Октавия

Вечер разыгрался в городе. Прогремела гроза. За занавесками горящего окна слышались голоса.

– … Широкие двери распахнулись, и потекли, потекли, потекли явленные на праздник угасающей жизни граждане в черных фраках и пышных платьях, в ожерельях и моноклях, с белоснежной кожей и блестящими заплывшими глазами. Поглядишь на их руки – острые когти как лезвия сияют в свете канделябров, посиневшие пальцы в темной крови перепачканы. Послушаешь их слова – искусными речами вьются они колючим плющом в уши. Как ужасно попасться в их свинцовые оковы – они напоят тебя своей лживой и дурманящей кровью и обратят в своего брата, разразившись…

– А в сестру? – подался голос повыше и потише.

– Тише ты, Адель! Дай дослушать! – вторил ему второй детский голосок.

Свеча медленно таяла в медном канделябре, и воск капал на белую простынь. Часы совсем не тикали: замерли уже давно, но снять их со стены никто не решался. Говорили, что они остановились со смертью хозяина дома. Право, надо сказать, что чудовищной была эта смерть, но толком о ней ничего неизвестно: просто мучительная, просто страшная и медленная. А какая – кто его разберёт? Никто и не знал, только пугать любили. За столом с белой простынью сидело трое: мальчик, девочка и эксцентричный рассказчик.

– Может, в сестер не обращают, – девочка повернулась на него и скорчила насмешливую гримасу.

– Такую дурнушку, как ты, никто не обратит, – начал задираться мальчик в ответ.

– А на тебя посмотрят – аппетит потеряют!

Он резко вскочил со стула и со всех сил схватил ее за волосы, в ответ она заверещала и начала брыкаться. Своей маленькой ножкой она со всех сил пнула его в живот (удар был не особо фатальный, но всё же неприятный), и они синхронно закричали:

– Мама-а!

– Ну чего орём, ясли?!

Мама не появилась. В обшарпанном проёме комнаты оказался высокий юноша в затёртой жилетке и желтоватой рубашке. Черты лица он имел благородные и острые, как ограненный алмаз, а на лице всегда сохранял универсальную эмоцию, которая выражала всё и ничего. На вид ему было не больше 18, и в глазах еще проглядывался юношеский задор.

– Мамы нет, и я тут главный! – выпячив грудь вперед, произнес он. – Виктор, Адель, собираем руки в ноги и шуруем по кроватям! Спать мёртвым сном до утра!

– Ну Стефан!

Он опустил волосы сестры, она перестала пинаться ногами, и между ними наступил хрупкий мир во имя единой цели. Сильным мира сего научиться бы объединятся у детей, что не хотят идти в постель, и тогда войнам придет конец.

– Калеб рассказывал нам про упырей! – возник мальчик.

– Про кого?

А тот намеренно не продолжал. На его языке зависло «… разразившись диавольским смехом», и Калеб, будучи тем еще эгоцентриком, ожидал, когда все внимание снова будет обращено на его многогранную персону. Как он понял, у брата с сестрой с его концентрацией было не очень, но нужно было уметь работать с любой публикой.

Калеб был того же возраста, что и Стефан, только немного ниже и меньше, вероятно, контрастности ради, ведь каждая личность обладает индивидуальностью только в сравнении с другими. Он был очень худощавым, что старательно скрывал длинными неприталенными рубахами, рыжим и кудрявым, что делало его ходячей карикатурой в глазах элегантного и изысканного общества.

– Ты же и в первый раз уже услышал, – слегка обиженно молвил он. – Про упырей.

Он видел, как Стефан вот-вот выдумает в голове едкую шутку, которая обсмеяла бы его и весь его род, но, если даже шутка и была в конечном итоге сформулирована, озвучивать её он не торопился. Он присел рядом на табурет и состроил внимательную гримасу, оперев подбородок о костяшки пальцев. Видимо, решил преберечь насмешку, чтобы нанести урон еще больший по его хрупкому эго.

– Ну продолжай, – удивительно серьезно проронил он.

Калеб снова оглядел комнату. Дерущиеся близнецы притихли, и даже Стефан внимал его словам. Он загадочно взглянул на занавешенное окно, погладил свой подбородок, даже закурил бы, будь у него трубка. Выдержав грамотную паузу, он продолжил свою историю.

– Существует легенда об одной упырице. Её звали Октавия, и она была дочерью графа Винреско, который отдал ее в жёны своему товарищу, виконту Бладшефту.

Он на секунду взглянул на Стефана, пытаясь разглядеть перемену в его лице, но тот был скуп до эмоций и слушал осознанно.

– Бладшефт был человеком жестоким и безжалостным. Он глумился над своими слугами, ни во что не ставил своих товарищей, в том числе и графа Винреско, но хуже всего он относился к своим женам. В наказание за неповиновение одну из них он нагой провёл по всему Вундену, а затем жестоко избил, и на третий день она скончалась от одолевшей хвори. Всё это было известно графу Винреско, но богатство и статус Бладшефта могли вывести все семейство из бедности, одолевшей древний дворянский род. Октавия Винреско согласилась на брак удивительно легко. Свадьба была сыграна через месяц, и она переехала к своему мужу в его недавно приобретенное поместье в окрестностях Вундена.

