Кир Булычев Человек современный

Летом 1987 г. я был в Варшаве, на “Польконе” — Польском конгрессе любителей фантастики. Конгресс собрался в студенческом клубе “Стодол”, гулком, обширном, многоярусном сооружении, в которое студенческая фантазия преобразила какой-то колоссальный сарай или подобное не менее скучное помещение. С потолка там свисали стулья, а старые автомобили выглядывали из углов, словно громадные мухи, попавшие в невидимую канатную паутину. Это был мир молодого вызова условностям и грубой, но по-своему логичной эстетики. Кипение конгресса подчеркивало необычность обстановки: в большом зале не гас экран — фильм сменялся фильмом; во внутреннем дворике за столиками, тесно уставленными чашками с кофе, горячо спорили ценители изящной словесности, нехотя уступая место книжному аукциону; в фойе протянулись ларьки, где клубы торговали своими журналами и книгами; взмыленные организаторы носились по лестницам либо вдруг слетались кучкой, сближали головы и срочно обсуждали неотложные и неожиданные проблемы.

Когда я попросил показать мне публикации клубов, на столике через минуту выросла метровая стопа журналов, газет и бюллетеней. Десятки клубов, не только воеводских или студенческих, но и творческих союзов при воинских организациях, научных институтах, заводах (хотя в основном это движение студенческое) одержимы благородным желанием помочь своим членам напечатать их творения. Проблема графомана, который терзает редакции своими рукописями, утратила в Польше свою остроту. Хочешь напечататься, хочешь испытать свой талант читателем — рискуй! Читатель в Польше квалифицированный, он в курсе “фантастических” дел не только отечественных, но и зарубежных. И если государственное издательство не торопится перевести какой-либо нашумевший роман, эту задачу возьмет на себя клуб.

В Польше на душу населения фантастической литературы выходит в несколько раз больше, чем в нашей стране. Соответственно, условия работы польского писателя иные, нежели у нас: он находится в постоянном, ощутимом контакте с аудиторией, могучая общественная критика быстро откликается на любое новое произведение, оценивает его, рождая в писателях очевидное чувство ответственности за свой труд. В таких условиях исключена снисходительная и безответственная позиция: если фантастика — купят!

И второе: наличие активной инфраструктуры клубов и любительских органов печати способствует появлению новых имен и талантов. Этому же помогает и популярный ежемесячный журнал “Фантастика”, штаб национальной школы писателей-фантастов и поклонников этой не учтенной древними греками музы.

Журнал делит обширную, “буржуазную” квартиру в центре Варшавы с журналом польских кинологов. Если не ошибаюсь, там пять комнат, увешанных картинами и плакатами, и полное отсутствие табели о рангах, формальной солидности, деления на ведущих и ведомых. Главный редактор, сам писатель, Адам Голлянек, может, и похож статью на главного, и возрастом вдвое, а то и втрое старше своих сотрудников, но он не более чем первый среди равных. И Лех Енчмык, создавший еще много лет назад лучшие в свое время сборники фантастики “Пути в незнаемое”, большой авторитет в издательском мире, и другие, пусть немногочисленные, но знающие и, главное, все без исключения любящие свою работу и свою музу журналисты, переводчики и писатели, создают и берегут дух молодости в польской фантастике.

Эта фрагментарная и неполная картина состояния фантастики в Польше нарисована мною в попытке объяснить, почему столь богата именами и талантами польская фантастическая литература, причем именно литература современная.

Для наших читателей, как впрочем и для читателей английских, американских, японских или немецких, польская фантастика связана в первую очередь с именем Станислава Лема. Так уж получилось, что по уровню таланта и мировой славы он возвышается над своими коллегами. Как утверждает британская “Энциклопедия научной фантастики”, Лем “один из известнейших писателей-фантастов нашего века”. Но если для зарубежного читателя это имя в силу известного феномена, что наиболее активно переводится тот писатель, который уже известен, затмевает все прочие имена в польской фантастике, польский читатель никогда не согласится с исключительностью Лема. Для него национальная фантастика — это явление, поток, состоящий из многих ярких имен. Причем все это писатели послевоенного поколения.

