря ему Рути получила особый постоянный пропуск в палату к тяжело больному мужу.

Уже почти сутки Тим томился в мрачном больничном коридоре, время от времени отлучаясь в туалет. Из кабинки больничного туалета он дистанционно руководил задачами, стоящими перед его отделом, колпакованием и ораковением — естественно, в рамках модернизированной угишотрии! Эранийские городские проблемы могут подождать… во всяком случае, пока не завершатся успешно эти два важнейших мероприятия. На то, чем это чревато для близких людей вожделенной женщины, ему было глубоко наплевать. Вот какие мысли копошились под его почти полностью лысым черепом, пока он сонными глазами поедал Рути…

Рути не сводила глаз с бледного родного лица Моти. Вдруг он приподнялся на локте.

Рути ласково произнесла: «Моти, не делай резких движений! Врач сказал — тебе нельзя!» — «Да ну, перестань!.. Мне уже легче, отошло… Не надо было горячку пороть, само бы и прошло… Взяли бы такси, дома бы отлежался, на родном диване мне было бы гораздо легче. Сын отчего-то в панику ударился! Неужели пришло и моё время… держать дома ящики лекарств?..» — «Ты много работал, — ласково журчала Рути, — перенапрягся… Нельзя столько работать! Тем более работа вредная: компьютер, силонокулл… Дети не той дорожкой пошли, да ещё в разные стороны…

Даже не знаю, кто из них больше виноват…» — «Я виноват… Живи мы в простом скромном окружении, привычном с молодости… А мне захотелось престижного квартала, престижной работы в престижной фирме… Правда, я же и приложил руку к её созданию! Мезимотесу верил безгранично… Предупреждали же ребята, с которыми мы начинали!.. И вообще… Я тебе изменил — за то и наказан…» — «Что ты, Моти!

Ты не мог! И вообще — я ничего об этом знать не хочу!» — воскликнула Рути ошеломлённо, закрывая уши ладонями и побледнев. Сердце ухнуло вниз, голову сжало как обручем. Моти упрямо продолжал, и в уголках глаз сверкнула слеза: «Да-да, не спорь! Я тебе изменял — с карьерой, с работой, с компьютером… Самая что ни на есть измена! Вот и расплата!.. А если бы я выбрал другой порядок предпочтений…» У Рути отлегло от сердца: так вот о какой измене говорит её Мотеле?.. Краска медленно возвращалась на лицо. Она бессильно откинулась на стуле, потом наклонилась к мужу и погладила его по щеке: «Не говори глупостей, мой хороший!

Ты всё делал правильно, просто слишком буквально понимал обязанность мужчины обеспечивать семью, не думал, что прежде всего ты нам нужен здоровый и весёлый!

Хотел, как лучше, как у всех… Слишком увлёкся работой, для тебя она стала самым важным на свете!» — «Вот я и говорю…» — «Ну-у! — Рути нежно приложила ладошку к его губам. — Ты же не мог знать, что задумали твои боссы. Тебя это захватило — и вот ты…» — «А тот концерт… — продолжал, как бы сам с собой, бормотать Моти: — Ведь я уже тогда понял… должен был понять, — поправился он, — что это такое! И не остановил мальчиков… Я и виноват! Должен был сразу понять, чего хочет Мезимотес, что за чудовище этот Ад-Малек… да и Куку Бакбукини… Оба мафиози, откровенные враги!.. А я… с их так сказать, «музыкой»… связался, работой увлёкся… Работа, видишь ли, и ничего, кроме работы…» — «Да, уж этот твой лучший друг Миней основательно высосал тебя, твои знания, твой талант, да и душу… А этот…» — и Рути опасливо понизила голос до шёпота, скосив глаза в сторону двери, за которой в коридоре сидел Тим. — «Я ему так верил, Минею… Ведь он мне очень помог!..» — и по смугло-серой щеке Моти скатилась слеза. Он отвернулся.

Рути вспомнила их первую близость, вспомнила, как Моти целовал её глаза и слизывал слёзы с её щёк. В горле у неё защипало. Она снова погладила Моти по щеке, стараясь мизинцем осторожно стереть слезу со щеки. Вдруг Моти раскрыл глаза и, запинаясь, пробормотал: «Рути, мне кажется, ты всю жизнь меня ревновала к Нехаме Дорон, жене Бенци. Или я ошибаюсь?» — «Честно? Да, поначалу меня это мучило. Ведь когда мы познакомились, ты на неё запал, а на меня — ноль внимания!» — «Рути, ты у меня смешная девочка! Мало ли кто на кого по молодости запал! Что, будешь ко всем меня ревновать, с кем я хоть когда-либо что-либо?.. Да ты о чём!?

Зачем-то отношения с ними прервали… А ведь они такие хорошие, порядочные, верные, преданные друзья… Сейчас я это вижу!..» — «Мотеле, но они же не вписывались в наш круг! Мы не могли их к себе приглашать: у нас у самих было всё меньше кашрута. Даже мои родные из-за этого не хотели у нас часто бывать… Папа… бедный мой папа…» — на глаза Рути навернулись слёзы. — «Ох, Рути… И ты об этом… А впрочем, что это я тебя упрекаю! Сам же так захотел! Все концы в один запутанный узел… И не развязать, не распутать!.. Но ты напрасно так себя изводила ревностью к Нехаме! А мне, если честно, обидно, что ты так обо мне думала…» — и Моти слабо улыбнулся, положив свою руку на пухленькую ручку жены.

Рути отвернулась, прилагая все силы, чтобы он не заметил, что у неё снова глаза на мокром месте. После непродолжительной паузы Рути взяла себя в руки и ласково спросила мужа: «Тебе чего-нибудь хочется, дорогой? Водички, или сок принести?» — «Нет, ничего, спасибо…» — лицо Моти было повёрнуто к окну. Он был всё так же бледен, но Рути показалось, что естественные краски медленно возвращаются на его лицо. Помолчав, Моти прошептал: «Если бы ты знала, как мне хочется увидеть Ширли!» — «Успокойся. Главное, чтобы ты был у нас здоров! Ты же знаешь, как ты нужен детям… — и тихонько добавила: — И мне… Я уверена, мальчики ещё опомнятся.

Они же у нас были такие славные, ласковые, нежные!.. И учились в общем-то… неплохо… Это у них сейчас какое-то наваждение!» — «Да… Настоящее наваждение!

Только почему-то не всех оно охватило… Но почему мои сыновья в эти кошмарные игрушки играли, вместо того, чтобы учиться! Как я в своё время учился, чтобы в университет поступить после армии… У моих родителей своя жизнь, папа солидный бизнесмен, вся жизнь в работе… Мне много чего приходилось самому… А у этих… чего им не хватало? Силонокулл в голову ударил, захотелось в дубоны. А Ад-малек! — это же откровенный враг!..» — «Успокойся, родной, не думай об этом… Не наше это дело…» — пробормотала Рути, но Моти не обращал на её слова внимания: «Они уже пробовали закрыть их школы силой…» Рути еле слышно прошелестела: «Так закрыли же, я слышала…» — «…но при этом очень нехорошее дело там произошло… по радио говорили… ещё когда я был на работе… А сейчас — ораковение! Что это такое, в подробности не вник, но боюсь, что именно это имел в виду Миней… — и Моти понизил голос до чуть слышного шёпота: — О новейших технических средствах, которые гораздо эффективней полиции и армии. А тут подвернулась моя программа…» — «Тише, милый, успокойся… Тут этот… сидит… Что он тут делает, не знаю…

Привёз меня сюда, спасибо ему… Но чего он ещё от меня хочет! — залепетала Рути, наклоняясь к мужу и нежно промокая ему лицо влажной салфеткой. — Ещё услышит…

Если честно, я не верю, что религиозная девушка, ученица ульпены, начала заигрывать с грубыми дубонами… что из-за этого они её… изнасиловали…» — «Я тоже не верю… — прошептал Моти. — А наши мальчики с ними дружбу водят!.. И ведь гордятся же этим! Ну, почему? Почему именно мои сыновья?!» — «Не думай об этом, прошу тебя… Сейчас ты должен думать только о себе!.. Дай, я тебе подушку поправлю. Вот так удобно?.. А так — лучше?..» «Рути… этот ещё здесь? — вдруг свистящим шёпотом спросил Моти. Рути оглянулась:

«Ты имеешь в виду Тумбеля? Да, сидит, глазеет на меня, даже мигать забыл…» Моти дал ей знак, чтобы она наклонилась поближе: «Я ведь давно перестал ему доверять? Как я жалею, что не указал ему на дверь, когда мальчики были маленькими…» — «О, ты и не представляешь, какой это гнусный мерзавец…» — прошептала, покраснев, жена и погладила его по руке. Моти продолжал тем же свистящим шёпотом: «Лучше бы он ушёл… Попроси доктора как-нибудь выпроводить его… — и помолчав, зашептал чуть слышно: — Я тебя заклинаю: береги Ширли, девочку нашу, спаси её от этого безумия!..» — «Конечно! Успокойся! Тебе сейчас прежде всего нужен покой…» Рути ещё что-то лепетала, а в голове бились несвязные мысли — об Австралии и о том, что девочку сначала нужно найти, тогда и можно будет её спасти… А где она, неизвестно… Но об этом говорить Моти она, конечно, не станет.

Тим сидел напротив открытой двери палаты, глядел во все глаза, как Рути и Моти ласково шептались друг с другом, как Рути ласково прикасалась к мужу, и в нём поднималась тёмной волной неодолимая злость, с которой он даже не хотел бороться.

Он сидел, скорчившись на неудобном стуле, глядел на них, не мигая, и растравлял свои душевные раны. Он начал представлять себе Моти, лежащего в той же кровати, но совершенно в другой больнице, в другой, мрачной палате, освещаемой маленькой лампочкой густо-гнойного цвета под потолком. Мозг его тут же заработал в направлении переустройства и переоснащения палат таинственного Шестого отделения.

Он вскочил и бросился в туалет, из кабинки позвонил Зяме и тихим, нежным голоском изложил свою идею. Зяма восторженно ответил (Тим гадливо скривился, представив себе выражение зяминого лица): «О, шеф! Вы одним словом запустили мой генератор идей!» — «Ну-ну!.. — оборвал его Тим. — Так что ты хочешь сказать?» — «Как всегда: нет проблем! Обтекаемая форма помещения с уходящими как бы бесконечно вверх стенами вам подойдёт?» — «Конечно! Давай, трудись!» — «Тоже с помощью программы ораковения?» — «Послушай, Зямчик, я не буду делать твою работу!

Моё дело — руководить! — раздражённо повысил голос Тим и тут же опасливо оглянулся, дёрнув за ручку спуска воды. — Короче, мне нужно, чтобы не позже, чем через три дня я уже мог эту систему задействовать. На испытания и отработки времени у тебя не будет. Понял, лапочка?» — ласково, но с угрожающей ноткой, проворковал Тим и, не дожидаясь ответа, закрыл та-фон, снова спустил воду в унитазе и покинул кабинку.

Он снова едва втиснул свой зад в показавшийся ему ещё меньше неудобный казенный стульчик. «А не заменили ли мне его?» — мелькнула сварливая мысль. Он даже не обратил внимания, что дверь в палату кто-то неплотно прикрыл.

Прикрыв устало глаза, он вспоминал, как приходил к Блохам в дом, как играл с близнецами, откровенно игнорируя младшую дочку Блохов, эту «копчёную рыбку» с чёрными, как у армейского приятеля-соперника, глазами.

Тим грезил: вот он, его бывший коллега, униженный, раздавленный, с мольбой и болью наблюдает, как он, Тим, торжествующий, счастливый, радостный, обнимает и целует Рути, подхватывает её на руки — и она не только не сопротивляется, а счастливо и радостно улыбается ему в ответ… А вокруг улыбаются Миней Мезимотес, Коба Арпадофель, Офелия, и рядом мальчики, Галь и Гай… В их глазах, серых глазах, так похожих на глаза Рути, непередаваемый восторг и торжество. Они радостно в унисон кричат: «Мама! Наконец-то ты подарила нам любимого отца!

Наконец-то, мы все вместе! Наконец-то, мы все Пительманы! А этих Блохов — полы мыть в нашем дворце, где все гальюны — Фанфарирующие и Золотые!» Погрузившись в сладкие грёзы, Тим даже не заметил, как Рути встала, сделала несколько шагов и плотно закрыла дверь…

Врач осторожно уложил Моти в постель, попросил доставить капельницу и проворчал:

«Ну, зачем делать такие резкие движения! Тихо и спокойно послать всех подальше, в том числе и плохие воспоминания, и думать только о себе, и только о хорошем.

Голубушка, сядьте в то удобное кресло и отдохните. А мы сделаем всё, что нужно.

Ваш муж ведь никогда не болел, он, в общем-то, здоровый и крепкий мужчина.

Знаете ли, худенькие обычно крепче толстяков. Не волнуйтесь: мы его поставим на ноги! Вы же знаете силу нашей медицины! Вы ещё с ним танцевать будете, вот увидите! Вы же молодая и красивая пара, вы такая преданная жена!» Рути смущённо улыбнулась сквозь слёзы, не глядя на врача. Потом прошептала, доверительно наклонившись к врачу: «Вон там, напротив палаты сидит один. Как-нибудь уберите его отсюда, да так, чтобы он больше сюда не возвращался — его присутствие волнует мужа…» Доктор молча кивнул.

Только под утро Моти стало легче, и он забылся беспокойным сном. Но вскоре он вдруг открыл глаза и позвал: «Рути, Рути!» — «Что, родной мой?» — встрепенулась она. — «Позвони Ширли на та-фон, лучше из кабинки туалета, и воду спускай, чтобы не слышно было. Если она там, где они думают, скажи, чтобы немедленно бежала оттуда…» — «Да-да, дорогой. Я уже позвонила… — не раздумывая, соврала Рути,

— Всё будет в порядке. Только ты не нервничай, ни о чём не думай…» — «Но не говори о том, что я заболел, а то… чтобы ей не пришло в голову сюда примчаться, это опасно…» — «Да-да, дорогой! Не волнуйся. Тебе дать попить? Доктор сказал, что тебе нужно больше пить…» Они даже не обратили внимания, что выставленный из коридора больницы, Тим вернулся и снова занял свой пост напротив палаты, и снова пристально, не мигая, глядел на Рути, хлопотавшую подле Моти. А ему то становилось лучше, то хуже — всё зависело от его настроения. Иногда доктору удавалось уговорить её прилечь и отдохнуть тут же, на маленьком диванчике. Но чаще она засыпала тут же рядом, прикорнув на кресле, которым заменили для неё неудобный жёсткий стул, то и дело вздрагивая и в ужасе просыпаясь: ей снилось, что её Мотеле захрипел, что ему снова стало плохо, что ему не хватает воздуха, что он, не дай Б-г, умирает… А то ей снилось, что её Мотеле выкрали и увезли в другую палату, на третий этаж, в то самое ужасное Шестое отделение, о котором она читала в последних статьях Офелии.

Офелия и прочие труженики фанфармации извещали публику: «В муниципальной больнице недавно было открыто специализированное отделение, куда поступают люди с явными признаками странной патологии. Эта патология заключается в болезненном, на уровне психических отклонений, восприятии силонокулл-гармоний, на которых строится современная наука фанфарология и музыкальная культура. Как выяснили учёные фанфарологи, наличие в обществе людей, имеющих упомянутые странные особенности восприятия, существенно затрудняет дальнейшее внедрение в массы «Цедефошрии», а главное — струи подобающей цветовой гаммы. Это и явилось определяющим при принятии новых постановлений эранийских властей».

«Согласно последнему постановлению, все те, у кого хотя бы раз было отмечено проявление тревожных болезненных симптомов при звучании силонокулла, должны быть выявлены и доставлены в специализированное отделение муниципальной больницы.

Необходимо тщательно исследовать эту опасную патологию. Только так можно определить эффективные пути лечения симптомов непроизвольного антистримерства, дабы оно не переросло в антистримерство сознательное».

«На основании упомянутых ранее исследований стало известно, что наиболее часто и ярко эта антистримерская патология проявляется у обитателей нового микрорайона Эрании — Юд-Гимель. В основном это люди, которые в течение многих лет подвергались вредному воздействию наркотического звучания шофара, а также массированному воздействию так называемой «хасидской музыки». Наши учёные медики в настоящее время выясняют возможность нейтрализации вредных воздействий хасидских гармоний, и особенно шофара, на организм человека. Они ищут способы очищения мозга и слуховых рецепторов от вредной слуховой памяти и вредных клише.

Появилась надежда, что именно с появлением новых очищающих пассажей силонокулла нам, наконец-то, удастся надёжно нейтрализовать вредные звучания, которые до недавнего времени были источником разрушительного антистримерства».

И так далее, и тому подобное… Методам очищения сознания, отравленного звуками шофара, Офелия посвятила огромную, умело затуманенную, статью в последнем номере «Silonocool-NEWS».

Однажды утром кто-то услужливо положил на тумбочку свежий номер «Silonocool-NEWS», рядом с задремавшей в кресле Рути, и неслышно вышел за дверь. Рути тут же, вздрогнув, проснулась, увидела, что Моти тихо и спокойно посапывает во сне, причмокивая, как ребёнок. Она с нежностью смотрела на спящего мужа. И только потом обнаружила раскрытые на статье Офелии желтоватые листы газеты. Она с опасливым любопытством осторожно, как будто это ядовитое, хищное насекомое, взяла газету, стараясь не разбудить мужа, и, чуть дыша, углубилась в чтение.

Читать писания Офелии и раньше-то было противно, а сейчас стало ещё и страшно.

Особого страху на неё нагнали длинные и цветистые описания новой категории пассажей силонокулла, она торопилась дочитать до конца до того, как Моти проснётся. А потом просто села на газету, чтобы эта статья не попала Моти на глаза, чтобы не вызвала у него болезненного желания прочесть её, чтобы не возникло у него никаких мыслей и вопросов по этому поводу: его-то к чему волновать!

Моти постоянно вспоминал детей, жалобно сетуя на то, что никто из них не посещает его: «Где наши мальчики? Если бы они только пришли ко мне… я готов их простить! Я уверен, что они уже всё поняли и одумались… Только почему они не приходят? А где моя Бубале?.. Я ведь с нею так и не и повидался у Арье…» — «Не думай об этом, — нежно журчала Рути, поглаживая мужа по щеке. — Я уверена — она беседер…» Но она отнюдь не была в этом уверена. С того самого дня, как они узнали о бегстве девочки из дома Арье, ей так и не удалось связаться с дочкой. Это наводило на мысль, что она по-прежнему где-то в Юд-Гимеле, в котором происходило что-то странное и пугающее. Ведь Рути не может дозвониться и до матери, чтобы узнать об отце. Полнейшая неизвестность и невозможность её прорвать… А что с братом Арье, с детьми его и Амихая?.. А она ещё зачем-то повздорила с Амихаем, с непереносимой горечью подумала Рути и вздохнула: ведь она боится и Моти оставить, особенно после того, что написала Офелия в своих статейках.

«Ты же знаешь, что происходит у них в Юд-Гимеле… эти жуткие воронки… э-э-э… фанфароботы… агрессивный вой и грохот… чего Шир не переносит!.. Каково ей, когда всё это вокруг!..» — «Тише, тише, родной мой… Не надо об этом… — жарко зашептала Рути, опасливо оглядываясь на кем-то услужливо прикрытую дверь. Она ещё не забыла втиснутого в неудобный стул толстого, лысого Тима напротив двери, неизвестно чего ожидавшего. Впрочем, она отлично понимала, чего он ждал, и это переполняло её страхом и яростью. Она так и не решилась рассказать мужу о неожиданном визите Пительмана и о диком предложении, которое тот ей сделал. А тем более она не могла говорить об этом сейчас, когда перед нею лежал её любимый муж, такой беспомощный и жалкий. Сильно осунувшийся, он казался ей таким маленьким, постаревшим, с совершенно седыми, но по-прежнему густыми кудряшками, смуглое лицо было густо покрыто морщинами, чёрные глаза полны неизбывной тоски.

С нежностью и жалостью глядя на мужа, она старалась не вспоминать о тошнотворном увальне. Но как забудешь! — в каждом номере «Silonocool-NEWS» сообщалось обо всех передвижениях и.о. рош-ирия Эрании адона Тимми Пительмана по просторам «Цедефошрии» (даже когда он громоздким кулём сидел напротив больничной палаты). Самое шокирующее впечатление произвёл на Рути репортаж Офелии из Фанфарирующего Золотого Гальюна, где приводилось очень красочное и многословное — в духе Офелии! — описание звуковой атмосферы странного заведения. Несколько хвалебных абзацев Офелия посвятила главному создателю этого чуда Тимми Пительману. А после этого перешла… к посещению их, Моти и Рути, сыновьями Общей кальянной. Когда Рути прочитала, какими словами Офелия Тишкер говорила про её сына Галя, какие игривые эпитеты применяла, какие прозрачные намёки отпускала в адрес молодого парня, которому годилась в матери, краска бросилась ей в лицо, и она потрясённо вспомнила, что вскользь обронил Тим о Гале и Офелии. Разумеется, эти репортажи Рути старалась прятать от Моти, чтобы не возбуждать в нём ненужных вопросов и воспоминаний, чтобы не будоражить и не расстраивать его. Но её состояние после прочтения этих репортажей не могло укрыться от его взора, и он тревожно вопрошал:

«Рути, скажи мне, что случилось, почему ты такая нервная, просто не в себе?

Никогда ты такой не была…» — а она, скосив глаза в сторону и отчаянно краснея, отвечала: «Ничего, дорогой, просто волнуюсь, как там дома…»

Проходили один за другим дни-клоны… Рути потеряла им счёт, ей казалось, что уже целую вечность они с Моти в этой палате, а на самом деле прошла всего неделя с небольшим.

После обеда Рути ласково прикоснулась чуть влажной губкой к лицу Моти, потом осторожно промокнула его осунувшееся лицо салфеткой. Умиротворённый Моти полулежал на высоких подушках и вдруг медленно проговорил: «Хорошо, что ты есть у меня! Надеюсь, скоро меня отпустят домой, с детками увижусь… Доктор уже намекнул, что результаты исследований обнадёживают. Он сказал, что осталось только дождаться официального обхода главного врача ирии…» — «Да ты что, Мотеле! Это-то зачем?» — переполошилась Рути. — «Ай, формальность…» — отмахнулся Моти. — «О, если бы так…» — чуть слышно пробормотала Рути дрожащим голосом и отвернулась. Ей тут же вспомнилась статья Офелии о зловещем Шестом отделении на 3 этаже…

Моти не заметил паники в глазах Рути. Он помолчал, глядя с улыбкой на жену, и снова проговорил: «Я сейчас всё чаще вспоминаю нашу молодость… как мы с тобой по концертам бегали, потом в твою любимую кондитерскую… Помнишь?.. Слушай, Рут, я хотел тебя спросить…» Рути напряглась и покраснела, она начала лихорадочно раздумывать, что ещё Мотеле давно хотел её спросить; хорошо, если снова о Нехаме.

А вдруг о Тумбеле?..

Она пробормотала: «Что, дорогой?» — «Э-э-э… Я хотел тебя спросить, почему ты вдруг не захотела поддерживать отношения с Доронами?» — «Ты уже однажды меня об этом спрашивал…» — пробормотала Рути, но Моти, не слушая, продолжал: «Не думаю, что это только ревность. Ты же у меня умная девочка!» — «Да нет, Мотеле, я и вправду очень ревнивая… Вот и Ширли к Доронам приревновала…» — «Ну, ты же у меня умная девочка», — снова повторил Моти. Рути ничего не ответила. Она решила дать ему выговориться, потом погрузилась в воспоминания о детстве, рассказала о семье Ханани, историю своей семьи, про умерших в младенчестве близнецов, про Йоси… Моти сокрушённо проговорил: «Если бы я знал об этом… Может, у нас с ним по-другому бы отношения сложились… и у нас с тобой жизнь…» — сокрушённо промолвил Моти. Рути отрицательно качнула головой, пробормотав: «Не думаю…

Папа… он нелёгкий человек…» На этой ноте разговор угас сам собой.

Рути наклонилась над ним и погладила его по щеке, потом, помолчав, неожиданно проговорила: «Наверно, надо было нам в Австралии оставаться. Работал бы там, и дети бы не пошли в разные стороны…» — «Рути, пути наших детей уже до Австралии капитально разошлись. Ширли всё равно рвалась в Эранию… Тогда я не знал, что её так тянет домой… Кроме того… Ты же знаешь: меня вызвали, велели немедленно приехать… Почему, так и не знаю… Никакой серьёзной работы больше мне не поручали…» — «А может, мальчики сообщили Тиму, что ты хочешь остаться, вот он и намекнул шефу, чтобы тебя вызвали?» — «Может быть… Чёрт его знает, что Тумбелю нужно было на самом деле!.. До сих пор понять не могу… Ведь от серьёзных проектов меня отстранили… Да и были ли такие?..» — Моти отвернулся к окну.

Рути сидела, съёжившись, и потерянно глядела на его согнутые плечи, на его покрытый курчавыми седыми прядями затылок. Она вспоминала его густую, курчавую, чёрную, как смоль, шевелюру, его обаятельную улыбку, смешливые блестящие чёрные глаза, их встречи, прогулки по центральным бульварам Эрании их молодости, концерты, на которых они сидели, взявшись за руки и восторженно внимая прекрасным мелодиям…

Слишком поздно она поняла, что Тиму было нужно от их семьи… Слишком поздно…

Дверь палаты тихонько раскрылась, и в дверях показалась незнакомая высокая молодая женщина в медицинском халате. Рути вздрогнула и испуганно обернулась, Моти поднял на незнакомку вопросительный взгляд. Её лицо, а главное — пышная золотистая грива, прикрытая шапочкой в цвет халата, и яркие синие глаза, показались ему по-доброму знакомыми, но он никак не мог вспомнить, кого ему напоминает это лицо.

Незнакомка прошла прямо к кровати Моти, предварительно плотно прикрыв дверь, и негромко проговорила с английским акцентом: «Это вы будете Мордехай Блох?» — «Д-д-да, я…» — тут же резко приподнялся Моти, испуганно поглядев на женщину. Рути тут же встрепенулась: «Что случилось? Очередная проверка?» — «Нет, нет, гвирти… — и она вопросительно взглянула на Рути, которая ответила: «Рут…» — «Гвирти Рут.

Я врач из соседнего отделения, Рахель Неэман. Не бойтесь, не с 3-го этажа… — ласково тихим голосом проговорила Хели. — Вам привет от… — она понизила голос до шёпота и приблизила лицо к Рути: — от вашей дочки Ширли. Нет, нет, не надо никаких резких движений, никаких шумных эмоций, адони. Ничего не случилось — я просто пришла вас проведать… Моего брата Ирми Неэмана вы должны были знать…» При упоминании имени Ирми Моти с трудом, но вспомнил, откуда ему знакомы эти ярко-синие глаза с причудливой смесью строгости и озорства, эта светло-золотистая пышная грива. Такие же глаза, но более озорные, были у одного из программистов в группе Бенци, у высокого мощного «американца», Ирмиягу Неэмана. Он вздохнул, откинулся на подушки, закрыл глаза, снова открыл: «Но… но… где она сейчас? С кем?» — одновременно спросили Моти и Рути. — «Она со своими друзьями, в Меирии.

Это длинная история, и я бы не хотела… Мы хотим переправить их всех в Неве-Меирию, надеемся, что получится… Вопрос времени…» — «Как! — чуть слышно воскликнула Рути — И Цвика с Нахуми там же? А их семьи, мои родители?» — «Этим мы тоже занимаемся. Дело в том, что Юд-Гимель уже несколько дней, так сказать, зашивают в ракушатник. Трудно в таких условиях найти дорогу…» — «Ох! Что же это делается!» — запричитала Рути. — «Тихо, тихо, гвирти… Хорошо, что они все вместе, заботятся друг о друге». — «А что с учёбой?» — «Какая учёба, гвирти?!

Все учебные заведения в Эрании, не только в Юд-Гимеле, закрыли на каникулы. На самом деле — на пересмотр учебных программ. Их заменили домашние кружки по изучению… — девушка криво усмехнулась, — основ фанфарологии…» — «Но это же религиозные частные школы!.. Мы платили, за целый год внесли немалую сумму!» — «Ага!

Все платили, все внесли! Но Арпадофель заявил на всю Арцену, что это слишком дорого — субсидировать обучение в школах, где обучают мракобесным наукам, несовместимым с современностью и фанфарологией». — «Да какое там, к чёрту, субсидирование!» — закипел Моти. — «Тихо, тихо, больной, а то укол сделаю… успокоительный! — мягко, с притворной строгостью, прошептала Хели. — Это известно, но люди предпочитают верить тому, что Офелия пишет. Это же проще всего — верить тому, что написано, и ни о чём не думать! Короче, с учебными заведениями в Юд-Гимеле ясно, что произошло… после того, как там… случилось… сами знаете… Эту несчастную придётся очень долго лечить, но… травма на всю жизнь. Юные Дороны после ареста отца — не спрашивайте, как! — застряли в Меирии.

Хорошо, что они все вместе! Не буду говорить, как им удаётся скрываться под самым носом у дубонов».

Моти покраснел и отвернулся, Рути тоже вздрогнула. «Как?!.. — вскинулся Моти. — Моей девочке угрожает опасность?» — «Сейчас — нет. Есть защита, и пока она работает. Кстати, девочка ничего не знает о вашей болезни… Так, наверно, лучше — для её же безопасности… А теперь — самое главное: до вечера вам необходимо продержаться без приступов… — и Хели полушутливо погрозила Моти пальцем, ласково улыбнувшись. — Мы попытаемся вас потихоньку перевести отсюда: не стоит вам сейчас лежать в этой городской больнице. Со дня на день может выйти приказ по больнице, чтобы все непростые случаи перевели на 3 этаж. Понимаете? Учтите, гвирти: если придут, прикажут везти его на обследование, как угодно… но не отпускайте. Не думаю, что они смогут это сделать без вашего согласия, даже если бы больного держали за… э-э-э… недееспособного… Лучше спать, или прикинуться спящим — тогда, может, не тронут. Что хотите, делайте, но не давайте его увезти! Это очень важно!» Рути подняла глаза на Хели и, изо всех сил сдерживая волнение, пробормотала: «О, как мы вам благодарны! Моему мужу так важно было узнать, что наша девочка… беседер…» — «Да, они друг о друге заботятся. Словом, дождитесь вечера… Мы придём с моим женихом и его друзьями»,

— Хели улыбнулась и, помахав супругам рукой, вышла и осторожно прикрыла дверь.

Когда дверь за Хели закрылась, Рути молча посмотрела на мужа, прошептала: «Ну, вот, видишь…» — и вдруг осеклась: она увидела, что глаза Моти наполнились слезами, он тут же отвернулся, зарылся лицом в подушку. Рути испугалась: «Что ты, Мотеле! Нельзя так! Тебе нужен воздух! Не зарывайся! Открой лицо. Никого же нет!» Моти послушно лёг на спину, закрыл глаза. По щекам текли слёзы, а Рути вытирала ему щёки и глаза и приговаривала: «Ничего, дорогой, ничего… Всё будет хорошо…

Ты болен, но ты поправишься… Вечером эта милая докторша поможет нам… может, наконец-то, сможем домой вернуться…» «Она ничего не сказала нам о наших мальчиках…» — «Ну, я с нею поговорю…

Наверно, не знает…» — «Как же так… они-то знают, что я болен, знают, где я…» — «Они же на службе, командиры… дубонов, может, их не отпускают в увольнение».

— «Позор: мои сыновья — дубоны!.. За что нам такое?..» — «Успокойся, дорогой, успокойся…» — Рути взяла руку мужа в свою и гладила её, пока он не успокоился и не уснул.

За окном смеркалось. Рути устало прикрыла глаза, Моти лежал, глядя по сторонам, повернулся, лёг на бок, глядя на слепящие золотисто-лиловатыми бликами заходящего солнца окна здания напротив.

За дверью внезапно раздались громкие голоса. Рути вздрогнула и проснулась: «Что это! Мотеле! Ты беседер?» — «Да, я беседер. Но что там за шум? Может, эта милая доктор?..» — но не успел ничего добавить. Рути едва успела шепнуть: «Закрой глаза… Ты спишь…» Дверь со стуком распахнулась, и на пороге появились… близнецы Галь и Гай. Но в каком виде! — грязные, рваные рубашки непонятного, какого-то бурого оттенка стоят колом, чем-то непонятным заляпаны джинсы, их дорогие, шикарные кроссовки порваны. Волосы висят нечесаными тусклыми прядями непонятного цвета, словно бы свалялись, как грязная шерсть. Огромные серые глаза не сверкают льдом и сталью, а бегают по сторонам. Ни колечка, ни колокольчика на лице и на ушах, на щеках у Галя свежие царапины, у Гая уши распухшие, бесформенные, темно-лилового цвета…

Они бросились к кровати, на которой привстал на локоть в изумлении и испуге отец, толкаясь, попытались схватить его за руку: «Папа! Прости, папа! Мы пришли!..» — «Ну-ну-ну… Я простил… Всё хорошо… Я очень рад… Здорово, что пришли…» — слабо улыбнулся Моти, а по щеке скатилась слеза. Он не отрываясь глядел на усевшихся прямо на пол возле его кровати сыновей, неловко поглаживая их плечи и жёсткие, нечистые волосы. Рути отстранилась немного и вдруг спросила: «Что с вами такое? Что за вид? Что с вами случилось? Почему вы такие растрёпанные, грязные? Гай, что у тебя с ушами?» — «Ой, маманька, дорогая, ты не представляешь, что нам пришлось пережить! — со слезами в голосе заговорил Галь. — В общем-то, наша служба оказалась гораздо тяжелее, чем мы предполагали, чем Тимми нам расписывал, когда устраивал нас туда. Он же нам расписал море удовольствия, почёт, уважение. Шутка ли? Дубоны! Привилегированный отряд, охрана Зоны и шомроши у глав фанфаризаторов! А если важный визит… ну, вроде Клима Мазикина, или — представляешь? — Бизона Хэрпанса! Мы, собственно, ожидали прибытия Кулло Здоннерса на церемонию открытия уже полностью сформированной «Цедефошрии»…

Такие были репетиции? Такие маршировки отрабатывали! Кайф!!! — воскликнул Галь.

— Мы же — особые части дубонов-шомрошей для охраны «Цедефошрии»! Сначала была охрана Забора! Ну, вы же помните! А специальная ночная охрана, когда начали формировать ракушку!.. Это что-то особенное! Зрелище — супер! Ты бы видела, как это было здорово!» Гай немного оживился, перестал теребить уши и подхватил восторженным фальцетом: «Совершенно потрясающе! — и всё под космические пассажи Ад-Малека!» Галь строго глянул на брата и продолжал: «А наутро и нас чествовали как победителей! Ну, вы должны помнить…» Моти вздохнул и отпустил плечи сыновей, откинувшись на подушку.

Близнецы не замечали реакции отца и захлёбываясь продолжали наперебой (в основном, как всегда, говорил Галь): «В общем, вы понимаете, сначала всё было тип-топ. Наверно, слышали? Мы с братом, под руководством Тимми, конечно, организовали сеть домашних кружков. И не только в Далете, были кружки и в Бете, и в Алефе, до Зайна дошли! Только в Юд-Гимеле не было, да им и не надо! Они ещё до этого должны дорасти! Мы к этому тоже причастны, к приобщению их к прогрессу!» — «Да уж, видели…» — «Да ладно, мам… Не надо о грустном… Проехали». Галь с воодушевлением продолжал: «Нам помогали все члены нашего клуба. Смадар и Далья очень помогли. О, какие у нас девочки! Вы же с daddy видели!» — «Видели…

Правда, они нам не очень понравились. Наверно, мы устарели, не способны понять, как это — так себя вести при хозяевах дома… Но мы тактично молчали…» — «Ещё бы! Для этого вы оказались современными и воспитанными… — усмехнулся Галь, неловко погладив отца по руке. — Зато нам наши подруги очень нравятся! А какие ласковые, какие послушные!..» Неожиданно для матери Галь шмыгнул носом, глаза его покраснели и повлажнели. Рути удивлённо уставилась на сына, он отвернулся и глухо заговорил: «Но мы не об этом хотели говорить?» — «Да, вы, кажется, действительно несколько увлеклись… у постели больного отца…» — обронила холодновато Рути, но Галь, не обратив внимания, продолжил своё сбивчивое повествование: «А потом… Что-то вызвало… э-э-э… какую-то непонятную ярость у наших покровителей!.. — Галь понурился и жалобно посмотрел сначала на отца, потом на мать: — Нам кажется, это всё из-за нашей сестры! Она связалась с преступниками, которые…» — «Нет, сыночка, наша Ширли не может связаться с преступниками!» — воскликнула Рути. — «Но они, эти её хаверим-антистримеры, даже сейчас хотят своими мультишофарами разрушить нашу «Цедефошрию»! Преступники и есть! Сами же видели на Турнире! Мы такой грандиозный комплекс соорудили! А они…

В наши космические гармонии влезают их шаманские шофары, мультишофары, которые могут нам спутать так красиво закрученные и уложенные витки «Цедефошрии»… Чего они баламутят нашу струю подобающей цветовой гаммы! Вот нам и поручили их поймать! Нам с братом — нашу сестрицу! Или мы её поймаем, или нас убьют!» — «Да вы что! Этого не может быть!..» — потрясённо повторила Рути, а Моти молча с испугом и изумлением взирал на сыновей, потом тихо пробормотал: «Но… мы сами не знаем, где она. Сами вот… беспокоимся…» — «Но нам велено её найти!..

Иначе нас убью-у-ут!!! Не может быть, чтобы вы не знали, где она, чтобы она вам не звонила! Это же ваша Бубале!.. Только скажите нам, где её искать! — наперебой зачастили парни, протягивая руки то к матери, то к отцу. — Нам необходимо найти её и привести к боссам! Неужели вы хотите смерти вашим сыновьям? Видите, что они с ушами Гая сделали? А нас обоих лишили наших колечек! Наших девушек забрал к себе сахиб Ад-Малек!.. Он и их убьё-о-от, если мы не поймаем преступников… если не приведём к нему Ширли!» — «Вас угрожают убить? — спросил Моти. — То есть, или вы поймаете и отдадите им свою родную сестру — или вас убьют. Я правильно понял? Так или нет?» — «Да-да-да! Это из-за неё, из-за нашей упрямой сестрицы!

Папочка, дорогой!» — «Получается, что те, которые грозятся вас убить… если вы не поймаете и не приведёте к ним свою сестру… не преступники?» — «Папа, как ты можешь?! Они хотят установить порядок! Борются за струю подобающей цветовой гаммы! Знаешь ведь, что это такое! Поэтому наш долг — вылавливать антистримеров, чтобы очистить от них общество! Они бродят где-то по «Цедефошрии», мультишофарами разрушают созданную с таким трудом струю подобающей цветовой гаммы! Это разве не преступление?! Оно может стоить нам всем жизни! С нашей сестрой, если мы её поймаем и приведём к нашим боссам, ничего не случится.

Клянёмся!.. Её просто поместят в хорошее место, оторвут от антистримерской заразы! Там она будет постепенно усваивать и воспринимать нашу струю. У нас появились специальные программы для качественного усвоения азов фанфарологии. Мы их уже в Далете опробовали — супер, папуля! У неё появятся новые друзья, настоящие, не фанатики, не антистримеры и не преступники с мультишофарами!.. А там и… Найдём ей подходящего жениха… из далетариев… Вот… даже гениальный Ад-Малек хочет с нею познакомиться…» — «Вы с ума сошли! Об этом не может быть и речи!» — воскликнула потрясённо Рути.

Моти вдруг начал краснеть и без сил откинулся на подушки: «Рути, дай мне лекарство, пожалуйста…» Рути подала ему со столика лекарство, дала запить.

Потом тихо обернулась к сыновьям: «Ладно, мальчики, посидим тихо… Папе нужно 5 минут покою…» — «А может, лучше выйдем, а через 5 минут войдём…» — предложил Галь. Моти прошептал: «Только не уходите, дорогие мои… Я хочу ещё с вами пообщаться. Я так по вас скучал… Рути, далеко не отходи… Скоро вечерние процедуры… Ужин… Правда, есть я не хочу…» — «Хорошо, хорошо, родной, отдохни…» — и Рути вышла, прикрыв дверь комнаты: «Посидим тут, возле палаты!» — и пригласила сыновей присесть на стулья, стоящие вдоль стены. «Знаешь, мамуль, мы хотели бы посекретничать с тобой… Папа не очень хорошо себя чувствует, ему бы лучше не слышать наш разговор… Давай отойдём!..» — шептал Гай, нервно теребя свои уши. Рути обратила внимание на эту новую некрасивую привычку, которой обзавёлся её Гай, и она с состраданием посмотрела на его уши, которые и вправду производили жутковатое впечатление. Кроме того, Рути была немало удивлена: уже много лет её мальчики не обращались к ним так ласково — мамуля, папуля. Галь, прокашлявшись, начал, смущённо глядя в сторону: «Мама, понимаешь…

У нас был разговор с Тимми…» Тут Гай легонько толкнул Галя в бок, тот еле заметно кивнул головой и вдруг спросил: «Ма-ам, можно, мы с братом покурим?» — «Вообще-то тут запрещено… Больница всё-таки!..» — покачала она головой. — «Но мы очень хотим… Ну, приспичило, понимаешь? Давай отойдём на лестничную площадку, раз тут не позволяют». — «Я бы не хотела отходить далеко от палаты, папу оставлять…» — «Да что с ним может случиться за несколько минут, а, ма-ам!» — «Ну, ладно, но я хочу видеть дверь…» — уступила Рути, и они отошли к лестничной площадке.

Галь достал две сигареты, размял их и одну пихнул Гаю в руку. Братья жадно затянулись, и над ними поплыл приторный дымок. Рути закашлялась: «Какую гадость вы курите?» — «Особый состав!.. листья прямиком с грядки Ад-Малека… просушены в особом режиме!» — похвастался Галь и, потоптавшись на месте, незаметно сделал несколько плавных шагов по кругу, брат за ним, и Рути тоже пришлось повернуться, чтобы смотреть в лица обоим сыновьям. Так она оказалась спиной к двери комнаты, где лежал Моти, тогда как близнецы смотрели прямо на дверь.

«Понимаешь, мам, нам теперь очень достаётся от боссов, от Ад-Малека. Видишь же, что он сделал с ушами брата!» — «А что такое, Гай, зайчик? Неужели ты провинился?

Но разве он имеет право?» — встревожилась Рути, потрясённо оглядывая уши сына.

Гай отвернулся, а Галь объяснил: «Он очень строгий учитель…» — «Не представляю, как можно чему-то учить на этом… м-м-м… инструменте… устройстве… не знаю, как назвать…» — «И мы не представляли! Стиральные доски ихних бабушек — примитив по сравнению с силонофоном! Силонофон — это грандиозно! Надо быть гигантом, чтобы его освоить… Короче, сахиб Аль-Тарейфа нас всё время заставляет отрабатывать свои новые пассажи, а придумывает он их пачками.

Гигантский человек!.. И если ему кажется, что я делаю ошибку, он сразу же хватает Гая за уши и начинает крутить их… Меня он почти не трогает… Он говорит, что мы не можем нормально играть, потому что нас перехвалили. Ещё он говорит, что его новый пассаж… взбрыньк называется — самое важное сейчас. Ещё и наших подруг мучает… на наших глазах… всё на наших глазах… — говоря это, Галь постепенно повышал голос, приходя во всё большее возбуждение, а в глазах начали закипать слёзы: — Наверно, он прав… Гений! Гению, так считается, позволено иметь всякие причуды. Опять же — ментальность… Тим рассказывал, что у него было тяжёлое детство. У них в семье, в их деревне вообще… нравы… традиции, что ли… Мы просили Тимми, чтобы он нас защитил, чтобы поговорил с сахибом Аль-Тарейфа, а он сказал…» Галь запнулся, не в силах повторить, что от него потребовал Тим взамен на ходатайство перед Ад-Малеком. Он мялся, краснел и бледнел, и Рути с изумлением глядела на сына, на его нервно подрагивающие огромные ручищи, на серые бегающие глаза, наполненные слезами. Тут Гай пришёл на помощь брату и проговорил ровным и бесцветным голосом, глядя поверх головы матери и продолжая теребить свои распухшие уши: «Он сказал, что мы обязаны привести к Ад-Малеку нашу сестру, а ты должна сама к нему, Тиму, значит, придти — и выразить согласие принять какое-то его предложение…» — «Что-о? Он так сказал? Мер-р-завец!..» — задохнулась Рути от возмущения. Неожиданно Галь деловитым тоном, не вязавшимся с его жалким, потрёпанным видом, заявил: «Да, он нам поставил такое условие. Иначе Гаю и вовсе уши оторвут… Понимаешь?» — «Ты бы знала, как мне больно, мамочка! — заскулил Гай жалобно, теребя свои уши и глядя через голову матери в сторону двери комнаты, где лежал отец. — Неужели тебе не жалко своего сына?» — «А ты представляешь, что они способны сделать с твоей сестрой? Вы же намекнули, что этот ваш кумир с жутким именем мучает ваших подруг! Вы хотите того же своей сестре?» — «Нам наших девушек гораздо жальче! Смадар и Далья никогда — слышишь? — НИКОГДА! — не поддерживали антистримеров! Они всегда были далетарочками! Ходили в «Цедефошрию», восторгались силонокуллом!» — воскликнул Галь, но Рути тут же испуганно оглянулась по сторонам: «Тихо ты! Надо к папе возвращаться. И я не хочу больше даже слышать о Тумбеле!» — «Подожди, мамочка! Ну, подожди-и… Daddy всё равно отдыхает… Понимаешь… Э-э-э… Тимми, как мы поняли, хочет, чтобы ты… э-э-э… оставила нашего daddy… и была с ним… — прошептал Галь, удерживая мать за руку и проникновенно глядя ей в глаза: — Всё равно от daddy уже никакого толку…

Тогда мы, твои первенцы, твоя гордость и надежда, будем спасены. Может, и не заставят нас искать нашу сестрицу. И нам будет легче, и твоей дочке, может, удастся избежать… э-э-э… Всего-то дать Тимми согласие! Он же тебя давно любит! А dad… всё равно его заберут в Шестое отделение, и ты его больше никогда не увидишь… И твоя совесть будет чиста! Так что, мамань, соглашайся. И нас выручишь!» — «НЕТ! НЕТ! НИКОГДА!!!» — истерически закричала Рути. — «Мать, во-первых, тихо! Во-вторых, не делай ошибку… Учти, с Тимми ты будешь, как за каменной стеной — он человек будущего! Фанфарический человечище! А какой мужчина-а-а!!!

Но придти со своим согласием к нему должна ты сама. Даже не просто с согласием, а сама должна придти и предложить ему…» — «Что-о? — Рути резко скинула руку сына со своего плеча, гневно переводя взор с одного на другого. — Вы уже родителями торгуете? Я-то думала, вы пришли больного отца навестить, прощения попросить…» Близнецы неожиданно резко выпрямились, в их глазах снова леденящим холодом сверкнула сталь: «Мамуль, мы тебе всё сказали. Новые обстоятельства заставят тебя принять правильное решение. Тут-то и проверится твоя любовь к сыновьям. Ну, и ещё… постарайся узнать, где твоя дочь. Её ты не спасёшь, поймать её — это всего лишь вопрос времени. А нас можешь спасти. Заодно и своего мужа. Если ты согласишься, ты и ему сохранишь жизнь… и очень неплохую по нашим временам… для таких бесполезных отступников: он хотя бы не докатился до откровенного антистримерства! А сейчас прости — нам надо возвращаться. Наше время истекло…

Служба! Нас и отпустили-то ненадолго. Понимаешь? Как бы деловая командировка и заодно увольнительная…» — и оба они пристально посмотрели ей в глаза, попытались снова взять её за руки. Но Рути спрятала руки за спину, тогда они как по команде развернулись и пошли по коридору. Рути какое-то время ошеломлённо смотрела им вслед, потом опомнилась, рванула через лестничную площадку и открыла дверь в комнату, где оставила своего мужа.

Кровать была пуста. Рути некоторое время оторопело смотрела на смятые простыни, на валяющееся на полу одеяло. Потом с надеждой подумала: «Ну, куда он мог исчезнуть! Наверно, просто вышел в туалет…» — и окликнула: «Мотеле, ты тут? В туалете? Отзовись!» — но ответом ей было молчание. Она подошла, нерешительно потопталась, потом рывком распахнула дверь в туалет, но там было пусто. У Рути сильно забилось сердце, голову схватило, как обручем, откуда-то, из глубины живота поднимался страх, обволакивая тело липким потом: «Мотеле, Мо-те-ле! МО-ТЕ-ЛЕ-Е-Е!!!» Дверь распахнулась, появился лечащий врач: «Что случилось? Ему снова плохо?» — с тревогой в голосе спросил он, глядя на белое лицо Рути, которая стояла посреди комнаты, нелепо расставив руки. Она медленно повернула голову и еле слышно произнесла: «Он куда-то исчез… Только что был тут… Выходила на 5 минут, всего на 5 минут… Сыновья пришли… позвали поговорить… А-а-а!!!» — вдруг взвыла она нечеловеческим голосом. «Успокойтесь, гвирти… Сейчас я позвоню в другое… э-э-э… отделение…» — и доктор склонился над та-фоном, набирая номер.

Вокруг начал собираться народ. Доктор с кем-то о чём-то тихо говорил. Рути усадили в кресло и подали воды. Зубы дробно стучали о стакан. Откуда-то сбоку, как издалека, она услышала: «Наверно, его перевели в Шестое отделение экспериментальных исследований. Они собирались сделать это сегодня вечером…» Рути подпрыгнула, повернувшись на голос: «Но его-то зачем? У него же обычный сердечный приступ!» — «А кто его знает! Главврачу виднее…» Лечащий врач закрыл та-фон и подошёл к Рути, ласково усадил её удобней в кресло, придвинул стул и присел напротив: «Гвирти, вашего мужа действительно решили перевести в Шестое отделение. Просто проверят — и отпустят. Там вам не надо будет всё время сидеть рядом с ним… да вас туда и не пропустят… Поэтому поезжайте домой, а утром позвоните вот по этому номеру. Не волнуйтесь: всё будет в порядке…» Тот же голос сбоку авторитетно пояснил: «Приходили его боссы с работы, настоятельно просили исследовать их очень ценного коллегу, как следует, с применением всех новейших методов медицины. Они сказали, что ваш муж — интеллектуальная ценность для новой фирмы СТАФИ, ценность высшего порядка в обновлённой Арцене. Гордитесь: вашего мужа так ценят на работе, что за него особо ходатайствуют, проявляют трогательную заботу о его здоровье! Они даже согласились оплатить все затраты по дорогостоящим исследованиям! Вы понимаете, что это значит?» Но Рути уже не слушала. Она пристально смотрела на стремительно идущую по коридору высокую блондинку, на лице которой горели тревожным блеском ярко-синие глаза. Увидев Рути, бессильно сидящую в кресле возле распахнутой двери палаты, странно белое пятно её лица, доктора, поддерживающего её за локоть, она обратилась к нему: «Что-нибудь случилось у вас на отделении? Что-то с мужем этой женщины?» — «Да ничего, доктор Рахель… Это наше внутреннее дело… Сейчас мы организуем доставку этой геверет домой…» — «НЕ НАДО! Я останусь тут. Никуда из больницы не уйду, пока мой муж… где-то тут! Пока не узнаю…» — «Это невозможно… Да и где? На 3 этаж вас никто не пустит, а у нас… ваш муж уже не наш пациент!» — озадаченно и нерешительно качал доктор головой. — «А как это случилось? Кто позволил забрать его отсюда?» — настойчиво продолжала добиваться доктор Рахель. — «Пришли наши сыновья… Мы с мужем так обрадовались, что видим их… И вот… — сбивчиво бормотала Рути, глядя снизу вверх на встревоженное лицо Хели, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. — Муж принял лекарство, потом вздремнул… Мальчики попросили меня выйти с ними, им захотелось покурить… Я не разрешила возле палаты… Мы на 5 минут отошли к лестнице… Мальчики ушли, я вернулась… и вот… его нет…» Рути не выдержала и истерически зарыдала. Хели подошла к ней, стала её успокаивать: «Успокойтесь, гвирти, успокойтесь! Я надеюсь, это не конец света, мы постараемся разузнать…

Я вас устрою у себя на отделении, не волнуйтесь…» — «Что вы говорите, доктор Рахель? Надо вызвать сыновей этой женщины! — вдруг раздался тот же голос сбоку.

— Они помогли врачам выполнить приказ руководства и перевести отца в другое отделение! Понимаете? — поступил приказ, и мальчики отлично справились!» Рути вертела головой, но так и не смогла определить, кто произнёс эти жестокие слова.

«Хорошо иметь таких преданных взрослых сыновей! Вы счастливые родители! — с улыбкой произнёс доктор. — Теперь вашему мужу осталось выздороветь, ему, несомненно, поможет пребывание в отделении, оборудованном по последнему слову медтехники! Там он скорее сможет восстановиться и вернуться домой, чего я вам от души желаю!» — и он удалился.

Хели оглянулась в конец коридора и позвала: «Максим, иди сюда! Помоги нам!» Любопытствующие тем временем постепенно рассеялись по коридору: одни направлялись в свою комнату, другие в столовую, а некоторые на вечерние процедуры. Коридор опустел. Посреди коридора остались только закаменевшая Рути и рядом с нею поддерживающая её Хели. К ним приближался Максим Лев, на голове которого красовался странный картуз светло-серого цвета, а в руке — нечто, похожее на та-фон, но с необычной короткой толстой антенной. Он почти вплотную подошёл к Хели и что-то очень быстро проговорил по-английски, Хели ответила ему так же быстро и невнятно. «Ясно…» — сказал он, судя по интонации и выражению лица, негромко выругался на непонятном присутствующим русском языке. Вдруг он оглянулся по сторонам и поднял брови: «А это что?.. — и он уставился в дальний конец длинного коридора, где из-за поворота появились близнецы Блох. — Похоже, нас почтили своим посещением местные знаменитости!» На лице его появилась ослепительная улыбка, он поспешно запихнул за пазуху свой необычный та-фон. Хели проворно подтолкнула кресло с бессильно распластавшейся в кресле и ни на что не реагирующей Рути в открытую дверь пустой комнаты и, скрывшись за дверью, заперла её изнутри.

Близнецы приближались. Они широко ухмылялись, весело переговариваясь: «Отлично сработано, братишка! Теперь daddy отдохнёт в Шестом отделении, а это всерьёз и надолго!» — «Полдела сделано! Теперь надо позаботиться о маманьке. Сами отведём её к Тимми. Знаешь, как он будет рад!» На присутствие в больничном коридоре невзрачного щупленького санитара в нелепом картузе они не обратили никакого внимания. Зато санитар обратил на них самое пристальное внимание: он с широкой улыбкой раскрыл объятия и приблизился к ним. Изобразив на лице восторг, он, может, чересчур громко, воскликнул: «О! Кого мы видим! Кто это почтил нас своим вниманием! Сами знаменитые братья Блох! Какая честь! Какое счастье!» Коридор постепенно наполнялся народом. Из палат, из столовой, из процедурной, из сестринской подходили любопытные, с неподдельным интересом глядя на близнецов.

Их вид уже не был жалким и потрёпанным, как несколько часов назад, когда они пришли навестить больного отца. Лица их сияли, прямо-таки лоснились от удовольствия. Разве что жирно блестящие кудрявые волосы грязно-лимонного цвета были несколько всклокочены, да колечек на лице не было. Но все присутствующие знали: это они, новые любимцы эранийской публики — от лощёного элитария до грубовато-простецких обитателей не столь престижных кварталов Бет, Вав и Зайн.

Больничный коридор заполняли люди в пижамах и халатах, они почтительно остановились в некотором отдалении от братишек, робко и восторженно поглядывая на них. Гай с недоумением и даже некоторой тревогой оглядывался по сторонам: «Братик, что это? Что им всем нужно?» — «Ну, что ты, братишка! Это выражение любви и уважения к нам! После всех неприятностей… это, знаешь почему? Потому что мы, наконец-то, с блеском выполнили задание наших боссов!» — лоснясь от удовольствия и гордости, заявил Галь, успокаивая явно перетрусившего брата-близнеца. Он неодобрительно оглядел его распухшие тёмно-бордовые уши и постарался незаметно прикрыть их скудными по бокам лимонными кудряшками и прошипел: «Уши не трогай — некрасиво… Нас окружают наши поклонники!» Максим «заливался соловьём»: «Это ж надо! Такие гости нас посетили! Та-а-а-акие гос-с-сти! Та-а-а-акая честь! Я надеюсь, любимцы эранийской публики не откажутся дать пару-тройку автографов кому-нибудь из своих поклонников?» Галь ухмыльнулся и покачал головой: «Право же, друзья! Мы тронуты! Но мы сейчас не очень располагаем временем. Только что мы узнали, что наш отец, который лечился тут в больнице, по приказу главврача ирии переведён в Шестое отделение, где ему будет обеспечен самый современный медицинский уход. Это же наш отец! Там, правда, ему придётся побыть в одиночестве, зато он будет препоручен квалифицированной заботе врачей-фанфаризаторов. До того с ним неотлучно пребывала наша мамочка. Она, конечно, несколько встревожена и расстроена разлукой с отцом… временно, конечно же, временно… Мы сейчас должны отвезти её домой и окружить самой нежной заботой. Вот почему мы не можем в данный момент уделить внимание преданным друзьям и сторонникам! Просим простить нас!» — и Галь махнул рукой, сделав Гаю знак. Они уж было хотели развернуться и начать пробираться сквозь толпу. Но Максим с ласковой настойчивостью вился вокруг них, держа в руках последний номер «Silonocool-News»: «Ну, пожалуйста, хаверим, я давно хотел… э-э-э… пообщаться с вами, получить ваш автограф! А, может быть, можно получить билетик на какой-нибудь ваш домашний кружок в сопровождении силонофона? Или хотя бы стиральной доски вашей бабушки? А-а-а?» — проникновенно заглядывал он в глаза то одному, то другому брату. Галь никак не мог понять, кто этот тип в нелепом картузе. Он ни разу не видел этого худого шуплого блондинчика на концертах в «Цедефошрии».

Может, новичок, недавно в Эрании, а, судя по акценту, и в Арцене. «Прости, сколько времени ты в Арцене?» — «Да полгода всего… — нудно канючил Максим. — Я новенький, совсем новенький… вот тут дали работу санитара… Такое счастье!

Такое счастье! А о вас я много слышал. Я же для практики каждый день покупаю «Silonocool-News» и старательно прочитываю от корки до корки! Вот откуда я знаю о вас, что вы из известнейших в Эрании людей. И такие же мальчики, как и я… ну, чуть помоложе…» — «Ну, ладно, — мягко произнёс Галь, — приятно, что даже вновь прибывшие интересуются нашей современной культурой. Очень приятно! Давай твою газету, — и он размашисто расписался прямо поперёк статьи Офелии на тему нового пассажа Ад-Малека. — и вот тебе… — он достал записную книжку, вырвал оттуда лист и черканул ещё пару слов: — Это тебе вместо контрамарки. Подойди к устью «Цедефошрии», покажи сидящему там дежурному штилю. Он тебе даст билет со скидкой…» Галь покровительственно улыбнулся Максиму и потянул брата за рукав, намереваясь выскользнуть из толпы восторженно взирающих на них людей.

К ним пробилась молоденькая медсестра и уставилась на обоих братьев, переводя глаза с одного на другого. Вдруг она всплеснула руками и воскликнула тоненьким голоском: «О-ой! Да это же Гай! Га-ай! Ты меня помнишь?» — «Н-н-нет… Кто ты такая?» — озадаченно спросил Гай, глядя то на брата, то на окружающую толпу. Он снова схватился за уши, потом глянул на брата, покраснел и снова уставился на девушку. А девушка затараторила: «Да мы же с тобой в школе учились… Да, с Галем тоже, но с тобой… Я же Брурия, помнишь? Меня ещё девчонки за худобу прозвали Барби! А помнишь, как мы с тобой удрали с математики и целовались весь урок возле раковин для мытья рук… была контрольная, и нас сразу же после урока застукала математичка…» — широко улыбнувшись, напомнила Гаю девушка. — «Ну… да… Брурия… Это было круто… Но мы же были совсем детьми… Какой это был класс, пятый, шестой?» — «Какое это имеет значение! Я хочу, чтобы ты сейчас меня тоже поцеловал! Тогда ты говорил, что я здорово целуюсь… Помнишь, лапуль?» Гай растерялся. Ему вовсе ни к чему был этот вечер воспоминаний на глазах любопытной толпы, но он не представлял, как ему отвязаться от настырной Брурии-Барби. А что ему скажет брат, когда они, наконец-то, останутся одни? Неожиданно Брурия-Барби буквально присосалась к нему. Оторвавшись от парня и, восторженно глядя на него, оттолкнула обеими руками и, сияя своими огромными глазищами, пробормотала: «А ты всё так же хоро-о-ш! Ласковый и сильный! Теперь-то ты вспомнил маленькую Брурию, которая теперь Барби? Надеюсь, не забудешь?» — и, помахав обоим близнецам рукой, исчезла, оставив Гая в неловком недоумении.

Неожиданная встреча и жадный интерес присутствующих отвлекли братьев от всего остального. Максим незаметно выбрался из толпы и испарился. Подальше от греха — покуда братишки не вспомнили, зачем они пришли сюда, покуда не врубились, где могли его, Максима в картузе, видеть.

Близнецы слегка обалдели от столь бурного и неуёмного выражения симпатии к ним со стороны незнакомых людей, да ещё и из того круга эранийцев, с кем они старались почти не иметь дела. А тут ещё эта бойкая, настырная Брурия-Барби!..

После рейдов к упёртым антистримерам, после начавшихся весёло и захватывающе, но превратившихся в нечто безрадостное, поездок по запутанным просторам «Цедефошрии» в компании ожесточённых виртуозов, они успели забыть, что они были из первых организаторов популярных домашних кружков по азам фанфарологии, кружков, ставших у далетариев за короткое время весьма престижными. А тут — такое яркое напоминание! От этого одного немудрено было забыть всё на свете, в том числе и — ради чего они оказались в этом коридоре.

Пока близнецы Блох купались в лучах нежданной славы, испускаемой восторженно-шумными обитателями 2 этажа больницы, Хели удалось без проблем провести тихую, безучастную Рути мимо возбуждённой толпы, по коридору, к лифтам…

Галь и Гай, наконец-то, выбрались из постепенно рассасывающейся толпы всё ещё оглядывающихся на них обитателей и персонала больницы. Галь строго посмотрел на брата, жёстко схватив его за руку: «Что за Барби? Что-то я не помню, что она с нами вместе училась… И почему она на тебя внимание обратила, а не на меня?» — «Я… я… я… не знаю-ю-ю… брат… — заикаясь, заскулил Гай, пытаясь высвободить руку из клещевого братнина захвата. — Наверно, она помнит нас обоих, но почему-то решила обратиться ко мне. Может, это как раз был ты, что вместе с нею прогулял математику и целовался по закоулкам школы… Или я тоже прогулял, а целовались мы с нею вместе. Спроси у неё, почему она ко мне обратилась…» — «И что это за имя такое странное — Барби?» — «Она ж сказала, что её звали Брурия, а Барби — это вроде ник… или потом поменяла… на американский лад…» — продолжал мямлить Гай. — «Ладно, пошли. Надо мать поскорее забрать и доставить к Тимми прямиком. Иначе опять окажется, что мы недовыполнили задание…» — решительно рубанул Галь, и они зашагали по коридору, заглядывая во все комнаты.

Зашли в ординаторскую, в сестринскую, в процедурную… Но матери нигде не было, лечащий врач уже ушёл домой. Дежурные врачи просто не знали, о чём их спрашивают эти два потрёпанных дубона, и недоуменно пожимали плечами. Близнецы продолжали поиски…

Они вышли на полутёмную лестничную площадку покурить. Когда, задрав в наслаждении головы кверху, они ловили свой особый кайф, кто-то неслышно подошёл к ним сзади. Братья были схвачены за локти, крепко прижаты друг к другу, откуда-то сзади и сверху протянулись руки, и сначала у одного, потом у другого вытащили изо рта сигареты. Так же в молчании им завязали рты и глаза. Всё произошло так стремительно, что они, не успев выйти из состояния полу-возбуждённой нирваны, не успели среагировать. Они не знали, куда их ведут, только ощущали, что невольно наступают на ноги и толкают друг друга. Потом их куда-то везли в лифте, и эта поездка показалась им очень длинной, как будто лифт нёс их то ли в облака, то ли к центру земли.

Лифт остановился, и их так же молча, с завязанными ртами и глазами выпихнули из лифта, почти сразу вывели, судя по резкому ветру, наружу. Какие-то хриплые мужские голоса с сильным не то английским, не то каким-то ещё акцентом прогнусавили: «А теперь вы пойдёте прямо домой. И чтобы больше в этот район Эрании ни ногой, даже адрес постарайтесь забыть! Если вам, конечно, дорога ваша жизнь. И мать вы оставите в покое насчёт гнусных предложений от вашего гнуснейшего босса! И если хоть кому хоть одно слово… Из-под земли достанем!

Понятно? Ну… Шагом марш! Прямо и не сворачивая!» Их глаза и рты были развязаны. Было очень темно, и они не поняли, где оказались.

Только поняли, что это вроде какой-то скверик. Оба они были по-прежнему связаны вместе, но привязь немножко ослаблена. Близнецы чувствовали себя так, будто очнулись после хорошей пьянки или слишком сильного косяка, из тех, что им добывают аувен-мирмейские приятели из клана Навзи. Они ничего не соображали.

Поэтому им ничего не оставалось, как идти вперёд, туда, где, судя по огням и ночному уличному шуму большого города, пролегает одна из центральных улиц Эрании…

В то время, как Максим искусно и умело отвлекал близнецов Блох, Рути покорно плелась, ласково ведомая Хели, в сторону лесничной площадки, к лифтам. Хели усадила обессиленную и равнодушную Рути в небольшое кресло рядом с лифтом.

Потухшими глазами шарила Рути по сторонам и, казалось, ничего не видела.

Подошёл вызванный Хели лифт, и она ласково и осторожно ввела Рути в кабину, загораживая дверь. Рути даже не заметила, что Хели пару раз прокатила кабину вверх и вниз, пока они не вышли из кабины прямо в густые заросли. Это оказался небольшой садик у подножья пригорка, расположенного в тылу городской больницы.

Об этом садике в тихом квартале города знали, если ещё помнили, только старожилы Эрании. Его-то и обнаружил один из коллег Хели, и молодые люди согласились, что такой тихий и зелёный, и в то же время полузаброшенный уголок города — самое подходящее место для их исследовательской деятельности, тем более больница под боком.

Хели привела Рути в караванчик, провела через небольшой салон, уставленный неизвестной Рути аппаратурой. «Наверняка, Мотеле заинтересовался бы всем этим…» — устало подумала Рути, и глаза её снова заволокло слезами. Тем временем Хели привела её в маленькую комнатку, показала на удобную кровать, показала крохотную душевую, ласково и тихо предложила: «Располагайтесь, гвирти, чувствуйте себя, как дома. Пока вы будете устраиваться, душ примете, то-сё… а я приготовлю вам чаю, попьёте — и уснёте спокойно. Вам просто необходимо выспаться: я знаю, как вы провели последнюю неделю. А мы постараемся узнать всё, что сможем. Обещать ничего не могу, но постараемся сделать всё, что в наших силах. Мы пытаемся наладить видеосвязь с моим братом Ирмиягу, друзья зовут его кратко Ирми. Ваша дочь с ними, и, когда мы с ними свяжемся, я расспрошу подробнее, как она там.

Ещё мы ищем ваших родных, и есть серьёзная надежда, что скоро найдём…» — и Хели коснулась руки Рути, потом помогла ей устроиться и вышла, напоследок проговорив: «Не волнуйтесь, вас никто тут не потревожит: тут наше… э-э-э… убежище…» Рути промолчала. Кроме судьбы исчезнувшего Мотеле, её ничто не интересовало.

Даже о детях, даже о дочери, с которой ей так и не удалось связаться, она сейчас не думала. Все её мысли были только о Мотеле…

Хели чуть ли не силой убедила Рути принять душ, долго извиняясь, что не могла обеспечить ей тёплую ванну, помогла улечься в постель. Ей стоило немалого труда заставить Рути выпить большую кружку горячего душистого чая. Рути откинулась на подушки и безразлично закрыла глаза. Она только лепетала слабым голосом: «Спасибо, гвирти, о, спасибо… Не стоит беспокоиться… Мне главное… Моти… Где мой Моти… Моти… Моти… Моти…» — и с этим словом она задремала.

