Ошибка комиссара

Глава двадцать пятая Сокровище позабытого дедушки

Получить у следователя разрешение на встречу с кладоискателем — неудачником оказалось парой пустяков. Следователь и вообще оказался парнем отчаянным и сочувствующим неблагодарной работе сыщиков. Мог пойти на арест подозреваемого там, где другой бы отпустил жулика на подписку за недостаточностью, по его мнению, оснований для заключения под стражу. Надо ли говорить, что облагодетельствованный таким образом злодей тут же намыливался в бега?

— Ты мне там только ничего не испорти. Вот сюда и сюда не залезай, добро? — обозначил следователь границы допустимого. — И потом поделись результатами, добро?

Похоже, это словечко было у него не менее, чем третьим в каждом предложении. Поэтому и звали его ребята из розыска именно так — «Добров», совершенно пренебрегая при этом его родной фамилией.

Вот, благодаря стараниям этого Доброва и сидел в настоящее время наш кладоискатель не в бродяжнике, а в следственном изоляторе на Советском проспекте, который несведущий народ называл просто — тюрьма.

Тюрьма кстати, старая, ведет свою историю еще с прошлого века. Жаль, что после строительства нового СИЗО пошла под снос.

— И сколько мне светит? — угрюмо поинтересовался доставленный сиделец сразу при встрече, безуспешно пытаясь передвинуть привинченный к полу стул.

— А что тебе вменяют? — спросил я.

— Будто не знаете! — хмыкнул «Роберт» (мысленно я продолжал называть его именно так). Но ответил. — Сто сорок пятая, часть вторая через пятнадцатую.

Ого, оценил я, так обычно говорят для краткости или сотрудники милиции, или сами сидельцы. Значит он здесь уже немного обтесался и начинает воспринимать суровую действительность во всей её красе. «Через пятнадцатую» означало, что речь идёт о покушении на преступление, а не о законченном деянии. Это чуть полегче, но статья серьезная. Ай, да Добров!

— Тогда до десяти с конфискацией, — не стал жалеть я его. — Но тут многое зависит от тебя. Поведёшь себя правильно, можешь рассчитывать на минимум.

Не мне, конечно, решать за суд и прогнозировать строгость приговора или, наоборот, его мягкость. Но я вправе предположить, что тёте Вале на суде будет уже его жалко, характеристики могут оказаться весьма положительными, уж очень он на опасного грабителя не тянет, да если ещё адвокат постарается организовать ходатайство с места работы о готовности коллектива взять оступившегося работника на поруки, так и это зачтётся. Или быть ему здесь же в Череповце на стройках народного хозяйства, например. А потом, чем чёрт не шутит, возьмёт себе в жёны Аэлиту Львовну, обещал же в своей повинке-то, и заживут они мирно и счастливо…

Что-то мне собственная фантазия сильно не понравилась. Поживём — увидим. А пока ближе к телу, то есть, к делу.

— Слушай, Роберт, — начал я, — мне твоим делом заниматься не придётся. В этом смысле ты мне совершенно не интересен, и пришёл я сегодня к тебе совершенно с другими делами. А начну я вот с чего. Сидишь ты теперь здесь и ломаешь голову, как же это всё произошло именно с тобой? Ведь так всё хорошо просчитал. И всё бы получилось и выглядело бы не более, чем детская шалость. Письма там из газетных буковок и всё такое, чистый Конан Дойль, и вдруг — тюрьма. Да как же так?

«Роберт», до настоящего момента сидевший с глазами в пол, чтобы скрыть слёзы что ли, впервые с интересом посмотрел на меня. А я продолжил:

— И у меня есть вопросы, на которые я хочу получить ответ. Сразу скажу: на твоё пребывание здесь этот разговор не повлияет никак. А вот на то, как ты будешь сидеть: ломать голову над происшедшим до посинения или, благодаря мне, сможешь разобраться, что к чему — повлияет. Посему предлагаю: расскажи мне всю эту свою историю от начала до конца. Я её даже записывать не буду, это не допрос. Со своей стороны, обещаю кое-что рассказать тебе, чтобы ты не терялся в догадках. Это ведь изматывает бессонными ночами, не так ли? Для начала скажу: клад всё-таки был, и нашли мы его благодаря тебе.