Если мы обратимся к чешской фантастике, то обнаружим, что там знаменитые имена возникают сразу после первой мировой войны. Грандиозный социальный катаклизм, связанный с распадом Австро-Венгерской империи, которая сама по себе была фантастическим анахронизмом, дал толчок резкому росту национального самосознания и попытке осознать окружающий мир, вырываясь за рамки реальности. Почти одновременно в фантастику (в широком ее понимании) приходят Карел Чапек, Владислав Ванчура, Ян Вайс; по силе гиперболизации действительности как фантаста я воспринимаю и Ярослава Гашека. Творческий всплеск этих писателей оказал решающее влияние на развитие фантастической литературы во всем мире.

Мне кажется, что уровень социального катаклизма времен второй мировой войны, когда судьба Польши оказалась наиболее трагической среди трагических судеб европейских стран, способствовал тому, что именно в послевоенные годы эпицентр развития европейской фантастики перемещается в Польшу. И там появляются несколько значительных писателей, старавшихся с помощью гиперболы отразить свои мысли и тревоги, отыскать пути в будущее.

Если традиции в польской фантастике и существовали, то не были явно выражены. Среди авторов начала века выделялся, пожалуй, лишь Ежи Жулавский с его знаменитой в свое время не только в Польше, но и в России трилогией. Так что корни феномена кроются не в прошлом, а в окружающем нас мире.

Станиславу Лему, уроженцу Львова, поселившемуся с 1948 г., когда ему было двадцать семь лет, в Кракове, медику, пробовавшему силы в реалистической прозе, пришлось начинать фактически на пустом месте. Пустота, правда, была относительной. В послевоенные годы начинается бурный взлет фантастики в Соединенных Штатах. Именно тогда принимаются всерьез за перо такие нынешние корифеи мировой фантастики, как Азимов, Бредбери, Шекли, Саймак, Хайнлайн. Именно тогда определяются две главных темы в фантастической литературе конца сороковых—пятидесятых годов: социальная антиутопия и роман-катастрофа, повествующий о конце мира, вызванном атомной войной.

Господство этих тем вызвано вполне очевидным фактом; ведь фантастика — самый актуальный род художественного творчества. Она способна быстро и остро откликнуться на те проблемы, что стоят перед обществом и индивидуумом, разглядеть их в зародыше либо представить себе их последствия. Если для литературы реалистической главной задачей всегда остается исследование человека среди людей, отношений между индивидуумами, то литература фантастическая более обеспокоена проблемой отношения человека и общества, человека и окружающего мира. Это не исключает, разумеется, обращения реалистов к жгучим социальным проблемам либо внимания фантаста к темам этическим.

В конце сороковых годов началась “холодная война”, началось роковое противостояние двух социальных систем. На это противостояние накладывалась живая и болезненная память об ужасе тоталитаризма, породившего вторую мировую войну. Страх перед повторением войны, страх перед возвращением фашизма накладывался на возникшее осознание того, что наука из блага, чему учил славный Жюль Верн, превратилась в чудовище Франкенштейна, готовое сожрать своего создателя. Рядом с людьми, еще не привыкшими “жить с атомной бомбой”, маячил призрак всеобщей огненной смерти. Именно эти настроения в обществе и нашли отражение в первую очередь в научно-фантастической литературе и кино. В романах фантастов повторялись образы Земли, опустошенной третьей мировой войной, картины жизни последних дикарей, в кино гремели фильмы на те же темы, вершиной которых стал “На Последнем берегу”. Крупнейшие писатели США и Англии старались заглянуть в будущее и видели его, как правило, в страшном свете: находящимся в мрачных тисках либо тоталитаризма, каким видел его Орвелл, либо религиозной нетерпимости, как рассказал о том Хайнлайн в романе “Это не должно повториться”, либо господства бесчеловечных галактических империй. Все эти писатели не пугали читателя, а лишь отражали его страхи. Но не видели выхода. Или, если видели, то относили его к далекому и абстрактному будущему.