Она спала до полудня завтрашнего дня. Так долго ей никогда спать не доводилось…

1. Tarantella-металл

Моти проснулся, словно от резкого толчка, и это его напугало. Сначала он приоткрыл глаза, потом тут же широко раскрыл и, лёжа на спине, оторопело оглядывался, с трудом соображая, что его так внезапно разбудило. Он подумал, что это неприятный, пронзительно-сверлящий звук, накативший на него и заполнивший гулкое пространство. В больнице он успел отвыкнуть от этой какофонии. Попытавшись повернуться на бок, он с изумлением и страхом обнаружил, что не может этого сделать. Не сразу он понял, что утопает в слишком мягкой перине, покоящейся на круглой тахте — эта перина мешает ему, сковывает движения. Сверху тяжело навалилось пухлое, душное одеяло, как бы вдавливая его в перину. Помещение, в котором он себя неожиданно обнаружил, было округлым, совершенно лишённым углов.

Стены буро-болотного оттенка («подобающей цветовой гаммы?» — мелькнуло в голове у Моти) завинчивались вокруг него то медленной, то убыстряющейся спиралью. Окон нет и в помине! — с изумлением и некоторым страхом обнаружил Моти. Непонятно, где источник ровного, унылого, тусклого, желтовато-серого света.

Моти попытался приподняться. С немалым трудом ему удалось выпростать руку из-под одеяла, издающего при каждом движении противные скребущие звуки. Но подняться и сесть оказалось непросто — он неизменно проваливался в перину. Защемило сердце, и Моти оставил попытки сесть, бессильно распластавшись под одеялом, которое ему тоже никак не удавалось сбросить с себя. Подождав пару-другую минут, он жалобно позвал: «Рути… Ру-ти!!!» Ответа не последовало. Он повысил голос: «Ру-ути, где ты? Что со мной? Где я, где мы? Я хочу встать и почему-то не могу даже приподняться… Что со мной?!..» Но снова ответом было пугающе глухое молчание, и он начал сердиться: «Что это за перина, что за одеяло мне дали? Позови сестру!» Снова ни звука. «Ру-у-ути-и! Ты куда ушла? Где ты-ы-ы?» — уже испуганно заскулил Моти. Неожиданно он с ужасом осознал, что все эти слова он слышит только внутри себя: в странном помещении если и был слышен, то только тихий посвист и скрежет, и — ни единого осмысленного звука. Просьбы и призывы словно бы увязали в жуткой перине. И снаружи в странное помещение не проникало ни звука. Он почувствовал, как спрут сжал, скрутил жгутом сердце. Рядом — ни единой живой души…

Почувствовав, что начинает задыхаться, он снова попытался сесть, извивался, пытаясь сбросить с себя удушающее одеяло, боролся, как если бы от этого зависела его жизнь. В конце концов, ему это удалось ценой неимоверных усилий. Каким-то образом он локтем ощутил краешек такты, который неожиданно оказался жёстким и холодным, и опёрся на него ладонью. Это показалось ему якорем спасенья. Он содрогнулся от внезапно охватившего его озноба, но ноющая боль потихоньку отпускала…

Внезапно с ясностью безысходности он осознал: он один в странном круглом помещении без окон, и нет с ним его Рути. Стены в непрестанном спиральном движении словно бы уносятся в вышину, в мутную зеленовато-желтоватую бесконечность. Тусклый молочный свет, казалось, струится со всех сторон — и одновременно ниоткуда… Жуть навевало отсутствие потолка, как такового — только завихряющиеся в вечном движении высоко-высоко над головой стены из непонятного материала. Округлая тахта, в которой обнаружил себя потрясённый Моти, стояла приблизительно посреди такого же помещения обтекаемой формы, которое язык не поворачивался назвать комнатой. Скорее уж камера…

Моти снова повысил голос: «Рути! Рути! Где я? Куда ты меня притащила? Рути! Мне плохо-о-о! Помоги!!!» Но тут же с ужасом обнаружил, что повышает он всё тот же свой внутренний голос, которого ухо не в состоянии услышать. Это напоминало кошмарный сон, который может привидеться только в горячечном бреду. Рядом не оказалось даже тумбочки с лекарствами, вообще ничего не было, столь необходимого больному человеку. Моти снова лёг, погрузившись в ту же перину, но при этом успел скинуть одеяло. Прикрыл глаза и решил покорно ждать, пока этот кошмар сам собой рассосётся… Вдруг он услышал почти знакомый, взрёвывающий по восходящей пассаж силонофона. Следом раздался грохот — словно бы где-то неподалёку опрокинулся громадный грузовик, с которого посыпались многочисленные бутылки, банки, бутыли, маленькие бутылочки и крошечные пузырьки, и всё это с ужасающим звоном билось об острые булыжники мостовой. «Ну, вот… что-то, вроде, прояснилось: я в здании, которое стоит на очень людной улице. Мостовая старая, мощённая булыжником…» — деловито отметил про себя Моти и сам удивился парадоксальности своего вывода. Сердце продолжало сжимать. Он крепко прижал ладони к ушам, но это не помогало. Он не без труда нашёл краешек тахты, ухватился за него и повернулся на бок, после чего закрыл глаза, сделав вид, что спит. Так он решил продемонстрировать (сам не зная, кому), что якобы смирился со своим положением. Впрочем, сейчас ему ничего другого не оставалось… Негромкие звуки, похожие на визг электродрели, работающей на сверхскорости, мешали сосредоточиться на какой-нибудь здравой мысли. Впрочем, они прекратились так же внезапно, как и начались. Навалилась глухая вязкая тишина, и Моти погрузился в странное безразличие. Казалось, ему уже всё равно, что с ним будет. Он словно впадал в забытьё. Перед глазами проносились картины из давнего и недавнего прошлого.

…Вот он, молодой, весёлый, бесшабашный парень, с Рути в обнимку идёт по вечернему проспекту Эрании, и юная Рути, восхищённо улыбаясь, снизу вверх смотрит на него глазами робкой газели. Он что-то ей говорит, и, кажется, слышит свой голос, а она время от времени хихикает в ладошку… … …Они с Рути стоят у кроватки, в которой лежат недавно родившиеся близнецы, один сладко посапывает во сне, другой широко раскрыл серые ясные глазёнки и шарит ими туда-сюда. Моти крепко и нежно прижимает к себе Рути и целует её, сияющая Рути отвечает ему столь же нежным поцелуем… … …Они с Рути и Ширли на шабате у Яэль и Йоэля, и он поёт вместе с Йоэлем, а Ширли с восхищением взирает на него, и её чёрные глаза горят восторгом… А по обе стороны его Бубале сидят дочки Яэль и восхищённо смотрят на старшую кузину, ласково держа её за руки… … …Малышка Ширли, робко поглядывая на него своими большими чёрными глазёнками, пытается сделать свои первые самостоятельные шаги… Шатается, чуть не падает, он подхватывает её на руки, ласково целует… Снова ставит на ноги, и она снова пытается идти. Рядом близнецы внимательно наблюдают за сестрёнкой, Гай протягивает ей руку… … …Они с Рути и детьми гуляют по Парку. Заливисто хохочущий Галь убегает от них, то и дело оглядываясь и хитро поблескивая большими серыми глазёнками. Он бежит через дорогу к кустам на обочине. Моти несётся за ним, ловит его, передаёт жене.

Рути пытается усадить орущего толстячка с лимонно-золотистыми кудряшками-пружинками (почему-то особенно ярко увиделись сейчас именно эти пружинки, усыпавшие головку сынишки) в огромную коляску, где спит Ширли. Гай с пальцем во рту держится за коляску, сонно поглядывая на сучащего ногами и орущего изо всех сил Галя, которого уже они оба, он и Рути, пытаются водворить в коляску. Ширли просыпается и начинает плакать, и он уже не знает, куда кидаться — то ли непокорного сына усмирять, то ли успокаивать плачущую малышку… … …Близнецы возле его кровати, растрёпанные, грязные, жалкие… Гай с самым отрешённым видом теребит свои уши. Но, Б-же, какой у его ушей вид! — распухшие, тёмно-бордового цвета, как будто два бесформенных синяка, очень похожие на уныло повисшие лопухи у дороги… Галь снизу вверх смотрит на него, и выражение лица его виноватое и умоляющее, какого он так давно не видел у своего сына… Оба бормочут что-то слёзное и жалобное, поглядывая то на него, то на Рути… В серых глазах здоровенных парней неподдельные слёзы… …

Именно в этот момент ему послышались голоса… или не послышались?.. «Маманька, ты должна это сделать… Только так ты сохранишь daddy жизнь. Соглашайся, мамань, соглашайся!..» — последняя фраза почти в унисон двумя одинаковыми голосами, ломкими тенорками его мальчиков…

Моти устало подумал: «О чём это они? С чем моя Рути должна согласиться? И почему это моей жизни угрожает опасность? Меня же лечат, я почти здоров… Врач сказал…» … …И снова голос Галя (или Гая? Нет, скорее это Галь — у него голос потвёрже): «Мамань, ты должна принять правильное решение. Тимми просил тебе это передать. И для нас это очень важно, понимаешь? Dad — это вчерашний день, а за Тимми — будущее. Я уж не говорю, что он давно любит тебя!» Но в ответ — ни единого словечка его жены…

Моти потрясённо открыл глаза: «Что за странные разговоры… С чего вдруг мне снятся такие дикие сны?..» Он снова вступил в борьбу с периной. Ему казалось, что если ему удастся сесть, он вынырнет из кошмара. На этот раз ему удалось сесть гораздо быстрее — всё-таки на него уже не давило душное тяжёлое одеяло, да и точку опоры в виде холодного и жёсткого краешка тахты он нашёл почти сразу.

Сев, он обнаружил, что на нём какая-то чужая нечистая пижама, явно не по размеру, не ему принадлежащая, но и не являющаяся собственностью больницы. Он почувствовал настоятельную необходимость выйти в туалет и стал оглядываться в поисках хоть чего-то соответствующего, но ничего, кроме дырки в полу на смыке с тем, что в этом помещении без углов можно было условно назвать стеной, не обнаружил. Пришлось воспользоваться этим карцерным вариантом… «Ну, что ж… — подумал Моти. — Это, конечно, не Фанфарирующий Золотой Гальюн из Цедефошрии для удостоенных и посвящённых. Стало быть, пр-рава не имею на лучшее…» Забыв о боли, продолжающей тупо сжимать грудь, Моти принялся обследовать стены, которые ни секунды не пребывали в покое. Он даже не мог до них дотронуться, они казались чем-то фантомным, виртуальным, и со всех сторон на него обрушивались глуховато взвывающие, как будто ввинчивающиеся в голову звуки, то взбирающиеся до визга, то падающие до винтообразного рёва… Время от времени повисала вязкая тишина. И тогда снова — и не в кошмарном сне! — раздавались голоса его сыновей, которые в тех или иных выражениях продолжали уговаривать мать согласиться и признать, что за Тимми — будущее их семьи, что daddy — отработанный материал, что в её силах сохранить ему его жалкую жизнь с помощью правильно принятого решения.

Моти не понимал — что с ним, где он оказался, где Рути? И почему не вернулись его мальчики, которые пришли его проведать после стольких дней отсутствия, посидели считанные минуты, вышли с матерью в коридор на пять минут, да так и не вернулись?.. А что было с ним, после того, как они вышли? А что — за минуту до этого?

Моти снова присел на краешек тахты. Он твёрдо решил больше не ложиться на перину, от которой все кости ломит, которая вроде бездонного омута, того и гляди! — затянет… Во всяком случае, пока не прояснится ситуация, или когда станет совсем уж невмоготу сидеть или стоять. «Итак, пора подвести итоги. Где я и как здесь оказался? Почему мне не выдают положенных лекарств, почему никто ко мне не подходит? Или они решили, что я уже здоров? Тогда почему меня не домой отпустили, а поместили в это непонятное место? Сколько часов назад я видел Рути и мальчиков?

Вчера это было или всё ещё сегодня? Где моя Рути, куда подевалась? Она не могла меня оставить, столько дней буквально не отходила от меня, даже спала в кресле подле меня…» Подвести итоги не получалось, на него беспорядочно накатывались один за другим вопросы, вопросы, вопросы… Они были мучительны своей неразрешимостью и безответностью…

Почувствовав сильную жажду, Моти решительно встал. Он понимал: надо что-то делать. Ничего не делающим ничто не поможет. Смириться с непонятной и непредсказуемой неизбежностью — вот где поистине безвыходность! Не так часто на Моти в последние месяцы накатывала такая решимость. Но сейчас её подстёгивало отчаяние и страх — и за себя, и за Рути. Да и за мальчиков — сколько всего они ему наговорили жалкими голосами, в которых звенели неподдельные слёзы… О страхе за дочку и говорить не приходилось, он не оставлял его с того момента, как они с Рути поехали к её брату Арье, который неожиданно, после стольких лет молчания, позвонил и сообщил о том, что случилось в ульпене, и что Ширли у него.

Но увидеть Ширли ему и там не довелось: она сбежала оттуда до того, как они с Рути добрались до Меирии. Почему? Что её побудило сбежать? Он снова и снова вспоминал, как они с дочкой расстались почти на въезде в Меирию, куда он привёз её, повинуясь её истеричному требованию. Он так не хотел отпускать от себя свою Бубале… Но она настаивала — и вот… Он вспомнил Турнир, который означал открытие новой «Цедефошрии» — на базе спроектированной им угишотрии. В создание этого монстра он вложил столько творческих сил и таланта!.. и всё украдено, присвоено тем, кто… Моти резко вскинул голову. Только сейчас ему пришла в голову чудовищная мысль: слышанные им как бы в полусне слова сыновей означают, что теперь этот человек захотел присвоить и его жену… Но как такое может быть?!

Рути человек, а не вещь, даже не мысль, не идея!.. Рути всю жизнь любила только его, Моти!.. На что же Тумбель (как его дочурка зовёт) надеется, на что рассчитывает?.. А может, это просто очередной кошмар в округлой, без единого угла, без потолка и с бесконечно высокими стенами, камере. Да ещё на этой округлой тахте с жаркой чрезмерно мягкой периной и душным пухлым одеялом! И воздух словно застыл и давит, давит, давит всей массой бесконечно-высокого столба непонятного состава, цвета и запаха… Моти ощутил, что его тело покрывается холодным потом от этих мыслей. Он даже перестал замечать, что с унылым постоянством на пространство накатывают то душно-вязкие волны глухой тишины, то — на средней громкости и на октаву-две выше — популярные взрёвывающие и взвизгивающие синкопами пассажи силонокулла. Со странной периодичностью их сменяли одни и те же слова, сказанные голосами сыновей, уговаривающих мать самой придти и ответить согласием на предложение Тимми, за которым будущее… До чего же зловеще теперь звучали мягкие тенора его близнецов о том, что только так (как?) Рути сможет сохранить ему, Моти, жизнь…

Моти снова решительно встал и подошёл к тому, что можно было условно назвать стеной. Он попытался дотронуться до неё и… пальцы словно вошли в удивительно-мягкую субстанцию, даже не возмутив поверхности, ни на миг не останавливающей вращательное движение. Ощущение было странным и поначалу как бы нейтральным, но почему-то от этого прикосновения заныли виски. Моти медленно отошёл от стены, принялся ходить вокруг, время от времени пальцем пробуя странную с виду и на ощупь поверхность, восходяще-вращательное движение которой уже действовало на нервы. Зато к звуковому фону он вроде начал привыкать. Как только он подумал об этом, звуковой фон изменился. Со всех сторон зазвучали истерические всхлипывания, переходящие в девичьи рыдания. Потом — снова вязкая глухая тишина. И так — несколько раз. Моти смекнул, что, дотрагиваясь до стены, он каким-то образом меняет звуковую картину. Подумав об этом, он решил попробовать исследовать это явление. «Если и не выясню, что к чему, хотя бы при деле буду…» — подумалось ему с не подходящей к ситуации беспечностью. Он твёрдо решил не обращать внимания на звуковой фон, как таковой, а просто фиксировать для себя, как на него влияет то или иное его прикосновение к стене. Да и что это за стена, как таковая — тоже интересно… Он даже забыл про голод и жажду, как это с ним нередко бывало в «Лулиании», когда он погружался в работу. И, что уж было бы вовсе непростительным легкомыслием, — он забыл и о том, что надо не пропустить время приёма лекарств. Впрочем, и напоминать ему о лекарствах в этом таинственном месте было некому, как не было нигде ни намёка на сами лекарства.

Ему пришла в голову странная на первый взгляд мысль, что в этом диковинном помещении действует закон окривевшего кольца, и это его немного развеселило. Он даже позабыл, что оказался не только как бы вне времени, но и как бы вне пространства, короче, позабыл обо всём на свете.

Моти Блох снова был в своей стихии. Перед ним была какая-то новая игра, и было совсем нетрудно вообразить, что экран компьютера принял форму объёмного окривевшего кольца, а эти вот сделанные из неведомого материала, струящиеся, пребывающие в состоянии непрестанного движения в нескольких переменных направлениях одновременно, стены — нечто вроде клавиатуры компьютера. Это, конечно же, его дело — найти, как задействовать эту странную и жутко-интересную клавиатуру… э-э-э… компьютера-угишотрии! — да, только так это и можно назвать! Интересно будет разгадать принцип этой игры — и сыграть, и непременно выиграть. Моти вспомнил, как он сам предложил заложить в игру принцип тупиковости, дабы участник игры не мог прервать игру, но и выиграть бы тоже не смог. Вспомнил, как это понравилось жутковатому Арпадофелю. «Ну, так это ж я предложил такой принцип! Значит, я и смогу найти, как его преодолеть. Значит, у меня есть по крайней мере один выход из этого принципа, а если повезёт, то и все два… а может, и больше…» — подумал Моти, и эта мысль непостижимым образом обрадовала его. Он задумчиво прохаживался по периметру окривевшего кольца, которое на глазах превращалось во всё более окривевшее, и мурлыкал какую-то незатейливую мелодию, осторожно и нежно прощупывая волнующуюся поверхность условной стены. По большей части его прикосновения ничего не давали. Но время от времени непроизвольное касание вызывало к жизни тот или иной пассаж силонофона.

Моти пытался снова воспроизвести свой жест, но у него ничего не получалось: слишком много факторов должно было сойтись, да ещё и по закону случайного изменения кривизны окривевшего кольца… «Да, за один день все факторы учесть невозможно… А, кстати, сколько времени я уже нахожусь внутри окривевшего кольца?.. Сутки, больше?.. А может, всего пару-другую часов? Пора отдохнуть…» — подумал Моти и с этой бесцветной мыслью нежно провёл кончиками пальцев вдоль нервно струящейся и закручивающейся рваной неравномерной спиралью зеленовато-жёлтой полоски. Неожиданно прогремел оглушительный и резкий пассаж силонофона (Моти не знал, что это было новое изобретение Ад-Малека — первый взбрыньк, который назвали классическим). Полоска, которой Моти коснулся, взвилась вверх — и перед ним открылся проход в узкий длинный коридор. Моти долго не раздумывал, не оглядывался, он просто шагнул в открывшийся узкий-узкий, щелеподобный, проход — как видно, он настолько похудел за время болезни, что прошёл без малейшего труда.

Его мало заботило, что он направляется, может быть, вон из помещения в совершенно неподходящем для прогулок виде. Он меньше всего думал, что облачён не в свою любимую домашнюю пижаму, даже не в казённое больничное одеяние, в котором он провёл последние дни в больнице в обществе преданной жены, врачей и медсестёр.

На нём, как на вешалке, висело нечто несвежее, неопределённого цвета и формы. Но это всё, повторим, нисколько не смущало Моти. Он увидел выход из окривевшего кольца, может, даже из придуманных им тупиков — и поспешил им воспользоваться.

Главное — подальше от округлой тахты с душными перинами и ещё более душными, тяжёлыми одеялами!..

Моти медленно шёл по нескончаемому коридору, который смутно напоминал бесконечную трубу с множеством поворотов. Он не ощущал знобкой сырости, не замечал, что по стенкам, выполненным из неизвестного материала, струится вода — не вода, пар — не пар, а может, просто мерцает и переливается иней грязного, гнойно-бурого оттенка. Он только напряжённо всматривался вперёд, время от времени оглядываясь по сторонам. Было странное ощущение, что он знает, куда он идёт, но почему-то не видит направления. А главное — неясно, куда ведёт этот бесконечно-петляющий коридор. Моти подумал: «Неужели и это построено по типу Ракушки? Но что-то не похоже на сверкающую, манящую «Цедефошрию»… Или всё-таки она же, но для неудостоенных и непосвящённых?» Он начал уставать, да и боли в левом боку снова дали о себе знать. Но остановиться он уже не мог. Что-то ему подсказывало, что, начав этот путь, он не сможет остановиться без веской на то причины.

И такая причина неожиданно возникла из-за ближайшего поворота. Да ещё такая причина, какой он никак не мог ожидать в этом непонятном месте. А впрочем…

Повернув в очередной раз он поднял глаза и… увидел, что от лениво струящейся то ли водой, то ли паром, то ли мерцающим и переливающимся инеем стены отделилась туманно-бесцветная знакомая фигура: кустистая борода, лохматая грива, увенчанная глубокой кипой, уныло висящие ниточки цицит. И неожиданно яркие каре-зеленоватые, как огромные виноградины, глаза на сильно осунувшемся лице… Моти удивлённо прошептал: «Б… Бен… ци? Т-т-ты?» — «Да… Тебя это удивляет?» — услышал он знакомый мягкий певучий баритон. — «Но… откуда?» — «А ты-то тут откуда? Я-то — ясно…» — подошёл к нему и отчётливо высветился перед ним его старый армейский друг и бывший коллега Бенци Дорон, изрядно осунувшийся и похудевший, даже обычно круглые щёки с забавными ямочками уныло обвисли. Моти нерешительно протянул руку и дотронулся до него: «Д-да… Пожалуй, не фантом…» — «И ты… тоже не фантом!..

Но откуда?» — «Не имею представления, откуда я взялся. Сам хочу понять, где я нахожусь… Лежал в больнице, со мною Рути была… не отходила от меня… — недоуменно промямлил Моти, и вдруг возбуждённо заговорил: — Пришли сыновья…

Бедняжки!.. Что им пришлось пережить!.. Что-то они просили… Что-то… про Ширли… От этого мне стало нехорошо, Рути дала таблетку с тумбочки… — ему казалось, что эта тумбочка очень важна в его рассказе. — Дала запить из графина.

Мне… ужасно захотелось спать… Как провалился… А когда очнулся, как из грязной воды вынырнул… оказался в странной круглой камере. Круглая душная тахта, и сверху и снизу — мягкая-мягкая душная перина… Вместо туалета — какая-то дыра возле… э-э-э… условной стены… Ну, конечно, не Фанфарирующий Золотой Гальюн! Я чётко помню, что врач обещал меня наутро домой отпустить… А я зачем-то тут — и ни доктора, ни Рути, ни лекарств, ничего!.. И в какой-то круглой камере без потолка… Представляешь? — совсем без потолка!.. Стены закручиваются, словно ввинчиваются куда-то вверх… И силонокулл… неровным пунктиром… Мне показалось — это новая игра…» Бенци удивлённо уставился на Моти с озабоченностью и тревогой. За последние месяцы на фирме он успел привыкнуть к тому, что его некогда весёлый, активный, уверенный в себе приятель за время работы над угишотрией резко изменился: стал нервным и пугливым, растерял весёлость и уверенность в себе. Но таким? Нет, таким он своего давнишнего приятеля и недавнего шефа Моти Блоха никогда не видел.

Он старался, чтобы при этом скудном освещении тот не заметил выражения неподдельной жалости на его сильно похудевшем лице. Отвернувшись, он заметил: «Ясно: тебя просто усыпили… Скорей всего, и Рути постарались увести от тебя так, чтобы она ничего не видела. Ты находишься в Шестом отделении на 3 этаже. Или в Лабиринте клинических исследований «Цедефошрии» — нечто вроде клиники, где изучают силонокулл-синдром. Ты, наверняка, не хуже меня знаешь, что это есть и у твоей дочки. Мы тоже этим занимались. Поэтому нам… — Бенци сильно понизил голос, подчеркнув это слово, — …стало известно, что синдром, выраженный в явном отторжении силонокулла — по сути спасение для человека, потому как это отторжение в той или иной степени свойственно нормальному здоровому организму. У одного это выражается в явной форме, и это естественная реакция здорового организма на ненормальное явление, у другого — происходит, так сказать, накопление и выражается в неадекватном поведении. А потом… Лучше не говорить!

А впрочем, ты сам должен знать результат…» Моти с безразличным видом слушал Бенци и вдруг спросил: «А ты-то тут что делаешь?» — «А-а-а… Я под следствием.

Ты слышал, наверно, что меня арестовали во время Турнира: я детей от дубонов защищал, между прочим, племянников Рути. Они требуют, чтобы я публично признался в том, что вывел из строя дурацкие войтероматы…» — «Но ведь ты же их не трогал!» — «Конечно, нет! Мы о них узнали из прессы, только на Турнире их и увидели живьём!.. Главное обвинение — активное антистримерство! Знаешь, что это такое? — Моти энергично закивал. — Так у нас нынче называется неприятие силонокулла и струи подобающей цветовой гаммы. Ещё меня обвиняют в плохом воспитании детей, хулиганов и антистримеров. А моих близнецов обвиняют в смерти рош-ирия Эрании!

Знаешь же, что они откололи на Турнире!? — Бенци улыбнулся знакомой, доброй улыбкой, потом снова посерьёзнел и продолжил, качнув головой: — Как видишь, у меня сложный состав преступления. Но, судя по всему, им от меня что-то нужно…» — «Наверно… Что до смерти Рошкатанкера, то… Приступ у него случился в первом отделении, то есть до выступления твоих мальчиков…» — «И племянников твоей Рути… — повторил Бенци. — Значит, и ты в курсе, что там было в антракте?» — «В общем-то, да! Я заметил: дубоны очень подозрительно засуетились. Но как ты тут оказался? Ведь суда или следствия пока не было? Иначе бы…» — «Конечно, нет!» — «При чём тут Шестое отделение? Ты же не болен!» — «Нет, конечно! Это для них идеальный вариант: всё в одном месте! Послушай, — Бенци понизил голос до шёпота: — я боюсь, не следят ли за нами, не проверяют ли каждое сказанное слово, не затем ли нас вместе свели…» Моти побледнел, но постарался спросить как можно спокойней: «Но как же отсюда выбраться?» Бенци заговорил очень тихим голосом, почти не разжимая губ, и Моти едва его слышал: «Во-первых, раз уж мы встретились, не будем разлучаться, может, вместе удастся… Как — я и сам ещё не знаю… Да, вот ещё… Ты, наверно, заметил, что время от времени включаются какие-то разговоры. Которые тебя настораживают, раздражают, пугают…» — «Ага-а… Как будто мои сыновья уговаривают Рути на какое-то предложение Пительмана согласиться, чтобы спасти мне жизнь…» — «М-м-да-а!.. Далеко же они зашли!..

Моти, ты не должен ни на что реагировать — что бы ни услышал! — и снова, сильно понизив голос: — Ты должен отсюда вырваться — во что бы то ни стало!.. Я постараюсь помочь нам обоим… Для тебя это вопрос жизни и смерти…» В полумраке коридора Бенци не мог видеть, как посерело лицо Моти. Но он почувствовал, как у него задрожали руки. Дальше они пошли вместе, плечом к плечу, по петляющему коридору, сквозь полумрак, освещаемый невидимым источником унылого очень слабого света. Высокий Бенци приобнял Моти за плечи. Они шли и беседовали, не замечая сменяющих друг друга волн душной жары и знобкого, сырого холода. «А как тебе тут, Бенци? Вижу, что не очень хорошо…» — «Да я уже вроде привык…

Правда, с питанием… э-э-э… не совсем… Сижу на хлебе и воде… Иногда немного овощей…» — «А почему? Неужели голодом морят?..» — «Голодом как бы и не морят… Просто мне же нужно кашерное… А сейчас даже не Арпадофель этим ведает, а сам Пительман. А этого хлебом не корми — дай над нами, фиолетовыми, поиздеваться. Он думает, что так он меня скорее сломает. Было несколько бесед с Мезимотесом. Ты же знаешь нашего обаяшку: нежен, как самый сладкий шоколад со сливками…» — «Я давно знаю…» — иронически скривился Моти. — «Короче, он пытался меня убедить с ними сотрудничать. Что-то они там напортачили, но что — не говорят!.. Да и я не очень понял, могу только догадываться. Напрямую ничего не сказано, что-то о работах…» — «Для заказчика-хуль?» — «Во-во! Типа того! Но мне повезло ухватить некоторые обрывки разговоров: вроде бы, им почти удалось ораковить… кажется, они это так назвали… Юд-Гимель. В результате жители его покидают, а на него претендуют родичи Аль-Тарейфы». — «А-а-а! Это и я слышал…

Не зря Ад-Малек у нас превратился в Аль-Тарейфа!..» Бенци горько усмехнулся: «Короче, им надо начать обратный процесс, иначе там жить невозможно… Но — силонокулл и угишотрия не работают!..» — «Конечно! И не будут работать! У программы одностороннее действие! Силонокулл, который её запускает, вообще чистая деструкция!» — слабо улыбнулся Моти. — «Мне кажется, они тебя к этому захотят привлечь. Я не вправе тебе что-то советовать… тем более, если за это пообещают домой тебя отпустить…» — «Домой? Вырваться из этого кошмара?» — с надеждой выдохнул Моти и недоверчиво посмотрел на Бенци. Но тот покачал головой: «Пообещать-то они готовы что хочешь, чтобы только тебя купить, твой труд… Но… Моти, неужели ты не понимаешь?..» Глаза Моти расширились и повлажнели, Бенци даже испугался, как на него это может подействовать. Он не мог себя заставить произнести роковые слова. Но Моти и сам не горел желанием их услышать, поэтому он быстро пробурчал, опустив голову: «Этими разговорами они меня с самого пробуждения мучают… — без выражения выговорил Моти и неожиданно проговорил: — Но где же моя Ширли?» — «А где мои ребята? И как там Нехамеле? Как малыши?.. Я же никогда надолго с семьёй не разлучался… и всегда был с ними на связи!.. А сейчас… Столько времени ничего не знать друг о друге!» — взволнованно проговорил Бенци, в его голосе Моти неожиданно послышались слёзы. Моти деликатно отвернулся; он уже для себя решил, что не хочет продолжать эту неприятную тему, поэтому быстро спросил: «Послушай, Бенци, я что-то слышал… может, и ты об этом знаешь?.. Что моя Ширли и твой старший мальчик… э-э-э…» — «Да, это правда. У нас об этом все знают. Но ты не волнуйся: они пока только обмениваются взглядами и улыбками, иногда ещё словами перебрасываются. Ноам очень скромный и тихий.

Вообще, всю жизнь был таким: сидел в уголке, читал, никогда не дрался… Вот сейчас компьютером увлёкся. Как мы все, хорошую музыку любит… Но никакого сравнения с близнецами. Он у нас очень похож на дедушку Давида, такие же глаза, говорят, и волосы… вообще черты лица, в чём-то характер… А вот талантом в деда близнецы пошли. А уж дочка Ренана… говорят, Нехама была в детстве такая же бойкая и активная. Впрочем, нет — рав Давид говорит, что Ренана — это вообще чертёнок в юбке…» — «Да, Рути почему-то её приревновала… Ведь Ширли как-то сказала, что у вас ей гораздо лучше, чем дома», — слабо улыбнулся Моти. Бенци помолчал, потом спросил: «А почему вы ей такое имя дали?» — «Это моя мама! Они же с папой к её рождению приехали из Австралии. Вот мама и придумала — чтобы имя звучало и на иврите, и для уха говорящих по-английски привычно!» — «Придумано отлично! — улыбнулся Бенци и вернулся к вопросу Моти: — В конце концов, ничего удивительного!.. Молодые! Или они оба переболеют, или… нам с тобой суждено породниться… — он усмехнулся в бороду. — Надеюсь, ты не против?» Моти промолчал, смущённо поглядев на Бенци. «Нам всем твоя дочка очень нравится…» Моти мрачно уставился себе под ноги и задумался. Слишком много информации сразу выплеснул на него Бенци. Снова защемило под левой лопаткой. Как бы ему хотелось сейчас прилечь… Вот только где? Он ощутил, что ему не хватает воздуха, обернулся к Бенци, тот тут же встрепенулся: «Что с тобой, Моти?» — «Да, знаешь, что-то нехорошо… Где бы присесть?» — «Что же делать! Тут решительно негде прилечь, даже присесть… Наверно, не надо было тебе выходить оттуда…» — «Ну, что значит — не нуж-но… — прерывисто, как бы через силу, заговорил Моти. — Там… бы… ло… е… щё… ху… ху… ху… же… Э… та… круг… лая…» — «Мотеле, погоди… Я сейчас поищу… Обопрись на меня, дружище… Давай, я тебя… э-эх! — по-не-су-у…» — и Бенци попытался взвалить Моти себе на спину. Пройдя так несколько шагов, он начал задыхаться, остановился, снова попытался сделать несколько шагов. Моти слабо прошептал: «Оставь меня… Похоже, моя песенка спета…

Бедная Рути… Только бы…» — «Не говори глупостей! Вон, смотри — там что-то мерцает… Может, комната, где есть койка… Давай… — пропыхтел Бенци и перекинул руку Моти через плечо. — Ну, пошли…» — и он поволок тихонько постанывающего Моти к чему-то мерцающему в конце коридора…

«Ну, что, друзья-приятели, поговорили, пообщались? А теперь послушайте, что вы говорили, и растолкуйте, что это значит?..» Мерцающий свет в конце коридора оказался действительно большим и светлым помещением. Четверть этого помещения занимал стол, за которым в высоком кресле сидел Мезимотес. Напротив стояло несколько простых стульев с прямыми жёсткими спинками. Бенци, притащивший Моти в это помещение, заботливо усадил его на один из стульев. Моти сразу же сел, бессильно откинулся и закрыл глаза. Мезимотес без улыбки смотрел на явно тяжело больного ещё нестарого человека, который когда-то гордился нежным покровительством известного на всю Эранию общественного деятеля, считая его своим старшим другом…

Бенци выпрямился, потёр спину и пристально посмотрел на бывшего босса. Его яростно сверкнувший взор вызвал гнев Минея, но он сдержался и продолжал молча смотреть на обоих, потом медленно проговорил вышеприведенную фразу, насторожившую Бенци. Но Бенци быстро совладав с собой, пожал плечами и спросил:

«А что может означать беседа двух старых приятелей, давно не видевших друг друга…» Мезимотес нажал кнопку прибора у себя на столе, и в комнате гулко зазвучали их голоса. Время от времени Миней останавливал запись и, уставившись на Бенци, спрашивал его: «А это вы о чём? А-а-а?» — «О своём, о заветном… Ничего интересного…» — неизменно отвечал Бенци. Миней снова прокручивал запись и снова задавал тот же вопрос, Бенци радовал его тем же ответом. Мезимотес понимал, что на Моти, который в полузабытьи скорчился на неудобном жёстком стуле, рассчитывать не приходится. Но это давало ему возможность говорить с Дороном более свободно, не гнушаясь откровенными оскорблениями и запугиваниями: «Что ж, мне очень жаль! Придётся устроить тебе свидание с Офелией — перед всей Арценой!

Надеюсь, ты меня понимаешь? Она-то уж знает, как разговаривать в студийной обстановке с такими, как ты. Все мы люди… А если это не поможет, то… его сыновья… — и Миней указал на скорчившегося на стуле Моти, — …поймают твоего старшего сыночка и… ты, надеюсь, догадываешься, что они с ним сделают!.. А уж если в наши руки попадут твои близнецы, я даже представить себе не могу, чем это для них кончится! Ну, а потом всех троих… можешь не сомневаться! — передадут на перевоспитание к членам клана Навзи… Особенно твоего старшего! Если он вынесет их методы перевоспитания антистримеров, соблазняющих девушек из элитарных семейств Эрании… Знаешь, что это такое?» Мезимотес снова прокрутил запись от начала до конца, то и дело останавливая её и повторяя по нескольку раз некоторые отрывки, которые ему казались многозначительными. Бенци с внутренним трепетом выслушивал его слова, стоя и тяжело опираясь на стул, на котором скорчился впавший в забытьё Моти. «Не понимаю, о чём вы говорите. Вы бы лучше уделили внимание больному человеку…» — стараясь не показать охватившего его нешуточного смятения, проговорил Бенци. — «Ладно, потом поймёшь!.. — Миней недвусмысленно дал понять Бенци, что состояние Моти его не интересует. — Главное, что ты должен понять: мы не собираемся выпускать вас отсюда. Обоих! Вообще! С твоим приятелем, как ты понимаешь, всё ясно… Впрочем, есть выход… Если вы нам поможете, это может здорово облегчить участь ваших детей, влюблённых голубков… Понимаешь? А если нет… Увидишь! Даже отсюда — в реальном времени…» — и зловеще ухмыльнувшись, элегантный и вежливый Мезимотес встал и покинул помещение.

Бенци тут же пододвинул один из грубо сколоченных стульев поближе к Моти и присел рядом. Он взял друга за руку, начал поглаживать ладонь, глядя на его неплотно прикрытые глаза. Сколько он так сидел, он не знал. Моти продолжал пребывать в полузабытье, и Бенци уже начал испытывать тревогу: столько времени больной человек, нуждающийся в помощи, её не получает. А он сам ничем не может ему ничем помочь!..

Судя по всему, в этом месте хватает квалифицированных медицинских работников.

Почему же они не идут к больному человеку? И как её вызвать, эту помощь? Однако… только что из комнаты вышел Мезимотес. Почему он столько драгоценного времени потратил на дурацкие разговоры и угрозы? Это не на шутку тревожило Бенци, он даже не придал никакого значения угрозам бывшего босса в адрес сыновей, не говоря уж об угрозах в свой собственный адрес — ведь он никогда не считал злодеем Мезимотеса, в отличие от Арпадофеля и Пительмана… Что происходит?!

Бенци просидел рядом с Моти всю ночь, а наутро явились два дубона, ни слова не говоря, поманили его пальцем. Он указал на Моти, которого ещё вечером постарался уложить на составленные рядом три стула, пытаясь что-то сказать. Дубоны его слушать не стали, подошли, крепко взяли за локти и вывели из помещения. Бенци понял: с роботами, даже живыми, говорить не о чём и бессмысленно! Тревожно оглядываясь на Моти, он вышел из комнаты. …Через три дня его привели в маленькую комнатку без окон, где он обнаружил на тахте спящего друга. После пережитого за эти три дня у него только и хватило сил порадоваться, что видит Моти живым и спокойно спящим… Как видно, какую-то помощь ему всё-таки догадались оказать! — и на том спасибо!

Ирми и Ренана добрались до старого дома Доронов. Ирми сразу же провёл Ренану в спальню и усадил её на диван.

В это время мальчишки сидели в студии, музицируя на большом угаве и ничего вокруг не замечая. Прихода Ирми с Ренаной они тоже не заметили. Ноам деловито вводил в память ницафона наигрываемые ими мелодии. Он полагал, что даже черновой «огрызочек из двух-трёх тактов», может неожиданно оказаться очень важным и ценным для их целей.

Ирми сбегал на кухню, принёс стакан воды, присел перед Ренаной на пол и, ласково, осторожно поил её, приговаривая: «Попей и расскажи мне, девочка моя, что с вами было…» Ренана дробно стучала зубами о стекло стакана, потом начала лихорадочно и жадно пить, не переставая всхлипывать. Ирми робко погладил её ладонь, потом, словно бы нечаянно, дотронулся до щеки. Ренана отпрянула, удивлённо глядя на него расширенными и полными слёз глазами: «Нет, не надо… Прошу тебя… Мы не должны… Есть предел…» Ирми опешил, густо покраснел, немного отстранился и спросил: «Я что-то сделал не так? Тебе неприятно?» — «Ну что ты!.. Не в этом дело… Ты же знаешь, что мы не должны… Тем более после того, что с Сареле случилось… Понимаешь?..» — «Понимаю… Прости…» — сконфуженно и печально произнёс Ирми, отвернулся от неё, сидя на полу и опустив голову, уши его пылали.

Немного успокоившись, он робко поднял голову и искоса глянул на покрасневшие глаза девушки и снова попытался взять её руку, которую она осторожно высвободила.

«Я думаю, сейчас тебе необходимо поспать…» — тихо произнёс он, не глядя на неё.

Ренана устало и бесцветным тоном произнесла: «Хели с Максом звонили?» — «Я им звонил, Макс сказал пару слов: о состоянии Сареле, о том, что Хели хочет связаться с прессой. У кого-то из её коллег там, оказывается, есть свой человек.

Твой рассказ о погроме в ульпене может быть очень важным свидетельством…» — «Тогда я расскажу, что могу, сейчас! Пока фанфарматоры не замылили людям мозги!» И Ренана, глядя в пространство, заговорила, прерывая рассказ судорожными всхлипываниями: «Ворвалась банда дубонов, там было несколько штилей, они за нами и погнались… Уроки уже окончились, только у двух классов должна была быть практика, остальные шли к общежитию… Слышал, наверно, новый указ Тумбеля? — что наши школы закрывают… Нам дали три дня, а они пришли сразу же. Какое-то колпакование у них…» — «Это они так назвали? Интересно! А школы при чём? Они ведь уже превратили Парк в Ракушку! Чем не колпакование!..» — удивлённо обронил Ирми. Ренана всхлипнула и звенящим голосом прошептала: «Их дикие идеи… Странно, что вы тут ничего не знаете… Ты себе не представляешь, что было! Ты бы видел, какой стеной они на нас шли!.. Такая жуткая масса — как асфальтовый каток… С экрана, который во дворе поставили… выскакивали целые тучи зелёных спиральных мух… или ос… Жуть!.. Девочки испугались… Кто-то успел, кто-то нет… добраться до двора общаги… Они, несколько здоровенных штилей… зачем-то — за нами. Хватали, лапали, били дубинками… — понимаешь?.. — не глядя, куда и кого…

Пытались тащить за косы, за руки… На нас с Ширли напали, её ударили… У Ширли на руках синяки…» — «Ох… — сокрушённо выдохнул Ирми, огромными глазами глядя на Ренану. — Но они же не имеют права!» — вдруг возмущённо задохнулся он. Ренана мотнула головой и снова всхлипнула: «Она упала, хорошо, что мне удалось какой-то картон вывернуть им под ноги — это их задержало!.. А потом… — сама не знаю, как! — мне удалось одного… нет, потом ещё одного!.. толкнуть и… дать сдачи…

Даже не знаю, кто это был…» Ренана замолчала, судорожно глотнула, закашлялась, часто задышала, потом продолжила: «И не знаю, как это мне в голову пришло бить того, кто в форме… Наверно, от страха… Он лапы ко мне тянул… кофточку порвал… — она густо покраснела и отвернулась, помолчала и, искоса увидев смущённый, вопросительный взгляд Ирми, не глядя на него, продолжила тихим голосом: — Это меня взбесило, и я себя не помнила… махнула ногой… сильно врезала… куда — не поняла! Он даже заверещал… Теперь долго не забудет…» — «Да ты что!» — охнул Ирми, густо покраснев. — «Ещё несколько девочек так же пытались, тоже, наверно, со страху… но не получилось… наверно, побоялись…

Потом девочки говорили, что теперь нас обвинят в нападении на власть, особенно меня… после того, ну, ты помнишь…» — «Ренана, девочка моя, а почему ты с самого начала не включила та-фон в режим ницафона? Я ж тебе показывал!..» — осторожно спросил Ирми. — «Думаешь, мы могли что-то соображать? Ты бы знал, какой это был ужас!» — «Понимаю… — сочувственно кивнул Ирми, — всё равно жаль…

Мы могли бы представить документальное свидетельство бесчинства дубонов в женской школе… Я только надеюсь, что в туалеты они не ворвались…» — «Не знаю, что там было, когда мы ушли в общагу… Ведь нам и оттуда пришлось смываться…» Он помолчал, потом осторожно спросил: «А что случилось с той несчастной девушкой?

Ты можешь говорить об этом?» — «Я… — неожиданно Ренана расплакалась. — Я должна выговориться! — с силой сквозь слёзы произнесла она и начала свой рассказ:

— Мы так и не знаем, как… они смогли её вытащить… со двора ульпены… никто этого не видел… и не слышал в этом вое… Наверно, их было много, а другие прикрывали бандитов, которые… которые…» — «Ладно, не надо… Не плачь, родная моя…» — Ирми нежно и осторожно погладил по голове рыдающую девушку; она не обратила на это внимания: «У неё летом должна быть помолвка…» — она больше не могла продолжать, с нею началась истерика. Ирми снова метнулся к крану, налил воды, прижал ей стакан к губам: «Попей, родная моя… — потом ласково уложил её на диван: — Тебе надо поспать… успокоиться после всего, что ты пережила…» — «Надо разыскать её Менахема… в Шалеме… — твердила Ренана и вдруг выкрикнула:

— Сделай же что-нибудь!!!» — «Мы постараемся…» Ренана постепенно затихла и уснула, её сон был долгим, тяжёлым и неспокойным, она ворочалась и то и дело всхлипывала. Ирми вышел из комнаты, прикрыв дверь, и неслышно выскочил за калитку.

Выбравшись из дома Магидовичей, Ширли побрела, спотыкаясь, сама не зная, куда.

Она не чувствовала усталости, ни о чём не думала, только о том, что ей непременно нужно найти Доронов. Ведь дорогу назад теперь всё равно не найти, а стало быть, у неё теперь только одно направление. Подгоняемая этой мыслью она брела и брела, и уже не обращала внимания на то, что через неравные промежутки над нею мельтешили зловеще бликующие и воющие воронки, или фанфароботы, как их назвал Арье… Она даже не чувствовала дурноты, которая всегда накатывала на неё при звуках силонофона. Одна мысль билась в мозгу и подгоняла её: «Найти, найти, найти…» Ширли брела, минуя один перекрёсток за другим, даже не задумываясь о том, какой переполох поднимется у Арье, когда они обнаружат, что племянницы нет в доме. Ширли не задумывалась, что к Арье вот-вот должны придти её родители (если уже не пришли), и он не будет знать, что им сказать.

Ни Ширли, ни Магидовичи, ни, конечно же, её родители, ни обитатели Меирии — даже после событий в ульпене, — в страшном сне не могли себе представить, что совсем недавно весёлый и безмятежный посёлок с благоустроенными, уютными домами, красивыми улицами и площадями обречён. Ещё немного, от силы несколько дней — и под звуки жёсткого силонокулла Меирия превратится в уродливое подобие гигантского «муравейника», или нечто типа захудалой гостиницы — для тех, кто не захотел понять ясный намёк новых властей Эрании и покинуть свои жилища. Ширли, конечно же, не могла знать, что это детище её папы творит все эти жуткие преобразования, названные ораковением. Бывшая папина программа, усовершенствованная прихлебателями Тумбеля, только начинает свою работу — идёт её опытная отработка на нескольких, «случайно» выбранных улицах, в первую очередь — вокруг их ульпены с одной стороны и йешиват-тихон hилель для мальчиков, с другой.

Поначалу она не обращала внимания, что под ногами уже забугрился переливчатый ракушатник, а низко над головой — тёмный тугой жгут, и между назойливо жужжащими, хаотически мечущимися спиральками ехидно ухмыляются «силонокулл-тучи»…

Вкрадчивым силонофоном (разве что чуть тусклее) завывали воронки, и аритмичными синкопами колыхался душный жёлто-коричневый туман. Она подумала, что братья не зря столько времени «тренировали» всю семью на силонокулл-гармонии — как ни тошно было их слушать, но Ширли с её тонким музыкальным чутьём вскоре научилась чётко различать оттенки их всевозможных модуляций, в том числе и их сочетания с другими источниками шума.

Она подняла голову, озираясь по сторонам, и её охватил ужас: ей показалось, что она, непонятно как, из Меирии попала в грязный, облезлый, совершенно чужой город.

Грязные, словно ощипанные, палисадники, голые деревья и кусты, а за ними в глубине пустые дома, судя по всему, покинутые своими обитателями — слепые окна, половина стёкол выбита. Улицы сужались прямо на глазах, тяжело взбираясь в гору, а потом чуть-чуть расширялись и уступами неслись вниз. И — повороты, многочисленные крутые повороты то вправо, то влево, как бы закручиваясь винтом, а потом раскручиваясь. Вместо привычного асфальта под ногами переливается тусклой радугой «ракушатник». Девушка смутно припомнила, что почти такой же тропинкой они пробирались к сектору Юд-Гимель перед Турниром, но тогда они были все вместе, держались друг за дружку и могли видеть в этом неумные выверты организаторов Турнира, которым очень хотелось, (но не вышло!) их напугать.

Здесь и сейчас потрясали не столько пустые, слепые окна, но навалившийся сверху странный тускло-мерцающий полог, закручивающийся в мутной гнойно-желтоватой дымке — там, где полагалось быть небу, — и казалось, не только света, но и воздуха не хватает. На столбах в угрожающе-синкопированном ритме раскачивались фанфароботы, опускаясь и тут же возносясь вверх. Но сильней всего на неё действовал вид свившегося немыслимым жгутом над головой «неба-не-неба», по которому корча болезненно-ехидные гримасы, туда и обратно проносились «силонокулл-тучи».

Ей было до слёз жаль своих детских рисунков, неожиданно превратившихся в символ разрушения и этого уютного посёлка, и ульпены, и вообще всего уклада их жизни.

Она снова оглянулась, утирая глаза кончиком мизинца, и оторопела: на неё угрожающе надвигаются пустые дома со слепо уставившимися на неё окнами, прямо над головой отплясывают бешеный танец кривляющиеся рожи…

Ширли испуганно вжалась в стену, и мимо неё пронеслась странная машина, нечто вроде помеси скорпиона с головастиком. Провожая её глазами, она с изумлением поняла, что это причудливый гибрид автомобиля и руллоката. Это пробудило у неё воспоминания о Дне Кайфа, когда она познакомилась с Доронами и их друзьями.

Перед мысленным взором возник Ирми, выделывающий на руллокате затейливые фигуры на залитой солнцем тропинке, огибающей Лужайку Пикников. Нить воспоминаний повела её дальше, уводя от гнетущей реальности ораковения, разворачивающейся вокруг неё — и привела к знакомству с Доронами. Вот и Ноам — такой, каким она его увидела впервые. Девочка радостно улыбнулась. Мелькали лица Доронов, звучали песни близнецов Шмулика и Рувика. Это была музыка, с которой было связано столько приятных воспоминаний! — дни и часы, проведённые в семье друзей.

Постепенно потускнел жуткий фон фантасмагорической реальности. Она остановилась — ей жгуче захотелось увидеть их… хотя бы одним глазком… хотя бы узнать, что с ними ничего не случилось! Она не имела ни малейшего понятия о том, сколько времени она кружит по ораковевающей на глазах Меирии.

А между тем наступила ночь…

Счастливая случайность привела её в единственный уголок Меирии, которого ораковение почти не коснулось — это был маленький кусочек улицы возле старого дома Доронов, который она после всего пережитого и в опустившейся на посёлок тусклой мгле не узнала. Обессиленная девочка уселась прямо на землю, опершись о бывшую рекламную тумбу, с которой свешивались жалкие обрывки выцветших объявлений и афиш, и забылась тяжёлым сном. Она ещё не знала, что первой счастливой случайностью было то, что она покинула дом родных за несколько часов до явления туда отряда дубонов под командованием её брата Галя.

Она очнулась от странного забытья и медленно приходила в себя, выбираясь из оцепенения и шока после долгого блуждания по вздыбившейся Меирии, словно бы отчаянно сопротивлявшейся ораковению. Неожиданно она с изумлением увидела в мерцающей полумгле возникшего перед нею Ирми, закутанного в какие-то тёмные лоскуты. Он словно бы сгустился из воздуха и потрясённо уставился на неё, потом с трудом выговорил: «Что такое? Ты же должна быть у Арье…» — «Нет, я уже не у Арье… я тут… я… э-э-э… сбежала…» — слабо пролепетала девушка, виновато поглядывая на Ирми. — «Но ведь уже ночь! Как ты не боишься?.. Одна… Хорошо, что я тут случайно оказался!» Но долго изумляться было некогда. Он указал ей на дом, в котором она не сразу признала старый дом Доронов — пока, поведя глазами, не увидела перед собой знакомую калитку.

Ирми осторожно ввёл девушку в салон. Ширли, услышав где-то совсем близко, за стеной, голос Ноама, тут же слабым голосом пролепетала: «Меня ноги не держат, никуда я не пойду…» С этими словами она забралась с ногами в кресло, свернулась калачиком и тут же провалилась в глубокий сон.

Ирми пытался связаться с Арье, чтобы сказать ему, что Ширли уже у них. Но та-фон Арье молчал. Сделав несколько попыток, Ирми в отчаянии закрыл аппарат. И в этот момент услышал голоса на кухне, рядом с комнатой, где спала Ренана. Он тут же вышел к ребятам и грозно цыкнул на них, приложив палец к губам. Ноам поднял на него глаза и сердито прошелестел: «Ирми, ты можешь сказать, что, собственно, происходит? Что с Ренаной? Что с Ширли? Откуда она тут? Ты же говорил, что она у Магидовичей!..» Рувик, услышав имя Ширли, поднял голову: «Что? Что случилось?

Почему мне ничего не говорят?» Ирми позвал ребят за собой на кухню, закрыл дверь и медленно, нерешительно заговорил, глядя в пол: «Вчера был налёт дубонов на ульпену, так сказать, операция колпакования, а на самом деле погром! Власти Эрании решили превратить наши школы в Центры Колпакования… Били девочек, по-всякому издевались… Наши девочки пострадали. На пике всего этого… было совершено тяжкое преступление…

Нет-нет… наши девочки беседер… э-э-э… — успокоил он сразу вскинувшихся и сильно побледневших Доронов. — Об этом, как я понял, не сможет промолчать пресса, даже «Silonocool-NEWS»… В общем, во время этого налёта одну ученицу ульпены бандиты вытащили с территории… и… — и он, побледнев, прошептал чуть слышно: — изнасиловали…» «Ты что! Кто это сделал? — побледнел и начал заикаться Ноам. — Им же запрещено касаться женщин и девушек…» — «Как я понял, в этой компашке собрали «малину» уголовников, и они под шумок… Им же внушили, что с фиолетовыми девчонками — всё дозволено, полнейшая безнаказанность!.. В общем, мы с Ренаной случайно нашли на улице эту несчастную, чем смогли, помогли… Это на Ренану произвело тяжёлое впечатление, она в шоке… Поэтому… не расспрашивайте её ни о чём… Пока…» Ноам удивлённо и укоризненно поглядел на Ирми и что-то пробурчал.

Ирми помолчал, потом заговорил: «Наши уже сейчас требуют расследовать это дело.

И вообще, по какому праву почти сразу после объявления указа «сам-себя-назначенного» исполняющего обязанности рош-ирия Эрании, до того, как они успели подать протест, к ним послали дубонов, которые и устроили этот погром… А сейчас, ребята, вернитесь в студию… Я не понимаю, почему вы не спите в такой поздний час? Из дома… даже не прошу, а требую! — ни под каким видом не отлучаться! Я хочу подскочить к Магидовичам, почему-то не могу с ними связаться, чтобы сказать:

Ширли у нас… От вас с Нахуми я привет передам, не волнуйся…» Но тут у него из кармана раздался сигнал ницафона: звонила Хели, попросив его немедленно подойти к ним по поводу несчастной девушки, и Ирми, успев только сказать Ноаму, что его поход к Магидовичам откладывается, стремительно выскочил из дома, на ходу переводя ницафон в режим защиты.

Девушки проснулись и почти одновременно из разных комнат направились в ванну, почти столкнувшись у самых дверей. Обе не могли скрыть изумления. Умываясь и причёсываясь, перебивая друг дружку, они обменялись рассказами о своих приключениях. Только про Сареле Ренана рассказала не сразу.

Ренана распахнула шкафчик туалетного столика в ванной комнате и всплеснула руками: «У меня идея! Знаешь, чем мы с тобой сейчас займёмся?» — «Не-а…» — растерянно лепетала удивлённая Ширли. — «Вот смотри: тут у нас целый склад париков, которые мы с мамой и бабушкой Шоши когда-то делали на Пурим. Бабуля и маму научила!.. Ты бы знала, какие костюмы мы втроём мастерили! Мама наловчилась делать отличные парики, а мы с бабулей — костюмы. Их они, наверно, увезли в Неве-Меирию, или просто роздали желающим, а парики почему-то остались!» Едва соображая, Ширли кивнула головой.

Ренана привела Ширли в ту комнату, которую когда-то занимали мальчишки — теперь сюда перенесли кое-какие вещи из девичьей комнаты. Ширли тут же забралась с ногами в старое ободранное кресло. Ренана вытаскивала из свёртка один парик за другим, расправляла, надевая на кулак или на растопыренные пальцы руки. У каждого парика была интересная история, что она и поведала подруге.

Ширли с лёгкой завистью думала: до чего же весёлая и радостная жизнь была в этой семье! У Блохов тоже было весело, но теперь радости своей семьи ей казались какими-то тусклыми в сравнении с тем, как жили Дороны. Разве что поездки за границу и походы на пляж всей семьёй, купанье в море вместе с братьями, милыми добродушными толстячками. Она с грустью описала Ренане большую фотографию, что висела у них в салоне: трое хохочущих детишек держатся за разноцветный резиновый круг и бьют по воде ногами — кто сильнее? Папе тогда удалось поймать отличный ракурс! Теперь эта фотография осталась на стене памятью об их детском восторге, а радость тех дней исчезла — и больше не вернётся…

«Нет, мы ходили купаться по отдельности — я с мамой, а папа с мальчиками. Папа научил мальчиков плавать, а мама сама не очень умеет. Ну, должна же я чего-то не уметь! — воскликнула Ренана и тут же оборвала себя: — Но давай же займёмся париками! Надо подобрать из того, что есть, несколько штук…» — «А зачем?» — спросила Ширли, покорно позволяя подруге напялить себе на голову забавный ярко-рыжий, почти красный, весь в кудряшках, парик, тогда как сама Ренана надела парик с прямыми, длинными серебристыми волосами. Ширли глянула на неё и прыснула: «Ну, ты и выглядишь! Но объясни, зачем это нам нужно? К Пуриму, что ли?…» — «Чтобы… мало ли что… менять облик. Я чую, что это нам может пригодиться…» — «А зачем?» — «Понимаешь ли… мне серьёзно грозит арест — я же избила двух дубонов! На самом деле, штилей… впрочем, неважно… — скороговоркой пробормотала она. — Нападение на власть! Это я от них защищалась, но ты же знаешь — кому это интересно!.. — и девушка неожиданно помрачнела. — После того, как они забрали папу… И вообще… ты самого ужасного не знаешь… Даже не знаю, стоит ли тебе рассказывать…» — «А почему нет? Я же не маленькая девочка…» — «Ты права, конечно, но… Дело не в тебе… Я сама ещё не очень могу об этом… Ладно…» — и Ренана, помрачнев ещё больше, начала, запинаясь, рассказывать Ширли про Сареле.

Голос её звенел невыплаканными слезами. Лицо Ширли снова начало бледнеть, но Ренана ничего не заметила; произнеся имя Ирми, она вдруг встрепенулась и воскликнула: «А кстати!.. Где сейчас Ирми? Он же меня сюда привёл! Потом я уснула…» — «Он и меня нашёл тут рядом и привёл сюда. Наверно, ушёл по тем же делам…» — чуть слышно пролепетала Ширли. — «Пошли, посмотрим, что там, в салоне делается. Мальчики наверняка знают…» — и она, вскочив, потянула Ширли за собой. Девочки даже не заметили, что выскочили из комнаты в париках.

В салоне вокруг стола сидели братья Дорон и Магидовичи. Шмулик поднял голову от толстого тома, воскликнул: Ребята, посмотрите на наших девочек! Блеск!» — и радостно засмеялся. Рувик уставился на Ширли, но смотрел он не на парик, а на потерянное, опрокинутое её лицо, так не вязавшееся с задорными огненно-рыжими обрамлявшими его кудряшками. Он тут же спросил: «Девочки, что случилось?» — «Во-первых, у вас всё беседер?» — заботливо осведомился Ноам. — «Ну, в общем-то… да… — бесцветно отвечала Ренана. — Просто я сейчас рассказала Ширли про Сареле, вот она и… И ещё… э-э-э… Где Ирми?» — «А он пошёл к Хели и Макси — узнать, как там Сареле… и вообще… Думаю, скоро вернётся…» — «А он что, не звонил?» — «Н-н-нет…» — промямлил Ноам и внезапно подумал, что должен был сам связаться с Ирми и Максимом. Он смущённо глянул на Ширли и попросил: «Я сейчас закончу с мальчиками этот раздел — и мы… Если он, конечно, до того сам не объявится…» — и они снова углубились в лежащий перед ним толстый фолиант. Только Шмулик обронил: «Отличная идея, девчата! Придумайте что-то и для нас!» — «Подумаем, поищем. Может, придётся вручную смастерить…» — проворчала Ренана.

Ноам захлопнул толстый фолиант, и ребята с явным облегчением последовали его примеру. От стола все четверо рванули в студию, собираясь продолжить работу.

Ноам, вздохнув, поплёлся за ними, на ходу включая ницафон. Он установил его в режим защиты и связи. С клавиатуры полился тихий красивый мотив — музыкод соединения с Ирми. Долгих полминуты звучал этот мотив, повторяясь снова и снова, но ответа так и не поступило. Ноам закрыл прибор, потом снова попытался повторить вызов, но с тем же результатом. Он попробовал связаться с Максимом, потом с Хели, но… То ли связи не было, то ли… но об этом парню думать не хотелось. Он пробурчал: «Наверно, «чёрная дыра»… бывает… Мы ещё не научились их пробивать».

Близнецы побуждали самих себя и младших друзей активней подбирать мелодии в различных регистрах и вариантах, но сейчас это у них плохо получалось. Всех мучило беспокойство за отсутствующего Ирми, за Бенци, о котором так до сих пор и не было ничего известно, за Гилада и Ронена, которые, по их расчётам, должны были бы уже и появиться. Цвика и Нахуми сегодня никак не могли связаться с отцами, и это их удручало.

Глядя на кузенов, и Ширли ощутила острое беспокойство за отца, перемешанное с угрызениями совести — ведь она сбежала из дома Арье, узнав, что вот-вот должны придти родители. Кидая взгляд на Ноама, она не могла избавиться от раздирающих её мучительных чувств, навеянных мыслями об отце…

Вечером после ужина близнецы уселись на продавленном старом диване в салоне и начали грустно музицировать. У их ног пристроились братья Магидовичи. Шмулик наигрывал грустную мелодию на флейте, а Рувик подыгрывал на гитаре и грустно напевал без слов.

В салон неожиданно вошла Ренана, а за её спиной замаячила Ширли. Рувик тут же перестроился, взял аккорд в другой тональности, чем вызвал у Шмулика сильнейшее недоумение, побудив его отнять флейту от губ, и затянул, глядя в пространство:

Ты мне грезилась грустной мелодией

На границе меж явью и сном

Расходящейся трелью арпеджио

Расплывалось дробилось лицо

Взор лучился тоскою неясною

Эхом гулким бродя в узких улиц щелях

Погрязая в туманах дождях

Септаккорды тритоны и септимы

Разрешений искали Увы

Неизвестной минорной тональностью

Ты явилась меж явью и сном

Неспокойны тревожны созвучия

Не несут ни покоя ни ясности

Непонятной печалью звучит твой напев

Этих зыбких созвучий не спеть…

Шмулик не сводил с брата удивлённого взгляда.

Девочки застыли, а Ширли залилась жгучим тёмным румянцем. Ренана дослушала песню до конца и начала сверлить грозным взглядом братьев: «А я бы на вашем месте пошла спать!» — «А с чего вдруг?» — «Так уж…» — туманно произнесла девушка, обняла Ширли, и так в обнимку они прошли через салон и скрылись в комнате.

Ренана тихонько ворчала: «Вот ведь лабухи-лопухи! Ничего не соображают…»

Только после полуночи появился измученный Ирми, таща за собой пухлый мешок с каким-то тряпьём. Он бросил устало: «Это для маск-костюмов, попрошу девчат что-нибудь сообразить…» Кинув мешок в угол салона, он позвал всех троих Доронов на кухню и усадил рядышком с собой. Сначала он жадно накинулся на холодные остатки ужина — в этот час в квартал Юд-Гимель электричество подавалось в таких мизерных количествах, что его едва хватало на слабое освещение комнат, а ницафоны без него никто не догадался подзарядить. Поев, Ирми мрачно произнёс: «Я не хочу раньше времени сообщать мальцам… и девчатам тоже, особенно Ширли. У Магидовичей был налёт дубонов, буквально через пару часов после исчезновения Ширли… У Арье орудовала шайка, которой руководил Галь Блох, а у Амихая орудовал Гай с приспешниками. Галь арестовал своего дядю, Гай — не тронул. Но оба они, то ли сами решили, то ли была команда сверху, увезли детей, заявив, что родители, на дурном примере старших сыновей, антистримеров и хулиганов, показали, что детей воспитывать они не могут, не знают, где шляются их несовершеннолетние сыновья — и с кем. Короче, детей раскидали по интернатам Эрании, чтобы труднее было найти… Только Лиору отвезли в Шалем, к мамаше… Откуда-то им всё известно о ситуации у Амихая… Нахуми ещё не в курсе…» Рувик вскочил и сжал кулаки. А Ноам тихо воскликнул: «Какое счастье, что Ширли успела сбежать! Что её ждало бы, если бы и её там захватили?!» — «Да, девочке крупно повезло… или интуиция… Она не знает, что в это время там, у Арье, были её родители. Отцу стало плохо, а любящий сынок позаботился отвезти его в больницу, а что это такое нынче, мы знаем…» — «Да что ему-то может грозить! — он же не антистример, а как бы свой! Участвовал в разработке этой ихней… как-её-там… угишотрии…» — пробурчал Шмулик, Ноам бросил на него сердитый взгляд.

«Мы многого не знаем в их сложной игре… Сейчас Максим с друзьями выясняют про детей Магидовичей, и где они… Дело осложняется тем, что дед Гедалья тяжело болен, и они, если бы хотели покинуть Меирию и переехать, скажем, к младшей дочке Морие, не могут…» — «Бедненькая Ширли, столько на неё сразу навалилось…» — сокрушённо пробурчал Ноам, а Рувик подхватил: «И она ни о чём не знает…» — «И не надо… — пристально поглядев сначала на младшего, потом на старшего, отчеканил Ирми и задумчиво сказал: — Беседер, мальчики, идите спать, а утром подумаем, что делать… Я посижу, подумаю, есть кое-какие идейки… Ноам, поможешь?» — «Конечно!» Неожиданно Рувик вскочил, подошёл к Ноаму, обнял его и порывисто произнёс: «Прости меня, брат! Прости меня, прости…» — и парнишка разрыдался у Ноама на плече. — «Ну, что ты, дорогой! Что ты, братик… Никто ни в чём тебя не винит! Я же тебя хорошо понимаю… — он неловко и нежно поглаживал его, потом отстранился от него, пристально поглядел ему в глаза и твёрдо сказал: — Ну-ну, будь мужчиной!» «А сейчас, ребята, спать, спать, спать…» — твёрдо сказал Ирми. Близнецы послушно отправились в бывшую комнату родителей, где уже спали братья Магидовичи, а Ирми с Ноамом засели тут же в студии, в уголке возле компьютера.

Почти под утро Ноаму пришла в голову интересная мысль, и он бросился будить Шмулика. Это оказалось нелёгким делом. Мальчик со сна решил, что его окружают дубоны, чтобы отнять у него угав и флейту, а заодно и арестовать. Он и во сне не мог отделаться от тревоги за себя, за братьев, за отца, о котором до сих пор не было вестей. Рассказ Ирми об обыске и арестах у Магидовичей произвёл на него тяжёлое впечатление! Было, ох, было чего опасаться подростку, были основания для самых кошмарных снов! Поэтому он, не открывая глаз, что-то нечленораздельное мычал и, отбиваясь, заехал брату по уху. Ноам схватил братишку за запястья обеих рук и продолжал тихо и ласково приговаривать: «Проснись, дорогой, это не дубоны, это я, Ноам». — «М-м-м… Это ты-ы?.. Ну, что ты от меня хочешь?» — «Очень надо, правда! По ходу дела объясню…» Шмулик медленно поднялся, весь всклокоченный, пошёл, натыкаясь на мебель и дрожа со сна, на кухню. Ноам догнал его, сунул ему влажную губку протереть лицо, завернул в сторону компьютера, и мальчик немного пришёл в себя. Он взял лежащий у компьютера шофар, приложил к губам. Раздалось громкое и грозное «ткуа», потом он начал медленно, как бы наощупь, строить простенькие мелодии. Ирми покачал головой. Ноам, склонившись за спиной Ирми, поднял голову, снова подошёл к брату и попросил: «Шмулик, возьми угав, это вернее и сильнее. И флейту держи на подхвате, тут же…» — «Чего уж теперь… — проворчал всё ещё сонный, дрожащий парнишка. — Не всё ли равно, на чём со сна играть…» Ирми снова поднял голову, пристально поглядел на Шмулика и протянул ему влажную губку. Шмулик принялся с ожесточением тереть лицо, потом поднял осмысленный взгляд и твёрдо произнёс: «Я готов!» Шмулик наигрывал одну за другой любимые мелодии и с изумлением смотрел на старшего брата: он давно не видел его лицо таким отчаянно-бесшабашным, пожалуй, с самого отъезда мамы и младших в Неве-Меирию. Если бы сейчас Ноама увидел Моти, он бы подивился, до чего парень в этот момент стал похожим на молодого Бенци, каким он его знал в армии.

