Елизавета Кардиналовская ОШИБКА



Статистика была неумолима.

Узкие колонки цифр равнодушно рисовали трагическую картину медленного вымирания народа. Слабые дети с большими головами, которых ежегодно рождалось все меньше, были отмечены чертами дегенерации. Очевидно, они не могли обеспечить необходимый прирост населения в будущем. Полное вымирание угрожало последующим поколениям, а неизбежный груз наследственности в течение веков отравлял организм некогда здоровой расы, сделав людей физически слабыми.

Лучшие умы страны и золото финансистов были бессильны предотвратить катастрофу…

Наступил год, когда холодным языком цифр было названо число, которое прозвучало, как приговор.

Тогда впервые услышали имя Ворна, имя человека, который явился в эту обреченную страну с севера. Тогда впервые увидели этого человека, с гладким лбом гения и прищуренными глазами, который пришел сюда за славой так же уверенно, как заходят к ювелиру за золотой безделушкой.

В сердце страны, в лучшем из ее городов, Ворн заперся в своей неприступной, как крепость, лаборатории. С ним постоянно был его ассистент — белокурый юноша с движениями автомата. И Ворн не искал себе других помощников.

Но Ингрид Дан, маленькая беспокойная девушка, пришла к Ворну и предложила ему свою помощь и знания, почти уверенная в отказе. Окинув ее взглядом прищуренных глаз, Ворн немного наклонил голову и негромко сказал:

— Ладно… Оставайтесь и работайте.

Ингрид, приготовившая много убедительных слов которые оказались не нужны, в первое мгновение растерялась, но потом улыбнулась и… осталась.

Работы в лаборатории Ворна проводились в условиях исключительной секретности. Его молчаливость не позволяла Ингрид коснуться ни одного из тех вопросов, которые теснились в ее голове. Ей была непонятна главная цель этих опытов. Множество существ, уродливых и убогих создали они, искусственно спаривая животных, внешне непохожих друг на друга. Эти чудовища погибали, но Ворн снова и снова проводил эксперименты над другими существами.

Однажды в лабораторию привезли самку обезьяны. Это был тщательно отобранный Ворном экземпляр из «обезьяньего городка» на юге страны. После нескольких недель специального режима под внимательным наблюдением Ворна, животному была сделана несложная операция. И тогда Ингрид поняла, какую роль предстояло выполнить этому прирученному зверю.

Обезьяна должна родить детеныша. Несмотря на окружавшую ее исключительную заботу, она болела и, казалось, может умереть, не выполнив своей удачно начатой миссии. Она часто кашляла, хватая себя за грудь вполне человеческим жестом, и тогда Ингрид гладила ее голову и нашептывала в приплюснутое ухо ласковые слова, что так много знает каждая женщина.

Время напряженного ожидания шло медленно, но конец был уже близок. Ежедневно Ингрид спешила в лабораторию, боясь упустить важнейший момент. Однако, она всегда опаздывала, потому что не представляла как можно быть точной. Она была, словно маленькая вселенная, управляемая стихиями, катастрофами, землетрясениями — всем тем, что не поддается дисциплине и не подлежит порядку. Случайности были вехами на ее пути, а недостижимое — целью этого пути. И ей казалось, что это недостижимое, что сияло яркой звездой, она поймает легко, словно детский мячик, именно здесь, где холодный ум Ворна рассекал тайну, как ланцет кроличье сердце.

Был ноябрь — месяц, когда ночи длинные и не хочется открывать глаза, чтобы не видеть тусклого дня за окном.

А Ингрид как раз снится чудесный сон. Почувствовав, что просыпается, не досмотрев его, она поплотнее закрывает глаза, натягивает на голову одеяло и придумывает окончание сна. Конец получается веселый и, быстро вскочив, она начинает одеваться. Ингрид знает, что опоздала, но есть тысяча маленьких дел, которые непременно нужно сделать прежде чем уйти. Она выбирает два: зашивает рваный палец на перчатке и перечитывает кусочек стихотворения, которое ехидно крутится в голове и мучает забытой строкой.