«Роберт» встрепенулся на своём стуле, видимо собираясь привстать и убить меня, не взирая на последствия. Однако, потом передумал и остался сидеть. Стало его жалко. Я вытащил из кармана несколько фотографий и небрежно бросил на стол перед ним:

— Полюбуйся!

Это были мои фотографии с нашей поисковой операции: место обнаружения, вскрытый сундук, полуистлевшие бумажки, ребята-поисковики и Аэлита рядом. Пришлось попросить криминалистов быстренько отпечатать нужные фото.

Арестант перебирал карточки и даже, кажется, не особо их рассматривал. Но на мою реплику о том, что в сундучке больше ничего не было, ни золота, ни брильянтов, странно исказился лицом — вот-вот истерически расхохочется. Но нет, удержался. Сказал только:

— Липа!

Ну вот! Не хватало ещё тратить энергию на то, чтобы убеждать этого дурака. Но пришлось, правда, недолго.

— Ты, несчастный, разуй глаза! — начал я. — Аэлиту видишь? Ты её всё-таки немного знаешь, хоть и неправильно просчитал. Можешь себе представить, чтобы она участвовала в какой-нибудь инсценировке?

«Роберт» посидел немного в раздумьях, потом глухо произнёс:

— Ладно. Спрашивайте.

— А ты давай с самого начала, откуда про клад узнал, про икону и так далее помаленьку.

— В семьдесят пятом году дед объявился, — глухо сказал Роберт. — Ну, как объявился? Нагрянул к нам в коммуналку, где мы жили в Ленинграде: отец, мать да я. И как нашёл нас, до сих пор не знаю. Вечером звонок в дверь. А мы с отцом вдвоём дома были, мать в ночную смену на работе. Открываю дверь — на площадке старик стоит дремучий. Именно таким он мне тогда показался. Мне, говорит, Леонов Николай Петрович нужен. Дома ли? Дома, говорю, проходите. И веду его в нашу комнатёнку. Старик заходит, осматривается и так говорит моему родителю:

— Ну, здравствуй сынок! Я как есть твой отец Сапожников Пётр Степанович. Не ждал небось?

А у меня будто отключение мозга случилось: почему отец, почему Сапожников? Я всю жизнь считал, что мой дед по отцу, Леонов Пётр Степанович, пропал без вести на войне. И батя стоит, как лом проглотил, ничего сказать не может. Потом собирается с духом и говорит тускло так:

— Здравствуй, папа.

Но не подходит и руки не подаёт.

В этом месте «Роберт» посмотрел на меня, как бы спрашивая — продолжать?

Я утвердительно кивнул головой. Тогда он робко попросил:

— Покурить бы.

Я достал из кармана пачку «Пальмы» — забирай. Дарю. Какой сыщик ходит в СИЗО без табачка, даже если сам не курит? «Роберт» прикурил сигарету, жадно затянулся и продолжил:

— Пока я соображал, что к чему, отец меня быстро спровадил из дома, дескать, им поговорить есть о чём без свидетелей. Ну что, вижу дело серьёзное. Не будешь ведь кочевряжиться — никуда не пойду. Ушёл, мотался где-то по улицам, и никак в толк взять не получалось, что это за фокус такой.

А когда пришёл домой, они в комнате за столом сидели. На столе бутылка водки, стаканы гранёные, отец из таких и не пил никогда, закуска какая-то. Старик хотел было за стол меня позвать, а отец ему — нет, пусть за свой шкаф забирается и дрыхнет. У нас комната длинная, как пенал. Стол у окна стоит, а мой закуток в другом конце шкафом отгорожен. Опять решил, что мешать не буду, прилёг. Ушки навострил, может что интересное услышу, но они только бу-бу-бу, ничего не понять. Я вроде как и задремал даже. А они, видно, хорошенько добавили, потому что бдительность потеряли, заговорили громче и меня разбудили. И слышу я как старик говорит:

— Икону ту Николая Угодника я, получается, по ошибке в мешок командиру своему, Льву Епанчину сунул, дело прошлое. Во-от. Сам Епанчин и подтвердил это, когда мы случайно встретились однажды. Теперь-то его в живых давно нету, с войны ещё. Офицерик, что казной восставших заведовал, тоже никому ничего не скажет давно уже. Да-а, давно, с того самого времени. Так что тебе и карты в руки.