Наконец, Ирми радостно произнёс: «Всё! Есть! Макс и Хели получили моё сообщение, а у нас появился надёжный способ установки и поддержания связи! И ещё кое-что…

Потом расскажу…» Он на несколько минут замолк, уставившись в экран, потом заговорил: «Макс только что мне сообщил, что они придумали новый способ радио- и телепередач без помех, обещал к утру прислать команды. А я рассказал, как пришлось разбудить ребёнка, чтобы он нам сыграл…» — «Какого ребёнка!!! — сердито осведомился Шмулик. — Как в важных исследованиях и экспериментах участвовать, так я взрослый, даже средь ночи меня можно поднять! А как что — ребёнок?» — «Да ты не кипятись, братишка! Ты даже не представляешь, как ты нам помог! Ты — полноправный участник нашего эксперимента, и только благодаря тебе…» — «Ла-а-ад-но… Я спать пошёл», — пробурчал Шмулик, побрёл в спальню и тут же свалился рядом с Рувиком. Поработав ещё с час, Ирми и Ноам выключили свои приборы и тоже решили чуточку отдохнуть. Они проспали всего пару часов, сидя на стульях рядышком возле компьютера.

За окном темно-жёлтый туман чуть посеребрился. Ирми проснулся, разбудил Ноама.

Встали и близнецы. Ренана уже возилась на кухне и ворчала: «Чуть не проспала час электричества. А вода в ванной почти ледяная. Приходится закаляться…» Ирми с улыбкой посматривал на неё: кажется, приходит в себя, снова это та же активная Ренана, не давешний комок нервов с опухшим от постоянного плача лицом и красными глазами. А рядом с нею Ширли… Боевая девчонка, однако! И он вдруг подумал: «А ведь она ничего не знает, что случилось у Арье после того, как она сбежала… что с отцом…» Неспешно прихлёбывая кофе, Ирми мурлыкал одну из мелодий, которые ночью наигрывал Шмулик, и параллельно загружал новую программу в ницафоны девочек и братьев Дорон.

Сначала Рувик надулся от обиды, узнав, что Ноам разбудил только Шмулика, а его не привлёк к ночным работам. Ноам объяснил ему, чем было вызвано привлечение одного Шмулика к работе. Рувик улыбнулся, оттаял, особенно, когда Ноам с усмешкой проговорил: «Ну, конечно, ещё и от тебя по уху получить! Ты знаешь, как Шмулон мне со сна врезал? До сих пор ухо болит!» — «Не волнуйся: у меня бы это лучше получилось! — засмеялся Рувик. — И ты знаешь, что заслужил…» — «Ладно, брат, пошутили, и будет…» — нахмурился Ноам, покраснев и бросив взгляд на сидящую напротив Ширли.

«Как было бы здорово, если бы большой угав прогремел на всю Меирию. И куда только Гилад и Ронен исчезли?» — мрачно проговорил Рувик, Шмулик невесело качнул головой. — «Наверно, занимаются монтажом большого угава в Неве-Меирии, решили упредить там события…» — бурчал недовольно Ирми.

«Но мы не можем никуда двинуться! Нельзя оставить Меирию фанфаразматикам на растерзание, посёлок надо срочно спасать! Видите же, что происходит! Это что, просто стихия?» — взвился Рувик. — «Да нет, какая там стихия!.. — медленно пробормотал Ирми. — Они назвали «это» ораковением Меирии…» — «А мы им, стало быть, мешаем!..» — подал голос Цвика. — «Всё куда хуже, ребята. Они откуда-то откопали, или сами нарисовали документы, что вся Меирия, или её большая часть… принадлежит клану то ли Аль-Тарейфа, то ли Навзи… Ну, этим наркоманам и бандитам из Аувен-Мирмия», — тихо проговорил Ирми. — «Чушь какая-то!» — резко отозвался Ноам. — «Чушь — не чушь, а они за это ухватились… Вот, почитай, астронавт! Максим за всеми этими вещами не забывает следить, а мы… — бросил Ирми в руки Ноаму газету. — Прошляпили колпакование!»

После завтрака Ирми показал девочкам содержимое принесённого мешка со старой одеждой: «Это нужно привести в порядок: нам всем понадобится маскировка. В фиолетовом прикиде мы теперь не можем выйти на улицу. Ты, Ренана, правильно придумала серую подкладку к кипам «Типуль Нимрац», то же надо сделать и нам с Ноамом. Максим вообще рекомендует картузы или кепи попроще, двусторонние, блёклых тонов. Ну, а тут… Видите? — тут как бы бесформенное и серо-буро-малиновое тряпьё. В общем, сообразите. Не мне вам подсказывать. Машинку я тебе в следующий раз достану, если смогу…» — «Ладно, мне меньше всего нужно, чтобы ты на это тратил время и рисковал! — огрызнулась Ренана, тут же подняв на Ирми смущённый и чуть виноватый взор. — Спасибо за идею и за то, что дал нам с Ширли занятие…

Некогда будет думать…» — «Да, а вам лучше парички какие-нибудь, типа мальчишеских. И вам тоже нужны брюки, я слышал, у религиозных девочек входят в моду брюки под юбку… Придумай что-нибудь…» — «Не волнуйся, за этим дело не станет!» Девчонки радостно принялись за дело, а Ирми тем временем несколько раз перечитывал статью безвестного репортёра в «Silonocool-NEWS», пока Ноам с ребятами занимался Торой. Ирми до такой степени был потрясён прочитанным, что некоторое время сидел, уставившись в пространство, пока Ноам не предложил: «Шмулон, давай-ка продолжим с тобою ночные эксперименты. Хочешь? И ты, Рувик, присоединяйся!» Ирми тут же подсел к братьям и попросил Шмулика: «Поиграй-ка на флейте и угаве, по очереди, ну, как ты это умеешь… И направь звук сначала прямо на антенну моего ницафона. Свой ницафон тут положи, но немного под углом…» Всех четверых воодушевило участие в новом эксперименте, предложенном Ноамом и Ирми, и они с жаром принялись предлагать варианты. Так они провозились до ночи. Прошёл ещё один день, и наступил вечер…

2. Водевиль под покровом мрака

После ужина Ренана с Ширли сидели в салоне, трудясь над «маск-костюмами». Ренана так и сяк вертела лоскуты мешковины, то и дело прикладывая к ним обычную линейку — за неимением портновского метра. Ширли ей помогала, предлагала идеи, набрасывала эскизы. Она вздыхала, вслух выражая тревогу, что никак не может связаться с родителями, сетовала: «И кузенам тоже не связаться со своими…

Угишотрия, колпакование, ораковение! Словечек напридумывали!» — «Ага! Как же фанфаразматики обойдутся без громких слов! Смотри, как они назвали свою дурацкую ракушку! — «Цедефошрией»! Да уж, вся Арцена просто светится от счастья…» — « Если бы только словечек… Они и делов натворили…» Тут прямо напротив них осветился экран давно бездействовавшего старенького телевизора. Им в голову не могло придти, что телевизор, который, как, впрочем, и во всех домах Юд-Гимеля, уже больше недели не работал, вдруг сам собой включится.

Ренана пробурчала: «Ну, вот, только вспомнила этот… силуфокульт — и он тут как тут! Нам-то оно зачем! Ведь снова будут передавать свои…» — и вдруг, опешив, уставилась в экран. Там как раз показывали заставку ОФЕЛЬ-ШОУ, хотя день был будний. Этой передачей, обычно идущей по пятницам вечером, руководство арценского телевидения фиолетовых фанатиков с самого начала «не баловало».

В бешено крутящемся калейдоскопе лиц, между отливающим зеленовато-жёлтым личиком очаровательной Офелии и столь же неестественно-ярким Зямой она увидела папино лицо, того же странно-болезненного оттенка.

Ренана громко вскрикнула, уставившись на экран остановившимся взглядом, потом почти на грани истерики заголосила: «Па-па!.. Ирми, мальчики! Папу показывают!!!» Ирми в тот же миг прибежал, с тревогой глядя на Ренану, нервно указывающую пальцем в сторону светящегося из угла экрана телевизора. Он тут же перевёл взгляд на экран, затем сел перед нею на пол и проговорил: «Ну, не надо так…

Успокойся, родная моя…» — он попытался погладить её волосы, но девушка резко отшатнулась, и Ирми виновато уставился в экран. В дверях уже толкались братья Ренаны и кузены Магидовичи.

ОФЕЛЬ-ШОУ началось под традиционную заставку: уже упомянутый бешеный калейдоскоп лиц участников шоу под оглушительный грохот десятка «стиральных досок ихних бабушек». По ним изо всех сил лупили показанные крупным планом длиннопалые лапы экзальтированных «Шавшеветов».

Грохот постепенно стих, и сквозь него прорезалось чёткое скандирование самых хлёстких цитат из статей Офелии, клеймивших главаря банды антистримеров, который — «ну, что бы вы думали!!!» — эту фразу они прокричали трижды, меняя интонацию и застыв в беге на месте, — совершил целую серию преступлений, угрожавших срывом Большого! Музыкального! Турнира! «Он чуть не вывел из строя наши войтероматы!!!

Нашу уги-шот-ри-и-и-и-ю-у-у-у!!! Наш АШЛАЙ! Наш любимый АШЛАЙ, мы тебя не забудем!!! Не забудем!!!» Наплыв его портрета в широченной чёрной рамке, снова мелькание длинных рук и ног «Шавшеветов»… И так — несколько раз… Когда начало казаться, что эта «живая шарманка» заведена на бесконечно-длительное время, они вдруг оборвали гневный вопль на высоком и громком звуке. И… растворились в быстро темнеющем и густеющем жёлтом тумане, за которым ненавязчиво проглядывало чуть грустное лицо покойного рош-ирия Эрании. «Шавшеветы» унеслись куда-то в желтоватом вихре, грохот сошёл на нет, и на экране высветилась студия Офелии с обилием колышущихся драпировок всех оттенков болотной радуги.

Офелия Тишкер восседала в центре на унитазо-кресле ярчайшего оттенка отливающих старым золотом зыбучих трясин. Над её головой висел портрет Ашлая Рошкатанкера, только чёрная рамка была чуть уже и не столь вычурна.

Звезда эранийских СМИ изменила причёску: длинные прямые волосы неопределённого цвета искусно взлохмачены и рассыпаны по плечам, как это нынче принято у молоденьких, раскованных далетарочек. К её традиционному мини цвета зыбучих трясин публика давно привыкла, классическая фигура популярной ведущей тоже не вызывала былого ажиотажа (сыграл свою роль слишком зрелый возраст обладательницы почти идеальных форм). Круглые коленки, как всегда, на переднем плане.

Камера лениво панорамировала по студии. Вот появилась картинка: слева в обычном студийном кресле Зяма Ликуктус украдкой озирался по сторонам, слегка кося глазами. Он очень хотел, чтобы все знали: он — первый помощник самого Тима Пительмана.

Камера передвинулась вправо, и прямо напротив Зямы на низеньком стульчике оказался… исчезнувший во время Турнира за широкими спинами дубонов и штилей Бенци Дорон. Он очень осунулся, похудел, некогда круглые щёки с ямочками обвисли унылыми складками, но борода, как прежде, аккуратно причёсана, из-под глубокой кипы темно-фиолетового оттенка по бокам и немного спереди выплёскивается поредевшая и сильно тронутая серебром медно-рыжая шевелюра.

Сцену, которая разыгрывалась на экране, впору было бы назвать фантасмагорической комедией, если бы её участником не сделали уважаемого человека, известного почти всей Эрании, арестованного во время Турнира на глазах не только его детей и ближайших друзей, но и всего сектора. И вот теперь, судя по всему, его вытащили на публичный ТВ-суд.

Офелия завела с Зямой нудный диалог, который «для оживляжа» перемежала музыкальными номерами: то шумным и ярким выступлением своей подшефной группы «Шавшевет», то жутковато-чинными аранжировками в исполнении «квартета одной гребёнки», он же группа «Петек Лаван». Казалось, это Зяму «давали» в паузах. Монотонным голосом, как по заученному, он вещал, как пришёл к выводу: самое важное в наше динамичное, стремительно меняющееся время — это «открытость всему новому и прогрессивному, космической динамике и мощи». При этом он с искательной улыбкой шнырял глазами от Офелии до объектива и обратно.

«Уж если власти и руководители сочли, что самым новым и прогрессивным в наше непростое время является космическая мощь силонокулла применительно ко всем видам искусства и культуры, то почему бы не открыть прогрессу свои сердца и умы, несколько как бы заплесневевшие в устарелых и скучных традициях!» — «Ну, и?..» — обворожительно улыбнулась Офелия.

«Я, например, решил начать с того, что сбрил неопрятную бороду, которая меня отнюдь не украшала, которую трудно поддерживать в порядке, дабы вид соответствовал бы нормам современной эстетики и гигиены. Короче, привёл своё лицо к новым, современным стандартам. Ранее, по совету адона Пительмана, я стал посещать концерты элитарных музыкальных коллективов в «Цедефошрии» — я имею в виду существовавший до Великой реконструкции концертный комплекс».

«Мы вас поняли…» — небрежно обронила Офелия, подперев щёку кулачком и взглядом поощрив Зяму продолжать. «Так я приучал себя слушать современные ансамбли и группы. Не сразу мне удалось к этому привыкнуть, потому что эта музыка, её восприятие требуют от нас как бы определённых усилий и навыков слушания. Но я не жалел усилий, я знал: то, что принимает с восторгом руководство, то было бы хорошо для нас всех! Я много раз говорил соседям в Меирии (прошу прощения: ныне это Эрания-Юд-Гимель) о пользе приобщения к современной прогрессивной культуре, убеждал их: прекратили бы вы посещать «Цлилей Рина». Ведь там продолжала звучать унылая, старомодная, — не побоюсь этого слова! — низкопробная… как бы музыка.

То, что самыми новейшими исследованиями признано вредным шаманством. Мне крупно повезло: статьи геверет Офелии, — и он с умильным восторгом улыбнулся, глядя снизу вверх в иронически сверкающие глаза восседавшей перед ним в очень вольной позе ведущей, круглые коленки которой были открыты взорам всех телезрителей, — раскрыли мне глаза! Чем больше статей геверет Тишкер я читал, тем как бы шире открывались мои глаза, расширялись горизонты в постижении прогрессивной и современной струи подобающей цветовой гаммы! И за это я как бы очень благодарен геверет Офелии!» Он старался не глядеть на сверкающие коленки Офелии, при этом он не мог без трепета смотреть в её иронически-зазывно сверкающие глазищи, то ярко-зелёные, то меняющие цвет на таинственно-болотный. Его правая рука осторожно и воровато потянулась к затылку — и это не осталось незамеченным. Близнецы перемигнулись.

Объектив камеры, как бы случайно, уставился на макушку Зямы: во весь экран сверкнула его крохотная кипа в тон оформлению студии, окружённая лысиной, где местами кустились реденькие прядки волос неопределённого цвета.

Зяма не знал, что камера уже показывает крупным планом во всех деталях его руку, которая медленно, воровато тянется к кипе. Крохотные тупые коготки слегка почёсывают макушку, затем стыдливым движением рывком крохотная кипа стягивается с головы, незаметно пропускается меж пальцев, рука медленно опускается вниз, и кипа исчезает в кармане.

По насмешливому взору Офелии, вместе с оператором камеры пристально следившей за его рукой, он понял, что скрыть движение руки ему не удалось. Закралось опасение, что это видели телезрители, и даже его домашние. О, Б-же, что скажет жена, а главное — тесть! У него же нет в мыслях совсем снимать кипу, только на время передачи… Только бы наглый Дорон перестал издевательски ухмыляться. Ну, ничего, сейчас ему улыбочку его чеширскую сотрут! Зяма плохо понимал, почему друзья называли Бенци чеширским львом, а его улыбку чеширской, но исправно повторял за всеми это давнее, со времён службы в армии, прозвище Дорона.

Камера добралась до Бенци, втиснутого в маленький неудобный стульчик, расположенный несколько справа, как бы у ног ведущей. Телефанфарматор специально выбрал такой ракурс. Он хотел ненавязчиво показать зрителям величие популярной элитарной журналистки, пламенно пропагандирующей струю подобающей цветовой гаммы и нарождающуюся науку фанфарологию. А на её фоне — ничтожество тех, кто изначально не принадлежал, да так и не захотел принадлежать к миру элитариев, ради которых она, не щадя своих сил, трудится на ниве просвещения и приобщения отсталой массы к светлому, прогрессивному и передовому.

Конечно, было бы преувеличением сказать, что Бенци Дорон действительно сидел у самых ног ведущей, но с определённой периодичностью камера показывала ракурс, создававший именно такое впечатление. Интерьер студии тоже чем-то смахивал на интерьер зала суда. Геверет ведущая в центре композиции играла роль и судьи, и прокурора, Зяма исполнял роль свидетеля, а Бенци, по замыслу режиссёров передачи, — обвиняемого. Вот только для полноты картины забыли предусмотреть обвиняемому адвоката — надо же, какое упущение! Но преступником Бенци Дорон почему-то не выглядел. Напротив: Бенци сидел на неудобном стульчике прямо, его поза и выражение лица демонстрировали спокойствие и достоинство. Чего никак нельзя было сказать о Зяме.

Камера медленно приближала лицо Бенци, чтобы показать его крупным планом. За экраном тем временем монотонно бубнил голос Ликуктуса: «Дорон был моим соседом, когда мы жили в Меирии. Я много раз слышал его странные разговоры со своими детьми и с друзьями. Между прочим, уже тогда Эранию начал завоёвывать силонокулл, первой к пониманию и принятию этого течения пришла элитарная молодёжь Эрании. Тогда я сообразил, что разговоры Дорона с детьми на эту тему могли настроить их против новой, современной музыки, а потом и против всего течения струи подобающей цветовой гаммы. Реакционно настроить! А как он на работе, во время наших совместных обедов, высмеивал нарождающуюся науку фанфарологию!» — «Расскажите про ваши совместные обеды. Это интересно! Кто в них участвовал? О чём говорили на этих обедах? Сколько времени продолжались эти обеды? Видите ли, я кое-что слышала о нарушении правил внутреннего распорядка фирмы именно этой отдельно от всех обедающей группировкой. Хотелось бы узнать, так сказать, из первых рук, от самого участника таких обедов…» — «Э-э-э… Даже не знаю, что сказать.

Руководство «Лулиании» выделило нам маленький проходной холл для обедов. Нас обычно собиралось на обед более 10 человек, так сказать, миньян…» — «О! Это интересно! Что такое «миньян»? Это что-то вроде тайной организации, подполья?» Зяма удивлённо дёрнул плечом: он считал Офелию достаточно эрудированной, то есть она просто не может не знать, что такое миньян. Да и Офелия поняла, что, пожалуй, хватила через край. Она мгновенно перебросила нить беседы в другую плоскость и быстро проговорила: «Ладно, не будем об этом, это не столь интересно. Лучше скажите мне вот о чём: по вашему мнению, все эти беседы за обедом вроде бы о музыке — можно было бы их воспринять как подстрекательство к насилию против активных и пламенных проводников культуры струи подобающей цветовой гаммы? Не выражались ли там, пусть и в неявной форме, намёками, так сказать, побуждения нанести ущерб инструментам силонокулла, например, автоматизированному голосователю, известному под названием войтеромат?» «М-м-м… Он был моим соседом и сотрудником в «Лулиании»… Я не желал бы зла ни ему, ни его семье, — замялся Зяма, отводя взгляд. — Но моя совесть хорошего гражданина — голос Зямы зазвенел праведным набатом: — не позволяет мне пройти мимо его речей и странной деятельности, которую нынче заклеймили как антистримерскую. Ясно, что до Турнира о войтероматах речи не было: мы просто о них не знали… э-э-э… Но я скажу о другом! О том, что он отдал детей в рассадник откровенного антистримерства, в так называемую «музыкальную» студию «Тацлилим»… чёрт их знает, как они её назвали! Ведь её организовали известные фиолетовые фанатики из Неве-Меирии, Гилад и Ронен! Дорон поощрял шумные исполнения и массовые прослушивания шаманской как бы музыки, и игры своих детей с тем, что учёные определили, как вредные излучатели, вроде флейт, свирелей и подобных им дудок. А потом появился у них и жуткий звуковой наркотик, так называемый шофар.

Ронен активно приобщал юные неокрепшие души к шофару, который всеми известными музыковедами, и первым среди них Климом Мазикиным, признан источником звуковой агрессии и проникновения в сознание. Но этого мало: близнецы Дорон придумали «угав», на самом деле мультишофар, многократно усиливший вредное воздействие шофара.

Теперь мы все получили веское и несомненное доказательство вредных свойств шаманских дудок… — Зяма сделал паузу, после чего надрывно выкрикнул: — Светлая память нашему дорогому Ашлаю!» Он вскочил, вытянулся в струнку, опустил голову, достал из кармана носовой платок и осторожно промокнул глаза. Камера показала скорбное лицо Офелии, потом на экранах появился портрет покойного Рошкатанкера в широкой угольно-чёрной рамке. Офелия медленно поднялась на ноги и тихим голосом обратилась к зрителям: «Почтим же память покойного…» Заколыхались портьеры, и зазвучали тишайшие композиции «Петек Лаван», исполнявшего попурри детских песенок, аранжированных под похоронные марши.

После краткого тематического перерыва камера показала Зяму, который очень медленно поднял голову, присел на кончик стула и заговорил тихим голосом: «У меня есть все основания полагать, что Дороны к деятельности фиолетовых шаманов от, так сказать, музыки имеют самое непосредственное отношение. Мы не раз задавали и Дорону и его приятелям вопрос: что эти оба, с позволения сказать, «артиста», жители Неве-Меирии, делают у нас в Эрании, в нашем Парке?.. Ответа, как вы понимаете, не последовало… Вернее, был ответ, весьма невразумительный… скорей насмешка, а не ответ по существу! Ничего удивительного, что неоперившиеся и неустойчивые подростки Дорон не только обучались этому вредительскому извлечению звука из источника звуковой агрессии, но и — после закрытия вредительской студии! — начали других юных и неустойчивых к этому приобщать.

Дело дошло до того, что они создали подпольную группировку, подстрекательски назвав её «Типуль Нимрац». Не означает ли само это название, что они намеревались доводить слушателей до такого состояния, когда их психику может спасти только медицинская служба «Типуль Нимрац»?! И такой вот, с позволения сказать, отец, в этом их поощрял! Вы понимаете? Вместо того, чтобы строго и категорически запретить мальчишкам даже слушать эту духовную отраву!..»

Зяма никак не мог остановиться. Он как будто не замечал, что не перед женой на кухне изливает жёлчь на бывшего соседа и коллегу, а перед многочисленными жителями Арцены, усевшимися перед экранами своих телевизоров. Не замечал Зяма и насмешливого презрительного взгляда Офелии, которым она прошивала его время от времени. Зато бессильную ярость и презрение Бенци он отлично видел и ощущал всей своей шкурой, каждой клеточкой и жилочкой — на это-то он и рассчитывал!..

Как заведённый, он продолжал бубнить: «Я полагаю, что это он лично не только поощрил, но и направил своих сыновей и их дружков на сцену трубить в запрещённые Высоким Жюри шофары и играть на протащенных обманным путём так называемых «угавах».

Ведь было заблаговременно запрещено использовать шофары на Турнире!.. Заметьте: папочка не встал на пути злостного замысла сынков. Хотя не только мог, но и был обязан! Кто-то может сказать, что он не знал! Не верю! Хороший отец не может не знать, чем живут его дети! Акт явного, неприкрытого хулиганства! Долг хорошего отца всеми силами предотвратить нарушение детьми установленных правил! Лично мне беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: это он, Бенцион Дорон, лично организовал помехи дубонам в наведении порядка и задержании хулиганов-шофаристов.

Тех конкретно, что привели к смерти нашего дорогого Ашлая!» — и Зяма снова промокнул платком глаза.

После непродолжительной паузы он повысил голос и уже почти кричал: «Но этого мало! Это он и его дружки из шоблы, что скучковалась вокруг него ещё в «Лулиании», спровоцировали драку с силами поддержания законности и порядка в фиолетовом секторе!» — «Ясно! Выходит, то, что они прикрыли якобы невинным словом «миньян», по сути оказалось подпольной организацией…» — небрежно обронила Офелия.

Тут уж Бенци не мог смолчать, и он подал голос, саркастически улыбнувшись: «Да, Зяма, не зря ты перед своей обличительной речью снял кипу! Привёл свой облик в соответствие с натурой и деянием, молодец!» Зяма злобно глянул на Бенци. Офелия меж тем откровенно наслаждалась ситуацией. В ответ на Зямину речь, как бы мимоходом, веско заметила: «Ну, что же, адон Ликуктус, вы действительно проявили себя хорошим, я бы сказала — образцовым гражданином новой Эрании, новой Арцены!

Так держать, Зяма!» Зяма расцвёл, не заметив откровенной насмешки, мимолётно зазмеившей губы ведущей.

Наконец, Офелия решила, что зритель достаточно насладился Зямой Ликуктусом, колоритным, захватывающим зрелищем стараний незаметно избавиться от кипы на голове. Аттракция получилась — то, что надо массам!

Ренана, глотая слёзы и всхлипывая, через плечо усевшегося перед нею на полу Ирми неотрывно смотрела на экран, впитывая похудевшее, осунувшееся лицо папы, слушая его голос, повторяла: «Папа… Папочка… За что… За что…» Ширли держала её руку и осторожно поглаживала, хотя и у неё в горле стоял комок, и на смуглом лице появились темно-красные пятна.

Близнецы тоже устроились на полу и сидели не шелохнувшись, слушая «свидетельские показания хорошего гражданина Зямы Ликуктуса». Шмулик зло бросил: «Его счастье, что у него только дочери! Был бы сын, я бы с ним разобрался!» — «А сын-то был бы при чём?» — воскликнул Рувик. Ренана тут же выкрикнула: «Его доченьки ничуть не лучше! Вспомнить только драку в «Шоко-Мамтоко»! — и в голосе её снова зазвенели слёзы. — Фанфаразматики украли ширлины рисунки и использовали их, сделав из них злую карикатуру! А дрянь Мерива над нею издевалась, говорила ей, что она продалась фанфаразматикам и свои рисунки продала… И некоторые девочки даже начали ей верить… Ихние зомбики распускали слухи, что у Ширли есть специальный прибор, что она с помощью обертонов девочек в ульпене одурманивает, а потом на них доносит…» Тут уж близнецы и Цвика с Нахуми не выдержали и саркастически усмехнулись: «Они хотя бы понимают, что такое — обертоны?» — «А им и понимать не надо! Сказали умное слово — и достаточно!.. Это они на нас штилей натравили!» — «Ренана, хватит об этом… — остановил её Ирми. — И плакать я тебе больше не разрешаю, портить свои красивые глазки…» — и он снова приблизился к ней и как бы нечаянно погладил по руке. Ноам тут же отвёл глаза, близнецы сделали вид, что пристально смотрят в экран. Только Магидовичи переглянулись и тихо прыснули.

В течение всей передачи Ренана то и дело повторяла: «Что с мамой будет, если она увидит… Ох, что с мамой будет…» — «Я надеюсь, ей не покажут… — с сомнением бормотал Ноам, исподлобья поглядывая то в экран, то на братьев, то на Ширли. — Бабушка с дедушкой очень её берегут…»

После антракта с оглушительной рекламой пришло время «гвоздя программы» (ради чего, собственно, она транслировалась в прямом эфире).

Офелия мгновенно натянула на лицо маску торжественной серьёзности и заговорила чрезвычайно проникновенным и драматическим голосом: «Дорогие зрители! У нас, у всех ещё свеж в памяти Большой музыкальный Турнир, не так давно состоявшийся в обновлённой «Цедефошрии». Все мы помним его потрясающие результаты, закономерность убедительной победы прогрессивного течения, покорившего эранийскую общественность! Это струя подобающей цветовой гаммы, она же силонокулл, и несколько столь же современных и прогрессивных ансамблей, творчески использующих традицию! Мы должны выразить нашу самую горячую благодарность эранийским далетариям, самому передовому их отряду — учащимся и выпускникам гимназии Галили, проживающим преимущественно в Эрании-Алеф-Цафон и Эрании-Далет. Это в их среде выросло несколько творческих коллективов, которые в конечно итоге объединились в одну рэп-группу «Шавшевет». Но вернёмся в день нынешний! Успех музыкальных коллективов новейшей струи подобающей цветовой гаммы на Турнире был безусловным и ошеломляющим, и это наш с вами успех! Он мог быть куда более радостным и жизнеутверждающим, если бы… — и тут она сделала многозначительную паузу, лихо поигрывая кнопками своего та-фона, после чего продолжила, и голос её драматически надломился, прервался, после чего загремел фанфарическими интонациями: — если бы не трагическая смерть нашего дорогого рош-ирия Эрании Ашлая Рошкатанкера… Если бы не попытка тёмных сил сорвать голосование! — снова сделав драматическую паузу, Офелия продолжила и зачастила нарочито небрежным тоном: — Впрочем, о драке, спровоцированной фиолетовыми в их же секторе, где серьёзно пострадали бойцы гвардии дубонов, поддерживающие порядок на Турнире, мы поговорим чуть позже…» — и Офелия снова замолкла, театрально прижав руки к груди. Снова заколыхались занавеси на заднем плане в такт с завыванием силонофона.

Наступила тишина, и Офелия твёрдым голосом заявила: «О смерти нашего дорогого адона Рошкатанкера мы уже много говорили. Но сейчас я предлагаю снова почтить светлую память этого человека. С тем, что явилось причиной его смерти, кто по сути его убил, всё ясно!» — в голосе звезды эранийского ПИАРа зазвучал такой пронзительный металл, что могло показаться — на каменный пол уронили груду ножей и вилок. Офелия снова выдержала эффектную паузу, тут же заполненную коротеньким и раздражающе-пронзительным пассажем силонофона.

Как только затих последний звук пассажа, загремел исполненный благородного гнева глас Офелии: «А теперь поговорим о том, что удалось выяснить нашим специалистам о злонамеренной попытке разрушить систему автоматического голосования! Вы ведь помните, как во время голосования мигал свет в «Цедефошрии»!" Офелия знала: публике запомнились мигания света и его бешеные пляски. Где уж тут отличить мигание от пляски!

«Это означало, что злоумышленники пытались внести сбой в автоматизированную систему голосования. Они не учли, что угишотрия, совершенная и надёжная система, с этой попыткой без труда справилась, её функционирование было восстановлено в считанные секунды. Мало того: нам удалось зафиксировать, откуда исходила злонамеренная попытка и каким образом она реализовывалась. Банда злоумышленников, направляемая ядром, окопавшимся в фиолетовом секторе, одновременно нажала фиолетовые кнопки на заранее выведенных ими из строя, возможно, даже тайно перемонтированных войтероматах. Ведь там тон задавали самые фанатичные фиолетовые. Не будем углубляться в технические подробности раскрытия злодейского замысла, который мог иметь очень серьёзные последствия — вплоть до превращения войтероматов в источник вредоносных звучаний. Наши специалисты склоняются к тому, что использовали так называемые «угавы», по меткому определению известного силоноведа Клима Мазикина, мультишофары! Те самые, которые убили нашего Ашлая!!!» — при этих словах Офелия драматически взвизгнула и приложила платочек к глазам.

Справа прозвучал голос Бенци: «Наукообразный баблат…» Офелия, не сводя глаз с объектива камеры, как бы машинально поигрывала кнопочками «цакцакона». Голос Бенци резко оборвался на полуслове. С экрана уже звучал бодрячески унылый похоронный марш, по экрану мельтешили одинаковые бараньи лики «Петеков», плавно перелившихся в прыгающих меж колышущимися драпировками «шавшеветов», громыхающих «стиральными досками ихних бабушек» и во весь голос орущих «Мы не дадим Офелию в обиду!». Впрочем, никто не вникал, от кого экзальтированные юнцы защищают свою покровительницу. Среди драпировок смутно маячила расплывшаяся громадная фигура отнюдь не виртуального Тумбеля, его крупная ухмылка как бы колыхалась вместе с драпировками.

Закончился очередной «музыкальный антракт», отзвучали и исчезли с экрана и «Петек Лаван», и «Шавшевет».

Снова тот же интерьер с нервно колышущимися драпировками, и Офелия, гордо восседающая в унитазо-кресле. Слева робко притулился Зяма Ликуктус, но камера, последний раз мельком показав его, окончательно переключилась на Офелию, чей указующий перст был грозно направлен на Бенци. Камера плавно спанорамировала от перста Офелии к Бенци, который спокойно сидел на всё том же низеньком стульчике.

Можно было только догадываться, каких душевных сил это стоило Бенци Дорону.

Глаза близнецов подозрительно заблестели, Ноам исподлобья уставился в экран, крепко закусив губу.

«Итак, адон Дорон, телезрители желали бы как можно больше узнать о вас, о вашем прошлом, о вашем настоящем, о семье, о вашем окружении!» — «Что ж! Извольте…» — спокойно произнёс Бенци, на его лице мелькнула улыбка (как видно, он её посылал своим близким и друзьям, которые, может быть, сейчас смотрели эту передачу). Глядя прямо в объектив камеры, он с задумчивым и мечтательным выражением лица рассказывал о своём детстве, о жене и детях, о любви к народной и хасидской музыке. На лице Офелии блуждало скучающе-полупрезрительное выражение.

Под конец Бенци сказал: «Любовь к этой музыке естественно восприняли и мои дети…» — «К вопросу о ваших детях, к тому, как и на чём вы их воспитываете, мы ещё вернёмся… — безмятежно, но со скрытой угрозой в голосе, произнесла Офелия. — А кто вы по профессии, где вы работаете?» — «Моя профессия — бухгалтерия, финансы и программирование, первая степень. Основная специализация — разработка финансовых блоков программ. До недавнего времени работал на фирме «Лулиания».

Теперь её преобразовали в СТАФИ, но я там уже не работаю…» — «И что же вам там не подошло?» — «Я разве сказал, что мне там что-то не подошло?» — удивлённо поднял брови Бенци. — «Но вы же постоянно критиковали прогрессивные нововведения последних месяцев на известной далеко за пределами Арцены престижной фирме…» — «Да, мы с друзьями не раз выражали удивление, что на фирме, занимающейся разработкой компьютерных развивающих игр, вдруг стали чрезмерное значение придавать культурным интересам сотрудников, их личным музыкальным пристрастиям.

По непонятным причинам нашу группу религиозных сотрудников лишили привычного места, где мы проводили обеденный перерыв…» — «Группой?» — многозначительно переспросила Офелия. — «Да, а что? Кто и когда сказал, что нельзя проводить свободное, в том числе и обеденное, время с людьми, близкими по духу, по интересам?» — «Ну, почему! Всё можно! Если это… э-э-э… нейтральное общение.

А вы, как известно, вели подстрекательские разговоры, вносящие разлад в работу передовой фирмы!» — «Простите, что это такое — «подстрекательские разговоры»? О каком разладе идёт речь?» — спросил Бенци. — «Это знает каждый ребёнок в Эрании!

Вы подстрекали ваших сотрапезников, или, точнее выражаясь, — «со-миньянников», — к бунту против новых порядков на «Лулиании»!" — «Не понял?» — осторожно удивился Бенци. — «Ну, как же! Не вы ли сорвали общий мангал на Дне кайфа? Помните? — вам официально представили нового заместителя босса фирмы Кобу Арпадофеля. На моих глазах!» — «А! Ну да! Это был день коллективного отдыха! Я помню: мы с одним коллегой… (Бенци не назвал имени этого коллеги) немного подискутировали на темы различных традиций питания и музыкальных пристрастий. Собственно, это было до того, как нам официально представили нового заместителя». — «То есть, руководство фирмы предложило вам коллективный отдых! — подчеркнула ведущая последние слова, — а вы начали бунт в совершенно недопустимой форме? Так или не так?» — «Дело было на отдыхе, а не во время работы, и форма, как вы выразились,

«бунта», а по-нашему — выражения мнения, была самой обычной. Отдых — это не марш по команде, и предложение — не предписание. Поэтому я не понимаю, о какой «недопустимой форме бунта» вы говорите? У нас в «Лулиании» в те дни никто ещё строем по струнке не ходил, во фрунт не вытягивался, как-то не принято было! Если наших боссов интересовали наши музыкальные и прочие культурные пристрастия, то почему не подискутировать, не поспорить? Это же к работе не имеет отношения! Боссов, как правило, интересует, как мы работаем и в какие сроки выдаём результат, за это нам платят зарплату. А в остальном…» — слегка повысил голос Бенци. — «М-да-а…

С вашими настроениями всё ясно! Коль скоро вы этого сами хотите, поговорим о вашей работе. Чем лично вы занимались? Назовите хотя бы одну разработку, которая подписана вашим именем?» — «У нас было не принято, чтобы непосредственный разработчик подписывал свою работу, особенно элементы больших программ, каковыми и являлись разрабатываемые мною блоки. А их было много за годы моей работы в «Лулиании», я даже со счёта сбился… Последнее, что я делал, — порученная мне шефом разработка финансового блока, как мне сказали, для заказчика-хуль. Это была очень сложная тема. Я разработал этот блок и сдал его в срок. Мне сказали, что тема закончена, поблагодарили и дали премию. Порой меня подключали к различным небольшим разработкам, не связанным с финансовыми блоками. Я и их выполнял, как говорили мои руководители, достаточно успешно».

«Финансовый блок, якобы, для заказчика-хуль, вы никогда не разрабатывали! — неожиданно жёстко проговорила Офелия, сверкнув глазами. — Такой темы в «Лулиании» не было. Вы просто присвоили себе чужую разработку. Да, вы действительно выдали несколько ничего не стоящих идей по этому блоку для очень важного проекта — причём ошибочных. У руководства даже закралось сомнение, не купили ли вы свой диплом у какого-нибудь деляги в вашей Меирии. Пришлось срочно передать работу группе, которая успешно справилась с заданием!» — «Вот как? А как же благодарность, премия, которой меня наградили по окончании темы?..» — «Это ваши фантазии! — отрезала Офелия и гневно пояснила: — Вас с позором изгнали из «Лулиании» за то, что вместо работы вы молились и читали псалмы в рабочее время!» — «Клевета!» — резко выкрикнул Бенци. Но Офелия не обратила внимания на его реплику, голос её зазвенел металлом: «Вы подстрекали нестойких сотрудников из вашего так называемого «миньяна» к бунту против плана преобразования фирмы в Центр фанфарологических исследований! Разве вы не протестовали против лекций, организованных руководством для вашего просвещения в духе струи подобающей цветовой гаммы?!» — «Да, протестовали! Нас силой заставляли слушать эти… Не знаю, как их назвать! — воскликнул Бенци, — беседер, пусть будут… лекции! — в рабочее время, хотя они никакого отношения к тогдашней тематике «Лулиании» не имели. Мы действительно были не согласны, потому что пассажи силонокулла в сочетании с абстрактными картинками на волнистом экране…» — «Прекратите ваши лживые увёртки!» — фанфарически прокричала Офелия.

И снова — коротенький «музыкальный антракт»…

На экране сквозь нервно подрагивающие драпировки постепенно проступила студия Офелии. Зяма Ликуктус немного помаячил на втором плане меж струящихся драпировок, а там и вовсе растворился в них и больше не появлялся.

В центре композиции — Офелия, справа от неё, противовесом, Бенци. Было видно, что унизительная перепалка с Офелией на глазах всей Арцены, где ему не удалось ничего ей доказать, его изрядно утомила. А тут ещё бесовски-насмешливый взгляд Офелии, очень смелое для её возраста мини, чересчур раскованная поза — и от этого Бенци никуда не деться…

«Что ж! Продолжим нашу беседу! — вернулась к приторной благожелательности Офелия.

— Расскажите, как вам пришло в голову послать неоперившихся сыновей-подростков на сцену с целью срыва этого важного мероприятия? А идея сорвать свободное голосование на Турнире? — что вы для этого сделали?» — «Никакой идеи у нас не было — и быть не могло. Мы понятия не имели, что будет на этом Турнире. Мы были уверены, что на Турнире все исполнители окажутся на равных…» — с этого момента Бенци беззвучно продолжал шевелить губами. Ясно было, что и сам Бенци не слышит своего голоса, потому что он беспомощно развёл руками и замолк.

«Итак, повторяю вопрос в более ясной форме: зачем вы испортили уникальные войтероматы? Откуда у вас, человека образованного, как вы утверждаете, такая ненависть к прогрессу? Или, как я и говорила…» — «А в каких конкретно вредительских действиях вы меня обвиняете?» — внезапно спросил Бенци. Но Офелия, словно не слыша, громко и раздельно повторила вопрос. Бенци воскликнул: «Я повторяю: о войтероматах и угишотрии мы до Турнира только в прессе читали! А увидели их живьём только на Турнире. Как же мы могли испортить то, о чём понятия не имели?!» — «Опять вы виляете! Нас не интересуют ваши понятия, нас интересует, как вам удалось более половины войтероматов — и не только в вашем секторе! — вывести из строя? Публика жаловалась!.. Вас очень вовремя оттуда удалили за хулиганство и организованное избиение блюстителей порядка. Об этом мы тоже ещё поговорим… А сейчас нас интересует, когда вы успели?.. Не потому ли вы и затеяли ваши бесчинства? Отвечайте!» — «Если учесть, что меня там в тот момент не было…» — «Ладно, вы опять уходите от ответа. Учтите: ваши виляния видит вся Арцена!» — «Да, вся Арцена видит этот фарс…» — и снова на секунду повисла вязкая тишина, на фоне которой прозвучал вопрос Офелии: «А почему вы подстрекали нажимать именно фиолетовые кнопки?» — «Что значит — «подстрекал»? Разве нельзя?..» — «Здесь вопросы задаю я! Я спрашиваю: почему в вашем так называемом «миньяне» демонстративно предпочли то, от чего отказались во всём цивилизованном мире? Вы слышали, что Жюри велело заблокировать эту кнопку? Кто именно был инициатором одновременного массового нажатия заблокированной фиолетовой кнопки?» — «Не понимаю вопроса. Разве на войтеромате изначально существовали запрещённые кнопки?» — удивлённо поднял брови Бенци. «Так-таки не понимаете? Ну, ничего, поймёте со временем! А нам уже сейчас всё ясно. Перейдём к другому, более серьёзному событию Турнира, — Офелия сделала многозначительную паузу, натянула на лицо скорбящую маску, приняв позу задумчивой скромности, потом медленно заговорила: — Смерть рош-ирия Эрании адона Ашлая Рошкатанкера…» Бенци подался чуть-чуть вперёд и быстро заговорил, чтобы успеть высказаться до того, как ему помешают: «Которая наступила до того, как зазвучали угавы! Во всяком случае, об его приступе стало известно в антракте! Как и то, что к нему не пускали амбулансы!!!» — громко выкрикнул он, чувствуя, что эти его слова пошли в эфир. Бенци вздохнул и перевёл дух. Он считал очень важным постараться успеть сказать об этом и быть услышанным — и это ему удалось: его не успели вырубить! Теперь ему на всё плевать…

Словно сквозь густую пелену он слышал, как Офелия взвизгнула: «Ложь! Ашлая погубили мультишофары ваших хулиганов-сыновей! Это все знают! Мы ещё узнаем, где ваши дружки-антистримеры их прячут — после погрома, который ваша бандитская семейка устроила в фиолетовом секторе! Десять дубонов лежат в больнице после того, как их избили ваши «со-миньянники»!" Бенци улыбнулся и громко произнёс: «Уже десять? Все видели, как выглядели «раненые дубоны» и наши дети (и не только дети!), которых они избивали. Да, этого мы им не позволили — и никогда не позволим!

Больше я не желаю участвовать в этом фарсе. Можете продолжать свои монологи, на диалог со мной не рассчитывайте…» — и Бенци, помахав рукой, резко отвернулся.

Камера спанорамировала на фанфарирующую Офелию: «Ничего у вас и ваших сообщников из антистримерского «миньяна», как вы могли убедиться, не вышло и не выйдет! Вы всё время виляете — но тут-то вас, вашу ложь и попытку переложить вину за убийство нашего Ашлая на организаторов Турнира и раскусили! Вы ни на один мой прямо поставленный вопрос не дали прямого ответа, только недостойные увёртки и ухмылки!.. Всем и каждому ясно: вы — самый опасный в Арцене антистример из бывшей Меирии! Вы и ваши дети-хулиганы подстрекали к бунту против струи подобающей цветовой гаммы и стали постыдно известны всей Арцене организацией драк и прочих хулиганских выходок в общественных местах Эрании и бывшей Меирии!

Ваш старший сын несколько лет назад организовал избиение гимназистов, ваша дочь издевалась и нанесла побои журналистке при исполнении. Скажите спасибо нашим гуманным законам, что она тогда же не отправилась в тюрьму! Не потому ли она и её подружки учинили не так давно очередное хулиганство?!.. Они сопротивлялись силам поддержания законности и правопорядка, выдворяющим с территории бывшей меирийской ульпены, объявленной Центром колпакования, тех, кто не пожелал подчиниться приказу исполняющего обязанности рош-ирия Эрании о создании в Эрании-Юд-Гимель на месте так называемых школ религиозного воспитания экспериментальных зон в рамках СТАФИ. Она и ещё две хулиганки зверски избили нескольких бойцов бригады дубонов. Мы ещё установим, где они все скрываются, и привлечём к уголовной ответственности за бандитизм!» Бенци воззрился на Офелию, и на побелевшем лице его читалось такое ошеломление, что Офелия удовлетворённо хмыкнула и, повернув лицо в сторону объектива, нежно заворковала: «Нам стало известно, что об этом инциденте по Эрании ходят самые невероятные слухи. Говорят даже, что якобы дубоны изнасиловали ученицу. Умоляю вас, друзья, не верьте этим злонамеренным слухам, распускаемым порочными до мозга костей фиолетовыми! Мы беседовали с видевшими самое начало этого инцидента девушками. Они свидетельствовали: эта, якобы изнасилованная, особа (Офелия изобразила понимающую ухмылку: мол, мы-то с вами знакомы с таковскими особами) сама спровоцировала молодых и здоровых парней… Очевидно, специально — чтобы отвлечь их от выполнения задачи государственной важности! Именно это дало возможность уже упоминаемым хулиганкам под главенством дочери антистримера Дорона беспрепятственно зверски избить и искалечить их товарищей».

Услышав это, Ренана тут же подскочила: «Как она смеет! Сареле жизнь искалечили, а она!.. Мерзость!» — «Успокойся… — Ирми с Ноамом усадили её на место: — Ты что, от Офелии ждала чего-то другого?» — «Но она же на всю Арцену оклеветала бедную Сареле!» — «Люди знают цену её цветистой брехне… Я уверен, что коллеги Хели отслеживают передачу, Максим наверняка записывает… Они постараются, чтобы никто не смог эти гнусные инсинуации назвать образчиком свободы слова или аналитической передачей. А почему ты не обратила внимания, что и ты в розыске?

Теперь нам всем придётся покинуть этот дом и скрываться… А жаль — это место было для нас очень удобным… Ребята ещё не закончили работу, совсем немного осталось». Ренана бессильно плюхнулась на диван и, сжавшись в комок, забилась в угол.

Ноам мрачно глянул на сестру и на братьев и с трудом выговорил: «Получается, только я ещё не в розыске…» — «Погоди, досмотрим передачу до самого конца. Не забудь — что братишки Ширли спят и видят добраться до твоего горла…»

Передача продолжалась. Офелия заговорила более спокойно: «Вернёмся к Турниру.

Как известно, сыновья-близнецы антистримера Дорона обвиняются в использовании запрещённых источников звуковой агрессии и проникновения в сознание, послуживших причиной смерти рош-ирия Эрании!..» Офелия сделала эффектную паузу, не забыв приложить к глазам салфетку. Затем снова надрывно профанфарировала, направив гневно указующий перст на Бенци: «У нас сведения, что вы, пользуясь доступом к техническим решениям «Лулиании», попытались организовать, — не побоюсь этого слова! — диверсию на Турнире. Список преступлений семьи Дорон столь велик, что тянет на серьёзное тюремное заключение её главы. Об юридических аспектах этого дела мы хотим побеседовать с известным адвокатом адоном Дани Кастахичем».

Камера показала крупным планом генерального директора батальона дубонов и известного адвоката, седоватого и лысоватого мужчину средних лет и весьма респектабельной внешности. Он типичным «мезимотистым» жестом сбил щелчком воображаемую пылинку с рукава и заговорил. Его речь была до того пересыпана юридическими и прочими специальными терминами, что мы её в нашем изложении опускаем. Те немногие, кто смог до конца дослушать это речь, с огромным трудом поняли главную мысль, высказанную Кастахичем в самом конце: «Преступлением является не только преступление, как таковое, но и возможная мотивация его совершения (в чём в данном случае нет, как мы убедились, никаких сомнений), которая может с большой долей вероятности указывать на намерение совершить деяние, которое можно квалифицировать как преступление, а также на возможность такого намерения. Исходя из такого определения преступления, оно, вне всякого сомнения, имело место быть!» Дослушав до конца запутанную фразу, Офелия с улыбкой поблагодарила известного адвоката и гендиректора гвардии дубонов и заключила: «Итак, дорогие зрители, после слов известного адвоката вам должно быть ясно, какого матёрого преступника мы вам сейчас продемонстрировали. Но я хочу вас заверить: граждане Эрании могут спать спокойно! Придёт время — и вся опасная семейка окажется в изоляции! Дурное семя будет выполото из земли Арцены! А ведь я ещё не коснулась того, как эта преступная семейка, и сыновья Дорона в частности, совратили юную наивную девушку из уважаемой элитарной семьи Эрании. Воспользовавшись её наивностью, порочные юнцы Дорон вовлекли её в своё мракобесное окружение, вскружив ей голову. Тем самым они злостно способствовали расколу в упомянутом уважаемом семействе, принесли много горя её близким. Этические соображения не позволяют мне назвать эту семью. Более подробно об этом мы поговорим в следующих моих передачах. Итак, дорогие господа телезрители, наше шоу подошло к концу. С вами была ваша Офелия!

Мой горячий и настойчивый призыв ко всем, кому дорога наша демократия и современная, прогрессивная культура: БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ! Не подпускайте фанатиков-антистримеров на пушечный выстрел к учреждениям, несущим нам свет прогресса и струи подобающей цветовой гаммы, символом которой в настоящее время стала открывшаяся на месте эранийского Парка «Цедефошрия»!" На экране началось убыстряющееся колыхание драпировок, которое плавно перешло в хаотические пляски заполнивших всё пространство студии спиралей и перекрученных эллипсов под громкое скандирование всего состава группы «Шавшевет»: «Позор главарю антистримеров Бенциону Дорону! Изолировать преступную семейку от общества! Позор! Позор! Позор! Долой фиолетовых подстрекателей! Да здравствует наша родная струя подобающей цветовой гаммы! Да здравствует «Цедефошрия»! Все-все-все — в «ЦЕ-ДЕ-ФО-Ш-Ш-ШРИ-Ю-Ю-Ю»!»

Когда на экран выпрыгнула традиционная заставка окончания ОФЕЛЬ-ШОУ, Ноам не сразу вышел из оцепенения. Он долго и внимательно смотрел на сестру, потом на братьев и медленно произнёс: «Что ж, мы теперь знаем… приблизительно, конечно… где наш папа, и что они задумали. Что будем делать?» — «Прежде всего, надо отсюда смываться», — твёрдо сказал Ирми. Шмулик и Рувик в один голос заявили: «Теперь мы знаем, что папа где-то в Эрании. Значит, мы должны его разыскать… Иначе мы себе никогда не простим…» На их лицах была написана такая решимость, что Ирми понял: их непросто будет остановить. Он помолчал, потом каким-то не своим голосом произнёс: «О-кей… В любом случае надо сперва выбраться, здесь мы ничего не высидим…» — «Выбраться из Меирии…» — уточнил Ноам. — «А я именно это и имею в виду! У девочек почти всё готово… Или?..» Ренана мрачно кивнула:

«Пару швов осталось… И парички…» — «Давайте, заканчивайте, а потом… мы все должны идти спать… Завтра нам придётся очень рано вставать. Уходить будем на рассвете…»

После ОФЕЛЬ-ШОУ, отправив мальчиков спать (девочки заперлись у себя и спешно заканчивали костюмы и парики), Ирми и Ноам заперлись в студии большого угава, где несколько последних недель мальчишки энергично занимались его освоением.

Ирми надеялся, что Гилад и Ронен появятся этой ночью, но они не появились.

Связаться с ними не удавалось уже несколько дней, за которые произошло столько серьёзных событий. Ирми серьёзно беспокоился за них, зная, что дубоны шастают по Меирии, прочёсывая дома замеченных «в антистримерской деятельности». Так, одним из первых был арестован Арье, чей первенец числился в розыске как «соучастник бандитской группировки «Типуль Нимрац». Гилад и Ронен с самого начала противодействовали силонокуллу в самой яркой форме, то есть занимались откровенной «антистримерской враждебной пропагандой».

Ребята проверяли все имеющиеся в наличии ницафоны и тихо переговаривались. Ирми медленно проговорил: «Большой угав в принципе должен защищать от колпакований и ораковений.» — «Но работа ещё не закончена… считай — прервана», — напомнил Ноам. — «Да… Сейчас мы «зачехлили» (создав «свободный от силонокулла пузырь») только небольшое пространство — вокруг нашего дома и на несколько метров вокруг.

Как знать, может, ещё немножко — и удалось бы всю Меирию расчистить. Но нам не оставили выбора…» Ноам мрачно кивнул: «Братишки рвутся в бой, искать папу!..

Надо немедленно их выводить отсюда… Иначе нас всех накроют и заметут!» — «И это говоришь ты, оптимист неисправимый? — усмехнулся Ирми. — По правде говоря, и я опасаюсь того же. С одной стороны, работы пошли в таком темпе и начали давать такие результаты, что и мне показалось — нет для нас лучшего убежища, чем этот дом! Но то, что их щупальца добрались досюда с помощью телепередачи, настораживает!» — «Конечно! Кроме того… Как будто что-то мешает фанфаризаторам вспомнить, что когда-то тут жили злостные антистримеры!» — «В том-то и дело…» — «Это же наша Меирия, мы здесь родились, жили…» — с грустью тихо произнёс Ноам, поникнув.

Ирми с сочувствием смотрел на его длинный искривлённый нос, голова опущена низко, и красивых выразительных глаз не видно. Неожиданно Ирми подумал о тщательно скрываемой душевной проблеме Ноама. С тех пор, как в жизнь Доронов вошла Ширли, парень начал стесняться своего сломанного носа, переживал и даже считал себя уродом. Он опасался, что не может нравиться Ширли, в которую влюбился с первого взгляда. Его поведение не могло не породить ответных мучительных сомнений у робкой девушки. Ирми тряхнул головой, отгоняя от себя эти мысли, и отвернулся.

Потом медленно проговорил: «Надо непременно связаться с Максимом и Хели. Я больше не могу рисковать и появляться у них в убежище. Они скрываются в Эрании, под самым носом у фанфаразматиков. Придётся связываться по ницафону, Макс что-нибудь придумает!» Ноам печально повторил: «Жаль уходить отсюда… Но сейчас… Сам понимаешь: папа…» — «За себя бы я меньше опасался! Но я боюсь за вас, Доронов — знаешь же, в чём каждого из вас обвиняют!» — «Угу…» — «Я скажу Максиму с ребятами, чтобы занялись поисками в Эрании… Пусть ищут Бенци, Гиди, Арье, детей Магидовичей, Гилада и Ронена… Мальчики везде крутятся, их не знают, они вне подозрений… Ты же видел их! Двое из них гиюр прошли… Настоящий, а не «самоварный»!" — выговорив хриплым голосом эту фразу, Ирми густо покраснел. Ноам с любопытством на него глянул, но ничего не сказал.

«Я не очень уверен, что будет просто выбраться через лабиринты и тупики, сплетённые на месте нашей Меирии! Надо ещё суметь не заблудиться и проскочить!» — «У нас ницафоны, у Шмулона и Цвики угавы… — неуверенно ответил Ноам, — думаю, они могли бы быть и защитой, и компасом…» — «Меня, Ноам, очень насторожила эта передача… — сердито заговорил Ирми. — Значит, где-то наша защита оказалась пробитой…» — «Нет худа без добра: зато мы узнали о судьбе папы и о том, что нам всем грозит!» — откликнулся Ноам. — «Ладно, решено: поутру выходим… — припечатал Ирми ладонью стол. — Я буду держать постоянную связь с ребятами, канал уже наметился…»

Ренана разбудила Ширли, когда едва мерцающий жёлтый туман, заливавший квартал по ночам, начал сменяться чуть более светлым молочно-сероватым. Открыв глаза, Ренана сразу вспомнила, что это означает скорое приближение рассвета. Она разбудила Ширли, потащила её в ванну и заставила принять душ. Душ оказался на удивление тёплым, за что надо было сказать спасибо Ирми и Ноаму: это они, проверяя ницафоны, решили попробовать впервые задействовать недоработанный большой угав в качестве генератора. После душа девочки облачились в сшитые Ренаной брюки из неизвестного плотного материала непонятного оттенка, натянули тёплые свитера и пошли на кухню. «Надо поскорей приготовить лёгкий перекусон для нас и для мальчиков, пока они не проснулись», — пояснила она.

Официальное электричество в такой ранний час в Юд-Гимель обычно ещё не подавалось. Но они не знали, что отныне подачи энергии в Меирию не будет. Это означало, что ораковение, объявленное фанфаризаторами главным государственным приоритетом, пожрало намного больше энергии, чем планировалось: процесс шёл всю ночь полным ходом по нарастающей. Девочки не стали будить мальчиков и приготовили скудный и всё же достаточно тёплый (опять же — спасибо Ирми и Ноаму!) завтрак.

Вскоре проснулись и мальчики. Они долго примеряли одёжки, которые им сотворили девочки, посмеиваясь друг над другом. Ирми и Ноам снова заперлись в комнатке, отведённой под студию. Собрав все ницафоны, какие только были в доме, они зарядили их.

Завтрак прошёл в молчании. Даже весёлым близнецам, даже Цвике и Нахуми не хотелось разговаривать в это раннее серое утро. Никто ни слова не сказал по поводу паричков, которые уже красовались на головах девочек, только Рувик украдкой глянул на Ширли и что-то шепнул своему близнецу, тот слабо кивнул.

Магидовичи снова пристали к Ирми, пытаясь выяснить, почему им никак не дозвониться до своих родителей, но тот, не придумав никакой приемлемой версии событий, уходил от разговора, впрочем, не очень искусно. С трудом ему удалось отговориться бессонной ночью…

Когда было прочитано благословение на еду, Ноам спросил у девушек: «Сколько времени вам потребуется, чтобы собрать вещи и быть готовыми к выходу?» Ренана ответила: «А мы с Ширли почти всё собрали. Мы встали рано, приготовили и завтрак, и немного съестных припасов… хотя бы на первое время…» — «Будем надеяться, что их хватит, пока выберемся отсюда, а может, и до Неве-Меирии доберёмся…» Ирми посетовал, что при таком освещении невозможно воспользоваться для маскировки тёмными очками, а другими, например, бликующими (не так давно модными), обзавестись не догадались. Мальчики перед выходом нехотя натянули на кипы кепки, напялили куртки с капюшоном, постаравшись упрятать под них свои музыкальные инструменты. Вышли через веранду в полисадник. Листья деревьев и кустов грустно обвисли, свернувшись в узенькие вялые трубочки. Растительность ораковевшей Меирии почему-то напомнила Ширли заплаканное лицо грустного клоуна. Потрясённые ребята обратили внимание на то, что некогда сверкавшие чистотой стены дома, в котором прошло их детство, прямо на глазах обрастают слоями бугристого «ракушатника», почти сливаясь с туманом, что ленивыми то жёлтыми, то зеленовато-серебристыми спиралями струится и обволакивает дом. После каждого витка спирали на стене появлялся новый слой ракушатника. Ничто не напоминало весело сверкающую солнечными красками улицу, где проживали Магидовичи.

Ирми замыкал шествие, попутно пытаясь связаться с Хели и Максимом и проинформировать их. Поначалу у него ничего не получалось. Он чуть слышно выругался по-английски и тут же смутился, поймав недоумённый взгляд Ширли. Ноам мрачно покачивал головой, ни слова не говоря, и только вдруг указал кивком немного вперёд и влево; его глаза округлились, взор застыл. Проследив за его взглядом, мальчишки потрясённо застыли. Слепо вылупившиеся окаменевшие окна словно бы кричали: дома были неожиданно и спешно покинуты их обитателями, а потому улицы «за ненадобностью» продолжали переплетаться между собою десятками витков. Какие драмы скрывались за судьбами людей, которых насильно вырвали из их привычного уклада, заставили покинуть обжитые, уютные, аккуратные и красивые дома?..

Цвика и Нахуми отвернулись, сдерживая слёзы. Только что они хотели попросить разрешения подскочить домой, попрощаться с семьёй. И вот сейчас на них обрушилось жуткое зрелище, а с ним и понимание: подскакивать им некуда — не только дома, но и улицы не существует более, вместо этого — чуждый, зловещий пейзаж.

За какую-то пару суток Меирия неузнаваемо изменилась: это была гигантская паутина спутанных трубчатых коридоров, расширяющихся и сужающихся словно бы синкопами. Такринатором ницафона Ирми нащупал наименее опасное направление, потом кивнул Ноаму, и ребята гуськом направились в один из таких коридоров, держась друг за дружку. У Ширли возникла странная ассоциация: если бы этот коридор снимала стремительно перемещающаяся видеокамера, то при просмотре он выглядел бы, как судорожно вдыхающая и выдыхающая последние крохи кислорода издыхающая змея. Ещё несколько дней назад она могла пробраться по этим улицам с облупленными, нежилыми домами, и ей худо-бедно повезло добраться до дома, где обосновались Дороны. Ныне это превратилось, в лучшем случае, в громоздкое здание плохонькой, тесной и неудобной гостиницы, или верней — постоялого двора. А ещё точнее — это был громадный окаменелый муравейник.

Близнецы Дорон и кузены Магидовичи на краткий миг с ужасом ощутили себя муравьями, не совсем понимающими, где они находятся и куда держат путь. Этот «муравейник» ветвился множеством трубчатых коридоров, по одному из которых их вёл Ирми: он неожиданно ниспадал крутой воронкообразной лесенкой, которая уж и вовсе непонятно куда вела. Условные стены, пол, потолок небрежно покрыты бугристым тускло-мерцающим ракушатником, тоскливо и лениво переливающимся тусклой радугой.

Клубящийся и свивающийся спиралями зеленоватый, желтовато-гнойный или зеленовато-серебристый сумрак низвергался на ребят зловещим унынием. Коридор, обросший ракушатником, незаметно перешёл в дряхлую перекошенную лестницу с кривыми ступенями разной ширины и высоты. Она то тяжело вела вверх и резко поворачивала вбок, то вдруг как бы обрывалась резким спуском и крутым поворотом, перескакивающим на следующий трубчатый виток безумно скрученной спирали.

Знакомый с детства посёлок превратился в незнакомое, враждебное, душное пространство, в котором не было людей… Изломанный путь, одолеваемый ими с большим трудом, мог у них ассоциироваться с изломанными судьбами их друзей и соседей, которых они тут так и не встретили. Но ребятам некогда было об этом размышлять — они искали выход из многочисленных петляющих извивов и тупичков.

Шмулик, оказавшийся самым глазастым, неожиданно увидел просвет. Ребята поспешили в сторону просвета, который словно бы пульсировал, то расширяясь, то сужаясь. А вдали, сквозь непрерывно оседающие спирали тумана, тускло мерцало нечто, оказавшееся гигантским дисплеем. С первого взгляда было ясно, что после Турнира он ещё больше распух. Гигантский экран, к которому их привела круто спускавшаяся извилистая тропка-лесенка, нависал над ними, зловеще мерцая. Они приблизились и сначала увидели перекрёсток, от которого веером расходилось множество дорог.

Пройдя ещё несколько шагов, ребята увидели, что по этим дорогам несутся, стремительно удаляясь, вереницы автобусов, наполненных людьми, и оттуда раздаются странные звуки — то ли горестные стоны, то ли надрывные рыдания. Ноам застыл на месте и медленно проговорил, глядя остановившимся взором в огромный, нависший над ними дисплей: «Это они так вывезли жителей Меирии отсюда… тех, кто не захотел уехать до начала ораковения…» На него тут же уставились близнецы, а за ними и девочки. Цвика и Нахуми сдавленно ахнули, переглянувшись:

«А как же наши?» — «Ты уверен, что это прямая трансляция в реальном времени, а не какой-то старый фильм?» — быстро спросил Ирми, — «Обрати внимание на качество!

Я уверен, я чувствую, что это так и есть, что это произошло совсем недавно. По пути мы не встретили ни единого человека!.. А сейчас нам показывают, как их оттуда увозили, когда там ещё можно было проехать… Это не просто страшилки в лицах…» — «А может, это, как Ирмуш сказал, типа старого фильма, — спросила Ренана, — и вообще не о том, о чём ты говоришь?» — «Нет, это именно то, что я говорю… Интуиция…» — буркнул Ноам, отводя глаза.

Ребята не заметили, как гигантский экран остался позади, и они снова погрузились в переплетения трубчатых коридоров, переходов и лесенок, стараясь держаться сплочённой кучкой. Они потрясённо оглядывались по сторонам, опасаясь любой неожиданности, которая подстерегала их за каждым углом, готовая нависнуть над ними, сгустившись из сворачивающихся и оседающих на бугристую поверхность спиралей тумана. Слегка пошатываясь, они осторожно шагали вверх по лестнице с неравномерными ступеньками. Девочки крепко взялись за руки, а мальчики окружили их со всех сторон. Ирми постарался идти как можно ближе к Ренане, а рядом с Ширли оказался Рувик, который то и дело посматривал на Ноама. Никто не заметил, как в его руках оказалась гитара, струны которой он задумчиво перебирал, что-то тихонько напевая. Девочки прислушались — оказалось, он поёт «Ты мне грезилась грустной мелодией». Ширли потупилась.

Ирми усмехнулся, услышав, что поёт Рувик, потом деланно нахмурился и резко проговорил: «Ты лучше внимательно смотри под ноги и по сторонам. Сейчас не время витать в облаках. Так закрутит, что с облака свалишься прямо в болото!..» Ноам, не глядя на Рувика, вдруг сказал: «Мальчики, давайте-ка лучше на ходу повторять слова Торы. Разобьёмся на пары — я с Ирми, а вы между собой — Шмулик с Цвикой, а Рувик с Нахуми. А потом поменяем пары… И вы, девочки: ваше дело — псалмы! Найдите то, что больше всего вам по душе — и вперёд!» — «Но идти надо, держась друг за друга, чтобы не потеряться!» — пробормотал Рувик. — «Конечно!» Скоро ребята почти перестали замечать унылое замкнутое пространство вокруг них.

Ноам затеял какой-то спор с Ирми по поводу какого-то отрывка, и девочки прервали чтение псалмов, прислушиваясь к их горячей дискуссии. Шмулик и Цвика принялись тихо наигрывать на флейтах какую-то мелодию, Рувик снова достал из-за спины гитару, но не успел взять ни одного аккорда — Ноам оглянулся на своих спутников и смущённо улыбнулся. Через несколько десятков метров ребята обнаружили, что стало заметно светлее: куда-то исчез зеленовато-серебристый туман, густо клубившийся у них в доме и сопровождавший их в путешествии по виткам преобразованной в жуткую ракушку-муравейник Меирии.

Ребята остановились, чтобы перевести дух, и с изумлением оглядывались по сторонам: «муравейник» остался позади, воронка широко распахнула своё устье, оставаясь, однако, всё той же замкнутой трубой. Где-то высоко-высоко в виртуальном гнойно-желтоватом небе, выше танцующих «силонокулл-туч» и нервно скручивающихся и раскручивающихся между ними спиралек (которые студенту-медику, наверно, напомнили бы иллюстрации из учебника по микробиологии), они увидели бугристые складки бледно-голубого, бледно-зелёного и розоватого ракушатника, и это было похоже на внутреннюю поверхность гигантской ракушки.