Бладшефт прельстился красотой юной Октавии и влюбился в неё без ума с тех самых пор, когда они впервые встретились на балу, и ничто не могло остановить его: ни холодность девушки к нему, ни тяжелый характер. Он терпел все её выходки и неповиновения. Октавия же оставалась равнодушна ко всем его словам любви, извергнутым из самой глубины жестокого сердца. Даже после свадьбы она ни разу не далась ему и каждую ночь уходила спать в другую комнату. Так продолжалось месяцы и недели.

Чувства виконта, вызванные эйфорией, начинали тускнеть, а потому всё больше Октавия раздражала и злила его своим холодом. Однажды-таки он решился принудить ее к близости силой. Она стремилась уйти, но он захлопнул перед ней дверь. Десятки минут из комнаты доносились ужасающие звуки, а затем все утихло, и слуги, вбежавшие в супружескую спальню, нашли лишь тело своего господина, изуродованное и истерзанное. А леди Октавия Винреско навсегда покинула поместье Бладшефт.

Он окончил свой рассказ. Кажется, даже свет свечи немного поугас, ибо в комнате стало намного темнее. Тишину прерывали только завывания ветра на улице.

– И что, это она его убила? – малышка Адель заморгала круглыми глазками.

– Она, она! – оживился Виктор. – Всю кровь у него выпила!

– А что если она за нами придёт? – испуганно схватилась девочка за подол своего платьица.

Рассказ явно вызвал у детишек оживление, которое нужно было технично сократить. Стефан поднялся со стула, подошёл к столу, за которым на соседних стульях сидели его брат и сестра, и, склонившись над ними, тихонько проговорил.

– За послушными мальчиками и девочками ни упыри, ни упырицы не приходят. Они только злодеев кусают и детей, которые не хотят спать ложиться.

– Мы пойдем, мы пойдем! – синхронно заговорили близнецы.

Они соскочили со стульев и, схватившись за руки, направились быстро-быстро в свою комнату.

– А попрощаться с Калебом? – кинул им вслед Стефан, оперевшись одной рукой о стул.

– Пока, Калеб!

Он помахал им рукой. Стефан проследил за ними до самой двери в комнату, вплоть до того момента, когда она крепко захлопнулась. Он прекрасно знал, что близнецы в этот момент встали около дверных щелей и подслушивали их разговор.

– Что, аудиторию свою ищешь?

– Не смейся, детей не так просто заинтересовать.

Стефан и Калеб были, как это говорится, друзьями детства. Вместе они съели не только пуд соли, но и горсть песка, сотню котлет мамы Стефана и парочку червяков на спор. Они жили в соседних доходных домах, поэтому именно им суждено было вместе бегать по рынку, таскать у продавцов то персики, то яблоки, а потом воевать деревянными мечами с детьми из соседних дворов. Подросши, они вместе пошли в одно и то же младшее училище, из которого их перевели в лицей имени императрицы Геневры – самый престижный лицей в Вундене и окрестностях. Он то и дело выпускал то министров, то учёных. И Стефан соответствовал его гордому облику: он отличался высокой успеваемостью, удивительно быстро усваивал каждый предмет, а особенно хорошо разбирался в политике, экономике и истории. Его наставники беспрестанно сулили ему карьеру в высших эшелонах.

А Калеб… Калеб во всеуслышание на первом же педагогическом совете был объявлен всеобщим разочарованием за неспособность к наукам точным, абсолютным отсутствием интереса к государственным делам и страстью к бессмысленным художественным репризам. Порешили, что пусть пишет, но с первых экзаменов вылетит, как пробка из бутылки игристого вина. Стефан же решительно не хотел расставаться с лицейским товарищем и особенно ратовал за сохранение его места среди рядов учеников. Каким-то чудесным образом Калеб шестой год подряд вытягивал даже ненавистную математику на какой-никакой проходной балл. Так они и бытовали и в горе, и в радости.

И в какой-то прекрасный момент Стефан совершенно чётко для себя осознал, что проявляет интерес теперь не просто к государственному аппарату, но и к тому, как могло бы быть иначе.

– Если ты не пойдешь со мной, то я пойму. Это может быть опасно.

– Смеешься? Я такое не пропущу. Начну собирать материал для своего романа от твоих революционных начинаний до конца на эшафоте. Ты будешь самым харизматичным и красивым главным героем. Намного харизматичнее и красивее, чем на самом деле.

Калеб шутил, но Стефан дергался лишь от единой мысли о том, что он собирается сегодня сделать. Парню в силу своего возраста и характера чудилось, будто он бросает вызов целому государству, Калебу же это мероприятие, судя по описанию, напоминало тот же совет, на котором педагоги каждый раз выносили решение о его отстранении, но вот он, целёхонький и всё еще ходит на лекции, правда, через раз. Однако, он не заметить не мог, как трепетно относится к своему первому оппозиционному собранию Стефан. Притащил даже соответствующую литературу: не сказать, что сильно запрещенную, но в программу лицея она точно не входила. А, как известно, все, что в программу не входило, было бессмысленным и бесполезным.