И вот, в конце сороковых годов Лем пишет, а в 1951 г. публикует свой первый роман — “Астронавты”. В нем точно ощущается время. Там есть и угроза атомной войны и рассуждение об агрессии — в определенных аспектах “Астронавты” смыкаются с тематикой западной фантастической литературы того периода. И в то же время Лем ищет и находит жизнеутверждающее начало в процессе мирового развития и в метафорической форме утверждает оптимистический вариант эволюции человечества, альтернативу разума. Тема неизбежной победы добра, прогресса, веры в то, что человечество выйдет в космос ради гуманных целей, под новым углом раскрывается в следующем большом романе Лема “Магелланово облако” (1955 г.).

Значение работы Лема выходит далеко за пределы Польши. Я убежден, что, не будь его романов, развитие советской фантастической литературы было бы замедлено. Лем как бы преодолел психологический барьер, сделал шаг, позволивший иным писателям продолжить это движение вперед. Мне видится влияние первых романов Лема и на первую значительную советскую космическую утопию послевоенного периода — “Туманность Андромеды” Ивана Ефремова (1957 г.) и в какой-то степени на первый роман А. и Б.Стругацких “Страна багровых туч” (1959 г.).

Еще большее значение имели пионерские работы Лема для развития польской фантастической литературы. Можно назвать по крайней мере три известных в стране имени, которые возникают на литературной сцене вскоре после появления “Астронавтов”. Это ровесники Лема — покойный Чеслав Хрущевский, а также Кшиштоф Борунь и Анджей Трепка. Творчество этих писателей, претерпевая изменения, развиваясь, продолжается и в современность. Крупнейший роман Хрущевского “Повторное сотворение мира” был опубликован в 1974 г., получившая признание читателей книга Боруня “Маленькие зеленые человечки” — в 1985 г.

Под определенным влиянием Лема развивалось и следующее поколение польских фантастов. Но говорить безапелляционно, что они — его ученики и последователи, было бы преувеличением. Талант и слава Лема способствовали развитию польской литературы, признанию ее, росту читательского интереса, но не подавляли индивидуальности иных авторов. Нельзя забывать о том, что писатели, родившиеся в тридцатые годы, пришли в литературу в шестидесятых, когда общая ситуация как в мире, так и в Польше изменилась. Западный пессимизм и прикладная убогость фантастики сменились новыми веяниями и новыми надеждами. Наконец-то люди вышли в космос, отступила “холодная война”, на первое место стали выдвигаться будоражащие воображение и внушающие беспокойство темы защиты нашей Земли от человеческого варварства, головокружительного развития генетики и ее возможностей, наконец, проблемы возможного межпланетного контакта. Так что почва для процветания новых польских писателей была плодородной.

Среди крупнейших польских писателей-фантастов шестидесятых—семидесятых годов можно назвать имена Януша Зайделя и Конрада Фиалковского. Масштабы таланта — в литературе понятие условное. Рядом с этими писателями работали и работают многие другие авторы, которыми по праву может гордиться польская фантастическая литература. Достаточно назвать Эдмунда Внук-Липинского, Адама Вишневского-Снерга, Адама Голлянека, Яцека Савашкевича, Богдана Петецкого, список этот можно было бы и продолжить.

Если говорить об известности в Польше, то, пожалуй, из бесед с любителями фантастики, с писателями и критиками приходишь к выводу, что на первое место сегодня выдвинулся Януш Зайдель.

