Евгений Лукин Он приближается

Кириллу Еськову

Тогда, разумеется, начнётся, так сказать, всеобщее окисление…

Ф. М. Достоевский

Нетвёрдым пальцем я утопил кнопку звонка, и вскоре дверь отворилась. По-моему, при виде меня Ефим Григорьевич Голокост испугался.

— Что? Опять? — спросил он, скривившись от сочувствия.

— Опять… — уныло покаялся я и переступил порог.

— Ай-яй-яй… — Тихонько причитая, Ефим Григорьевич закрыл входную дверь и проследовал за мною в комнату.

Я тем временем подсел к столу и, ссутулившись, бессмысленно уставился на угнездившуюся посреди скатёрки чёрную пластмассовую мыльницу, внутри которой что-то изредка тикало. Потом щелчки пошли чаще и громче.

— Что это? — вяло осведомился я.

Великий изобретатель почему-то страшно смутился, вскинул плечи, растопырил пальцы.

— Счётчик, — виновато признался он.

— Гейгера?

— Альцгеймера.

Я вздрогнул.

— Давно изобрёл?

— Изобрёл давно. Собрал сегодня.

— И действует?

— Н-ну… сам слышишь.

— Позволь… Так это он, выходит, на меня сейчас реагирует?

Вместо ответа Ефим открыл сервант, достал сильно початую бутылку дагестанского коньяка и пару мензурок. Разлил, покряхтел.

— Как же тебя всё-таки угораздило? — посетовал он. — Месяц ведь держался…

— Ты не поверишь! — сдавленно сказал я. — Нечаянно сел на пульт.

— Ты ж его выкинуть грозился!

— Кого? Пульт? Или экран?

— И то, и другое!

* * *

Речь, как вы, наверное, сами уже догадались, шла о телевизоре. Мне категорически противопоказано его смотреть. Есть счастливые люди, на которых это устройство просто не действует: занимаются граждане своими делами, а оно бормочет себе. Я же, стоит его оживить, бросаю всё и впрямь начинаю вникать в бормотанье — даже, представьте, нахожу в нём какую-то иллюзию смысла.

Возможно, именно так начинается кризис предсмертного возраста.

То ли фобия, то ли мания, однако в любом случае хворь моя настолько несовременна и непродвинута, что в ней и признаться неловко. Двадцать первый век на дворе! Если кому хочется ускорить встречу с Альцгеймером — к его услугам ноутбуки, планшеты, смартфоны. Нейросети наконец! А тут такое старьё! Стыд и срам на мою местами седеющую голову.

Долгое время я прекрасно обходился без телика, но друзья взяли вдруг и подарили мне плазму! От такого поди откажись! Поначалу смотрел бокс и только бокс. Профессиональный, естественно. Заинтересовал меня тогда этот способ человеческого общения.

Однако права пословица: коготок увяз — всей птичке пропасть. Вскоре переключился я на программы о зверушках, потом добрался до крупных приматов. Представляете, подсел на детективный сериал «Гражданин понятой» — о смышлёном дворнике-таджике, постоянно приглашаемом полицейскими на место преступления и раскрывающем за них самые сложные дела.

Почему я до сих пор не обратился к психологу, почему не выбросил плазму за окно? Во-первых, жалко — подарок, вещь дорогая, во-вторых, гордыня сыграла. Дескать, сам справлюсь: выключу — и больше не включу! Вот не справился…

* * *

— Что смотрел-то хоть? — с жалостью на меня глядя, спросил Ефим. — Дюдик, небось, какой?

Спросил неспроста. Знал уже о моём новом пристрастии.

— Да если бы! — нервно отмахнулся я, закусывая скрюченным лепестком подсохшего сыра. — «Шестое вымирание»…

— Ну это ты зря…

— Нет, погоди! — вскинулся я — и счётчик немедленно отозвался звонким треском, словно кто-то просыпал семечки на газету. — Но ведь там правду говорят… Было пять вымираний…

— Почему пять? — меланхолически осведомился Ефим, разливая по второй.

— Ну а сколько же?.. Конец ордовика, — с готовностью принялся я загибать пальцы. — Чуть не вымерзли… Потом, значит, поздний девон… Потом сибирские траппы, пермь-триас… юрское… Пятое — это когда динозавров астероидом ушибло… Теперь вот шестое впереди — наш черёд.

Мы осторожно чокнулись мензурками.

— И что?

— То есть как что? — взревел я (на незримую газету тут же просыпался целый кулёк незримых семечек). — Планета в опасности! Человечество в опасности! Каждый осознать должен! Каждый! Я! Ты! Он! Она!.. Завтра же вступаю в партию зелёных и требую ликвидации вредных производств! Ведь что делают, суки, а? Кислород из атмосферы выжигают! Но ещё не всё потеряно, Фима! Ещё не всё потеряно…

А мыльница тем временем пыталась меня перебить. Наконец ей это удалось — не выдержал я, прервал речь, вскочил.

— Чёрт возьми, Фима! Да приглуши ты эту свою тарахтелку!

— А как я её тебе приглушу? — миролюбиво отозвался Голокост. — Это ж ты сам и тарахтишь.

Мне стало стыдно. Сел. Да, действительно. Ругать Ефимово изобретение за издаваемый им треск было столь же бессмысленно, как упрекать термометр за повышенную температуру. Похоже, недуг подступил ко мне вплотную. Я попытался успокоиться — и, действительно, вскоре щелчки посыпались пореже. Или мне это только показалось?