Отец спрашивает:

— А что же ты сам-то? Ты ведь и без всякой схемы место найдёшь, раз сам закапывал сундучок-то.

Дед ему отвечает:

— Стар я уже для таких приключений. Да и не надо мне ничего. До тридцать четвёртого года как-то не до того всё было. Жизнь всё чем-то другим заставляла заниматься. А потом двадцать два годика от звонка до звонка на Колыме… Там тоже как-то о сокровищах не думалось — живу бы остаться.

«Роберт» потянулся за очередной сигаретой. Его теперь и уговаривать не надо было — все шлюзы распахнулись настежь (интересно, умеют шлюзы распахиваться настежь или нет?). Так случается в жизни, что самые сокровенные истории открываются порой не сугубо доверенным людям, а сотрудникам милиции или врачам, или попутчикам в поезде. И вовсе не в силу их психологических талантов, а потому, что больше некому, и в себе держать стало невмочь.

Я отодвинул пачку сигарет на другой конец стола. Если и дальше дело так пойдёт, я до финала рассказа вполне запросто могу не дожить. «Роберт» понял меня без слов и продолжил свой рассказ.

— Много всякого я в ту ночь наслушался, пока не уснул. Старик всё сетовал, почему отец его не искал, не писал, почему фамилия другая? А отец ему — а ты знаешь, каково жить сыном врага народа? Всё шикали друг на друга, потише мол, а то Лёшка проснется, только всё без толку. Так вот и разговаривали да стаканами звенели, пока видно сами за столом не уснули, да и я вырубился.

Утром проснулся — в комнате никого. Мать ещё с работы не пришла, отца со стариком — нету. Следы ночных злоупотреблений со стола убраны кое-как.

Вечером после работы, когда с отцом вдвоём остались, матери опять в ночную надо было, я пристал к нему, как говорят, с ножом к горлу: давай, выкладывай, что это за приключение?

И вот что оказалось. Действительно, это мой дед. И действительно его фамилия Сапожников, и отец был Сапожников поначалу, пока некоторые события не случились.

Дед в тридцатые годы в ОГПУ, а потом в НКВД Ленинградской области служил. Его в декабре тридцать четвертого арестовали, после того, как Кирова убили. И больше о нём — ни слуху, ни духу. Жив ли, нет ли — неизвестно. Только оказалось, что он всё-таки жив остался. Отсидел сколько-то там, потом вышел, а потом снова сел. Дело там у него какое-то туманное, сложное. В общем, в пятьдесят шестом году совсем вышел, а к тому времени он уже в Магадане на вольном поселении был и в Ленинград решил не возвращаться. А какой смысл возвращаться? У него работа была на золотых приисках неплохая, семья новая. Да и побаивался в Ленинград ехать. Вдруг снова посадят? Но как состарился, решил-таки сына поискать.

В этом месте своего рассказа «Роберт» криво усмехнулся:

— Поискать сына ему, видите ли, захотелось! Я тут отца «на пушку» взял — говорю, слышал весь ваш ночной пьяный разговор. Давай выкладывай всё про клад и схему показывай, которую вы ночью рисовали да обсуждали. Батя сначала отнекивался, но потом сдался. Я, говорит, тебе расскажу, раз уж ты что-то там слышал ночью, чтобы дальше не мучился всякими дурными мыслями. И рассказал.

В восемнадцатом году дед, лет двадцать ему тогда было, в Череповецком уезде восстание крестьян подавлял. На ликвидацию восстания из Петрограда бронепоезд направили, а в него сводный отряд красноармейцев из рабочих Нарвской заставы погрузили. Командиром назначили Левку Епанчина, а деда в комиссары определили. Ну и что, что молодой. Революция молодых любит. А дед активный был, всегда на виду. И в командиры определили не его, а Епанчина только потому, что он сам из тех мест родом, все там знает.

Бронепоезд на станцию Шексна пришел, а там уже и восстание-то подавили. С одной стороны мужиков красноармейцы и чекисты из Череповца зажали, с другой вологжане. Их петроградский отряд, где дед комиссарил, начал местным чекистам помогать. Мятежники-то разбежались, их теперь по деревням надо ловить. Где втихую арестовывали, а где и стрельба была.

Левка Епанчин пошел с половиной отряда в Чуровское, а деда с остальными людьми в район Яганова отправил. Дед поначалу понять не мог — почему? Потом сообразил: в родном-то месте как воевать? Тут же у него родня живет!