Вот так, приблизительно, выглядело и это утро маленькой ассистентки Ворна — Ингрид Дан.

Но на этот раз Ингрид не опоздала.

Она вошла в лабораторию и увидела, что Ворн и его ассистент стоят у операционного стола. На нем бесформенной массой лежало большое коричневое тело обезьяны.

Животное вздрагивало от невыносимой муки, руки неистово упирались в край стола, пытаясь приподнять обессиленное тело.

Ворн спокойно смотрел на умирающее животное. Щупая пульс, брезгливо касался кончиками пальцев мохнатой руки. Судорожно сжимаясь и замирая, трепетало звериное сердце. Могучий организм боролся со смертью, выполняя великий закон продолжения рода, давая жизнь маленькому загадочному существу, которое отбирало у него остатки жизненных сил.

Ингрид умела ориентироваться в сложных ситуациях. Ее волосы были еще влажные от тумана и глаза блестели, но движения были неторопливы и точны.

Большое беспомощное тело вызывало в ней глубокое сострадание и, не обращаясь ни к кому конкретно, она сказала тихо:

— Неужели она умрет?

— Возможно, оба они умрут, если это сейчас не закончится, — и Ворн раздвинул закрытые ресницы, заглядывая в мутные расширенные зрачки.

В тот же миг страшная судорога свела тело обезьяны и так же мгновенно она успокоилась, возможно, увидев над собой родные обезьяньи лица. И тотчас запищало маленькое окровавленное существо в руках Ингрид.

— Человек, человеческий ребенок, — растроганно прошептала она.

Ворн взглянул на маленькое тельце. Приплюснутая, словно вдавленная, мордочка морщилась и кривилась мерзкими гримасками. Коротенькие ножки с узкими, как у обезьяны ступнями были поджаты так, как привыкли находиться до рождения. И тем не менее это существо бесспорно было человеком.

— Да… почти человек, — рассеянно, словно думая о чем-то своем, сказал Ворн и повернулся к неподвижному телу обезьяны. Ее сердце уже не билось и холодные руки свисали вниз.

Ассистент что-то старательно записывал в разграфленную тетрадь.

Ингрид непривычным движением прижала к себе дрожащую малютку, бессознательно повторяя движение матери, защищающей своего ребенка.

В большой комнате, где все было такое чистое, белое, прозрачное, где было много стекла, белого металла и белых тканей, неправильным и бессмысленным казалось первобытное тело обезьяны на операционном столе. А два человека в белых халатах словно забыли о маленьком существе, осужденном ими на жизнь.

В этот день Ворн впервые нарушил свое обычное молчание. Голосом ровным, лишенным интонаций, он заговорил, не подчеркивая своих слов ни единым жестом, из-за чего они приобрели особое значение.

— Пока это только опыт… Цель впереди. Это маленькое существо лишь звено в длинной цепи подобных существ. Так будет пройден весь путь от обезьяны, через первобытного человека, до великолепного типа классической древности… Стереть печать вырождения расы — вот моя цель. Вернуть утраченные пропорции человеческого тела, когда голова составляла 1/8 часть туловища. Влить струю свежей звериной крови в испорченную за много веков, кровь народа. Сбросить иго наследия, способствующее вырождению… Пока мы будем только ждать, наблюдать и… молчать, — последние слова Ворн сказал совсем тихо, сузив глаза, словно в них попал ослепительный луч.

* * *

Само собой получилось так, что с этого дня о детеныше заботилась Ингрид.

Она дала ему обычное человеческое имя — Том. Она оберегала его хрупкую жизнь с ласковой заботливостью, и постепенно чувство глубокого сострадания к малышу сменилось настоящей нежностью.

— Арвуд, посмотрите, какой он забавный, — говорила Ингрид, обращаясь к юноше с движениями автомата.

И тот видел, как сияют ее глаза. Позже, он замечал в них отблеск настоящей любви, когда Том начал отмечать его приход своеобразной гримасой, которую Ингрид звала улыбкой.

Шли дни, недели, месяцы.