Фантастика Зайделя в значительной степени — фантастика социальная, это литература предупреждения. Показывая альтернативы эволюции общества, Зайдель откликается на сегодняшние проблемы, вбирая в фокус изображения то, что завтра может стать реальной угрозой для человечества. Безответственные генетические эксперименты ставят под угрозу само существование земной цивилизации в мире, описанном в романе “Цилиндр Ван Троффа”. Неустроены и трагичны картины миров и в других романах и повестях Зайделя — он писатель, будоражащий воображение и взывающий к человеческому рассудку. Зайдель по сути своей автор очень современный и в своем творчестве отразил, и во многом предвосхитил, основные темы фантастики восьмидесятых годов — господство глобальных проблем, понимание того, насколько мал и хрупок мир Земли и насколько высока доля ответственности каждого из нас за ее выживание. Ввиду этого неудивительно обращение писателя к человеку как микрокосму, попытка через личность выйти к проблемам социума. Происходит как бы парадоксальное слияние детального изучения разума индивида и попытки понять человечество в целом. То, что Станислав Лем когда-то начал в “Солярисе”, на новом витке овладело умами писателей в разных странах. Достаточно обратиться к крупнейшим произведениям фантастики последних лет, и мы увидим, как эту проблему решают Стругацкие в “Миллиарде лет до конца света” и в романе “Волны гасят ветер”, как разрабатывают эту тему В.Михайлов и Филип Дик, В.Савченко и Урсула де Гуин. На второй план отступают иные вопросы, а привычные элементы космических далей сменяются земными интерьерами. А если и не сменяются, то остаются лишь внешним антуражем, фоном, на котором думают, мучаются, ищут истину наши с вами современники.

В сборнике, который предлагается вниманию советского читателя, сделана попытка показать это направление в современной фантастике на примере польской литературы. Все три романа, включенные в сборник, созданы за последние годы, все ставят себе целью изучение человеческого индивидуума и его места в мире людей, во всех — на первом плане морально-этические проблемы. Более того, все три романа в той или иной форме рассказывают о раздвоении сознания или тела героя.

В свое время мне пришлось увидеть составленный советским фантастом и методистом изобретательства, то есть человеком организованного мышления, С.Альтовым, таблицу, в которой были учтены все возможные темы и сюжеты фантастики. Не помню уж, сколько положено было фантастике иметь тем и сюжетов, а также подсюжетов и подтем, но главное, что меня испугало в таблице, — ее окончательность и безапелляционность, которая происходила от внешней убедительности расчетов. И в самом деле, я тут же отыскал в ней графы для каждого знакомого мне либо написанного мною рассказа. Потом, одумавшись, я успокоился. И попытался создать подобную, уже пародийную, таблицу для литературы реалистической. Оказалось, что это тоже возможно. Представьте себе: тема — неудачная любовь; подтема жена изменяет мужу; сюжет — неудачное завершение романа приводит женщину к самоубийству; подсюжет — женщина бросается под проходящий поезд. И вместо “Анны Карениной” мы имеем опус номер такой-то из графы такой-то.

Если принять подобную схему всерьез, то окажется, что три польских писателя, небогатые воображением, взяли сюжеты с одной и той же полки. И как разные инструменты в одном оркестре проиграли тему на свой манер. К счастью, ничего подобного не произошло и произойти не могло. Трудно представить себе столь разные романы, которых в самом деле объединяет лишь одно — актуальность.

И первым среди трех стоит роман Станислава Лема.

Повторюсь: все мы, работающие сегодня в фантастике, многим обязаны Лему. Осознание этого рождает особое чувство к нему, как писателю и человеку. Помню, несколько лет назад, будучи в Кракове, городе Лема, я зашел в магазин старой книги. Мой спутник сказал, что в этом магазине бывает Лем. И тут же обратился к жовиальному, разговорчивому владельцу магазина с вопросом: не заходил ли сюда сегодня пан Лем. Хозяин магазина сокрушенно сообщил, что пан Станислав уже несколько дней здесь не был. Наступила горькая пауза — эфемерная надежда встретить писателя испарилась. И чтобы как-то объяснить нашу печаль, мой спутник сообщил владельцу магазина, показывая на меня:

— А этот пан — фантаст из Советского Союза.