Вот там-то, в Яганове, довелось деду одного мужика допрашивать, не простого, а из золотопогонников. Местного богатея сынок. Первую Мировую прошел, весь в крестах. Вот, у того-то он сундучок со сборами на мятеж и изъял. А уж куда офицера того девал — то одному деду и ведомо. Поначалу хотел сокровища из сундучка достать, да в Петроград отвезти, но решил, что лучше пока припрятать. А такие дела лучше втихаря проворачивать.Вот, как все уляжется, можно сокровища и забрать. А где лучше спрятать? Лучше, в каком-нибудь приметном месте. Но он тутошних мест не знает, а вот кладбищенская церковь никуда не денется. И в старых могилах никто копаться не будет, места на кладбище много. А он потом вернется и все заберет.

Припрятал дед клад, на всякий случай запомнил — где и что, и сколько шагов. А тут в село верховой прискакал — у соседей хреново, надо туда отряд вести. Вот и пришлось. И не до клада тут было. Дед головастым оказался. Подумал, что на память — надежда плохая. Лучше всего еще и карту смастерить, пока все помнит. А бумаги под рукой не было, так он на обороте иконы чертежик набросал.

А когда отряд воссоединился, они в какой-то деревушке на постой остановились. И дед с командиром в одной избе ночевали. Одну ночь всего, а потом их пути опять разошлись, как и почему — неизвестно. Только вот икона после этого пропала. Помозговал дед маленько и решил, что сам мог засунуть её в мешок Епанчина по ошибке, когда укладывал вещи, собираясь в дорогу. «Сидоры»-то одинаковые, а спешка почему-то была на тот момент нешутейная. Дед поначалу не расстроился. Место и так запомнил хорошо, а как будет ближайший удобный момент, сразу и вернётся. Да только не суждено было.

Мы сидели в перенакуренном кабинете местного опера, и его хозяин пару забегал с намерением прекратить нашу встречу, пора бы уже и честь знать. На выход, то есть. Я кивал головой и говорил: ещё десять минуточек. А «Роберт» делал страшное лицо: как, ему не дадут полностью выговорится? Я милостиво кивал ему головой — продолжай. И он торопливо продолжал:

— Деда направили в ВЧК служить, командировали в Среднюю Азию, там и отец родился, я же это и сам знал, да как-то в ум не брал. В Ленинград дед только в тридцать втором уже с семьей вернулся.А Епанчин сначала с чехами воевал, с Колчаком, потом где-то в Польше, а потом еще где-то. В тридцать четвертом они с Епанчиным встретились случайно. Тот уже в петлицах три шпалы носил, полком командовал. А когда былые дела вспоминали, Епанчин и рассказал, что нашел когда-то в вещмешке икону, да так ее с собой по всем фронтам и возил, хотя сам считался атеистом. Дед думал, что Левка эту икону давным-давно выбросил, а тут такое!

Собирался как-нибудь к Епанчину в гости зайти, но Кирова убили, а после этого все руководство НКВД по Ленинградской области арестовали. Ему повезло, что не расстреляли, а «четвертак» дали. Вначале лес валил, а потом золото добывал.

Рассказал мне это отец, а я ему вопрос: а где та схема, которую вы ночью рисовали? Ведь рисовали же? Он со словами, вот ведь заноза, достаёт из кармана смятый листок бумаги, показывает мне из своих рук — действительно, какая-то схемка — и рвёт на мелкие кусочки. Это, говорит, чтобы тебе всякая ерунда в голову не лезла. А то вознамеришься ещё клады искать.

Я у отца спрашиваю, а дед-то где? Уехал, говорит. Он, говорит, повидаться перед смертью заезжал. Уехал в свой Магадан.