Силонокулл-тучи превратились в пляшущие разноцветные блики. Пейзаж повеселел.

Казалось, красочные блики и спирали исполняют неистовый танец в убыстряющемся темпе. От обилия красок и нарастающего темпа зарябило в глазах. Ирми пробормотал:

«Очень похоже на вступление к «кобуй-тетрису»…" Откуда-то сверху тихо и нежно зазвенели колокольчики, исполняющие весёленький, приятный мотивчик, из тех, что во множестве звучали на радио и с экранов телевизоров в «досилонокулл»-эпоху и которые редко-редко, но всё же можно услышать сейчас — и даже в традиционной аранжировке. Ирми вспомнил: «Эту мелодию в исполнении точно таких же колокольчиков мы слышали в первые недели «заборных» концертов — тогда на Заборе показывали пасторальные пейзажи. Правда, колокольчики сопровождали гребёнки «Петеков»! Это уже после появились «шавшеветы»!

И только потом околозаборных зевак начали «потчевать» силонокуллом…» Шмулик откликнулся: «Неужели тогда ещё звенели колокольчики?» — «Ага… Я думаю, Мезимотес посоветовал Арпадофелю с Тумбелем, для начала скармливать народу весёлые мелодии и нейтральные колокольчики. Чтобы после этого плавно — именно плавно! — перейти к силонокуллу». — «Точно! В конце концов, время от времени стоит поощрять у толпы настроение бездумного и безудержного веселья — а то ведь на фанфарологию может и сил не хватить!» Ноам вдруг мрачно пробурчал: «Гидон предупреждал: кто знает, какие обертоны на ультра-частотах у этих нежных колокольчиков. Мол, зря они ничего не делают!» — «И ты, помнится, ещё усомнился в его предположении: тебе очень хотелось верить в лучшее!» — угрюмо усмехнулся Ирми. — «Ну, умнеть-то когда-то надо! Особенно после телепередачи…» — покраснел Ноам и украдкой глянул на девочек.

Где теперь умница Гидон?.. Бенци хотя бы им показали, а про Гиди по-прежнему — ни слуху, ни духу. Даже друзьям Макса и Хели до сих пор ничего не удалось узнать.

Ирми тяжко вздохнул. Ренана подняла на него встревожено-удивлённый взгляд, но он заставил себя улыбнуться и озорно подмигнуть ей.

По обе стороны выросли нарядные коттеджи, вроде тех, что стояли в Эрании-Далет, где выросла Ширли. Здесь ребят поразила не только и не столько необычайная тишина, сколько явно декоративный вид коттеджей и вилл по обе стороны всё той же бугристой улицы-воронки. Бугристый ракушатник был не уныло-мрачный (как в жутковатом муравейнике, из которого они с таким трудом выбрались), а восторженно-цыплячий.

Тишина напоминала о раннем субботнем утре и навевала ощущение безмятежного покоя и умиротворённости, даже — легковесной бездумности.

Ни души не было видно вокруг. Ребятам пришла в голову шальная мысль, что все элитарии дружно покинули свои виллы и уехали отдыхать то ли в горы, то ли к морю, а то и пошли на очередной сногсшибательный концерт в любимую старую, добрую «Цедефошрию».

Эта мысль испарилась без следа, как только близнецы обратили внимание на декоративность, ненатуральность пасторального пейзажа, лишь отдалённо напоминающего престижный квартал Эрании.

Незаметно городской пейзаж сменился сельским. Они шли по тропинке, петляющей среди кустарника, временами попадавшихся низеньких деревцев и огромных сверкающих камней, местами поросших мхом. Поражала всё та же пустынная местность — ни души. Вдруг Цвика молча указал на странный ручеёк, неведомо как, неведомо когда, неведомо откуда выскочивший сбоку от них, и с чересчур громким поскрипывающим звоном струился с бульканьем вдоль широко распахнутого завитка ракушки. Похоже, их кидает от одного до другого витка «Цедефошрии»!.. В самом центре ручейка, весело посвистывая на неявно диссонирующих между собой звуках, вихляла в разные стороны струя интенсивно меняющегося цвета, не тёплой, не холодной, а скорее нейтральной желтовато-зеленовато-коричневой гаммы, разбиваясь о холодные зелёные камни, которыми было усеяно дно ручейка, и поднимая вверх звонкие, словно бы хохочущие, фонтаны брызг, расплёскивающиеся веером. Ренана и Ширли первыми явственно ощутили источаемый ручейком и как бы висящий в воздухе странный, неприятный и стойкий запах.

Ширли первую осенило: «Ребята! А ведь это струя подобающей цветовой гаммы, про которую нам все уши прожужжали! Они же так мечтали нас приобщить…» — «Ты думаешь, им это удалось?» — подхватил Рувик, почему-то оглядываясь на Ноама с вызывающе-виноватым видом. — «А вот радуга-приманка ихнего силуфокульта!» — загалдели кузены Магидовичи. — «Странная у них какая-то радуга! Если это приманка, то…» — усмехнулся Ирми. — «А цвет?» — заметил Рувик. — «Подобающая цветовая гамма, классическое зыбучее болото!..» — иронически откликнулся Ирми. — «А запахи-то, запахи — самые убойные! Ух-х! Противогазы, жаль, не захватили!» — насмешливо откликнулись близнецы, воротя носы. — «Не знаю, как вам, а у меня эта струя и её ароматы вызывает в памяти золотое унитазо-кресло Арпадофеля,» — проговорил Ирми.

Ширли робко спросила, словно бы обращаясь ко всем, но отчаянно желая, чтобы ответил ей Ноам: «А самого Арпадофеля эта струя никому не напоминает?» Ноам ей и ответил: «Напоминает, но не Арпадофеля, а… э-э-э… Тумбеля…» После чего замялся и, густо покраснев, искоса глянул на Ширли: он не мог ей сказать, да ещё при всех, что самые неприятные ассоциации у него связаны с её братьями. Как знать, если бы она не была сестрой тех, кто ему изуродовал лицо, может, он бы не робел перед нею, был бы более уверен в себе. Хотя бы как его младший брат, который не стесняется при каждом удобном случае так или иначе продемонстрировать Ширли свою симпатию.

«Ты, наверно, вспомнил День кайфа! — сильно смущаясь, тихо проговорила Ширли. — Помнишь, как они с вашим папой сцепились?..» — «Ты знаешь, очень смутно… Как ты к нам пришла, как Ренана нас с тобой знакомила, когда, помнишь, мы показывали наши первые, самопальные, руллокаты…» — «Ещё бы! Всё-всё-всё помню!.. И песни, которые тогда пели и играли близнецы…» — исподлобья она глянула на Ноама, покраснев до слёз, и отвернулась. Ренана свирепо посмотрела на близнецов, обняв Ширли. Но Ширли уже совладала с собой, и голос её звучал почти нормально: «А мне сейчас кажется, что со дна этой струи того и гляди, вылезет… гибрид Куби-блинка с Тумбелем, поганая рожа поперёк себя шире и глазки… один прожектор туда-сюда, другой — неживая пуговица… Мне, наверно, ещё долго будут мерещиться эти две морды…» — вздрогнув, прошептала девочка. Ренана обняла её, и так в обнимку две подруги продолжали идти между мальчиками по бугристой, неровной дороге.

Рувик тихо спросил: «Ноам, расскажи, что вы с Ирми сейчас делали?» — «Ну, вы знаете, что фанфаразматики выпустили из бутылки джинна по имени угишотрия. По сути это программа разрушения, запускаемая и управляемая силонокулл-пассажами.

То, что это идёт под маркой внедрения в массы «прогрессивной музыкальной культуры», уже никого обмануть не может. Она направлена на постепенную ликвидацию наших древних и вечных ценностей, — да, да, я уже не заблуждаюсь, именно так! — то есть несёт в себе откровенное зло. Значит, наша задача — очистить атмосферу от зла, тем самым автоматом увеличивая добро (читайте мудрецов!). Неожиданно для них оказалось, что она не действует на наш шофар, про угав и не говорю — на этом вы строили концертную программу «Типуль Нимрац». Ирми, а теперь ты расскажи ребятам о технической сути!» Ирми откликнулся: «Мы с Ноамом испытывали файл, называемый «бумеранг». Основа: задумка Гиди — программа «хец» для внедрения в фелио, Макс с друзьями её проверили на Турнире. А потом фанфаразматики запустили в Меирии «колпакование»; что это такое, мы на своей шкуре испытали. Тогда-то Макс и предложил превратить «хец» в «бумеранг», да ещё и с вариациями, считая, что это единственный адекватный ответ на «колпакование»…" «То есть?..» — заинтересованно осведомился Шмулик. — «Идея в том, чтобы развернуть колпакователь против своей же защиты — тогда он сам себя или нейтрализует, или вообще «свёдёт с ума».

Только не спрашивайте, как, это сложный технический вопрос! Для этого мы загружаем в память ницафона разные мелодии и передаём Максу. Сейчас тоже — вы играли и пели, а мы загружали».

«Идея — зашибись!» — слабо улыбнулся Рувик, снова кинул взгляд сначала на Ширли, потом, виноватый, на Ноама. Но тот подчёркнуто не обращал внимания. Ирми, напротив, весело и ободряюще ответил на улыбку Рувика. «Вопросы возникат постоянно, их приходится решать практически на ходу, да ещё каждый раз формировать заново защиту… Ведь если нас засекут… — Ноам взглянул с тревогой на Ширли и вдруг с отчаянием проговорил: — Я очень волнуюсь за девчат: если их поймают… Мне даже подумать об этом страшно!..» Ирми ответил: «В данный момент мы «зачехлены»… В данный момент! — подчеркнул он. — А опасаться надо за всех нас, ну, разве что, кроме меня, и то не уверен…» — и он горько усмехнулся.

Так за разговорами они словно бы забыли о струе, меняющей оттенки, то мутной, то прозрачной, однако, не выпадающей из «подобающей силонокуллу гаммы».

Шмулик вдруг проговорил тихим голосом: «Угишотрия, как она есть, но — отдельно «уги», отдельно «шот»… Сравните муравейник Меирии с декорациями кукольного Далета!..

В Меирии воронки воют, а тут весёлые мелодии… э-э-э… «досилонокулла»…" — «Ага, — тихо с задумчивой грустью произнесла Ширли, — я так любила под эти мелодии танцевать… Меня мама водила на Лужайку «Рикудей-Ам», где танцевали под эту самую музыку… До всего этого…»

«Надо найти тут где-нибудь в сторонке маленький привал. Тем более другого выхода всё равно нет!» — предложила Ренана. — «Правильно, надо только место подходящее найти. Уже поздно, да и устали все», — поддержал её старший брат.

Несколько раз, стараясь держаться тропки, петляющей среди бескрайнего поля, они словно бы крутились вокруг невидимой оси. За каждым поворотом прямо перед ними оказывалось устрашающего вида Распутье ста дорог, перетекающее в увязающее в зыбко колышущемся тумане беспредельное пространство. А за ним вдали, закрывая горизонт, нависал гигантский экран, изображающий непрестанно раскручивающуюся сверкающую ракушку.

Рувик ударил по струнам гитары, Цвика приложил к губам угав, а Шмулик и Нахуми затянули песню. Оказалось, под музыку идти совсем не тяжело и не страшно. Даже бугристая, мокрая от брызг, неприятно скользящая дорога причиняла меньше неудобств, поскользнуться и упасть под звуки задорной песни вроде не так страшно.

Девочки старались держаться поближе к поющим мальчикам и тихонько подпевали им.

Ноам приблизился к девочкам и тихо проговорил: «Здесь мы не поём никаких грустных песен — только тогда сможем выбраться отсюда…» Он что-то ещё объяснял девочкам, и Ширли молча кивала, хотя почти ничего не понимала из того, что юноша им с Ренаной говорил. Ей было достаточно слушать тембр его голоса. Ноам, очевидно, понял это и радостно, ободряюще улыбнулся ей, и она ответила ему улыбкой, осветившей её лицо в густеющих сумерках.

«Я вижу неплохое местечко для ночёвки…» — вдруг сказал Ирми. — «Да, давайте присядем за этим вот пригорком. Девочки приготовят нам поесть, а мы с ребятами проведём маленький урок Торы…» — твёрдо заявил Ноам.

Прошло полчаса, или больше, и он встал: «Хорошо… Ребята, а теперь время молитвы! Девочки, вы тоже… Ситуация непростая…» — «Нам нельзя разделяться…

Мы должны оставаться единой цельной группой. Что будем делать?» — заметил Ирми.

— «Ладно, в экстренных случаях действуют свои законы. Просто постараемся друг на друга не смотреть. Рувик, это и к тебе относится!» — строго обратился Ноам к брату. — «А что я? Я же понимаю, не хуже тебя!» — рассердился Рувик.

После молитвы сели в кружок. Ренана пошарила в сумке и проговорила озабоченно: «Запасов еды — только ещё на пару-тройку дней. Больше мы не могли с собой взять…» Ширли, отвернувшись, пробурчала: «Вы кушайте, а мне что-то не хочется. Правда, не хочется!.. Лучше посплю…» — «Ты устала, или плохо себя чувствуешь?» — с тревогой в голосе спросил Ноам. — «Не обращайте внимания. Наверно, немного устала. Вот отдохну немножко — и всё…» — «А может, ты просто стесняешься?» — «Да нет, честно, мне правда не хочется…» Девочка прислонилась к торчащему корню дерева и задремала. Остальные быстренько перекусили, и Ренана расстелила над головами свою огромную шаль, зацепив её по углам за ветки кустов, очень удачно расположенных, чтобы дать ребятам укрытие. Близнецы затянули: «Раскинь над нами покрывало мира и спокойствия!» Ноам улыбнулся и переглянулся с Ирми.

Ренана села рядом с Ширли, крепко обняла её, и вскоре обе девочки крепко спали, привалившись к жёсткому корню дерева. Ноам с Ирми решили не спать и караулить.

Ноам уселся, опершись спиной о толстый ствол старого дуба, и внимательно оглядывался по сторонам. Но и его сморила усталость, и он сидя, задремал, вздрагивая и просыпаясь от каждого тихого шороха, или какого-то незнакомого, внезапного звука, а потом снова ныряя в зыбкую дремоту. На их счастье, за те несколько часов, которые потребовались ребятам, чтобы отдохнуть, ничего не произошло.

Первым проснулся Шмулик. Тут же открыл глаза Рувик и первым делом уставился на спящую Ширли. В глазах парня светилась нежность, смешанная с горечью. Следом проснулась Ренана и долго сидела, глядя на всхлипывающую во сне Ширли. Шмулик посмотрел на Ренану, и когда она, почувствовав его пристальный взгляд, подняла глаза, он выразительно посмотрел на неё, а потом обвёл глазами остальных. «Да, пора всех будить, надо думать, что делать дальше…» — решительно произнесла девочка. Она встала и подошла к Ноаму, который спал сидя, прислонившись спиной к дубу, ласково дотронулась до его плеча: «Братик, пора вставать!» — потом поискала глазами Ирми. Он сидел, глядя невидящими глазами в пространство, как будто спал с открытыми глазами. Рядом валялся ницафон с потухшим экраном. Ренана подбежала к нему и начала тормошить: «Ирми, что с тобой! Ир-р-ми-и!» Тот продолжал сидеть всё так же неподвижно, но постепенно глаза его становились более осмысленными. Ребята обступили его, Цвика с Нахуми испуганно переводили взгляд с одного на другого, не понимая, что происходит. Ирми долго тряс головой, потом вздрогнул и потянулся к ницафону: «Ой, что это с ним?» — и принялся лихорадочно нажимать на кнопки. Наконец, приборчик ожил, такринатор начал нервно подрагивать. Ирми занялся какими-то сложными манипуляциями, потом облегчённо вздохнул: «Уф-ф-ф… Я уж думал, а это просто сработала резервная защита. В процессе сеанса связи с Максом я потерял нить… голова закружилась… А он сам себя защитил и… сейчас посмотрим!.. Нет, моя информация вся на месте… Мне вдруг показалось: фанфаразматики заколпаковали всю зону… Но я не смог сохранить новую информацию, что ночью получил… И плохо помню, что они мне передали. Только помню, что-то очень важное…» Ноам твёрдо, тоном, не допускающим возражений, произнёс: «Всё! Теперь мы с тобой по ночам будем дежурить по очереди. И близнецов подключаем к дежурству. Иначе наши ницафоны выйдут из строя, мы и понять не успеем, а нас по очереди перещёлкают… Нам это нужно?» — «Ладно, друг, наверно, ты прав…» …

Через час ребята выступили в путь. Теперь у них была задача достать в «Цедефошрии» какой-нибудь еды, и еда эта должна быть кошерной…

Они шли гуськом по узкой тропке, стараясь не подходить близко к вихляющему ручейку, который постепенно расширялся, так что тропка, по которой они пробирались, становилась всё уже и уже. Скоро им пришлось перепрыгивать с кочки на кочку, чтобы не вляпаться в болотно-радужную жижу — вихляющая струя на глазах превращалась в топкое болото. «Нет, ребята, надо что-то делать!» — решительно проговорили близнецы, поманив к себе Магидовичей. Шмулик вытащил угав, Цвика — флейту, Рувик взял в руки гитару, кивнув Нахуми. Ноам выставил свой ницафон и на всю длину выдвинул такринатор. Рувик и Нахуми тронули струны и запели: «Да не будет задет злодеянья бичом…» Шмулик протрубил в угав, а Цвика подыграл на флейте.

Ноам, удивлённо и радостно улыбаясь, посмотрел на поющих: «Откуда эта песня?» — «А что?» — покраснев, спросил Руви. — «Ну… Не знаю… Слова вроде знакомые, а мелодия…» — «Не слышал раньше?» — «Не-а…» — «Ну, неважно. Ты только скажи: подходит, или нет?» — «Подходит, конечно!» Ирми улыбнулся: «Главное, что помогло…» Ширли искоса глянула на мальчишек и с широкой улыбкой проговорила: «Точно помогло! Если бы вы смогли петь всё время!.. Но я не смею просить: это очень утомительно — для поющих…» — «А ты посмей! — засмеялся Рувик. — Я буду только рад петь для тебя, и мне это совсем не в тягость!» — но тут же глянул на старшего брата и прикусил язык, увидев его уныло поникшее лицо.

Все оглянулись по сторонам, и их удивлённой радости не было предела: болото, по которому они пробирались, перепрыгивая с кочки на кочку, постепенно осталось позади, превратившись в тропку, которая становилась всё шире, и почва под ногами становилась всё твёрже.

Так прошёл ещё день непрестанных перемещений то по узким тропкам, то по мшистым кочкам, то вокруг болота, то по каменистой дороге, а перед глазами вдали неизменно маячил гигантский дисплей, на котором с нудным постоянством раскручивалась огромная ракушка на фоне Распутья ста дорог. Выхода из этого непонятного пространства ребята не видели, им казалось, что они описывают круги на одном и том же месте, и только радиус этих кругов меняется, то расширяясь, то сжимаясь…

«Я всё-таки боюсь, что они пытаются, показав нам «уги», с помощью «шота» затянуть в струю…» — заявила Ренана. — «Как знать, может, ты и права… — мрачно кивнул головой Ноам и обратился к Ирми: — Нам надо поискать местечко для ночёвки, да и вообще… отдохнуть и перекусить. Мальчики еле ноги волочат… Где тут есть хоть какая-то вода? Ренана, вы с Ширли подумайте, чем нам тут питаться…

Мы в «Цедефошрии», кашерной пищи тут нет, и не будет…» — «Не волнуйся, брат, мы кое-что предусмотрели… На первое время… Вот только воду бы найти!..» Ребятам очень хотелось хоть на какое-то время отвлечься от кошмарных впечатлений, отрицательный заряд которых они получили накануне, увидев преображение любимых улиц в нечто мрачное и жуткое, в запутанные лабиринты непонятно куда ведущих ходов и неведомо куда приводящих тупиков…

3. Рондо-брейк

Ребята осторожно пробирались по обочине тропки. Гигантский дисплей снова выплыл откуда-то издалека и, словно туча, низко навис над унылым пейзажем. Его мерцанье — словно зловещее свечение предгрозовой тучи. Они всё ещё надеялись выбраться на дорогу, которая выведет их из «окривевшего кольца», а там — может, даже к шоссе в сторону Неве-Меирии. Но перед ними уныло и зловеще продолжал маячить гигантский экран — и вдруг неожиданно вырос перед ребятами, целиком заслонив горизонт. Казалось — стоит протянуть руку, и она упрётся в мерцающее холодом стекло, за которым заключено в рамку неведомое пространство, внутри которого они самым непостижимым образом оказались и даже не поняли, как и когда это случилось.

Над головами повис дорожный столб-указатель, на нём на разной высоте торчали в разные стороны стрелки, указывающие направление. На одной написано: «Первый витковый тупик — переход через Вихревой перевал, Радужные Дюны — в гости к Задумчивым Страусам». На другой стрелке: «Долина Биц-Боц — желающим посетить её выдаются напрокат флайерплейты». Было очевидно, что через «долину Биц-Боц» можно было на флайерплейтах попасть в «Полусухое Море-Окуянь». Что это означало, было непонятно. Им тонко намекали, что именно там находится Второй витковый тупик, где проходят концерты и музыкальные Турниры. («Интересно, теперь-то кто у них с кем соревнуется — ведь они стали непререкаемыми победителями и законодателями музыкальной моды!» — с кривой ухмылкой обронил Шмулик.) Самая длинная стрелка, разместившаяся на самом верху столба-указателя, показывала направление на «матч по флай-хоккею на флайерплейтах».

Ирми сказал: «Всё! Приехали… Выбор без выбора: все направления одинаково дикие и ведут в одно и то же никуда». — «А почему выбор без выбора?» — спросил Ноам. «Ну, так уж… — неопределённо пробормотал Ирми, махнув рукой. — И назад дороги нет — это мы уже проверили…» Ренана спросила, исподлобья поглядывая на Ирми: «А куда, как ты думаешь, нам теперь надо?» — «Что значит — куда?! Всё туда же: искать выход отсюда. Моя задача — вывести вас всех отсюда без потерь! А попутно — найти Хели с Максом. У нас с ними тут ещё достаточно дел. Как я понимаю из данных нам указаний, чтобы выйти из «Цедефошрии», надо пройти через неё. Другого выхода нам всё равно не оставили… Заодно и проверим кое-что…» Он улыбнулся и подмигнул Ренане, словно говоря: «Не унывай, всё будет тип-топ!» Но на её лице оставалось тревожное и несчастное выражение. Ирми протянул руку и погладил девушку по плечу, она подняла голову и снизу вверх умоляюще посмотрела на него: «Ирми, я с тобой… с вами… куда бы вы не…» — «Но сейчас-то мы все вместе: и братишки с тобой, и подруга…» Шмулик пристально глядел на экран и неожиданно задумчиво произнёс: «Мне кажется, что развилка с указателями разных направлений — приманка-обманка. На самом деле это одна и та же дорога…» — «Точно, братишка: мне тоже так показалось!» — кивнул озабоченно Ноам. «Это просто реклама, пакет аттракций, предлагаемый «Цедефошрией», и за весь пакет в любом случае с клиента возьмут деньги целиком…» — мрачно процедил Ирми. — «То есть — как?» — «А вот так! — огрызнулся Ирми и пояснил: — «Цедефошрия» — это гигантская аттракция как бы мирового уровня. Помните, на входе на Турнир, на контроле, главе семьи вручалась магнитная карточка? Это ловушка…» — «А-а-а… — тихонько вскликнул Ноам. — Кажется, я понял. Карточка осталась у папы. Если они нас ещё не вычислили…» — «Похоже, что нет, если речь идёт о семействе Дорон. И вообще, мы ещё нигде никаких карточек не отмечали и не видели мест, где это можно сделать…» Рувик, снова украдкой оглянувшись на Ширли, заметил: «А может, весь вопрос в том, какое направление мы выберем первым, чтобы выбраться из этого гнилого места…

Что-то душа у меня не лежит к Радужным Дюнам! Мало нам голову морочили всякими радугами? Радужным устьем манит дураков «Цедефошрия»!.. До чего же эта дурацкая струя похожа на бензин, разлитый по асфальту! Вроде бы посветлее, зато и более вонючая… Наверно, издали она иначе выглядит, ну, а мы-то её видим близко!.. А кто такой Задумчивый страус? Наверно, научит голову в песок прятать, чтобы ничего не видеть и не слышать». Ренана кивнула: «Точно!.. Дюны, да ещё и Радужные… они затянут, сами не заметим, как…» Ирми тихо и медленно проговорил: «Короче, друзья, любой путь — в одно и то же «никуда». Значит, просто бросим жребий — и пойдём… Ну, а защищаться будем по-нашему… Ницафоны у всех заряжены? Давайте по дороге подзарядим! «Типуль-нимрац», музыку!»

Друзья осторожно шли по еле приметной бугристой тропке, стараясь не оступиться и не попасть в позванивающий и ощутимо пованивающий ручей, по самой серединке которого во всей своей болотно-радужной красе бесстыдно вихляла струя подобающей цветовой гаммы. Ирми держал в руках ницафон, поглядывая на маленький экранчик.

Ноам, сжимая в руках ницафон, рассеянно поглядывал по сторонам. Вдруг почуяв лёгкое нежное позванивание прибора, он уставился на него и насторожился: было что-то необычное в лихорадочной пульсации такринатора. Он вытянул его до отказа, по маленькому экрану побежали строки. Он тут же прошипел близнецам: «Пойте!

Немедленно! Все в сторону… Да не в ту — там струя! — а напротив!» — и легонько подтолкнул Цвику с Нахуми. Ренана с силой потянула Ширли за собой, толкнула её в заросли колючек. Они даже не заметили, как колючки царапают кожу, перекатились и плюхнулись на крохотный участочек мягкой земли среди колючек. Рувик затянул, подыгрывая на гитаре: «Ты, В-вышний, подобно огню…» Вступил Нахуми, подыгрывая Рувику и подпевая, Цвика вторил на флейте, Шмулик на угаве. Красивая мелодия понеслась над местностью с неописуемо диким рельефом.

Ширли не смогла удержаться и почти шёпотом начала подпевать. Ноам пристально смотрел на экран, едва шевеля губами, читая мелькающие строки. И тут же пробежал пальцами по клавишам. Такринатор продолжал мелко подрагивать.

Ирми шёл немного впереди и поначалу ничего не заметил и прошёл ещё несколько шагов. Услышав тревожный мотив, остановился и оглянулся. Его поразило отчаяние на лице Ренаны, и он тут же прыгнул в центр группы. Ренана вовремя успела накрыть всех своей огромной шалью и сама, дрожа, забралась под неё. Пока Ноам вчитывался в надпись, выскочившую на маленьком экранчике, ребята, открыв рот от неожиданности, взирали на пролетавший мимо них экспресс «Хипазон», словно бы парящий над землёй, почти не касаясь её. По идее, трасса экспресса не должна пересекаться с пешеходными тропками для любителей пеших прогулок (или для «неудостоенных» чести путешествовать на экспрессе). Неужели экспресс сбился с пути? Ведь в мире виртуального счастья, в «Цедефошрии», таких непредвиденных ситуаций быть не должно по определению! Странно, действительно странно!..

Ноам вгляделся в экспресс, грохочущим вихрем проносящийся мимо. В огромных окнах вагонов сверкали разноцветные блики, оттуда неслись раздражающие пронзительные звуки, вызывающие знакомую по силонокуллу ассоциацию со спуском по крутой резьбе вкручивающегося в металл винта. Он поднял голову, по его лицу разливалась бледность, и шёпотом закричал: «Мальчики! Пойте, играйте, не останавливайтесь!

Шмулон, где угав? Чёрт возьми, без пауз! Девчата, читайте «Шма»… — он слабо улыбнулся Ширли, тут же обернувшись к мальчикам: — Закройте девчат, ну же, закройте!» Шмулик издал каскад тревожных «труа», потом рассыпался грозной трелью «шварим».

Экспресс пронёсся мимо, затихли сверлящие пассажи силонофона. Ширли отняла руки от головы и отёрла пот со лба: «Хорошо, что ребята пели и играли! Спасибо, мальчики! Спойте ещё что-нибудь, пожалуйста… Это… э-э-э… вроде как… мелотерапия… Ренана, можно пару глотков воды?» Шмулик заиграл, а Рувик с Цвикой и Нахуми затянули свой любимый 23-й псалом: «Даже долиною смертных теней проходя…» Ренана поднесла к губам Ширли, на щёки которой медленно возвращался её смуглый румянец, бутылку с водой. Ширли благодарно взглянула на неё, перевела взгляд на четвёрку музыкантов, потом немного смущённо глянула на Ноама и глотнула из бутылки: «Всё, всё, всё!.. Спасибо! Оставь на всех. Мне хватит…» Ноам улыбнулся ей ободряюще и сочувственно и сказал: «Ну, будем надеяться, он не скоро вернётся сюда…» — «Да и мы уже будем далеко отсюда! Похоже, путь свободен», — кивнул Ирми, не сводя глаз с экранчика ницафона. Маленький отряд снова двинулся по бугристой тропке, то и дело ныряющей в неглубокую топь. Ширли улыбнулась близнецам и проговорила: «Вам нужно беречь силы и голоса для серьёзных случаев. А сейчас опасность миновала…» Мальчики кивнули и принялись запихивать инструменты в чехлы.

Расслабившись, ребята не заметили, как их снова куда-то занесло. Только вдруг снова обнаружили себя посреди мрачных лабиринтов. Вокруг клубился туман цвета свежего гноя на застарелой ране, словно бы наваливаясь на них гнетущей тусклой, вязкой тишиной — вроде той, с которой они познакомились ещё на памятном концерте в «Цлилей Рина», а потом и на Турнире. Эта жуткая тишина с прямолинейной откровенностью всасывала любые звуки, закладывала уши, навевая ощущение пустоты, одиночества и отчаянной безысходности. Голоса ребят звучали всё глуше. Дело дошло до того, что вскоре они понимали друг друга разве что по движению губ.

Они не знали, что в этот самый момент на Центропульте фанфаризаторы запустили испытание экспериментальной программы «обратного ораковения» (о которой Мезимотес рассказывал Арпадофелю). Пительману доложили, что Меирия (как и было задумано!) полностью очищена от жителей. Стало быть, эксперимент не может угрожать ничьим жизням («а если кто затерялся в гигантском муравейнике — мы не виноваты!»). Фанфаризаторы стремились как можно скорее вернуть посёлок в нормальное состояние и торжественно преподнести его мирмейским друзьям, объявившим себя «законными владельцами этих земель».

Программа запускалась взбрыньком Ад-Малека на инфразвуке. Поэтому совершенно неожиданно в момент, когда растерявшиеся ребята пытались стряхнуть с себя оцепенение, которым вязкая тишина сковывала их по рукам и ногам, на них налетел пронизывающий до костей, совершенно беззвучный вихрь. Сначала слабенький, он вдруг резко усилился, закружил сразу по нескольким спиралям и набросился на них, едва не сбивая с ног каскадом резких порывов, словно бы штопором закручивая тела.

Не издавая ни единого звука, он наносил удары по лицу, толкая то в спину, то в грудь, атакуя одновременно со всех сторон. Ребята поначалу не поняли, как им удаётся перемещаться, и уж точно не знали, куда их несёт кошмарный многорукий вихрь. Гораздо позже оказалось, что у Ренаны с Ширли и у близнецов одновременно возникла одна и та же ассоциация беззвучно атакующего их вихря с глухонемым злодеем из кошмарного сна, бесчинствующим в полнейшем безмолвии. Ребята упрямо пытались двигаться вперёд, борясь со свирепым вихрем. Раз за разом в жутком рваном ритме он всё ожесточённей повторял неутомимые атаки на каждого по отдельности. Вскоре стало ясно, что это не один вихрь, а целый легион вихрей, без единого звука, но от этого не менее слаженно, атакующих каждого с разных направлений, словно бы намереваясь растащить, раскидать их в разные стороны, оторвать друг от друга и расправиться с каждым по одиночке. Четверо музыкантов не на шутку испугались, что вихри вырвут у них из рук инструменты, которые уже не раз спасали их в пути, и поспешили прижать их к себе покрепче, а что можно, запихнуть поглубже.

Маленький Цвика отчаянно сражался со «своим» вихрем, получая от него сильные шлепки по лицу и по голове, почти ничего не видя от потоков слёз, застилавших и разъедавших глаза. После нескольких неудачных попыток мальчик ухитрился достать угав, вцепился в него мёртвой хваткой и, крепко сжимая окоченевшими пальцами, поднёс его к губам. Тут же ввысь вспорхнула нервная мелодия, наспех составленная из россыпи шварим (Цвика любил строить импровизации на угаве именно на этом пассаже). Резкие, тревожные и гневные, звуки цвикиного угава прорвали тишину на краткие мгновенья, которых оказалось достаточно, чтобы следом за ним и Шмулику удалось достать и приложить к губам свой угав, переливистые пассажи которого окончательно разорвали вязкую тишину вокруг них и резко ослабили налетающие на мальчишек со всех сторон вихри.

Шмулик благодарно взглянул на Цвику: «Молодец, не растерялся! Всех нас, считай, спас!» Рувик вытащил гитару, приспособил её ремень под курткой, приговаривая: «Теперь я уж гитару из рук не выпущу! Нахуми, и ты тоже!» — он обернулся, ища глазами самого младшего в их четвёрке, но того нигде не было видно. На считанные мгновенья показалось, что откуда-то издалёка звучит его звонкий голос, жалобно поющий печальную мелодию без слов. «Нахуми-и-и!!!» — испуганно вскричал Цвика.

Шмулик ещё ничего не замечал и устало улыбался. Увидев паническое выражение на лицах Цвики и Рувика, он начал вертеть головой, пытаясь отыскать глазами старшего брата — но ни того, ни девочек, ни Ирми нигде не было.

Он воскликнул: «Ребя-а-ата! Они потерялись, и наш Нахуми тоже!..» — «Как мы их теперь найдём?» — «А где Ренана с Ширли?» — пробормотал Рувик, краснея и отворачиваясь. — «Пошли их искать… — решительно заявил Шмулик, приложил угав к губам и сыграл несколько коротеньких мелодий, которые, он знал, так любили девочки.

Перед тремя мальчиками неожиданно распахнулась бескрайняя долина, покрытая песчаными дюнами странных переливающихся оттенков, на которую они ошалело уставились. «Ребята, да это же Радужные дюны, куда Рувик так не хотел идти…» — пробормотал потрясённо Шмулик и вдруг рванул к Цвике, который стоял столбом в совершенном оцепенении, не в силах сделать ни шагу, только глухо повторял: «Это всё из-за меня… мой брат пропал… Что я скажу его папе…» — «Пошли, пошли, ребята! Не в песке же увязать!» — решительно сказал Шмулик, приобнял брата и Цвику за плечи и потянул их вперёд.

Дорожка затейливо петляла меж дюн, покрытых колючим кустарником, который становился всё ниже, превращаясь в стелющееся, вьющееся, колючее растение унылого пыльно-зелёного цвета. Приходилось остерегаться, чтобы острые колючки, словно бы на глазах удлиняющиеся, не впились в тело: никто не знал, не ядовиты ли они. Становилось всё жарче и жарче. «И это в конце декабря такая раскалённая сковородка?!.. Куда нас занесло?..» — подумали все трое одновременно.

Цвика вдруг воскликнул: «Смотрите: Радужные Дюны! Радуга у них, правда, какая-то бледненькая, будто с недосыпу… — воскликнул Шмулик. — А где обещанный Задумчивый Страус?» Рувик недоверчиво спросил: «А ты уверен, что это Радужные Дюны? Уж очень тут серо и уныло…» — «Ну, не скажи! Смотри, как пыль сверкает — как будто радугой переливается!» Шмулик оглянулся по сторонам и тихо, с тревогой в голосе, сказал: «Чёрт знает, что!..» — «Ага… Виток «Цедефошрии», — кивнул Рувик. — Очень смахивает на пустыню, или на что похуже…» — «Назвать-то можно как угодно!.. — мрачно откликнулся Шмулик. — В «Цедефошрии», куда ни кинь, всюду радуга… Пыльно-серая — всё равно радуга…» — «Мне тут не нравится, — заявил Рувик. — Думаю, и вам тоже. Не зря я говорил…» Ребята огляделись по сторонам и уныло кивнули.

Тропка неотвратимо сужалась, пока окончательно не растворилась в бездорожье, усеянном еле заметными буграми, ухабами и комьями, оказавшимися небезопасными.

Как и полагалось бездорожью, вело оно неведомо куда. Сначала ребята шли осторожно рядышком, затем гуськом, а под конец — боком и на цыпочках. И вот уже под сыпучим и мелким песком, превратившимся в мельчайшую пыль, исчезли свирепые, угрожающе стелющиеся растения, усеянные колючками.

Идти становилось всё труднее, ноги увязали в пыли, которая от каждого движения поднималась лёгким облачком и хрустела на зубах. То и дело приходилось сплёвывать. Жара между тем усиливалась. Мальчиков начала мучить жажда, и время от времени, но всё реже, они позволяли себе по маленькому глотку. Кроме того, все трое, особенно маленький Цвика, устали, им очень хотелось присесть и отдохнуть, но нигде не было видно ни удобного клочка нормальной почвы, ни намёка на тень. Садиться же в одну из куч мелкой, всепроникающей пыли они опасались, словно чувствуя, что эта пыль может засосать их в свои зыбучие недра. Каким-то шестым чувством ребята ощущали, что спасти их могло только энергичное движение.

Но мелкая, вязкая пыль под ногами и знойная сушь в воздухе высасывали из них все силы, всю энергию.

Цвика медленно брёл, озираясь по сторонам, и вслух рассуждал: «Струя воняла, зато звенела. Хоть какая-то влага… А тут — великая сушь… и тишь…» Последние слова звучали тускло и глухо, а под конец и вовсе заглохли, словно мальчик потерял голос.

Близнецы тревожно переглянулись. Их окружали, между ними зависали, обволакивая со всех сторон в странном колыхании, сонмы молчунов — не стремительно налетающие с непредсказуемой стороны вихри, а нечто зловеще застывшее в раскалённом воздухе.

Вокруг них медленно вылепились тусклые гримасы многочисленных прозрачно-бледных спиралек, они чуть-чуть подрагивали и ехидно ухмылялись, совершая еле заметные хаотичные колебания во всевозможных направлениях. Словно бы каждым движением они всасывают порцию знойного воздуха, от этого дышалось всё труднее. Недвижность Радужных дюн парадоксально усиливалась едва заметным вздрагиванием блёклых воздушных струек, болезненными гримасами многочисленных тусклых спиралек.

Сколько времени они в этом душном кошмаре, оцепеневшие от беспомощности ребята не знали. Даже неунывающий Шмулик сник, забыв о том, что у него хранится за пазухой. Он только еле слышно бормотал что-то как бы сам себе. И вдруг, мучительно преодолевая бессилие и апатию, отчаянно возопил: «Братишка!

Немедленно… петь! Что угодно! Цвика! Я на угаве, а ты — на флейте! Сейчас же!» Его отчаянный вопль прозвучал пугающе беспомощным хрипом, и это всколыхнуло остальных. Они почти не слышали его слов, но ощутили его тревогу и отчаяние, и поняли, что надо делать.

Рувик еле гнущимися, распухшими, как сардельки, пальцами вытянул из кармана ницафон, вытянул на всю длину такринатор. Шмулик благодарно улыбнулся и приложил угав к потрескавшимся губам.

Издав первые звуки, Шмулик в панике обнаружил, что едва их слышит. Необходимо, понял он, смочить горло. Мальчики жадно приникли к флягам и сделали пару глотков.

Им стало легче, огромные глаза-виноградины близнецов снова заблестели… Шмулик распухшими, плохо сгибающимися пальцами снова поднёс к губам угав и осторожно издал ткуа, поначалу почти неслышное. Мальчик облизал губы и снова дунул в «басовый» шофар угава, потом перешёл к следующему и так, пока не проиграл ткуа на всех шофарах, составляющих угав. На самой высокой ноте его угав зазвучал чуть погромче, потом ещё громче, и, наконец — зазвучал чисто и звонко! Он снова облизал губы и выдал целый каскад шварим. Ободрённый прорезавшимся чистым звуком, мальчик улыбнулся, рассыпал над блёкло-радужными холмами ещё одну звонкую трель шварим, и уже совершенно уверенно вывел на угаве мелодию одной из песен, которую близнецы чаще всего пели и дома, и сейчас на пути по виткам «Цедефошрии». Цвика весело заиграл на флейте. Рувик распухшими от жары пальцами осторожно коснулся струн гитары и, улыбнувшись запёкшимися губами, сначала чуть с хрипотцой, потом чистым баритоном, похожим на голос отца, затянул: «Упорхнув, словно птица из сети…». Цвика воодушевлённо подхватил. Рувик закончил песню незаметно и ловко вплетёнными в песню словами: «Не кажется ль вам, что стало чуть легче дышать?..

И вроде не так уж и жарко…» — улыбнулся, подмигнул и продолжал воодушевлённо петь всё более крепнущим голосом. Измученные жуткой атакой душного зноя, они уже не надеялись издать хоть какие-то звуки, — о мелодии и говорить нечего!

Шмулик улыбнулся и откликнулся: «Мальчики, давайте всё время, пока мы пересекаем эи, так сказать, Радужные Дюны, петь и играть? Можно по очереди… И вот что, Рувик, не убирай ницафон: может, он от наших песен зарядится!» — «Во всяком случае, такринатор прореагировал на угав, как я и рассчитывал. Но всё равно ты прав: нужна хотя бы маленькая подзарядка… Шмулон, свой ницафон подзаряди от угава…» Измученные, мальчишки держались только на энтузиазме, но они решили, пока есть силы, петь и играть.

Шмулик первый обнаружил, что они вышли на вьющуюся по твёрдой почве тропку, и ноги не вязли в тускло мерцающей пыли. По обе стороны тропки перекатывались, переливаясь всеми цветами пыльной радуги всё те же Радужные Дюны. Между холмами вихлял «кошмарненький пескоструй», как назвал это Рувик. И нигде вокруг ни капли влаги, даже стелющиеся колючки остались где-то позади…

Цвика первым заметил странное «нечто о трёх ногах», неподвижно возвышающееся вдали между высокими холмиками, и туда вела извилистая тропка. Неподвижное издали, вблизи это «нечто» оказалось живым и дышащим. Мальчики с любопытством смотрели на удивительное создание. Чуть подрагивали две ослепительно-серебристые пышные кучки сверху и по бокам, похожие на пышные кудельки. Такой же ослепительно-серебристый, ритмично подрагивающий куделёк, но гораздо более пышный и втрое-вчетверо большего размера, вершил это удивительное создание, возвышающееся в жутковато-таинственном месте.

Когда ребята приблизились к удивительному созданию, оно начало медленно извлекать мелко вибрирующую «ногу» из тускло переливающейся песчано-пыльной горки. Движения были исполнены ленивой медлительности и глубокой задумчивости.

То, что ребята приняли за третью ногу, под самый конец медленного, плавного процесса оказалось гибкой, длинной и толстой шеей, которую венчала несоразмерно маленькая головка с игривым хохолком.

Ребята застыли, раскрыв рты и глаза, глядя на медленно вылезающую из тускло посвёркивающего песка темно-сероватую с блёклыми переливами шею, затем голову, увенчанную хохолком, на появление томно прикрытых глаз, далее — мощного, переливающегося едва уловимой радугой сероватого клюва. Когда создание выпрямилось во весь свой гигантский рост, стало ясно, что пышные серебристые кудельки — это не что иное, как крылышки и хвост удивительного создания. Они ярко сверкали на чуть проглядывающем сквозь серо-желтоватые тучи пугающе-безликом, безразличном диске белёсого солнца.

Это и был Задумчивый Страус, о котором информировала стрелка указателя. Он был занят тем, что погружал маленькую головку в мягкий сыпучий песок и удерживал её там какое-то время. Извлекал голову из песка он только для того, чтобы вдохнуть новую порцию воздуха, горячего и вязкого, скудного живительной влагой — и тут же снова запихнуть, как правило, в соседнюю кучку песка. Лучше что-то, чем ничего, как видно, рассудил задумчивый чудак, пока дают…

Если что и могло отвлечь Страуса от высокоинтеллектуального занятия, так это неожиданное появление в Радужных Дюнах незваных гостей. Задумчивый Страус грациозно и медленно выпрямился, в том же темпе и ритме с благородной ленцой, распахивая большие, тёмные, ласковые глаза. Затем он с милой, неуклюже-детской грацией повёл крохотными пушистыми крылышками и встрепенулся, стряхивая с себя песчинки, словно бы он только что выбрался из воды и отряхивается от жемчужных капель. Во все стороны блёклыми блёстками разлетелись тучи мельчайшего песка и пыли.

Ребятам показалось, что снова на них со всех сторон одновременно налетел блёкло сверкающий вихрь, что от этого причудливого создания повеяло не то, чтобы угрозой, но… безразличным, с оттенком любопытства, приятием этой угрозы.

Крепко ухватившись за руки, они ошеломлённо отступили в сторону: чего-чего, но такого? — они от громадной, по виду совершенно безобидной птицы не ожидали, — и принялись отряхиваться. Страус, как показалось ребятам, со скучающим любопытством глянул на них, переводя взор своих круглых глаз от одного к другому потешными скачками.

Цвике захотелось подойти поближе и погладить пушистую птичку по маленьким мягоньким крылышкам. На лицах близнецов проступил неподдельный интерес, и они, вслед за Цвикой, протянули руки к пушистой птичке. Вот только… добраться до пушистых, мягоньких крылышек мальчикам почему-то никак не удавалось. Страус был недосягаем, хотя, казалось, — вот он, стоит рядом, на расстоянии протянутой руки.

Каково же было неприятное удивление, когда оказалось, что рука пронизывает пустоту…

Ребята так увлеклись попытками погладить Задумчивого Страуса, что не сразу заметили разбросанных в живописном беспорядке по всему, насколько хватало глаз, пространству, таких же Страусов, клонов первого, синхронно совершающих одинаковые замедленные движениях.

Пока они изумлённо оглядывались по сторонам, ближайший к ним Страус снова окунул голову глубоко в горячую кучу мелкого песка, каким-то непостижимым образом ухитряясь при этом косить то на одного, то на другого выглядывающим из песчаной кучи огромным тёмным глазом.

В этот момент одновременно со всех сторон, переполняя жутковато мерцающее блёкло-радужное пространство, зазвучал глуховатый, и в то же время довольно громкий голос, который опешившим ребятам напомнил фанфарисцирующие интонации Главного Фанфаролога. Им показалось, что исходитт этот голос от ближайшего к ним Страуса — больше неоткуда.

Шмулик удивлённо и в сомнении качал головой: «Не может быть! Неужели у него такой голос?.. У этого или у другого, их тут видимо-невидимо в Радужных Дюнах…» Голос фанфарисцировал: «Остановитесь и внимайте! Всякий, даже незванно пришедший сюда, считается дорогим гостем Радужных Дюн и Задумчивого Страуса! По нашей доброй традиции Задумчивый Страус приглашает своих гостей сыграть с ним в любимую игру — «пёстрики-пустики». Вы не можете обойти добрую традицию Радужных Дюн. Но знайте: Задумчивый Страус — непревзойдённый мастер «пёстриков-пустиков».

Выиграть у него — всё равно, что выиграть пари у (неразборчивое бубнение): такого ещё никому не удавалось. У нашей игры есть маленькое, но необходимое условие: проиграв Задумчивому Страусу, вы закрываете себе выход из Радужных Дюн и пополняете наш дружный коллектив Задумчивых Страусов — всерьёз и надолго!» Похоже, Задумчивый Страус — не что иное, как фантом (или ещё хуже — один из блоков угишотрии.) А глаза (и глаза прочих клонов) — видеокамеры. Ребята знали, что они в розыске — «за антистримерскую деятельность на Турнире и за прямое участие в убийстве рош-ирия Эрании Ашлая Рошкатанкера». Цвика искоса глянул на Шмулика и впервые искренне порадовался, что Нахуми нет с ними.

Пока эти тревожные мысли проносились в головах ребят, после коротенькой паузы голос профанфарисцировал: «Готовы? Будете играть по очереди, или выберете Игрока?

Правила игры позволяют!» Шмулик выступил вперёд, сложил ладони рупором и прокричал: «Разрешите нам, уважаемый адони Страус, выбрать игрока!» — «Выбирайте!

Вас всего трое… хе-хе!..» — ласково, но с угрожающими тусклыми интонациями зачем-то уточнил голос. — «О-кей!» Ребята присели на корточки в кружок на пригорке. Цвика чуть слышно прошелестел:

«Интересно, что это за игра?» — «Я думаю — та самая, которую…» — начал Рувик.

— «Тс-с…» — опасливо прошипел Шмулик. — «Помнишь? Ноам сказал — это вроде «крестиков-нуликов»!" — тихо воскликнул Рувик. — «А-а-а! Тогда порядок! Я помню…» — ухмыльнулся мальчик, выразительно глядя на Шмулика, тот понимающе кивнул, незаметно вытаскивая угав. Цвика как бы говорил: «Позвольте мне сыграть! Я не подведу!» Ребята знали, что Цвика — отличный игрок в «крестики-нулики». Рувик прошептал чуть слышно: «Этот чудик сканирует…» Но об этом уже некогда было думать: пора было вступать в игру с её непонятными правилами, которые им навязали силой.

Шмулик улыбнулся и задумчиво прошептал: «Осталось выбрать песню…» Рувик откликнулся: «А разве мы не выбрали?» — «Точно! Если что, у нас в запасе целый репертуар! В конце концов, есть универсальная… — и Шмулик тихо напел: — «Даже долиною смертных теней проходя…» Шмулик сунул Цвике свой ницафон: «Это — твой игровой пульт! — и тихой скороговоркой пояснил: — Тут всё понятно, Цвика. Давай, я только вытащу такринатор. На игру он уже настроен! Поглядывай на экран — там всё увидишь, — и следуй указаниям. И мы рядом!..» — «Я справлюсь, — сказал Цвика, заметно волнуясь. — Только смотрите на поле, мало ли что…»

Цвика вышел вперёд и увидел постепенно проявляющиеся в пространстве неравномерные клетки игровой сетки, которые тут же воспроизводились на маленьком экранчике. Явственно видно было, что невидимая нетвёрдая рука небрежно набрасывает линии, располагая их в пространстве вкривь и вкось. Увидев Цвику, Страус крохотным, пушистым крылышком изобразил неуклюже-изящный жест, указывая место партнёра. Раздался обволакивающе тусклый, гнусаво фанфарисцирующий голос:

«У нас традиция — ты, шкет, играешь пёстриками, а Страус пустиками. Правила игры:

Пёстрики должны первыми заполнить целиком одну линию поля, неважно какую — горизонталь, вертикаль, или диагональ. Задача пустиков — этого не допустить…» — «Простите, а какова длина линии?» — спросил Цвика. — «Определится в процессе игры!..» — услышали ребята сильно приглушенный носовой голос, будто исходящий из-под толстого ватного матраса. — «Но как же тогда…» — начал Цвика, но его прервал нетерпеливый и явно раздражённый глухой возглас: «Так ты играешь, или сразу сдаёшься?» Цвика пожал плечами и отважно сказал: «Ваш ход, адон Задумчивый!» — и с удивлением увидел, что расчерченное вкривь и вкось поле выгнуллось в нескольких местах, и на нём появилось сразу несколько пустиков цвета разбавленного водой молока. Это были безглазые мордочки с бессмысленно полуоткрытыми ртами, что придавало им на удивление дебильный вид. Размеры поля ещё позволяли окинуть его взглядом целиком. С ницафоном в руках не нужно было много времени, чтобы понять: дебильно-ликие пустики раскиданы по полю, почти не оставляя возможности протянуть через всё поле линию пёстриков, будь то горизонталь, вертикаль, или диагональ. И следующий, столь же щедрый, ход-бросок хитроумного игрока мог исключить эту возможность напрочь.

Мальчик взглянул на экран, увидел там предупреждающую надпись, и всё же попытался возмутиться: «Мы так не договаривались! Каждый ход — одна фигура!» — «Интересно, — услышали ребята сварливый, но столь же обволакивающе-глухой, тусклый, почти без интонации, голос: — кто устанавливает правила: ты или Страус?» — «Но правила же, а не их отсутствие! Значит, и я могу выкинуть много пёстриков!» — воскликнул Цвика. — «А вот это против правил! И нечего выкручиваться!» — «Но как же тогда!..

Условия-то неравны!» — «Если сдаёшься, так и скажи, и не морочь мне голову! Мою — драгоценную — голову!!! — просипел сразу со всех сторон хор противных голосов, как бы пылью проскрипевших у ребят на зубах (они с отвращением сплюнули). — Страусам давно уже пора окунуть их драгоценные головы в тёплый и манящий радужный песочек! А ты заставляешь их играть!» Цвика пробормотал, скорее себе, чем странному собеседнику: «Кто кого ещё заставляет!?» Мальчик с мольбой поглядел на близнецов и в этот момент почувствовал в левой руке что-то маленькое, мягонькое и колючее. Раздался противно-скрежещущий голос:

«Сюда ставить!» — и на кривом поле вспыхнула и тут же погасла крохотная точка.

Цвика решительно нажал на ницафоне клавишу и сделал первый ход: маленькое, мягонькое нечто подпрыгнуло в его левой руке и стремительно вылетело на поле.

Сетка поля состроило гримасу, и в самой кривой и маленькой его клеточке появился пёстрик — смешная мордочка с круглыми ярко-фиолетовыми глазками, пухлыми ярко-оранжевыми щёчками и выпуклым лобиком. Глазки у мордочки весело подмигивали и излучали сияние, большегубый рот улыбался от уха до уха. Этот Пёстрик был единственным ярким пятном на фоне безжизненной тусклой радуги, которой был окрашен пейзаж Радужных Дюн. Близнецы запели, Рувик подыгрывал, весело и энергично ударяя по струнам гитары.

На поле, подобно волдырям, вздулись, вписавшись в различные клетки, несколько призрачно-белёсых пустиков. Цвика возмутился: «Не-ет, так не пойдёт! Вы, адон Хитродумчивый, играете в кости — или в «Пёстрики-пустики»? Значит, и я тоже так буду играть!» Ближний Страус ласково зажмурился, подмигнул и кивнул головой — как бы пренебрежительно-согласно махнул рукой и… засунул голову в ближайший песчаный холмик. Цвика изумлённо раскрыл рот, но ницафон уже послал ему нервно-вибрирующий сигнал. Цвика бросил стремительный взгляд на экранчик, который призывал к неусыпному вниманию.

И вовремя! Над полем неожиданно зависло Виртуальное Многогранное НЕЧТО и в ритме дешёвенького канкана (о котором мальчишки, естественно, не имели ни малейшего понятия) заплясало под непонятно откуда несущиеся звуки песни: «Изваяно нечто!

Нечто!! Нечто!!!» Простенькая мелодия популярной некогда у далетариев песенки Виви Гуффи звучала всё громче и агрессивнее.

Но и Шмулик не зевал. Он приложил к губам угав, и в звуки дешёвенького канкана искусно вплелась альтернативная музыкальная тема. Она сразу же зазвучала мощно и призывно, почти заглушив песенку «об изваянном нечто». Другое «нечто» послушно прыгнуло в руку Цвики. Мальчик, удерживая его левой рукой, правой быстро пробежал по клавишам ницафона и ловко подбросил своё «нечто» вверх, и на многоугольной грани, которая оказалась сверху, ярко и чётко высветилась набранная мальчиком цифра. Это и было число пёстриков, которые Цвика мог запустить на поле. Цвике показалось: только что в живописном беспорядке упавшие на неровные клетки поля пустики выглядят какими-то пристукнутыми и побледневшими, ёжатся и вздрагивают. Было похоже, что им очень хочется сбежать, вывинтиться, выскользнуть из тех клеток, в которых они оказались. Такринатор ницафона в цвикиной ладони ритмично подрагивал. Машинально мальчик принялся тихонько подпевать песне, которую не переставали петь близнецы.

В ответ на горсть пустиков он ожесточённо выбросил обозначенную сверкающей цифрой горсть пёстриков, да так ловко, что они тут же заняли диагональную линию, упираясь в только что непонятно откуда взявшийся похожий на белую дыру пустик, ухмыльнувшийся нагло-дебильной улыбочкой. Раздался странно неуверенный глухой и тусклый голос, словно бы равнодушно констатирующий происходящее на поле: «Кажется, партнёр нарушил правила игры…» — «Да ну?» — иронически заметил мальчишка, наблюдая, как пустик, в который упёрлась стройная линия пёстриков, задрожал мелкой, раздражающей дрожью, становясь всё бледнее и на глазах превращаясь в извивающийся вибрион. Сплошные линии его абриса прямо на глазах превращались в пунктирные.

Неожиданно весь объём пространства начали наполнять усиливающиеся с каждым звуком нервно перекатывающиеся, грохочущие звуки. Одновременно на поле, откуда ни возьмись, словно из источника грохочущих звуков, посыпалась целая пригоршня новых пустиков, отличавшихся ещё большей дебильностью, но выглядели они ярче и чётче, чем прежние. Они явно пытались отрезать пёстрикам возможность выстроиться в одну линию. Линии и клетки игрового поля на глазах постоянно меняли свою кривизну: казалось, на таком поле выстроиться в чёткую прямую линию пёстрики попросту не смогут.

Шмулик тихо заметил, обращаясь к Рувику: «Ну, и жулик этот Страус! Наверно, думает, что ему карты… в руки…» — « А ты что думал! За ним же стоит вся фанфаразматура! Даже не знаю, что делать…» Шмулик, прищурившись, иронически глянул на брата, впрочем, и он растерялся.

Экспресс «Хипазон» стремительно и плавно огибал Радужные дюны. Округу оглашали резко взвывающие пассажи силонофона, к ним время от времени присоединялись грохочущие синкопы ботлофона Куку Бакбукини. Ад-Малек, со свирепым торжеством поглядывая на сидящих у его ног близнецов Блох, изобразил сначала классический, а затем и сложный взбрыньк.

Эти новые пассажи Аль-Тарейфы будили у братишек не самые весёлые воспоминания.

Они с братом помогли тайной спец-группе «дабуров» (как их совсем недавно стали называть), посланной Пительманом, похитить отца, но при этом так и не смогли добиться, чтобы мать согласилась придти к Тимми. Тот выразил им своё неудовольствие в такой форме, что они этого не скоро забудут. Уж лучше бы он накричал на них. Его мягкий, ласковый голос, которым он давал оценку их способностям и интеллектуальному уровню и прогнозировал их отнюдь не блестящее будущее, перемежая это привычными «лапуль» и «сладкий мой», до сих пор стоит у Галя в ушах. И это причиняло ему, очень самолюбивому по натуре, нешуточные душевные муки. Гай, тот и вовсе пал духом. Одновременно он как бы вскользь намекнул, что им бы очень стоило сменить фамилию: «Чем плохо — Галь Хадаш?

Подумай, детка, если тебе дорого моё расположение…» Близнецы знали, что Тим Пительман сидит в соседнем вагоне и манипулирует фелиофоном как мобильным пультом, превратив его в дубль Центропульта. Фелиофон, искусно отфильтровывая все прочие звуки и шумы, напрямую воспринимал и обрабатывал силонокулл-пассажи, которые наяривали виртуозы. Виртуальный носик на кончике антенны бешено вращался то в одну, то в другую сторону. Это вращение, вызывавшее у непривычного человека лёгкое, до тошноты, головокружение, выглядело хаотичным, но был в этой мнимой хаотичности неуловимо зловещий принцип. Нащупав цель, носик антенны радостно вздрогнул и остановился, указывая в сторону игрового поля пёстриков-пустиков; как раз в это время Цвика задумался над следующим ходом, а близнецы собирались выдать какую-нибудь композицию из своего репертуара.

Пассажиры экспресса смутно ощутили, как на Радужные Дюны выплеснулась волна обжигающего воздуха, что, впрочем, не причинило им каких-либо неприятных ощущений. Ад-Малек поймал торжествующий посыл Тима; его пальцы словно бы исполнили на кнопочках фелиофона весёлый танец.

Злорадно ухмыляясь, Ад-Малек наяривал каскады взбрыньков с удвоенной энергией, и его сложным взбрынькам вторили брям-взбрыньки ботлофона, и пол вокруг Куку вскоре был усеян осколками бутылок. Ад-Малек повёл бровью, и Смадар с Дальей, опустив глаза, бочком, бочком двинулись прибирать вагон, подбирать с пола материальные плоды усердия великого ботлофониста, а тот, бросая на них косой взгляд, продолжал орудовать своей изящной дубинкой, азартно лупя по живописно расположенным в пространстве маленьким бутылочкам. Он знал, что большие бутылки ему ещё понадобятся, а запасы пока что пополнить неоткуда.

Нестерпимый, влажный, тропический жар затопил Радужные Дюны. Неожиданно вагоны резко встряхнуло, и экспресс остановился, приземлившись в колючий кустарник…

«Что случилось? В «Цедефошрии» диверсия?» — впал в панику ярости Аль-Тарейфа.

Куку пристально посмотрел на братьев Блох: «Эй вы, командиры звена дубонов! Вам известна причина нашей внезапной остановки? Да — или нет??!» — сверля глазами, грозно вопросил он, нависнув над Галем. Тот задрожал: «Н-н-нет… Откуда…» — «А может, антистримеры здесь окопались? Может, они научились бороться с фелио?» — «Н-н-не знаю… Навряд ли… у пейсатых…» — залепетал Галь. Гай тупо молчал, отрешённо потирая уши, которые ещё больше напоминали тёмно-лиловые лопухи. Девицы ниже пригнулись к полу, почти касаясь носами серых ступней великого виртуоза, который яростно шаркал ногами по полу, наяривая сложный взбрыньк. Да, он исполнил самый крутой сложный взбрыньк! Даже у молодёжи, отлично натренированной на силонокулл, мурашки по спине побежали, а у девушек к горлу подкатила тошнота. Но в тот момент, когда Далья испугалась, что сейчас её вырвет прямо на голые ноги хозяина, победное перекатывание в пространстве крутейшего сложного взбрынька — к ярости и недоуменной досаде виртуоза, — внезапно и очень резко оборвалось.

Ад-Малек попробовал повторить эффект и даже усилить его, но у него ничего не получилось. Вместо этого пассажиры «Хипазона» услышали грозные звуки «ткуа» и «шварим», исполняемые (о, ужас!) на мультишофаре, а затем — звонкий мальчишеский голос. И где? — в самом сердце «Цедефошрии»! «Диверсия-а-а-а!.. Сабота-а-а-аж!..» — истерически неслось из всех вагонов экспресса. Силоноиды вскочили с подушек, крикнув: «Сидеть и не сметь покидать вагон до нашего прихода! Всё равно толку от вас никакого!» — выскочили из купе.

Тим сидел в напряженной позе и лихорадочно жал на кнопки. Нос виртуальной мордочки на антенне лихорадочно метался в разные стороны, превратившись в нечто бесформенное. Увидев силоноидов, Тим завопил: «Обратно!!! К инструментам!!!

Продолжа-а-а-айте!!! Прямо на фанфароботы!!! А ко мне Блохов — немедленно!.. Э-э-э…

Хадашей!.. Антистримеры тут! Чую нутром! Сами себя выдали! Во-он они-и-и!..» — истерически вопил Тим. Может, в истерике он лупил по кнопкам невпопад (вместо плюса — минус), или это уже не срабатывало против грозных пассажей угава и сложившихся мелодий.

Галь воспрянул духом, но Гай по-прежнему сидел, пригорюнившись на своём месте, и нянчил свои уши. Его охватила такая депрессия, что его ничто не интересовало. А может, он просто решил уклониться от встречи с Тимом, чего Галь себе позволить не мог. Он махнул на близнеца рукой, успев прошептать девушкам, чтобы последили за братишкой, и рванул в соседний вагон к Тимми. По дороге он по та-фону известил дубонов своего звена, где собираться.

Длинная змея «Хипазона» начала изгибаться, чтобы охватить сплошным окривевшим кольцом источник мерзкого шаманства. Но Тиму не удавалось замкнуть кольцо: экспресс медленно сворачивался в спираль, которая становилась всё туже, и мерзкий источник неизменно оказывался где-то вовне. Тим в кошмарном сне представить себе не мог, что всего лишь два простеньких ницафона, один угав да флейта в сопровождении двух голосов способны так скрутить длинную змею «Хипазона».

Галь и его верные дубоны топтались поблизости в ожидании команды. Но Тим, не глядя на них, вдруг раздражённо пробормотал: «Иди, детка, не мешайся под ногами…

Я вас вызову… если понадобитесь…» Пришлось дубонам разбежаться по вагонам.

Галь снова с горечью подумал: «Неужели он так никогда нас с братишкой и не простит?» И снова Галь уселся рядом с безучастным братом, потирающим свои уши, в ногах Ад-Малека, который наигрывал кое-что из старых пассажей. Неожиданно это помогло: старые силонокулл-пассажи запустили программу, которая раскрутила экспресс и вывела его на касательную к опасному витку.

В ботлофонный грохот падающих металлических болванок ввинтился зудящий пассаж электродрели. Близнецы тревожно оглянулись по сторонам и ошеломлённо замолкли: стремительные вихри вздымали клубы тускло-радужной пыли. Пыльные смерчи поглотили унылый пейзаж, оживлённый сеткой грубо расчерченного поля, усеянного пёстриками и пустиками. Пыль немного осела, и можно было заметить, как на глазах искривляется игровое поле. В воздухе повисла мутная духота.

Рувик, приоткрыв рот, с тревогой озирался по сторонам в поисках источника жутких звуков. Ему представлялось, что не только игровое поле, а все Радужные Дюны захлёстываются вздымающимися волнами силонокулла. Ребята увидели длинную змею «Хипазона», стремительно огибающую Радужные Дюны, которые уже превратились в глубокую кривую миску, на дне которой они втроём бессильно копошатся. Они ощутили подступающее удушье, виски сжало, как обручами. Надо было немедленно что-то делать. И Шмулик резким движением поднял вверх угав. Состязаясь с громовой мощью выплеснутого на них взбрынька, пространство пронизало громовое, тревожное и грозное «ткуа», резко сменившееся грозной россыпьб «шварим». Загремела мелодия, которую подхватил Рувик, запев во весь голос. Вытянувшись в струнку перед ехидно гримасничающей сетью игрового поля, Цвика сжимал в руке ницафон и подхватил слова псалма своим звонким чистым мальчишеским голосом. Шмулик незаметно передал свой ницафон Рувику, который вскинул прибор над головой, выдвинув до отказа такринатор. Цвика краем глаза заметил манёвр близнецов и повторил его. Теперь уже два такринатора, слегка подрагивая от напряжения, рассыпали вокруг себя невидимые флюиды, которые начали незаметно очищать воздух от клубящейся блёкло-радужными струями пыли, а главное — от жутких звуков сложного взбрынька.

Не успел погаснуть и окончательно растаять пронзительный взбрыньк, как воздух вокруг ребят очистился, повеяло свежестью и прохладой. В этой свежести словно бы растворилась змея «Хипазона», игровое поле медленно расправлялось, это снова была тусклая плоская равнина, покрытая волнистыми дюнами.

Там, где стояли мальчики, блёклая радужная муть растаяла, однако, всё ещё мягко окутывала Страусов. А те, словно бы не замечая накатившего катаклизма, вызванного явлением «Хипазона», томно прикрыли глаза и плавно, не спеша, запихнули головы в находящиеся близко от них кучки радужного сыпучего песка.

Как только «Хипазон» исчез из Радужных Дюн, и воздух очистился, Страусы начали, не спеша, вытаскивать головы из пыльных кучек. Ближайший к Цвике Страус, азартный игрок в пёстрики-пустики, выдернул голову из песка судорожным, резким движением. Он ласково, и в то же время напряжённо, взглянул на Цвику, который задумался над очередным ходом.

Неожиданно мальчик услышал бесцветный, гулкий словно бы дробящийся и рассыпающийся, голос: «Не понимаю я вас, ребятки! Почему вы не хотите остаться здесь?» Сквозь мерцающую дымку он с изумлением увидел, что это заговорил ближайший к нему Страус: «Смотрите, какой тут мягкий, мелкий песок, как он блестит, сверкает и переливается! Ты не знаешь, как это здорово и полезно — песочные ванны!? У нас даже игра есть такая: кто глубже сунет голову, тот и выиграет… и не только соревнование, но и душевное здоровье. Тут вся хитрость — дюнка поглыбже, песочек помягше!» — «А разве у нас с тобой, голубчик, не другая игра?» — «Ты не понимаешь, что такое наши песочные ванны, как они полезны для нервной системы, а пуще всего — для мыслительной деятельности! Как мозги прочищаются, когда, стоишь вниз головой, весь из себя сдвинутый и опрокинутый!

