Онга [СИ]

За ночь Лес подошёл к дому почти вплотную. Онга с тоской смотрела в окно на быстро вспухающую почву, которую изнутри полнили тугие злые корни — тёмные, перевитые, точно канаты. Дальние деревья ещё походили на обычные, но те, что размеренно царапали стекло кривыми хищными ветками, уже не оставляли иллюзий на свой счёт. Впереди Ночь Обращения. Свадебная ночь. Время жизни вышло. Некуда бежать.

Онга резко задёрнула занавеску, отошла от окна и обхватила себя руками крест-накрест, пытаясь подавить нервную дрожь. Мысли о том, что случится вскоре, жгли нестерпимо. Они не были новыми — Онга, проданная отцом по договору в прошлый праздник Изменения, чего только не передумала за прошедший длинный цикл, в течение которого была предоставлена сама себе. Ни жена, ни невеста — так, придержанная про запас самка, чью способность рожать ещё доказать нужно. Кортг в мешке. Хуже уже созревшей, проданной, но пока бездетной самки может быть только самка, не способная выносить и родить. Законы Верва были просты и бесхитростны. Мир, который воевал испокон века, всегда нуждался в новых солдатах. Содержать бесплодных могли только из великой милости — да и то приживалками, безропотными няньками, бессменной прислугой при более удачливых новых жёнах. Но обычно их просто приносили в жертву на очередном празднике Изменения. Как правило, статус, а с ним и судьба проданных определялись в первые месяцы после сделки. Онга же по воле случая оказалась в положении придержанной, которое могло длиться на протяжении нескольких больших циклов. Поставить точку в долгом ожидании могло только перемирие или же серьёзное ранение хозяина. Вообще-то, её вполне устраивало это ожидание. Онга не испытывала ни малейшего желания становиться мужней женой. К беременности тоже не стремилась, поскольку одно то, что ей предшествовало, не вызывало ничего, кроме омерзения. Но на днях было объявлено перемирие, близилась Ночь Обращения, и Лес подошёл к дому почти вплотную, а это значило, что Вукол уже близко…

Онга прикусила нижнюю губу так, что кровь проступила. Хватит. Нужно собраться. Надеяться не на что. Чему бывать, того не миновать.

Механически передвигаясь, она выставила на стол большие деревянные тарелки и начищенный до блеска металлический кубок. Потянулась было к двузубым остро заточенным вилкам, но вспомнила, как ел Вукол на просватанном застолье, — брал только руками, яростно вгрызался в сырую кровянистую плоть молодого мусторга, — и решительно задвинула ящик для столовых приборов. Похоже, в этом доме только ей они не кажутся бесполезными. Но поскольку за ужином она определённо и куска проглотить не сможет, то и сервировка ни к чему.

Покончив с необременительными приготовлениями, Онга взяла огромные, сшитые из кожи баззонта вёдра и отправилась к реке. Пробудившаяся ночью и рванувшая в рост дикая трава почти затянула и без того неширокую тропинку, ведущую к воде, но Онга решила, что от своего не отступит, и пошла, без жалости топча сочные спиральки сиреневой горёшки.

Поначалу Лес неодобрительно шумел, цеплялся тонкими пальцами кустов за края одежды, но вскоре понял, что её не остановить, и притих. Только взгляд его всю дорогу чувствовался — давящий, тяжёлый. Но к этому было не привыкать.

Обратно она шла раза в два дольше — тяжеленные вёдра выламывали руки из плеч, поэтому приходилось часто останавливаться и пережидать, пока отпустит боль. Конечно, острой нужды в воде именно из этой реки не было — рядом с домом бил прозрачный ключ, чья ледяная влага не согревалась даже в беспощадное пекло паутных дней. Но для того, что решила сделать Онга, нужна была только эта, русалья вода, которой ещё не коснулся свет Чёрного Светила.

Она повторила свой поход ещё дважды. Телесная усталость хорошо отвлекала от мрачных мыслей, но тогда, когда вода, уже перелитая в купальную бочку, приглушённо замерцала в лучах заходящего солнца, Онга почувствовала, что вернулась утренняя тревожность. Вукол всё ближе. Стоит только солнцу опуститься за край света, как по земле пробегут серо-дымчатые сумерки, объявляя приход самой страшной ночи года.