Ингрид видела, как робкая искра сознания начинает теплиться в маленьком зверьке. Весь нерастраченный запас нежности, настойчивой заботливости она отдавала Тому. Целые дни она нянчилась с ним. Арвуд с отвращением видел, как тянулись к девушке обезьяньи лапки и безобразная мордочка приближалась к ее лицу…

Ингрид попыталась наигрывать несложные мелодии, и ребенок весь расцветал и, быстро поймав ритм, покачивался на коротких ножках, всей фигурой проявляя безграничное удовольствие.

Том оказался необыкновенно восприимчив к музыке, и Ингрид, заметив это, пыталась развивать в нем эту способность. Музыка удивительным образом преображала его. Он наклонял голову с выражением почти сознательным, а когда Ингрид намеренно брала диссонирующие, фальшивые звуки, он морщился и сердился.

— Я сделаю из Тома человека, вот увидите, Арвуд, он определенно больше человек, чем думает Ворн.

Но Ворн, не находил ошибок в своей теории, считая Тома на три четверти животным, смотря на него со спокойным любопытством ученого, изучающего редкостный экземпляр.

Под холодным взглядом его прозрачных глаз Том весь съеживался от звериного страха. Он прятался в угол, пытаясь сесть спиной к Ворну. Не оставалось и намека на что-то человеческое в этом маленьком тельце, в этой обезьяньей позе, в круглых испуганных глазках.

Ворн измерял «лицевой угол», объем и строение черепа маленького Тома и сравнивал его с черепами доисторических людей, пытаясь определить, к какой эпохе можно отнести созданный им экземпляр.

Посещения Ворна все больше беспокоили Ингрид. Она видела бесконечный ужас Тома перед ним, видела, как все человеческое исчезает из его сознания в присутствии этого равнодушного человека. Ингрид подходила к Тому, гладила его, понимая что не может оградить от этой пытки.

— Так дальше нельзя, вы ведь понимаете, Арвуд, что Ворн превращает его в обезьяну.

Арвуд показывал ей на скошенный узкий лоб Тома.

— В таком черепе нельзя пробудить человеческий разум. Ворн прав. Его выводы безошибочны…

Ингрид видела, что этот человек закован в броню научных выводов, как древний рыцарь в латы. Человеческое слово не достигало его сердца.

Она просила Ворна на некоторое время освободить Тома от наблюдения, она говорила о человеческом сознании, что просыпалось в нем, о его музыкальности. Ворн слушал с небрежной улыбкой.

— Музыкальность? Да, это возможно. Музыка доступна человеку на самой низкой ступени культуры, она доступна даже животным. А разум? О нет… видите…


И Ворн показывал на маленькую фигурку, сидевшую, забившись между диваном и шкафом. Концы согнутых пальцев рук упирались в пол — эта поза была типична для обезьян. Ингрид прикусывала губу так, что на ней появлялись капельки крови. А прищуренные глаза Ворна, всегда устремленные куда-то вдаль, казалось, не видели того, что происходило рядом.

В этот день Ингрид долго ходила по комнате, растерянная и задумчивая. Солнце проложило от окна к ее ногам кружевную дорожку и зажгло золотой серп медной дуги на большом глобусе в углу комнаты.

И тогда ей показалось, что дракон на голубом поле безграничных океанов, прикованный к южному материку, взмахнул поднятым крылом, готовый взлететь. Ингрид встала, улыбнувшись своей, еще в детстве придуманной, фантазии, так неожиданно подсказавшей спасение.

Она взяла на руки Тома, и стараясь чтобы он понял, провела кончиком пальца по блестящей поверхности глобуса путь, перерезавший меридианы Атлантики — единственный путь к спасению.

* * *

Когда Ворн проходил по улице, за его спиной шептали:

— Это Ворн…

— Это тот самый Ворн, который… — и называли одно из его удивительных изобретений.

— Он сейчас работает над тем, чтобы вдвое увеличить человеческую жизнь…

— Ах, нет, совсем не то. Говорят, что он создал какое-то существо, которое умеет ходить и все понимает, как человек…

— Да, он работает с ним в лаборатории…

— Ерунда, говорю вам, ерунда! Ворн изобрел химический состав, который заменяет человеческую кровь, и хочет таким образом оздоровить человечество.