Владелец магазина искренне обрадовался. Он протянул ко мне обе руки и воскликнул:

— Здравствуйте, пан Стругацкий!

Не увидев Лема, я не перестал перед ним преклоняться. Причем, как у каждого искреннего поклонника, отношение к Лему у меня ревнивое и порой даже капризное. Я радуюсь, когда открываю в Леме новое, сержусь, если мне кажется, что он меня разочаровал. А ведь Лем многообразен и никогда не перестает искать новые формы и способы выражения. Он далеко ушел от “Астронавтов” и “Магелланова облака”. Он пишет философские трактаты и порой превращает в их подобие свои повести и романы. Количество мыслей, идей, парадоксальных суждений в них таково, что они порой начинают оттеснять собственно литературу. Действие замедляется, а то и останавливается, ожидая, пока читатель освоит и впитает поток парадоксов и рассуждений. Мне кажется, что когда-то, уже давно, Лем придумал “Звездные дневники Ийона Тихого” не потому, что хотел рассмешить читателя, а потому что они позволяли делиться с читателем силой и богатством своего ума, обходясь одним персонажем, притом “маской”.

И вот, через много лет я снова встречаюсь с Ийоном Тихим уже в романе. Есть здесь и мудрый профессор Тарантога, есть и иные действующие лица — какой же роман без действующих лиц? Но главное действующее лицо — сам Станислав Лем, который в списке персонажей не обозначен, но безраздельно господствует на его страницах.

Порой литературное произведение можно уподобить пище. Вкусной конфетке, что быстро тает во рту, сочному куску мяса, скучному столовскому супу, который хочется поскорее проглотить и забыть. “Мир на Земле” — это пиршество для гурманов духа.

Пожалуй, давно я не встречал романа, который читался бы так медленно, в котором работала бы каждая фраза, в котором читателю не давали бы возможности пропустить страницу или несколько страниц просто так, для отдыха глаз и ума. Мне кажется, что никогда еще фантазия Лема не была столь богата, изобретательна и многообразна.

Да и сам Ийон Тихий в романе уже не тот комментатор парадоксов и наблюдатель, как прежде. Он почти перестал шутить. Он — часть человечества, достаточно неуверенного в себе и испуганного. Он путешествует не среди абстрактных звезд, а думает с нами вместе о главной проблеме современности — о войне и мире. Как бы отделаться от проблемы? Может, отправить оружие на Луну? Превратить войну в игру? А вдруг она обернется новым ужасом?

Два Ийона Тихого в одном, как два человека в каждом из нас, стараются решить проблему, которая силой лемовской гиперболизации теряет конкретность и становится проблемой не только социальной, но и этической. Как и тысяча других проблем, поднятых в романе либо лишь затронутых походя. И понимаешь — как богат писатель, если он мог так, между фразами, подарить нам сюжеты и темы десятков ненаписанных романов на страницах одного.

Вселенский простак (но не Швейк) Ийон Тихий далеко не прост. Сила его в том, что он живет в каждом из нас и рассуждает вместе с нами. Правда, теперь он потерял какую-то долю своей наивности, он стал сложней. Впрочем, и наш мир за эти годы усложнился.

Если роман Лема — новинка в буквальном смысле этого слова (“Мир на Земле” вышел в Польше в 1987 г.), то роману Конрада Фиалковского “Homo divisus” уже скоро исполнится десять лет. Он переведен на многие языки, известен в разных странах. По признанию критики, этот роман — лучшее из того, что по сей день написано Фиалковским.

Конрад Фиалковский родился в 1939 г. Окончив факультет электроники Варшавского политехнического института, он посвящает Себя науке. На счету у ученого много серьезных научных работ. Он один из создателей проекта биомедицинского компьютера, ему принадлежит интересная модель возникновения мозга человека как побочного эффекта адаптации, никак не связанной с мышлением. Однажды на вопрос корреспондента, как получилось, что он, ученый с мировым именем, обратился к жанру научной фантастики, Фиалковский ответил, что для него это способ выражать мысли и идеи, которые иным способом выразить трудно. Это высказывание, пожалуй, может послужить ключом к “Homo divisus”.

