Кириллу Еськову
Тогда, разумеется, начнётся, так сказать, всеобщее окисление…
Нетвёрдым пальцем я утопил кнопку звонка, и вскоре дверь отворилась. По-моему, при виде меня Ефим Григорьевич Голокост испугался.
— Что? Опять? — спросил он, скривившись от сочувствия.
— Опять… — уныло покаялся я и переступил порог.
— Ай-яй-яй… — Тихонько причитая, Ефим Григорьевич закрыл входную дверь и проследовал за мною в комнату.
Я тем временем подсел к столу и, ссутулившись, бессмысленно уставился на угнездившуюся посреди скатёрки чёрную пластмассовую мыльницу, внутри которой что-то изредка тикало. Потом щелчки пошли чаще и громче.
— Что это? — вяло осведомился я.
Великий изобретатель почему-то страшно смутился, вскинул плечи, растопырил пальцы.
— Счётчик, — виновато признался он.
— Гейгера?
— Альцгеймера.
Я вздрогнул.
— Давно изобрёл?
— Изобрёл давно. Собрал сегодня.
— И действует?
— Н-ну… сам слышишь.
— Позволь… Так это он, выходит, на меня сейчас реагирует?
Вместо ответа Ефим открыл сервант, достал сильно початую бутылку дагестанского коньяка и пару мензурок. Разлил, покряхтел.
— Как же тебя всё-таки угораздило? — посетовал он. — Месяц ведь держался…
— Ты не поверишь! — сдавленно сказал я. — Нечаянно сел на пульт.
— Ты ж его выкинуть грозился!
— Кого? Пульт? Или экран?
— И то, и другое!
Речь, как вы, наверное, сами уже догадались, шла о телевизоре. Мне категорически противопоказано его смотреть. Есть счастливые люди, на которых это устройство просто не действует: занимаются граждане своими делами, а оно бормочет себе. Я же, стоит его оживить, бросаю всё и впрямь начинаю вникать в бормотанье — даже, представьте, нахожу в нём какую-то иллюзию смысла.
Возможно, именно так начинается кризис предсмертного возраста.
То ли фобия, то ли мания, однако в любом случае хворь моя настолько несовременна и непродвинута, что в ней и признаться неловко. Двадцать первый век на дворе! Если кому хочется ускорить встречу с Альцгеймером — к его услугам ноутбуки, планшеты, смартфоны. Нейросети наконец! А тут такое старьё! Стыд и срам на мою местами седеющую голову.
Долгое время я прекрасно обходился без телика, но друзья взяли вдруг и подарили мне плазму! От такого поди откажись! Поначалу смотрел бокс и только бокс. Профессиональный, естественно. Заинтересовал меня тогда этот способ человеческого общения.
Однако права пословица: коготок увяз — всей птичке пропасть. Вскоре переключился я на программы о зверушках, потом добрался до крупных приматов. Представляете, подсел на детективный сериал «Гражданин понятой» — о смышлёном дворнике-таджике, постоянно приглашаемом полицейскими на место преступления и раскрывающем за них самые сложные дела.
Почему я до сих пор не обратился к психологу, почему не выбросил плазму за окно? Во-первых, жалко — подарок, вещь дорогая, во-вторых, гордыня сыграла. Дескать, сам справлюсь: выключу — и больше не включу! Вот не справился…
— Что смотрел-то хоть? — с жалостью на меня глядя, спросил Ефим. — Дюдик, небось, какой?
Спросил неспроста. Знал уже о моём новом пристрастии.
— Да если бы! — нервно отмахнулся я, закусывая скрюченным лепестком подсохшего сыра. — «Шестое вымирание»…
— Ну это ты зря…
— Нет, погоди! — вскинулся я — и счётчик немедленно отозвался звонким треском, словно кто-то просыпал семечки на газету. — Но ведь там правду говорят… Было пять вымираний…
— Почему пять? — меланхолически осведомился Ефим, разливая по второй.
— Ну а сколько же?.. Конец ордовика, — с готовностью принялся я загибать пальцы. — Чуть не вымерзли… Потом, значит, поздний девон… Потом сибирские траппы, пермь-триас… юрское… Пятое — это когда динозавров астероидом ушибло… Теперь вот шестое впереди — наш черёд.
Мы осторожно чокнулись мензурками.
— И что?
— То есть как что? — взревел я (на незримую газету тут же просыпался целый кулёк незримых семечек). — Планета в опасности! Человечество в опасности! Каждый осознать должен! Каждый! Я! Ты! Он! Она!.. Завтра же вступаю в партию зелёных и требую ликвидации вредных производств! Ведь что делают, суки, а? Кислород из атмосферы выжигают! Но ещё не всё потеряно, Фима! Ещё не всё потеряно…
А мыльница тем временем пыталась меня перебить. Наконец ей это удалось — не выдержал я, прервал речь, вскочил.
— Чёрт возьми, Фима! Да приглуши ты эту свою тарахтелку!
— А как я её тебе приглушу? — миролюбиво отозвался Голокост. — Это ж ты сам и тарахтишь.
Мне стало стыдно. Сел. Да, действительно. Ругать Ефимово изобретение за издаваемый им треск было столь же бессмысленно, как упрекать термометр за повышенную температуру. Похоже, недуг подступил ко мне вплотную. Я попытался успокоиться — и, действительно, вскоре щелчки посыпались пореже. Или мне это только показалось?