— Ну?!

— Да. Из человека выкачивают его испорченную, отравленную кровь, наполняют его жилы этим составом, и человек крепнет, освобождается от наследственных болезней и даже защищается от эпидемий…

— Невероятно! А я слышал…

И слухи, один нелепее другого, оплетали имя Ворна. Но этот молчаливый человек проходил мимо, равнодушный к тому, что о нем говорят.

Слава бежала за ним, как послушный пес, и изредка Ворн бросал ей драгоценные зернышки, вырванные из сокровищницы Неизведанного.

Но он был осторожен. Он объявлял о своих достижения лишь тогда, когда они были окончательно проверены, когда все было безошибочно и бесспорно.

Никто не имел доступа в его лабораторию, так как никто не должен был знать о его исканиях и неизбежных ошибках. Существование Тома было пока тайной для всех. Ворн готовил этот удивительный сюрприз для людей, которые ждали от него чуть ли не чуда.

И потому, страшным ударом прозвучало для него сообщение Арвуда.

— Уехала, говорите вы? И забрала Тома?! Но зачем? Куда?

Арвуд знал не более Ворна.

Комната Ингрид, с небрежно разбросанными вещами, свидетельствовала о поспешности — несколько забытых игрушек Тома лежали в углу… и больше ничего. Никаких указаний, никакой записки.

Первая морщинка тонкой расщелиной прорезала лоб Ворна.

Это была загадка, которую не мог понять ум ученого, привыкшего иметь дело с точными данными науки, для которого хаос человеческой души был Гордиевым узлом.

— Странно! Вы тоже ничего не знали, Арвуд?


Арвуд пожал плечами и отвернулся с выражением отчаяния, ничего не ответив. И этот жест, выражавший простые человеческие чувства, был так необычен для юноши со сдержанными движениями автомата, что Ворн удивленно посмотрел на него.

— Ну, что же, будем ждать, — сказал он, и больше они об этом не говорили.

Они ждали долго. Арвуд думал, что Ворн, убедившись в бесполезности ожидания, повторит опыт с обезьяной, но случилось так, что их работа в лаборатории сузилась до разработки уже установленных положений, а каждый намек Арвуда на необходимость повторить эксперимент только сдвигал брови Ворна в сплошную линию.


* * *

…Они ждали долго.

Время проложило серебристую дорожку в волосах Ворна, и было непонятно его упорство в нежелании повторить эксперимент или, по крайней мере, огласить его результаты. Иногда в его взгляде появлялось прежнее выражение холодной самоуверенности, и он говорил:

— Мы сделаем еще один блестящий фокус, Арвуд. Им он может показаться чудом, ведь только рады невозможного стоит работать…

Но что-то погасло в нем, и Арвуд видел мелкие морщинки намекавшие на бессилие мысли, избороздившие его лоб.

Он не знал, о чем невозможном говорил Ворн. Он вышел из лаборатории, ни о чем не думая и ничего не желая. Пустота, ставшая его постоянной ношей, была тяжелее, чем любой человеческий груз.

Сверкание огней, роскошь витрин, шумная толпа и водоворот движения. Арвуд проходил сквозь это, как человек, который идет через пустыню, где не стоит смотреть направо или налево, потому что вокруг та же однообразная пустота.


Он шел, глядя вперед, и прямо перед собой увидел на белом полотне афиши большие черные буквы, которые назвали ему имя Томаса Дана. Это имя заслонило ему путь. Он задохнулся, сдерживая крик, и еще, и еще раз, не узнавая букв, перечитывал звонкое имя — Дан.

Афиша извещала о концерте Томаса Дана, приехавшего всего на два дня.

Ничего не думая, ни на что не надеясь, но смутно боясь что-то потерять, Арвуд купил билет и вошел в концертный зал.

Зал уже был полон, и со всех сторон он слышал имя Томаса Дана.