Голова полностью в целительном песке! Мягкий, понимаешь, горячий, красивый, так и светится весь, так и переливается всеми красками! Краски мягкие, никого не раздражают! Что ещё нужно для счастья? Не думать, не соображать, не сомневаться!

А для школьников какой кайф: ни уроков, ни задачек, ни просьб и приставаний родителей. И никакого силонокулла! Нам он тоже… э-э-э… Я тебе ничего не говорил! — тут же оборвал сам себя Страус и, кося глазом во все стороны, забормотал: — Если чего и есть, то только самые приятные, самые нежные и ласкающие обертоны. Ну, те, которые песок профильтровывает. У нас в песке зарыты чересполосчатые фильтры! В общем, лучше Радужных Дюн, лучше наших песочных ванн нет и не будет ничего на свете…» — «А жара?» — «Жара — не мороз: наш жар греет и не обжигает… И жратвы — до балды… Ты же не хочешь посмотреть, со мною вместе поискать, голову свою упрямую в песочек засунуть!» — «А как у вас, адон Многодумчивый, в Радужных Дюнах с кашрутом?» — «Конечно, всё, что я сказал, только для тех, кто правильно мыслит, правильно излагает… Поэтому о своём, как-его-там? — каш-ш-руте, — и не заикайся! Это у нас, Страусов, как посягательство на основы».

— «А если, к примеру, вам нечаянно сожмут ваши чудо-Дюны, и дышать станет нечем?

Ведь силонокулл сжимает и растягивает витки — когда и как фанфаризаторской левой пятке зачешется…» — «Во-первых, не думаю, что адон Коба позволит слишком круто сжимать наши Радужные Дюны! Это ж тебе не какой-то… Юд-Гимель!.. Да и сам сахиб Ад-Малек… Не понимаю, как ты можешь так плохо о нём думать, тем более говорить! — вдруг прокричал, вытянувшись во фрунт, Страус: — Он великий человек: гениальный силонокулл миру подарил!» Цвика, отмахнувшись, пытался размышлять над следующим ходом. Страус мечтательно продолжал: «Ну, а если случится такая неприятность, то голова уже будет в песке, желательно и шея… ах, по самые крылышки! Если уж всё равно помирать, так лучше — ничего не зная, ничего не видя, ничего не слыша! Отбросить копыта счастливым, с мыслями о любимых песочных ваннах, мечтая о том, как было бы хорошо, если бы удалось ещё раз вытащить голову наружу и надышаться, да увидеть нашу радугу о-о-очень пастельных тонов! Ведь если глубоко задуматься: будет жаль, если не успею… Но если ещё глубже задуматься, то, наверно, пожалеть — и то не успею! Так зачем думать о плохом? Как говорят ваши мудрецы: думай хорошо, и будет хорошо! Вот тогда и окажусь кругом счастливый! Чего и вам всем желаю!» — «Даже по самые крылышки в песке?» — «Да!!! — и махнув пушистым крылышком, Страус прибавил: — Ничего не понял… Темнота-а-а!!!» Ласковое журчание тусклого всепроникающего голоска убаюкивало Цвику. Он вполуха слушал цветистые речи Задумчивого Страуса, машинально кивал головой. Вдруг мальчик на грани полудрёмы услышал откуда-то из своей ладони, в которой был зажат ницафон, тихий дуэт близнецов. Он встрепенулся, моргнул, глянул на экранчик ницафона и тут же незаметно пробежался левой рукой по клавиатуре.

Словно свежим ветром выдуло из головы все давешние слова страусоподобного фантома, голова которого уже погрузилась глубоко в песчаную кучку. Правая рука сама собой выбросила пригоршню ярких, улыбчивых пёстриков, которые начали теснить как будто опрокинутых безглазых пустиков. Считанные мгновения — и Шмулик воскликнул: «Ура: пёстрики встали в чёткую линию — от кромки до кромки! Мы победили!» — «Не может быть!.. Не-ет, так не пойдё-о-от — это правилами не предусмотрено!..» — забормотал удивлённо глухой голос.

Голова Страуса снова вылезла из песка: «Смотри, где кромка, и где твои пёстрики!» — ухмыльнулся Страус, почесал крохотным крылышком хохолок на низеньком лобике и, вытянув голенастую крепкую ногу из вязкого песка, мозолистым пальцем указал на поле. Стройная прямая диагональ, образованная его пёстриками, сиротливо повисла внутри неожиданно распухшего и окривевшего поля, почти в самом его центре.

Такринатор ницафона печально поник.

Шмулик нахмурился, увидев, что клетки игрового поля кривятся и распухают, и на него безо всякой системы потоком обрушиваются пустики, на глазах наливаясь гноем, надуваясь наглой важностью… Может, мощности маленького ницафона оказалось маловато, может, это сильные обертоны в ультразвуковой области?.. Шмулик воскликнул: «Нет, друзья мои, так не пойдёт! Рувик! Нашу боевую!» — и поднёс к губам угав.

Снова завизжал бьющий по нервам винтовой силонокулл-пассаж, словно ребят захлестнул смерч из раскалённой пыли. Это вызвало приступ сильной головной боли.

Шмулик несколько раз судорожно глотнул, вскинул голову и отчаянно воззвал мощным ткуа. Рувик ударил по струнам гитары и неожиданно запел громким, ломким от отчаяния голосом «Колокольчики радости». Жаль, что нет с ними старшего брата и его друга, но сейчас им придётся справляться самим. Только бы малец не свалился!

И Цвика не подкачал: он пел во весь голос, вторя близнецам, и отчаянными резкими движениями кидал и кидал на поле новые и новые горсти пёстриков.

Пёстрики Цвики выстроились в стройную диагональ от края и до края поля, которое — теперь уже было понятно, — заканчивалось в обозримой бесконечности.

Раздражающая кривизна и изломы линий куда-то исчезли. Ровный строй пёстриков тянулся куда-то за горизонт, словно бы указывая направление, которое выведет ребят из этого жутковатого места. Безглазые пустики беспорядочно рассеялись по полю и бессмысленно хлюпали кнопками почти провалившихся носов, на глазах превращаясь в юрких вибрионов и выскальзывая из клеток. Страусы, как видно, потеряли интерес к игре и дружно засунули голову в песок — теперь уже глубоко и надолго. Цвика насмешливо прокричал, надеясь, что его услышат: «Важна не победа, но участие!» — и победно поднял над головой ницафон. На все Радужные Дюны неожиданно зазвучали громкие шварим.

Ребята повернулись и двинулись в путь вдоль по линии, начертанной пёстриками.

Близнецы продолжали петь и играть, и Цвика присоединился к ним. Их никто не останавливал.

Как только вихри стихли и оставили попытку раскидать в разные стороны Ренану с Ширли и Ноама с Ирми, те начали оторопело оглядываться по сторонам. Не сразу стало ясно, что близнецы и Цвика исчезли. Сначала Ширли думала, что исчезли все четверо, но тут Ренана увидела на бугристой тропинке лежащего ничком и тихо постанывающего Нахуми. Он крепко сжимал расцарапанной рукой гриф разбитой гитары, не замечая, что от неё осталось меньше половины. Девочки бросились к нему, а он только бессвязно повторял: «Цвика… Где Цвика?.. Дубоны украли братика…» Пока девочки и Ноам успокаивали мальчика, чуть не насильно поя его из фляжки, Ирми достал ницафон и проверил его. Прибор работал, но ни с кем связаться ему не удавалось. Он махнул рукой и хрипло проговорил: «Ладно, главное — отсюда выбраться…». Знаками он велел всем тесно окружить его и увёл их за обочину тропки.

Ноам на ходу не отрывал взора от экранчика ницафона, то и дело нажимая на ту или иную клавишу. Оставалось загадкой, как он ещё успевал смотреть себе под ноги.

Вдруг он тихо воскликнул: «Не могу поверить… Неужели мальчики приборы не включили?» — «А может, их в такое место закинуло, где нет приёма… Вообще!» — «Рувик больше всего опасался попасть в Радужные Дюны… А вдруг именно туда…» — «Ну, а ты чего больше всего боишься?» — робко поглядывая на брата, спросила Ренана.

Ширли крепко держала за руку Нахуми и что-то ему шептала на ухо, но он месил землю ногами и упрямо качал головой.

Ноам угрюмо глянул на сестру и проговорил: «Я за них троих беспокоюсь… Ирми, ты можешь что-то сделать?» — «Пытаюсь… Нет, твоя сестричка мне не мешает, не беспокойся!» — и, подмигнув Ренане, он слабо улыбнулся Ноаму. Ширли оглядывалась по сторонам, и её губы слегка дрожали. Окружающий пейзаж не вселял надежды на скорый выход из лабиринта.

Ренана первая разглядела среди редких зарослей в нескольких десятках метров от них облезлое и заброшенное, явно совершенно пустое строение. Она указала на него, и маленькая компания с Ирми и Ноамом впереди, направилась туда. Ребята не задумывались, как оно здесь оказалось — они просто открыли неожиданно крепкую дверь и вошли вовнутрь. Довольно просторное помещение холла отдалённо напоминало дешёвую закусочную. При ближайшем рассмотрении домик оказался чем-то вроде крохотной придорожной гостиницы: кроме холла, разделённого почти наполовину длинным прилавком, и скрытых занавеской туалетов, при которых была ещё крохотная душевая, сзади оказался коридор, ведущий в три или четыре комнаты. Мебели там никакой не было, но в каждой комнате на полу валялись матрасы и какие-то тряпки, вроде сильно вытертых тонких одеял.

Ребята уселись прямо на пол под прикрытием прилавка. Неожиданно девочки обнаружили в углу холодильник: он мало того, что работал, но и ещё был наполнен запечатанными упаковками полуфабрикатов с печатями удостоверений о кашруте.

Откуда тут взялось такое богатство, ребята предпочитали не задумываться. У окна на полке стоял микрогаль.

Пока Ренана и Ширли готовили немудреный ужин из оставшихся припасов, Ирми, наконец-то, удалось связаться с Максимом. Он поведал Максиму обо всех приключениях их маленького отряда. Тот выслушал, потом что-то долго говорил, Ирми внимательно слушал и хмурил брови. Под конец он проговорил: «Беседер. Нам придётся тут переночевать — вроде, нашли закуток. Если ты пришлёшь мне… (что-то неразборчивое), мы сможем «зачехлить» территорию — получится отличное убежище на несколько дней. Эти дни мы с Ноамом используем для работы, может, удастся запустить маячок. Были бы мальчики, дело пошло бы быстрее… — затем Ирми внимательно выслушал Максима, потом произнёс: — Вы уж постарайтесь, беседер? Мы тоже будем думать, у меня есть кое-какие идеи, нужно время для отладки и проверки», — и он закрыл ницафон.

Ренана подняла голову: «Что сказал Макс?» — «Да ничего особенного… Про испытания на Центропульте сложного взбрынька, я о нём, кажется, упоминал. Судя по всему, мы с вами как раз и угодили в эпицентр испытаний — вот нас и раскидало.

Мальчиков, наверно, забросило в Радужные дюны, где их могут заставить играть с Задумчивым Страусом в пёстрики-пустики… Это неприятный виток, да ещё и на трассе «Хипазона»…" — «А что такое — Задумчивый Страус?» — спросила Ренана. — «Фантом, один из блоков угишотрии…» Нахуми тяжело вздохнул. Ширли села с ним рядом, ласково погладила по голове и тихо проговорила: «Ничего, братик, всё будет хорошо. Мы обязательно их найдём! А сейчас поедим — и ложись спать! Нам всем надо отдохнуть, мы все с ног валимся».

Нахуми удивлённо оглянулся на двоюродную сестру, которую только недавно узнал поближе, и поёжился. Она успокаивала младшего братишку, а у самой на душе кошки скребли: мало того, что половину группы потеряли, ещё и неизвестно, что с родителями, где они. Туманные разговоры между Ирми, Ренаной и Ноамом, прекращавшиеся при её приближении, только усиливали тревогу. Ирми туманно намекнул, что она очень вовремя сбежала из дома дяди. Он всё время подчёркивал, что теперь их с Ноамом задача привести их всех в безопасное место, где ей, может быть, удастся связаться с мамой и папой. То, что в запутанном лабиринте это почти невозможно, её подавляло. Она и на этот раз почти ничего не ела, только пила. Внезапно она почувствовала столь сильное желание спать, какого не припомнит, что свалилась тут же на полу. Ренана обняла её и с трудом оттащила сонную в ближайшую к салону комнату, которую тут же решила сделать спальней для них с Ширли. Ширли пролепетала сквозь сон: «Позаботьтесь о братике…» Ренана, поцеловала подругу и заботливо укрыла её какими-то тряпками, что должны были заменить одеяла.

Ноам хмуро буркнул: «А ты чего? Иди тоже спать…» Ренана поймала его хмурый взгляд, так похожий на взгляд мамы, и, надув губы, скорчила уморительную гримасу.

Ирми улыбнулся ей и обратился к Ноаму: «У меня идея: может, мне удастся этот пятачок, где мы сейчас, превратить в станцию связи и убежище…» — «А может, сначала чуток отдохнём? После всего-то…» — «Как знаешь… — сухо отозвался Ирми. — Только помоги мне с мальцом…» Ноам с Ирми отнесли Нахуми в комнату мальчиков и удобно устроили. Мальчик уже спал, то и дело вздрагивая и тихонько поскуливая. Ноам сел рядом и вдруг широко зевнул и заплетающимся языком пробормотал: «Ирми… пару минут…» — свалился рядом с Нахуми и захрапел.

Ирми постоял, недоуменно уставившись на неожиданно провалившегося в сон друга, пожал плечами, пробормотал: «Наверно, и на него это приключение подействовало, как снотворное». Постояв немного, он вздохнул и направился к входной двери с включённым ницафоном и до отказа выдвинутым такринатором. У двери он обернулся и тихонько окликнул: «Ренана, я вижу, мы с тобой крепче всех! Или и ты тоже?» — «Нет, я в порядке!» — тут же вскочила Ренана, которая только что готова была свалиться тут же в холле. — «Ну, пошли, поможешь?.. — обрадовался Ирми. — Только ницафон возьми. Заодно я тебя кое-чему научу, а потом ты — Ширли…» Когда они вернулись в дом, Ирми подпёр дверь принесённой им увесистой дубиной. В домике воцарилась тишина.

Среди ночи Ширли внезапно проснулась. Было темно, и она не сразу поняла, что в комнате одна. Ей показалось, что откуда-то раздаются тихие голоса. Оказалось, из-за стены, а она и забыла, что в этом домике есть ещё комнаты! Она с изумлением услышала возбуждённый шёпот Ренаны со странными, несвойственными ей, звенящими интонациями, в ответ — еле слышный, мягко рокочущий басок Ирми. Слов, разумеется, было не разобрать. Потом тихий, мягко рокочущий басок Ирми сменился пыхтеньем.

Ширли решила, что ей почудилось. Натянув на голову краешек тощего матраса и свернувшись в клубочек, Ширли снова крепко уснула.

Ноам проснулся среди ночи от невнятного шопота, доносящегося то ли из коридора, то ли из комнаты напротив. Ему показалось, он слышит голос сестры. Приподнявшись на локте, он в полумраке увидел похрапывающего Нахуми. Он поискал глазами Ирми, но не нашёл, повернулся на другой бок и попытался уснуть. Спустя полчаса или час вышел в туалет. Возвращаясь, он увидел, что дверь в комнате напротив чуть-чуть приоткрыта. Он удивился и заглянул туда. То, что он увидел, повергло его в шок: на тонком матрасе лежали, обнявшись, его сестра и Ирми; Ренана слегка всхлипывала во сне, а Ирми, продолжая похрапывать, как ему показалось, нежно поглаживал её по спине. Выругавшись про себя, Ноам вернулся и улёгся на место.

Но уснуть он уже не мог… Он думал об арестованном отце, о том, что до сих пор неизвестно, где он, и о сестре, которая… которая… Как она могла, когда папа в такой беде?!.. А их дедушка Давид, что он скажет о своей внучке, если узнает?..

А мама… бедная мама… Неожиданно перед мысленным взором он увидел Ширли. Ноам почувствовал, как его окатил жар. Он крепко, до боли, закусил губу и зажмурился, словно бы пытаясь прогнать наваждение.

Утром Ширли проснулась и сразу увидела, что Ренаны в комнате нет — и, судя по всему, не было. Она с изумлением поняла, что Ренана тут не ночевала. А где? Куда она делась? Ширли привела себя в порядок после сна и выскочила в холл.

Она увидела, как Ноам в одиночестве меряет просторный зал нервными широкими шагами, что-то про себя бормоча и сжимая кулаки, что выглядело уж и вовсе странно и на него непохоже. На его лице явно не выспавшегося человека Ширли заметила странное выражение — смесь неловкости с гневом. Она подумала, что никогда не видела его сердитым, и этот новый, непривычный Ноам не столько удивил, сколько напугал её. Но всё же она преодолела робость и заговорила с ним: «Шалом, Ноам…» Ширли смущённо глянула на него, в горле застрял комок: «А где все? Где Ренана, Ирми? А Нахуми что — спит ещё? Надо разбудить, пора бы…» — «Хороший вопрос… — не глядя на Ширли, буркнул он. — Ирми ночью с нами не было, а где он, я не знаю. И, честно говоря, знать не хочу!.. — вырвалось у него, но он тут же смешался и начал мямлить: — Э-э-э… Вернее, они оба… Ай, ладно… не бери в голову…» — «Что с ними?» — «Да… э-э-э… беседер… — покраснев и сильно запинаясь, сердито промямлил он. — Они сделали хорошую защиту, я всю ночь спал, как убитый, ничего не слышал… Разбуди братишку, идите умойтесь, вроде, тут даже душ тёплый имеется — спасибо… э-э-э… Ирми… — и Ноам снова сердито прикусил губу. — Беседер… Скоро будем завтракать, я очень надеюсь…» Слова Ноама не успокоили Ширли, скорее наоборот. Но больше Ноам ничего ей не сказал, а она постеснялась у него спрашивать. Она только заметила, что парень то и дело на неё смотрит исподлобья каким-то новым, незнакомым, смущающим взглядом, при этом не может скрыть очень сильной неловкости. А, может, по какой-то неизвестной ей причине, он за что-то очень сердит на неё, или вдруг начал испытывать к ней неприязнь? Сердечко её ухнуло, внутри что-то сильно затрепыхалось, она почувствовала, что в горле растёт и больно набухает комок; ещё немного — и он взорвётся рыданиями.

Внезапно Ноам, не глядя на неё, что-то пробурчал, похожее на извинения, или просьбу не мешать, отошёл к стене, накинул талит, наложил тфилин и начал молиться. Ширли забилась в уголок, то и дело исподлобья косясь на молящегося Ноама. По правде говоря, ей давно нравилось украдкой подглядывать за тем, как он молится. Понимая, что мешать ему она не должна, она всегда старалась, чтобы он этого не заметил. Но сегодня он вообще, казалось, ничего не замечал, угрюмо отрешённый от всего окружающего.

Ноам закончил молиться и принялся медленно и аккуратно, даже слишком медленно и аккуратно, сворачивать талит и тфилин, укладывая их в специальную сумочку. Тут из глубины коридора появилась Ренана, а следом, почти на полторы головы выше неё — Ирми. Ширли никогда не замечала, что Ирми такой высокий…

Ренана вышагивала, держась неестественно прямо и вскинув голову, Ирми, напротив, сутулился, нежно приобнимая её за плечи. У обоих странные, непривычно смущённые лица. У Ренаны красные глаза и припухшие щёки — сразу видно, что она плакала.

При этом лицо её светилось, по нему блуждала счастливая, и в то же время смущённая улыбка. Ширли никогда не видела у подруги такого лица. Было ясно, что между этими двумя произошло что-то очень серьёзное. Но Ширли, верная своему принципу не задавать лишних вопросов, пока не захотят с нею поделиться, старалась не глядеть на них пристально и молча ждала развития событий. Ноам бросил на сестру сердитый взгляд и, сильно прикусив губу, чуть заметно качнул головой, кулаки его снова непроизвольно сжались.

Ирми довёл Ренану до прилавка, что-то ласково шепнул ей и смущённо улыбнулся, затем деревянными шагами приблизился к Ноаму с таким же смущённым лицом и, стараясь не встречаться с ним глазами, протянул ему руку для приветствия. Тот, не глядя ему в лицо, помедлил, внимательно и как-то очень сосредоточенно изучая протянутую руку, потом очень медленно перевёл глаза на лицо Ирми и, наконец, очень пристально уставился на него неожиданно засверкавшими глазами. Потом развернулся и отошёл к окну, так и не подав другу руки. Ирми остался стоять с протянутой в пустоту рукой посреди комнаты, по лицу разливался жгучий румянец.

Ренана вспыхнула, закусив губу, резко развернулась и бросилась в ближайшую комнату.

Ширли, которую изумила эта сцена, переводила глаза с Ноама на Ирми, синие глаза которого метали молнии — то ли от гнева, то ли от стыда и неловкости. Она попыталась сделать шаг вслед за подругой, но он гневно глянул на неё и сделал резкий знак рукой, чтобы она оставалась на месте. Ширли в недоумении остановилась и смотрела уже только на Ноама, который отвернулся и упрямо уставился в пыльное окно. Ирми, постояв немного, вдруг резко рванул вслед за Ренаной. Из комнаты, где скрылись Ренана и следом за нею Ирми, раздались сдавленные рыдания.

Ширли так и осталась стоять, не зная, что ей делать и как помочь подруге, которая явно пребывала в сильно расстроенных чувствах. На Ноама смотреть она боялась.

Спустя несколько минут Ирми вышел и вывел Ренану, нежно придерживая её за плечи и что-то тихо шепча ей на ушко, пытаясь улыбаться вымученной улыбкой. У обоих красные глаза. Закусив губу, Ирми сделал решительный шаг к Ноаму и, стараясь не отводить от него взгляда, что-то горячо и быстро заговорил тихим голосом. Ноам односложно отвечал, не глядя на него, упрямо качал головой, потом сказал резким голосом: «Вы взрослые люди, но надо поговорить! Здесь, при всех, я говорить с тобой не буду. Пошли!» — процедил он резким повелительным тоном. Ирми молча повиновался. Оба удалились в комнату, откуда только что Ирми вывел Ренану.

Ноам прошёл вперёд и остановился посреди комнаты, не глядя на Ирми, остановившегося в неловкой позе у двери. «Закрой дверь!..» — повелительным тоном бросил Ноам, по-прежнему не глядя на Ирми, который от неловкости не знал, куда девать чуть подрагивающие руки. Ноам долго молчал, словно бы раздумывая и взвешивая каждое слово, наконец, заговорил тихо и медленно, продолжая глядеть куда угодно, только не на друга: «Я всегда желал вам — тебе, которого считал, — он подчеркнул это слово: — другом, а тем более ей, моей сестрёнке, только счастья…» — «Ты же знал: мы с Ренаной давно любим друг друга, — срывающимся голосом начал Ирми. — Ты хоть понимаешь, сколько лет я её ждал?» — «Ну, понимаю… ну и что! А ты что, не понимаешь, что вы наделали? Я с неё вины не снимаю, хотя уверен, что ты был инициатором…» — «Конечно… Я сам не знаю, как это произошло… какое-то наваждение… Ну, такая ситуация создалась, необычная…» — почти жалобно пролепетал Ирми, понурившись. — «И ты решил… э-э-э… утешить девушку?! Таким вот образом?! Воспользовался?» — «Да ты что, Ноам!.. Как ты можешь… такое… обо мне, а главное — о сестре?» — потрясённо прошептал Ирми, глядя на него расширенными глазами, и лицо его, в который уж раз за это утро, залил тёмный румянец то ли гнева, то ли стыда. «У нас, сам знаешь, какая семья!

Дедушка раввин! Папа — достойнейший и уважаемый человек! То, что ему устроили это судилище!.. Сам ведь знаешь!.. — с горечью и ожесточением заговорил Ноам, повысив голос, но тут же с опаской оглянувшись на дверь и переведя полный горечи взгляд на Ирми. — А что скажут папа с мамой, если узнают… Что будет с мамой!..

Как это на неё подействует! Мало она им…» — «Ты никак её обвиняешь в том, что произошло тогда в «Шоко-Мамтоко»? Ты же был тогда с нами, всё это видел!» — со сдавленной яростью выговорил Ирми, отвернувшись. Ноам смешался: «Н-н-нет… Её — нет… Но… Это меня очень беспокоит. Вообще родителей давно беспокоил её характер: она слишком импульсивна, ей самой трудно держать себя… в рамках… тем более — сейчас…» — «Неужели не можешь понять! Это было… как наваждение…

Мы собираемся пожениться… сразу же, как доберёмся до Неве-Меирии. Мы давно это решили… не сейчас, а… гораздо раньше… Видишь же: мы все в ненормальной ситуации…» Ноам ничего не сказал, только хмуро посмотрел на Ирми и кивнул в сторону двери: мол, пошли… Он неожиданно подумал о Ширли, о том, что никогда бы не смог так поступить с девочкой, которую любит… Или… он сам себя не знает?.. Ирми на несколько лет старше него… уже не мальчик…

Когда парни вышли из салона, скрылись в одной из комнат, Ширли внезапно осенило, что произошло, не глядя на подругу, она густо покраснела. Ренана, упорно глядя вниз красными глазами, в которых стояли слёзы, металась между холодильником, микрогалем и прилавком, готовила их немудреный завтрак, потом раскладывала по тарелкам порции. Ширли подошла помочь, но Ренана, молча и всё так же не глядя, покачала головой, отклонив её порыв. Вернулись, почти не глядя друг на друга, Ноам и Ирми, и первую порцию Ренана тут же подала Ирми, только потом старшему брату, бросив на него взгляд, в котором смешались гнев, вызов и немая мольба.

Неведомо когда и как появившийся Нахуми только переводил недоуменный взор с одного лица на другое. Завтрак прошёл в молчании. Ирми и Ренана почти ничего не ели и не сводили друг с друга покрасневших глаз. Кидая исподлобья взгляд на подругу, Ширли с несказанным изумлением отмечала всё ту же смесь сильного смущения и (через линзы слёз!) бесшабашной, чуть ли не вызывающей, радости. Её огромные, покрасневшие глаза то и дело наполнялись слезами, и тогда не сводивший с неё глаз Ирми незаметно гладил её ладонь и что-то ласково шептал, близко наклонившись к уху. Ноам угрюмо молчал, время от времени так же исподлобья кидая стремительные взгляды то на одного, то на другую, и, покусывая губы, качал головой.

Когда они встали, окончив завтрак, Ренана собрала остатки еды в коробочку, упаковала. Ирми, уставившись в прилавок, вдоль которого они стояли, срывающимся голосом заявил: «Мы с Ренаной решили пожениться. Мы очень любим друг друга… уже много лет… Я ждал, пока Ренана подрастёт, и вот… Как только, с Б-жьей помощью, доберёмся до Неве-Меирии, отпразднуем помолвку. С Б-жьей помощью, тогда и ваш папа будет с нами! — и тихо прибавив: — я очень надеюсь… Если повезёт, то сыграем свадьбу вместе с Хели и Максом…» Глаза Ренаны снова наполнились слезами. Ирми положил ей руку на плечо и принялся шёпотом утешать. Ренана слабо улыбнулась, а Ноам стоял посреди салона, как оглушённый, исподлобья кидая на Ширли странные взгляды.

Ирми сделал шаг в сторону Ноама, и голос, которым он заговорил, был твёрд и спокоен: «Итак, ребята, как я уже сказал, мы с Ренаной собираемся пожениться, если Б-г захочет… Но сейчас нам с вами надо решать более неотложную задачу! В этом домике — спасибо ему: он стал нам хорошим убежищем! — какое-то время нам придётся пересидеть, пока Максим с друзьями добираются до нас. А теперь… — Ирми оглядел всех и проговорил: — Нам удалось согреть воду, поэтому примем по очереди душ, отдохнём… Я между тем попытаюсь связаться с Максимом…» Так и сделали…

Ноам спросил у Ирми: «Ты имеешь в виду, что с помощью ницафонов можно будет воду для душа согреть?» — «Для того, чтобы на всех хватило, нам понадобился бы не менее, чем двухчасовой концерт группы «Типуль Нимрац». Но… увы… — ответствовал Ирми и с сожалением прибавил: — Будь у нас большой угав Ронена, дело пошло бы быстрее…» — «Давай с тобой сейчас этим и займёмся, может, сможем на пятерых обеспечить этот маленький кайф без двухчасового концерта!» — слабо усмехнулся Ноам, а Ирми благодарно глянул на него, потом — украдкой с нежностью на Ренану.

Ирми с Ноамом долго возились с ницафонами, чтобы подогреть воду. Девочки готовили обед, а Нахуми наблюдал то за ними, то за Ирми с Ноамом.

После обеда Ренана резко встала и направилась в душевую, дав знак Ширли, та тоже встала и пошла за нею следом. Обернувшись, Ренана бросила: «Мы идём в душ первыми…» Никто с нею не спорил.

Приняв долгожданный душ, Ширли с Ренаной сидели друг против друга на матрасах в их спальне. Ренана, не глядя на подругу, задумчиво крутила завиток своих влажных медно-рыжих густых волос. Ширли поглядывая на неё, мучительно думала, как начать разговор. «Ренана, — наконец, робко заговорила Ширли, — я не собираюсь ни о чём выспрашивать да выпытывать, что-то обсуждать и так далее… Но я… Короче, на меня ты всегда можешь положиться! Мы с тобой столько вместе пережили…» — «Спасибо, Ширли… А я так боялась, что это… оттолкнёт тебя, что ты… осуждаешь меня… — еле слышно, запинаясь, шептала Ренана, и голос её еле слышно зазвенел, — это же… такой позор… для нашей семьи! Дедушка — раввин… а я… Я сама виновата, надо было твёрдо сказать «НЕТ!» — а я не смогла… Я… его… очень… люблю…» — судорожно выдохнула она, глаза снова наполнились слезами.

«Ну, хватит, перестань! Мне утром почему-то казалось, что ты… э-э-э… чуть ли не счастлива…» — «Так и есть! — сквозь слёзы улыбнулась Ренана. — Но в то же время… не знаю, как тебе это объяснить… Это такой перелом, даже, я бы сказала — надлом… в моей жизни… и даже до помолвки… Мне до сих пор кажется, это был какой-то сон… наваждение… А когда опомнились… оба…» — неожиданно она разрыдалась. Ширли пододвинулась к ней поближе и крепко обняла её, достала платок и принялась промокать её пухлые щёчки. Ренана заулыбалась сквозь слёзы: «Всегда я тебя утешаю, а теперь — ты меня! Ведь тебе тоже нелегко…» Ширли вздохнула: «Ещё бы!.. Тут столько всего сразу… Что с папой и мамой?.. И Ноам… Ты ведь можешь быть почти абсолютно уверена, что Ирми тебя любит… А мне сегодня вдруг показалось, что Ноам… меня… если и не ненавидит, то… — и она выговорила через силу: — просто я ему неприятна… Он на меня так странно смотрел сегодня утром… потом старался вовсе не замечать!» — «Ну, как ты не понимаешь: ему сегодня не до тебя… то есть… не так… просто он сильно сердит на меня… В какие-то моменты мне тоже казалось, что он хочет меня ударить… Но ты же его знаешь: Ноам и ударит? — тем более меня, девочку!.. Он любит меня, он вообще очень хороший брат… А сейчас он запутался, не знает, как ему реагировать на то, что я натворила… И за папу с мамой переживает — как они на это прореагируют… если узнают…» — «Послушай, Ренана, а, собственно, нужно ли им всё это говорить?

Нет, ты не подумай… — смешалась Ширли, — я не призываю тебя врать родителям!

Но… это… как бы твоё… privacy. Просто, если не спросят, то и не говори…

Ведь Ноам не пойдёт же на тебя доносить!» — «Конечно, нет! Но… самой неприятно, что надо что-то от папы скрывать… А Ноам… Он всю жизнь был такой… э-э-э… правильный, что ли! С ним тоже не очень просто… — она помолчала и неожиданно сменила тему: — О, Ирми! Он такой нежный и ласковый!» — Ренана с мечтательной улыбкой, озарившей заплаканное лицо, уставилась в пространство. Ширли, покраснев, отвернулась, у неё на глаза набежали слёзы и покатились по щекам. Она еле выговорила сдавленным голосом: «Ренана, а ты не хочешь отдохнуть… э-э-э… после всего?» — «Ты знаешь, очень хотела бы, но не уверена, что смогу уснуть…

Хорошо, что смогли принять душ… Эх, если бы можно было ванну!..» — и она, сидя на низком матрасе, выгнула спину и потянулась. Ширли смотрела на неё снизу вверх, дивясь выражению её лица, всё той же смеси безудержной радости со смущением, неловкостью и маленькой капелькой опасения — как бы не расплескать, не растерять ощущения счастья и любви, что ей меньше суток назад подарил любимый.

Ренана улеглась, закутавшись в одеяло, прикрыла глаза и вдруг широко раскрыла их и заговорила: «Ирмуш мне сказал, что приятели Максима не оставили идею сделать мультик на песню Рувика по мотивам твоего комикса… помнишь? — о воронках? На них произвела впечатление эта песня на Турнире, ну, и твой комикс тоже… Им нужна ты, автор комикса! Хочешь поработать с ними и с нашими мальчиками над этим мультиком? Разумеется, когда выберемся отсюда…» — «Ещё бы!.. Очень хотела бы!

Но сейчас о чём говорить… Между прочим, мне кажется, надо немножко изменить концовку: нельзя довольствоваться только половиной неба, нельзя Фаготу ни капельки оставлять — это уже становится опасно для нас всех! Я не знаю, хватит ли у меня на такой конец смелости… А уж… поговорить об этом с Рувиком…

Сама понимаешь… Ты ему лучше скажи!» — «Скажу, обязательно скажу! Дай только отсюда выбраться…» — произнесла Ренана, неожиданно засмеялась и, закрыв глаза, отвернулась. Ширли ещё долго с грустью смотрела на спящую подругу…

1. Баллада-ноктюрн

Близнецы и Цвика, не оглядываясь, шли вдоль линии, начертанной цвикиными «пёстриками».

Им было неважно, куда ведёт эта дорога, главное, что это может оказаться единственным выходом из Радужных Дюн.

Незаметно пейзаж начал меняться. Сплющивались кучи сверкающего мельчайшего песка до полного исчезновения. Ребята вышли на постепенно расширяющуюся тропу. Они помогли друг другу зачехлить инструменты, приспособив их за спинами, и медленно пошли рядышком. Появились низко стелющиеся вьющиеся растения, которые становились всё выше и выше. Они долго шли, пока не увидели, что вдоль тропки снова вихляет знакомая струя, чуть-чуть иной, с красноватым налётом, но, вне всякого сомнения, подобающей цветовой гаммы. А вскоре за поворотом тропки увидели маленький овражек, где разлеглось поваленное дерево с большим количеством ветвей, усыпанных не совсем увядшими листьями, что образовывало слабую тень под виртуальным небом Цедефошрии.

Ребята спустились в овражек. Из-за дерева навстречу им вышли несколько человек.

Близнецы и Цвика испуганно прижались друг к дружке, но лицо одного из встреченных показалось знакомым. Знакомый голос воскликнул: «О! Нашлись! Надо сообщить Ирми и Ноаму!» Рувик радостно воскликнул: «Макс! А ты-то тут откуда? Мы просто потерялись, глухонемые вихри нас раскидали… Теперь мы не знаем, где все наши… — и тут же, указывая на приближающихся парней, лица которых ему тоже показались смутно знакомыми: — А это кто?» — «Это мои друзья, а сейчас ещё и коллеги и соратники, они тоже из России. Разве не помните? В антракте на Турнире…

Они с самого начала очень нам помогли, а сейчас мы вместе делаем важное дело. Но сначала рассказывайте, что с вами?» — «Ой, Макси, у нас у всех головы чугунные… немножко», — объяснил Рувик. Максим удивлённо округлил глаза. Рувик нервно усмехнулся и принялся сбивчиво описывать приключения в Радужных Дюнах. Как ни отрывочен, ни беспорядочен был его рассказ, Макс, кажется, всё понял.

Максим предложил: «Давайте, присядем тут под деревцем. Тут вроде тень и от ветра защищено. И, мне кажется, вы давно ничего не ели, не пили…» — «Нет, питья у нас немножко было… — устало пролепетал Рувик. — Но мы уж не помним, когда сделали последний глоток — до игры, или после. Но, как выбрались оттуда, ни глотка не пили — это точно!.. У Шмулона ещё и горло болит, наверно, обжёг…» Из колючих зарослей появилась улыбающаяся Хели, протягивая ребятам по бутылке воды:

«Вы с Цвикой пейте, а Шмулику я помогу».

Немного погодя, напившись и немного поев, все трое, слабо ухмыляясь, уселись рядышком на одну из толстых ветвей дерева. Цвика спросил: «А… где все наши?» — «Если бы мы знали… — виновато улыбнулся Максим. — Ирми попытался связаться с нами почти сразу же, как ослабла вихревая атака. Но успел только два слова сказать, и связь прекратилась. Правда, потом удалось восстановить… Но мы ещё не знаем точно, где они. Это просто повезло, что мы тут вас встретили! Теперь будем искать вместе, я уверен — нам повезёт. Отдохните хорошенько, а потом поможете нам зарядить ницафоны… Да, Цвика, у меня для тебя хорошая новость: нам удалось вызволить твоего папу, братишек с сестрёнкой и Идо… Они все у нас в убежище в Эрании… А Лиора… Это особая история…» — «Что значит — вызволить? Откуда?» — взволнованно перебил Максима мальчик. — «А ты что — ничего не знаешь?» — «А что я должен знать?» — «Ну, это было в самом начале, через день или два после налёта на ульпену… У вас дома и у Амихая был обыск. Его устроили… ну, это самые… братишки Ширли со своей шайкой дубонов. Короче, они увезли и твоего папу, и всех ваших младших, и детей Амихая тоже… ну, обоих, что были дома. Лиору увезли в Шалем, к мамаше — откуда-то они знают, что семейка Гершензонов, сам рав, отец Адины — все они по-своему верны струе… Такие люди им нужны! Но Лиоре как-то удалось из дома деда удрать, она добралась до Неве-Меирии, сейчас у Мории. Как видно, лавры Ширли ей покоя не дают… — ласково усмехнулся Максим. — Такая же беглянка! И ведь ничего не боится!» Цвика слушал Максима, широко раскрыв глаза, его губы задрожали. Максим, прикоснувшись к его руке, ласково сказал: «Не волнуйся: всё уже позади, сейчас они снова все вместе! Не дома, конечно, потому что… Короче, сами понимаете…

Вы же в курсе: сами же едва выбрались из «муравейника», в который фанфаразматики Меирию превратили!.. Теперь они не знают, как вернуть ей первозданный вид… Это и было причиной урагана, что вас раскидал…» — «Расскажи про наших: где они и что с ними было?» — настойчиво бубнил Цвика.

Максим ласково улыбнулся мальчику и начал рассказ, который закончил словами: «Ребятам, — он кивком указал на своих друзей, — пришлось здорово пошастать по интернатам Эрании, пока мы всех собрали и вернули родным. Короче, всех-всех в одно защищённое место в Эрании свезли — туда же, ещё раньше, бабушку с дедушкой…

Дедушка, по правде говоря, очень плох. А потом… Зеэв… (я его иногда зову Влад, по-старому, не обращайте внимания!..) Он смог отыскать и Арье, и где-то там же Гидона. Папа твой, Цви, уже беседер. А вот Гидон — не очень…» — «А что с ним?» — с тревогой пробормотал Шмулик. Максим посмотрел на него и качнул головой: «Вы помните тот погром на Турнире? Вас-то обоих Гилад постарался сразу же увезти! А ты, Цвика, кое-что должен помнить!» — «Ещё бы!.. Только не помню, как нас с Нахуми вытащили оттуда…» — «Да уж! Там был неслабый балаган!..

Дубоны хватали всех, кто под руку попадался. Им было неважно, кого — лишь бы побольше нахапать фиолетовых! Ну, а какой из Гидона борец — не хуже меня знаете!..

Хотя в армии, говорят, он хорошо служил, был отличным солдатом…» — проговорил не без гордости Максим. — «Ничего себе — сравнил! Одно дело — с врагом, другое — против родной власти, да ещё и в форме! — хмыкнул Рувик, пожав плечами. — Наш Ноам такой же…» Максим пожал плечами и продолжил: «Может, и его бы вскоре выпустили, ведь почти всех назавтра выпустили: главным было — проредить фиолетовые ряды перед голосованием, задержать как можно больше, не дать нашим проголосовать на Турнире! Это и была одна из целей этого налёта, а может, идея возникла спонтанно. Но тут Гидона увидел Тумбель. Он-то знает, что такое наш Гиди — его же люди столько его идей перетаскали из архивов «Лулиании»! Короче, обрадовался: мол, крупную рыбу поймали! И тут же его — в Шестое отделение, ещё и в отдельную палату, типа карцера. Тумбель знал, что Гидон очень страдает от силонокулл-синдрома. Они хотели, с одной стороны, таким образом принудить его работать на них, ну, и заодно наши секреты из него вытянуть… А с другой стороны — скрыть от всех его местонахождение». — «Но это же самая настоящая пытка! Неужели наш Гиди сломался?» — потрясённо спросил Рувик. — «Нет, сломаться-то он не сломался, то есть ничего им не сказал и, конечно же, работать на них наотрез отказался. Как — не знаю, просто вижу по результатам. Но они что-то сделали с ним, и он сейчас то ли в апатии, то ли в депрессии, ничего не хочет, ничего не помнит и помнить не хочет. Хели думает, его подвергали непрерывному воздействию силонокулла. Фанфаразматики на нём, и не только, свои новые методы испытывали в этом самом Шестом отделении. У них же, как мы узнали, так называемые взбрыньки появились…» — «Постой, постой! Уж не они ли корёжили Радужные Дюны?.. Тогда-то и накатила на нас эта кошмарная жара…» — «Наверно, так и есть! Потом расскажете подробно: нам необходимо в этом разобраться. Ведь эти взбрыньки не предназначены для концертов, дисков и прочей коммерции (они лучше нас знают уровень их вредности!): это исключительно технологические штуки.

Первыми взбрыньками они, между прочим, начали ораковение…» Максим вздохнул, помолчал, потом продолжил: «Но я ведь про Гиди… Короче, из ницафона Гиди они сами мало что могли вытащить, разве что дизайн — теперь не перепутают, увидев у кого-нибудь из наших такую смешную, вроде детскую игрушку…» — «Но Гиди ведь можно будет вылечить?» — спросил Рувик. — «Пытаются… пока безуспешно. Он даже был не в состоянии рассказать, что с ним делали. А нам это очень важно! На все вопросы отвечал односложно, не глядит на собеседника. Разве что о жене и детях иногда спрашивал с искоркой интереса. Нам удалось наладить его контакт со старшими мальчиками — Цуриэлем и Ореном. Цури всё бросил, добрался в Эранию, чтобы только быть с папой, ещё и нам помогает, чем только может… Умница, достойный сын своего отца!» «А Гилад и Ронен?» — спросил Шмулик. — «Никто не знает… — угрюмо покачал Максим головой: — Они же, вы знаете, уехали в Неве-Меирию, там как-то им удалось наладить дело. В Меирии всё разрушено, в лучшем случае, схоронено в недрах ораковения… — Близнецы и Цвика мрачно кивнули. — С колпакованием они крупно фашланулись, но когда у них появились взбрыньки… Одновременно — налёты дубонов и расправа с самыми упорными антистримерами!.. О чём говорить…» — Максим замолчал и долго сидел в раздумье.

«А про папу что-нибудь известно?» — заметно волнуясь, и ожидая, и боясь ответа, спросил Рувик. — «Нет, почти ничего. Только и удалось узнать, что он и Моти Блох оказались вместе в Шестом отделении. Много чего произошло, пока вы по виткам плутали!» — воскликнул Максим.

Цвика, запинаясь, спросил: «А почему они арестовали папу, а Амихая не тронули?» — «Могу только предполагать. Звено под командованием Галя действовало энергичней.

Может, твой папа что-то ему сказал, намекнул на родственные связи, а он этого очень стыдится — вот и пришёл в ярость! Что до Гая, то он вообще резко изменился, стал вялым и безынициативным — это уже многие отмечали в их кругу. Потом (уж ты извини, я тебя не виню…) у тебя в столе нашли целую охапку маленьких, детских шофарчиков. А для дубонов это улика против антистримеров. Вот твой папа и погорел на этом… Я об этом в «Silonocool-news» прочёл: уж очень красочно Офелия всё это расписала!» Хели кивком указала на плотного, черноволосого парня, нос картошкой, который с застенчивым интересом разглядывал близнецов и Цвику: «Вот кого надо благодарить! — нашего Влада… э-э-э… Зеэва. Это он шастал по интернатам Эрании, пока разыскал детишек».

Цвика благодарно улыбнулся сквозь слёзы незнакомому парню, тот ответил застенчивой ухмылкой. Максим сказал: «Мы вас с Нахуми, — разумеется, когда все соберёмся, — отвезём в наше убежище, где мы собрали всех Магидовичей. Ты же хочешь встретиться со своей семьёй?» — «Конечно! Но я не хочу и с ребятами расставаться!» — на лице мальчика отразилось мучительное смятенье от необходимости выбора между родными и друзьями. — «Что-нибудь придумаем!.. Учти — дедушка очень болен. Ты ведь хочешь его увидеть?» — «Ой, дедуля! Очень хочу!..» — глаза Цвики повлажнели, он закусил губу и отвернулся. Рядом с ним оказался Зеэв и что-то ему зашептал, ласково поглаживая его по плечу.

Хели рассказала о похищении из больницы отца Ширли и о роли в этом деле его сыновей. Рувик слушал молча, и по лицу его пошли красные пятна. Он сквозь зубы бормотал, что-то вроде «негодяи!», глядя в сторону. Наконец, он поднял голову и, слегка заикаясь, спросил: «А Ширли… она знает?» — «Вот-вот! Ей ничего не говорят, и вы не проговоритесь, когда встретитесь. Мне с трудом удалось её маму вызволить и переправить к Магидовичам…» Хели заметила предостерегающие знаки Максима и осеклась. Помолчав, она снова заговорила: «Там, рядом с матерью, она с головой ушла в заботу об отце, это немного… если и не успокаивает, то примиряет её с реальностью. Но она то и дело плачет, вспоминает своего Мотеле, обвиняет себя в том, что случилось. О своих детях даже говорить не хочет», — с горечью добавила Хели.

«Ну, ладно, мальчики, сейчас хватит разговоров. Устраивайтесь удобнее. Вам необходим отдых — после всего-то! Переночуем тут, а утром двинемся дальше, — прервал Хели Максим. — У вас есть ницафоны?» — «У близнецов. У меня только угав и флейта…» — промямлил Цвика. Он всё ещё не пришёл в себя от рассказа Максима и Хели и от возможной перспективы расставания с друзьями, с которыми он так сблизился за дни перенесённых испытаний, которых считал почти что братьями.

Шмулик проснулся поутру, и первые его слова были: «А всё-таки что с нашим папой, кто-нибудь знает? Можно поподробнее? Вчера я что-то ничего не понял!» Максим тут же повернул к мальчику голову: «Мы ищем его в лабиринтах Шестого отделения. По нашим предположениям, им занимается Мезимотес, пытается уговорить его продать принцип ницафона. Ведь когда его схватили и обыскали, в кармане нашли ницафон.

Но, как я уже говорил…» — «И Ирми тоже что-то об этом говорил…» — вставил со своего места Рувик; он проснулся раньше брата и ждал его пробуждения.

Максим ухмыльнулся и продолжил: «Ну, вот, вы понимаете. Ведь нам, вы знаете, удалось так запечатать информацию в ницафоне, что её может открыть только владелец аппарата, или тот, кому он доверит… да, лучше не скажешь — пароль.

Как вы знаете, он довольно сложен…» — «Да уж! У нас это, например, определённая мелодия, которую нужно… сыграть на клавиатуре. А дальше… музыкоды… Мы, «Типуль Нимрац», обычно в курсе…» — «То есть, как я понимаю, чтобы я мог воспользоваться твоим ницафом, Шмулон, мне нужно, чтобы ты мне его распечатал?» — «Точно! Иначе… это просто обычный та-фон, не более того. У других, например, у Ирми, Ноама, девчат, другие коды…» — «Словом, Мезимотес пытается заставить Бенци работать на них. Ведь фанфаразматикам нужны светлые головы после той фашлы! Бенци, судя по тому, что дело у них застопорилось, держится. Ещё мы слышали про негласный приказ Тумбеля: не давать ему кашерной пищи и посмотреть, как он выкрутится. Ведь теперь Тумбель всем заправляет! — с горечью выдохнул Максим, помолчал и заговорил снова: — Хотим надеяться, что сможем найти и вызволить и его, и Блоха…» Рувик вздрогнул и отвернулся.

Хели приготовила завтрак и пригласила ребят «к столу», которым в походных условиях оказался маленький пенёк. Мальчики накинулись на еду.

«А что у наших в Неве-Меирии?» — с набитым ртом спросил Шмулик. — «О! Там фанфаразматики тоже несколько раз пытались подключить фанфароботы! Вот только никак не могут понять, почему они то и дело из строя выходят…» — «Действительно!» — воскликнул Рувик, насмешливо вскинув голову. — «Да-да, всё ваши друзья из йешивы… И, сколько мне известно, рабанит Ривка, ваша бабушка, хорошо организовала женщин и девчат Неве-Меирии! Молодец!» — с удовольствием проговорила Хели. — «Даже рав Давид вроде понял, наконец, что к чему, и начал организовывать общие молитвы и пение хором, — улыбнулся Максим. — Сначала ни за что не хотел ни верить нам, ни понимать. Ну, ладно, ты ешь, знай… — неожиданно прервал себя Максим. — И больше никаких вопросов. Терпение! Я же сказал: всю важную информацию — только всем вместе, когда соберёмся в приличном уголке!»

«Ну, как, ребята, поели? — спросила Хели, когда мальчики поднялись с земли. — Собирайтесь. Мы поедем… м-м-м… на своём транспорте. Вас повезут Зеэв и его друг, а мы — на другом «лягушонке»…" — и больше она ни слова не сказала, с загадочной улыбкой поглядывая на ошеломлённых ребят.

Максим помахал ребятам рукой, и они с Хели скрылись в зарослях. Послышался странный стрёкот, и ребята увидели, как по тропке, по которой они вышли из Радужных Дюн, катит автомобиль, и вправду похожий на лягушонка.

Зеэв подвёл мальчиков к такому же «лягушонку», но размером поменьше, красивого переливчатого темно-оранжевого оттенка. Ребята устроились на задних сидениях, и «лягушонок» быстро «поплыл» следом за первым, на котором уехали Максим и Хели.

Усаживаясь, Шмулик только робко спросил: «Это что, сюда тоже приспособили Ю-змейку?» — «Ага… — небрежно обронил Зеэв. — Как ты догадался? Не зря Макс говорил, что вы головастые! Но это — тс-с-с! — нельзя никому говорить. Тумбель и этот патент себе заграбастал. Фанфаразматики это приспособили в своих «ленд-дабурах», — знаете, транспорт, на котором по Меирии раскатывали дубоны! — наверняка, и в «Хипазоне»…" — «Но это же воровство! Ирми с Макси и наш брат купили этот патент у автора Ю-змейки!..

А оформить помог им папа Ирми…» — «Вы что, Тумбеля не знаете? — хмыкнул Зеэв.

— Ну, неважно… Короче, считайте, что это авторуллокат! Или… как-его-теперь… флайерплейт… Прошу любить и жаловать!» Покуда они ехали по сильно изрезанной местности, и «лягушонок» совершал головокружительные виражи на трассе-«серпантине», откуда-то издали были едва слышны мелодии из ранних «Петеков». Близнецы порадовались, что это хотя бы не силонокулл, который «достал» их в Радужных Дюнах. Все трое снова задремали.

Спустя час с небольшим дверцы «лягушонка» распахнулись. Рядом возник Максим, возле него сияла синими глазами Хели. За ними маячили Ирми, рука на плече Ренаны, Ширли и Нахуми.

Из темно-оранжевого «лягушонка» вышли Зеэв и Бени. Зеэв, ухмыляясь, указал внутрь машины, где на заднем сидении протирал глаза Рувик. Он в великом изумлении уставился на сестру, которую нежно приобнимал Ирми, но тут же увидел, как сбоку робко маячит Ширли, рядом с нею улыбается малыш Нахуми. Рувик завопил:

«Шмулон, хватит дрыхнуть! Приехали! Вот они, наши, все тут!» Встрёпанные, Шмулик и Цвика вывалились из машины.

Первое, что поразило всех троих — над головой всё тот же жутковато мерцающий полумрак, под ногами знакомый бугристый ракушатник. И само место, в котором они сейчас оказались, напоминало закручивающуюся вовнутрь гигантскую ракушечную спираль, если бы не выглядывающие тут и там остатки стен со слепыми оконными проёмами. Чуть поодаль — нечто вроде маленького домика. От места стоянки обоих «лягушат» было не различить, настоящий ли это домик, или декорация.

Ощущение невольного участия в каком-то сюрреалистическом спектакле (который ставит дружный коллектив тихой палаты сумасшедшего дома, отведя вменяемым людям роль подневольных статистов) давно уже не давало покоя всей их компании. Когда, наконец, троица вырвалась из Радужных Дюн и вдохнула немного свежего воздуха, когда вскоре они встретились с Максимом и его друзьями, им казалось: ещё немного, осталось только найти остальных — и они смогут покинуть Цедефошрию! А там и дорога в Неве-Меирию сама собой распахнётся перед ними…

Это же дикость какая-то: после злосчастного Турнира мальчики практически нормально не учились… Что будет с их учёбой? Спасибо Ноаму — он с ними занимался, но обрывочно, время от времени, без системы и программы. А сам Ноам…

А где он, кстати? Близнецы начали в тревоге вертеть головой, пока не увидели брата, который тихо стоял сбоку и улыбался болезненной улыбкой.

Ренана бросилась к близнецам, стала неистово тискать их и целовать, заливая слезами радости, так что они оба разом весело запротестовали: «Да ты что, сестричка? Что с тобой! Мы это, мы! Живы и здоровы — спасибо Максу и Хели… Это они нашли нас, пригрели, напоили, накормили и даже подлечили…» Цвика без слов бросился к Нахуми: «Братишка!» Ширли взяла Цвику за руку, глядя ему в глаза, гладила его руку и шептала: «Ты бы знал, как мы с Нахуми переживали за тебя, за всех вас…» В глазах её стояли слёзы, которые вдруг покатились по щекам. «Что с тобой, Шир?» — «Я никак не могу связаться с папой и мамой… И не знаю, где они и что с ними…» — «Не плачь! Мы теперь вместе, теперь мы их найдём! Нас же нашли!» — заговорил Цвика.

Ноам крепко обнимал братьев, с трудом «отбитых» у сестры, и грустно улыбался: «Я так за вас боялся!» — «Ничего, братик, мы — беседер! А вы-то как? — начали оба забрасывать его вопросами. — Что с Ренаной? Она на себя не похожа, то плачет, то смеётся…» — «Ничего… — отвернулся, густо покраснев, Ноам и бросил косой взгляд на Ирми. — Спросите у неё…» Близнецы озадаченно переглянулись и пожали плечами. Рувик вдруг спросил: «Это связано с Ирми?» — «В общем-то… да…» — нехотя пробурчал Ноам.

Ирми сидел на водительском месте в «лягушонке», на котором полчаса назад прибыли Максим и Хели. Сначала он с интересом рассматривал и щупал рычаги управления и приборы. Но скоро интерес несколько угас, хотя, конечно же, от «авто», снабжённого ю-змейкой, он бы никогда не отказался. Но сейчас его занимали другие мысли. Он до сих пор не мог придти в себя от пережитого в последние дни, постоянно раздумывал над тем, что произошло у них с Ренаной. Нет никаких сомнений — он очень любит её, давно мечтал назвать своей женой. Но… Неужели то, что произошло, чёрной кошкой пробежит между ним и Ноамом, между ним и Бенци… когда родные любимой девушки об этом узнают? Он представил себе глаза Бенци, и внутренности как скрутило от ощущения мучительной неловкости. Перед глазами снова и снова маячила его собственная рука, на которую внимательно, как бы изучающее, смотрел Ноам, отказавшись её пожать…

В машину подсела сестра. Она тихо позвала его тем именем, которым его звали в детстве в Лос-Анджелесе: «Джерри…» — «А?.. Что?.. А, это ты, Челл? — он тоже назвал её именем, каким звал в детстве. — Я уж испугался!.. Задумался немного…

За Ноама переживаю… Мы же с ним немного… ну… э-э-э… вроде поспорили…» — «А что? Это как-то связано с тем, что у тебя с Ренаной?..» — «Да… Как ты догадалась?» — «Мне Ренана рассказала… Она тоже всё ещё не может придти в себя…

Я её понимаю… Очень любит тебя и боится потерять… а теперь ещё больше…

Тоже натолкнулась на реакцию брата, и тоже сейчас переживает… Я вас обоих понимаю… Но ты, брат… Не ожидала от тебя!» — «Ну, живой человек я!!! Как ты-то не понимаешь! Называется — психолог!» — «Понимаю! Я только заклинаю тебя — береги Ренану! Совсем юная, очень хорошая девочка… из прекрасной семьи… Ты взял на себя ответственность за неё — и должен быть достоин такой ответственности…» — «Я за всех за них ответствен…» — мрачно пробурчал Ирми.

— «Да, я вот что хотела тебе сказать: папа с мамой подумывают вернуться в Калифорнию. Не прижились они тут, в нынешней Арцене, с её силонокуллом и фанфаризацией. Даже особый моральный микроклимат Неве-Меирии, не спас положения.

Я думаю, папу добил Турнир, а главное — арест Бенци. Но ещё раньше эта история с руллокатами, с налётом на магазин в Меирии, навет на Иммануэля, ограбление его магазина и вообще бизнеса… У нас с тобой тут вся жизнь, ну, а они… Словом, «Неэмания» остаётся, и тебе придётся заменить папу. Должен смочь!» — «Да… — тяжело проговорил Ирми. — Сейчас мне надо вывести их всех отсюда… И… свадьба с Ренаной… И найти Гилада с Роненом… И Бенци…» — «Это уже наша общая задача…» В машину заглянул Максим: «Не помешаю?» — «Нет, что ты!» — ласково улыбнулась ему Хели. Он присоединился к брату с сестрой: «Нам всем нужно поскорее попасть в Неве-Меирию. Мы с Хели хотим именно там свадьбу сыграть… да и тебе, Ирми, с Ренаной…» — «У нас пока что… помолвка, а может… вместе со свадьбой… — смущённо обронил Ирми. — Но хотелось бы сначала их папу домой вернуть…» — «Мой братишка из Штатов должен приехать… — заметил Максим. — Но я очень боюсь, что в ближайшее время мы не сможем попасть в Неве-Меирию. Может, придётся придумать какой-то другой вариант, чтобы… э-э-э… устроить в походном порядке обе свадьбы — и нашу с Хели, и вашу с Ренаной… Да, я сейчас говорил с Ноамом… Не переживай, Ирми, с кем не бывает…» …

«Так что же вы о главном молчите!» — неожиданно раздался громкий голос Шмулика.

— Ребята! У нас тут, оказывается, сразу две свадьбы наклёвываются, а они молчат!

Сестрёнка, ты что это?» Ренана густо покраснела и пробормотала: «Мы же только что встретились… Я просто не успела… от радости… такая встреча… А Ноам… он разве вам не успел рассказать?» — и она неожиданно расплакалась, к ней присоединилась Ширли.

Хели оставила брата и усадила обеих девушек рядышком и начала что-то им нашёптывать, поглаживая ладошки то одной, то другой…

Надвигался вечер. Ребята вернулись в домик и начали готовить ночлег для всей компании. Зеэв и Бени припарковали «лягушат» рядом с домиком, а Максим и Ирми с Ноамом позвали четвёрку «Типуль Нимрац», чтобы помогли своей музыкой создать соответствующую защитную ауру вокруг домика и машин. Надо было позаботиться, чтобы мощный защитный блок не допустил к этому месту «Хипазон». Мальчики играли и пели, и Ренана с Ширли, услышав любимые мелодии, начали понемногу успокаиваться. Под конец Рувик, из-за плеча брата подмигнув Ширли, спел вполголоса «Ты мне грезилась грустной мелодией…», — вызвав неудовольствие не только Ноама.

Оказалось, что Хели с Максимом откуда-то достали и привезли свежие продукты (не полуфабрикаты!) и старенькую электроплитку с небольшой духовкой. Девушки втроём принялись готовить настоящий (наконец-то!) обед. Ирми с Максимом с помощью ницафонов, подзаряжаемых по ходу дела, непрерывно обеспечивали возможность работы электроплитки, чтобы девушки успели приготовить полноценный горячий обед, которого наши путешественники по лабиринту очень давно не пробовали. Близнецы не переставали петь и играть. Наконец, — медленней, чем в нормальных домашних условиях, — обед был готов.

За обедом Максим рассказывал про Гиди то, что уже поведал близнецам и Цвике. Кто-то упомянул о взбрыньках. «А мы их уже на себе испытали! — подал робкий голос Цвика:

— Жуткое дело! Мы, правда, не знали, что они так называются, когда нас носило по этим дурацким Дюнам…» «А что с Гиладом и Роненом? Они-то хотя бы добрались тогда до Неве-Меирии, как собирались?» — спросил Ирми, которому не терпелось узнать об артистах. — «Да… — кивнул Максим головой и рассказал об артистах то, что нам уже известно, помолчал и промолвил: — И вы успели вовремя смыться…» — «А что?» — испуганно в один голос спросили Ренана и Ширли; они сидели рядышком, и Ширли то и дело ласково поглаживала Ренану по ладошке, стараясь немного приободрить её, а заодно и себя.

«Ну, вы же сами знаете, как они орудовали в Меирии! Вон — семья Магидовичей пострадала!» — «А что с ними сейчас?» — раскрыв глаза от страха, спросила Ширли.

— «Не волнуйся, девочка! Я Цвике всё рассказал, он вам потом перескажет! — успокоил Ширли с Нахуми Максим. — Короче, долго рассказывать! — махнул он рукой,

— Но вот куда делся большой угав, мы ещё не выяснили… Скорей всего, стоит на своём месте в доме, зашитый в ракушатник!» — «Только бы их не поймали! А то могут заставить участвовать в очередном соревновании с Ад-Малеком — на их условиях, может, и под воздействием взбрыньков…» — вставил Бени. — «А что, эти… готовят ещё один Турнир? Если так, мы должны…» — «Вы о чём?! Вы же отца искать хотели, а он, скорей всего, в Эрании. К тому же, вам четверым после первого Турнира лучше не высовываться!» — «Но если новый Турнир… Гилад с Роненом не захотят упустить…» — загорелся Шмулик. Потом после непродолжительного молчания пробормотал: «Нет, вы как хотите, а я один, если никто ко мне не присоединится, пойду туда с угавом — и будь, что будет!» — «Ты не пойдёшь один, мы все пойдём… — тихо прошелестел Цвика. — После пёстриков-пустиков меня уже ничем не напугаешь!..» «Ладно, ребята, я вас понял. Мы что-нибудь придумаем! — примиряюще заговорил Максим. — Подумаем, что можно сделать, чтобы риск был минимальным. Кроме того, мы же ещё ничего про планы Гилада с Роненом не знаем, так чего пыль подымать?!

Зеэв и Бени, как и прежде, будут держать руку на пульсе».

«А что в Неве-Меирии?» — хрипло спросил Ноам. — «Всё, как обычно: обе йешивы успешно работают, по вечерам постоянно звучит наша музыка, и твои песни, Рувик, тоже! — улыбнулся Максим, желая как-то приободрить присутствующих, и, прежде всего, друга. — «Фанфаразматики оставили там фанфароботы, а сами туда носа не кажут…» — смущённо и нерешительно протянул Бени.

После обеда Ирми отправил девочек отдыхать. Максим рассказал: «Ещё когда всё только начиналось, люди испугались и понемножку начали сами оттуда уходить. Не все, разумеется, но таких набралась пара-тройка сотен… Кто двинул в Шалем, самые смелые и крепкие — в Неве-Меирию, а были такие, кто и в Эранию двинулся, но таких с самого начала было меньше всех. После ареста Арье… нам пришлось всех Магидовичей вытаскивать оттуда и переправлять в безопасное место, — и он снова кинул взор на обоих мальчиков Магидовичей, помолчал, оглядел всех и тихо, медленно продолжил: — Короче… закончив процесс ораковения, тех, кто остался, — их оказалось больше половины, — они вытаскивали из уже совсем нежилых домов…

Что-то вроде муравейников, перепутанных лабиринтов…» — «Мы видели, даже внутри немного побродили…» — пробурчал угрюмо Ноам. — «Ага… Вот тем-то, кто оставался до конца, пришлось хуже всего… Той Меирии, которую мы знали и любили, больше не существует». — «А что там сейчас? Конца процесса мы уже не застали…» — спросил Ноам. — «Ракушка!.. Сильно перекрученная, огромная, многовитковая ракушка. Или, если хочешь, муравейник… Ну, вы же видели? Они хотели ораковением выдавить оттуда жителей Меирии, а потом обратным процессом снова вернуть её в нормальное состояние, но уже для своих любимых мирмеев. Но с обратным процессом у них ничего не получилось… Короче, людей-то из домов выдавили, а вот вернуть посёлку его прежний вид — не вышло!..» — «А где люди?

Куда они делись, как устроились?» — «Да по-всякому… В основном, по всей Арцене, в караванах… — Максим помолчал и продолжил задумчиво: — Мы с ребятами выдвинули гипотезу. Первое: ораковение запущено одним из взбрыньков Ад-Малека.

Второе: его пассажи могут только разрушать, причём по-крупному, строить — на это силонокулл вообще, а взбрыньки тем более, по определению не способны — да ещё и пропущенные через фанфароботы! Третье: чтобы строить, нужны другие пассажи, если хотите — мелодии, уж никак не минус-энергия! Проблема в том, что это противно их… её величеству Концепции!» — саркастически выговорил Максим и вздохнул.

Потом перешли на приключения трёх мальчиков в Радужных Дюнах. Ирми несколько раз переспрашивал и уточнял: «Из вашего рассказа я понял: там с самого начала было жарко, потом удалось как-то привыкнуть…» — «Ну, как всегда… Хлебнули по паре глотков воды и начали играть…» — пробурчал Рувик. — «А потом… Задумчивый Страус… вроде — фантом… Нас заставили играть в «Пёстрики-пустики»… «Хипазон» дважды появлялся. Сначала просто крутился вокруг Дюн, но не насквозь, а как бы круги описывал. Мне так показалось…» — подсказал Шмулик. — «И оттуда почти всё время нёсся жуткий силонокулл, скорей всего, взбрыньки… Так?» — «Ну, наверно…

Мы же тогда не знали, что это так называется, только это было что-то невообразимое! Казалось, что становится всё жарче, а сами Дюны превращаются в… типа… котёл. Только когда Шмулон играл, вроде как чуть-чуть легче было…» — подтвердил Рувик. — «Ну, конечно, вы же слышали их вживую! А это сильнее действует!» — воскликнул Максим.

Тут встрял Цвика — вскинув голову, он широко улыбнулся и гордо произнёс: «Мы их переиграли! Сам не понимаю, как нам удалось…» — «Фантастика!» — воскликнул Ирми. Максим пояснил: «Наверно, взбрыньк каким-то образом обернулся против его создателей — вроде бумеранга! Как он сработал? — не знаю…» Ирми задумчиво протянул: «А не могло быть такого? — мелодии угава столкнулись с взбрыньком, и это создало тот самый эффект бумеранга! Мальчики об этом даже не подозревали, просто сделали единственное, что смогли! Интересно! Эх… — сокрушённо вздохнул он, — нет с нами Гидона! — но тут же воодушевился: — Кстати, я… ну, когда мы все в домике сидели… придумал пару новых защитных файлов на принципе бумеранга, только доработать не успел. Мне Шмулон для этого нужен. А когда мы с ним закончим, я хочу их всем загрузить». — «Короче, Ирми, дорабатывай свои команды!

Время не ждёт!» — зачастил Максим, ласково толкнув Ирми в плечо. — «Обязательно!

Теперь дело пойдёт быстрее! Но сначала я хочу узнать конкретно — что это была за игра?» — «Типа салат из жульнических мирмейских костей, шеш-беш с крестиками-нуликами.