Девушка упрямо передёрнула плечами, отгоняя панику, и решительным жестом дёрнула завязку ворота. «Кулиска» разошлась, обнажив стройную шею и шелковистую кожу груди. Онга потянула вниз свободную длинную рубаху и вышагнула из неё, ёжась от прохладных прикосновений вечернего воздуха. Закрутив медно-рыжие волосы в тугой плотный узел, она встала на широкую скамеечку, поросшую зеленоватым мхом. Мимолётно подумала, что давно следовало бы отскрести её до первозданного тёмного дерева, и осторожно перенесла правую ногу через край бочки. Вода при первом касании ожгла холодом, и Онга не удержалась от вскрика. Но тут же, выдохнув и задержав дыхание, опустила ногу в сумеречную воду и, нащупав дно, переместилась в бочку полностью. Присев, окунулась с головой. Следовало поспешить — воды было маловато, как и времени. Онга понимала, что ни один ритуал не изменит её скорой участи, но и покорно ждать не желала. Своеволие — возможно, уже последнее в её жизни — побуждало делать хоть что-то.

Она поднялась во весь рост, чувствуя, как вслед за стекающей водой тело покрывается пупырышками озноба, и запрокинула голову, вглядываясь в быстро мрачнеющий купол неба. Узел волос раскрутился, тёмная от воды копна тяжело упала вдоль гибкого позвоночника. Поднявшийся к ночи ветер уже ощутимо холодил, но Онга держалась, выискивая взглядом первую вечернюю звезду. Только найдя её — колкую, радужно мерцавшую, — она глубоко вздохнула и зажмурилась. Волна крупной дрожи прошла по телу, зубы непроизвольно выбили частую дробь. Онга встряхнула головой. Пора.

Выбравшись из бочки, она тщательно, ладонями, согнала с тела остатки воды. С каждым изгоняющим движением шептала дрожащими губами слова древнего, как надвигающаяся ночь, отворотного заговора. «Мать речная вода, студёные берега, кланяюсь до земли, сердце Вукола остуди, отверни его от Онги, как один твой рукав от другого отворачивается…» Озноб уже закрался внутрь, дрожь стала мелкой и постоянной. Она то и дело сбивалась, колдовские слова, прежде послушные её воле, не желали расти. Тускло, без силы проговорив закрепляющую фразу-ключ, Онга вытащила из рукава рубашки тонкую серебряную иглу и с размаху вонзила её в большой палец. Поморщилась от мгновенной боли, но не вскрикнула. Дождалась, пока из ранки выступит густая тёмно-малиновая капля, и стряхнула её в бочку с хищно плеснувшей водой. Та, поймав жертву, на мгновение стала рубиновой и тут же вернулась к обычному виду. Онга вгляделась в своё отражение, но не уловила никаких изменений. Всё те же вытянутые к вискам глаза, высокие скулы, острый подбородок. Во взгляде, как всегда, тщательно скрываемое от всех своемыслие. Она не стала выглядеть хуже или хотя бы старше. Неужели нарушила ритуал, и теперь отворот не сработает? Вода шла мелкой рябью, отчего губы зеркального двойника кривились в сардонической ухмылке. Встретившись с собой взглядом, Онга с силой ударила по воде ладонью, не желая признавать поражение.

Вытащив из бочки пробку, она отпустила воду. Та побежала спорыми ручейками, сплетая сеть, ища мелких и сирых кровонесущих. Но осторожная живность к вечеру уже забилась в свои норы, и русалья вода осталась ни с чем. Разочарованно дрогнув, втянулась, просочилась по земляным сосудам вниз, в черноту и холод — и вошла в тёмные воды, делясь с предвечными малой жертвой.

Онга окончательно продрогла, но не спешила вернуться в дом. Как только она переступит порог, и за её спиной с издевательским скрипом закроется дверь, начнётся время Вукола. Для Онги в нём не останется места. Здесь, пусть и окружённая враждебно наблюдающим Лесом, пусть и продрогшая до костей, но она принадлежит себе. Пока ещё принадлежит. Онга прикоснулась к шее и повела ладони вниз, отстранённо отмечая, что ключицы ещё больше проступили под тонкой кожей. Она легко сжала тугие полукружья грудей и, пропустив между пальцами собравшиеся в «пирамидки» соски, безвольно уронила руки вдоль тела. Скоро ко всему этому будут прикасаться совсем другие руки — грубые, действующие без колебаний. Мужнины. Хозяйские.

Она прикусила губу — и, непроизвольно дернувшись, поморщилась. Зубы попали аккурат на утренний укус, из едва затянувшейся ссадины выступила капля крови. Слизав её кончиком языка, Онга подняла с земли одежду и медленно пошла к дому.

Едва она успела надеть свежую рубаху и перевязаться тонким, плетёным из кожи поясом, как Лес зашёлся в восторженном шёпоте: «Х-х-хозяин… х-х-хозяииин…» Сердце Онги на секунду замерло — и рвануло в бешеном ритме. Дрожащими пальцами она наскоро заплела ещё не просохшие волосы в тугую косу и выбежала в холодную комнату, где за распахнувшейся входной дверью уже клубилась входящая в силу ночь.