Сутулый юноша с дегенеративным затылком говорил, двусмысленно улыбаясь, близорукой девушке:

— Не знаю, хороший ли пианист Томас Дан, но говорят, что во время концерта гасят свет. Из-за одного этого стоило придти.

Проходил господин с седой госпожой.

— Я не верю таким сенсациям. Имя Томаса Дана слишком быстро прославилось, пожалуй, о нем так же быстро забудут…

— Но говорят о нем странное…

Возле Арвуда белокурая девушка говорила своему соседу:

— Если 15 сонату он сыграет также как вы — мне придется разделить свое сердце…

— Он играет, как никто. Рояль под его рукой — словно живое существо, и он делает с ним, что хочет…

Не зная почему, Арвуд поверил именно этому молодому взволнованному голосу. Ожидание чуда захватило его в трепетное кольцо.

Большую люстру потушили, две боковые оставляли сцену в полумраке.

Согнутая мужская фигура с опущенными руками, из-за чего они казались необычайно длинными, прошла к роялю.

Зал затих.

С темной сцены понеслась густая и живая волна, наполнив зал.

Музыкант играл вещи, которые Арвуд знал как собственное лицо, однако он едва узнавал их. Они звучали, как перевод на чужой, неведомый, но как-то непостижимо понятный язык. И от этой своеобразной игры веяло манящей самобытностью, словно давно знакомая всем мелодия впервые рождалась под пальцами музыканта.

Арвуд не видел в антракте ни одного равнодушного лица, а аплодисменты показались ему более искренние, чем обычно.

Зал гудел радостными возгласами:

— Томас Дан! Томас Дан!

Но на аплодисменты Томас Дан не вышел.

Снова потушили свет, и сгорбленный силуэт появился на сцене.

Сразу же хаос бурных звуков метелью пролетел над головами притихших людей. Это меньше всего походило на музыку. Рев сказочного зверя, вырвавшегося на волю, рев победы и дикой страсти…

Но медленно, словно укрощая чудовище, правая рука собрала звуки в стройную мелодию, и она разлетелась из темноты, словно разноцветные бабочки. Арвуд чувствовал их теплое прикосновение к своему лицу, они касались его рук, садились на ресницы…

— А? Что же это такое? — белокурая девушка теребила его за рукав. Арвуд взглянул на нее бессмысленно, а юноша гладил ее волосы, успокаивая, как умел.

Разве можно сказать, что это было?

Музыка меньше всего от разума, а музыка Томаса Данная заставляла каждого, кто слышал его, найти в своей душе все прекрасное, что в ней было.

И поэтому так сияли заплаканные глаза белокурой девушки, поэтому угасла двусмысленная улыбка на устах дегенеративного юноши, поэтому лицо Арвуда приняло забытое в детстве выражение ласковой кротости.

Маленькая рука легла на его плечо.

— Уже кончено. Одевайтесь…

Белокурая девушка стояла перед ним, улыбаясь. Арвуд забыл поблагодарить ее, встал, словно слепой, и вышел, оставив свое пальто болтаться на вешалке.

* * *

На утро в лаборатории, Арвуд был как всегда молчалив, но необычно рассеян. Он ни словом не обмолвился про вчерашний концерт, хотя воспоминание о нем постоянно возвращался к нему и сгорбленный силуэт с опущенными руками беспокоил его тревожным вопросом — кто такой Томас Дан? Почти со страхом Арвуд думал, что Ворн тоже мог быть на концерте и что именно этот вопрос может заставить его пойти в гостиницу, где остановился музыкант.

В это утра Арвуд был так рассеян, что при несложной операции, неудачным движением ланцета убил маленькое животное.

— Вы неосторожны, — сухо заметил Ворн, а Арвуд готов был перерезать себе вены, увидев, как затрепетало в смертельной судороге окровавленное тельце зверька. Ему показалось, что это его собственное сердце умирает рядом с ним.

Арвуд не был мечтателем. Его разум был прозрачен и тверд. Сквозь него он смотрел на мир, как шофер смотрит на дорогу сквозь стекло, защищающее его глаза от пыли. Однако он не сохранил своих глаз. Блестящая пыль ослепила их, и поэтому так дрожала его рука, когда он стучал в дверь номера, который показала ему горничная.