С тех пор я на жизнь свою сквозь призму этой встречи смотреть начал. Вроде и не хочу так-то, а всё равно на это выходит. Иду с работы домой в наш «пенал», а сам думаю: там, наверное, и на кооператив[1] хватило бы. Получаю свои законные сто двадцать минус подоходный, минус бездетные[2] и опять про то, что там сокровища пропадают, мысли в голове крутятся. Познакомлюсь с девушкой, а в ресторан её сводить — уже проблема. Говорю, конечно, что я научный сотрудник, только упускаю, что младший. А мэнээсы у нас только для того, чтобы пробирки мыть да журналы заполнять. Ни уму, ни сердцу. И это за пять лет в институте. И перспективы никакой. А были бы деньги… Тут у меня фантазии, конечно, не хватало, но зато какое множество вариантов! И с девушками, и вообще…

И стал я этого Епанчина искать. В архивы писал, еще куда-то. Но тут облом. Узнал, что полковник Епанчин Лев пал смертью храбрых в боях под Новгородом, но у него осталась семья — жена Мария и дочь Аэлита. Вот, думаю, редкое имя у девки, отыщу, даже если замуж вышла. Стал дальше искать, но обнаружил, что Мария Епанчина умерла во время блокады, а дочь эвакуирована в Вологодскую область. А область большая!

Но тут, совершенно случайно, в нашей институтской библиотеке, а я в НИИ работаю, с библиотекаршей разговорился. И что-то мы об Алексее Толстом заговорили. А она вспомнила, что во время учебы у нее сокурсница была — Элька Епанчина, очень свое имя — Аэлита — не любила! И сокурсница как раз из Череповца!

Я это как знак судьбы расценил. Думаю, ведь всё сходится к тому, чтобы найти этот проклятый сундук. И этот шанс — именно для меня! А тут ещё мой отпуск подошёл.

Сказал родителям, что погощу у друга. Они его знали, как хорошего парня и беспокойства не проявили. А я на Московский вокзал — и в Череповец. Комнатенку около вокзала снял, за рубль в день, опять повезло, получается. Решил начать с центральной библиотеки, а там и искать не надо — прямо на стенде написано — заведующая фондами А. Л. Епанчина. Начал к тетке клинья подбивать — вроде бы, нравится она мне.

«Роберт» выдохся, и я, наконец, разрешил ему закурить.

— Скажи-ка мне, Алексей, — я, пожалуй, впервые назвал его настоящим именем, и он это оценил, — а к чему была вся эта эпопея с записками из газетных букв?

Тот усмехнулся.

— Ну как же! Библиотечная тётенька, синий чулок, жизнь, скорей всего, представляет по книгам. Вот и предложил ей то, чего должно в непрактичной душе отозваться в первую очередь. Напугается, а тут я — сильный, добрый и готовый помочь. Она уже и повелась на мои знаки внимания. Да-а… Но домой — ни в какую. Пришлось действовать по-другому. Так и узнал, что есть ещё одна Епанчина. Ну, а дальше вы знаете.

Мне стало жалко его добивать, но ведь обещал же по-честному.

— Этот схрон, кладом назвать его не могу, мы нашли исключительно благодаря тебе. Ты до конца был на шаг впереди. Только не гордись сильно, это не значит, что упреждал наши действия, а просто неосознанно вёл за собой. После кражи писем, например, которые и дали тебе знание о второй Епанчиной, стало совершенно понятно, где тебя искать. Хорошо, что успели вовремя и не позволили тебе наломать дров пострашнее. А ты мог бы, уж поверь мне.

Сидящий напротив меня парень сверкнул глазами. Похоже, он был со мной согласен.

— Мы восстановили схему на иконе, криминалистическая техника помогла, и расшифровали её. Нашлись люди, определившие место, ты бы мог и не найти. Остальное — дело техники, как говорится. Ты можешь мне не верить относительно содержимого сундука, но я тебе покажу ещё один документ.

Я протянул ему через стол бумагу, названную «Актом обнаружения предметов, могущих иметь историческую или иную краеведческую ценность». В ней было скрупулёзно перечислено всё: время, место, состав поисковой бригады, обнаруженные предметы, их количество. Всё это скреплено подписями и синей музейной печатью.

Задержанный внимательно прочитал документ и выжидающе посмотрел на меня. В глазах читалось примерно такое: а в тюрьму-то за что?

— Дура-а-к! — ответил я ему на невысказанный вопрос. — Ты ещё подумай вот над чем: мог твой дед не заглядывать в сундук, прежде, чем его закопать?

По заходившим на скулах желвакам и побелевшим костяшкам пальцев стало понятно — подумал. И кое-что понял.

[1] Кооперативная квартира

[2] Налог на холостяков, одиноких и малосемейных граждан. В обиходе называли «налог на яйца».