Разве ж это игра!? — возмущённо зачистил мальчик и рассказал, как проходила игра, закончив возгласом: — А под конец, когда увидел, что я всё-таки почти побеждаю, так внаглую заявил: мол, твоя победа правилами игры не предусмотрена! Они думали, что я от такой наглости сникну и непременно проиграю…» Цвика помолчал, потом заговорил снова: «Оно же само сказало: если все проиграем, все так и останемся там… до посинения играть в игры Задумчивых Страусов — кто глубже башку в песок засунет…» — «По принципу Не вижу, не слышу, думать не желаю!..» — вставил Рувик, украдкой поглядывая в ту сторону, куда удалились девочки с Хели.

Ирми заметил: «Видите, что за грязная игра против нас ведётся?» — «Это сполна оправдывает наш принцип — как ку-ку, так и ку-ка-ре-ку!» — заключил Максим.

Шмулик спросил: «А где вы были после того, как?.. Вас-то каким-то образом в этот домик занесло?» — «Да… даже не знаю, так что рассказывать особо нечего.

Поэтому идите, отдыхайте. А мы втроём, да ещё Зеэв и Бени… помозгуем… Шмулик, ты можешь нам помочь?» — «С радостью… Ведь мы же договорились…» — радостно вскочил Шмулик, доставая свой угав.

Утром Ноам разбудил братьев и сестру. Ренана разбудила Ширли, а та — двоюродных братьев. Максим и Ирми уже бодрствовали. Когда все выползли в салон, зевая и потягиваясь, Ирми попросил не терять времени, быстро принять душ («когда ещё представится такая возможность!..»), позавтракать…

После завтрака все уселись в кружок, и Ирми негромко заговорил: «Ребята, у нас появился маленький шанс выбраться отсюда. Думаю, было бы глупо им не воспользоваться. Мы ночью со Шмулоном неплохо посидели, поработали. Вроде, появился чистый от силонокулла канал, по которому мы постараемся пробиться. Для начала — в сторону промзоны Эрании. Оттуда мы сможем связаться с нашими в Неве-Меирии…

Дальше видно будет. Вас, братцы, — он кивнул на сидящих рядышком Магидовичей, — и тебя, Ширли, мы отправляем в Эранию. Там у Хели с друзьями есть нечто типа убежища для ваших родных; немного тесновато, но достаточно удобно. Там, Ширли, ты встретишься с мамой…» — «А папа?» — тревожно спросила девочка. Ирми отвёл глаза: «Думаю, со временем и папа… Он немного нездоров… Поэтому сейчас ты должна быть с мамой, поддержать её, помочь ей… Ваш дедушка…» — и Ирми снова замолчал.

Повисло неловкое молчание. Ни у кого не хватало духу сказать Ширли, что Моти был в больнице, потом его оттуда похитили (не без помощи сыновей), и теперь никто в точности не знал, где он и что с ним, хотя подозревали, что его держат в Шестом отделении. Кроме Хели, никто не знал, что старый Гедалья безнадёжен, и его внуки, которые сейчас тут сидели, могут и не застать его в живых.

Ширли закусила губу и подняла голову, жалобно поглядев на Ренану, потом перевела глаза на Ноама, но ничего не сказала. Про себя она подумала, что всё равно постарается сбежать, чтобы быть поближе к Доронам… к Ноаму… «А что вы решили со свадьбами?» — «Не волнуйся! Успеешь!» — улыбнулись Ирми и Максим.

Пока они беседовали, и Ирми заряжал ницафоны, Бени уже куда-то смотался по просьбе Максима и только что вернулся. Возле домика притулился знакомый темно-оранжевый «лягушонок». На заднее сидение усадили кузенов Магидовичей, к которым по дороге подсел Зеэв. Спереди, на водительском месте — Бени, рядом с которым усадили Ширли.

Максим нагнулся к Бени и тихо проговорил по-русски: «Прошу тебя, доставь всех троих прямо на место, нигде не останавливайся, даже если кто-то из них попросит остановиться. Нам это очень важно…» — «Ну, что я, не понимаю? Я так думаю, что они и сами хотели бы поскорей увидеться со своими родными…» — «Ты так думаешь?

Эта милая хрупкая девушка уже однажды сбегала — ночью одна в Меирии, когда там запустили процесс ораковения, бродила… А эти мальчики… тоже не думаю, что с ними будет просто… Так что смотри в оба…» — «Понял… Но вы-то как?» — «Ничего не поделаешь, нам придётся идти пешком — у нас всё-таки три ницафона…» — «У меня тоже — и ещё ты встроил один в электронику…» — «Вот и давай! Ну, пока…» Ширли не сводила глаз с Доронов, стоящих тесной кучкой. За спиной Ренаны стоял Ирми, склонившись к ней, тихо и с ласковой улыбкой что-то ей объясняя. Ренана слабо качала головой, потом махнула Ширли рукой. Ширли показалось, что она незаметно смахнула слезу со щеки. Все три брата не сводили с неё горящих глаз.

Шмулик добродушно улыбался и пытался подмигнуть, тогда как в глазах Ноама и Рувика она читала смесь отчаяния с надеждой на скорую встречу. Неожиданно Ширли поняла, что Дороны и Ирми и Максимом будут пробираться совсем не в Эранию, куда повезут её и младших братишек. Это было бы логично: ведь их семья в Неве-Меирии, там и их йешивы, в которых они так давно не были…

Темнооранжевый «лягушонок» словно бы сделал длинный прыжок, оставив Доронов и их друзей далеко позади. Наверняка, они уже двинулись в путь совсем в другом направлении, собираясь пробираться другими витками и лабиринтами…

Пешая группа не скоро миновала заросли и выбралась на плоскую равнину, усеянную небольшими камнями. Снова — тут как тут! — вдали замаячил гигантский экран дисплея, только картина, изображённая на нём, меньше всего напоминала ракушку — скорее дикое, пугающее нагромождение скал.

Не успели ребята осмыслить картинку на экране, как увидели, что на них надвигается, словно бы нависая над ними, высокая стена, и это уже был не дисплей огигантевшего компьютера. По стене непрерывно стекали струйки, всевозможные геометрические тела отплясывали хаотический танец в свободном падении, между ними вихляли разноцветные спиральки. То тут, то там в стене возникали прорехи, что не мешало стене казаться совершенно непроницаемой. Звучали странные попурри — сонные аранжировки группы «Петек Лаван» перемежались отрывками из «Шавшеветов».

Ирми негромко проговорил: «Приехали… «Кобуй-тетрис»!" — «Неужели? — озабоченно протянул Шмулик. — Когда нас «пригласили» играть в «пёстрики-пустики», нам профанфарировали, что выиграть у Страуса — всё равно, что у… кого-то там… в «кобуй-тетрис». — «Ещё бы! — тихо и угрюмо проговорил Ноам. — Он же действует по принципу «окривевшего кольца»… Что у них там ещё осталось не окривевшего?..» — пробурчал он в сторону. — «Ты хочешь сказать, что суть их игр — бег по окривевшему кольцу?» — «Скорей всего… Мы не можем выйти из этого кошмара, только кочуем из одного витка лабиринта в другой… Тупик!» — «Придётся принять игру — и выиграть! Нет выбора… — сказал Максим и повернулся к близнецам: — Ребята, я слышал, что в обычном тетрисе вы были чуть не чемпионами! А тут — другая задача… интересней и опасней!» — «И что, мы даже не сможем хоть немножко поиграть?» — протянул Рувик. — «Обязательно сыграете — на своих инструментах. Ты это имел в виду?» — Рувик кивнул. — «Вот-вот! Ваша игра — музыкальный тетрис! — улыбнулся Ирми. — Мне сдаётся, что как только мы сделаем ход, у них звуковой фон изменится. Нам крупно повезёт, если это не будут взбрыньки…» — эти слова Ирми произнёс медленно, понизив голос, и лицо его приняло несвойственное ему мрачное выражение.

Максим знаком показал, чтобы все встали ближе друг к другу, и прошелестел: «Советую включить антишумовые фильтры — тогда мы друг друга услышим, а не этот силуф…

Ренана, вы с Хели про себя повторяйте какой-нибудь псалом. От нас ни на шаг, что бы ни случилось! И вы, ребята! Поняли?» Ренана слабо кивнула, не сводя с Ирми отчаянного взгляда. «Ну, что ты, девочка моя! Всё будет хорошо! Видишь, сколько у тебя защитников! — прошептал он и обернулся к Ноаму: — Ноам, возьми братьев за руку. Ребята, вы знаете, что вам надо делать, что и как играть, не мне вам подсказывать…» — «Ну, и что это значит?» — спросил Ноам оживлённо; он уже настроил ницафон на тетрис. Ирми одобряюще кивнул головой.

Максим озабоченно прошептал что-то на ухо Ирми. «Неважно! — воскликнул Ирми. — Ноам, Максим, начинаем по моему знаку! Надо разрушить эту стену, как это делается в обычном тетрисе; тут в принципе то же самое. Стирать спиральки и крючки…» — «Выщёлкивать!» — усмехнулся Ноам. — «Именно! Выщёлкивать!!! А ну-ка, попробуем вместе!» Пальцы Ирми забегали по клавишам ницафона, словно бы наигрывая некую мелодию. Ноам внимательно следил за происходящим на стене. Время от времени он едва уловимым движением пробегал пальцами по клавишам — и снова пристально смотрел на сооружение, мельтешащее множеством фигур всевозможных форм и размеров. Его движения пальцев по клавишам и вправду напоминали щелчки.

Близнецы увлечённо импровизировали, мелодии следовали одна за другой. Казалось, они наслаждаются музицированием, не задумываясь, что участвуют в сложной и опасной игре. Их голоса звучали всё увереннее и задорнее. Шмулик вытащил из-за пазухи и приложил к губам угав. Над ребятами раскатилось громкое «ткуа» на высоких тонах, пошло гулять эхом по скалам, отражаясь и сталкиваясь. Рувик пел, нежно склонившись над гитарой и перебирая длинными пальцами струны.

Ноам увидел, что стена начинает таять и оседать на глазах. Ирми и Ноам переглянулись, заулыбались, и, снова посерьёзнев, уставились на стену, на экранчики своих ницафонов, и снова на стену… которая ещё чуть-чуть осела. «Ну-ка, сколько рядов мы с тобой выщелкали?» — улыбнулся Ноам. — «Продолжай щёлкать!

Рувик, не отвлекайся, не двигайся! Мы делаем наше дело, твоё дело — петь…» — выкрикнул Ирми, словно бы что-то наигрывая на ницафоне. Рувик удивлённо отвечал:

«А я никуда и не двигаюсь!» Ренана с Хели тихо шептали псалмы, время от времени поглядывая то на стоящих рядом братьев Дорон и Ирми, то на стену. Они тоже заметили, что всё меньше спиралек мелькает между тяжело оседающими фигурами, кружение которых ощутимо замедляется, а сами фигуры бледнеют на глазах.

Максим пристально взглянул на стену и раньше всех увидел: в просветах между обваливающимися фигурами появились фантомные изображения близнецов. Откуда-то издали на них наплывали мечущиеся из стороны в сторону изображения, отдалённо похожие на Гилада и Ронена…

И снова предвестником беды над головами ребят гнусаво и пронзительно завыл силонофон, а следом оглушительно загрохотал ботлофон. Это явилось сигналом к настоящему обвалу тел затейливых и жутковатых форм, между которыми зазмеились спиральки — они скрепляли их намертво в продолжающие падать с ужасающим грохотом блоки самых немыслимых форм. Мало-помалу стало ясно, что этот грохот — не что иное, как пронизывающие друг друга эхо несущихся звуковых каскадов.

Ирми оглянулся по сторонам и увидел: прямо на них несётся «Хипазон», грозя прижать, а то и чуть ли не размазать их по этой жуткой стене, которая на глазах снова вздымалась ввысь и закручивалась в немыслимый жгут. «Все немедленно ко мне!» — заревел Ирми, притягивая в себе сестру с Ренаной. Он напряжённо наблюдал за лихорадочными манипуляциями Максима с ницафоном, который вдруг завопил: «Ребя-а-ата!

Вы куда?!» — «Что такое, Макси?» — «Мальчишки Дорон на той стороне…» — тяжело дыша, едва выговорил Максим.

Ирми с тревогой оглядел девушек, поискал глазами братьев Дорон. Близнецов на месте не оказалось, зато неожиданно, охваченный страхом, он увидел: тонкая фигура Ноама словно бы колыхнулась и начала расплываться в туманной дымке, обволакивающей стремительный «Хипазон» мечущимся шлейфом, похожим на длинный хвост гигантского ящера. Ноам словно бы удалялся и растворялся в сотканном из крохотных спиралек тумане. Ирми в панике завопил, срывая голос: «Ноам!!! Где ты, Ноам?!» Но слабый, угасающий голос Ноама раздался словно бы издалека: «Там… я вижу наших мальчиков!.. Я за ними!..» — «Не надо, Ноам! Там фантом, приманка!

Иди сюда, Ноам, вернись!» — откуда-то раздался голос Рувика. Где-то вдалеке, по ту сторону разваливающейся стены в густеющем тумане Ренана неожиданно увидела руки брата, держащие гитару, и услышала его песню, в которую вплёлся ликующий голос Шмулика: «Ребята! Тут Гилад и Ронен! Мы с ними! Идём на Второй Турнир!

Прорывайтесь за нами через стену! Я вижу выход!» «Хипазон» пронёсся мимо, отгромыхав оглушительными пассажами ботлофона и почти заглушив призыв Шмулика. Силонофона ребята почему-то не услышали. Скорее, чем они могли себе представить, грохот сменился тишиной. Это не была давящая тишина фелиоэффекта, порождение злого гения Тумбеля, это была обычная умиротворяющая тишина. Но не было с ними ни Ноама, ни спасителей-близнецов, а стало быть, не было и умиротворения в тишине, в которой растворились братья.

Ирми с Максимом в потрясении оглядывались кругом. У девушек был растерянный и испуганный вид. Стена, за которой скрылись братья Дорон, словно бы обвалилась виртуальными обломками, которые вроде как пытались сами себя выстроить и окружить ребят. Зияющие бреши в стене, сквозь которые то и дело проскакивали редкие спирали, однако, не могли никого обмануть — пройти сквозь них ребята не могли, да и куда это их заведёт…

Ницафон Максима издал короткий тревожный сигнал. Он приложил его к уху, лицо его посерело. Он наклонился к Ирми и тихо прошептал: «Это Зеэв… Ширли каким-то образом удалось сбежать от них, он не знает, как… Или тоже потерялась…» — «Этого нам ещё не хватало!» Ирми виновато посмотрел в глаза Ренане, протянул руку, ласково дотронулся до плеча: «Нам надо идти за ними… найти, спасти… если нужна помощь… Может, всё ещё не так страшно, и они в зоне слышимости… Тогда…» — бормотал Ирми, скорее самому себе, чем Ренане.

Максим огляделся кругом, внимательно посмотрел на развалины того, что совсем недавно, до нашествия «Хипазона», было стеной, которой, казалось, им никогда не преодолеть. Он медленно заговорил, взвешивая каждое слово: «Я тоже думаю, стоит попробовать пойти за ними. А там… посмотрим…» — «Но как мы без братишек! — истерически вскричала Ренана. — Они нас держали своей игрой…» — продолжать она не могла, разрыдалась.

Ирми раз за разом набирал на приборе позывные Ноама, вытянув такринатор до отказа и поводя им из стороны в сторону. Услышал плач Ренаны, он прервал своё занятие и сказал: «Макс прав. Мы идём в ту сторону, куда скрылись мальчики!

Пошли… Хели, сестрёнка, позаботься о Ренане…»

Хели успокаивала Ренану, тяжело переживающую исчезновение всех троих братьев в бесформенных прорехах жуткой стены. Ирми и Максим продолжали попытки пробить ницафонами пространство спутанных витков — ведь именно там могли сейчас блуждать братья Дорон. Так прошло несколько часов. Стемнело. Ирми решил остановиться на ночь в очередном овраге. Хели разделила между всеми взятые из домика припасы еды.

Ирми устраивал место для ночлега, где, по его предположению, им предстояло немного задержаться, пока не прояснится ситуация.

Друзья продолжали прощупывать эфир — Ирми занимался этим днём, а Максим по ночам.

Каково же было его удивление, когда спустя чуть больше полутора суток после исчезновения братьев Дорон он услышал незнакомые, но явно дружественные позывные ницафона едва знакомого ему паренька, старшего сына Гидона, Цуриэля. Наскоро объяснившись друг с другом, они прояснили друг для друга ситуацию. Максим прервал на считанные секунды разговор с Цури, чтобы сообщить Ренане: «Близнецы нашлись! Они в порядке! Рядом с ними Ронен и Гилад. А это — Цуриэль, сын нашего Гиди…» — «А Ноам?» — тут же взвизгнула Ренана. Ирми обнял её, прижал к себе и нежно, но твёрдо произнёс: «Мы идём на встречу с ними, а там… Может, по дороге…

Ведь он за ними пошёл, может, где-то там бродит поблизости…» — но конец фразы он выговорил уже не столь уверенно, как её начало.

«Ирми, — обратился Максим к Ирми. — Они собираются направиться к берегу так называемого «Полусухого моря Окуянь». Что это такое, не пытайтесь понять, ясно только, что почему-то фанфаразматикам именно в местечке с таким странным названием взгрустнулось устроить новый Турнир. Цури говорит, что, судя по топографии этого так называемого «моря», они намерены оттуда основательно забить атмосферу уже всей Арцены силонокуллом. Я так понял, что места уже распределены, но наши всё равно решили пробиваться! Цури им доставит руллокаты, а нам пришлёт карту местности. Говорят, без руллокатов туда не пробраться, но Цури говорит, что есть какой-то ход, даже проще и быстрее». — «А что нам, да и им тоже… там делать? — недоумевал Ирми. — Ведь они даже не смогут принять участие в Турнире, их никто не заявлял. Они ещё и в розыске…» — «Успокойся: мы все в розыске, и ты тоже!» — «И я тоже? — слабым голосом спросил Ирми, беспомощно оглянувшись на Ренану, поедающую его огромными мокрыми глазами. — А я-то при чём?» — «Ты…

Тебе повод или истинную причину? Или ты всё-таки поймёшь, что сейчас у нас другие, более важные задачи?» — «Да, ты прав! Это не самое важное. Главное — на этом Турнире, наконец-то, раздолбать в пыль их силуфокульт…» — «Ну, вот, наконец-то! А Турнир, как мы поняли, самый удобный момент для этого. Цури говорит, главное — поймать резонанс; этим и они, и мы сейчас занимаемся. Ну, да не мне тебе рассказывать. Выше голову, девчата!» Максим склонился над ницафоном, изучая крохотную карту местности, которую ему прислал Цури, потом постарался аккуратно наложить её на карту, присланную Бени.

Спустя некоторое время он поднял голову, явно собираясь что-то сказать, но не успел. Неожиданно Хели воскликнула: «Посмотрите-ка, мальчики! Ширли!» — «Как?

Что?! Отку-да-а-а!!!» — возопил Ирми. Ренана уставилась туда, куда указывала Хели. Ирми сердито нахмурился. Лицо Ренаны выражало такую смесь ошеломления и радости, что Максим еле удержался от смеха.

Из зарослей колючек выбиралась усталая и измученная хрупкая, маленькая девушка, закутанная с головой в измятый плащ странного вида и цвета. На сильно осунувшемся сером личике горели только чёрные глаза, губы, казалось, приобрели тот же сероватый оттенок. Как видно, такой вид её облику придавали бесчисленные колючки, унизавшие не только плащ, но и брюки, в которых она путешествовала по «Цедефошрии».

Ренана бросилась к ней и принялась извлекать колючки из её одежды и сильно растрепавшихся волос. «Но как ты могла!.. Одна по «Цедефошрии»!.. А если бы тебя поймали братишки?» — «Да я им, наверно, и не нужна, наверно, забыли, что у них есть сестра… Не иначе, на своём «Хипазоне» катаются, пьют и накуриваются…» — слабым, угасающим голосом пролепетала Ширли. — «Ты так думаешь? — саркастически обронил Максим. — А вот нам известно, что они тебя ищут, потому что «продали» Ад-Малеку и обещали к нему тебя доставить… Ведь не зря Ноам так за тебя боялся! Но почему ты не поехала с кузенами к родным?» — «Я хочу с вами…» — «Там мама в депрессии… из-за папы — его похитили из больницы. Дедушка умирает…» — укоризненно проговорила Хели. — «Ой… Вы ничего не сказали…» — покачнулась Ширли, и на лице появились пятнышки болезненного румянца, глаза наполнились слезами. — «Да… Мы не хотели вам говорить, чтобы не волновать… Наверно, зря…

А папа… с тех пор, как его похитили, мы не смогли узнать, где его прячут…

Мама твоя с бабушкой, там почти все ваши, кроме Мории с семьёй и Лиоры — она тоже у Мории… Поэтому мы вас туда и отправили…» «Ну, — нахмурился Ирми, — ты сделала ошибку, Ширли… Не ожидал от тебя… Такая тихая, хрупкая девушка, и вдруг… побег за побегом… Не ожидал!» — «А где Ноам, близнецы?» — «А мы их потеряли…» — «Потеряли-и?..» — «Угу… Но не переживай: мы их непременно найдём… Поэтому, девчата, отдыхайте. Профессиональную беглянку напоите, накормите, успокойте, пусть отдохнёт… Даже более крепкому человеку перед тем, что нам предстоит, требуется отдых, а тем более — беглянке…

Выступим после того, как будем готовы. И поменьше частных инициатив, слушать меня или Макса! Понятно?» — грозно сведя брови, заговорил Ирми, сверкнув глазами на Ширли. И они с Максимом снова склонились над ницафонами. Девушки не вслушивались в их беседы, они сидели в обнимку и шёпотом делились пережитым.

Когда Ренана рассказала Ширли, как сначала близнецы, а за ними и Ноам исчезли за ужасной стеной, которую, казалось, уже удалось пробить, Ширли качнуло, она крепко зажмурила глаза и закусила губу. Ренана очень хорошо понимала состояние подруги и поспешила сказать: «Максиму удалось связаться с одним парнишкой… это старший сынок Гиди. Как раз перед тем, как ты появилась… Он сказал, что близнецы уже с ними, там Гилад и Ронен, они пробираются на Турнир. Я уверена — и Ноам где-то там, и в районе Турнира мы с ним встретимся». — «Да?» — с сомнением, желая, и боясь верить, протянула Ширли. — «Да… — пытаясь придать голосу непоколебимую уверенность, подтвердила Ренана. — Ну, давай, поспим, пока мальчики готовят наш выход…» Девушки облокотились на сухое дерево и задремали…

Как оказалось, Шмулик с Рувиком рванули к расплывчатым изображениям Гилада и Ронена и сразу же за прорехой в стене оказались на тихом перекрёстке. В глаза сразу бросилась парочка в тёмных очках на фоне серой стены и в длинных бесформенных серых балахонах, в мешковатых, вислых штанах из дерюги. Из-под балахонов едва выглядывали кончики цицит, а на головы по самые брови цвета белёсой пыли были нахлобучены картузы непонятного цвета.

Ронен сидел на камне, склонив голову и наигрывая простенькие мелодии на странном, необычайно громоздком аккордеоне. Было непонятно, как он его удерживает на коленях. Шмулику показалось, что этот огромный аккордеон издаёт до боли знакомые звуки. Между ним и стоящим Гиладом прямо на влажной земле валялся сероватый грязный картуз, и в нём сиротливо мелькало несколько мелких монеток. Гилад улыбался, поглядывая на Ронена, и пел под его наигрыши. Даже сквозь тёмные очки видно было, каким озорством сверкают его глаза.

Братья подошли к артистам поближе. Ронен первый увидел их, еле заметно, уголком губ, улыбнулся, давая понять, что узнал их, и продолжил играть. Как он привлёк к ним внимание Гилада, ребята не заметили. Гилад, не прекращая пения, ухитрился вставить в песню слова: «Подождите, ребята, не уходите. Только инструменты спрячьте…» Близнецы удивились: ведь на перекрёстке в этот час почти не было людей, только изредка туда-сюда шмыгали фигуры, похожие на бледные тени. Но сделали то, что им сказали их учителя. Их потряс откровенно жалкий вид артистов, некогда кумиров всей религиозной Арцены, но они решили не делать скороспелых выводов. Шмулик подумал, что всё станет ясно после того, как они поговорят.

Честно говоря, он не представлял, где и как им удастся поговорить.

Какая-то унылая тень снова прошествовала мимо уличных музыкантов, в картузе звякнуло несколько монеток. Так продолжалось довольно долго. Близнецы с угрюмым любопытством оглядывались по сторонам. Им показалось, что они попали в самую гущу грубых театральных декораций, изображающих безлюдные трущобы на окраине большого города. Они тихо присели неподалёку от музыкантов, стараясь не привлекать к себе внимания. Шмулик с интересом разглядывал огромный аккордеон, который непонятно как удерживал на коленях его учитель. С обеих сторон аккордеона он с удивлением увидел клавиатуру фортепиано, клавиши по размеру казались крупнее, чем они к этому привыкли, но и числом поменьше. Клавиатура диковинного аккордеона Ронена навевала мысль о гибриде фортепиано с компьютером.

Внезапно он понял, почему звучание этого странного аккордеона так взволновало его, показавшись неуловимо знакомым: он услышал, как сквозь наигрываемую мелодию время от времени слабым эхом перекликаются знакомые ткуа. Рувик тоже, кажется, что-то заметил и слегка толкнул брата в плечо: как раз в этот момент в обычные аккордеонные звучания на краткие миги вплелись шварим. Братья одновременно вспомнили малыша Цвику, который больше всего любил эти пассажи, а Рувик, конечно, тут же вспомнил Ширли. Он тяжело вздохнул, Шмулик прошелестел одними губами: «Не унывай! Скоро всё разъяснится… Всё будет беседер…» Смеркалось. Над унылым, казалось бы, полностью обесцвеченным перекрёстком, от которого разбегались в разные стороны узкие улочки без тротуаров и уставленные низенькими строениями со слепыми окнами, быстро сгущалась тьма. Ронен прекратил играть, дал знак Гиладу, и тот замолк. Ронен встал, кряхтя, зачехлил аккордеон и закинул его за спину. Гилад подхватил картуз, ссыпал медяки в бездонный карман.

Оба медленно поплелись, чуть заметно дав знак мальчикам, чтобы следовали за ними в некотором отдалении.

Гилад и Ронен шли и шли по узким улочкам, уставленным такими же обшарпанными приземистыми строениями со слепыми, а порой и заколоченными окнами, минуя один перекрёсток за другим. Мальчики шли за ними, стараясь держаться поближе к стенам домов. Под ногами — всё тот же бугристый «ракушатник». Артисты привели мальчиков в запущенный парк, провели по пустынным аллеям, вызвавшим у мальчиков неприятную ассоциацию с Радужными Дюнами. Было уже около полуночи, когда они подошли к раздолбанной беседке, расположенной в гуще ощипанных кустов.

Гилад и Ронен дали близнецам знак следовать за ними вовнутрь. Внутри мальчики увидели прямо на земле сваленные матрасы. Один матрас пошире был небрежно закреплён сверху наподобие навеса. Оказалось, пока они шли сюда, Гилад успел купить на ужин кое-какую провизию. В уголке, в жестяной коробке стоял старенький примус. Похожий мальчики видели у дедушки Натана: начищенный и сверкающий, он стоял в углу салона этаким декоративным украшением, символизируя своеобразную ностальгию по былым временам.

«Ну, рассказывайте, мальчики…» — предложил Ронен, когда они устало плюхнулись рядышком на тощий матрас. — «Погоди, дай сначала нам всем подкрепиться. Мне сдаётся, мальчики с утра ничего не ели — вон, вид какой измученный и голодный…» — «Ну, не совсем так! Мы же два дня отсидели в убежище, там было в кайф!.. Потом Ирми сказал, что Максим вроде как обнаружил какой-то ход, который выведёт нас к шоссе в Неве-Меирию… Мы же много дней кружили по этой дурацкой «Цедефошрии»! А там просто немного отдохнули…» — и Шмулик поведал артистам и в бытность создателям студии их приключения. Только о том, как попали сюда, ни тот, ни другой рассказать связно не смогли.

Настала очередь Гилада и Ронена. Они рассказали, что выбраться из Меирии оказалось на удивление легко. Только благополучно миновав границу посёлка, они поняли, что покинуть Меирию, в которой начался агрессивный процесс ораковения, было проще, чем они могли себе представить. Они даже думали было повернуть обратно и прихватить их всех с собой, да не тут-то было: ораковение уже шло полным ходом. Ничего не оставалось, как продолжать путь в Неве-Меирию. Они очень переживали, что даже сообщить об этом не могут.

Фанфаризаторы Тумбеля («Мы их зовём фанфаразматики!» — заметил Шмулик, на что Гилад и Ронен неопределённо усмехнулись.) были вплотную заняты ораковением и обитателями Меирии, которые ни за что не хотели покидать свои дома. Поэтому на них обоих (конечно же, основательно загримированных) дубоны внимания не обратили.

Тем более, при них не было никаких инструментов, да и фиолетовые свои одеяния они спрятали под плащами из мешковины. «Вы бы видели, кто у них стоит на блок-посту!

Или постоянно пьяные, или накурившиеся!» — воскликнул Гилад. «Но где же напасёшься на всех «маск-халатов»!" — резонно заметил Шмулик. Гилад ухмыльнулся, потрепал парнишку по плечу, и они по очереди продолжили свой рассказ.

Добравшись до места, они сразу же, не заходя домой, пошли в «Неэманию», провели там безвылазно несколько дней, где и познакомились с сыном Гидона Цуриэлем. «Цури к нам сюда придёт, познакомитесь!» — ухмыльнулся Ронен.

В «Неэмании» сейчас, конечно, балаган, как, впрочем, во всей Арцене. Мистер Неэман и его супруга собирались покидать Арцену, но неожиданно у них возникли какие-то непонятные проблемы с возвращением именно в Калифорнию, а там и вообще в Штаты. Ирми с Максимом где-то в бегах, Гиди и Бенци вышли временно из игры, но всё-таки бизнес идёт ни шатко, ни валко. Ронен рассказал, как вместе с Цуриэлем они собрали «большой угав», спрятав его в одном из классов в йешиват-тихоне, замаскировав его под обычное старое пианино, словно бы сиротливо стоящее в углу.

Сейчас этот «большой угав» дорабатывают и время от времени запускают.

«Когда монтаж «большого угава» в Неве-Меирии подходил к концу, я вспомнил одну твою, Рувик, идею!..» — «Какую именно? У меня их много было!..» — смущённо потупился парнишка. — «А вот эту!.. Мол, неплохо бы попробовать сконструировать, скажем так, «средний угав» на основе аккордеона. Цури эта идея привела в восторг, он прямо-таки загорелся ею!.. Очень кстати он вспомнил рассказ своего деда, что аккордеон был одним из любимых музыкальных инструментов в кибуцах Арцены». — «Я сказал, — вставил Гилад, — что против аккордеона, как такового, никакой Тумбель не будет возражать. А врубиться ему в его глубоко запрятанное содержимое — с его-то «незамутнёнными ушами» будет очень непросто… Так оно и вышло! Пока что…» — «Правда, как можно видеть, — усмехнулся Ронен, — мы немножко переделали конструкцию: так нам показалось удобней! И ведь никто нам ничего (до сих пор!) не сказал! Тумбелю это всё по барабану — лишь бы не «мракобесный шофар», оказавшийся для его фелио бумерангом и истинным проклятием!» — «А главное — почему-то нас в такой одёжке даже не узнали, или за этим монстром с зубами-клавишами не обратили внимания. Ну, ясное дело, тёмные очки…» Шмулик удивлённо переглянулся с Рувиком и тихо пробормотал: «А может, и нам в мешковину обрядиться, тогда никто на нас внимания не обратит? Где бы достать старые мешки! Жаль, нет с нами сестрёнки, она бы нам такой наряд сварганила!..» — «Попробуйте, — пожал плечами Гилад. — Вот нам, как видите, пришлось временно отказаться от любимого фиолетового…» «И вот — смотрите и удивляйтесь!» — ласково и горделиво улыбнулся Ронен. — «Но там же не всё время звучит наш классический угав, то бишь — шофар!» — «Конечно!

Тут, на глазах всего народа — преждевременно! Даём его в малых дозах, чтобы не забывали, но не более того! — пояснил Ронен. — Мы как прослышали, что хотят снова организовать Турнир, так перебрались сюда поближе…» — «А не рискованно?» — «Нет… не думаю… Они сейчас заняты под завязку этим самым Турниром…» — протянул Гилад. — «У нас же самая последняя модификация ницафона! Сейчас Гиди не может нам помочь, зато вместо него Цури… Отличный парень и такая же светлая голова, как у отца! Есть там ещё ребятишки. Пока ни о чём не спрашивайте! Неве-Меирия — место, которое держится (хотим верить!) не без помощи нашего большого угава! С фанфароботами у них ничего не выходит. И ваш дедушка просто молодец! Трудно было ему поверить, что на самом деле происходит, но уж когда понял!.. — широко улыбнулся Ронен и вдруг помрачнел: — ценой ареста Бенци… и всего прочего…» Перекусив и попив жидкого чаю, оба артиста показали мальчикам, где они будут ночевать, и помогли устроиться поудобнее. «Приходится терпеть вот такие негигиеничные условия. Нашли бы хоть какой бывший душ, но чтобы вода текла…» — «У нас там… в смысле — в убежище… душ был! Согревали мы воду ницафонами. А в последний раз мы вчетвером для этого закатили концерт…» — с печальной улыбкой вспоминал Рувик.

«А ваши все где? Где «Типуль Нимрац»?" — спросил снова Ронен. Шмулик коротко рассказал. Затем Гилад принялся рассказывать мальчикам об их маме, которая, пережив стресс ареста мужа и попривыкнув к ситуации, взяла себя в руки и вплотную занялась обоими младшими детьми. Хозяйство, конечно, ведут её родители, да и братья приходят, помогают, особенно Эйяль с женой. Первым делом она настояла, чтобы Шилат больше времени уделяла урокам, чем братику. Большую роль сыграла тут помощь и поддержка миссис Неэман, да и с женой Гиди Нехама подружилась, на почве общей беды обе женщины близко сошлись. Ница очень помогает Нехаме с младшим сыном Бухи, который превратился в бойкого, неугомонного, непослушного ребёнка. «Ница?» — спросил Рувик. — «Ага! Ты разве не знал, что Гиди в честь жены так назвал прибор, к тому же «ница» призвана — и способна! — прорвать «фелио»!" — «А-а-а! Красиво!» — слабо улыбнулся Рувик.

Назавтра Гилад хотел поднять близнецов рано, но Ронен не позволил, сказав, что ребята перенесли много такого, после чего им нужно хорошенько отдохнуть и набраться сил перед тем, что ещё предстоит.

Вечером начались репетиции. Вчетвером долго и тщательно продумывали стратегию проникновения на концертную площадку, где собирались провести Второй Турнир. Эта площадка возводилась на берегу «Полусухого моря Окуянь». Туда можно добраться только на ленд-дабурах или на флайерплейтах. А эти последние выдаются напрокат по предъявлении именной магнитной карточки. Гилад успокоил близнецов: «Не обращайте внимания на этот кишкуш. Надо постараться достать не ихние флайерплейты, а наши руллокаты. Цури может с этим помочь. Вечером он будет тут, познакомитесь, заодно и поговорим». — «У нас же есть чудесные руллокаты. Но папа их спрятал в кладовке у них в спальне. Дедушка знает, может, мама… Если бы можно было их оттуда достать, они бы нам здорово сейчас пригодились…» — мечтательно проговорил Рувик. — «Я черкну раву Давиду словечко, меня он послушает». — «А как папа Цури, Гидон? Нам Макс рассказал, что они его вызволили из Шестого отделения эранийской больницы… но…» — «Понемногу приходит в себя, но работать ещё не может: слишком сильную травму получил. Хорошо, что у нас есть, кому его подменить… что сына отличного вырастил, ещё двое подрастают… Короче, друзья, мы будем вас держать в курсе. Постараемся достать ваши руллокаты.

Главное — продумать стратегию действий на Турнире. Мы стоим на перекрёстке обычно днём и чуть-чуть вечер захватываем. Остальное время будем готовиться. Как вы понимаете, мы уже не «Хайханим» и даже не Гилад и Ронен. Просто… э-э-э… дуэт нищих музыкантов… э-э-э… скажем так — «Ностальгия». Жаль, что нет с нами Цвики! Он бы здорово вписался: милая мордашка, голубые глазёнки, веснушки, рыженькие кудряшки… А уж голосок!..» — «Мы так думаем, они с Нахуми встретились со своей семьёй, теперь им не до турнирной борьбы музыкальных течений, тем более дедушка их тяжело болен…» — вздохнул Шмулик. — «Ну-ну-ну…

Не падать духом! — воскликнул Ронен. — То, что мы сейчас делаем, поможет нам всем снова быть вместе и вернуть жизнь в Арцене в нормальное русло. Без фанфаразмов и силуфокульта! Тогда все и встретимся! Мы ещё будем выступать на самой большой сцене Арцены!»

Шмулик с Роненом начали репетиции. Рувик слушал с интересом. Когда они устраивали перерыв, он вступал то с песней «Колокольчики радости», то, склонив голову к гитаре, начинал наигрывать «Ты мне грезилась…». В какой-то момент ударял по струнам, издав резкий, диссонирующий аккорд, и отбрасывал гитару в сторону со словами: «Что-то мне за Ноама беспокойно…» — и долгое время сидел, нахохлившись, отвернувшись от брата и артистов. За едой Рувик обычно делился планами создания мульти-клипа по рисункам Ширли под музыкальное сопровождение песни «Колокольчики радости». «Но это когда мы прибудем в Неве-Меирию, и, конечно, если Ширли будет с нами… Как там она? И где она сейчас?» Как ни странно, эти мысли подстёгивали, подбадривали парня, не давая опускать руки и впадать в меланхолию.

Появился Цури, щуплый, высокий парнишка в очках с толстыми стёклами, на год младше их старшего брата Ноама, длинный и худой, как и его отец. Он притащил два руллоката, как оказалось, один Ренаны, другой — в своё время подаренный Ноамом Ширли. Близнецы с увлечением занялись тренировками, опасаясь, что будучи лишёнными своих устройств, они потеряли спортивную форму, которую надо было срочно обретать заново. Они уже знали, что флайерплейты были всего лишь менее удачной копией оригинальных руллокатов — ведь в «ленд-дабурах» фанфаразматикам Тумбеля не удалось использовать все необычайные возможности «ю-змейки». Но для преодоления Второго виткового тупика и проникновения в намеченный пункт за кулисами сцены на берегу «Полусухого моря-Окуянь» им необходимо было вернуть себе виртуозное владение техникой езды на руллокатах, которое когда-то прославило их на всю Неве-Меирию. А в той нашумевшей истории на шоссе попросту спасло от далетариев, которых подговорили напасть на них, избить и отнять руллокаты. Кроме того, они задумали, что, если не удастся достать ещё пару руллокатов, то Гилада и Ронена придётся доставить у себя за спиной, что требовало дополнительных навыков.

Мальчики доводили себя чуть не до изнеможения, перемежая репетиции с Гиладом и Роненом тренировками на руллокатах, так что поздно ночью сваливались на тонкие жёсткие матрацы и засыпали почти без сновидений, которых Рувик очень боялся.

Мысли о старшем брате и Ширли — нет-нет, да и посещали его и лишали покоя.

Так шли дни за днями, которым близнецы, казалось, потеряли счёт. Гилад с Роненом попросили их никуда из беседки не отлучаться, разве что бродить по тропке, огибающей беседку, где мальчишки тренировались на руллокатах. Кроме этого, Ронен просил ребят в их отсутствие сидеть тихо, чтобы никто не смог их тут обнаружить.

Раз в два-три дня к ним пробирался Цури, с которым мальчики очень сдружились. Он передавал им коротенькие письма от мамы и дедушки, что их очень поддерживало, и сообщал обо всём, происходящем «на воле». Огорчало мальчиков, что об отце по-прежнему ничего не было известно. Кроме того, Цури рассказал, что, оказывается, родителей Ирми не хотят выпускать из Арцены, пока они не укажут местопребывание своего сына Ирмиягу, пособника антистримеров.

«Получается, мы все «под колпаком»!" — воскликнул Шмулик. — «А ты сомневался?

Цури удалось прорвать силонокулл-колпак, и он передал это Ирми…» — «А надо ли было?» — «Необходимо! Тогда он будет осторожнее! Ведь они готовы его схватить, даже из-под хупы! Откуда-то они пронюхали, что Ирми и Ренана собираются пожениться! Что они имеют против Ренаны, мы знаем… Во всяком случае, об этом без конца талдычит Офелия!» — «Ну, что эта… талдычит, ещё не значит, что…» — «Значит, или не значит, а остерегаться никогда не мешает… тем более главному специалисту по программам защиты!» — «И жениху нашей Ренаны…» — прибавил Рувик озабоченно.

Прошло всего несколько дней, хотя близнецам казалось, что миновали недели.

Однажды вечером, вернувшись в беседку без Гилада, Ронен застал близнецов, беседующих с Цури. Цури поднял голову, взглянув на вошедшего Ронена, и тут же спросил: «Что-то случилось?» — «Да так… Гилад скоро придёт… — и отвёл глаза в сторону. — Короче, ребята, поскорей поешьте и ложитесь спать. Завтра затемно выходим отсюда. Если даже Гилад не вернётся, мы пойдём втроём. Тебе, Цури, лучше уходить сейчас…» — «Но что случилось?» — «Ни… че… го…» — заикаясь, пробормотал Ронен. Никогда ребята таким его не видели, даже, когда он вернулся с Турнира с лицом, украшенным синяками, подарком дубонов. — «Ладно, Ронен! Я же вижу и понимаю!» — «Завтра Турнир, и мы должны быть там… хотя мы ещё не достигли нужного уровня готовности… пропустить не имеем права… Спать, и немедленно!» — вдруг раздражённо громыхнул их всегда такой добродушный учитель и наставник. Ребята пожали плечами и удалились на свой матрас. Но ещё долго они шёпотом переговаривались между собой, пока Ронен снова не прикрикнул на них.

Наутро он их поднял, заставил быстро помыться, дал в руки по бутерброду, по бутылке воды и выставил из беседки. Потом потащил их, подгоняя поминутно, какими-то дикими зарослями, далее грязными дворами и переулками. Только когда они вышли «на природу», он разрешил сбавить ход и мрачно сказал: «Вчера мы, как уже много дней подряд, играли на том же перекрёстке, тут у Гилада раздался сигнал его ницафона.

Он его достал, не успел нажать на кнопку такринатора… В этот момент подъехал «ленд-дабур», сразу к Гиладу… Короче, отобрали ницафон… Не знаю, был ли он «запечатан», как у нас принято, или им удалось что-то оттуда вытащить…» — «Но где Гилад?» — «Он… не знаю… Поспешил смыться, пока они не вспомнили, что его тоже надо задержать. Без ницафона он даже не может со мною связаться… Разве что… чудо…

Он знает, как мы собираемся туда добираться… Короче, мы сегодня идём туда». — «Но как он туда попадёт? Ведь Второй витковый перевал можно преодолеть только на руллокате или чём-то подобном… А оба руллоката у нас тут…» — «Так мы в общем-то и думали… Сейчас Цури подойдёт, он поможет загрузить в мой… э-э-э… аккордеон кое-какие мелодии. Вы поможете!» — «Конечно!» — с энтузиазмом отвечал Шмулик. — «А мы и не знали, что и ваш аккордеон — тоже… э-э-э… ницафон! У нас… угав и флейта отдельно, ницафон отдельно!» — «Ну, а мы решили совместить — идея Цури!..» — впервые со вчерашнего вечера улыбнулся Ронен. Близнецы решили не спрашивать, что там они совместили — главное, чтобы это помогло. Только Рувик удивлённо проговорил: «Но ведь вчера Цури весь вечер с нами был… помогал… э-э-э…» — «Ну, и что! За него не волнуйся, он своё дело знает!» — снова слабо улыбнулся Ронен.

Гилад появился в самый последний момент, когда близнецы уже вскакивали на руллокат, и Ронен крепко обхватил руками плечи Шмулика. Гилад пристроился за спиной Рувика. Они покатили по обочине узкой улочки и выбрались на тропку, взбирающуюся на вершину холма… …

Почти сразу после окончания Турнира, когда прошло первое ошеломление, Ирми посоветовал девочкам потихоньку выбираться из закутка, куда они с Максимом их привели несколько часов назад: «Мы вас нагоним. Мне надо всех четверых, главное — Гилада и Ронена, как можно скорее эвакуировать с места, пока ихние фашлафоны не очухались… А уж вам тем более нечего тут отсвечивать!» — «А как мы узнаем, кто победил?» — глядя ему в глаза, спросила Ренана. — «А что, ещё неясно? Народ ещё не забыл войтероматы первого Турнира. Наши в доступной форме напомнили!..

Чудо-аккордеон Ронена оказался для этого самым подходящим инструментом. А здорово они странствующих музыкантов изображали!» — «Наверно, поэтому народ и потребовал обычного голосования. Ещё бы немного — и поразбивали бы их войтероматы об их же головы! Кр-р-расота!!!» — «Людям успела до смерти надоесть их добровольно-принудительная «Цедефошрия» с её стабильным выкачиванием денег непонятно на что. И силуфокульт с его фашлафонами…» — «Ну, не скажи! — возразила Ренана, возбуждённо улыбаясь. — Массы обожают чего поазартней!» — «Это, конечно, так, но фанфаразматики явно перестарались! Поэтому фашлафон Тумбеля и его подельников заклинило!» — «А почему?» — тихо спросила Ширли.

«Не задавай лишних вопросов. Во всяком случае, здесь и сейчас. Вот когда мы окажемся в чистом месте, вне «Цедефошрии» и перепутаных витков — всё расскажу!

Узнаете много интересного!.. — пообещал Ирми заговорщицким тоном, улыбнулся и добавил: — А силоноиды-то! Совсем с дуба рухнули: не нашли ничего лучшего, как записи выставить… под старую голограмму. Не взбрыньки же им народу предъявлять!

Ничего нового не придумали, не до того было!» — Ирми широко улыбнулся, подмигнув Ренане, не сводящей с него сияющих глазищ.

Девчонки сами не заметили, как вышли на тихую, медленно взбирающуюся вверх тропинку и, перебивая друг друга, продолжали делиться впечатлениями: «Наши ребята отлично выступили, правда? У меня до сих пор в ушах дуэт флейты Шмулика с аккордеоном Ронена. И Рувик отлично выступил! Жаль, что наши Цвика с Нахуми не выступали… — вздохнула Ширли и тут же зачастила чуть звенящим от возбуждения голосом: — Сказать по правде, мне и другие группы понравились — и камерный ансамбль особенно!.. Как здорово, что они после всего не побоялись выступить!» — «Не иначе, интуитнули, что на сей раз никаких комбиноматов не будет! Но наши тебе всё-таки больше понравились, правда?» — «Ну, я вообще-то выросла на классике, обычные песни, да и рок тоже, всегда любила… Это для меня что-то ностальгическое… воспоминание о счастливом детстве… Но голосовала за наших!

Это же ваша семья приобщила меня к хасидской музыке!.. Особенно когда ничто не мешает, никакие фашлафоны…» Она помолчала, потом в голосе послышались тревожные нотки: «Но… Где?.. Вы же мне всё время говорили, что мы его тут встретим!» — вдруг оборвала себя и нетерпеливо прошептала Ширли, нервно оглядываясь по сторонам. Ирми уловил нервозность Ширли и ответил: «Я думаю, Ноам вернулся в Неве-Меирию. Как-то, наверно, удалось прорваться, иногда это удаётся.

Иначе бы мы его тут обязательно встретили! У него сейчас ответственный период, потом две недели отдыха — и в армию… Если не успеет всё выполнить, придётся отказаться от отдыха… А он со всей этой историей столько пропустил! Ну, ладно, — неожиданно оборвал себя Ирми, — не теряйте времени, выбирайтесь отсюда…

Потом поговорим…» — легонько подтолкнул их Ирми.

«Пошли, Ширли», — подхватила Ренана подругу под руку. И девушки смешались с толпой, постаравшись влиться в поток людей, идущий от сцены. Возвышающаяся над густой толпой лохматая шевелюра Ирми, снова увенчанная темно-фиолетовой кипой, указывала, что он уже где-то крутится возле сцены. Наверное, успел подхватить ребят, спускающихся по ступенькам, и осторожно вывести их оттуда. Где-то в толпе мелькал и темно-оранжевый каскет Максима. Он тоже помогал вывести из этого места Гилада с Роненом и близнецов — неровен час, набегут озверевшие дубоны! Спустя считанные минуты девочки плечом к плечу шагали по узкой извилистой тропинке, ведущей из «Цедефошрии». Ещё немного — и они покинут неприятное место и вырвутся на свежий воздух!

К ним присоединились близнецы. Но на их лицах не было обычной довольной улыбки, напротив — они выглядели усталыми, а их потрёпанная и бесформенная одежда непонятного цвета наводила на странные мысли: разве в таком наряде выходят на сцену? Рувик с гитарой за спиной то и дело поглядывал на Ширли горьким, умоляющим взглядом своих огромных, как виноградины глаз. Шмулик, нервно сжимая в руках угав, озабоченно и участливо поглядывал на своего близнеца, что-то тихо говорил ему. Гилад и Ронен, успевшие сменить мешковину на нормальные свитера и брюки, но не расставшиеся с тёмными очками, шагали чуть поодаль, вдвоём толкая тележку с громадным аккордеоном. Наконец, они свернули на одну из тропок, помахали всем рукой — «мол, до встречи!» — и смешались с гомонящей толпой.

Чувствовалось, что мальчики с трудом стряхивают с себя огромное напряжение, что не в состоянии не только радоваться и обмениваться, перебивая друг друга, впечатлениями о только что пережитом, но и переодеться. Даже Ренана не припомнит своих братишек-близнецов такими выжатыми!.. Ширли неожиданно обратила внимание, что оба сильно осунулись: на лице, казалось, остались одни глаза-виноградины, в рамке лохматых нестриженных грив медно-рыжего цвета. Глубоко надвинутые на лоб темно-фиолетовые кипы (нелепые грязно-серые картузы — единственное, что они стянули с себя после концерта) подчёркивали мрачное утомление на лицах близнецов.

Не очень-то они были похожи на победителей. Куда делись руллокаты, на которых они добрались до сцены, никто не заметил. Потом стало известно, что их аккуратно перехватил Цуриэль.

Вдруг Ренана начала беспокойно оглядываться по сторонам: «Где Ирми? Только что был тут…» — «Он помог нам уйти от дубонов… Наверно, отвлекает их. Хотя ему тоже надо поостеречься…» — нехотя выдавил Шмулик севшим голосом. Ширли передалось беспокойство подруги, к ней вернулось прежнее нервозное состояние: где Ноам? Его улыбка и голос вспыхнули в памяти девушки, усилив её беспокойство.

Ренана приобняла её: «Пошли скорей. Наверно, они свернули на другую тропку. Вот-вот мы встретимся». — «Давай свяжемся с ними!» — «Сейчас не стоит. Мне Ирми сказал, что не стоит без особо веских причин вытаскивать наши аппараты — чтобы не вносить лишних возмущений в атмосферу». — «А разве наша причина недостаточно веская?» Ренана неопределённо пожала плечами: «Погоди… вот выйдем из этой зоны…

Да не волнуйся ты!.. Два шага осталось!»

2. Сарабанда-Largo

Ширли устало брела по неровной бугристой тропке. Она шла и чувствовала справа жаркое плечо Ренаны, слышала её голос, увлечённо вещавший, конечно же, про Ирми и немножко о прошедшем Турнире!

О чём ещё может сейчас без умолку тараторить её подруга, всякий раз ищущая повода поделиться своей радостью, смешанной с тревогой! У них с Ирми уже решено: они поженятся, как только доберутся до Неве-Меирии, как только мистер и миссис Неэман придут в дом к дедушке Давиду познакомиться с их мамой, так сказать, официально. Ну, и, конечно, когда папа вернётся… до сих пор неизвестно, когда и… откуда… Ширли через плечо ответила Ренане: «В добрый час! Завидую по-хорошему…

Будешь у нас геверет Неэман? А как с учёбой? Ведь закончить-то надо!» — «Ирми мне поможет!.. Наверно, я пойду по маминым стопам. А шитьё… это как хобби, для подработок. Вот людей лечить — это настоящее дело. Ты же знаешь — я упорная!» — «Тебе виднее… Но неужто не жаль забросить моделирование одежды?.. У тебя это классно получается! — Ширли помолчала и раздумчиво, печально произнесла: — А я… наверно, я для него ещё маленькая… Ему неинтересно… — и снова встрепенулась:

— Но где же он?»

Её вопрос повис в пустоте. Только что она ощущала жар, исходящий от Ренаны — и вдруг… холод и пугающее ощущение одиночества… Неожиданно она увидела перед собой не узкую тропинку с манящим просветом впереди, а сужающийся коридор. Над головой и под ногами переливался тусклыми бордово-терракотовыми тонами «ракушатник».

Коридор (или, точнее, тёмный виток), по которому испуганно озираясь, шла Ширли, круто заворачивал то в одну, то в другую сторону. Стены на глазах превращались в полупрозрачные. За ними словно бы колыхались силуэты Ренаны и близнецов, недоуменно оглядывающихся по сторонам. Неужели это фелио ожил, или на Центропульте запустили угишотрию, расщепляющую витки и меняющую оптические свойства ракушатника?

Ширли вытащила ницафон и попыталась наощупь включить его. Она ощутила себя в герметически-замкнутом пространстве, и ей начинает не хватать воздуха. Аппарат тупо мерцал в пугающей полутьме маленьким тёмным экранчиком, ни на что не реагируя. По спине липкими мурашками пополз страх. Осторожно ступая, Ширли пошла сквозь полумрак вперёд — туда, где в густеющем мраке за поворотом исчезала извилистая, узкая тропка, усеянная чем-то скользко-бугристым на ощупь. Всё равно другого выхода не было… И почему-то не включался ницафон.

Неожиданно над головой прозвучал знакомый и родной, немного в нос, басок: «О!

Шир!!! Шалом!.. Как ты здесь оказалась? А где остальные? Где Ренана, где близнецы?» Ей навстречу, словно бы из сгущающегося слева пятна мрака возник Ноам.

Вид у него был основательно потрёпанный: рубашка торчала из-под свитера, из-под блузы из плотной мешковины (девушка вспомнила, как они с Ренаной трудились над этими маск-костюмами из лоскутов, притащенных Ирми), выбившись из брюк, измятых и чем-то запачканных снизу, кроссовки заляпаны густой грязью. Ширли кинула взгляд на неровно свисающие цицит и представила себе, где пришлось пробираться Ноаму, обычно такому аккуратному парню. Она тут же смущённо посмотрела в лицо юноши, отражавшее смесь крайней усталости и радостного удивления. «Так ты и на Турнире был? Как давно мы не виделись!» — прошептала Ширли. Она судорожно вздохнула, радостно заулыбалась и тут же возбуждённо затараторила: «Ой, Ноам, как хорошо, что мы с тобой нашлись! А то все наши куда-то исчезли. И ницафон что-то не включается… Мы шли оттуда с Ренаной, Ирми велел смываться по-быстрому, пока у них фашлафоны не очухались. И вдруг — я одна, и никого вокруг… Жутко!.. Но где ты был, через какие дебри продирался? Я, знаешь, по дороге сбежала… хотела к вам вернуться… Тогда я не знала, что будет ещё один Турнир…» — девушка замолкла, виновато глянула на Ноама и отвела глаза; в горле застрял комок.

Ноам не мог скрыть радостной улыбки: «Да-а, не ожидал тебя тут встретить! Мы же вас отправили в Эранию, к родным! А я тоже тут случайно… — быстро и так же возбуждённо заговорил он. — Когда я увидел, что братья рванули через стену… Ах, да, ты же ничего не знаешь! Не знаешь про стену, про «кобуй-тетрис». Мы уже почти выиграли, стена начала рассыпаться на глазах! Вдруг вижу: братья сквозь стену рвутся, кричат, что там Гилад и Ронен! А до того был «Хипазон»… Потом прорехи и фантомы между ними… Я — за братишками… Потом уже понял, что мне специально фантомы подсунули. Ох, где я только не побывал! Потом расскажу! Уже хотел, да и мог, наверно, пробраться в Неве-Меирию…» — «Точно, Ирми что-то мне говорил…» — обронила Ширли. — «Он-то откуда знает?! — вспыхнул Ноам. — Наверно, просто так тебе сказал, чтобы ты и от них не сбежала… Или вспомнил, что мне скоро, после окончания этого семестра надо идти в армию… — и он снова улыбнулся. — Короче…По дороге услышал, что снова готовится Турнир. Каким-то шестым чувством я понял, что это очень важный Турнир, при всей нелепости ситуации. Зачем им ещё один Турнир, если они предыдущим добились, чего хотели!

Наверно, они хотели сохранить лицо, поддержать имидж свободного волеизъявления!

Я решил: Турнир — это всего один вечер, погоды не сделает, и вернуться в йешиву я успею. И я пробрался сюда, как — и не спрашивай!.. И не жалею! Я даже представить себе не мог, что у наших за аккордеон с ницафоном! Откуда мне было знать! И вот!..» — «Но всё-таки я не поняла, как ты оказался здесь?» — «А я никуда и не девался! Ницафон привёл… Долго объяснять и неинтересно…» — махнул он рукой и снова широко улыбнулся Ширли. Помолчав, спросил: «А Шмулик не играл ничего, когда вы шли оттуда? На флейте или на угаве… Импровизации какие-нибудь победные…» — «Не-а… И Рувик ничего не играл и не пел… Турнир их вымотал!» — «Да я понимаю! Жаль… Наверно, поэтому ты оказалась тут…» Ноам возбуждённо говорил ещё что-то, при этом незаметно поправляя одежду, Ширли деликатно смотрела в сторону. Потом заговорила: «Мальчики молодцы! Не удивлюсь, если через пару лет затмят своих учителей! Мама (она, ты знаешь, музыкант) говорила, что Шмулик уже достиг высокого уровня, его игра за душу хватает, а это далеко не всем дано! — смущённо потупилась девочка и тут же быстро спросила: — А мелодии… это чьё? Они все интересные, но некоторые мне незнакомы…» — «Ну, тут всего понемножку: ранние Гилад с Роненом, так сказать… Шмулик кое-что… на слова Рувика. И — не удивляйся! — одна композиция вашего Цвики! Обычно она исполняется на флейте и цимбалах, потом вступает угав. Ты не знала, что он балуется композицией? Ему нравится экспериментировать с нетрадиционными сочетаниями инструментов. Есть композиции совсем уж странные, есть поинтереснее, позаковыристей, но… не все подходили к нашему стилю!.. А эту его композицию Гилад с Роненом одобрили. Считай, твой кузен уже твёрдый кандидат в нашу йешиву, на музыкальное отделение. Жаль, что его тут не было…» — «Наш Цвика? — воскликнула девушка в восторге и тут же надула губки. — А почему я не знала об этом?» Ноам заглянул ей в глаза и смущённо улыбнулся.

Ширли никогда не видела у него такого лица и вскинула на него удивлённый и смущённый взгляд. Она не успела заметить, каким образом его огромные, как маслины, глаза оказались очень близко, прямо напротив её глаз. В рамке длинных густых ресниц, они сияли, как два ярких фонаря. Ей в глаза бросился розовато-белый, по диагонали пересекающий правую бровь, рубец и тут же длинный нос. Она зажмурилась…

Ноам прижался нежными мягкими губами к её щеке, задержался и тут же отпрянул.

Отстранившись от неё, он прошептал: «Прости… Я не хотел тебя обидеть!» — «Ну, что ты, Ноам… Неужели ты не понял? Как ты мог меня обидеть?.. — и чуть слышно:

— Наоборот…» — «Да? Неужели это правда? Но всё равно… это, наверное, не совсем хорошо… то, что я сделал… Но я больше так не могу… — и заговорил быстро и сбивчиво, мучительно краснея при этом: — Ширли, девочка моя! Я хочу, чтобы ты знала, что я тебя очень люблю… Я очень долго старался сдерживаться, потому что нельзя распускаться… особенно сейчас… когда мы не знаем, где наш папа… что будет… Папа… не знаю… одобрил ли бы он?.. после того, что сотворила моя сестричка. Нет, дело не вообще в нас обоих и… не в тебе… Ты нам всем очень нравишься, ты — наш очень родной и близкий человечек! Просто я очень боюсь: а вдруг мы с тобой видимся последний раз… и больше никогда-никогда…» — «Нет… Нет!.. Не говори так!..» — в дрожащем голосе Ширли зазвенел испуг. В ушах зазвучал дрожащий голос Ренаны, сбивчиво рассказывающей о потрясающей интуиции Ноама… Ей показалось, что сердце ухнуло в глубокий колодец…

Ширли сглотнула и посмотрела на Ноама снизу вверх, удивление её, смешанное с испугом, росло: ей передались его возбуждение и тревога. Что-то новое, жаркое, дрожащее, поднималось у неё внутри от живота, заставляя бешено колотиться сердце.

Лицо словно окатило жаром, по спине, напротив, перекатывалась лёгкая рябь озноба.

Она затрепетала всем телом и должна была сильно сжать кулачки, чтобы скрыть мелкую, нервную дрожь рук. Ноам снова окинул её пристальным, долгим взглядом и совершенно неожиданно для себя наклонился над её лицом и прижал свои губы к её губам. Это был робкий, неумелый, долгий и нервный поцелуй, первый поцелуй в его и в её жизни, но Ширли об этом не думала. Она вообще ни о чём не успела подумать…

Это были его губы, такие мягкие и нежные!.. Она ощутила себя необыкновенно счастливой, какой, казалось, никогда в жизни не ощущала. Ширли почти не чувствовала, как колется его борода. Она тонула в его нежных губах и в его оказавшихся так близко жгучих глазах, которые ей казались двумя глубокими тёмными озёрами. Он робко и осторожно гладил её плечи и спину, потом, оторвав свои губы от её губ, начал гладить смуглое лицо, щёки, по которым разливался тёмный румянец, и скатились одна за другой несколько слезинок. Он бессвязно бормотал, осторожно стирая мизинцем слезинки с её щёк: «Ну, что ты, любимая моя девочка, что ты! Я тебя люблю… Я не хотел тебя пугать, но не смог сдержаться… прости… Я тебя люблю… я хочу, чтобы мы с тобой никогда не расставались…

Ширли, девочка моя, любимая моя… Нет-нет, не бойся… Я не сделаю тебе плохого, не обижу! Наверно, я нехорошо поступил…» — «Ну, что ты… Любимый… Я ведь тоже тебя очень люблю… и очень хочу, чтобы мы с тобой никогда не расставались… — сбивчиво, как в забытьи, лепетала Ширли. — Только пойдём скорее… Мы должны найти выход отсюда… и наших…» Не глядя друг на друга, они пошли дальше рядышком, плечом к плечу. Ширли казалось, что в её голове что-то опрокинулось, это неведомое «нечто» кружилось, кувыркалось и раскачивалось, по всему телу как будто поднимались лёгкие пузырьки, наполняя её беспричинным, бесшабашным весельем. По лицу блуждала мягкая, удивлённая улыбка, в уголках влажно поблёскивающих глаз затаились слезинки. Она изо всех сил старалась успокоиться, смирить дрожь во всём теле, и боялась, и очень хотела смотреть, без конца смотреть на Ноама. Теперь она знала, что и он испытывал те же чувства, ту же смесь смущения и счастья. Но она не знала, что в то же время ему было немножко не по себе, его одолевали дурные предчувствия, которые он изо всех сил гнал от себя.

Ноам снова заговорил сдавленным голосом: «Только никому не говори… Ренане не говори…» — «Ну, что ты… — сдавленно лепетала Ширли, не очень успешно пытаясь проглотить комок в горле, мешающий вздохнуть, и неожиданно для себя выдохнула: — Только я надеюсь, что ты больше не сердишься на неё?» — «Нет, уже нет… Просто…

Мне трудно тебе объяснить, но я в общем-то их понимаю… сейчас уже понимаю…» — «Она очень переживала, что ты на них рассердился…» — «Ну, конечно… Нет, я на неё не сержусь… Но всё равно не говори ей…» — смущённо глянул он на девушку. Их плечи соприкоснулись, и ни один не пытался отстраниться. Так они и шли, плечом к плечу, по ухабистой петляющей узкой дороге.

Спустя какое-то время Ноам снова заговорил, поначалу выталкивая слова словно через силу, а потом быстро и сбивчиво: «Не очень-то хорошо расхваливать родных братьев… Но объективно Шмулик — профессиональный музыкант-духовик, причём очень высокого класса. Петь он, скорей всего, не будет — не хочет… Только играть!» — «А жаль: голос у него уж очень хорош!» — сдавленным от волнения голосом откликнулась девушка. — «Рувик, наверно, пенье не забросит и свою гитару тоже. Но с братом ему не сравниться… Стихи вот пишет, лирику… Может, к скрипке ещё вернётся…» — и Ноам замолк. Ширли не удержалась и обронила: «Рувик тоже прекрасно поёт и играет. Каждому свой инструмент!» — «Ага…» — рассеянно откликнулся Ноам. И снова замолчал. Внезапно он искоса посмотрел на неё и стремительно прикоснулся губами к её губам. Ширли с готовностью ответила на его отчаянный поцелуй. Ноам обнял дрожащую девушку и принялся покрывать её лицо быстрыми поцелуями, потом впился ей в губы, и уже не отпускал. Она прижалась к нему и принялась гладить его плечи, спину, руки, куда могла дотянуться…

Дальше они шли и целовались, не в силах оторваться друг от друга, ничего не видя вокруг и не замечая, как миновали несколько поворотов. На краткие мгновения отрываясь от неё, он шептал: «Шир, ты моё маленькое чудо! Я даже не знал, какая ты… Маленькая, славная, чудесная!» — «Ноам, Ноам, Ноам…» — и больше ничего не говорила, проталкивая дорогое имя через комок в горле.

Когда они на краткие мгновенья отрывались друг от друга и оглядывались по сторонам, им начинало казаться, что их путь лежит по нескончаемой спирали, которая то раскручивается, то скручивается. То и дело менялось освещение, однако, не рассеивающее оседающий спиралями полумрак. Стены то словно покрывались склизким мхом, то как бы становились полу-прозрачными, и за ними виднелись целые каскады пустынных и перепутанных витков-коридоров, вихляющих то вправо, то влево — как в расположенных друг против друга кривых зеркалах. Сначала их это рассмешило, потом встревожило. Они вдруг поняли, что воздух почти не шевелится.

И снова на них навалилась тупая немота, так что они едва слышали друг друга.

Чтобы отвлечься от жутковатых ощущений накатывающей тупой немоты, они снова принимались целоваться. Но в какой-то момент это перестало помогать.

Они с усилием оторвались друг от друга и растерянно оглянулись по сторонам.

Наконец, Ширли проговорила тихим дрожащим голосом: «Ничего себе виды!.. Только что слушали такую прекрасную музыку (жаль, что мы не сидели рядом!) — и вот…

Что называется — окунулись!..» — «Куда нас занесло? Надо поскорей выбираться, Шир, девочка моя. Ох, боюсь я, фанфаразматики нас с тобой вычислили и теперь в ловушку завлекают. Как же Ирми с ребятами не догадались заранее, врубить посильнее команду, но с оттяжкой!.. А ну-ка, попробую! — и он нажал кнопки включения ницафона. Экранчик почему-то тупо мигал несколько раз и тут же гас. — Ч-чёрт… Не зарядил до конца… увлёкся…» Он принялся вполголоса читать «ШМА», пытаясь оживить свой ницафон. Он низко склонился над такринатором, никак не решаясь его выдвинуть до отказа, и выговаривал слова тихим голосом прямо в тускло мерцающий шарик. Попробовал проделать то же самое с прибором Ширли — всё было тщетно. Ницафоны не проявляли никаких признаков жизни. Ширли пыталась читать псалмы дрожащим голоском, всё время сбивалась и со слезами поглядывала на Ноама, не в силах перенести горестной укоризны в его взгляде. «Ничего не поделаешь… Только музыка… Надо петь… пусть и моим козлиным голосом…» — «Да никакой у тебя не козлиный голос!.. — робко выдавила девушка, исподлобья поглядывая на Ноама, — не для сцены, не для хора… необработанный… но… нормальный голос!..» Ноам усмехнулся и вдруг, потупившись, прошептал: «Ширли, я знаю, что это нехорошо с моей стороны, но… мне кажется, у тебя голос подходящий. Ты чисто поёшь, не сбиваешься… Напой какую-нибудь мелодию… из наших… Ты же знаешь!.. Может, хоть это оживит… В конце концов, пикуах нефеш!..» — «Давай вместе…» — выдавила Ширли, подняв на него удивлённые и налитые влагой смущения глаза, потом отвернулась и начала тихо-тихо напевать одну из субботних песен, из тех, что она впервые услышала в доме Доронов в шабат. Ноам тихо подхватил, не сводя глаз с экранчика ницафона. «Ещё, девочка! Ещё! Он оживает!!!» — воскликнул Ноам, направив на неё такринатор.