Дверь распахнулась перед ним, как чужая душа, и, переступив порог, Арвуд увидел глаза, которых ждал целую жизнь.

Ингрид протянула ему руку так просто, словно они виделись только вчера.

— Хорошо, что вы пришли, Арвуд, вы были мне другом.

А Арвуд не нашел никаких слов, только улыбнулся.

Они прошли мимо дверей, открытых в соседнюю комнату, и на мгновение остановившись, Арвуд увидел блестящую крышку рояля, поднятую, словно щит, а возле раскрытой клавиатуры, на обитом кожей стуле, юношу в черном одеянии. Обняв одной рукой колени, он прижал согнутые пальцы второй к губам и сидел неподвижно в глубокой задумчивости. Тонкое сукно одежды обтягивало напряженные мышцы спины и рук. Родену не пришлось бы искать лучшей натуры для своего «Мыслителя». Это было именно то усилие рождающейся мысли в примитивном мозге, которое так метко подметил великим скульптором.

В небольшой комнате Ингрид указала Арвуду на мягкое кресло.

— Кто такой Томас Дан?

— Мой сын, — это было сказано со спокойной гордостью и не походило на шутку.

— Ингрид…

Она улыбнулась его безнадежной попытке понять и, волнуясь, поспешно и нескладно начала рассказывать:

— Я дала ему свое имя, и для всех, как и для меня самой, он мой сын. Я хотела сделать из него человека, потому что не могла же я держать его у себя, как котенка.

Вы понимаете, Арвуд, я, не колеблясь, сбежала с ним, ведь для Ворна он лишь удачный эксперимент, который можно повторить еще сколько угодно раз над другими существами, а для меня Том сделался человеком уже тогда, когда впервые улыбнулся с сознательной радостью.

А теперь — кто же теперь скажет, что Том не человек?

Арнвуд сделал движение, но она не дала ему ничего сказать:

— Его лицо? Пусть у него низкий вдавленный лоб и приплюснутые уши, у него круглые, широко расставленные глаза. Но вы же слышали, как он играет? Теперь я не боюсь ничего — Том вознагражден за жестокость, с которой с ним обошлись.

Если бы вы знали, как страшно было осознание им своей уродливости.

Он рос совершенно одиноко — кроме меня, у него никого не было, потому что я знала — люди не примут его, как равного, и пыталась защитить его от напрасной муки.

Мы часто гуляли вдвоем. Скажу вам правду, я совершенно забывала о его уродстве. Он был милый послушный ребенок. Человеческое сознание, робкая мысль, такие хрупкие в нем, были мне особенно дороги. Я знала, что неосторожность может разрушить все, как карточный домик. Мне казалось, что он идет над пропастью, в которой его подстерегает злой зверь с лицом гориллы… Мне было жутко, Арвуд, и я старалась об этом не думать.

Так вот, мы гуляли в парке, и я выбирала глухие тропинки. Нам обоим было как-то особенно хорошо. Том повеселел. Он схватил меня за руку и крикнул — бежим! Впереди была высокая золотая куча песка. Мы мигом взлетели на нее, остановились смеясь и держась за руки… И тогда я увидела внизу, вокруг кучи песка, целую стайку детей. Один мальчик в матросской блузе поднимает голову, смотрит на нас, вдруг подскакивает и кричит:

— Смотри, обезьяна!

Все головы — русые, черные, курчавые и бритые — поднимаются, как по команде, и со всех сторон раздаются голоса:

— Обезьяна!

— Дрессированная!

— Одетая!

— Смотрите, обезьяна!

Из соседних аллей бежит целая толпа детей и окружает нас. Том испугался, задрожал, прижавшись ко мне и не понимая, что произошло. Нужно было действовать. Взяв его за руку, спокойно, как только могу, спускаюсь с холма в шумную толпу и приказываю дать нам дорогу. Вокруг настоящая каша. Парень в матросской блузке суетится больше всех. Он подскакивает к Тому и срывает с его головы шляпу… И тогда разыгрывается дикая сцена. Заверещав, Том бросился на парня, используя все звериные средства, вплоть до ногтей. От нарядной блузы полетели клочья, а дети бросились врассыпную. Том ужасно сильный, и я испугалась, но парня спасла, и мы убежали из парка, как преступники.