Они возникли на пороге мгновенно, точно соткавшись из клубов сумеречного тумана. Целая толпа вервов, говорящих шумно и возбуждённо, — кто они Вуколу, куда их столько, зачем? Яростные, тёмные, пахнущие войной, добычей. Неутолённая жажда так и бурлила в них. Победители. Онга не поднимала глаз, но всё равно чувствовала — смотрят, оценивают. Просватана — ещё не жена. На чужую самку смотреть не моги, но как не глянуть, когда свежее молодое мясо так близко. А хозяина рядом нет. Пока нет. Но (тут сердце пропустило удар) вот он, Вукол, входит и закрывает за собой дверь. Чёрный, огромный. Ярый, смеющийся белозубо. Страшный. О боги, как же он её пугает, и некуда бежать, и никто не поможет…

Проходя мимо, не глядя, бросил сухое: «Скройся с глаз. Позже тобой займусь», и дальше пошёл, уверенно топая сапожищами. Онга шумно выдохнула и тут же зажала рот ладонью — не хватало ещё разреветься, услышит — точно ведь живьём сожрёт. Выждав немного, скользнула в длинный тёмный коридор, и побежала что есть мочи, уже не страшась ночниц. Эти мелкие пакостники, живущие при доме Вукола так давно, что сами забыли свои имена, первое время сильно донимали её щипками и подножками. Позже притихли, привыкли, но ухо с ними следовало держать востро, каверзный народец.

Однако ни один из них на пути не встретился. Было ли это добрым знаком, сказать сложно. Может, боялись ещё больше Онги, у них чутьё на неприятности воистину звериное.

Только тогда, когда за ней закрылась дверь спальни, она ощутила, что страх немного отпустил. Задвинула щеколду — и стало ещё легче. Конечно, Вукола запертая дверь не остановит. Но всё равно так спокойнее. Может, он ещё не скоро и придёт…

Время в ожидании тянулось неимоверно долго. Онга попыталась было рукодельничать, но нитки путались, а иголки ломались в напряжённых пальцах. Хождение по комнате вскоре тоже утомило, и она забралась на кровать. Поджала ноги, свернулась уютным колечком — и не заметила, как задремала.

Снилось что-то яркое и горячее. Наверное, солнце. Осознать сон Онга не успела, потому что шум за окнами буквально выдернул её из блаженного забытья. Подскочив от неожиданности, она села на кровати, обхватив руками поджатые к груди ноги.

Пьяные голоса вразнобой орали что-то похабное. Кто-то затянул неприличную песенку, с первых слов которой Онга вспыхнула до корней волос. Сердце забилось бешено, отдаваясь в ушах гудящим шумом.

Над общим гомоном взлетел голос Вукола, разом обрезав нетрезвые выкрики.

— Лес ждёт вас, братья!

В подтверждение его слов Лес всколыхнулся волной сухого шёпота «ш-ш-ш-дё-о-о-от…». Ветер, улёгшийся с приходом Вукола и до этого молча выжидавший, взвизгнул, взметнулся и рванул по макушкам деревьев, подвывая тонко и нетерпеливо. Вслед за ним взвился единоголосный и до умопомрачения пугающий этим единством вой. Онга так и обмерла — началось! Ночь Обращения!..

Вой оборвался так же внезапно, как и возник. Несколько секунд до слуха Онги ещё доносился шелест сухой листвы, сминаемой массивными лапами бегущих вервов. Потом воцарилась тишина — глубокая, полуобморочная, как её страх.

Вскоре Вукол постучал. Трижды. Твёрдо. Уверенно. Не обратился, человеком пришёл!

Онга спрыгнула с высокой кровати и подбежала к двери. Лихорадочно провела по волосам — коса во время сна наверняка растрепалась. Но какая теперь разница…

С усилием потянула щеколду и толкнула дверь от себя. Вукол стоял на пороге, вперив в неё тяжёлый, сумрачный взгляд.

Онга замерла на вдохе. Боясь сделать что-то не то, деревянно поклонилась, повела рукой, приглашая войти, отступила к стене и застыла истуканом, ощущая лопатками холод, идущий от неё. Вукол хмыкнул и шагнул вперёд.

— Дыши давай, глупая! Сомлеешь ещё, а мне не нравятся полуживые женщины.

Закрыв дверь, он подошёл почти вплотную и потянул носом воздух. Ноздри его на мгновение хищно дёрнулись.

— Что ты недавно делала?

— Я… — Онга запнулась, ожидая чего угодно: удара, гневного окрика. Но он держался спокойно, молчал, и в его молчании не было ничего недоброго.

Тогда она набрала полную грудь воздуха и выпалила, по-прежнему избегая смотреть на него:

— Я купалась в русальей воде!