— Погоди-ка! — осенило меня вдруг. — А при чём тут вообще Альцгеймер? Альцгеймер — это, как я слышал, потеря памяти, апатия…

— Ну не всегда… — возразил Ефим. Пододвинул поближе раскрытый ноутбук, что располагался по соседству с говорливой мыльницей, поводил пальцем по пластине. — Пожалуйста! — объявил он и далее зачитал победно: — «У пациентов с болезнью Альцгеймера часто наблюдаются расстройства психики и поведения…» А! Вот оно!.. «…появляются раздражительность, агрессивность, перепады настроения, необоснованное чувство страха, тревожность, подозрительность…» По-моему, твой случай!

Я крякнул и разлил по третьей.

Ефим принял мензурку и задумчиво поскрёб ногтем за ухом.

— Слушай… — начал он. — А вот если у тебя ящик сломается… Новый купишь?

— А с чего это он сломается?

— Н-ну… придумаем что-нибудь…

— Даже и не мечтай! — пригрозил я.

Некоторое время Ефим сокрушённо покручивал головой.

— Значит, говоришь, пять вымираний… — вздохнул он, пригубив коньячку. — А первое-то, главное, пропустил! Самое страшное! Оно ведь раньше всех было… в протерозое…

— Позволь! — не понял я. — А почему ж тогда о нём молчат?

— Где?

— В телевизоре!

— Потому и молчат. Про кислородную катастрофу — слышал?

— Да какая ж она катастрофа? — вскипел я. — Революция! Кислородная революция!

Усмехнулся Ефим.

— Во-во… Как какой пипец стрясётся, тут же себя революцией объявит. Сам прикинь. Кислород — это что? Это окислитель! Сильнейший окислитель! То есть яд… Яд, губительный для всего живого!

— Но мы-то, Фима, живём! Мы им дышим!

— Кислородом? Ещё бы не дышать! Подсели мы на него, на кислород! Ещё в протерозое… когда бактериями были…

Я соображал. Потрескивания в счётчике всё замедлялись и замедлялись. Кажется, в результате моих напряжённых размышлений болезнь шла на убыль. Пятилась, так сказать.

— Смотри сам, — зашептал Ефим, подавшись ко мне поближе. — Почему так мало живём? А? Потому что кислород! Потому что окисляемся быстро… Запомни: то, что стряслось в протерозое, это Великое окисление! Глобальное! Мы живём на отравленной планете, мы сами смертельно ядовитые существа… Думаешь, почему инопланетяне от нас шарахаются?

— Погоди! — Я тряхнул головой. — Как это шарахаются? А летающие тарелки? То тут мелькнут, то там…

— Вот то-то и оно! Мелькнут! Раз — и нет её, тарелки-то! Не могут они долго находиться в нашей атмосфере — разъедает она их! Разъе-да-ет…

— То есть контакт невозможен?

— Ну они ж не самоубийцы! Чуть сунутся к нам — и тут же назад…

Потрясённый услышанным и осознанным, я встал, подошёл в задумчивости к тусклому окну и выглянул во двор. Там, как и везде на отравленной нашей планете, шло всеобщее окисление. Желтела сентябрьская листва. Пенсионеры на лавочке передавали друг другу тонометр — возможно, спорили на деньги, у кого давление круче. Долговязый пышноволосый юноша держал в руке поводок, а на том конце поводка мельтешило, окисляясь, нечто невероятно крохотное и мохнатое. Тихо ржавела сетка, ограждающая пустую волейбольную площадку, вокруг которой бежала трусцой старушка, опережая инфаркт метров этак на двадцать.

Мыльница на столе пришибленно молчала.

— Так это что же? — спросил я, оборачиваясь. — На тех планетах атмосфера, выходит, без кислорода? Я имею в виду, на тех, где разумная жизнь…

Голокост лишь пожал плечами.

— Видимо, так…

— То есть вопрос «одиноки ли мы во Вселенной»…

— Ну да… — безрадостно подтвердил он. — Не одиноки, а толку? Кому мы такие нужны… токсичные…

— А откуда он вообще у нас взялся, этот кислород?

— Ну, за это… — хмыкнул Ефим, — благодари сине-зелёных?

— Партия, что ли, такая? — оторопел я.

— Ага, партия… А водоросли не хочешь? Фотосинтез, цианобактерии… Ты пойми: тогдашний кислород — это всё равно что нынешний полиэтилен!..

Я снова подсел к столу и дрогнувшей рукой разлил остаток коньяка по мензуркам. Страшная мысль прогрызала во мне путь наружу подобно личинке осы в парализованной гусенице.

Прогрызла — и я треснул ладонью по столу.

— И эту природу я ещё и должен защищать?! — вырвалось у меня.

Сразу же после этих моих слов счётчик истошно… даже не затрещал — заверещал, будто черти с него лыко драли.

— Суки! — исторг я, шарахнув по столу, но уже не ладонью, а кулаком. — Ишь! Озоновый слой они берегут? Отравили планету, а мы теперь этим окислителем дыши? Хватит! Завтра же собираю добровольцев и идём бить морду зелёным… сине-зелёным!..

Похоже, Альцгеймер опять подступил вплотную, но на этот раз с противоположной стороны.


Волгоград

Январь 2025

Загрузка...