Если жанр лемовского произведения определить трудно — роман здесь название условное, то Фиалковский пишет именно роман: столкновение характеров в рамках развивающейся интриги, позволяющей читателю найти свою позицию в этом конфликте, “выбрать сторону”.

У Лема Ийон Тихий раздваивается. Получаются два человека в одном, и возникает конфликт внутри одного характера. Фиалковский отдает тело погибшего молодого человека, скорее обыкновенного, чем выдающегося, в качестве хранилища для мозга великого ученого, одержимого идеей, оторванного от людей, использующего весь мир, до последнего человека, ради достижения своих, в общем благородных и нужных человечеству целей. Здесь возникает конфликт между двумя несовместимыми личностями в одном теле. Проблема этическая и решается именно как таковая. В конце концов понимаешь, что великий ученый мог заниматься не космическими проблемами, а, скажем, изобретением вечного двигателя: главный вопрос — это свобода личности. Отвергая как бесчеловечный девиз иезуитов “Цель оправдывает средства”, мы в прошлом многократно использовали его смысл, маскируя иными, звучащими более гуманно, лозунгами. Мир, в котором властвует Тертой, существует ради идеи, которая полагает себя вправе уничтожать людей. Вот почему авторской позицией предопределена победа Корна.

Третий роман сборника принадлежит перу Богдана Петецкого. Петецкий родился в 1931 г., по образованию он ориенталист, но с 1976 г. занят исключительно писательским трудом. Ему принадлежат 16 романов, половина которых адресована юным читателям. “Взрослые” романы Петецкого в большинстве своем посвящены различным аспектам возможных контактов с внеземными цивилизациями. Это романы “Нулевые зоны” (1972), “Люди со звезды Ферье” (1974), “Рубин прерывает молчание” (1976), “Первый землянин” (1983). В отличие от них роман “Операция “Вечность”” (сокращенный перевод) посвящен гуманистическим проблемам развития нашей цивилизации и, хотя он написан ранее романов Лема и Фиалковского, подпадает под уже упомянутые нами законы развития фантастики. Бессмертие в романе достигается возрождением погибшего человека, генетически записанного до последней молекулы. Генетическая матрица ждет своего часа — случайной гибели человека от болезни или несчастного случая. И смерти нет — есть лишь повторение жизни с того момента, когда была сделана последняя запись.

Но герой романа не хочет бессмертия. Он саботирует эту розовую мечту людей. Он боится за судьбу бессмертного человечества, и в романе есть впечатляющий эпизод, когда, встретившись со стариком, не желающим, как и герой, быть бессмертным, он узнает, что теперь никто не ходит в горы, как когда-то ходили герой со своей любимой. Зачем напрягаться, если в том нет риска? Смерть, что караулила людей в моменты подвигов, свершений, дерзаний, теперь не страшна. Ее нет. И прогресс человечества, составной частью которого является борьба, победа которой не гарантирована, неизбежно замедлится и остановится.

Я не могу сказать, что герой Петецкого мне всегда симпатичен. Порой трудно отождествить себя с ним (важный принцип положительного литературного героя), потому что он капризен, иногда сварлив, отношения с собственными двойниками показывают его не в лучшем свете. Но на то авторская воля — именно такого человека создал Петецкий, потому что роман его также, несмотря на научно-фантастический антураж, — в первую очередь исследование этических проблем, наших, современных, волнующих.

Читателю предстоит познакомиться с несколькими разными людьми. Каждый из них столкнулся с проблемой раздвоения личности, в одном ли теле, в разных ли ипостасях. Каждый решал ее по-своему, но каждый оставался при том неотторжимой частицей человечества и его проблема была проблемой всех людей.

И нас, читателей этой книги.

Кир Булычев

Загрузка...