Вукол хмыкнул.

— Ну и молодец. Правильно сделала. Смыла старые следы и запахи. Русальей так русальей, я не суеверен. Сейчас ты пахнешь водой, собой и… — ноздри его снова дёрнулись, — кровью. Отворот делала.

Не спрашивал — утверждал. Онга пробормотала: «Да», чувствуя себя полной дурой. Он усмехнулся.

— Сразу говорю — не сработал твой отворот. И на будущее — на меня магия не действует.

Неожиданно мягким жестом он взял Онгу за подбородок и повернул её голову, побуждая смотреть на него. Внутренне обмирая, она взглянула. Вукол смотрел серьёзно, изучающе, но в глубине карих глаз таилась усмешка. Рука его, как и всё тело, была напряжена, плотные мышцы так и бугрились под смуглой кожей, но он сдерживал себя, похоже, не желая её пугать. Всё не так. Совсем не так. Всё шло совсем не так, как она думала.

— Я вот понял, кто ты. Лиска ты. Рыжая моя… — Вукол наклонился, почти касаясь щекой её шеи. Сделал глубокий вдох. — Сладкая девочка… Боишься меня?

Вопрос застал врасплох. Онга неопределённо мотнула головой. Потом пожала плечами.

Вукол, пристально наблюдающий за ней, усмехнулся.

— Ну же, честно говори. И вообще никогда мне не ври, я почую.

Она собралась с духом:

— Боюсь.

— Умница. Правду говоришь. — Вукол привлёк её к себе так близко, что она услышала, как тяжело и мерно бьётся его сердце. — Не бойся. Я не хочу тебя обидеть. Да, тебе будет больно, но не потому, что я этого хочу. Просто в первый раз вам обычно бывает больно.

Он наклонил голову и прошептал чуть ниже уха, в шею, отчего кожа Онги сразу же пошла жаркими «мурашками»:

— А потом тебе понравится… Чую, горячая ты.

После, отодвинувшись, сказал уже обычным голосом:

— Косу распусти, не люблю возиться с вашими гривами.

Она послушно потянула руку за спину, нащупала пушистую кисточку толстой медной косы и принялась расплетать, не сводя с него заворожённого взгляда. Онга чувствовала, что в ней поднимается тёмная волна — и это было внове, это тревожило, будоражило, сводило с ума обещанием чего-то, прежде небывалого. Когда она завела руки за голову, чтобы высвободить тугие пряди на затылке, взгляд Вукола переместился на её грудь и так ощутимо затяжелел, что её бросило в жар и предательски задрожали пальцы.

После он молчал, но если бы и говорил, Онга всё равно бы его уже не услышала. Пальцы его, погружаясь в её волосы, то и дело, касаясь словно бы ненароком, поглаживали шею, лопатки, проходили вдоль позвонков, раз от разу опускаясь всё ниже, и от этого у неё шумело в голове и слабели ноги. Губы, внезапно пересохшие, приоткрылись сами, едва ощутив прикосновение его губ. А дальше она закрыла глаза и её не пугало уже ничего: ни его язык, уверенно проникающий в её рот; ни ладони, сжимающие грудь, — сперва через ткань рубахи, а потом стягивающие мешающую одежду и приникающие — кожа к коже, тепло к теплу. Жажда к жажде шли они — нет, он уже нёс её, нёс к кровати и целовал, не давая опомниться. А она и сама не хотела, поэтому тянулась к его губам, к нему, за ним — всем телом, всем своим только что открытым и уже неуправляемым желанием…

Рассвет прокрался в комнату на мягких лапах. Онга почуяла его ещё до того, как первый луч света, осторожно, раз-другой царапнув ставень, просочился в спальню. Она лежала на левом боку, поджав ноги, слушала мерное глубокое дыхание мужа, и прислушивалась к себе, пытаясь понять, как изменила её Ночь Обращения. Не обнаружив в себе никаких новых ощущений, кроме лёгкого звона в разбуженном теле, она по-кошачьи легко соскользнула с постели, не потревожив спящего Вукола. Подошла к окну, уже напитанному утренним светом, толкнула вперёд створки и выглянула наружу. Тут же перед ней склонилась ветка старого дерева, на которой покачивался зрелый, налитый соком плод явлона. Онга потянулась к нему, прикоснулась пальцами к прохладной кожуре и легко сорвала. Ликование захлестнуло — Лес принял её, признал за хозяйку!

Не тая улыбки, она оглянулась на Вукола. Вот бы он видел это! А он видел — и не только это. Он видел даже то, что она не могла увидеть при всём желании — как сияли её глаза, как золотились на свету волосы, как лучилась нежная персиковая кожа.

— Лиска… Иди ко мне.