— Погоди-ка! — осенило меня вдруг. — А при чём тут вообще Альцгеймер? Альцгеймер — это, как я слышал, потеря памяти, апатия…
— Ну не всегда… — возразил Ефим. Пододвинул поближе раскрытый ноутбук, что располагался по соседству с говорливой мыльницей, поводил пальцем по пластине. — Пожалуйста! — объявил он и далее зачитал победно: — «У пациентов с болезнью Альцгеймера часто наблюдаются расстройства психики и поведения…» А! Вот оно!.. «…появляются раздражительность, агрессивность, перепады настроения, необоснованное чувство страха, тревожность, подозрительность…» По-моему, твой случай!
Я крякнул и разлил по третьей.
Ефим принял мензурку и задумчиво поскрёб ногтем за ухом.
— Слушай… — начал он. — А вот если у тебя ящик сломается… Новый купишь?
— А с чего это он сломается?
— Н-ну… придумаем что-нибудь…
— Даже и не мечтай! — пригрозил я.
Некоторое время Ефим сокрушённо покручивал головой.
— Значит, говоришь, пять вымираний… — вздохнул он, пригубив коньячку. — А первое-то, главное, пропустил! Самое страшное! Оно ведь раньше всех было… в протерозое…
— Позволь! — не понял я. — А почему ж тогда о нём молчат?
— Где?
— В телевизоре!
— Потому и молчат. Про кислородную катастрофу — слышал?
— Да какая ж она катастрофа? — вскипел я. — Революция! Кислородная революция!
Усмехнулся Ефим.
— Во-во… Как какой пипец стрясётся, тут же себя революцией объявит. Сам прикинь. Кислород — это что? Это окислитель! Сильнейший окислитель! То есть яд… Яд, губительный для всего живого!
— Но мы-то, Фима, живём! Мы им дышим!
— Кислородом? Ещё бы не дышать! Подсели мы на него, на кислород! Ещё в протерозое… когда бактериями были…
Я соображал. Потрескивания в счётчике всё замедлялись и замедлялись. Кажется, в результате моих напряжённых размышлений болезнь шла на убыль. Пятилась, так сказать.
— Смотри сам, — зашептал Ефим, подавшись ко мне поближе. — Почему так мало живём? А? Потому что кислород! Потому что окисляемся быстро… Запомни: то, что стряслось в протерозое, это Великое окисление! Глобальное! Мы живём на отравленной планете, мы сами смертельно ядовитые существа… Думаешь, почему инопланетяне от нас шарахаются?
— Погоди! — Я тряхнул головой. — Как это шарахаются? А летающие тарелки? То тут мелькнут, то там…
— Вот то-то и оно! Мелькнут! Раз — и нет её, тарелки-то! Не могут они долго находиться в нашей атмосфере — разъедает она их! Разъе-да-ет…
— То есть контакт невозможен?
— Ну они ж не самоубийцы! Чуть сунутся к нам — и тут же назад…
Потрясённый услышанным и осознанным, я встал, подошёл в задумчивости к тусклому окну и выглянул во двор. Там, как и везде на отравленной нашей планете, шло всеобщее окисление. Желтела сентябрьская листва. Пенсионеры на лавочке передавали друг другу тонометр — возможно, спорили на деньги, у кого давление круче. Долговязый пышноволосый юноша держал в руке поводок, а на том конце поводка мельтешило, окисляясь, нечто невероятно крохотное и мохнатое. Тихо ржавела сетка, ограждающая пустую волейбольную площадку, вокруг которой бежала трусцой старушка, опережая инфаркт метров этак на двадцать.
Мыльница на столе пришибленно молчала.
— Так это что же? — спросил я, оборачиваясь. — На тех планетах атмосфера, выходит, без кислорода? Я имею в виду, на тех, где разумная жизнь…
Голокост лишь пожал плечами.
— Видимо, так…
— То есть вопрос «одиноки ли мы во Вселенной»…
— Ну да… — безрадостно подтвердил он. — Не одиноки, а толку? Кому мы такие нужны… токсичные…
— А откуда он вообще у нас взялся, этот кислород?
— Ну, за это… — хмыкнул Ефим, — благодари сине-зелёных?
— Партия, что ли, такая? — оторопел я.
— Ага, партия… А водоросли не хочешь? Фотосинтез, цианобактерии… Ты пойми: тогдашний кислород — это всё равно что нынешний полиэтилен!..
Я снова подсел к столу и дрогнувшей рукой разлил остаток коньяка по мензуркам. Страшная мысль прогрызала во мне путь наружу подобно личинке осы в парализованной гусенице.
Прогрызла — и я треснул ладонью по столу.
— И эту природу я ещё и должен защищать?! — вырвалось у меня.
Сразу же после этих моих слов счётчик истошно… даже не затрещал — заверещал, будто черти с него лыко драли.
— Суки! — исторг я, шарахнув по столу, но уже не ладонью, а кулаком. — Ишь! Озоновый слой они берегут? Отравили планету, а мы теперь этим окислителем дыши? Хватит! Завтра же собираю добровольцев и идём бить морду зелёным… сине-зелёным!..
Похоже, Альцгеймер опять подступил вплотную, но на этот раз с противоположной стороны.
Волгоград
Январь 2025