В тот день я увидела, как Том, приблизив к зеркалу лицо, разглядывает себя с выражением удивления и боли. Потом, в отчаянии, он закрыл лицо руками и упал головой на стол… Я поняла, что случилось самое худшее. Да… худшее и ужасное.

Маска Гуинплена была его проклятием, однако это было человеческое лицо, а что вы скажете о зверином теле и человеческой душе в нем! Разве можно придумать большую жестокость?

Арвуд отвернулся к окну и очень тихо сказал:

— Но вы сами, ведь вы сами, Ингрид, усиливаете ее. Разве обезьяна страдает от своей уродливости? Разве она завидует человеку? И наконец, хочет ли она быть человеком? А вы заставили его хотеть этого. Кто же жестокий, Ингрид?

Он взглянул на нее и только сейчас увидел, что она не слушает его. Вся вытянувшись, она прислушивалась к тому, что творилось за дверью.

Чей-то хриплый голос невнятно говорил:

— …Так это и есть Томас Дан?.. знаменитый музыкант. Я так и знал, так и знал…

— Дорн! — вскрикнул Арвуд, бледнея, и бросился к двери.

На фоне черной крышки рояля, поднятой, как щит, он увидел Тома, прислонившегося к ней спиной. Его голова спряталась между сведенными плечи, руки были прижаты к груди, а круглые глаза, глубоко сидевшие под нависшим узким лбом, испуганно и злобно смотрели на человека. Этим человеком был Ворн.

— И вы думали, Ингрид, что это одежда, эти причесанные волосы спрячут обезьянье лицо? Вы зло пошутили, Ингрид. Я знаю, что эта черная шевелюра прячет волосатое ухо обезьяны…

Ворн шагнул к Тому и протянул руку к его волосам, чтобы отбросить закрывающие лицо пряди. Но в этот миг, оскалив зубы, Том яростно, по-звериному зарычал и прищурился, как животное, готовое защищаться.

Ворн отдернул руку, а Ингрид, вдруг вспомнив дикую сцену с парнем, только что рассказанную Арвуду, подбежала к Тому.

— Том, не надо. Том… Том…

Том задрожал и попятился к ее ногам.

Тот страх, который заставлял его в детстве прятаться в угол под холодным взглядом Ворна, наполнил теперь все его существо. Но к страху присоединилась лютая звериная злоба. Только прикосновение руки Ингрид обезоруживало его.

Он упирался согнутыми пальцами рук в пол и тихонько рычал.

В нем не было ничего человеческого.

Ингрид поняла, что это — конец.

Сухими глазами, в глубине которых горело отчаяние, она взглянула в лицо Ворна и звенящим от боли голосом сказала:

— Зачем вы это сделали?

Ворн погладил ладонью лоб, и не ответив ни слова, вышел.

* * *

…Так закончилась история Томаса Дана, музыканта, который прославился в течение одного месяца. О нем так же быстро забыли, и никто никогда не узнал, что большое свирепое животное за решеткой клетки в Центральном Зоопарке, некогда заставляло людей видеть мир прекраснее, чем тот был в действительности…

Ежедневно сторожа зоопарка видели маленькую женщину под густой вуалью, бесстрашно подходившую к клетке, и удивлялись послушанию свирепой обезьяны, которая позволяла ласкать свою жесткую гриву маленькой женской руке.

Никто никогда не повторил этого эксперимента, потому что Ворн, в тот же самый день, уничтожил все свои научные заметки и исчез из города неизвестно куда.

По-прежнему в стране рождались слабые дети с печатью вырождения, и статистика мертвым языком цифр рисовала путь к гибели.


---

Єлизавета Кардиналовська. Помилка (1928)

Перевод Семена Гоголина

Опубликовано в журнале «Нова генерація», 1928, № 5


Загрузка...