И вдруг осёкся, вздрогнул, подняв голову и озираясь по сторонам. Всё пространство, прорывая оседавшую тупую немоту, вспорол жуткий, пронизывающий, усиливающийся звук: как будто огромные железные ручищи разрывают со скрежетом и стоном металлический лист. Оба они одновременно ощутили озноб, наполнивший их ужасом и отчаянием. Это был чудовищный взбрыньк, тот самый, который Шмулику удалось подавить в Радужных Дюнах отчаянным труа угава. У Ноама и Ширли ни шофара, ни угава, конечно же, при себе не было, да и играть они на них не умели.

Кроме того, от отчаяния и страха они просто не догадались просмотреть блок памяти ницафона, вытащить оттуда и задействовать спасительный пассаж.

Перед ними неожиданно, словно бы сгустилась из тумана и налилась тёмно-багровым длинная, уходящая в бесконечность трубчатая бугристая поверхность. По обе стороны за тёмно-прозрачными стенками мерцали перепутанные трубы, в которых маячили лица, лица, лица. Откуда-то издалека им навстречу двигались, разрастаясь и словно бы растекаяся по всему пространству, два похожих друг на друга дубона.

Из-за причудливой игры света и тени (в такт с нервозной аритмией чудовищного взбрынька) ребята не сразу разобрали — то ли эти двое движутся прямо на них по витку их следования, то ли за тёмной прозрачной стеной. Ноам опустил руку, продолжая сжимать в ней ницафон. Ширли испуганно смотрела на него и даже не замечала, как голову сжимают тиски боли и ужаса.

Ноам тихо вскрикнул: «Ширли, беги, девочка моя!!! Беги-и-и!!! Спасайся!!! Это не фантомы!..» — «Нет!!! Без тебя — ни за что!..» — в панике закричала сорванным голосом Ширли: ей показалось, что она увидела за путаницей клубящихся витков парящие где-то вверху лица своих братьев. Она в отчаянии взглянула на Ноама, увидела отчаяние, исказившее его дорогое лицо, малюсенький отблеск испуга в его огромных глазах — и задрожала… «Тихо ты, не кричи!» — прошипел Ноам. Он схватил её за руку, потащил за собой и внезапно толкнул куда-то вбок, то ли в тёмный боковой виток, то ли в нишу. «Иди сюда, — Ширли смотрела на него моляще, — мы поместимся тут вдвоём!» Вместо ответа Ноам, пристально глядя на Ширли, вдруг прижал её к себе и крепко поцеловал. Он пытался втиснуться с нишу, стараясь не стеснять девушку, но ничего не получалось — правая рука, нога, верхняя часть туловища и голова оказывались снаружи.

Два огромных дубона уже надвинулись почти вплотную. Их вид не оставлял никаких сомнений в их реальности и в их намерениях. Ноам попытался, не выпуская трепещущую девушку из объятий, наставить в сторону дубонов такринатор, но, глянув на экран, посмотрел на Ширли, задержал на ней взгляд и пихнул ей в руку свой ницафон, едва успев пробежать пальцами по кнопочкам.

Ширли смотрела на него расширенными глазами, в которых блестели слёзы: «Не уходи!» — надрывно всхлипывала она и пыталась удержать его руку. Но он ласково высвободил руку, потом неожиданно нагнулся и поцеловал её в мокрую щёку, отстранился и снова впился в неё жарким и отчаянным взглядом, словно стремясь сфотографировать её лицо на память.

Крепкая рука, словно клещи, схватила его за торчащее наружу плечо, сжала и потащила. Ширли закричала: «Нет! Нет! Ноам!!!..» — пытаясь схватить его за руку, отдирая другой рукой от плеча Ноама жирную лапищу дубона, впиваясь в неё ноготками. Оба вывалились из ниши. Громадная лапища дубона закрыла ей лицо, больно сжала щёки, так, что она с трудом могла вздохнуть. Потом её с силой отбросили, и она упала в какой-то узкий грязный проход, ударившись головой.

Какое-то время она ничего более не ощущала и не помнила…

Когда она, пошатываясь, с трудом поднялась на четвереньки, а потом на ноги, рядом никого не было. Сколько прошло времени, она не имела понятия. Она пошла, как сомнамбула, не понимая, куда и зачем, по открывшемуся перед ней сумрачному, извилистому коридору. Вскоре она оказалась на сумрачном «пятачке», окружённом то ли низенькими домишками, то ли грязно-зеленоватыми, выложенными из «ракушатника» стенами, где стояли простые садовые скамейки. Девушка шлёпнулась на одну из скамеек, откинулась в бессилии и провалилась в тяжёлый сон, больше похожий на забытьё. Во сне она то вскрикивала, то взмахивала руками, шаркала ногами и что-то нечленораздельно бормотала, а по лицу текли слёзы. Там её спустя несколько часов нашли Хели с Максимом…

Тихо охнув от боли в плече, которое сжала лапа дубона, юноша резко обернулся.

Ширли исчезла, местность за какую-то секунду резко изменилась, как бы скукожившись до крохотного «пятачка»: стены вокруг и два дубона перед ним. Два незнакомых огромных шкафообразных парня в асфальтово-чёрной с зеленоватым отливом форме, лица которых с глазами-пуговицами ничего не выражали, вдавливали его в стену, по которой струился липкий грязно-серый туман, или капли какой-то грязно-серой жидкости. Один из дубонов низко навис над его лицом и свирепо спросил: «Почему ты слоняешься тут, а не на службе? Что это за вид у тебя? Так солдатам выглядеть не положено!» — «А я не солдат…» — недоумённо пролепетал Ноам. Он понимал, что после сокрушительного провала на Турнире фанфаразматики захотят отыграться на любом попавшемся им в лапы фиолетовом. Тем более на старшем брате близнецов Дорон, известных всей Арцене музыкантов-антистримеров! — ведь они априори считались виновными во всём, что было, что есть и что будет. Но он никак не мог взять в толк, при чём тут служба в армии.

«Как это — не солдат? Да сколько тебе лет?» — спросил один, но, не успел Ноам ответить, как… «Ба! Дык это же фиолетовый! — как бы прочитав его мысли, заметил насмешливо его товарищ, вытаскивая та-фон: — Видишь? — нитки неопрятные по бокам наружу болтаются, весь грязный, разболтанный, космы немытые из-за ушей свисают, кипа фиолетовая, борода!» — и он протянул лапищу и со всей силы дёрнул парня за бороду. Ноам поморщился не столько от боли, сколько от поднимающегося в нём бессильного гнева.

Словно почувствовав неосознанный порыв Ноама, первый дубон крепко схватил его сзади за локти и больно сжал их своими гигантскими, похожими на клещи, ручищами:

«Держу пари, этот фиолетовый от армии косит — как все они! Пойдёшь с нами! Мы как раз ищем фиолетовых дезертиров!» — «Но я не дезертир! Я возвращался после Турнира в йешиву. У меня служба начинается только после окончания семестра, через месяц. Я уже приписан к своей части к югу от Шалема… Вот документы…» — попытался объяснить Ноам. «А ну-ка, давай, обыщем его! Посмотрим документы!» — и второй принялся шарить лапищами по телу Ноама, грубо и бесцеремонно задирая рубаху, майку, дёргая за цицит, ощупывая брюки, стараясь причинить ему как можно более неприятные и унизительные ощущения. Найдя сумочку с тфиллин, талитом и сидуром, он подбросил её на ладони и с неприятным смешком засунул себе за пазуху:

«Если и вернём, то — после тщательного изучения содержимого и опознания твоей личности в комендатуре».

Ноам пытался протестовать, начал что-то говорить, желая объясниться, но его не слушали. Первый дубон, вытащив его удостоверение учащегося неве-меирийской йешивы, прочёл, поднял брови, ухмыльнулся, тут же сунул его второму. Тот удовлетворённо произнёс: «Ты знаешь? — мы с тобой словили оч-чень важную птицу!

Это же Дорон, сын известного антистримера, брат не менее известных преступников с мультишофарами. Судя по тому, что учится в рассаднике крутого антистримерства и живёт в Неве-Меирии, и сам антистример!» — «Точно! Его братки нынче снова вылезли на сцену и сорвали нам Турнир! Под видом, видите ли, группы странствующих музыкантов — с шаманским аккордеоном. Преступники! Их мы тоже ищем!

Думают, что всех одурачили!.. Их преступная кодла испарилась сразу после Турнира, но пусть не надеются — все-ех выловим! То, что им несознательные, обдолбанные звуковым наркотиком, овацию устроили, то, что их возлюбила толпа, ещё ничего не значит! А уж то, что обдолбанные пошли в несознанке громить войтероматы, антистримерской кодле даром не пройдёт! Так решил Пительман. Ты знаешь, кто он такой, и что это значит, фиолетовый мерзавец? Он рош-ирия Эрании и Глава ЧеФаКа!» Неожиданно он сунул Ноаму в бок своим острым кулаком. Ноам еле сдержал стон, только судорожно вздохнул. Но всё же успел выдавить: «А когда это его выбрали — и кто?» — но вместо ответа получил презрительный взгляд двух пар оловянных глаз и ещё один удар, сильнее первого.

Второй дубон куда-то позвонил, с ухмылкой выслушал то, что ему сказали, удовлетворённо кивал и бормотал: «Ага… Заложник… А-а-а! Даже больше, чем заложник! Угу, угу… Это то, что нужно!» — и многозначительно сделал знак напарнику; тот ещё крепче сжал локти Ноама, отчего тот с трудом подавил крик.

Второй дубон, закрыв свой та-фон, достал наручники и сковал завёрнутые назад руки Ноама, отчего тот почувствовал себя совершенно беспомощным, кроме боли, ощутив жгучее унижение.

Его вели и вели, в ответ на все его попытки прояснить ситуацию, только приговаривали: «Вот-вот! Мы как раз и разыскиваем фиолетовых антистримеров! Что в йешивах окопались и от законной службы косят! Или прикрываются этой самой якобы службой. А ты ещё сын и брат преступников. Вот если твои братки-шофаристы объявятся, захотят тебя спасти… И главари банды, Гилад и Ронен!.. Но мы не уверены, что наши шефы тебя отпустят в обмен на братков и главарей! У тебя есть ещё должок перед нашими старшими…» На скользком бугорке, которыми была усеяна пронизанная тревожно-бордовым сумраком тропка, Ноам споткнулся, и тут же получил звонкую затрещину, от которой у него загорелось ухо и закружилась голова. «Ну-ну, не вырываться! В комендатуре всё-о-о выяснят! Знаешь, кто тобой лично будет заниматься?» — ухмыльнулся первый.

Ноам внутренне похолодел; он только успел подумать: «Как там Ширли? Успела спрятаться, или нет?» — и услышал: «Братья Хадаш тобой лично займутся! Они же бывшие братья Блох. Знаешь? Уж они с тобой разберу-у-утся! Не сомневайся! Они давно хотели с тобой по-тол-ко-вать! У них давно на тебя руки чешутся!» У Ноама чуть не вырвалось: «Уже братья Хадаш? Интерес-с-но!» Но тут конвоирующий его по узкому витку-коридору дубон сделал угрожающий жест и больно сжал запястье скованной руки: так он делал всякий раз, видя, что Ноам хочет заговорить. Ноам решил, что больше эти роботы в чёрной форме ни слова от него не услышат. Он только недоумевал: вина его не доказана, подозрения держатся единственно на его имени. «Наверняка, — решил юноша, — они вымещают на мне злость и досаду за неожиданный провал на Турнире. Беседер… На месте постараюсь разобраться с их старшими».

Они долго шли, поворачивая то направо, то налево, двигаясь по какой-то странной трассе, по форме напоминающей постепенно скукоживающуюся «восьмёрку». Наконец, дубоны остановились у высокой двустворчатой двери. Левый дубон с такой силой сжал его локти, что Ноам еле сдержался, чтобы не вскрикнуть. Его втолкнули в небольшое помещение, где под потолком горела пронзительным светом жёлтая лампочка.

За широким столом сидел один из братьев; Ноам не сразу понял, который из двух.

Второй близнец стоял лицом к окну, стараясь не глядеть на происходящее в комнате, его сплетённые сзади пальцы рук мелко подрагивали. Ноама поразили его уши: они напоминали уныло повисшие бурые лопухи, — на мощной шее явственно выделялись синяки. Судя по бешеным взглядам, которые сидящий за столом кидал в спину своему стоящему брату, приход Ноама с сопровождающими прервал какой-то жаркий спор, почти ссору, грозившую перейти в драку.

Дубоны пинками вытолкнули Ноама в середину комнаты, и он чудом не упал. Сидящий брат (это был Галь) с тихой яростью, смешанной с презрением, взирал на него.

Холодные, цвета стального лезвия, глаза угрожающе сузились, лицо то краснело пятнами, то бледнело.

Ноам не вслушивался в монотонные речи своих конвоиров, только встрепенулся, когда один из них заметил: «С ним была девица, из йемениток, видать: такая плюгавая, худющая, чёрная и совершенно дикая! Пришлось её малость окоротить…» — «Да ты чё, тембель! Какая йеменитка?! То ж наша сестрица! Почему её не привели?

Она нам очень нужна! Вот ведь кукуим! Понадейся на вас!» Гай тут же оглянулся и встрепенулся, услышав, как и за что брат отчитывает дубонов, доставивших фиолетового. Шея его покраснела, жар залил лицо. Он немного помялся, потом так же молча сел за стол неподалёку от брата. Галь прошипел: «Допрашивать будешь ты…» — «А… о чём?» — «Ты чё, тембель! Это ж наш оскорбитель! Оскорбитель чести семьи, Ноам Дорон!» — «А… а…» — «Давай-давай! Начинай! Я помогу, если что!» Гай, уставившись на Ноама тяжёлым взглядом исподлобья, в котором явственно сквозила нерешительность, процедил странным фальцетом: «Имя, фамилия?» — «Ноам Дорон», — слегка пожав плечами, откликнулся Ноам. — «Возраст?» — «Почти двадцать…» — «Почему не в армии?» — «Я учусь в военной йешиве в Неве-Меирии… Вот… Мне не достать удостоверение…» — «Не надо… Этому-то мы верим — на морде написано… — процедил Гай, не сводя с него тяжёлого свирепого взгляда. — На йешиботника, паразита и бездельника, ты очень похож! Так, стало быть, и запишем: занятие — паразит. Пока твои ровесники, не щадя сил и времени, служат в самых опасных местах…» — «Это где у вас, дубонов, — незаметно подчеркнул Ноам, слабо кивнув в его сторону, — самые опасные места? В «Цедефошрии»? Или по охране секретов бесконечно-великого Забора?» — еле слышно прошелестел он, приходя в лёгкое возбуждение от своей смелости. «Тут вопросы задаём мы!!!» — взвизгнул Галь и прошил Ноама бешеным взглядом. Как видно, он не совсем врубился в сказанное Ноамом.

Ноам почувствовал накатывающую на него волну ярости и презрения, едва сдерживаемую страхом. Наверно, это каким-то образом отразилось на его лице, потому что Галь вскочил, враскачку подошёл к Ноаму, смерил его с ног до головы презрительным взглядом и… неожиданно сорвал кипу с головы и бросил себе под ноги. Глаза Ноама сверкнули, он сделал лёгкое движение скованными за спиной руками, но тут же с горечью понял, что один со скованными руками, он перед этой бандой дубонов бессилен. В голове бились две мысли: «Что делать?» — и: «Что с Ширли?» «Итак, продолжим наши игры! — проговорил Гай и, глядя как бы сквозь Ноама, проскрипел неприятным фальцетом: «А что ты можешь нам сказать о твоих братьях-преступниках?» — «У меня есть братья, но нет братьев-преступников!» — прошелестел Ноам. «Да ну!

Тебе неизвестно, что ваша семейка Дорон занесена в список злостных антистримеров?» — «Мне непонятно это название — антистримеры». — «Встать смирно, дохляк! — рявкнул Галь. — Как ты смеешь так разговаривать со старшими по званию?» — «Я человек штатский, йешиботник». — «В этом возрасте у нас нет штатских! Есть солдаты и — уклонисты и дезертиры! — взвизгнул Галь, но тут же сменил тон и продолжил вкрадчиво: — Ты ж понимаешь: пока твои братья тут не появятся, ты отсюда не выйдешь!» — «Кстати, у нас и твой папаня сидит — в Шестом, особом, отделении больницы. Он тоже останется тут, пока твои братья-шофаристы сами к нам не придут, или… пока мы их не поймаем. А уж тогда… — нехорошо ухмыльнулся Гай, — я им не завидую — обоим!» Ноам удивлённо поднял брови, но сердце его сжалось.

Галь подошёл к нему вплотную и прямо в лицо выкрикнул: «Вот когда тобой всерьёз займутся наши друзья из Аувен-Мирмия, родня Ад-Малека… знаешь? — братья Навзи…

Их мы тоже задержали… за торговлю наркотиками… э-э-э… в неположенном месте и без лицензии… Они тоже у нас сидят, все вместе — не разлучать же такую дружную семью! Тогда тебе наши воспитательные меры… э-э-э… покажутся нежной материнской лаской. У тех меры воздействия покруче: они жалости не знают. Только жаловаться будет некому и… некому!!! — неожиданно взвизгнул он, бешено вращая глазами, но продолжил уже спокойней: — Сам понимаешь: Ад-Малек в глазах наших боссов — святой человек, гений! Шутка ли: основатель новейшего течения в культуре, силонокулла! И его провинившаяся родня на особом, льготном положении!..

Поэтому всякие антистримерские разговорчики и жалобы, например, на Аль-Тарейфу, на клан Навзи — заведомо клевета, подстрекательство и расизм. Никому не позволим на Аль-Тарейфа и Навзи клеветать!..» Галь снова вернулся и сел за стол, сверля взглядом Ноама.

О том, что, после разрушительных эффектов его взбрыньков, упомянутый Аль-Тарейфа счёл за лучшее не светиться в Арцене, что Шугге Тармитсен увёз его в Европу (по этой причине пришлось на Турнире их номера давать в голограмме) Галь, естественно, предпочёл промолчать. Этого антистримерам знать не полагалось!

От тона, каким произносились эти угрозы, у Ноама мурашки поползли по спине.

Мысли пустились в чехарду. Он уже не знал, за кого ему больше переживать — то ли за себя, попавшего, похоже, в нешуточный переплёт и абсолютную зависимость от своих давних недругов, очевидно, окончательно сошедших с катушек от почти безграничной власти, то ли за папу, то ли за братьев, то ли за Ширли. Перед мысленным взором снова замаячило её испуганное лицо, чёрные глаза, худенькая смуглая щёчка, по которой катились слёзы…

Будто угадав его последнюю мысль, Галь упёр руки в стол, набычившись и сверля его свирепыми ледышками прищуренных глаз, и задал коронный вопрос: «Где наша сестра? Что ты с нею сделал, куда ты её дел? Мы знаем, что она была с тобой…» — «Не знаю, о чём ты спрашиваешь…» — нервно воскликнул парень.

Встрял Гай: «Ты что себе думаешь? Небось, не раз и не два трахал нашу сестрёнку!

Обесчестил её, а теперь не знаешь?» — «У вас, видно, голова только на эти темы и работает? Да ничего подобного у нас с Ширли не было, и быть не могло!.. Перед тем, как мы потеряли друг друга, я её впервые в жизни поцеловал. Вообще, впервые поцеловал девушку! И почти сделал ей предложение…» — «Ах, ты, мразь фиолетовая!..

Да за нашу сестру, за семейную честь!.. Грязный фиолетовый мерзавец!.. Как ты смел дотронуться до Ширли!» — «Ширли тоже меня любит! Но наши отношения совсем не таковы, как вы себе представляете!» Его последние слова заглушил громовой хохот. Лениво подпирающие дверь дубоны встрепенулись и начали гоготать: «Да он же импотент! Сам признался!» — «Ничего, скоро тебе вообще не нужны будут девушки!» — свирепо прорычал Галь, вскочил, резко обогнул стол, подошёл у Ноаму вплотную и… схватившись за цицит, потянул на себя. Раздался треск — и вот уже он накручивает на руку разорванный талит-катан Ноама. Ноам сделал резкое протестующее движение корпусом. Но со скованными за спиной руками он мог только с бессильной яростью и гадливостью сверкать глазами на обоих близнецов.

Гай зашёлся кудахтающим смехом, но глаза его не смеялись. Дубоны от хохота согнулись пополам. «У нас в гвардии порядок, и тебе, фиолетовая сволочь, придётся его придерживаться!» — пояснил с издевательской ноткой Галь, намотал на руку растерзанный талит-катан, примерился и съездил им Ноаму по лицу. Затем, не дав тому опомниться и выдавить возмущённо-протестующий возглас, нанёс ему резкий удар тяжёлым кулаком в солнечное сплетение. Ноам тихонько охнул и согнулся пополам. И тут же получил следующий удар, сильнее предыдущего. Невысокий, почти на голову ниже Ноама, но непомерно накачанный, широкоплечий парнище зверски избивал беззащитного парня. «Б-же! Брат моей Ширли!» — только успел подумать Ноам, после очередного удара выхаркнув с кровью несколько выбитых и сломанных зубов. Мучитель шипел ему в лицо: «Это тебе за нашу сестрёнку, которую ты совратил… и за братков-антистримеров! Где они? А-а?!» — неожиданно пролаял Галь. Ноам с гадливостью глянул на него сквозь невольные слёзы — и ничего не сказал.

«Ну, сознавайся, что с нашей сестрой сделал, куда сестру нашу девал?» — Галь неожиданным искусным взмахом ноги засадил носок своего сапога прямо в локоть правой руки Ноама и тут же, не сделав паузы, врезал по косточке левого локтя.

Ноам задохнулся от боли, его мучитель удовлетворённо ухмыльнулся и процедил: «Ну, всё, теперь он нам неопасен. Наручники можно снимать!» Дубоны тут же бросились исполнять приказ и как бы нечаянно вывернули ему руки, причинив уж и вовсе нестерпимую боль. Ноам побледнел и охнул, хотел закусить губу, но понял, что его лишили этой возможности. Руки повисли, как плети.

Лицо Ноама уже превратилось в сплошной вздувшийся синяк, из носа хлестала кровь и залила всю рубашку, синяками было покрыто всё тело, а Галь, зверея всё больше, продолжал наносить жестокие удары, приговаривая: «Куда сестру дел? Где братья-антистримеры?

Ты не юли, а то…» Голова Ноама бессильно моталась из стороны в сторону, он уже не вслушивался, что говорил его мучитель. Тот прорычал своему близнецу: «А ты что? Так и будешь стоять и смотреть?» — «Нет, я не буду бить… — неожиданно пробубнил, отвернувшись к окну, Гай. — Ширли никогда мне этого не простит… И ты оставь его… Довольно…» — «Ну, хор-р-р-ошо же! Я с тобой ещё разберусь…» — «Мне всё равно… Ты знаешь…» — «Да ничего она не узнает… Она и не увидит больше эту грязную скотину! И никто не узнает, где он и что с ним!» — откуда-то издали доносился до Ноама ломкий, холодный фальцет. Он уже не видел, как в комнату вошли ещё несколько человек, что-то сказали. Близнецы куда-то исчезли.

На Ноама навалилась тяжёлая тишина…

Потом его тащили куда-то по полутёмному, извилистому коридору, награждая пинками под зад. Наконец, его втолкнули в какое-то мрачное помещение и захлопнули за ним дверь. Он растянулся у двери, мечтая только том, чтобы ему дали так вот лежать на жёстких камнях и не трогали больше, потом попытался подняться хотя бы на четвереньки, повернуться на бок…

Но тут его с силой схватили за загривок, рывком подняли и вытолкнули в центр круга. Вокруг как в тумане мельтешили несколько крупных густо заросших лиц, свирепо и с устрашающей алчностью поглядывавших на него. В душу Ноама заползла чёрная тоска, он начал понимать, что отсюда ему уже не вырваться. Несколько голосов нестройным хором, с хорошо известным, пугающе знакомым, гортанным акцентом, завопили: «О, мальчика привели! Это хорошо!» — «Не, мужики, сначала пофутболим! Мальчика разогреть надоть! Его не слишком разогрели… А потом уж, потом уж!.. Всем достанется — не волнуйтесь!» Ноам не успел опомниться, как вся эта компания накинулась на него. Они били его ногами, стараясь ударить посильнее и попасть в самые чувствительные места. Из его горла вырывался уже не крик, а хриплый стон, а они продолжали пинать его, как мячик.

Вдруг Ноам услышал чей-то хриплый густой, как из бочки, голос, взревевший: «Портки, портки с него сымайте! Ну!..» — и не сразу сообразил, о чём это они. Он всеми силами пытался не дать снять с себя брюки, сжимал колени, брыкался, даже получив сильный удар по коленным чашечкам… Зажмурившись, он принялся шептать строки псалмов, которые ему приходили на память, мешая их с обрывками слов молитвы, всплывающими в угасавшем сознании… Потом замолк, решив, что в этом месте и в таком виде он не может произносить эти слова…

Один из мучителей зашёл сзади и захватил его за горло, с силой надавив на спину.

Ещё двое крепко ухватили руки, вывернув их наверх и резко потянув вперёд на себя.

Ноам закричал нечеловеческим голосом и — отключился, погружаясь в грязную, кровавую пучину дикой боли, унижения и позора.

В комнате, где совсем недавно Галь избивал Ноама, Тим выговаривал близнецам: «Лапуль, всё хорошо в меру, а вы малость увлеклись! Вам не для этого дали с ним разобраться. Мы через него хотели выйти на его братьев, сорвавших нам победу на Турнире, на их главарей, на всю кодлу антистримеров! Но зачем вы его к братьям Навзи потащили?..» — «Ну, Тимми! Я хотел, чтобы он сказал, где наша сестра… и что он с нею сделал! За сестёр убивать полагается… таких вот соблазнителей!

Честь семьи… честь фамилии…» — возмущённо ныл Галь. — «Охота тебе руки пачкать, детка! У нас же идёт игра по-крупному, а ты опять смешал личное с общественным! Пойми, котик: «Цедефошрия» была задумана как «компи-казино», именно оно в центре наших интересов. Но!.. — Тим важно поднял палец: — этого никто не должен знать. Поэтому для широких масс сформирована струя подобающей цветовой гаммы, и её символ — силонокулл, без которого угишотрию не запустить! И вдруг так фашлануться с этим Турниром!» Галь исподлобья глядел на Тима и вдруг спросил: «Всё понимаю, но не возьму в толк — зачем ты нам это рассказываешь в тысячу первый раз? А как это связано с твоей нынешней крупной игрой, ради которой мы должны были вроде как простить этого фиолетового дохляка?» — «Да не простить… Не простить, лапуля! Но совершенно ни к чему вырубать его… Если эти… его не замучают до смерти, считай, ему повезло!» — «Как будто тебя больше всего волнует его жизнь и здоровье!» — «Не хочу отвечать за то, что с ним могут сделать. Как ты не понимаешь?» — «Угу… я тоже не хотел бы…» — пробурчал Галь, злобно поглядывая на Гая. Тим покачал головой: «Беседер… Сейчас мы прежде всего должны ответить на их вчерашние художества на Турнире. В создавшейся ситуации «компи-казино» нам придётся до времени прикрыть. Мы так надеялись, что после этого Турнира, который, нам казалось, у нас в кармане, мы уже сможем выйти на поверхность с идеей «компи-казино»!.. А теперь — снова зарываться в подполье…

Но оставить без реакции антистримерское хулиганство? Позволить им торжествовать?

Да ты знаешь, что фелио до сих пор не дышат? Я так и не знаю, чем они их, какими обертонами… И как их вернуть в норму… Хорошо, что нам удалось основательно спутать витки, и в них этот дохляк по случайности оказался — вот он и ответил за всё и за всех! Ты его, ничего не скажу, отлично отделал! Но о какой такой чести и какой фамилии ты, Галь Хадаш, талдычишь? Тем более, когда у нас идёт такая игра!..» Тим помолчал, изучающе поглядел на близнецов и, приторно улыбнувшись, проговорил:

«Ну, ладно, молодцы: врезали ему как полагается. Правда, теперь, после встречи с братвой Навзи, этот клюмник уже ничего не сможет сказать, да нам и не нужны его дурацкие признания. Мы пойдём другим путём!» — «А нас не накажут за то, что мы… э-э-э… передали… его братишкам Навзи?..» — «А кому мы об этом будем рассказывать? Запомни: мы схватили дезертира, допросили, переводили в другое помещение, а на нас напала неизвестная банда. А этих придётся выпустить: вроде бы побег, а мы… не смогли предотвратить. Мы были на страже, они ещё и нам всыпали, мы с трудом отбились — всё-таки каратисты! А что там с ним… увы и ах! — не заметили… упустили… не знаем… Такова официальная версия событий!

Понял меня?» — «Угу…» — буркнул Галь, но сомнения и опасения продолжали терзать его. А тут ещё Гай неожиданно выкрикнул своим нервным ломким голосом: «Но на нас же ни царапины!» — «Об этом, братик, не беспокойся! Видок я тебе обеспечу… если лопухов на месте ушей мало…» — приблизился к нему Галь со зловещей ухмылкой — и неожиданно врезал в скулу. Гай вскрикнул: «Чего дерёшься?» — «Во-первых, нужный вид создаю — по твоей же просьбе. Во-вторых, заслужил: не проявил должного рвения!» Тим тем временем деловито настраивал видеотерминал с большим экраном, приговаривая: «Мальчики, хотите полюбоваться, как с вашим «протеже» позабавились в камере братишки Навзи? А я только что придумал, как я на этом сыграю! Ох, и игра у нас намечается!..» — «Ой… А ты можешь показать?» — «Тут все помещения оборудованы видеотерминалами, всё происходящее там записывается, ничто не пропадает даром», — бормотал Тим, щёлкал кнопками, играл регуляторами и, наконец, настроил изображение.

Включая запись, он довольно ухмылялся и бормотал: «И пусть теперь рассказывают, кому хотят о его чистоте и невинности!» — и указал братьям на экран. Галь и Гай переглянулись, потом уже были не в силах отвести взоры от экрана. Увидев результат «работы» братьев Навзи, Галь удовлетворённо и злобно прошипел: «Ну, всё! Этот уже никогда красавчиком не будет… если ещё вообще будет… Его песенка спета… Больше нам в родню напрашиваться не посмеет! Не уверен, что найдётся женщина, которая на него посмотрит без омерзения». …Окровавленной грудой, без чувств и почти без дыхания Ноам лежал на покрытом грязью и кровью полу. Его мучители куда-то испарились. Гай, увидев, во что превратился совсем недавно симпатичный и застенчивый парнишка, ужаснулся, даже ощутил позывы к рвоте и, нервно сглотнув, пробормотал: «Так значит, они с каждым могут сделать такое…» Тим тихо откликнулся: «Брось, детка, будь проще! Из того, что вы сейчас видели, мы с Офелией сотворим та-акую сенсацию — пальчики оближешь!

Это будет покруче так называемого «побега»! Эти кадры, конечно, показывать будем только кому надо и когда надо!.. Но вы — молчок!!!» — «Ещё бы!»

…Он лежал на грязном топчане и медленно всплывал из небытия, горел и бился в ознобе. Сначала он ощутил себя, покрытого грязной коркой, как бы подвешенного внутри обжигающе-ледяного, изнутри утыканного иголками кокона в багровом океане густой, жгучей боли. Кокон то погружался в бешено вращающийся водоворот, то всплывал, натыкаясь на острые куски льда. Он прохрипел разбитым ртом: «Пи-ть…

Па-па… пи-и-ить…» Ему думалось: стоит хлебнуть хоть глоток чистой воды, и сразу станет легче, тело перестанет гореть и одновременно колотиться в жутком ознобе, а боль, перекатывающаяся и пульсирующая по всему телу, то тут, то там режущая, как ножом, будет не столь нестерпимой. Никак не удавалось сосредоточиться на мысли, где он, что с ним, что было. Осколки странных и диких мыслей то выскакивали, мелькнув на мгновенье в затуманенном сознании, то снова тонули в вязком, тускло-багровом болоте. Багровый прожектор, меняя зловеще-жуткие оттенки, то и дело сыпал искры в глаза, на которые тяжёлым грузом давили веки…

Потом он ощутил, что лежит в липкой, вонючей, грязной луже, всё тело словно режут ножами или прижигают металлическими штырями. Даже слабая мысль о движении причиняла нестерпимую колющую боль. Он не знал, что остатки одежды, едва прикрывающие тело, превратившееся в сплошную, кровоточащую рану, были пропитаны кровью, продолжающей медленно сочиться из ран…

В момент жуткого просветления, он понял, что жизнь из него вытекает по каплям, и ему страшно захотелось убедиться, что он ещё жив. Он подумал: во что бы то ни стало надо хотя бы шевельнуть рукой или ногой, повернуться на бок, приоткрыть глаз. Последнее ему никак не удавалось, ощущение было такое, что веки кто-то придавил толстыми, тяжёлыми валиками, а ресницы склеил намертво каким-то прочным составом, это была его кровь. Вокруг него зависли и колыхались тихие, вкрадчивые силонокулл-пассажи и далёкое громыханье бутылок по булыжной мостовой перемежались заунывными завываниями гигантской гребёнки «Петеков», их сменяли фанфарические речёвки Арпадофеля. Он мельком вспомнил рассказы отца и друзей о фанфаротории, и он увидел — вокруг него извиваются тонкие спиральки всех оттенков грязно-багрового. Мелькнула и тут же улетучилась мысль: «Они что, поменяли подобающую цветовую гамму?» Ему была почти безразлична вакханалия звуков вокруг него, его трясло, мучил сильный жар. Он пытался вспомнить слова из псалмов, молитвы, но они то складывались во вьющиеся перед глазами строки, то ускользали, разбегаясь в разные стороны, словно бы дразня. Кружилась голова, словно налитая свинцом, он был одержим одной мыслью: выплыть, непременно выплыть из забытья, очнуться…

Отчётливой вспыхнуло: «Где я? Куда я попал?» Он помнит, что его привели в комендатуру дубонов где-то, ему казалось, недалеко от старой «Цедефошрии». Может, они заблудились в этих кошмарных лабиринтах? А кто — они? Тут же перед глазами, как из густого тумана, всплыло лицо Ширли. «Неужели и её схватили?…Что-то не то я сделал… Нельзя было её оставлять…» — эта мысль всё отчётливее колотилась в мозгу, причиняя нестерпимую боль, но вскоре куда-то ускользнула, как он ни пытался её задержать вместе с видением Ширли, качающимся, как на волнах, перед глазами, придавленными тяжёлыми валиками век. Но как он оказался у этих озверевших человекообразных? Неужели это люди Аль… как-там-его?.. — Тарейфы?

Значит, он попал в лапы лютых врагов! Но как? Это попросту невозможно… А что там делали братки… как-их-там… Хадаш?.. Галь Хадаш — это звучит!

Голову сверлил истерический, ломкий голос одного из братишек-мучителей… Гая… или не Гая?.. Он почти не вслушивался в слова, которые обтекали его голову мутным потоком, вызвавшим у него причудливую ассоциацию с вихляющей струёй, которую они видели в самом начале «Цедефошрии». Как давно это было…

Перед мысленным взором маячило свирепое лицо Галя. Тяжело заворочались мысли: «Это силуфокульт его сделал таким… И ещё восточные единоборства… Наверно, много получал по голове на тренировках…» Ох, не зря Ноам так не любил эти занятия, к которым его Ирми старался привлечь… Вообще терпеть не мог насилия, никогда не любил драки…

Внезапно — мороз по коже от поразившей его мысли… Неужели это всё действительно было? Неужели эти нелюди на самом деле такое с ним сделали? Тогда… как жить с этим дальше? Ох, не зря его мучили дурные предчувствия, не зря он боялся, что видит Ширли в последний раз… Поэтому он и не сдержался, и решился поцеловать её, о чём грезил давным-давно, с тех пор, как понял, что любит её. И это всё, что ему отпущено судьбой… Мысли о Ширли, жгучее желание снова увидеть её, знать, что она спаслась, не попала к ним в руки, на считанные мгновения согрели его. Но тут же заколотил ознобом безумный страх и отчаянная мысль: «Неужели я больше её не увижу? Да имею ли я право… после всего, что со мной сделали, думать о ней?» Ноам громко застонал, почувствовав, как по темно-синим, вздутым, как баллоны, щекам текут слёзы. Он даже не мог закусить разбитые в лепёшку губы, чтобы сдержать рвущиеся из горла стоны — нечем было…

И снова полузабытьё, в угасающей памяти — исполненное отчаяния лицо отца, завёрнутые за спину руки в наручниках… Последний пронзительный папин взгляд прямо ему в глаза… его лицо на экране телевизора… Вспомнил, как содрогнулся от дурного предчувствия, что видит папу в последний раз. Но переживал-то он тогда за отца! Он и представить себе не мог, что сам окажется в безнадёжной, нечеловеческой ситуации, пережив самое ужасное, на что никакого воображения нормального человека со здоровой психикой не хватало…

Из окровавленного рта вырывались хриплые стоны, он погружался в забытьё и снова всплывал. Перед мысленным взором проносились картины его короткой жизни. Он вспоминал, как папа носил его, маленького, на руках, подбрасывал и ловил, а он заливисто смеялся и дёргал его за бороду («совсем, как Бухи сейчас!» — разбитые губы растеклись в кривой улыбке). Вспомнил, как папа сажал его, чернокудрого малыша, на плечи и лихо танцевал во время концертов в «Цлилей Рина»… Или нет,

«Цлилей Рина» ещё не было, да и Парк только создавался, а они ходили куда-то в другое место на концерты. Потом вспомнил, как папа показывал ему буквы, учил читать, потом собирать коркинет и всякие другие дорогие и затейливые штуки, как учил плавать, как ходил с ним на молитвы в синагогу… Как познакомил его с Ирми и Максимом…

Внезапно в угасающем сознании вспыхнуло, что он, первенец, всегда был для отца его гордостью и радостью. Конечно, папа любил и Ренану, похожую на него и лицом, и немного характером, и шустрых, неугомонных, талантливых близнецов, а уж о малышах и говорить не приходится. Но самые большие отцовские чаяния и надежды папа связывал всё-таки с первенцем. Ноаму стало трудно дышать от шершавого комка в пересохшем горле, когда он подумал: «Не оправдал я, папочка, твоих надежд…

Прости меня…» Перед глазами неожиданно возникло красивое и отрешённо испуганное лицо мамы.

Юноша с ужасом подумал: «Мамочка… что с тобой будет, когда ты узнаешь, что они со мной сделали… Прости меня, мамуля, я не хотел… Правда, не хотел… Прости меня, родная…» По его обезображенному лицу покатились слёзы, обжигая щёки.

В памяти всплыло выступление близнецов на Турнире. Он как будто явственно услышал исполняемые ими мелодии, и из его горла начали вырываться хриплые звуки.

Он как бы подпевал всплывшим в воображении мелодиям. Снова в мозгу вспыхнуло лицо Ширли, рядом лицо Ренаны, лица обеих девушек закружились в каком-то нервном танце перед глазами. Лицо Ноама исказило жутковатое подобие улыбки, которая медленно угасла: между лицами Ширли и Ренаны вклинились лица близнецов и младших сестрёнки Шилат и братика Бухи, совершенно заслонив и оттеснив лица девушек.

В уши лез мучающий ломкий голос одного из мучителей, близнецов Блох (или Хадаш?).

Этот голос шептал: «Братишка, прости… Я не хотел, правда не хотел, поверь…

Только не умирай! Ширли мне этого не простит, если…» Ноам попытался приоткрыть один глаз и снова услышал тот же голос: «Что они с тобой сделали, братишка…

Это не я… Меня они тоже били и… И брат мой не виноват, они его заставили…

Прости, братишка, прости, я на всё согласен, пусть будет, как она хочет… только не умирай…» Ноам с мучительным безразличием подумал: «Кто это и о чём он?» Вскоре раздались бухающие звуки шагов, но Ноам снова провалился в полузабытьё и уже ничего не слышал… ….

Вошли трое дубонов, один из них был Галь. Они крепко схватили за локти Гая, плачущего над умирающим, с силой встряхнули его, резко подняли и чуть не волоком вытащили из полутёмной комнаты. После этого Гая многие месяцы никто не видел… …

Спустя какое-то время из горла Ноама снова вырвался еле слышный неразборчивый хрип, что-то вроде: «Шир… прос-с-с-ти-и… прос-с-с-ти…» Но этого уже никто не слышал.

Бенци сидел на широкой низкой тахте, опустив голову. Сзади раздался тихий голос Моти: «Бенци, ты не спишь?» — «Какое там, какой сон… Я не знаю, что делать, как выбраться отсюда: ты… э-э-э… нетранспортабелен… Что-то происходит, а мы с тобой ничего не знаем… и… ничего не можем…» — «Ага… Только то и знаем, что нам показывают на этом экране». — «Ага!.. Частичку второго Турнира показали: торжественные речи, потом первые номера — и вдруг прервали…» — «А почему? Может, опять с аппаратурой намудрили?» — «Скорей всего, что-то там было, чего нам с тобой знать не положено».

Бенци помолчал, потом участливо взглянул на скорчившегося на тахте Моти. Его резануло жалостью: до чего постарел и словно усох когда-то весёлый и озорной, уверенный в себе и неунывающий его приятель и коллега. На него безучастно смотрел потухшими глазами маленький, худой и измождённый человек, которому можно было дать за 50, а ведь они оба пересекли 40-летний рубеж каких-то пяток лет назад. Это вовсе не старость! Но наверно, и сам-то Бенци Дорон, которого все называли «чеширский лев», после всего пережитого выглядит ненамного лучше.

Зеркала тут нет — не положено!

Бенци чуть слышно пробормотал: «Как, ну, как отсюда вырваться!.. Невозможно больше сидеть взаперти… Сам-то я, может, и нашёл бы выход… но как я его оставлю… Невозможно… — и повернулся к нему вполоборота: — А ты-то как, друг?

Сможешь встать и пойти?» — «Нет, сил нету… сердце, как клещами… — пыхтя, через силу выдавил Моти. — Мне необходимо было принимать лекарство, но они меня этого лишили… Уже который день… Говорят что-то вроде того, что не допустят, чтобы я «баловался наркотиками»!" — «Что они мелют! Ведь это, они сами говорят, отделение муниципальной больницы. Значит, здесь должны лечить. Сначала от основной болезни, а уж потом исследовать влияние на средний человеческий организм силонокулла. Но уж никак не отменять лекарств, которые врач другого отделения той же самой больницы назначил! — сердито выкрикнул Бенци, потом пробормотал: Вот только не пойму, меня-то зачем сюда… Тоже на силонокулл испытывают?» Моти натужно закряхтел, пытаясь медленно повернуться на бок. «Ну, что с тобой, Мотеле! Что?» — «Ничего, ничего… Я полежу, и успокоится… — прерывисто дыша, бормотал Моти. — Сколько уже дней я только так и лечусь. Хорошо, что ты рядом.

Правда, моей Рути нет… Где она… Что с нею… Не знаю… Где дети, что с ними…

Ничего… ничего… ничего…» «Интересно, что ты сначала о Рути вспомнил, а потом о детях…» — заметил Бенци.

— «Ага… Я никак не могу отделаться от чувства вины перед нею… С самого начала… Ты же помнишь, что, когда мы познакомились с двумя религиозными девушками, нам обоим понравилась Нехама. На полненькую и застенчивую Рути я и не смотрел…» — «Да, она и меня не впечатлила…» — еле слышно обронил Бенци. — «Может, меня задело за живое, что Нехама тебе отдала предпочтение… Ну, конечно: ты же высокий…» — «Мне кажется, в тебе просто взыграл дух соревнования, это бывает…» — улыбнулся Бенци.

Моти глядел в потолок и вспоминал: «Я мог бы найти себе любую из нашего круга…

А я уже не хотел… Наверно, всё-таки мне всегда нравилась тихая, незаметная Рути… а я это не сразу понял… Она и вправду очень хорошая… милая и… такая преданная!» — «Я всегда знал: ты для неё — единственный, и других не существует. Правда, я не совсем понял, откуда чувство вины?» — «Ты же не знаешь, что между нами произошло вскоре после вашей свадьбы…» — «Догадывался… Она назавтра прибежала к Нехаме, плакала у нас на кухне. Боялась, что ты её бросишь после всего. Нехамеле тогда меня на лоджию отправила, целый час там сидел, пока она ей мозги вправляла…» — «Я на всю жизнь запомнил…» Бенци вдруг помрачнел: «Помнишь Нехаму молодую, весёлую, бойкую, энергичную…

После рождения близнецов она стала часто болеть, ослабела… Над ними тряслась, а на дочку ей уже хватило ни терпения, ни тепла… Хорошо, мама взяла малышку на себя…» — «А мне казалось, Рути с Ширли, как две подружки… Пока не…» — «Нехамеле любит Ренану, просто не хватало терпения, что ли… А я… занимался старшим сыном… Когда близнецы подросли и окрепли, её папа их энергию направил на музыку — и угадал ведь! Мало кто из детей любит заниматься всерьёз музыкой, это же требует усилий!.. А эти… увлеклись, как ничем больше не увлекались!..» — и лицо Бенци осветила грустная улыбка. — «Мне не повезло… сам виноват: упустил мальчиков. Как я ими гордился, как любил с ними гулять, как их на секцию водил!

Э-эх… Ведь это из-за них я тогда… Пойми: я не против родни Рути!.. Но… ты же знаешь…» — «Ага… Нелегко сидеть на двух стульях…» — «Вот моя сестрёнка… ты её и не знал…» — «Ширли о ней рассказывала». — «Она вернулась к религии.

Братишка Эрез, он не вернулся, у них обычная светская семья… Но там, в Австралии, всё проще…» — «Запрещать шофар никому бы в голову не пришло?..» — обронил Бенци. — «Сыновья гнут в одну сторону, и ещё как гнут! А дочка совсем в другую… Наверно, всё дело в том, что она влюблена в твоего старшего… — Моти помолчал, потом смущённо спросил, не глядя на Бенци: — Ты не в курсе, между ними ничего такого… не было?» — «Сколько я знаю Ноама, ничего такого… э-э-э… что ты под этим подразумеваешь… Ноам очень серьёзный, тихий и скромный мальчик.

Даже слишком тихий и серьёзный. О том, чтобы воспользоваться её отношением к нему, речи быть не могло… Уверен! А если и он к ней… э-э-э… точно так же…

Нет! Всё равно!..» — твёрдо заявил Бенци, поглядев в порозовевшее от смущения лицо Моти.

Вдруг Моти подскочил и сразу же с кряхтеньем откинулся на спину: «Бенци, смотри-ка, что это?» — «Где?» — «На этой… ну, э-э-э… на стене!» Бенци уставился на осветившееся овальное пятно. На светлом фоне мельтешили тёмные пятнышки.

Посередине возникло большое тёмное, бесформенное пятно, краснеющее на глазах.

Приглядевшись, Бенци увидел распухшее лицо, заплывшие щёлочки глаз, длинный нос, из которого хлестала кровь. Что-то в этом лице показалось ему знакомым, и в следующий момент он с ужасом понял, что это лицо его первенца Ноама. Но в каком виде! — сплошной вспухший кровавый синяк, иссеченный багровыми шрамами… Не губы — кровавые лепёшки исторгают стон, в котором слышится клокочущее с надрывом «ШМА-А-А!!!»

То, что увидел Бенци сразу же после этого, повергло его в шок. Овальный экран на стене показывал чудовищные подробности истязаний, которым подвергали его первенца несколько здоровенных мужиков с озверелыми лицами, на которых был написан экстаз. Он не хотел этого видеть — и не мог отвести глаз, сидел, как завороженный, и смотрел на искажённое болью, превращённое в распухшую маску лицо сына, который хрипло, чуть слышно лепетал слова молитвы; в этот момент на лицо сына наплывало пышущее зверским, садистским наслаждением лицо одного из его мучителей.

Бенци, мужественный, спокойный человек, добродушный улыбчивый «чеширский лев», отец шестерых детей, не смог удержаться — он уронил голову на руки и зарыдал: «Сынок!

Сыночка! За что они тебя так!!! Что они с тобой делаю-у-ут!!! Они же убивают его!

За что?» Он поднял голову, сквозь слёзы поглядел на раздувшийся во всю стену экран: на отдельном окошке, вспыхнувшем в уголке экрана и постепенно вспухшем, появилась сцена допроса его сына сыновьями Моти…

Бенци оглянулся на Моти: с побелевшим лицом, почти слившимся с подушкой, тот не сводил огромных глаз с экрана и, тяжело, шумно дыша, бормотал: «Нет… нет… не может быть… Это, наверно, просто компьютерная страшилка… Я не верю, что это на самом деле… не верю… ни за что не поверю… Зачем они нам это показывают?

Просто пугают… Так мучить бедного мальчика… это невозможно… невозможно…

Мои мальчики… они не могут этого делать… Гай не захотел… Но почему они показали, что он не захотел?.. И его мучают… Мой Гай, бедненький… Нет-нет-нет…

О-о-о… Бе-ен-ци! Позови доктора! Мне плохо! Мне очень плохо! Умираю-у-у!» — и он откинулся назад, глаза его закатились, грудь тяжело вздымалась и опускалась.

По лицу Моти катились слёзы, он с трудом дышал, воздух вырывался с хрипом. Бенци тут же вскочил, подскочил к распластавшемуся на простыне и белому, как простыня Моти: «Моти, что с тобой, друг? Не умирай! Мы с тобой должны вернуться к нашим девочкам! — Бенци всхлипнул. — Они нас ждут, Мо-ти! Не умирай! Не умирай, дорогой!» — он больше не смотрел на экран и уже не увидел, как бесчувственное тело его сына утаскивают в тёмный лабиринт. Экран зарябил, завихрившись пятнами, и снова перед ними обычная серая стена. Только отдельные выкрики продолжали раздаваться откуда-то сверху, но и они стихли.

Бенци растерянно поднял на руки лёгкое тело Моти, грудь которого вздымалась почти с трудом, потом осторожно вернул в постель. По щеке больного друга скатилась слезинка, он еле слышно прошептал: «Рути, бедняжка… Что с нею будет…» — и затих…

Бенци вскочил, подбежал к тому месту, где должна была быть дверь этого странного помещения и закричал, не помня себя: «Доктора! Позовите же доктора, чёрт возьми!

Человеку плохо! Он умирает!» — и ужаснулся вырвавшимся из его уст словам. …

Занавеска дрогнула, потом дрогнула ещё раз, нервно заколебалась и поехала в сторону. Твёрдым шагом вошёл Пительман: «Ну, что тут у вас, дорогушечки?» Бенци не стёр следы слёз со своих щёк — не до того было. Глядя мимо Тима, он воскликнул: «Да вы что, с ума там сошли? Кто это нам такие картинки показывать решил?» — «А это передача в реальном времени. Только что, ну, ладно — вчера, или… ну, на-днях… приведён в исполнение приговор твоему сыну, дезертировавшему из армии. Вот это мы и показали!» — «Что-о? Ты что, совсем спятил? Он у меня в йешиве учится, у него служба только через пару месяцев!» — «Не будет у него теперь службы ни через пару месяцев, ни через пару лет… За это можешь не беспокоиться. А этот что? — Тим подошёл к вытянувшемуся на кровати бездыханному Моти Блоху. — А-а-а! Это ты его ухайдокал! Не отпирайся!» — на лице Пительмана благородное негодование и гнев причудливо перемешались с плохо скрываемым торжеством. «Я доктора звал, когда у него приступ начался, но вы не соизволили прислать к нему доктора. Тебя зачем-то принесло… Ты что, врач?..» — вне себя от бессильной ярости и потрясения проревел Бенци, и по щеке его снова скатилась слеза. — «Ладно, я сам Рути сообщу. И о том, как себя проявил один из её сыновей — тоже! Ты, Дрон, если дашь подписку молчать о том, что тут увидел, тоже, в конце концов, будешь выпущен. А иначе… Мы не смогли найти доказательств, что это ты испортил мои войтероматы… До сих пор!..» — «Ещё бы!» — чуть слышно прерывисто выдавил Бенци и сквозь слёзы смерил Пительмана почти презрительным взглядом. Тот продолжал ухмыляться и торжествующе хихикал: «Но что до смерти Блоха — тут уж тебе не отвертеться. Так что выбирай!» — «Я требую открытого суда!

А что вы с моим сыном сделали?» — «Всего лишь поучили его маленько! Только на пользу… если ещё выживет после этого… руки на себя не захочет наложить.

Хабубчики малость увлеклись… Теперь он, конечно, не сможет жениться, иметь детей… Ну, да ты за него план выполнил и перевыполнил! Хе-хе!» «Мерзавец! Грязный подлец!» — взревел Бенци и, не помня себя, бросился на Пительмана. Тот мигом перестал хихикать и с необычайной прытью юркнул за занавеску. Оттуда раздался его голос: «О том, что произошло, я принесу тебе статью Офелии. Почитаешь в ожидании суда и между допросами… чтоб нескучно было!

Небось, помнишь, как тебя перед всей Арценой в студии допрашивали? Вот и сейчас мы тебе показательный суд устроим! Открытый, которого ты так добиваешься!

Открытее быть не может! Короче, жди… У Офелии всё-о-о будет подробнейше расписано! Теперь-то тебе не удастся доказать, что вы, досы, такие чистые и невинные! Я сам видел, как твой сынок домогался хабубчиков, которые с ним в одной камере оказались! Они и не выдержали! В общем, тебе не отвертеться… Ты увидел, как твоего сына, дезертира и грязного, похотливого самца, допрашивают сыновья Моти Блоха — и пришёл в ярость. Всем известно, что вы, отравленные шофаром, способны озвереть от любой ерунды, и вообще — склонны к чудовищному насилию — вот ты и набросился на Моти… Когда он увидел твоё озверевшее лицо, у него случился приступ. А может, ты его ещё и подушкой прижал?.. Сознайся!

Подушкой же, правда? Больному человеку воздуха и не хватило… У нас имеются фотографии твоей озверевшей морды в этот самый… неважно, в какой момент: никто спрашивать не будет!» Голос Пительмана из-за занавески становился всё тише.

Вдруг он громко добавил: «А ещё нападение на представителя городской власти. Ты же не знаешь, тембель, что я — рош-ирия и глава ЧеФаКа Эрании!» Бенци уже не слушал. Он бросился на кровать подле ног мёртвого Моти, и его затрясло от безудержных рыданий. Он бессвязно повторял: «Моти… Ноам… Сынок…

Ноам… Моти… что с тобой, друг… что они с тобой сделали… Моти… Ноам…

Что они с вами сделали! Что они с нами сделали!»

Бенци продолжали держать в комнате, где они с Моти провели несколько дней, где он увидел кадры, как зверски мучили его первенца, где на его глазах умер Моти. В тот же день, ближе к вечеру, пришли шомроши Арпадофеля и унесли тело Моти.

Спрашивать у них что-либо, Бенци понимал, бесполезно. Осталась стоять голая кровать, без простыней, одеял и подушек, и она внушала Бенци страх и некоторое отвращение. Больше никто к Бенци не заходил, разве что открывалась дверь, чья-то рука ставила на пол тарелку с едой, и дверь закрывалась. Спустя некоторое время снова появлялась рука, забиравшая полную тарелку, к которой Бенци не притрагивался. Он пил только воду из-под крана. Так, в полнейшем неведении, Бенци провёл несколько, показавшихся ему бесконечно долгими, дней, постепенно теряя ощущение времени. Он чувствовал, что должен как-то поддерживать и хранить свой дух, но не мог заставить себя что-то сделать для этого. Мысли о старшем сыне не оставляли его ни на минуту, он даже почти не вспоминал о жене и о других детях. Он целыми днями сидел на полу, раскачиваясь и повторяя про себя слова молитв и псалмов.

Спустя несколько дней к Бенци снова явился Тим Пительман, на нём нелепо сидел новенький, с иголочки, костюм. Он вразвалочку подошёл к Дорону и с лёгким, скрипучим смешком протянул ему свежий номер «Silonocool-news», с наслаждением и чувством собственного превосходства окинув его с ног до головы. «На, читай!

Узнаешь много нового и интересного… о твоём сыночке… Фе-е! Ну, и воняет тут у тебя! Какие же вы, фиолетовые, всё-таки грязные! Тебе что, твоя вера мыться запрещает? Да?» Бенци поднял на него мутный взгляд, ни слова не сказал, взял из рук газету и принялся её перелистывать. Больше он на Пительмана не смотрел. Как из тумана, до него донеслось: «Там и фотографии есть! Посмотри…» Опасаясь, что Бенци может не выдержать и бросится на него, поспешил покинуть помещение.

Бенци, наконец, нашёл статью Офелии Тишкер, о которой говорил Тим. Почти четверть страницы занимала фотография… нет, назвать такое фотографией было невозможно! — это было сродни кошмарной карикатуре на его мальчика: искажённое, опухшее лицо, красивые глаза, обычно напоминающие крупные маслины, превратились в хитро и недобро прищуренные щёлочки, распухшие щёки, раззявленный беззубый рот, словно бы выкрикивавший проклятия мучителям. Бенци пытался читать, но сознание выхватывало лишь отдельные фразы:

«…Сорвав Второй Турнир и практически выведя из строя аппаратуру, поддерживавшую функционирование всех систем «Цедефошрии», фиолетовые хулиганы рассыпались по всей её территории, намереваясь и дальше продолжать свой дебош.

Нашими специалистами ныне ведутся восстановительные работы… …Понимая, какая опасность грозит гражданам Эрании, зрителям Второго Турнира, мар Кошель Шибушич в экстренном порядке организовал отряд дубонов для поимки и нейтрализации деятельности антистримеров с шофарами и мультишофарами…

Так были выявлены несколько йешиботников из Неве-меирийской йешивы, в настоящее время скрывающиеся от призыва в армию, в их числе — старший сын известного антистримера Бенциона Дорона, Ноам. Он был доставлен в комендатуру и допрошен.

При этом он пытался избить допрашивавших его командиров взвода бригады дубонов Галя и Гая Хадаш…» Бенци опустил газету, в сильном недоумении уставившись на страницу: «Как, эти идиоты уже и фамилию успели сменить? А вот и их фотографии… Да, симпатичные мальчишки… были бы… на дедушку похожи… Братья Ширли, подруги моей дочери, девочки, которую любил мой Ноам… Б-же, Б-же!..» — глаза затуманило слезами, и буквы запрыгали перед глазами. Помотав головой, как бы стряхивая с себя наваждение, Бенци попытался продолжить чтение:

«После того, как задержанный антистример и хулиган набросился на братьев с чудовищными оскорблениями и проклятиями и попытался их избить, пришлось привести его в чувство и отправить в камеру. В камере уже находились братья Навзи, жители посёлка Аувен-Мирмия, проходящие по делу о незаконной доставке наркотиков в Эранию (подозрения против них не подтвердились). Задержанный Дорон, как выяснилось, был одержим порочной гомосексуальной страстью в извращённой форме, и, попав в камеру, сразу же начал приставать к одному из братьев с непристойными домогательствами. Этого остальные не могли стерпеть. Они пытались привести его в чувство, но, судя по всему, немного перестарались. В результате, упомянутый сын антистримера Дорона упал и ударился головой об угол… Удар оказался смертельным…

Впрочем, не исключено, что преступник сам наложил на себя руки, не в силах вынести позора…

Когда братьев Навзи везли в суд для продления задержания и следствия по новому делу о неосторожном непредумышленном убийстве, им удалось вырваться и скрыться.

По имеющимся у нас сведениями, они вернулись в родной посёлок, и теперь не представляется возможным вторично подвергнуть их задержанию, тем более, учитывая, что в последнем деле они являются потерпевшей стороной…» Бенци отложил газету, его всего трясло: так оболгать убитого мальчика! Какая подлость! По лицу текли слёзы, он не обращал на это внимания. Откуда-то раздался ненавистный приторный тенорок: «Ты читай дальше — там и о твоём преступлении тоже написано!» Он поднял голову, оглянулся по сторонам и, не поднимая газету с пола, продолжил чтение:

«В то же самое время в одной из палат Шестого отделения городской эранийской больницы антистример Бенцион Дорон неожиданно напал на находившегося с ним вместе (в целях обеспечения ухода и наблюдения) страдающего болезнью сердца биологического отца командиров взвода гвардии дубонов братьев Хадаш, Мордехая Блоха. В результате неспровоцированного нападения Дорона на Блоха, очевидно, вызванного ненавистью упомянутого Дорона к биологическому отцу братьев Хадаш, у последнего случился сердечный приступ. Специалисты-криминалисты, ведущие следствие по делу, не без оснований полагают, что Дорон довершил своё злое дело, накрыв Блоха подушкой, перекрыв тем самым поступление столь необходимого больному кислорода, что и послужило истинной причиной смерти Блоха, который в своё время был ведущим специалистом фирмы «Лулиания». Ваш корреспондент будет и далее сообщать о продвижении следствия по делу о подозрении на зверское убийство Блоха». …

Под этим абзацем была помещена и его фотография, выполненная в стиле карикатуры, ниже шёл текст и карикатуры на его сыновей-близнецов. Дальше можно было уже не читать: в чём обвиняли его мальчиков, он уже знал.

Закаменев, он сидел на полу. В голове не укладывалось: по сути Офелия публично и априори оправдала убийц его мальчика, а его — тоже публично, до суда и следствия, — обвиняют в убийстве друга! Это непостижимо!..

Снова послышался голосок Тима: «Ну, как?» — «Я должен попасть на похороны моего сына! Как вы смеете меня не отпускать!» — «Я думаю, его уже закопали… так что не стоит беспокойства. А тебя мы никуда отпустить не можем — ты представляешь серьёзную опасность для общества. Короче… Придётся подождать, пока закончится следствие по твоему делу!» Бенци вскочил, подскочил к неожиданно появившейся двери, забарабанив по ней кулаками: «О каком следствии ты говоришь, когда ко мне никто не приходит! Я требую открытого суда и следствия! Я требую адвоката!» Ответом ему было глухое вязкое молчание…

3. Реквием

Как только Ренана с близнецами, встрёпанные и растерянные, выскочили из лабиринта «Цедефошрии», их встретили встревоженные Ирми и Максим с Хели, Бени с Эльяшивом и Зеэв, Гилад и Ронен, неподалёку робко стоял Цури. Первым вопросом, причём с обеих сторон, было: «Где Ноам? Кто-нибудь видел Ноама?» — «Нет… Мы с Ширли думали — вы с ним нас тут ждёте… Кстати, а куда делась сама Ширли? Ведь только что была тут, под боком…» — вдруг вскинулась Ренана и осеклась.

«Значит так, — твёрдо произнёс Ирми, — мы с Бени и Эльяшивом пойдём по внутренним виткам, а вы, Макс с Хели и Зеэв, обследуйте витки «Цедефошрии» по периметру. Макс, ты знаешь, как использовать новые команды, что мы с Цури загрузили в ницафоны. Они у вас заряжены?» Максим сокрушённо произнёс: «У нас-то — да. Но я не уверен, что у Ноама ницафон заряжен, а уж новых команд у него точно нет…» Ирми и Бени с Эльяшивом, махнув рукой оставшимся у входа в устье «Цедефошрии», нырнули в один из витков. Методично обследовали они виток за витком, где могли заплутать и Ширли, и Ноам. Спустя некоторое время к ним присоединились Зеэв и Максим с Хели, которые прочёсывали параллельные витки.

Когда они снова появились в устье, мрачно качая головами, близнецы Шмулик и Рувик в один голос заявили: «Мы с вами!» — «И я!» — закричала Ренана. — «Нет, Ренана, ты не пойдёшь!» — и своевольная девушка не посмела ослушаться жениха.

Ирми повернулся к близнецам и резко проговорил: «И вы никуда не пойдёте! Вам особенно опасно! Если их поймали фанфаразматики Тумбеля, не дай Б-г! — то держат, как заложников. Им нужны вы, шофаристы, выигравшие Турнир…» Шмулик с несвойственной ему злостью отрезал: «Мне всё равно! Мой брат исчез! Я обязан его найти!» Рувик разрыдался: «Ноам в беде! Я чувствую! Он в беде! Я даже не знаю, успеем ли мы его спасти… Ему очень плохо… Очень!!!» — «Что ты говоришь, братик?» — испуганно пролепетала Ренана и расширенными глазами посмотрела вокруг.

— «Он… он… — захлёбывался рыданиями Рувик, — он… он… умира-а-а-ет…» — «Нет!!! — истерически закричала Ренана. — Не говори глупостей! Не смей!» — «Я… я… я… во всём виноват!..» — истерически всхлипывал Рувик.

Ирми подошёл к нему, с силой поднял его голову, легонько встряхнул и посмотрел в глаза: «Успокойся! Ну!.. Мы сделаем всё, что от нас зависит… Мы его спасём…» — «Ес-ес-ес… ли с Ноамом что случится… Зачем мне тогда жить… Такой брат, самый лучший брат… и я посмел…» — «Успокойся… Не хорони его раньше времени…

Уверен, он просто заплутал в этой жуткой путанице… Мы его найдём! Пошли, ребята, не будем терять время!» — Ирми потащил Максима за собой, следом потянулись остальные.

«Ладно, — примиряюще сказал Цури. — Вы, братишки, остаётесь со мной, ницафоны помогут нам следить, а ещё у вас шофар и угав! Правда, мальчики?» Рувик молча кивнул, сморкаясь в бумажную салфетку.

Утром, когда в «Цедефошрию» начал просачиваться серенький свет, Максим и Хели обнаружили недалеко от устья скамейку, где, скорчившись, сидела Ширли. Она то ли спала, то ли впала в забытьё. Глаза её были приоткрыты. Рыжий, игриво всклокоченный парик висел за спиной, косметика размазалась по лицу, на щеках — следы слёз.

Максим легонько тронул девушку за плечо. Она тут же вздрогнула и, всхлипнув, взвилась: «Нет-нет! Не отдам! Он вернётся! Я обещала подождать его тут…» — бормотала Ширли, не раскрывая глаз. «Очнись, девочка! Это мы… Смотри, Ширли…

— Хели погладила её по плечу, а Максим спросил: — А где Ноам? Ты его видела?» Тут Ширли всё вспомнила, её глаза наполнились слезами: «Мы встретились, шли вместе… Потом… Подошли дубоны, они оттолкнули меня от него, я упала, ударилась, потом… ничего не помню…» — и девушка истерически разрыдалась.

Хели обняла рыдающую Ширли, серьёзно глядя на неё, взяла её за руку: «Пойдём со мной. Ребята тебя отвезут…» — «Где Ноам? Без него я никуда не пойду! — и вдруг вскинулась, широко распахнув глаза: — Найдите Ноама! Если они его схватили, я с ума сойду!» Максим что-то говорил в ницафон, потом ласково обратился к девушке:

«Ирми с ребятами ищут во всех направлениях».

Хели помогла ей подняться: «Мы найдём Ноама, я тебе обещаю…» — «Я очень боюсь… боюсь, что больше его не увижу… Он тоже этого боялся…» — рыдала Ширли. Хели ласково и в тоже время настойчиво вела её по светлеющему, раскручивающемуся лабиринту.

Высокий, лохматый, синеглазый парень в чёрно-фиолетовой кипе без узора, — это был Ирми, — поднял на руки бесчувственное окровавленное тело Ноама и осторожно вынес его из мрачного подвала. Он нёс его по лестнице и глядел в его лицо, в его полуприкрытые заплывшие глаза. Он с трудом узнавал друга. За ними тянулись кровавые следы. Снаружи его ждали Хели и Максим. Неожиданно откуда-то сбоку с криком к нему бросились близнецы Дорон: «Ой, Ирми! Что это с ним?» — «Он… Он уже не дышит… Последний вздох… У меня ничего не было, чем его накрыть… Как они его истязали… Не смотрите…» — с трудом выдавил Ирми странно охрипшим голосом, Хели никогда не видела у брата такого лица. «Что они с ним сделали!..

Может, всё-таки можно его спасти?..» — хрипло выдавили Шмулик и Рувик. Хели покачала головой: «У него повреждены многие органы! И крови столько потерял! От этого он и…» — она не смогла закончить фразу.

Рувик остановившимся взором смотрел в изуродованное лицо брата, которое только и видел, и его лицо медленно серело. Максим подошёл и взял его осторожно за локоть:

«Пошли, мальчики, отсюда… Вам не надо такое видеть…» — неуверенно прибавил он, пытаясь закрыть от истерически всхлипывающих братьев страшно изуродованное тело Ноама. Он подвёл их к «лягушонку», чуть не силой усадил на задние сиденья, потом попросил Зеэва позаботиться, чтобы мальчики не вышли из машины. Тот кивнул, а Бени тронул рычаг управления, и «лягушонок» отъехал и завернул за угол. «Ребята, не надо мешать…» Максим еле выговорил: «Хели, неужели?..» — «Он… потерял много крови… наверно, и заражение… Мы опоздали…» — Хели всхлипнула и разрыдалась. — «Бедная Ширли…

Бедная Нехама… Бедные они все…» — прерывисто вздохнул Максим и отвернулся… …

Никто, кроме Ирми и Хели с Максимом, не увидел изуродованного тела Ноама — так решили оба друга несчастного парня. Так его и похоронили. Отца на похороны первенца из тюрьмы не выпустили…

После немноголюдных похорон старого Гедальи, на которые младшая дочь Мория с Эльяшивом едва не опоздали, семья отсидела шива, для чего их всех доставили в дом семьи Мории в Неве-Меирии. Там Амихай встретил свою 12-летнюю дочь Лиору.

В последние дни жизни отца Рути не отходила от него и почти не вспоминала ни о муже, ни тем более — о детях. Но в последний день шива она тихо обратилась к брату Арье: «Мне необходимо подъехать в Эранию-Далет, домой, а одна я боюсь… И…

Та симпатичная врач, кажется, доктор Рахель, обещала разузнать про Моти, но ничего не узнала, а потом и сама исчезла…» Арье понуро глядел куда-то вбок, потом медленно заговорил: «На следующей неделе мы с Амихаем сможем тебя подвезти к твоему дому. Конечно же, одной тебе не стоит… Этот мерзавец…» — «Если бы ты знал, как я его боюсь… Но ничего не знать, что с Моти… столько времени…» — тихо шептала Рути.

Арье отвёл глаза. Они с Амихаем уже прочли известную статью Офелии в «Silonocool-news».

Оба брата постарались скрыть эту статью и от Рути, и от матери, и даже от младшей сестры Мории. Мория и Цвика с Нахуми прочли эту статью уже после того, как братья отправились с Рути в Эранию.

Всю дорогу до Эрании-Далет Рути молчала. Она вспоминала, как они с Моти бросились к Арье, после того, как он сообщил, что Ширли у него, как потом сидела у постели Моти, как обнаружила, что его выкрали из палаты. А потом показавшиеся ей долгими дни у постели медленно умирающего отца… Она не хотела возвращаться в Эранию-Далет, опасаясь прихода омерзительного Тумбеля. И вдруг оказалось, что он в её отсутствие таки приходил туда и не застав её, оставил записку, скотчем прикрепив конвертик на входную дверь. Что это он там ей пишет? — с досадой подумала Рути, отдирая конверт от двери. Рути не стала даже вскрывать конверт, на котором увидела ненавистное имя, сразу же выбросила его в корзину. И напрасно!

В записке Тим с прискорбием извещал её, что «при невыясненных обстоятельствах, в присутствии известного антистримера Бенциона Дорона скончался её законный супруг Мордехай Блох. Есть все основания полагать, что упомянутый антистример Дорон приложил руку к безвременной кончине её мужа. Ведётся следствие, опасный антистример изолирован от общества. Но поскольку дело связано с государственной безопасностью, выводы следственной группы запрещены к публикации. Однако, писал Тумбель, жизнь продолжается, и такая женщина, как Рути, не может и не должна оставаться одна. Поэтому он предлагает ей руку и сердце. Если не сейчас, то хотя бы через пару месяцев…» Арье наклонился над мусорной корзиной и вытащил конверт, так, чтобы сестра этого не заметила. Вскрыв конверт и прочтя послание, он побледнел. Пока Рути слонялась по дому, что-то делала на кухне, они с Амихаем вполголоса переговаривались, как сообщить сестре содержание записки, вместе с тем, что они уже знали из газеты, но от неё скрывали. Выйдя за дверь, он позвонил Морие и сообщил ей о том, что прочёл в записке Пительмана. Когда Рути вышла в салон, где братья сидели с белыми лицами, она сразу поняла: случилось непоправимое.

Арье встал и подошёл к ней. Неловко положив ей руку на пухлое плечо, он медленно заговорил: «Сестра, ты напрасно выкинула ту записку. Я её прочёл…» — «Ну, и что мне пишет этот подонок? Он сообщает, где Моти и мои сыновья, которым он испортил жизнь?» — «Да…» — с трудом выговорил Арье, а с другой стороны к ней подошёл и Амихай. Оба заговорили разом, запинаясь: «Он действительно сообщает тебе про… Моти… Он…» — «Что с ним? Что с моим Мотеле?!» — вскричала Рути.

По лицам братьев она всё поняла, им даже не понадобилось выговаривать страшные слова.

Ширли с трудом приоткрыла глаза. Она не понимала, где она находится, и как сюда попала. Откуда-то сбоку до неё доносились звуки рыданий и всхлипываний. Над нею маячило расплывающееся лицо… Ноам? Но почему он кажется намного старше, весь седой, и длинный нос без привычной кривизны? Девушка слабо улыбнулась и зашептала: «Ноам, ты спасся, родной мой! Тебя нашли… Но почему ты поседел? Они тебя сильно били?» Ей показалось (или не показалось?), что чёрные глаза, которые в обрамлении сеточки морщин маячили перед нею, наполнились слезами. Она снова зашептала: «Нет, не надо, Ноам! Я тебя и седого люблю… Ведь теперь мы вместе…» Откуда-то раздался истерический, рвущий душу, вопль Ренаны: «Нет! Нет! Нет! Я этого не вынесу! Дедушка, отойди от неё!» Лицо, маячившее над нею, исчезло.

Девушка снова провалилась в зыбкий мрак.

Потом ей чудилось, что она словно плывёт по воздуху, голоса и всхлипывания, которые раздавались над её головой, и которые ей никак не удавалось узнать, сливались в непрерывный, мучительный гул…

Ширли окончательно пришла в себя в большой комнате, которая ей показалась хорошо знакомой. Она лежала на жёстком матрасе, а рядом сидела бабушка Хана, гладила её руку и плакала. Она повторяла: «Просыпайся, девочка, бедная ты моя!» Ширли раскрыла глаза и спросила: «Бабуленька, что ты плачешь?» — «Дедушка умер, мы его неделю с лишним назад похоронили… А потом нас привезли сюда к Морие… И у неё Лиора, такая исхудавшая, несчастная… Раньше мы все жили… в какой-то гостинице, или это было что-то вроде… А сюда нас привезли врачи, которые лечили дедушку, и их друзья. Врачи между собой говорили, что его дни сочтены, но так, чтобы мы не слышали… Но я как-то поняла… Зачем нас тогда увезли из дома, я не знаю… Не дали дедушке умереть в своей постели, в нашем доме…» И Ширли вспомнила. Она подумала: «Наверно, бабушка ничего не знает, или ей не говорили?..» Она широко раскрыла глаза и, судорожно вздыхая, залепетала: «Меирии больше нет, и вашего дома тоже… Мы видели, как она превращалась в… муравейник… Разве Цвика с Нахуми не рассказали? Мы искали выход, ходили по таким жутким местам… А потом… все мои друзья и… мой жених потерялся…» — «Ты что, внученька! Какой жених? Ты же ещё маленькая! Дедушка умер… и твоего папу мы не можем найти… Мама всё время плачет, не знает, куда папу забрали, где твои братики… Какой жених?! Не стоит сейчас, когда дедушка умер, говорить об этом…» — «А где мама? Где Цвика с Нахуми?» — «Мальчики в соседней комнате.

А Арье и Амихай поехали с твоей мамой куда-то… Наверно, к вам домой в Эранию-Далет…» — «Зачем?» — «Ну, как же! Может, папа уже там, ждёт её» Ширли поняла, что старушка мало что знает и понимает, кроме того, что её муж, с которым она прожила столько лет в горе и в радости, оставил её и ушёл в мир иной.

Тихо ступая, вошла Мория. Она ласково обняла мать, поцеловала её и тихо проговорила: «Мамочка, иди отдохни… Ширли проснулась, и ты можешь идти. Я хочу с нею поговорить…» Старушка поцеловала внучку и вышла.

Мория присела подле Ширли, положила ей руку на плечо и медленно заговорила: «Девочка моя… Как ты, родная?..» Ширли молча уставилась на неё: «Я… ничего…» Мория взяла её руки в свои и, поглаживая их, заговорила: «Твой папа…» — «Что?!» — дрожащим голосом пролепетала девушка. — «Он был в больнице, шёл на поправку…

Твои братишки, сами не ведая, что делают… помогли украсть его из кардиологии… и перевести в Шестое отделение, там его держали без лекарств — вообще, в кошмарных условиях… А ещё… Никто не знает, что там произошло, как он встретил там Бенци Дорона… Бенци и раньше обвиняли в страшных преступлениях…» — «Я знаю… — нетерпеливо прервала её Ширли. — Это гнусное враньё ты могла бы мне не пересказывать!» Мория с мягкой укоризной покачала головой и продолжала: «Короче, в тот день они были вместе. Зачем-то решили им… в основном, наверно, Бенци… показать…» — Мория снова тяжело вздохнула, отвернулась и смахнула слезу. Ширли, не отрываясь, смотрела на неё, и сердце её падало, падало, и внутри всё трепетало от страха перед тем, что, она чувствовала, ей собиралась поведать Мория.

Мория замолчала, потом, собравшись с духом, продолжила: «Мы бабушке ничего не говорим. После папиной смерти только этого ей не хватало…» — «Чего — этого?» — сдавленным голосом пролепетала испуганная Ширли. — «Им показали сцену, как твои братья допрашивали старшего сына Бенци…» — «Они допрашивали Ноама?» — побелевшими губами прошептала Ширли, слегка качнувшись. — «Да… и сильно били…

Знаешь же, как они умеют бить! Потом… поместили его в камере с мирмейскими наркоманами, зачем-то засняли всё это на видео и показали твоему папе и папе Ноама. Сейчас они утверждают, что Бенци, увидев, как наши Галь и Гай издевались над его сыном, что-то сделал твоему папе, и он… Нет у тебя больше папы…

Ведётся следствие…» Ширли разрыдалась. Мория прижала плачущую девушку к себе и, поглаживая, приговаривала: «Успокойся, милая, успокойся…» — «Я даже не попрощалась с ним… сбежала, а они… в тот же вечер… были у Арье! Я так и не увиделась с ним! Я же сбежала к Ноаму…» — и она затряслась в безудержных рыданиях. Мория не выдержала и заплакала: «Но, родная, и Ноам…» — «Что!!! Что с Ноамом?!» — громким голосом вскричала Ширли.

Из соседней комнаты прибежали Цвика и Нахуми. Увидев, что Мория и Ширли плачут, обнявшись, они застыли в дверях. Мория сквозь слёзы едва выговаривала: «Ноам тоже… Его замучили… мирмеи-наркоманы в камере… Он…» — «Они его… убили?..» — спросила Ширли. Мория, не в силах выговорить больше ни слова, молча кивнула.

Ширли свалилась на матрас, скатилась на пол… «Я буду сидеть по ним обоим шива… две недели… — мёртвым голосом произнесла девушка. — Дай мне ножницы… Или сама надрежь кофточку…» «Ноама похоронили несколько дней назад… — после паузы сказала Мория. — Ирми его нашёл в каком-то грязном подвале, когда они раскрутили лабиринты… А твоего папу мы до сих пор не можем похоронить! Нам даже не отдают тело… — лепетала Мория. — Пительман просил передать твоей маме, что она получит тело и возможность похоронить своего мужа только после того, как ответит положительно на то, о чём он её давно просил…» — «Да он что, мирмей? Подонок!» — взорвался Цвика. — «А что мы можем сделать!.. Мы же ничего не знали несколько дней. После шива по папе… вашему дедушке… Рути попросила Арье и Амихая поехать с нею в Эранию-Далет… Когда они уехали, нам соседи принесли номер «Silonocool-news», где всё это было написано… Мне-то Арье рассказал…» — и Мория снова всхлипнула. — «Да, так оно и было… Мы были у Доронов… — дрогнувшим голосом проговорил Цвика, неловко переминаясь у двери. — Те-то… что его мучили, удрали… или эти подонки… помогли… Они способны!» — «Но мы всё равно не верим, что Бенци твоего папу убил… — ласково проговорил Цвика. — Его даже похоронить Ноама не отпустили…» — «Я тоже не верю… Он не мог! — с силой произнесла Ширли. — Да при чём тут папа! Не он же!..» — «Я ещё не говорила с Рути — она ещё не вернулась. Бабушке мы тоже ничего не говорим, пытаемся придумать что-нибудь, чтобы она не поняла, не узнала…» «Ладно, Мория, мальчики, я хочу побыть одна… Потом поговорим. Я не верю, что папа моего Ноама убил моего папу… А где, кстати, братья?» — «Никто не знает, девочка… Какие-то слухи насчёт Галя, который вроде сразу после всей этой истории… ну… ты понимаешь… смылся… говорят, в Европу…» — тихо сказала Мория, Цвика прибавил: «А о Гае вообще ни слуху, ни духу! Только известно, что его тоже там били, за то, что он отказался бить Ноама… Набрали дебилов и ублюдков в бригаду дубонов!.. Вроде Кошеля Шибушича!» — выкрикнул со злостью парнишка. Нахуми ошеломлённо молчал, с жалостью поглядывая на Ширли.

«Пошли, мальчики, Ширли хочет остаться одна. Только смотри, родная моя, держись…

Мы все тебя любим, и ты нам очень нужна!» — «И твоим друзьям — тоже…» — прошелестел Цвика. Он знал, что Реувен тоже очень любит Ширли, и понимал, как парень сейчас страдает, ощущая за это вину перед покойным братом.

Ренана и близнецы молча, не глядя друг на друга, сидели в салоне на диванных подушках, разбросанных по полу. В другом углу дедушки и бабушки сидели вокруг Нехамы, которая в полу-бесчувствии сидела прямо на полу, привалившись к стене и уставившись в одну точку. Бабушка Шошана держала на коленях маленького Баруха, гладила его и тихо плакала. У сидящей рядом с дочерью старой Ривки слёз не было, её лицо словно окаменело. Шилат, прижавшись к старушке, дрожала и всхлипывала.

Рав Давид сидел у входа на веранду в окружении братьев и племянников Бенци и проводил урок. Его голос дрожал, но он старался держаться изо всех сил.

То и дело раздавались истерические всхлипывания — это был Реувен. С того момента, как Ирми Неэман вынес тело Ноама из лабиринта, а Хели произнесла страшные слова, он никак не мог успокоиться. Он то подолгу молчал, то еле слышно причитал, обвиняя себя в смерти старшего брата, то снова рыдал. Как и мама, он не мог заставить себя взять ни единого кусочка в рот, даже глоток воды вызывал у него мучительные позывы к рвоте. Хели отходила от Нехамы и подходила к Рувику; он на какое-то время успокаивался…

Семью Дорон постоянно посещали друзья и соседи. Мистер и миссис Неэман провели у Доронов более суток, после чего уговорили бабушку Шошану отдать им на время шива Баруха. Хотели забрать к себе и Шилат, но девочка наотрез отказалась оставить маму. Разумеется, они сочли неуместным говорить в такое время в этом доме о намерении их сына жениться на дочери Нехамы.

Сразу же после похорон Ренана твёрдо заявила Ирми: «Нам с тобой придётся отложить наши планы на год…» Ирми мрачно согласился, только добавил: «И ещё необходимо разыскать вашего папу…» — а про себя подумал: — «Где они его держат?

Мерзавцы… Как они посмели не отпустить его!.. Как посмели обвинить его в убийстве Моти!..» Он читал статью Офелии в «Silonocool-news», но не показал её никому из Доронов, только рассказал вкратце её содержание Ренане и Шмуэлю.

Ренана судорожно всхлипнула, но с трудом справилась с собой, оглянувшись на братьев. Реувен сидел на полу, обхватив голову руками, плечи его вздрагивали.

Шмуэль что-то тихо шептал ему на ухо.

Ирми осторожно оглянулся по сторонам и взял Ренану за руку, потом вдруг спросил:

«А кстати, что с Ширли? Она уже знает про отца?» — «Откуда мы знаем, сидя тут!..

Вы же сами отвезли её к Морие, куда привезли и всех Магидовичей после смерти и похорон Гедальи». — «Да, это было нелегко: Хана ни за что не хотела… Хорошо, что после этого проклятого Турнира хоть не было проблем с дорогами, вроде тех, что они устроили после первого Турнира! У фанфаразматиков сейчас другие проблемы — всё ещё не могут снять ораковение Меирии! Им не до нас, особенно после всего, в чём их всё более открыто обвиняют». Он помолчал, потом снова заговорил: «Друзья Макса рассказали, что приехали родные Моти из Австралии. У его брата Эреза прямо в аэропорту возникли проблемы. Бени говорил — с армией… На самом деле им плевать, но… Её Величество Бюрократия!» — «Так сказать, законность и порядок!

А он уже много лет австралийский гражданин!» — возмущённо проворчала Ренана.

Они надолго замолчали. Вдруг Ирми, не глядя на Ренану, проговорил: «Ещё Макс рассказывал, что они тогда и одного из братьев Ширли… не помню, как его зовут… мучили… Не так, как нашего Ноама, конечно… После этого он просто исчез». — «Бедная Рути! Такое на неё свалилось, как вынести… — тихо всхлипнула Ренана. — Ноама больше нет с нами… А Рувик… не знаю, что с ним будет. Он во всём себя винит…

Сам знаешь: Ноам и Ширли любили друг друга, и Рувик тоже любил Ширли… да и сейчас, наверно, любит… — Ренана прерывисто вздохнула и вдруг разрыдалась: — Ноам, братик… Ты же знаешь, какой хороший у нас был братик! Какая у нас была прекрасная семья! Не знаю, сможем ли мы с тобой создать такую же… И не знаю, простил ли он нас с тобой…» — «Он знал, что мы любим друг друга… Я ему говорил об этом много раз… Я верю, что он нас простил… Мы с тобой любим друг друга… и наших родных, и память о тех, кто не с нами…» — Ирми попытался криво улыбнуться, но не выдержал, судорожно вздохнул и отвернулся, украдкой вытирая мизинцем несколько скатившихся по щеке слезинок.

В палисаднике сидели Максим и его друзья и мрачным шёпотом обсуждали последнюю информацию: «Сейчас… слишком поздно, но… Вроде что-то сдвинулось… Эту кошмарную «Цедефошрию» собираются демонтировать, хотят восстановить Парк… когда появятся деньги… Неизвестно, когда это будет. Ведь фанфаразматики хорошо на всём этом руки погрели! Арпадофель, Мезимотес, тот же Пительман чего стоит!» — «Ещё до Турнира Шугге Тармитсен… ну, этот… который Куку Бакбукини!.. сбежал вместе с Аль-Тарейфой. Испугались расследования чудовищного взбрыньк-эффекта: жуткие разрушения, колоссальный ущерб! Когда оценили, за голову схватились!

Теперь оба создателя силонокулла объявлены здесь персонами нон-грата. Ад-Малек… ну, который Аль-Тарейфа… первый сбежал… И те его родственнички, которые…» — «А Тумбель и Офелия?» — «А эти… вроде как пока «чисты»! Тумбель хочет всё на Бенци свалить, сволочь!.. Читали же статейку Офелии! Суд собираются устроить!

Бенци должен быть заинтересован именно в открытом суде!» — «Мерзавцы! А что, если мы подадим на них за клевету на нашего убитого друга? Ведь Хели может подтвердить… медицинское заключение… — с надеждой спросил Зеэв: — Такое о зверски убитом написать! И о Бенци тоже! Всю семью оклеветала!» — «Попробовать можно, но… пока суд у них в руках, нет уверенности, что получится что-нибудь путное».

Рути так никогда и не узнала, как умер её муж, долго не знала она также, где её сыновья, и что с ними. Это братья и сестра обещали ей узнать.

Вернувшись спустя пару дней в дом сестры, Рути застала дочь сидящей на полу в надорванной кофточке. Искоса взглянув на дочь, она проворчала: «Ты что это?

Неужели по отцу шива сидишь? Мы же его ещё не похоронили! Тебе разве не сказали, что Пительман не отдаёт нам его тело? А кто виноват в его смерти, ты тоже не знаешь? — Девушка молчала, потрясённо глядя на мать. — Да-да! Отец твоих друзей!

Об этом вся Эрания говорит! А ты в их доме дневала и ночевала! Что же ты к ним не пойдёшь!..» Ширли молча смотрела на мать и вдруг разразилась истерическими рыданиями, бессвязно выкрикивая: «Враньё!.. Гнусная ложь!.. Ты Офелии и Тумбелю веришь!..

Мои братья убили Ноама!.. Вот она, правда!.. А Бенци не убивал папу, не убивал!

Его убили фанфаразматики Тумбеля, может, сам Тумбель! И Ноама они убили!.. Они — преступники!.. Вся их банда!.. Не смей на Доронов!.. Я не хочу слушать!..» Рути застыла на месте, не зная, как реагировать на взрыв горя и ярости дочери.

Появилась Мория, подошла к Рути, увела её в другую комнату, приговаривая: «Оставь девочку в покое… Ей ещё тяжелее, чем нам, как ты не понимаешь! На неё сразу столько утрат свалилось… А ещё она пережила такое потрясение… столько часов в забытье… Пошли, сестричка, пошли…» Постепенно, шаг за шагом, Рути узнавала и о своей трагедии, и о трагедии подруги детства Нехамы. О роли в трагедии семьи Дорон, которую сыграли её сыновья, она, если бы хотела, могла понять из бессвязных, истерических выкриков дочери; братья долго не решались рассказать ей о том, что узнали из Интернет-радио. Как ни спрашивала она у Мории — о чём это ей кричала Ширли про вину мальчиков в смерти Ноама? — та отмалчивалась и переводила разговор на другую тему. Тем более про Гая ничего не смогли узнать: он исчез бесследно и в неизвестном направлении…

Долго никто не знал, где он…

Вызванные Арье и Морией, из Австралии прибыли родные Моти Блоха — родители, брат Эрез и сестра Яэль. Они не захотели стеснять семью Бен-Шило, где в эти дни собрались все Магидовичи, и поселились в шалемской гостинице, проводя целые дни с осиротевшими Рути и Ширли и возвращаясь в гостиницу только на ночь. Яэль с Ширли почти не разлучалась: она пыталась уговорить девушку перебраться в Австралию: «Ты же хочешь изучить в совершенстве компьютерную графику и анимации!

У нас великолепный колледж!» — «Нет, Яэли… Тут родные могилы… Мой Ноам тут похоронен… — глаза девушки снова наполнились слезами. — А папу нам не дают похоронить. Пока этот подонок — рош-ирия Эрании…» — «Daddy попытается что-то сделать! Это мерзость, аморально, противозаконно!!!.. — Ширли не припомнит свою любимую тётку в такой ярости — лицо Яэль покрылось красными пятнами, голос дрожал: — Что они ещё хотят обследовать! Зачем так долго держать мёртвое тело — и так ясно, что у Моти был инфаркт!.. И повод для приступа был более чем серьёзный… Какая ещё подушка! — из глаз Яэль брызнули слёзы. — И всё же… как ты думаешь, тот мужчина… — я понимаю, что они твои друзья, но… — он действительно… э-э-э… мог его убить?» — «Ты что! Я хорошо знаю всю их семью: они мои лучшие друзья… — Ширли помолчала, потом, отвернувшись, зло буркнула: — Вот мои братья да, виноваты в смерти Ноама! Они его давно ненавидели… Но Бенци?!

Яэли! Если бы ты хоть раз увидела Бенци, ты бы поняла, какой это мягкий и добродушный человек, он не способен даже просто ударить, не то что!.. Тумбель, сволочь, его ненавидел, а теперь хочет его сделать козлом отпущения, чтобы покрыть своё преступление!.. Он на всё способен!»

Неожиданно возникли серьёзные проблемы у Эреза, который был увезён в Австралию подростком, а потом ни разу не приезжал, чтобы пройти в Арцене военную службу. И вот сейчас его, приехавшего на похороны родного брата, хотели засадить в тюрьму за дезертирство. Михаэлю Блоху пришлось основательно побегать по инстанциям, чтобы решить возникшую проблему. Так он познакомился с чиновниками эранийского ЧеФаКа и с самим адоном Мезимотесом. До рош-ирия Эрании адона Пительмана его не допустили. Зато благообразный, с доброй улыбкой, Миней Мезимотес, принявший отца покойного Блоха по высшему разряду, произвёл на старого бизнесмена самое благоприятное впечатление. А когда он со слезами в голосе выразил ему свои соболезнования по поводу безвременной кончины старшего сына, Михаэль Блох и вовсе растаял.

Проникновенным и чуть срывающимся голосом Миней говорил старому бизнесмену: «Я вам твёрдо обещаю приложить все усилия для решения проблем, вставших перед вашей семьёй. Но и вы могли бы что-то сделать, так сказать, пойти нам навстречу!» — «Что, например?» — озадаченно вопросил Михаэль. — «Ну, например… У рош-ирия Эрании адона Пительмана есть ряд просьб к вдове покойного. Вот если бы вам удалось уговорить её ответить согласием хотя бы на одну его просьбу…» — «А что это за просьба? Может, мы бы могли её выполнить?» — «Честно говоря, я и сам не знаю, с какой просьбой Тимми обращался к геверет Блох. Мне трудно даже представить, какая просьба может быть у адона Пительмана к несчастной вдове. Он только сказал, что эту его просьбу в силах выполнить только она, и только таким образом можно будет сдвинуть с места тяжёлые проблемы, как с выдачей семье тела покойного, так и с проблемами вашего младшего сына». — «Я постараюсь выяснить, в чём дело. Надо думать, Рути в курсе просьбы адона Пительмана?» — «О, конечно!» Как только старый Михаэль заикнулся на эту тему, Рути взорвалась: «Ни за что! Вы, дорогой свёкор, хотя бы знаете, о чём речь?» — «Нет!.. Этот симпатичный и уважаемый мистер уверял меня, что он сам не знает, но уверен, что это сущая безделица, и что он не может понять твоего упорства…» — «Да? Так вот! Этот жирный слизняк давно уже домогался, чтобы я оставила семью, взяла сыновей и перешла жить к нему!» — «Да не может быть! А мальчики?» — «О, он совершенно завладел их душами! Он приходил к нам в дом, когда они были маленькими, подружился с ними, много ими занимался, приобщил ко всей этой гадости, от которой столько людей пострадало! У Мотеле не было ни сил, ни характера выставить его из нашего дома: ведь этот тип пользовался большим влиянием на фирме… Конечно, Мотеле верил мне безгранично, а этого типа очень боялся. А как этот слизняк ненавидел нашу девочку!..» — и Рути снова разрыдалась, скосив глаза на сидящую в уголке дочь, делающую вид, что ей нет дела до того, о чём мама говорит с дедушкой Мики. — «А подать на него в суд? Может, именно он и виновен?..» — неожиданно сверкнул старик глазами.

«Какой суд, мистер Блох! — встрял в разговор Арье, покраснев от ярости так, что исчезли веснушки на его лице. — Ваши внуки, они же мои племянники пришли меня арестовывать. Младших детей они забрали в интернат, только потому, что Тили, жены моей, не было в это время дома, она сидела этажом ниже с нашим больным папой… Хорошо, что меня друзья вытащили из тюрьмы… и детей!.. И никто — слышите? — никто! — не понёс за этот произвол наказания! А вы говорите — в суд подать! Пока этот мерзавец сидит на этом месте… А как умер предыдущий рош-ирия Эрании!.. Вы просто не знаете, представить себе не можете, что у нас творится несколько последних лет! А что мы тут пережили в последние месяцы! Целый посёлок, считайте, разрушили, превратили в безжизненный, до дикости перепутанный гигантский муравейник!.. Ораковение у них, видите ли!.. И это всё ещё не закончилось! Мирмеи постоянно нас мучают силонокулл-пассажами, а власти ничего с этим не делают… А-а-а…» — махнув рукой, Арье отвернулся и уставился в пыльное окно. Старый Мики с некоторым испугом и недоумением смотрел на Арье, переводя взгляд на остальных, которые мрачно кивали.

«Кстати, а где мальчики? Почему мы их до сих пор не видели? Неужели они всё время в армии? Ведь на побывку их должны отпускать? Тем более по случаю смерти отца…» — и старый бизнесмен тяжело, судорожно вздохнул. Рути подняла голову и истерически разрыдалась: «Не знаю я, где наши мальчики! Давно уже ни слуху, ни духу! Как в тот вечер пришли навестить Мотеле, когда его выкрали, так и исчезли…

Говорят, Галь уехал в Европу… или куда ещё… А Гай… никто не знает, куда он делся вообще… Арье прав: у нас такие вещи творятся, что вообще ничего понять нельзя…»

Старая, худенькая, маленькая Дина неожиданно горько расплакалась. Ширли изумлённо воззрилась на неё, но промолчала. Дина начала медленно, запинаясь, рассказывать: «Я никогда не знала своих родителей… Только девочкой удивлялась, почему у меня, такой смуглой и чернявой, — вот и Ширли такая же, да и мои мальчики тоже… — и она всхлипнула и промокнула глаза, — родители светлокожие, голубоглазые блондины. Я была очень худенькая и маленькая, а папа и мама — высокие, упитанные… Чего только не придумывали, каких только бабушкиных сказок мне не рассказывали! Что худенькая и маленькая, так это же ясно! — мол, кушаю плохо! Только когда выросла, узнала, что многих из нас, маленьких йеменитов, зачастую младенцев, обманом у родителей забирали… им говорили, что мы умерли…

Когда скрывать, что родители мне не родные, больше не имело смысла, мне сказали, что у меня родители погибли в автокатастрофе, а меня взяли к себе хорошие люди и вырастили, как дочку. Они действительно хорошие люди и меня любили… Но… Так и жизнь прошла, и я так и не узнала, где мои папа с мамой, что с ними было…

Живы они, или нет… Если нет, где их могилы… А теперь… моего дорогого Мотеле не дают похоронить…» — «Ладно, Дина, не надо об этом… — с деланной строгостью, глядя куда-то в сторону, прервал её муж сорванным голосом, и она отвернулась, продолжая молча всхлипывать и давиться слезами. А Михаэль, смягчившись, погладил её руку и смущённо добавил: — Если бы не эти чудесные люди оказались твоими приёмными родителями, может, мы бы с тобой никогда и не встретились…»

Прибыв из Штатов, Джозеф Мегед остановился в фешенебельной шалемской гостинице.

Когда к дому семейства Бен-Шило подъехало такси, вся улица с изумлением уставилась на выбирающегося из него невысокого светло-рыжего мужчину средних лет без кипы, который, важно выпятив губу, расплачивался с таксистом. Перекинув небрежным жестом через руку лёгкий плащ, он неспешно направился к входной двери по выложенной камнем дорожке.

Когда он появился в дверях и окинул взором сидящих в салоне, на него уставились сразу несколько пар удивлённых глаз: «Простите, вы к кому?» — «Семья Магидович здесь живёт… или хотя бы сейчас находится?» — с лёгким акцентом спросил вошедший. Все, как по команде, повернулись к входной двери, где стоял улыбающийся широкой улыбкой полный, хорошо одетый мужчина, лицо которого выдавало его близкое родство с Магидовичами… если бы не важно-покровительственное выражение, никому из них не свойственное. Глаза его перебегали с одного лица на другое, на какой-то момент остановились на оливково-смуглой, черноволосой Ширли, совсем не похожей на светлокожих и рыжевато-блондинистых, сероглазых или голубоглазых Магидовичей. Он словно бы мимоходом спрашивал: «А эта йеменитка что тут, в доме Магидовичей, делает?» Хана несколько секунд вглядывалась в лицо вошедшего, вдруг взвизгнула и бросилась к нему с рыданиями: «Йоселе! Сынок! Ты приехал! Ты нашёл нас!» — и зарылась в его груди, обхватив короткими ручками его пухлую фигуру. Йосеф одной рукой придерживал рыдающую мать, что-то успокаивающее приговаривал, но в сторону кинул удивлённо-насмешливый взгляд.

«Я тебе писала, сынок… — бормотала сквозь слёзы старушка. — Мне так непросто было тебя разыскать… а тут ещё папа тяжело болел, и у Рути, сестрёнки твоей, беда случилась… А-а-а… сынок, тебе же надо познакомиться с семьёй, с братишками и сестрёнками, с племянниками… А почему ты не привёз свою семью? Мы даже не знаем, как у тебя жизнь сложилась…» — «Всё расскажу, мамаша, всё… У меня всё О-кей! Но первым долгом я хочу назвать вам имя, которым меня зовут уже многие годы — Джозеф, или коротко — Джо! В Америке вообще любят короткие слова и имена. Поэтому я счёл нужным и фамилию сократить. Итак, прошу любить и жаловать — мистер Джозеф Мегед!» — гордо ухмыльнулся старший сын и брат.

Хана озадаченно взглянула на старшего сына, потом с беспомощным выражением лица обернулась к детям, жестом пригласив их подойти и поздороваться со старшим братом, которого они совершенно не знали. Арье и Амихай подошли, угрюмо по очереди подали ему руку, которую американский братец со снисходительной, уверенной и широкой улыбкой крепко пожал. Мория, хозяйка дома, удалилась на кухню, чтобы приготовить и подать что-нибудь на стол по случаю прибытия неожиданного гостя, поманив за собой Рути и Тили, к ним присоединилась Лиора.

Младшие дети убежали на улицу.

Арье и Амихай сидели в уголке салона, тихо переговариваясь между собой, то и дело поглядывая на новоявленного братца и стараясь скрыть недоумение. Цвика и Нахуми после необходимых приветствий удалились в лоджию. Сидя там и как бы занимаясь какими-то своими важными делами, они обратили внимание, что американский дядя не носит кипу, но не это их удивило, а то, что он не Магидович, а Мегед: «Зачем ему это надо было?» Они даже не обратили внимания, что американский дядюшка не соизволил познакомиться с племянниками, хотя бы взглядом выразить благожелательный и родственный интерес. Подростки поняли, что дядюшка слишком интересуется собственной персоной, чтобы опускаться до такой мелочи, как племянники в кипах и с пейсами. Бабушка тоже выглядела ошеломлённой.

За столом старая Хана спросила: «А что же ты не приехал раньше? Успел бы папу застать, попрощался бы с ним… Или хотя бы на похороны…» — всхлипнув, добавила она. — «Ну, понимаете, мамаша… Э-э-э… Я же бизнесмен! Дела не отпускали! Вот только сейчас на недельку, максимум на 10 дней, смог вырваться в отпуск. И то… это скорее деловая поездка…» Младшие братья переглянулись.

«А что у тебя за бизнес?» — спросил Арье. «Это фирма… э-э-э… в бытность, так сказать, мистера Неэмана, центральный офис. Его отъезд сюда в Арцену очень мне поспособствовал: за эти несколько лет я от управляющего дорос до зам. ген. директора лос-анджелесского офиса! Правда, этот пост я получил совсем недавно…» И он принялся многословно расписывать свой бизнес в Калифорнии, не обращая внимания на недоумение, с которым его слушали сёстры и братья — ведь он едва соизволил со всеми с ними познакомиться.

Ширли сидела в своём уголке на низеньком пуфике, рядом с нею пристроилась Лиора.

Лиора не сводила глаз с хмурого лица отца и почти не смотрела на американского гостя, он её не интересовал, как, впрочем, и она его. Девочки попросили Морию подать им туда по чашке чуть сладкого чёрного кофе и тарелку с выпечкой. Ширли исподлобья наблюдала за исполненной карикатурной важности мимикой дядюшки, дивясь его бьющему через край наигранному самодовольству. В эти дни она много общалась со своими австралийскими родными, и в них ничего подобного не ощущалось.

А ведь дедушка Майк бизнесмен и крупнее, и круче, да и Эрез — успешный преемник своего отца! Она начала прислушиваться к словам гостя, только когда американский дядюшка неожиданно заявил: «Наш филиал недавно навёл солидные мосты с Арценой — и небезуспешно! К нам отсюда приезжали очень уважаемые и деловые люди. Вот — ваш видный адвокат Дани Кастахич! Привёз договор за подписью вашего крупного специалиста и бизнесмена Тима Пительмана…» — «Что? — закричала не своим голосом Рути. — Ты, мой брат Йоси…» — «Прошу прощения, я же просил называть меня Джо!..» — прервал её гость, поморщившись и сверкнув глазами. Рути, не обратив внимания, выкрикнула: «Ты… имеешь дело с этим мерзавцем и его прилипалкой, мошенником с дипломом юриста?» — «Да! А что? Очень солидные люди, их очень уважают у нас в Калифорнии! Благодаря моему деятельному участию в создании этих связей я и смог получить свой нынешний пост. Наше сотрудничество с самого начала оказалось очень плодотворным! Я даже смею полагать, что теперь мистер Неэман, особенно после всех его скандальных провалов здесь в Арцене… В чём-то, конечно, его детки виноваты: спутались с антистримерами… — презрительно скривив губы, скороговоркой процедил Джозеф, — Короче, Неэману придётся уйти на покой. Репутация у него сильно подмочена — после того, что его детки оказались одними из активных антистримеров, экстремистов! Весь мир знает, что они тут натворили! В Калифорнии все говорят, что его сыночек намерен жениться на дочери преступника, внучке сапожника! Ничего себе брак для сына видного бизнесмена! Зато теперь у меня появился реальный шанс занять место мистера Неэмана. Мистер Дани мне сказал, как он рад, что при подписании договора о производстве в Арцене руллокатов… впрочем, им давно уже дали нормальное современное название «флайерплейты»! Короче, он рад, что имеет дело с таким верным и обязательным, а главное — приятным человеком, как я! Когда они начали это дело в Арцене сами, что-то у них не клеилось, я уж не стал спрашивать. А у нас вся технология отработана, всё, что надо, из первых рук — и всё полностью защищено патентами! Неэман в своё время постарался… надо отдать должное…» Ширли уже не сводила с дяди ошеломлённого, яростного взгляда, пытаясь поймать момент, чтобы ответить по полной программе на его нападки на мистера Неэмана, который, как можно было догадаться, в своё время немало сделал для этого парня из Арцены. «Да вы понимаете, что он несёт?..» — беспомощно оглянулась она на Арье и Амихая и, наконец, не выдержала: «Ну, если сами Кастахич и Пительман считают вас, дя-дюш-ка, приятным и верным человеком, то нам с вами всё ясно! И как мы не поняли с самого начала, с первых ваших слов, когда вы сказали, что попрощаться с папой не могли приехать, потому что для вас бизнес превыше всего?!» — «Ширли, дочка, ну, зачем ты так! Он же твой дядя, уважаемый бизнесмен!» — недовольно повысила Рути голос на дочь. «Девочка, не надо так… — забормотала потрясённая Хана, по лицу которой, не переставая, текли слёзы. — Он же мой старший сынок, столько лет не виделись… Наконец-то, приехал… Жаль, что жену и деток не привёз с нами познакомить…» — «А я… разведён… Собираюсь снова жениться… Но это… ладно, моё дело…» — пробормотал в сторону Джозеф. — «Что?

Второй раз? Или это, кажется, уже третий брак? На ком же, если не секрет?» — спросил Арье, но Джозеф не ответил. Амихай отвернулся.

Джо уставился на Ширли и спросил: «А это кто? Называет меня «дядюшкой»…

Неужели это дочь моей старшей сестры? У моей сестры дочь — йеменитка?» — «Почему, она не йеменитка… — залепетала Рути. — Мой муж… покойный муж… Моти Блох…

Его прадед из Западной Украины…» — «Ладно… Пусть так… Но ведёт себя она диковато…» — «А вы моих друзей оскорбляете! Невеста Ирмиягу Неэмана — моя лучшая подруга! И Ирми, и Хели я хорошо знаю! Их все тут любят и уважают!

Скажите, мальчики, этому надутому индюку! — обернулась она к Цвике и Нахуми. — Я не позволю оскорблять моих друзей! За одно спасибо — что похвастал, как они вместе с нашими подонками обобрали истинных создателей руллокатов… Так сказать — полезная информация!» — «Ширли! — прикрикнула Рути, — Замолчи, пожалуйста! Не порти нам встречу с братом!» — «Да он сам всё испортил, сестричка… — вздохнул Арье. — Неспроста для мерзавцев и прохиндеев типа Кастахича с Пительманом он приятный и хороший человек, как и они для него. Нашли же друг друга! А ведь этот приятный человек Пительман погубил твоих сыновей и убил твоего мужа!» — «Не говори так, не говори мне об этом! И так болит… рана на всю жизнь…» — разрыдалась Рути.

Вошёл муж Мории рав Эльяшив. Джозеф пристально оглядел лицо альбиноса, заглянул в его красноватые глаза, перевёл взгляд на его глубокую чёрную кипу, потом на густые пейсы и свисающие цицит. Тут же вопросительно перевёл глаза на мать.

Мория тихо проговорила: «Это мой муж, рав Эльяшив Бен-Шило… Познакомьтесь: брат из Америки Йосеф… то есть Джозеф…» — она любовно глянула на мужа, который со смущённым недоумением поглядывал на странно уставившегося на него гостя, и плавным жестом указала на старшего брата. — «М-да-а… — протянул американский гость. — Мои сёстры, я вижу, большие оригиналки: одна вышла замуж за чёрного, а другая — за белого… Хотя… он в известном смысле… э-э-э… тоже «чёрный»…" — «Сынок… — залепетала старая Хана, всхлипнув, — ну, зачем ты так?» — «Мамаша, я, конечно, давно знал, что такое наша семья, знал, почему я не хотел, не мог тут оставаться… Я тут просто задыхался! Но надеялся, что за это время хотя бы молодёжь, мои братья и сёстры, немножко цивилизуются… Э-эх!» — и он махнул рукой, окинув взглядом присутствующих в салоне, задержав взор на головах племянников и на длинных юбках Ширли и Лиоры. Всем своим видом он выражал разочарование.

«Ну, почему, мистер Джо! Наша Рути вышла замуж за светского человека, обладателя второй академической степени по компьютерам Моти Блоха! Если бы вы, ваше превосходительство, познакомились с её сынками — их внешние и внутренние данные вас бы вполне устроили! — едко заговорил Арье, тогда как Амихай молчал, глядя в пол и презрительно кривя губы. — Вот это люди вашего круга! Дубоны! Небось, ваш друг мистер Кастахич вам рассказал, кто такие дубоны, какие подвиги они совершили? А ведь ваши старшие племяннички были в их кругу… На их счету много подвигов… в том числе, и мой арест…» Но тут Рути истерически взвизгнула: «Арье, я тебя прошу! Мало я пережила? Зачем ты бередишь мои раны? Сначала моя дочь, а теперь ты, мой брат… Я не хочу слышать об этом!» — и она разрыдалась. Арье с Амихаем сразу виновато потупились, забормотав: «Прости, сестра… Тебя мы ни в чём не виним, ты сама пострадавшая…» Рути рыдала, а Мория обняла её и принялась успокаивать, обернувшись к братьям и погрозив им кулаком. Эльяшив поспешил покинуть салон.

После неловкого молчания Джо, как ни в чём не бывало, вернулся к разговору. Он снова принялся едко высмеивать основателя и главу его фирмы мистера Неэмана: «Да что он забыл в крохотной, провинциальной Арцене! Ведь вот приехал, основал филиальчик в глухой, неведомой, дикой деревушке Неве-Меирии, да ещё на землях, которые Арцене не принадлежат — и потерпел фиаско!» Арье не выдержал и прервал, глаза его метали иронические молнии: «А где мы сейчас находимся? Ты не потрудился поинтересоваться, братик, куда такси тебя довезло?» Амихай подхватил:

«Тебе было бы нелишне наведаться в этот самый филиал, посмотреть на это, как ты называешь, «фиаско»! Посмотреть, какие там та-фоны выпускают!» — «Какую оригинальную систему Интернет-радио и ТВ массового применения там разработали! — снова подхватил Арье: — на основе принципа непересекающихся плоскостей! Знаешь, что это такое? И вообще!.. Продукция нашего филиала пользуется спросом по всему миру! Там работают классные специалисты! Его сын — один из них!» Джозеф на минуту растерялся, потом вдруг спросил: «А фирма получила разрешение на разработку этой самой системы Интернет-радио, прошла утверждение в Управлении по новым технологиям… или как-это-у-вас-называется? Или эти работы производились, так сказать, «контрабандой»? Я бизнесмен, а не специалист по, так сказать, экзотической тематике, но… У вас всё-таки страна… э-э-э… непростая… проблематичная… воюющая… Тут, по определению, информация, как и самые новые разработки должны находиться в одних крепких контролирующих руках!

Это вам не Америка, не свободный Запад! Не может быть такого, чтобы кто попало мог вещать обо всём в любых направлениях, чтобы это было доступно кому попало!» — «Да ты о чём! Где ты этой пошлости нахватался?» — взорвался Амихай. Джозеф отмахнулся и с деланно озабоченным видом спросил: «К тому же… Кто может поручиться, что в этой вашей… как-её… непересекающейся системе… отсутствуют вредные излучения, наконец, помехи, влияющие на безопасность полётов?» — «Специалисты фирмы специально разработали помехозащищённую в обоих направлениях систему непересекающихся плоскостей — это её главная особенность!

Изобретатель системы — талантливейший человек! Над ним, кстати, твои новые друзья и компаньоны поиздевались всласть, когда хотели заставить работать на себя! Вот с кем ты дружбу водишь!» — закипая от ярости, выкрикнул Арье, а Амихай подбавил жару: «Конечно! Это твои друзья фанфаразматики (так мы их теперь зовём!) распускали слухи, что наши устройства создают помехи, представляющие опасность для аэродромов, для взлетающих и приземляющихся самолётов! А фирма, между прочим, далеко от аэропорта… Наверно, это они и тебе рассказывали… А когда, сейчас уже, проверили, оказалось, что эти помехи излучают силонофоны, которые их «мирмейские друзья» специально задействовали в окрестностях Аувен-Мирмия. Но «умельцев» Аль-Тарейфы никто же не станет привлекать к ответственности, легче нас, фиолетовых, обвинить!

Даже сейчас, после всего, когда столько всплыло на поверхность!..» Джо с удивлением глянул на братьев, пожал плечами и ядовито заметил: «Да, братишка, твой последний рассказ убедил меня, что на этом арценском филиале фирмы властям есть чем заняться — узнали бы много нового и интересного! Но ладно…

Я же про мистера Неэмана! Вы не задавались вопросом, зачем он и его ненормальные дети, которые были прекрасно устроены у себя в стране, решили связать свои судьбы с этой дикой и не очень любимой в мире Арценой — особенно после того, что здесь произошло?.. Уж если после того, как всему миру надоела новая музыкальная мода, вы по какой-то местной причине не захотели от неё отказываться, то почему от участия в развитии этого течения вы отстранили мирмеев, да ещё и одного из создателей этого течения? Почему Ад-Малек был вынужден покинуть Арцену? Кто посмел выдающегося артиста и общественного деятеля сделать тут персоной нон-грата?

Вот и потерпели на этом фиаско! Вы думаете, мир вам простит такую дискриминацию и преследование по национальным мотивам? Или по вашему Интернет-радио об этом беззаконии не сообщали? Что, у каждой противоборствующей стороны свои идеологические фильтры? Ну, да, Б-г с вами! Вам, мои дорогие, я по-хорошему, зная ситуацию в мире, советую поскорее отсюда перебираться… ну, скажем, в Эранию — для начала… Меирию-то свою вы разрушили…» — «Что-о?! — нестройным хором вскричали Арье с Амихаем и их старшие сыновья. — Ты судишь издалека на основании сплетен и клеветы, а мы всё это тут на своей шкуре пережили! И не мы, а наши офанфаревшие власти разрушили Меирию, чтобы нас оттуда выселить! Так сказать, ораковение! Знаешь, что это такое?» Арье приблизил покрасневшее лицо к брату и возбуждённо, зло заговорил: «У нас с братом тоже был бизнес, конечно, не такой крупный, как у тебя: мы же не меняли ни имён, ни фамилии, ни места проживания! Но жить можно! Ремонт и эстетика интерьера квартир… Нам не только разрушили дело, но и никаких компенсаций не выплатили… И не только нам!.. Мы с братом — одни из тех немногих, кому по крохам, по капелькам удалось что-то восстановить… уже здесь, в Неве-Меирии.

Хотя и теперь мы не знаем, как это у нас тут пойдёт — строительство-то почти заглохло…» Цвика и Нахуми буравили глазами дядюшку, самодовольство которого основательно полиняло после последних слов брата. Видно было, что он растерялся, но быстро взял себя в руки и проговорил: «Ладно… Тебе хочется так думать — думай!..» На этом закончился первый и последний визит к ближайшим родственникам старшего сына Гедальи и Ханы Магидович. Он встал, отодвинул недопитую чашку чая и процедил: «Ладно, познакомились — на всю жизнь хватит!.. Я и не знал, что мои арценские родственнички… как это у вас называют? — антистримеры! Особенно некоторые племяннички! Ладно, раз я уж тут, то помогу с выдачей тела твоего шлимазла-мужа, сестра, и вы сможете его похоронить. Придётся, наверно, раскошелиться, но я не жадный! В кои-то веки сделаю что-то для сестры… для мамаши… Ведь его папаша-бизнесмен, как я смекаю, не догадался заплатить… денег, наверно, пожалел… А я — так уж и быть! Чтобы помнили брата Джозефа Мегеда!» — «Спасибо, братик, будем помнить…» — потерянно пролепетала Рути.

Ширли отвернулась и молчала. Она не позволила себе крикнуть матери, чтобы не принимала подачек от этого человека. Вдруг вспомнила своих братьев, которые сделали её несчастной только потому, что возненавидели Ноама, и вообще — чем они-то по сути лучше этого дядюшки? Если они вдруг объявятся, разве сможет она перед матерью, несчастной вдовой, поставить вопрос — или я, или они?

Джозеф выполнил обещание — организовал получение семьёй тела Моти, помог похоронить его и отбыл к себе в Лос-Анджелес. После отъезда старшего сына Хана слегла и долго болела. Если бы не ласковый и профессиональный уход за нею младшей дочери, не помощь сыновей, может статься, семье пришлось бы похоронить и её.

Ширли и Рути сидели шива по Моти в разных углах салона дома Мории. Они не смотрели друг на друга и почти не разговаривали. Когда к вечеру визитёры оставляли их в покое, Рути начинала разговоры с дочерью. Несколько вечеров она пыталась убедить дочь ничего не говорить своим друзьям о визите старшего брата Джозефа, а главное — про его рассказ с Кастахичем и Пительманом. Ширли отмалчивалась и только упрямо качала головой. На третий вечер Рути не выдержала и повысила голос: «Ты что, не понимаешь, как ты опозоришь… нет не Йоси… э-э-э…

Джо, а всю нашу семью?! Имей в виду: Дороны и жених их девчонки и с тобой знаться не захотят! Сначала твои братья… так они считают, — убили их мальчика, а тут ещё твой родной дядя, якобы, украл бизнес у… э-э-э… у жениха твоей подруги! Лучше, чтобы они об этом не знали! Не будь дурой!» — вдруг закричала Рути, вглядываясь в упрямое лицо дочери. — «Мама, во время шива нельзя кричать… нам с тобой… э-э-э… друг на друга… Жаль, что ты этого не знаешь…» — тихо проговорила Ширли, и глаза её наполнились слезами. После этого замолчала, не откликаясь ни на одно слово, с которым мать пыталась к ней обратиться.

Рути до глубины души возмутило упрямство дочери, а главное — то, что её упорное молчание она расценила, как оправдание Доронов и Бенци, а ещё и обвинение в адрес исчезнувших Галя и Гая. Рути, пожалуй, была единственной, что и не хотела, и всё-таки верила, что обвинение Бенци в смерти её Мотеле имеет под собой некоторые основания. С чувствами своей дочери на фоне собственных переживаний она считаться не хотела и не могла. Так между матерью и дочерью постепенно вырастала ледяная стена, которой слишком долго не суждено было растаять…

После отъезда австралийской родни Ширли вернулась в ульпену, все классы которой переехали в Неве-Меирию. Они с Ренаной много занимались вместе, стараясь наверстать пропущенное, а главное — заглушить неизбывную горечь утрат. Они, не сговариваясь, решили поскорей закончить учёбу, за год пройти курс двух последних классов.

Ренана поступила на медицинское отделение неве-меирийского колледжа, а попутно начала готовиться к свадьбе. С Ирми они в это время виделись редко, только когда он с Максимом и Хели, не так давно тихо отпраздновавшими свою свадьбу, приходил в гости к Доронам на шабат, растерявший былое веселье в отсутствие Ноама и отца.

В будние дни Ренана и Ирми ежедневно перезванивались. Родители Ирми не оставляли мысли вернуться в Калифорнию после женитьбы сына. Но от Ширли и Цвики с Нахуми они с потрясением узнали, что сотворил старший сын Гедальи Магидовича ради карьеры. Тогда-то им стало ясно, с чем связаны возникшие у них проблемы с властями штата, давшими понять, что возвращение в Калифорнию Неэманов нежелательно. Ведь, как им услужливо дали понять арценские фанфаризаторы, Неэманы, если не пособники врага, то уж точно злостные экстремисты антистримерской направленности, почти члены преступной группировки.

Как Ширли предполагала и надеялась, никого из семьи Магидовичей Неэманы совершенно искренне ни в чём не обвиняли. «Что поделать! Не каждой семье удаётся обойтись без червоточины…» — говаривал мистер Неэман.

Шмуэль и Реувен тоже заканчивали учёбу в йешиват-тихоне, с яростным упорством навёрстывая пропущенное время. Не раз они с благодарностью и неутолимой болью вспоминали уроки старшего брата Ноама, которые он давал им в Меирии во времена убежища и студии «большого угава». Шмуэль решил идти по линии музыки, совершенствуясь в игре на духовых инструментах. У него уже появились ученики, и он мечтал со временем основать такую же студию для мальчиков, которую в своё время открыли в Меирии Гилад и Ронен.

Реувен решил стать журналистом. Вместе с друзьями Максима, которые тоже поселились в Неве-Меирии, они начали осуществлять его давнюю мечту — создание студии компьютерных мультифильмов, где Зеэв, Бени и Эльяшив занимались озвучиванием создаваемых фильмов, а он к тому же сочинял музыку для гитары, флейты, угава. Хели и Ренане не сразу удалось уговорить Ширли, начавшую учёбу в художественном колледже, принять участие в работе студии. Сначала девушка наотрез отказывалась от этой идеи, но со временем оттаяла. Впрочем, она довольно долгое время после гибели Ноама старалась, даже работая в студии, соблюдать необходимую дистанцию в общении с близнецами.

Цвика и Нахуми долго не могли придти в себя после пережитого. На них очень сильно подействовал настоящий обвал смертей: дедушка Гедалья, потом, чуть ли не в один день, брат их друзей близнецов Дорон, Ноам, и муж тёти Рути, отец Ширли, Моти Блох. Кроме того, Нахуми тогда же узнал об окончательном разрыве между родителями, об отъезде матери с младшим братишкой в Шалем, что было для него немалым потрясением.

В конце концов, Цвика и Нахуми перебрались в Неве-Меирию, поступили в музыкальный йешиват-тихон, где преподавал их дядя, рав Эльяшив, и очень редко появлялись у родителей в Эрании, предпочитая семьи своей тёти Мории и Доронов.

Лиора после всех событий так и осталась жить в доме Мории, где нашла то тепло, которого долго была лишена. Амихай пытался было уговорить её перебраться жить к ним с Идо, но девочка заявила, что собирается поступать в Неве-меирийскую ульпену… и вообще — она привыкла к тётушке, очень любит двоюродных сестричек и… тут у неё появились подружки, с которыми она не хотела бы расставаться.

Изредка то Нахуми, то Лиора шабат проводили у отца и младшего брата Идо, но чаще Амихай и Идо приезжали в Неве-Меирию. Все трое не хотели видеться с матерью.

Разве что раз в месяц вместе с отцом приезжали в Шалем, только чтобы повидаться с маленьким Мойшеле, но в дом к матери не заходили. Это продолжалось до тех пор, пока Адина не поставила условие — либо Лиора переезжает жить к ней, либо ни они, ни Амихай больше Мойшеле не увидят. На это Лиора ответила резким отказом, разрыв с матерью был полным. Старшие дети Амихая так и не смогли простить, как она обошлась со слишком мягким и добрым отцом, которого любили и жалели, особенно Идо, но максималист Нахуми не мог втайне не осуждать его за чрезмерную мягкость.

Гилад и Ронен с семьями неожиданно перебрались в Шалем, а потом и вовсе исчезли из поля зрения. Туда же переехала из Неве-Меирии семья Гидона Левина, который почти пришёл в себя, но это уже не был тот яркий и искромётный изобретатель в бытность в «Лулиании». Его старший сын Цуриэль заканчивал неве-меирийскую военную йешиву (туда же поступили ещё два сына Гидона) и раздумывал, что делать дальше. После того, что произошло в Эрании, после жуткого периода силонокулла и «Цедефошрии» парень серьёзно опасался, что всё-таки ему с его сильной близорукостью, придётся идти служить в армию, которая у многих фиолетовых ассоциировалась с дубонами. Им трудно было поверить, что зловещую бригаду действительно распустили почти сразу с началом расследования многочисленных уголовных дел — начиная от бесчинств в секторе Юд-Гимель на Первом Турнире, налёта на меирийскую ульпену и изнасилования Сареле и кончая издевательствами над Ноамом Дороном и его ужасной таинственной смертью. Виновников, как и следовало ожидать, найти не удалось, поэтому поспешили распустить на всех наводившую страх бригаду дубонов, символ фанфаразматической эпохи силонокулла.

Кошель Шибушич снова вернулся к поискам места под хоть каким-то солнышком, открывая то один, то другой бизнесы, которые у него исправно прогорали.

Единственно, с чем ему, в конце концов, повезло — это с женитьбой на дочери некоего европейского бизнесмена, который пригрел молодую семью и увёз его из Арцены. Там, на просторах Европы, следы Кошеля (превратившегося из Шауля Шибушича в Пауля Себича) затерялись.

Точно так же бесследно (в те дни хотелось верить!.. — навсегда) исчез из Арцены Коба Арпадофель, и никто не знал, где в следующий раз вынырнет и зловеще сверкнёт его левый глаз-прожектор. Дани Кастахич договорился о месте юриста в лос-анджелесском филиале фирмы «Флайерплейт», где ему удалось надёжно «лечь на дно» в самый разгар следствия по всем вышеупомянутым делам. Уж он-то как юрист ощущал всей своей сверхчувствительной шкурой, что его непревзойдённые таланты ему и его приятелям на сей раз могут выйти боком. Неожиданно всплыли подробности первой операции дубонов, связанной с налётом на магазин спорттоваров Иммануэля и ликвидацией этого небольшого, но процветающего бизнеса, и это Кастахича нервировало более всего. Спасибо Джозефу Мегеду — он протянул некогда процветавшему арценскому адвокату спасительный канат. Мезимотес и Пительман исчезли, чтобы в скором времени обнаружиться в одном из закрытых городков на Юге Арцены. Чем они там занимались, никого не интересовало — а напрасно!

Первое время после похорон Моти Мория взяла на себя заботу о сестре и матери.

Потеряв дом в ораковевшей Меирии, брать Арье и Амихай пытались возродить свой бизнес в Неве-Меирии, где жила семья Мории, но там дело, по понятным причинам, которые Арье изложил Джозефу, не пошло. И им пришлось перебраться в один из недорогих пригородов Эрании, где проживала в основном беднота, поближе к матери и овдовевшей сестре. После развода Амихай с 10-летним Идо поселился в доме у брата. Об устройстве своей расколотой жизни он даже думать не хотел, жил как бы по инерции, только ради сына, которого надо было поднять на ноги. Также он чувствовал свой долг перед старшими, Нахуми и Лиорой, которые жили и учились в Неве-Меирии.

Кое-как устроившись, братья старались материально поддержать двух несчастных женщин — маму и старшую сестру. Именно для этого они и поселились в том же городке, одном из недорогих предместий Эрании, где Рути нашла и сняла себе и маме маленькую квартирку. Коттедж в Эрании-Далет отпугивал Рути, жить там она не могла и не хотела. Ей удалось сдать дом семье бывших коллег покойного мужа.

Так Рути и старая Хана зажили вдвоём своей вдовьей жизнью. Когда Рути узнала, что из их дома в Эрании-Далет исчезло её пианино, она была в таком шоке, что на несколько лет забросила музыку, живя на крохотную вдовью пенсию и доходы со сдачи коттеджа — этого им с матерью хватало. Она занималась хозяйством, а то подолгу сидела и смотрела в окно. Порой она проникалась безумной надеждой, что сейчас появятся или Моти, или её мальчики, или Ширли вернётся из Неве-Меирии…

Дочка Ширли, из-за которой, она была уверена, все беды в их семье и начались…

Потом встряхивалась — «мол, что это со мной?» — и шла на кухню, или к стиральной машине.

Главным досугом Рути в то время было рассматривание альбомов с фотокарточками, на которых были изображены её красавец Мотеле и детки, маленькие, сладкие, любимые. Хана садилась рядом с нею, и они обе рассматривали альбомы, в том числе и старые альбомы Магидовичей. Они долго рассматривали старые фотографии: первенца Йоси, который в 16 лет ушёл из семьи, и умерших в раннем детстве, до рождения Рути, близнецов, и маленькой Рути, и Арье с Амихаем, и Мории. После рассматривания альбомов обе снова садились к окну и смотрели, смотрели, смотрели…

Так они коротали дни…

За неделю до свадьбы Ренаны и Ирми неожиданно, без предупреждения, появился Бенци. Он вошёл в дом, когда Ренана накрывала на стол к обеду, на который были приглашены все Неэманы. Она обернулась на тихие шаги и с некоторым недоумением воззрилась на вошедшего. Это был совершенно седой, сутулый мужчина, потрёпанная одежда на нём висела, как на вешалке. На осунувшемся лице выделялись обвисшие щёки, от чего лицо казалось лицом печального клоуна. Она уже открыла рот, чтобы спросить: «Вам кого, адони?» — и в этот момент вошедший улыбнулся. Ренана вгляделась в каре-зеленоватые глаза, словно ставшие ещё больше на осунувшемся лице, и узнала немного кривую, печальную, но всё ту же «чеширскую» улыбку вошедшего. Она громко, на весь дом закричала: «Па-па!!! Папочка!!! Это ты???» — бросилась к нему навстречу, громко и горько рыдая. Услышав её истерические рыдания, прибежали Нехама, близнецы, Шилат с Бухи, за ними — Ирми, Хели с Максимом и Неэманы-старшие.

После первых объятий близнецы тут же бросились обзванивать всех, кого можно, извещая о возвращении отца. Три дня подряд в доме Доронов-Ханани двери не закрывались — всем не терпелось увидеть Бенци, поприветствовать его и пожать ему руку. Женщины успокаивали Нехаму, которая то плакала, то смеялась и старалась не отходить от мужа. Натан с Шошаной и четверо их младших сыновей, как только их известили, тут же прибыли и до самой свадьбы все дни проводили в доме Бенци, не отходя от вернувшегося сына и брата ни на шаг. Шошана и остальные четыре невестки старались, чем только можно, помочь Нехаме и Ренане.

Рав Давид первые два часа после возвращения Бенци нервно мерил шагами салон и повторял: «Я знал, что всё разъяснится! Я всегда верил в нашу власть… Я знал…».

Рувик, поначалу неотрывно молча глядел на отца и порывался, и одновременно боялся задавать ему вопросы. Услышав повторяемые дедом странные, по его мнению, слова, он обернулся и пристально поглядел на деда, пробормотал: «Ну да! Раханут… вот во что ты верил!» Шмулик, поймав взгляд своего близнеца, услышав его злое бормотанье, почувствовал, что тот на грани взрыва. Он подошёл к деду и мягко начал уговаривать его успокоиться, сесть и почитать хвалебные молитвы и псалмы, и для верности сам к нему присоединился и постепенно привлёк не только Рувика, но и двоюродных братьев.

Ширли узнала о возвращении Бенци поздно вечером, когда ей позвонила Ренана и, смеясь и плача, в эйфорической истерике, сообщила об этом. Ширли в какой-то момент даже начала опасаться за рассудок подруги, не зная, как её успокоить.

Узнав, что Бенци вернулся, Ширли пребывала в нерешительности, не зная, удобно ли теперь ей появиться в доме Доронов, сильно пострадавших от её родных братьев, вправе ли она пойти на свадьбу подруги. Она решила посоветоваться с Хели. Та грустно усмехнулась и проговорила: «Милая, не говори глупостей! Ты была с нами в самое тяжёлое время, ты должна быть с нами и в радости, сколь бы неполной и горькой она ни была!.. И потом — ты же получила приглашение, у тебя очень важная функция свидетельницы! И твои кузены тоже приглашены, и вообще все Магидовичи, и Бен-Шило! Значит…» На свадьбе Ирми и Максим объявили всей Неве-Меирии, что навет лопнул, и Бенци Дорон полностью оправдан, что вызвало бурную радость всех обитателей посёлка.

Вскоре после женитьбы Ирми, окончив курс бизнеса, взял на себя руководство фирмой «Неэмания», на которой по-прежнему выпускались та-фоны и ницафон-блоки приёма Интернет-радио и телевидения, а также приставки для тех, у кого по той или иной причине не было выхода на Интернет. Конечно же, он с радостью пригласил на работу Бенци Дорона.

Через год после свадьбы Ренана спросила у мужа: «Дорогой, а ты не хотел бы поменять у фирмы название?» — «А какое название ты предлагаешь?» — «Ты мог бы и сам догадаться… «Ноам», конечно…» — с деланным возмущением проговорила Ренана. — «Да, я действительно что-то поглупел… — и он нежно обнял и поцеловал жену. — Я подумаю, как это сделать, думаю, daddy будет не против… Ещё… Я тут подумал, что мы могли бы организовать у нас на фирме студию компьютерных фильмов…

А то ребята сами что-то пытаются слепить врукопашную… Ширли, как я понял, решила сделать это своей профессией. И хорошо — нам нужно создавать свою современную культуру на основе наших ценностей…» — «Рувик… после того, что случилось с Ноамом, почти не берёт в руки гитару… Разве что, когда накатит грусть…» — печально проговорила Ренана.

После окончания ульпены и поступления в художественный колледж Ширли обосновалась в Неве-Меирии, получив там половину каравана неподалёку от дома Мории. Австралийские родственники сами предложили и взяли на себя оплату её учёбы, за что Ширли им была несказанно благодарна.

Ширли много занималась, а свободное время проводила в семье молодых Неэманов, Ренаны и Ирми. Первое время она также частенько приезжала на шабат к матери в предместье Эрании. Но Рути, особенно после свадьбы Ренаны и Ирми, взяла за привычку донимать её одними и теми же упрёками: «А у Доронов ты чаще бываешь, чем у мамы с бабушкой! Ну, ещё бы, у Доронов тебе и вкуснее, и веселее… Но, честно говоря, я не понимаю, как ты можешь там общаться с человеком, который, может быть, твоего отца…» — «Мамочка, ты неправильно ставишь вопрос. Надо бы лучше спросить, как они могут общаться с сестрой тех, кто так или иначе виновен в смерти их сына! Но как видишь, они со мной общаются, нисколько ко мне не изменились! Да, у них мне теплее, во всяком случае, они меня ни разу ни в чём не упрекнули!» После этого разговора Ширли перестала приезжать к матери и очень редко разговаривала с нею даже по телефону. Разве что когда Арье и Амихай привозили её и бабушку Хану к младшей сестре на шабат, но это бывало очень редко. Её не раз уговаривали и Ренана, и Мория, и Хели, чтобы она помирилась с мамой, с другой стороны, к тому же Мория призывала и Рути, но обе были непреклонны.

Бенци взял за обыкновение подолгу молча стоять возле портрета Ноама, висевшего в салоне их дома в Неве-Меирии. К нему неслышно подходила хромающей походкой сильно постаревшая Нехама, и они, молча, обнявшись, сквозь слёзы смотрели на дорогое лицо на портрете.

Шилат училась в ульпене. Она и раньше была довольно замкнутой и нелюдимой девочкой, по-прежнему у неё почти не было подруг. Совершенно неожиданно она очень подружилась с появившейся в их классе ульпены сестрёнкой Нахуми Лиорой. В свободное время они обе помогали в частном садике мишпахтоне, куда в своё время носили Бухи. Кроме того, много времени она продолжала заниматься с Бухи, который очень подрос и превратился в живого, непоседливого и капризного ребёнка. Вот в ком Бенци находил утешение и отраду после пережитого кошмара. Нехаме её натура не давала такой отдушины, она целиком погрузилась в свою неизбывную боль, из которой её так и не смогли вывести ни муж, ни родители, ни дети, ни братья и сёстры. И так продолжалось, пока не родился внук Элиноам, первенец Ренаны и Ирми…

Жизнь постепенно возвращалась к рутине…